Разбойники

I. Источники драмы

В одном из первых нумеров «Швабского Магазина» за 1775 год был напечатан следующий рассказ, озаглавленный «К истории человеческого сердца» (Zur Geschichte des menschlichen Herzens). Постараемся сохранить в переводе колорит времени:

Читая анекдоты, которыми нас время от времени дарят Франция и Англия, мы должны думать, что лишь в этих счастливых государствах встречаются люди со страстями. О нас, бедных немцах, ничего не рассказывают, и молчание наших писателей должно навести иностранцев на мысль, что жизнь немца проходит в еде, питье, механической работе и сне, что в этом кругу он бессмысленно двигается до тех пор, пока у него не закружится голова, и он не упадет, чтобы не вставать более. Трудно выяснить характер народа, которому предоставлено так мало свободы, как нам, несчастным немцам: каждая характерная черта, которую мимоходом отметит перо беспристрастного наблюдателя, может открыть ему дорогу в общество колодников. Но, несмотря на то, что господствующая у нас форма правления не дает немцу возможности проявлять свою активность, все-таки мы люди, не лишенные страстей, и при случае действуем не менее энергично, чем французы или англичане. Когда у нас будут оригинальные немецкие романы и собрание немецких анекдотов, тогда философу будет не трудно до тончайших оттенков определить национальный немецкий характер. – Вот рассказ, события которого происходили среди нас, и я предоставляю какому-нибудь даровитому писателю право сделать из него комедию или роман с тем условием, чтобы он отважился удержать Германию в качестве места действия, а не переносил сцены в Испанию или в Грецию.

Один б…ский дворянин, предпочитавший деревенское уединение шуму придворной жизни, имел двух сыновей с весьма несходными характерами. Вильгельм был благочестив, по крайней мере он молился так часто, как вы могли только пожелать, был строг к себе и к ближним, когда они поступали дурно; он был покорнейшим сыном у своего отца, прилежнейшим учеником у своего гувернера, мрачного фанатика и ревностного поклонника порядка и экономии. Карл был во всем полной противоположностью своему брату. У него была открытая, впечатлительная натура; он был временами ленив и нередко раздражал родителей и воспитателя своими легкомысленными шалостями. Но светлая голова и доброе сердце делали его любимцем всех домочадцев и всей деревни. Только его строгий брат и педант-гувернер, которого душила желчь при виде своеволия Карла, не прощали ему его недостатков.

Оба брата поступили в гимназию в Б. и остались там верны себе. Строгий почитатель прилежания и добродетели осыпал похвалами Вильгельма, а Карла аттестовал, как легкомысленного, невнимательного юношу. В университете Вильгельм не изменил своего скромного образа жизни, тогда как пылкий темперамент Карла не позволял ему успешно бороться с искушениями, встречавшимися на его пути. Он стал поклонником Цитеры и последователем Анакреона. Вино и любовь были его любимыми предметами; наукой он занимался только урывками. Словом, он был одною из тех мягких натур, для которых чувственные удовольствия всегда имеют прелесть, и которых созерцание прекрасного приводит в платонический восторг. Строгий Вильгельм бранил его, писал о его поведении домой и навлекал на него упреки и угрозы. Но Карл был еще слишком ветрен, чтобы жить по правилам прописной морали, хотя его расточительность и безграничная щедрость к бедным товарищам вовлекли его в долги, настолько значительные, что скрывать их долее было невозможно. К этому присоединилась несчастная дуэль, которая окончательно лишила его расположения отца и поставила его в необходимость покинуть университетский город под покровом ночной темноты. Весь мир был перед ним и казался ему пустынею, где он не мог найти ни пропитания, ни убежища.

Барабанный бой вывел его из этих размышлений, и он последовал за знаменем Марса. Он стал в ряды прусской армии, и быстрота, с которой король Фридрих увлекал свои войска от одного чудесного подвига к другому, не оставляла ему времени заглянуть в себя. Карл был храбрым солдатом и в битве при Фрейберге (1762 г.) был ранен. Он слег в лазарет; картина человеческого горя была перед его глазами. Стоны страдальцев, хрипение умирающих, жгучая боль от собственной раны разрывали его мягкое сердце, и Карл воспрянул духовно: с горьким раскаянием посмотрел он на свои недостойные увлечения, проклял их и решился стать добродетельным и благоразумным. Немного оправившись, он написал нежнейшее письмо своему отцу, в котором открыто признавался в своих проступках, рисовал картину постигших его бедствий, свое раскаяние и молил о прощении, давая самые торжественные обещания исправиться. Напрасная попытка! Суровый Вильгельм перехватил его письмо, и Карл остался без ответа.

Мир был заключен, и полк, в котором служил Карл, распустили. Новая буря в сердце Карла! Но не желая более бродить по безжалостному свету, он решил трудиться. Променяв свой мундир на рабочую блузу, он поступил в батраки к крестьянину, жившему на расстоянии полутора часов ходьбы от родового замка его отца. С образцовым усердием работал Карл в поле и на ферме. В часы досуга он учил детей своего хозяина, и успехи учеников вознаграждали его за труд. Его доброта и разнообразие его талантов сделали его любимцем всей деревни. Под именем доброго Ганса он стал известен даже собственному отцу, которому часто случалось беседовать с ловким работником и хвалить его, не подозревая, кто перед ним. Однажды добрый Ганс работал в лесу. Вдруг слышит он глухой шум, идет на него с топором в руке и – о ужас! видит своего отца в отчаянной борьбе с замаскированными разбойниками, которые насильно вытаскивают его из коляски. Кучер лежит на земле, обливаясь кровью, смертоносная сталь готова вонзиться в грудь старика. Но сыновняя любовь воодушевляет Карла и удесятеряет его силы: как безумный, бросается он на злодеев, укладывает троих на месте, а четвертого обезоруживает и связывает. Потом он усаживает в коляску отца, тем временем потерявшего сознание, и везет его в замок.

«Кто мой ангел хранитель?» спрашивает отец, открыв глаза.

«Совсем не ангел, а человек сделал то, что каждый обязан сделать для своих ближних», отвечал Ганс.

«Какое благородное сердце под холстинной блузой! Но скажи мне, Ганс, всех ли злодеев ты убил?»

«Нет, сударь, один еще жив». «Приведи его».

