Раздел имущества

Глава 14

Каждое утро на столы, на которых сервировались завтраки для гостей отеля, раскладывались отпечатанные афишки, в которых, помимо прогноза погоды, давался репертуар двух местных кинотеатров и краткий обзор утренних новостей. Утром в среду гостям сообщили, что американское посольство в Париже отклонило обвинения в сходе лавин, выдвинутые в предварительном порядке против американских военных самолетов. Это сообщение вызвало общее неодобрение. В обзоре намекалось, что официальный представитель американского посольства в Париже даже посмеялся над этой идеей, точно так же, как накануне это сделала Эми. Журналисты, присутствовавшие на пресс-конференции в Вашингтоне, задав те же самые вопросы, получили такой же ответ. Когда же был задан вопрос о том, будет ли хотя бы проведено расследование, американские официальные лица подвергли это предположение осмеянию.

Американское безразличие к чувствам, которые обуревали обитателей Вальмери, лыжники отеля восприняли болезненно. Утром в лыжной все обсуждали типичное высокомерие янки. Джо Даггарт, единственный, кроме Эми, американец, сочувственно посмотрел на девушку. Эми нагнулась и старательно занялась ботинками. Внутри у нее все горело от желания протестовать и убеждать европейцев, что, какими бы ни были факты, она уверена, что американские летчики просто не знали о том, что случилось. Но она также понимала, что ее протесты никого не убедят. К тому же, по закону, намерения, лежащие в основе поступков, почти ничего не значат, но все утро кровь в ее жилах закипала, когда она вспоминала обо всех этих несправедливых обвинениях. К счастью, радостные ощущения, которые она испытывала на склонах, не давали ей слишком много размышлять об этом. Чувство обиды возникало снова, когда она поднималась наверх, но никогда не появлялось на спусках — в эти моменты она испытывала только чувство свободы и радостного возбуждения. «Très, très bien»[59], — говорил Поль-Луи, подбадривая Эми. Несколько раз он позволил ей спуститься по лыжне, отмеченной черными вешками.

Поузи проснулась утром свободной от гнета, вины и злости, которые преследовали ее с того самого момента, когда они впервые услышали новость о том, что с отцом случилось несчастье. Несомненно, мимолетные прелести любви перешли в некую надежную химическую перестройку мозга и крови. Секс — это именно то, что вам полезно и нужно, даже если предыдущий опыт ограничивается его английской версией в исполнении потеющего и толстоватого парня, вашего бывшего одноклассника. Зато теперь — это просто откровение, огромный скачок вперед в смысле качества. Она с удовольствием перебирала преимущества своего нового любовника: его привлекательность, неослабевающую силу, энтузиазм и, что самое главное, тактичность обращения, выразившуюся в абсолютно правильном сочетании чувства близости, восхищения и легкой отстраненности, как во французских фильмах. Какое облегчение и счастье! Ее хорошее настроение чуть было не омрачилось на пути в больницу, когда она остановилась у магазина, чтобы купить белье — кружевной гарнитур красного цвета. В ответ на свою попытку она услышала, что ее размер «нетипичен для местных». Но даже это, даже перспектива провести все утро с отцом, даже серое небо не могли омрачить счастливого предвкушения второго рандеву с красавцем французом, которое должно было состояться сегодня днем.

Поузи отправилась в больницу рано. Когда она туда добралась, реальность происходящего с отцом снова лишила ее радужного настроения. Поузи немного обижало, что она должна сидеть тут весь день, а Руперт отправился с месье Деламером куда-то туда, где папа хранил свой сейф для ценных бумаг. Но ведь они решили, что обоим находиться в больнице необязательно — отцу это все равно не поможет. Да и присутствие одного из них ничего не дает: отец оставался недвижим, лишь его грудь слегка поднималась в такт сопению аппарата; в одну руку, выпростанную из-под одеял, вливался алый раствор, поступавший через иглы и трубки, которые тянулись к стойкам с укрепленными на них бутылочками; на кровати под покрывалами угадывалась емкость, в которую собиралась желтая жидкость; стоял ужасный запах — смесь духоты, запаха лекарств и плоти.

