Раздел имения

IV

С этого дня, проведенного мною в Плющихе с неизобразимым удовольствием, я чаще и чаще стал ездить туда, и всякий мой приезд по часу и более беседовал с Марьей Дмитриевной. Из этих бесед я вполне убедился, что она наделена добродетельным сердцем и основательным умом, потому что обо всех предметах рассуждает солидно, и в особенности очень хорошо говорит о нравственности. Прошло уже два месяца с того дня, как я в первый раз увидел ее. Раздел приближался к окончанию.

Раздельный акт был совершен в гражданской палате и подписан. Разделят серебро, и все разъедутся в разные стороны, и опустеет Плющиха!..

Однажды я не спал почти всю ночь напролет. Срок моего отпуска был на исходе. Я представил себе дальность и неудобства дороги и свое одиночество. Это одиночество так и щемило мое сердце. Я подумал, может статься, никогда более не увижу Марьи Дмитриевны; мысль, что если приказчик мой обманывает меня в моем присутствии, что же должно быть, когда меня нет в деревне?.. Все это, взятое вместе, заставило меня окончательно решить мое будущее.

Под утро я встал с постели и начал ходить вдоль и поперек комнаты.

Остаться в деревне или ехать в Петербург? служить или выйти в отставку и жениться?

В этот раз «выйти в отставку» уже не представлялось мне так страшно, как первый раз, когда мне это пришло в голову.

«Коллежского асессора я получил недавно, столоначальником сделан недавно. Что же? до надворного советника еще далеко, до начальника отделения подавно.

Перспектива есть, но не близкая. К тому же сидячая жизнь, петербургский климат… Но… согласится ли она принадлежать мне? Ее муж был начальником отделения! Впрочем, что ж? — я не какой-нибудь нищий, имею свой кусок хлеба и чин почетный!.. Предложение — легко сказать — и подумать, так голова закружится… Ну, как богу угодно, так и будет!» Несколько дней спустя после этого размышления, часу в шестом вечера, по окончании раздела серебра, Марья Дмитриевна вышла пройтись в сад, или в огороженную плетнем четвероугольную площадь, которую все называли садом. На этой площади, впрочем, довольно обширной, росло несколько яблонь, несколько лип, несколько елей, дубков и тянулись две длинные аллеи разросшихся акаций. В этих двух аллеях только и можно было прогуливаться, ибо остальная половина четвероугольника предполагалась только к распланированию. В правой стороне между зеленью мелькало прекрасное каменное здание с небольшой деревянной башенкой, на которой вертелся железный петух, раскрашенный разными цветами: это оранжерея. В середине четвероугольника красовался пруд изрядной величины, в котором Дарья Дмитриевна удила рыбу.

Вечер был теплый, несмотря на то, что сентябрь приближался к исходу. Желтые листья грудами лежали на дорожках… Господи, как я живо все это помню, далее вереницу диких уток, промелькнувших по небу! Марья Дмитриевна шла по дорожке, обсаженной акациями, шла тихо и задумчиво, в чепце, убранном розовыми лентами, в том самом чепце, в котором я видел ее в первый раз.

Не замеченный ею, я подошел к ней сзади.

— Вы гуляете, Марья Дмитриевна? — спросил я ее дрожащим голосом.

Она испугалась и немного вскрикнула.

— Ах, это вы!

— Точно я, я, Марья Дмитриевна… вы, вы так легко одеты; теперь вечера не летние: можно простудиться.

— Ничего-с, и простужусь, так жалеть будет некому!

— Как можно! И перед богом грешно не беречь своего здоровья.

Она ничего не отвечала, и я молчал.

— Ваш раздел теперь совсем кончен, Марья Дмитриевна?

— Да, совсем-с.

— А что, вы отсюда скоро уедете?

— Предполагаю очень скоро. У меня кровь так и застыла.

— А куда вы изволите поехать, Марья Дмитриевна?

— В свою прежнюю деревню Маматовку, верст за двести отсюда. Мне давно пора бы восвояси. Ах, боже мой! и хлеб-то нынешний год без меня убрали!

— Прощайте, Марья Дмитриевна! может быть, мы с вами более не увидимся. И я также скоро отправляюсь к должности, в Петербург.

Я шел по левую ее сторону и, произнеся это, едва осмелился искоса взглянуть на нее. Мне показалось, что на ее глазе дрожала слеза.

— Вы, верно, соскучили здесь! очень натурально: кто пристрастился к светским удовольствиям…

— Нет, не говорите этого, Марья Дмитриевна, — непреодолимое влечение приковывает меня к здешним местам.

— Почему же вы, позвольте спросить, не останетесь здесь?

— Я человек служащий, чиновник, а скоро конец моему отпуску; служба не шутит-с.

— Вы, благодаря бога, обеспечены. Почему же вам не выйти в отставку: вы свой долг сделали — послужили. Останьтесь навсегда с нами… Здесь, я вам скажу, не то, чтобы в глуши: дворянство отличное, образованное.

— Оно точно так, да я человек совершенно одинокий. Матушка моя скончалась, я без нее совсем осиротел, и хозяйством заняться некому.