Разбойник является, бросается к ногам дворянина, молит о помиловании и, рыдая, произносит:

«Ах, сударь, не я… другой… Ах если-б я мог навеки онеметь! Другой…» «Да назови же проклятого другого!» прогремел дворянин: «Кто твой сообщник?» «Ах, я должен это сказать! – Господин Вильгельм!.. По его мнению, вы жили слишком долго, и он хотел этим гнусным способом завладеть вашим состоянием. – Да, сударь, ваш убийца – Вильгельм».

«Вильгельм?» переспросил отец глухим голосом, закрыл глаза и не двигался. Карл, как статуя ужаса, стоял перед постелью старика. Несколько мгновений длилось страшное молчание. Наконец, старик открыл глаза и воскликнул голосом, полным отчаяния: «Нет более; сына, нет более ни одного сына! О! Эта гнусная фурия, обвитая змеями, мой сын – пусть в аду назовут его имя! И тот юноша с розовыми щеками и с чувствительным сердцем, мой сын Карл, жертва своих страстей, повергнут в нищету… может быть, уже мертв…»

«Нет, он жив еще!» воскликнул Карл, не будучи в состоянии сдерживаться долее.

«Он жив и лежит в ногах у лучшего из отцов. О! разве вы меня не узнаете? Мои пороки лишили меня чести называться вашим сыном. Но разве не могут слезы, раскаяние…»

Тут отец бросается к сыну, подымает его, обнимает дрожащими руками, и оба застывают в немом объятии. Эта пауза служит выражением сильнейшей; страсти, когда голос сердца велит умолкнуть устам.

«Мой сын, мой Карл явился моим! ангелом-хранителем!» сказал отец, когда он нашел возможность заговорить, и его слезы закапали на загорелый лоб сына.

«Карл открой глаза, взгляни на слезы радости, которые проливает твой отец».

Но Карл повторял только: «Милый отец!» и прижимался к его груди.

Когда буря страсти улеглась, Карл рассказал отцу свою историю, и оба отдались радости свидания.

«Ты – мой наследник», сказал отец, «а Вильгельма, это исчадие ада, я сегодня же отдам в руки правосудия».

«О, отец!» воскликнул Карл, снова; бросаясь к ногам старика: «простите своему сыну, простите моему брату!»

«Что за доброта!» произнес восхищенный и умиленный отец. «Ты можешь простить этому клеветнику, который, как я узнал, скрывал от меня твои письма, недавно найденные мною в его бюро, этому чудовищу, которое восстает на своих единокровных! Нет, это немыслимо! – Но я согласен предоставить злодея терзаниям его совести. Пусть он исчезнет с глаз моих! Средствами к жизни он будет обязан твоему великодушию».

Это решение Карл, в самых мягких выражениях, возвестил своему брату и тотчас же назначил ему приличное содержание. Вильгельм удалился, не выражая особенного раскаяния, и с тех пор живет в большом городе, где он и его бывший гувернер стали главами секты, называемой сектой зелотов. Карл, предмет преданного обожания своих будущих подданных, живет с отцом, покоя его старость.

Рассказ этот, в свое время произведший некоторую сенсацию, приписывается швабскому литератору Христиану Даниэлю Шубарту (по крайней мере сын Шубарта поместил его в собрание сочинений своего отца), имевшему немалое влияние на лирику Шиллера, с одной стороны, своими песнями в народном духе (писанными отчасти на швабском диалекте), с другой, своими одами, в тоне Клопштоковских лирических произведений[1].

Из вышеприведенного рассказа Шубарта Шиллер взял факты, которые происходят до начала действия или за сценой (вымышленный рассказ об участии Карла в семилетней войне).

Характером Карла[2] Моора Шиллер, по собственному признанию, более всего обязан Плутарху и Сервантесу, который в это время был в Германии очень популярен, благодаря переводу Боде: Карл Моор, как атаман-разбойник, имеет большое сходство с благородным атаманом Роком Гинартом[3], внушающим такое почтение своей шайке; юмор Шиллеровых разбойников имеет сходство с тоном, каким Сервантес говорит о жизни шайки Рока.

На идею, как рассказа Шубарта, так и трагедии Шиллера, несомненно имела сильное влияние евангельская притча о блудном сыне (первоначально Шиллер хотел назвать свою драму «Блудный сын»). Вообще, Библия сильно отразилась, как на форме, так и на содержании речей действующих лиц.

Из великих умов XVIII века на «Разбойниках» более всего заметно влияние Руссо и Гете. Разбойники, разорвавшие связь с обществом, являются, до некоторой степени, осуществлением идеала Руссо – людьми в естественном состоянии. Чувствительность, проповедуемая Руссо, составляет одну из характерных черт Карла Моора, изгоняющего Шуфтерле за то, что он обесчестил всю шайку убийством ребенка.

С «Вертером» Моор имеет много общего. Карл Моор представляет собою что-то среднее между Гецом и Вертером: как Гец, он в разладе с обществом; как Вертер, – с самим собою.

Из драм периода «бури и натиска» Шиллер воспользовался для «Разбойников» «Уголино» Герстенберга (старый Моор заключен в своего рода башню голода), «Юлием Тарентским» Лейзевица и «Близнецами» Клингера. Последние две драмы развивают модную в то время тему вражды двух братьев, возникшей на почве несходства характеров и соперничества в любви. В «Юлии Тарентском» есть сцена нападения на женский монастырь, откуда Юлий похищает свою возлюбленную. В первоначальной редакции «Разбойников» тоже была такая сцена (Амалия, по первоначальному плану, должна была удалиться в монастырь), но краски её показались слишком резкими даже товарищам поэта по Карловой школе, и Шиллер опустил сцену, сохранив лишь рассказ о ней. С «Юлием» «Разбойники» сходятся в том, что и там героем является пострадавший брат, а с «Близнецами» – в характеристике героя: пылкий, энергичный Гвельфо, воодушевленный чтением Плутарха, имеет много общего с Карлом Моором. Период «бури и натиска», сверх того, явно отразился на свободной форме «Разбойников», на языке их, местами грубо-циничном, местами поэтичном и образном до напыщенности, на введении в пьесу музыки и пения.

Шекспир, с которым Шиллер познакомился при посредстве своего профессора Абеля, тоже внес довольно значительную лепту в «Разбойников»; Франц Моор во многих чертах напоминает Его. Эдмунда из «Лира» (подложное письмо), а больше всего – Ричарда III. Как и интриганы Шекспира, он изображен материалистом, циником, сластолюбцем; как они, он раскрывает свои планы в длинных монологах, которые, впрочем, под влиянием национального характера и драм Лессинга, носят более отвлеченный характер, Чем у Шекспира. Кроме указанного, на самый замысел «Разбойников» могли подействовать «Два веронца», где Валентин принимает на себя начальство шайкой изгнанных дворян под условием, что его подчиненные не будут обижать женщин и бедняков.