У Поузи с собой была книга, «Иосиф и его братья» Томаса Манна, и она углубилась в нее, чтобы отвлечься от волнующих мыслей о своем новом французском друге, но в голове роились и другие заботы. Время от времени она поднимала голову и разговаривала с отцом. Она снова спросит у доктора, все ли возможное делается для него. У Поузи было чувство, что рыться в сейфе отца неправильно, но, конечно же, они ничего оттуда не возьмут, они просто изымут из сейфа вещи на случай… на всякий случай. За этим присмотрит уважаемый месье Деламер, управляющий отца, или как там называется эта должность во Франции.

Временами Поузи поглядывала на жену отца, Керри, которая казалась красной и вялой в свете бело-голубой лампы, висящей у нее в изголовье. Керри была так же недвижима, как и отец, но что-то в ее состоянии заставляло медсестер суетиться около нее с большей озабоченностью, они кудахтали, что-то подтыкали и передвигали. Мало-помалу Поузи смогла почувствовать по отношению к Керри что-то вроде сострадания. Не ее вина, что ее обманул этот старый соблазнитель, горе их семьи, не она первая. Хотя, на взгляд Поузи, это было весьма странно, если подумать о его морщинистом лице и его формах, как у Румпельштильцхена[60]. Мама всегда говорила, что людей к отцу привлекает его неистощимая энергия.

Потянулись долгие часы у постели отца, частенько прерываемые, однако, прогулками по коридорам, выходами в кафе через улицу, перекурами и наблюдением за окружающими. «Надо же, какие маленькие у французов собаки», — думала Поузи. Снег доходил им до брюшка, и все их крошечные причиндалы замерзали. Бедняжек не следует выпускать из дому. Маленькие собачки, повсюду приятный запах выпечки, и никаких книг на английском языке. У нее было времени более чем достаточно, чтобы рассмотреть ситуацию со всех точек зрения. Поузи пришлось признать, что она совсем не жалеет, что находится сейчас не в Лондоне и не бегает по делам. Казалось, что она обречена на эту глупую работу в качестве специалиста по изучению кредитоспособности для магазинов «Рахни» (трусы и панталоны) на всю оставшуюся жизнь.

В ее беспорядочных мыслях и эротических воспоминаниях, среди надежд, что отец не умрет, и другой надежды, поблескивающей, как монетка в траве, что если все-таки это случится, то он вспомнит о ней — и, конечно, о Руперте, — как он это, вероятно, и сделал, мелькало слишком уж правдоподобное подозрение, что при его одержимости новой женой, при его вернувшейся молодости — несомненно, поддерживаемой «Виагрой» — эта американка получит все. Возможно, он оставит ей и Руперту символическую сумму, но он был зол на них за то, что они поддержали мать. Отец и Пам были женаты двадцать пять лет, и их дети, естественно, как заведено, надеялись что-то получить в наследство. Поузи, без сомнения, подвергла риску их шансы на наследство — она даже заявила отцу, что он вел себя как свинья. Так и сказала, прямо в лицо: свинья. Как же она жалела об этом! Но в то время он еще критиковал все, что бы она ни делала: ее стрижку (ну хорошо, по правде говоря, она выглядела как панк, но ведь всего одну зиму!), вес, который был на стоун[61] больше, чем сейчас, ногти, покрытые зеленым лаком. В ее жизни это был сложный период; тем не менее она получила хорошую степень в Кембридже, а он даже не проявил к этому никакого интереса. Гнев, надежда, жадность, участие, другие бурные эмоции пронзали ее душу, в то время как глаза следили за строчками «Иосифа и его братьев» — она читала все книги Томаса Манна. Хотя тема соперничества братьев ее угнетала.

Один раз за утро в палату зашел младший брат Керри, чтобы несколько минут постоять около нее и поговорить с ней с видом простофили. Поначалу ему казалось неловким говорить вслух, когда рядом сидела Поузи, но потом он понемногу преодолел свою зажатость и попытался пробудить сознание своей сестры, разговаривая с ней, как с товарищем по команде. Для американца он был хорошо воспитан, и Поузи стало интересно, нет ли у этих янки новой информации о том, как надо разговаривать с коматозными больными. Она как-то не считала себя вправе говорить с отцом, не чувствуя в себе необходимого душевного спокойствия.