Я чувствовал, что голос изменял мне, я оробел, а она не вымолвила ни слова, ни слова…

Мы шли таким образом несколько минут молча и подошли к самому берегу пруда.

Отсюда следовало повернуть назад, ибо дорожек ни вправо, ни влево не было.

— Марья Дмитриевна, — начал я, когда мы повернули; сердце у меня так билось, что пересказать невозможно, — Марья Дмитриевна, я давно, Марья Дмитриевна, желал поговорить с вами… я… с первой минуты, как увидел вас, почувствовал такое, что если бы пересказать… — да вдруг и бахнул: — от вас, Марья Дмитриевна, зависит мое счастие.

И чуть не умер от страха; у меня совсем потемнело в глазах, а после того меня так в пот и бросило. Будто сквозь сон услышал я эти восклицания:

— Ах, ах! Боже мой! что это вы говорите… ах!

Я открыл глаза и взглянул на нее. В лице ее не было ни кровинки. К счастию, что тут случилась скамейка: она не села, а в совершенном изнеможении опустилась на нее. Я испугался, бросился к ней и спросил:

— Не дурно ли вам?

— Ничего, ничего… ах, обдумали ли вы то, что сказали?

— Обдумал, ей-богу, обдумал, Марья Дмитриевна!

Она заплакала. Я не смел переводить дыхание. Вдруг она встала, посмотрела на меня с чувством и произнесла:

— На все есть предопределение, теперь я это ясно вижу. И я только что взглянула на вас, почувствовала необыкновенное биение сердца. Видно, так богу угодно!

После сих слов у меня все предметы перед глазами стали яснее.

— Позвольте же поцеловать вашу ручку. — Я взял ее руку и поцеловал; она поцеловала меня в щеку.

— Но сегодня еще не объявляйте этого. А вы будете любить моего Мишунчика? вы замените ему отца?

— Не сомневайтесь, ради бога, Марья Дмитриевна, успокойте меня на этот счет; я буду любить его больше родного сына.

Она еще раз и еще с большим чувством посмотрела на меня и сказала:

— Благодарю вас; сердце матери бессильно вам выразить всего: вы так меня утешили, что я не могу прийти в себя, — примите мою благодарность.

Влюбленное состояние скрыть невозможно, и потому, вероятно, многие из родственников Марьи Дмитриевны и из посторонних, находившихся в Плющихе, замечали наши взаимные друг к другу склонности. Тут нет ничего мудреного; однако, когда через два дня после объяснения нашего с нею было объявлено, что я жених, а она невеста, то это поразило многих, как нечаянность.

— Вишь плут какой, — говорил Илья Петрович, — и от меня, своего старого товарища и приятеля, скрывался! Поздравляю, братец! к нам в роденьку записываешься. Черт возьми, это недурно: деревни ваши с нею рядом, земля с землей, так вам и размежевываться теперь не нужно. Муж и жена — одна сатана.

Матвей Иванович, уезжая в Петербург и пожимая мне руку, говорил:

— От души желаю вам счастия, потому что семейственное благополучие дороже всякой славы и честолюбивого поприща, а уж какая милая и тонкая дама Марья Дмитриевна и какие у нее хозяйственные распоряжения!.. Прошу о продолжении знакомства, а я уж никогда не забуду самых приятнейших дней, проведенных с вами.

— Благодарю вас. Возьмите на себя труд сказать Петру Петровичу, чтобы он принял меня в свое родственное дружество.

— Непременно, все исполню, как вы приказываете. — Он обнял меня и поцеловал в грудь.

Христиан Францевич, моргая левым глазом и обняв правой рукой мою талию, говорил:

— Раздел-то наш свадебкой покончится! Право, славно! Вот запируем! Да, батюшка, вы от нас не отделаетесь. Выставляйте-ка на стол шампанского. Скажите, кажется, Марье Дмитриевне достались мельничные камни с железными обручами? Я у себя в деревне строю мельницу, подарите-ка их мне. У вас ведь все мельницы в надлежащем устройстве. Вам зачем эти камни?

— Извольте, с большим удовольствием, — произнес я, не зная сам, что говорю от радости…

Скоро Плющиха опустела. Все, что можно было вывезть из нее, вывезли, не исключая даже каменного столба, стоявшего на лугу против оранжереи, на котором были устроены солнечные часы. Осталась одна оранжерея без растений да стены дома с прогнившими оконными рамами, в которых половина стекол была перебита.

По прошествии трех недель, считая от выезда наследников из Плющихи, я сделался счастливым супругом Марьи Дмитриевны, а вскоре получил и увольнение от службы.

Что ни говорите, — это судьба!

Два года жил я душа в душу с моей Марьей Дмитриевной в совершенном уединении, довольстве и тишине. На третий год познакомился с нами приехавший из О… губернии родственник нашей близкой соседки, отставной штабс-ротмистр, высокого роста, плечистый, с нафабренными усами…

Этим словом оканчивается отрывок из рукописи помещика, случайно отысканный мною.

Продолжения не оказалось. Я позволил себе только небольшие сокращения и поправки в языке.