Из народных песен о разбойниках Шиллеру, вероятно, были знакомы некоторые баллады о Робине Гуде, вошедшие в собрание Перси. Эпизод спасения Роллера Моором напоминает балладу, в которой переодетый Робин Гуд с опасностью собственной жизни спасает своего любимца, маленького Джона.

Личность Карла Моора – амальгама самого автора и его школьного товарища Граммонта (как Вертер – портрет Гете и Иерузалема вместе). Меланхолия Граммонта, его недовольство собою, часто повторяемое им желанье «быть урожденным нищим» («als Better geboren werden») – все это мы находим у Моора вместе с пылкостью самого Шиллера, с его отвращением ко всякому стеснению, ко всякой тираннии.

Жизнь в обществе трехсот слишком юношей дала Шиллеру возможность в первом же своем произведении мастерски справиться с такой трудной задачей, как изображение жизни и движений толпы.

Оригиналами для изображения различных типов разбойников служили, по-видимому, товарищи академики[4], которые наделили их и своими фамилиями (Моор, Швейцер встречаются в списках академии; Рацман была фамилия одного офицера, нелюбимого воспитанниками академии); Капф и Фабер, о которых Шиллер отзывается, как о неисправимых хвастунах, широковещательно повествующих о будущих своих подвигах, послужили оригиналами для Шпигельберга; Роллер, Швейцер во многих чертах списаны с друзей Шиллера: Говена, Петерсена, Шарфенштейна и др.; план выселения в Св. Землю, о котором говорит Шпигельберг, принадлежит одному академику (по всем признакам Карлу Кемпфу), внушавшему Шиллеру большое презрение.

Закулисные стороны придворной жизни, с которыми академики, при их близости к герцогу, были хорошо знакомы, дали поэту впоследствии сюжет для «Коварства и Любви», а пока послужили материалом для эпизода с Косинским.

Научные занятия Шиллера также не остались без влияния на драму: Франц Моор, в длинных своих монологах, проявляет довольно порядочные сведения по медицине: в монологе II действия, собираясь погубить отца, убив его нравственно, Франц Моор чуть не дословно излагает § 14 диссертации Шиллера «О связи между духовной и животной сторонами человеческой натуры», а далее пространно рассуждает о сходстве между сном и смертью – вопрос, которому Шиллер посвятил последнюю главу своей диссертации.

Шиллер писал не только с моделей, бывших у него в это время перед глазами; яркие воспоминания детства тоже в иных случаях давали необходимый матерьял; его лорхский учитель, пастор Мозер, дал свой духовный облик и имя священнику, пришедшему пробудить совесть в Франце; рассказ отца о злодеянии Тренка, который в военное время разграбил и сжег город в Богемии, чтобы отомстить за убитого товарища, перенесен Шиллером на Моора и приурочен к освобождению Роллера.

Сюжет драмы – сделать оскорбленного в своих чувствах героя предводителем шайки разбойников был не чужд, как литературе, так и жизни того времени: народные повести и романы XVII века с знаменитым Симплициссимусом во главе, драмы Möller'а, из которых одну, «Софию», академики даже играли, прославляли доблестных и великодушных атаманов; рассказы о «великих» разбойниках, напр. о французе Картуше или об англичанине Говардсе, переходили из уст в уста, украшались, распространились, печатались, и жизнеописания рыцарей; большой дороги читались в то время с такой же жадностью, как биографии героев, древности. Подвиги разбойников далеко не отошли еще в область предания: дороги южной Германии были очень небезопасны: из-за шаек, в члены которых вербовались отставленные от должности чиновники, сборщики податей, проходимцы и отчаянные головы из всех классов общества. Особенный страх наводили на вюртембергцев шайки разбойников, предводителями которых были евреи, напр. шайка Шмерле и Левена. Поэтому и Шиллер подчеркивает семитический элемент в своем Шпигельберге и Шуфтерле. Несмотря на строгия меры, несмотря на обилие виселиц, одна из которых украшала самый Штутгардт, разбойничество процветало: в самый год выхода в свет драмы была захвачена в Баварии шайка приблизительно в 1000 человек.

Из отдельных личностей всего более сходства с Шиллеровым Моором имеет баварский разбойник Матиас Клостермейер, казненный в 1771 году. Во главе шайки в 30–40 человек он искусно избегал преследований посланного для поимки его отряда и даже приобрел славу талантливого стратега. Об нем ходил ряд рассказов. Он мстителен, вспыльчив, но охотно становится на сторону слабых и притесняемых. Он грабит и зажиточных людей, но при случае тайно ссужает часть своей добычи какому-нибудь бедняку. Он смело мстит членам аугсбургского суда за крестьян, пострадавших по их вине. Его сообщник Андрей Мейер предан ему так же беззаветно, как Швейцер своему атаману. Курфюрст предлагает Клостермейеру помилование, если он согласится покинуть свою шайку. Клостермейер собирает товарищей и сообщает об этом (он вообще имеет страсть говорить громкие фразы). Товарищи просят не оставлять их, и он сдается на их мольбы. Узнав о том, что один из его подчиненных схвачен, он поднимает такую же бурю, как Моор, узнавший о поимке Роллера. Под конец карьеры в, нем просыпается совесть, и раскаяние начинает терзать его. Окружающие замечают это и упрекают его в трусости и намерении изменить «делу». – Эти и подобные им рассказы поглощались воспитанниками академии с жадностью.

II. Планы второй части «Разбойников»

Блестящий успех пьесы, как это вполне естественно, надолго приковал к её сюжету внимание автора.

Мысль написать 2-ю часть «Разбойников» не оставляла Шиллера несколько лет. В августе 1784 года он писал: «После „Карлоса“ примусь за вторую часть „Разбойников“, которая должна быть полной апологией автора за первую часть, и в которой кажущаяся безнравственность должна разрешиться высокой нравственной идеей. Это для меня безграничное поле деятельности». Вторая часть «Разбойников» была немыслима без Карла Моора: поэтому его намерение отдаться в руки правосудия должно было по какой-нибудь причине остаться без исполнения. В июле 1785 г. Шиллер пишет Кернеру, что решился написать одноактное продолжение «Разбойников», которое будет помещено в издаваемой им «Талии». Драма эта написана не была, но в бумагах Шиллера найдены два её наброска.