Около одиннадцати в палату интенсивной терапии пришли врач и еще один человек. У этого второго была приятная внешность: брюнет, складный, в рубашке с расстегнутым воротом и короткой куртке, одетый слишком легко для такой снежной погоды. Поузи смотрела на него с изумлением. Это был ее ночной любовник. В первое мгновение он, кажется, не узнал ее. Он рассеянно посмотрел на нее, потом на обе кровати, затем на французском обратился к врачу. Врач, который с ним пришел, оказался тем самым доктором, и после того, как он что-то прошептал Эмилю, тот снова посмотрел на нее с откровенно потрясенным выражением лица, затем улыбнулся вежливо, даже тепло, и снова взглянул на отца. Его удивление, а может, даже изумление, были очевидны для Поузи и, кажется, для доктора тоже. Но — как странно! — она поняла, что ничего не рассказала ему об отце. Его могли привести сюда совсем другие обстоятельства. Он сказал, что он в некотором роде журналист, — может, он приехал сюда как журналист, интересующийся отцом? Был ли отец таким известным во Франции человеком, чтобы мог до такой степени заинтересовать журналистов? Теперь она заметила, что, когда он взглянул на нее еще раз, его лицо немного покраснело.

Со своей стороны Эмиль быстро сообразил, исходя из того, что Поузи исполняла свой долг у постели Венна, что она приходится ему родственницей, вероятно дочерью, а следовательно, является сводной сестрой его жены. Таким образом, она являлась вероятным источником неприятностей и осложнений, что, как ничто иное, усиливало его тягу к ней и подчеркивало нежелательность разрыва. Потому что, конечно, все следовало прекратить прямо сейчас.

— Вы, надеюсь, знаете месье Аббу, — сказал доктор, обращаясь к Поузи.

Эти слова задели Поузи скрытым в них, как ей казалось, обвинительным, сексуальным смыслом, и она похолодела от мысли, что доктор каким-то образом узнал о том, что случилось прошлой ночью, и это может повлиять на лечение отца.

— Мы познакомились с мисс Венн в отеле.

Поузи вернула ему как можно более нейтральную улыбку, все еще недоумевая, что могло привести его сюда. От замешательства они не могли даже смотреть друг на друга. Аббу по-прежнему смотрел на Венна, Поузи снова опустила глаза.

— Вероятно, для душ тех, кто стал жертвой спорта, существует специальное чистилище, — сказал наконец Аббу, думая о Венне. — Конечно, эта ситуация далека от героической, но это и не совсем бесполезная, жалкая судьба. Но… мисс Венн, прошу меня извинить — не мне говорить об участи, постигшей вашего отца.

— С вашей стороны очень любезно проявить участие, — ответила она.

— В сущности, он «мертв»? — спросил у доктора Аббу.

— Да.

— Как подобие жизни? Он слышит? Видит?

— Тщетное подобие, — ответил доктор. — Некоторые считают, что они слышат, но я никогда не видел ничего такого, что могло бы подтвердить это предположение.

— Reveillez-vous, monsieur[62], — сурово сказал Аббу отцу Поузи.

— Мисс Венн, нам нужно снова поговорить сегодня, в пять часов, — напомнил доктор и потянул Аббу за руку с правом собственника, как личный гид.

— Мисс Венн возвращается в отель? — спросил Аббу у Поузи.

— Нет, полагаю, мне следует остаться здесь, — сказала она, желая поехать с ним.

— Тогда до встречи, увидимся днем, — произнес он и, кивнув ей, вышел вместе с доктором, оставив Поузи в полном недоумении относительно того, что касалось медицины и ее отца.