Первый носит заглавие: «Невеста в трауре. Вторая часть Разбойников». Название это напоминает Конгревовскую «Печальную невесту», где молодая женщина встречается в склепе с своим мужем, которого она долго считала умершим, и, конечно, принимает его за привидение.

В числе действующих лиц фигурируют: Карл Моор, скрывающийся под именем графа Юлиана: дочь Моора; его сын Ксаверий; мальчик или маленькая девочка; жених дочери Моора; три духа (Франц Моор, Амалия, старик Моор); Косинский, Швейцер, Герман (жена Моора вычеркнута из списка действующих лиц). Место действия не указано. О содержании драмы мы узнаем лишь следующее:

«К молодой графине приходит монахиня. Она ласкает молодую девушку, но не произносит ни одного слова. Графиня видит ее уже не в первый раз: она встречалась с монахиней в капелле женского монастыря, которую нередко посещала. Часто монахиня стояла рядом с ней на коленях, молилась, часто шла около неё, но всегда молчала. Но, по-видимому, ей хочется, чтобы Аделаида приняла пострижение. Графиня искренно любит молчаливую свою подругу и поддерживает сношения с нею. Монахиня тайно приходит к ней в замок и знаками дает ей понять, что Аделаиде следует предпочесть монастырь брачному венцу. Когда монахиня снова приходит, ее не допускают к Аделаиде. – Раз Аделаида входит в кабинет отца и видит там портрет. Она присматривается внимательней: нет никакого сомнения в том, что это изображение молчаливой монахини. Она целует картину. Отец входит, видит это и с удивлением узнает, что она знакома с оригиналом портрета. Любопытство графа возбуждено: он хочет видеть монахиню, которая так походит на его Амалию, так как это её портрет». Далее мы находим только замечание: «Вопрос в том, могут ли встретиться эти два духа[5], и как будут они держаться друг относительно друга? Если это возможно, то лишь в присутствии графа, и дух монахини»… Отсюда уже можно понять, почему драма называется «Невеста в трауре»: очевидно, монахиня прикажет ей возложить на себя печальные одежды. Но, по-видимому, задача вести действие с тремя духами показалась поэту затруднительной, и он оставил этот план для другого. Имена действующих лиц и самый ход действия здесь обозначены гораздо определеннее; поэтому можно заключить, что план составлен позже предшествующего. Действие происходит в Савойе, в замке графа Юлиана. Граф Юлиан не кто иной, как Карл Моор, а охотник Турн – верный Швейцер. У Юлиана двое детей: сын Ксаверий и дочь Матильда, помолвленная с графом Диссентисом. Кроме этих лиц, указан еще Косинский, богемский дворянин, и дух Франца Моора. Основная мысль Шиллера была такая: Карл Моор, считающий, что он искупил преступления былых лет своею нравственною и полезною для общества жизнью, должен понести за них страшное наказание – видеть гибель своей семьи.

Как осуществить эту мысль – поэт еще не решил: перед ним мелькал то один, то другой план.

Брат любит сестру не братскою любовью. Отец замечает это и, чтобы положить конец противуестественной страсти, старается ускорить брак дочери с Диссентисом, за которого Матильда выходит исключительно из любви к отцу. В чем именно должна состоять трагическая коллизия, тоже сказать трудно. Мы находим такие заметки: «Отец убивает сына или дочь. – Брат любит сестру и убивает ее, отец убивает его. – Отец любит невесту сына. – Брат убивает жениха сестры. – Сын предает или умерщвляет отца». – Но все это не удовлетворяет Шиллера. Ему приходит мысль, что коллизия должна быть вызвана появлением; духа, и мы видим новый план.

«Появление духа и брачный пир открывают действие. У Юлиана девятнадцатилетний сын Ксаверий и восемнадцатилетняя дочь Матильда. Ксаверий – натура страстная и необузданная. Отец обращается с ним строго, но этим только развивает в нем упорство. Ксаверий един идет своей дорогой; отца он боится, но не любит. Его любимое развлечение – охота, которой он отдается со всею пылкостью своего бурного характера. Никто, кроме его сестры Матильды, не может сдержать его диких порывов. Ксаверий любит Матильду несчастною, роковою любовью, которую ему до сих пор удавалось скрывать от отца. Но Матильду нередко пугает его волнение, а охотник Георг подозревает печальную истину. Именно поэтому он убеждает графа ускорить свадьбу дочери. Но приближение дня свадьбы сопровождается роковыми предзнаменованиями. Жителей замка тревожат какие-то странные явления. Один из них встречает привидение, когда он»… Тут Шиллер обрывает, но потом снова продолжает: «Эти события скрывают от графа Юлиана, который сам еще не встречался ни с одним из этих сверхъестественных явлений. Однако Ксаверий узнает о них и со свойственной ему неустрашимостью хочет исследовать все дело. В ночной час он идет в указанное место и, действительно, видит привидение в самой страшной обстановке. Однако, он находит в себе достаточно отваги, чтобы подойти к призраку и заговорить с ним; призрак исчезает. Он подозревает тут какую то тайну, которая касается его отца, и старается выведать ее у охотника Георга. Георг – причина того, что графу ничего неизвестно о происходящем в замке. Ксаверий, несмотря на страшное видение, не стал сдержаннее и мягче. Его строптивый дух не доступен ужасу даже перед загробным миром; он думает, что кто-нибудь из членов семьи умрет и…» Шиллер обрывает опять: план не дается ему. Но он не бросает работы окончательно, а отыскивает новую идею: Карл Моор, уверенный, что его преступления заглажены, пытается достичь личного счастья и тем самым призывает на себя небесную кару.

«Карл Моор считает себя примирившимся с небесами, двадцатилетнее счастье убаюкало его, и он уже не боится, что оно может изменить ему. Он сделал за это время много хорошего, утешал несчастных, был благодетелем окружающих. Он живет в чужой стране и вспоминает о прошедшем, только как о тяжелом сне. В течение долгого промежутка ничто не напоминало ему об отдаленной эпохе его жизни. Об этом он разговаривает с верным Швейцером и тем пробуждает задремавшую Немезиду. Между тем у Швейцера уже есть причины опасаться разных осложнений и он делает графу намек на это; граф не придает значения его словам. Швейцер любит его так же, как в былые времена, и охотно избавил бы Моора от всякой неприятности. Брак его дочери с графом Диссентисом стоит теперь для него на первом плане». На другом листочке Шиллер начинает совсем иначе.

«Карл Моор – жених. Он должен вступить в брак с единственной дочерью графа Диссентиса, который связан с ним обязательством величайшей важности. Несколько лет, отделяющих его от грустного прошлого, счастливое настоящее, сила красоты и любви дали мир его душе; он начинает верить в возможность счастья. Все любят его в доме графа, только сын графа»… Далее Шиллер не продолжал. Должен ли был и тут появиться на сцену дух Франца – очевидно не было ясно самому Шиллеру[6].

Свояченица Шиллера сообщает, что во время работы над «Теллем» в 1803 г. Шиллер неоднократно думал о второй части «Разбойников». На этот раз она складывалась в его воображении опять по совершенно новому плану. «Нужно выдумать», писал он, «трагическую семью вроде рода Атрея или Лая, которую судьба преследовала бы без пощады. Для такого изображения человеческой судьбы в её всеобщности (in seiner Allgemeinheit) – самая подходящая местность – берега Рейна, где многие знатные роды были свергнуты революцией с вершины счастья и легко могли под влиянием превратностей судьбы, показавшей им оборотную сторону жизни, сбиться с прямого пути».

Здесь мы не замечаем уже и следа прежнего стремления показать невозможность личного счастья даже для раскаявшегося преступника, здесь другая мысль, которая в то время уже была осуществлена поэтом в «Мессинской невесте».

Так в течение всей его жизни преследовал Шиллера призрак второй части «Разбойников», которая должна была заключать разрешение этических вопросов, поставленных в первой. Она, действительно, была призраком, так как заключение первой части удовлетворяло самым строгим нравственным требованиям, и вторая часть должна была основываться на том, что Карл Моор по какой-нибудь причине не привел в исполнение своего намерения – отдаться в руки правосудия.

III. Подражания «Разбойникам»

В своем предисловии к изданию «Разбойников», писанном весною 1781 года, Шиллер выражает опасение, что многие превратно поймут его, увидят защиту порока там, где он ведет с ним борьбу, и собственную глупость взыщут на бедном поэте, который может ждать от публики всего, кроме справедливости. – Последствия показали, что опасения Шиллера были не безосновательны. Некогда поклонники Вертера «простреливали свои пустые головы» (Minor); теперь разбойничий романтизм забушевал в юных умах. В Лейпциге «Разбойники» были запрещены, так как уже после второго представления в театре и в самом городе была совершена масса краж, и магистрат стал опасаться, как бы лейпцигские студенты не составили разбойничьей шайки. – Из Швабии и Баварии приходили известия о школьниках, составлявших кружки с целью побродить по свету в качестве разбойников. – Г-жа Ла-Рош, с которой Шиллер впоследствии познакомился в Мангейме, сообщает об одном баденском бароне, который хотел стать во главе разбойничьей шайки; первыми подвигами его и его сообщников должны были быть похищение одной молодой дворянки, поджог дома и безжалостное умерщвление всех тех, кто отважился бы его преследовать. Гораздо характернее сообщение аббата Фрика, рассказывающего о красивом молодом юноше, члене почтенной семьи, который разбойничал в окрестностях Страсбурга и был колесован 3-го октября 1783 года. Перед казнью он написал письмо, в котором говорил, что чтение дурных книг совратило его с пути добродетели. Для многих современников Шиллера не было никакого сомнения в том, что под дурными книгами подразумевались именно Разбойники.

«Разбойники» произвели на общество сильное впечатление, но многие критики находили драму слабой и плохо приспособленной для сцены. Нашелся литератор, взявшийся за исправление этих недостатков: это был Плюмике, поставщик берлинского театра. Он смягчил небольшие несообразности, но ввел крупные нелепости; облегчил задачу декоратора и рабочих, но переместил явления весьма неудачно; избавил Карла Моора от рук палача, но лишил значения последнюю сцену и сделал героем её Швейцера, который убивает своего атамана и лишает себя жизни. Несмотря на все эти нелепости, переделка Плюмике выдержала два издания и шла в первые годы гораздо чаще, чем Шиллеров оригинал. – Другой переделыватель, Томас, работавший для труппы Тилли в Штральзунде, позволил себе еще большие вольности: он оставил в живых всех, кроме злокозненного Франца. Разбойники обратились на путь истинный, старик Моор пошел в монастырь, а Карл женился на Амалии и зажил счастливо. Томас не тянулся в литературу, как Плюмике, и своих искаженных «Разбойников» не печатал, но переделка его давалась не в одном Штральзунде. Еще скромнее был третий театральный поэт Константин, который обработал «Разбойников» для кукольного театра.

К этой же фаланге бездарных исправителей «Разбойников» можно отнести и г-жу фон Валленродт, выпустившую в 1801 году продолжение Шиллеровой драмы под заглавием: «Карл Моор и его товарищи, после прощальной сцены у старой башни. Изображение возвышенной человеческой натуры, как pendant к Ринальдо Ринальдини». Уже по одному заглавию можно судить о том, насколько писательница была мало способна понять характер Шиллеровых героев и справиться с задачей, которой не мог разрешить сам поэт. её самодельщина производит, по выражению Minorra'а, такое впечатление, как если бы актеры, игравшие «Разбойников», по окончании пьесы, не снимая театральных костюмов, продолжали бы играть дальше от себя, что кому вздумается. – В 1802 году появился двухтомный роман «Die Grafen von Moor», а в 1837 году Вангейм взялся за тот же неблагодарный труд – переделки драмы Шиллера в повествовательную форму. Уже отсюда ясно, что Шиллер был головой выше общества, для которого он писал: им восхищались, но его не понимали (доказательством чего служит популярность переделки Плюмике), ему подражали, но усвоить могли лишь внешнюю оболочку его драмы. – «Разбойники» породили не произведения, тенденцией которых был бы протест против современного общества, а бесконечную вереницу разбойничьих романов и разбойничьих драм. Шпис, Крамер, Цшокке – с успехом действуют на этом поприще. Роман Цшокке «Абелин, великий бандит» (Abäilino der grosse Bandit) и выкроенная из него драма пользовались такою популярностью, что вызывали в свою очередь подражания, и явился «Абелино – женщина или героиня Вандеи» (Der weibliche Abäilino oder die Heldin der Vendée). Но первое место среди писателей этого направления бесспорно принадлежит шурину Гёте, X. А. Вульпиусу, выступившему в 1797 году со своим знаменитым «Ринальдо Ринальдини», который был переведен на русский язык уже в 1802 г. (2-ое изд. 1818 г.). Заграницу «Разбойники» проникли очень рано и прежде всего во Францию, к революционному настроению которой они подходили как нельзя лучше: уже в 1785 г. они были переведены на французский язык. Кроме перевода, на французском языке скоро появилась переделка под заглавием «Robert chef des brigands», имевшая такой успех, что автор её, Ла-Мартельер, в следующем году сфабриковал продолжение: «Le tribunal redoublé». В 1795 году Крезе выпустил новое подражание, а в два последние года XVIIИ-го века вышли два новых английских перевода: Рендера и Томпсона (первый явился еще в 1792 г.).