Она сразу же ощутила, что совершила ошибку. Из-за какого-то необъяснимого опасения, что, если она не будет с отцом каждую минуту, с ним что-нибудь случится, она не поехала в отель, несмотря на неистовое желание поговорить с месье Эбботом. Так как Поузи не знала его точного имени, она стала думать о нем как о месье Эбботе. Месье Эббот нарушил идеальную анонимность их встречи, появившись в ее реальной жизни. Она также чувствовала, что заслуживает утешения за те страдания, которые испытывала, сидя здесь в совершенном недоумении, сбитая с толку.

День протекал поразительно медленно, но неожиданная встреча с Эмилем дала Поузи возможность поразмыслить еще о чем-то, помимо состояния отца. Она испробовала все возможные объяснения его появления в жизни отца, но ни одно из них не казалось ей правдоподобным. Это не означало, что сердце ее не стучало, когда она вспоминала о его объятиях. Совершила ли она незначительную ошибку — в конце концов, она не была бы необратимой — или на самом деле попала в сложную ситуацию? Почему она сидит здесь сиднем, отравляя отца флюидами, исходящими от ее запутанных мыслей, вместо того чтобы вернуться в отель, найти месье Эббота и поговорить с ним?

Когда в пять часов все собрались, чтобы поговорить об отце, Поузи не понравилось, что собравшихся так мало. Руперт и месье Деламер, которые уехали в Луберон, чтобы открыть сейф отца, еще не вернулись, и Поузи — к ее непреходящему стыду — все еще испытывала обиду на Руперта за его прогулку на юг Франции, совершаемую, очевидно, с нужной целью. У него всегда был талант избегать неприятных обязанностей. Она понимала, что не должна думать о сидении у кровати отца как о неприятной обязанности. Раздражение нарастало в ней, как это происходило обыкновенно в детстве, когда Руперт посредством щипков вынуждал ее собирать разбросанные вещи или вытирать насухо тарелки, то есть выполнять порученную ему работу. Теперь это был просто рефлекс, ощущаемый ею как комок злости, который возникал при малейшем нарушении Рупертом правил братского поведения. Рациональная сторона ее натуры могла справиться с этими чувствами, но, сидя здесь, у кровати отца, она не могла достучаться до своей рациональной стороны.

Она попыталась дозвониться на мобильный Руперта, но потерпела неудачу. Она сама позвонила в офис господина Осуорси, адвоката отца, и узнала, что он находится на пути в Вальмери. В кабинете врача, помимо нее, находились только Кип и месье Аббу. Она наконец выяснила его правильное имя, но его отношение к отцу все еще было ей неизвестно. Несомненно, принимать решения придется ей, но она по-прежнему чувствовала себя как в потемках, а мысли о болезни или несчастном случае всегда делали ее больной и заставляли срывать злость на тех, кто заставил ее так страдать. На отце и — это было внезапное прозрение — на месье Аббу. Все безнадежно.

Они расселись в ряд.

— Мисс Венн… — начал Эмиль, сделав ударение на этом обращении, как будто винил ее в том, что она утаила свое имя, и посмотрел на нее с несчастным видом, словно сердился. Он собирался продолжить, но тут в комнату порывисто, как обычно, вошел доктор, снял белый халат и потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула. Надевая его, он кивнул присутствующим:

— Bonjour.

— Bonjour, — ответили они.

Не делая вступительных замечаний, доктор погрузился в рассказ о том, что они видели и сами: что в состоянии месье Венна нет изменений. Состояние мадам Венн немного улучшилось, но месье по-прежнему требуется аппаратура для поддержания давления, неврологических признаков улучшения нет, ни малейших. Доктор Ламм сожалеет, но вынужден сказать им, что медицинский персонал и семья стоят перед необходимостью принятия решения относительно того, когда прекратить тщетное лечение.

— Выдернуть вилку из розетки? — спросила Поузи, употребив злые, шокирующие слова, которыми, по ее мнению, пользовались бессердечные врачи. — Даже если не всегда можно сказать, что произойдет?

— Вилку? — доктор, кажется, не был знаком с этим выражением. — Если бы вы смогли уведомить всех, к кому это имеет отношение, — согласие семьи очень важно.

— Необходимо, чтобы присутствовала вся семья? — спросил Эмиль. — Моей жены здесь нет.

— Нет-нет. Просто одни люди часто хотят этого: проводить, быть свидетелем. Другие, наоборот, не хотят.

— А что насчет моей сестры… — начал Кип.

— Немного лучше.

— Я имею в виду, не должна ли она быть тем человеком, который примет решение, если его надо принимать, по поводу Адриана?

Доктор сказал, что для мадам Венн было бы лучше, если бы она очнулась уже после смерти мужа, «чтобы не подвергаться мучительному — как говорят англичане — процессу принятия решения».

— Мы не можем принимать такого решения, это должна сделать его жена, — согласилась с Кипом Поузи.

— Знаете, когда Керри очнется, она сможет сказать, чего бы она хотела, — согласился Кип, благодарный Поузи за понимание того, о чем он тоже все время думал. Для Керри было бы ужасно прийти в себя и узнать, что они позволил Адриану умереть. — Если мы подождем, то, когда она очнется, Адриан еще будет жив и она сможет сказать, что она хочет делать, — попытался он полнее объяснить свою мысль доктору.

— Возможно, отец говорил ей о том, чего бы он хотел: «сделайте все возможное» или: «не медлите», — поддержала его Поузи.

— Я думаю, она хотела бы знать.

Но теперь глаза присутствующих были обращены на него с выражением «ты всего лишь мальчик».

— Мы можем подождать еще сутки, даже больше, если это убедит вас, что надежды на самом деле больше нет, — уступил доктор. И Эмилю:

— Месье Аббу, у вашей жены будет время добраться сюда.

— Извините, но могу я спросить, кто ваша жена? — обратилась Поузи к Эмилю.

— Моя жена? Ее зовут Виктуар, она — он посмотрел на Поузи, и в них проскользнуло более интимное воспоминание, заметное Поузи, но, как она надеялась, не доктору, — старшая дочь месье Венна. Она не смогла приехать, поэтому… приехал я.

Поузи уставилась на него. Никогда в жизни она не слышала этого имени. Виктуар, старшая дочь? Тогда она приходится ей сестрой? Доктор выглядел немного озадаченным из-за того, что одна часть членов семьи Венна не подозревала о существовании другой.

— Ах да, — сказала Поузи, внутренне вздрогнув и пожалев о том, что Руперта нет.

— Тогда до завтра, — произнес доктор, отпуская присутствующих.

Они послушно поднялись.

— Вас подвезти в отель? — спросила Эмиля Поузи.

— Да, пожалуйста, — согласился он.

Она знала, что должна предложить Кипу поехать с ними, но это воспрепятствовало бы откровенному разговору с Эмилем, поэтому она решила этого не делать. Но когда парнишка все-таки подошел поближе, она не смогла его не взять. Кип забрался на заднее сиденье, и она повезла их в отель. Разговор шел в основном о состоянии отца и мрачных прогнозах доктора. Ее сердце уже ожесточалось решимостью оставить эту маленькую потенциальную драму позади и сосредоточиться на благополучии отца, как она и делала все это время.

Пока они шли к машине по обледеневшей боковой дорожке у больницы, Эмиль взял ее под руку, но ничего не сказал. Когда они на несколько шагов опередили Кипа, он произнес:

— Жаль. Gênant[63]. Нежелательное осложнение.

— Я надеялась на продолжение, — призналась Поузи.

— Я тоже.

— Прямо история моей жизни, — расплакалась Поузи от жгучей обиды. — Всегда случается что-то, что все портит.

— Да? Так вы невезучая сестра?

— Виктуар. Победа, — проговорила Поузи. — Полагаю, ничто не способно испортить ей жизнь.

— Да, моя жена — дитя удачи, — согласился Эмиль.

После этого они почти не разговаривали. Мысли Поузи все время ускользали от отца и переносились к неизвестной сестре. Вот вам и говорящие имена. Две сестры, одну зовут Поузи[64], то есть незначительная, непритязательная, цветущая недолговечно, как у Рональда Фирбэнка[65] в его «Цветке под ногами», а вторую — Виктуар, громадное мраморное изваяние, без головы, но с крыльями, раскинутыми в триумфальном порыве.