В 1828 году в Париже была поставлена двух-актная «opera vaudeville» – «Les brigands de Schiller», а Верди воспользовался произведением немецкого драматурга в своей опере «I. Mesnadieri», написанной им для Дженни Линд. – Вообще, с легкой руки Шиллера, композиторы опер и опереток в XIX веке чувствуют особенную слабость к изображению разбойников, как о том свидетельствуют «Фрейшютц», «Фра Диаволо», «Гаспарон», «Пираты» и т. п. произведения.

IV. Общая характеристика пьесы и действующих лиц

«Разбойники» – классическое произведение, но вовсе не в том смысле, как трагедии Софокла, Оды Горация, «Дон Кихот» Сервантеса, «Герман и Доротея» Гёте или даже «Борис Годунов» и «Евгений Онегин» Пушкина. Если классичность непременно требует глубины идеи, последовательности в её развитии, строгой гармонии частей, верного воспроизведения художественной действительности, жизненности характеров, то все дары Лессинга, Вольтера и Дидро, не говоря уже о Корнеле и Расине, в бесконечное число раз классичнее «Разбойников», переполненных такими наивностями и невероятностями, какие допускаются только в народных патриотических пьесах, сочиняемых на случай и забываемых безвозвратно через два-три месяца после их появления. Если мы попытаемся отрешиться от личных воспоминаний о первом знакомстве с «Разбойниками» и от субъективных (разделяемых, однако, огромным большинством людей) впечатлений и посмотрим на эту пьесу с точки зрения холодного рассудка, нам бросятся в глаза такие прямо нелепости, какие простительны разве только в балаганном представлении. Отец отказывается от любимого сына, даже не заглянув в письмо, обвиняющее его первенца; отец и невеста верят рассказу первого проходимца о смерти Карла; 80 разбойников, окруженные в лесу полутора тысячью регулярной кавалерии, спокойно выслушивают бесконечные проповеди патера и брань своего атамана, а в конце, концов одерживают блестящую победу, потеряв только одного из своих за 300 убитых неприятелей. Герой, услыхав на берегу Дуная имя невесты Косинского, вспоминает (?!) о своей Амалии и возвращается в родовой замок, где живет много дней, неузнаваемый ни родным братом, ни невестой (которая даже начинает влюбляться в него, как в постороннего), ни старым слугою. В какую эпоху происходит действие? С одной стороны поп сожалеет об упадке инквизиции (и за это сожаление повешен проповедником свободы совести и мысли!), с другой – феодальный владелец имеет возможность похоронить в подземной тюрьме любого из вассалов, а разбойники выражают свою скорбь по-библейски – раздранием одежд своих. Все характеры набросаны резкими мазками грубой и толстой кисти: злодей, по характерному выражению Пушкина, и стакан воды пьет по-злодейски; Максимильян Моор без колебания прощает своему мучителю и убийце; Амалия величава, как скандинавская богиня; придорожные разбойники по величию души оставляют за собой античных богов; «я тебя награждаю по царски, говорит атаман одному из них: я поручаю тебе отмстить за моего отца», и тот преисполняется несказанной гордости. Этот атаман, герой пьесы, – такой идеал благородства и душевной силы, соединенной с необыкновенной нежностью и тонкостью чувства, какого никогда не бывало и не может быть на свете.

Но с этими недостатками пьесы теснейшим образом связано и её огромное художественное значение; она – продукт безграничного юношеского идеализма, страстности чувства и желаний, благороднейшего оптимизма и горячей веры; она – та песнь весеннего соловья, которая всех заставляет вспомнить:

Оттого-то и теперь, через 120 лет, даже у читателя, ясно видящего все её недостатки, она вызывает на глаза благотворные, возвышающие душу слезы.

Трудно назвать другой столь рельефный факт, показывающий, насколько далеко ушло за это время человечество, как обвинение «Разбойников» в безнравственности и антирелигиозности. Опасной, революционной считалась драма, герой которой, одаренный необыкновенной душевной силой и гениальными способностями, жестоко наказан за то только, что осмелился идти к благородной цели своим путем; он наказан не только внешним образом – гибелью личного счастья и позорной смертью; он казнится и внутренно, так как с первых-же шагов в сторону с протореннной дорожки он вынужден совершать деяния, которые сам-же находит возмутительными, которых сам гнушается. В последнем действии он довольно малодушно и сантиментально выражает глубокое раскаяние и с с горькой иронией отзывается о своей нелепой борьбе с Провидением: «Ребенок, говорит он, обращаясь к Господу, дерзнул предупреждать Твои предначертания!»

Ближе к истине Дюринг и некоторые другие современные критики, которые обвиняют «Разбойников» в проповеди мещанской морали; но Шиллера оправдывает история; если мещанская мораль Шиллера 120 лет назад считалась дерзостью, что было бы еслиб Шиллер вышел за пределы этой морали? Всего вероятнее, что даже передовая молодежь периода «бури и натиска» пришла бы в ужас и отступилась от нечестивца.

С точки зрения XIX века, «Разбойники» – одна из самых нравственных и «искренно-верующих» пьес, какие только знает история литературы; но мораль её не шаблонная и не навязанная извне и даже не обдуманная; она – прирожденное свойство чистой юношеской души.

Для чтения это одна из самых умных драм, так как молодой, но уже много думавший автор в уста Карла и в уста его брата-злодея вложил много глубоких идей, вложил лучшие свои мысли, оригинально усвоенные. На сцене это одна из самых эффектных, обстановочных пьес, хотя автор вовсе и не думал об эффектах и обстановке; они явились сами собою, как результат богатой фантазии и силы идеи.

Создание такой пьесы 20-летним юношей, только что выпущенным из закрытого учебного заведения, чтобы не казаться маловероятным, требует некоторого объяснения.

Шиллер посвятил своим «Разбойникам» четыре долгих года, четыре последних года, проведенных им в академии; он начал обдумывать свою драму на

18-м, если не на 17-м году жизни, и написал ее на 21-м. Пылкая ненависть к тираннии, отвращение к стеснениям всякого рода, стремление, если не в жизни, то хоть в фантазии разорвать все путы, сковывающие проявления гениальной, страстной натуры, и открыто вступить в бой с испорченным обществом, – все это бушевало в душе молодого поэта, подчиненного суровому, тяжелому режиму герцогской военной академии, все это искало; себе выхода. Но облечь свои чувства и мысли в образы было для Шиллера делом не легким: творчество было у него в эти годы медленным, мучительным процессом; знание жизни очень ограниченное и одностороннее; окружавшие его лица, товарищи и учителя были неинтересными оригиналами для портретов, а критическое чутье и строгая требовательность по отношению к самому себе были уже развиты настолько, что Шиллер лучше своих критиков видел всю незрелость, все крупные и мелкие недостатки собственных юношеских произведений и безжалостно уничтожал первые опыты своей музы. Поэтому нас не должно удивлять, что «Разбойники» вынашивались в течение такого продолжительного срока, и что суровый отзыв об этой драме, появившийся в 1782 году в «Würtembergisches Repertorium», редактируемом Шиллером в сообществе с Абелем и Петерсеном, принадлежал перу самого автора.

В этой статье, трактовавшей о современном немецком театре и разбиравшей «Разбойников», как единственную драму, выросшую на вюртембергской почве, удачно подмечены все слабые стороны пьесы: неуклюжесть и пошлость интриги, неудачные характеры (Амалии и старого Моора), отсутствие человечных черт в характере Франца, медленное развитие действия в первых трех актах, неровность и излишняя цветистость слога.

Достоинства своей драмы Шиллер характеризует не так метко. Он не может отрешиться от взглядов своего времени: увлекаясь величественным образом своего разбойника Моора, изображая его каким-то титаном, Шиллер в то же время не умеет оценить нравственного значения своего произведения и следующей странной фразой отделывается от этой обязанности: Ну, а что сказать о морали пьесы? Может быть, мыслитель и найдет таковую (в особенности если он сам внесет ее). Что эта небрежная тирада действительно выражала взгляд Шиллера, об этом свидетельствует известное намерение его написать вторую часть «Разбойников», где бы нравственное чувство нашло себе полное удовлетворение, намерение, не ожидавшее поэта до конца его жизни. В просвещенном XVIII столетии, которое не признавало возможности существования разбойников и смело объявляло ложью известия о грабежах на дорогах южной Германии, Шиллер отважился вывести на сцену целую шайку бандитов, выставить их представителями силы, правды, благородного единодушие, полную противоположность бессильному, подточенному предательством обществу, бесстыдно попирающему ногами естественное право. Шиллер считал свой век опасно больным и считал, что излечить его можно только решительными, хотя бы и крутыми, мерами. Он взял своим девизом рецепт Гиппократа: Quae medicamenta non sanant, ferrum sanat; quae ferrum non sanat, ignis sanat. Шайка Moopa состоит из людей, которые не в состоянии подчиняться гнету этого общества. Они уходят в леса и там образуют вольную общину, о подвигах которой Шиллер повествует с таким же уважением, с каким Плутарх говорит о деяниях героев древности. Вся жажда свободы, которая таилась в душе поэта и окружавшей его толпы юношей, стесненных военно-иезуитской системой воспитания, нашла себе выражение в описании буйной жизни товарищей Карла Моора. Шиллер ясно понимал, какое впечатление должна была произвести его драма; недаром он говорил своим друзьям, что напишет книгу, которая будет сожжена рукою палача (судьба «Эмиля» Руссо). Итак, выразителем своих мыслей и чувств Шиллер делает не одно лицо, а целую толпу, которая напоминает нам роль древнегреческого хора, также зачастую являющегося заглавным героем.

Толпу Шиллер обрисовывает мастерски; он как бы разбивает ее на отдельные группы и выводит на сцену по одному, по два представителя от каждой группы. Таким образом перед нами проходит целая лестница характеров, на первой ступени которой стоит герой (Моор), а на последней мошенник (Шпигельберг). Ближе всех к атаману благородный Роллер и юный Косинский; за ними идет верный, но грубоватый Швейцер; Гримм и Шварц, служат представителями! инертной, индифферентной массы, которая поддается настроению минуты; Рацман принадлежит к числу колеблющихся, но уже заметно склоняющихся на сторону Шпигельберга; Шуфтерле – человек с довольно низменной натурой, способный находить прелесть в убийстве беззащитных женщин и детей; Шпигельберг, как мы говорили выше, – негодяй, позорящий всю шайку. Шиллеровы разбойники не только говорят и двигаются на сцене, но они живут и действуют, каждый согласно своему характеру.

Как мог молодой, начинающий поэт, допустивший в своем произведении столько грубых ошибок, так успешно справиться с самой трудной из поставленных им себе задач? Судьба, которая во многих отношениях была немилостива к Шиллеру, оказала ему услугу в этом случае: не будь он сам одним из толпы, не живи он общею жизнью с несколькими сотнями товарищей, не говори он именно того, что думали, но чего не умели выразить так, как он, все герцогские сыновья, – в его драме не было бы разбойничьей шайки, этого современного юноше-Шиллеру хора. Для изображения отдельных лиц жизнь дала Шиллеру мало годного материала. Пришлось пополнить его из данных, которые могли доставить литературные произведения, украдкой читанные академиками. Обыкновенными людьми Шиллер не довольствовался; ему нужны были герои, которые стояли бы или выше или ниже среднего уровня. Представить такие гениальные натуры в действии Шиллер не мог, так как для этого необходимы знание и понимание жизни. Поэтому Карл Моор больше говорит, чем действует, а Франц, если и действует, то далеко не так умно, как говорит.

Карл Моор – воплощение чувствительности, впечатлительности XVIII века, его смелой веры в свои силы; Франц Моор тоже представитель своей эпохи, но именно той её стороны, которая была наиболее ненавистна поэту: он ученик французских философов – материалистов. Карл Моор отщепенец общества, Франц – природы. Карл верит в людей; предательство брата, холодность отца для него тяжелые удары, которые повергают его в полное отчаяние; Франц холодно издевается даже над голосом крови. Карл считает себя вправе попирать ногами обманувших его людей, Франц, на самом деле, попирает инстинкты человеческие. Карл терзаем укорами совести, которую Франц считает пустым измышлением, цель которого обуздывать страсти черни и дураков. Оба брата полны силы и анергии; мелочи жизни ни для того, ни для другого не имеют никакого значения. Оба восстают против существующего порядка вещей: в лице Карла в борьбу вступает сила физическая и нравственная, в лице Франца – интеллектуальная. Франц логичен, но не храбр; Карл отважен, но способен делаться сразу жертвою двух противуположных чувствований. Франц отрицает загробную жизнь, потому что иначе он должен был бы её бояться; Карл верит в нее, потому что здесь на земле он еще не был счастлив.

Смерть является для него желанным выходом из той массы противоречий, жертвой которых он, Гец и Вертер в одно и то же время, был в течение всей своей жизни. И не одного Карла Моора успокаивает принятое им решение отдаться в руки правосудия; читатель и зритель тоже чувствуют, что это единственное гармоничное разрешение драмы. Говен, указавший Шиллеру на рассказ Шубартов, как на хороший сюжет для пьесы, дал ему в то же время совет показать в своем произведении, как судьба нередко ведет человека по дурной дороге, чтобы ею вывести его на хорошую. Но для Шиллера, воспитанного на библейских образах, этот совет был лишним: еще в родном доме привык он усматривать неисповедимые пути Провидения, видеть перст Божий во всех жизненных фактах. Высшей задачей своей философии он считал проникновение в тот великий план, который бессознательно осуществляет все мироздание. Для него было совершенно естественно сделать самого грешника тем орудием в руке Всевышнего, которое необходимо для совершения божественного правосудия. Карл Моор приносит себя в жертву существующему порядку, который он нарушал так отважно; он умирает не как герой и не как разбойник, а как мудрец, и умирая, думает о счастье своих ближних. Этому человеку можно помочь, – гуманная нота, которая заключает всю драму и которая дает зрителю отрадную веру в молодые силы эпохи, породившей «Разбойников», и поэта, создавшего их.

Непосредственно за Карлом и Францем Моором, по значению, стоят старик Моор и Амалия. Сам Шиллер признавал, что эти два лица очерчены очень слабо и резко издевался над ними в вышеупомянутой статье. Граф Моор вместо нежного до слабости и до несправедливости любящего отца вышел пассивным, впавшим в детство стариком, удивляющим нас своей необыкновенной живучестью; Амалия, возвышенные речи которой, по словам Шиллера-критика, отдают Клопштоком, чересчур пассивна даже для девушки того времени. её роман в первых трех действиях стоит все на одном месте; она сама, после смерти старика Моора, находится в странном положении, но не делает никаких попыток из него выйти. Единственное разумное решение, которое она принимает (и то по почину Франца), – постричься – не особенно оригинально: все покинутые и обманутые невесты в балладах, романах и драмах того времени идут в монастырь. Даже при изображении смерти Амалии зрители думают не столько о ней, сколько о Карле Мооре, для которого убийство возлюбленной является лишним случаем проявить величие своей души. Недостатки единственного женского образа в «Разбойниках» станут для нас вполне понятными, если мы вспомним, что ни в жизни, ни в литературе Шиллер не мог найти хоть сколько-нибудь подходящего образца для изображения достойной подруги Карла Моора. Он знал женщин только по напыщенной лирике Клопштока, и поэтому его Амалия вышла мечтательницей, роль которой начинается и кончается трагическими восклицаниями.

Не так бедна была современная драма портретами мелких интриганов, наперсников и верных старых слуг, преданность которых проявляется в чертах почти комических. Сообщник Вильгельма (в рассказе Шубарта), малодушно сознающийся в своем участии и выдающий главного виновника преступления, был зерном, из которого развился Шиллеров Герман. У Клингера и Лейзевица герои имеют при себе наперсников, которых Герман напоминает нам многими чертами. Герман – человек, в сущности, порядочный и добродушный, но ограниченный. Фальшивое положение, в которое он поставлен, как побочный сын дворянина, развивает в нем раздражительность и зависть. Но чувства эти кипят в нем недолго. Вид горя, причиненного его обманом, приводит его в ужас. Он отшатывается от соблазнителя, сделавшего его своим орудием, раскаивается и пытается загладить свои проступки, хотя у него не хватает смелости открыто выступить обличителем Франца.

Старик Даниил принадлежит к числу простодушных, верных старых слуг; Даниил любит своих господ любовью старой няньки: он пространно рассказывает о незначительных событиях из эпохи детства своего любимца Карла; признав в графе Карла Моора, он прежде всего просит позволения поцеловать его руку. Тип этот сам по себе несложен и кроме того хорошо разработан в бюргерских трагедиях того времени, где нередко выводятся такие старики, которые печально покачивают головой, замечая, что вокруг них не все идет ладно, и с собачьей преданностью исполняют волю господ, пока те не потребуют от них чего-нибудь, что несогласно с их традиционно-честными взглядами.

Характеры действующих лиц расположены с известной долей симметрии: Франц и Карл, Шпигельберг и Роллер, Швейцер и Шуфтерле. Симметрия дополняется изображением двух представителей духовенства, – патера и пастора Мозера. Пиэтист – патер – один из тех проповедников, которые считали, что их главная обязанность внушать слушателям не любовь к Богу, а страх перед дьяволом. Мозер – вполне достойный проповедник слова Божия. Он говорит Францу голосом его совести, он держит перед ним зеркало, в котором тот видит свое изображение.

Оба эти типа очень удались Шиллеру, так как были в значительной степени списаны им с натуры: своего патера он видел на кафедре в Людвигсбурге в лице некоего Циллинга, вопившего об осуждении плоти; его же голос нередко он слышал в проповедях, которые педагог-герцог не раз читал своим «сыновьям»; а пастор Мозер – был, как мы знаем, первый учитель Шиллера, которому благодарный ученик воздвиг такой почетный памятник.

В технике драмы нас поражает искусная концентрация действия, примеров которой мы стали бы тщетно искать у предшественников Шиллера, драматургов периода «бури и натиска», загромождавших свои произведения эпизодическими фигурами и происшествиями.

Только у Лессинга в его Эмилии Галотти мог Шиллер видеть осуществление требования единства действия. И таков был талант и такт начинающего драматурга, что он отказался от прелести свободного творчества, чтобы учиться экономии у холодного Лессинга, которого он в то время не умел еще ценить по достоинству. В «Разбойниках» одно связано с другим, одно вытекает из другого. Событий много, они маловероятны, что замечали даже и современники Шиллера, приученные Клингером к большой выносливости в этом отношении, но смело можно сказать, что среди современных «Разбойникам» драм нет ни одной, где такое богатое внешнее содержание было бы заключено в такие узкие, строгия рамки. Таким образом уже в своем первом произведении юноша Шиллер показал себя великим мастером драматической техники.