Мысли о том, как ей не везет. О том, как все, что бы она ни начала, быстро заканчивается неудачей. Ее сердце всегда остается разбитым. Ее небольшое приключение с Эмилем начало приобретать в ее глазах неоценимое значение, вырастая в геометрической прогрессии по отношению к его продолжительности или интенсивности.

Когда они подошли к отелю, она смогла произнести самым что ни на есть легким тоном:

— Как видите, в каждой семье не без урода.

— Lequel[66]? Кого из нас вы имеете в виду? — спросил Эмиль.

Они подождали, пока Кип поблагодарил Поузи, и вошли в отель. Эмиль остановился с ней на минуту.

— В некоторых обществах мужчины должны жениться на сестрах своей жены, — беззаботно сказал он. — Такое порицается не везде, хотя, увы, мы с вами не в одном из этих обществ.

— Что ж… — они постояли в неловком молчании. — Может, выпьете со мной после обеда? — предложил Эмиль.

— Хорошо, — согласилась Поузи.

Глава 15

На этой неделе в среду Жеральдин Шастэн обедала со своими подругами Уэнди Левер и Тамми де Бретвиль, двумя американками, которые были замужем за французами и являлись не только ее верными подругами, но и частью ее профессиональных интересов. Сегодня встреча проходила у Уэнди, и они, как всегда, начали с разговоров о детях. Говоря на эту тему, Жеральдин, Уэнди и Тамми могли договаривать фразы друг за друга, как в старой истории о чудаках, рассказывавших друг другу анекдоты, просто называя их порядковые номера. «Виктуар записана к врачу» — эта простая фраза являлась стенограммой отчета, и ее было вполне достаточно, чтобы обозначить целый букет всевозможных гинекологических проблем, ужасную боль в спине и пренебрежительное отношение в больнице, где лечили женские заболевания.

Проблемы их детей признавались ими всеми в равной степени. Дочь Уэнди, Лаура, слишком быстро завела чересчур много детей. Винсент, сын Тамми, по-прежнему сидел без работы, а ее дочь Корина была ужасающе бестактна, почти комически, и к тому же вышла замуж за мота. А дочь Жеральдин, Виктуар, — Виктуар, так любимая всеми за ее шарм, и энергию, и за поэтически безнадежную ситуацию, в которой она оказалась, — была предметом их постоянного беспокойства. Она всегда стояла за все французское и при этом парадоксальным образом являлась живым примером того, как эти убеждения ни к чему не приводили. Или даже хуже, чем ни к чему, так как в случае Виктуар это «ни к чему» оказывалось восемнадцатью годами прозябания в доме, субсидируемом государством, с неблагополучным тунисским мужем на руках, двумя смуглыми детьми, бесконечными проблемами воспитания детей, с внутриматочной спиралью и низкооплачиваемой работой.

Жеральдин являлась особенным объектом сочувствия подруг, так как они знали о тайном пятне на происхождении Виктуар, о ее постоянном проклятии: в жилах бедной молодой женщины англо-саксонской крови было только на три четверти, поскольку мать Жеральдин была австралийкой. К тому же она являлась плодом недолговечной связи Жеральдин с англичанином, появившимся по прихоти судьбы. Впоследствии ее удочерил Эрик Шастэн, с которым Жеральдин познакомилась вскоре после рождения Виктуар и за которого вышла замуж. Это случилось тридцать лет назад. Поскольку Виктуар родилась во Франции, воспитывалась во Франции, всегда жила во Франции, у нее был французский паспорт, то она всегда думала о себе только как о француженке. Уэнди и Тамми, знающие всю ситуацию, по молчаливому согласию уже давно решили, что некоторые из проблем Виктуар объясняются историей ее зачатия. Будучи американками, они на самом деле не понимали, почему Жеральдин допускает, чтобы все это разрушало ей жизнь, но они понимали ее материнскую тревогу.

Сегодня разговор шел о смерти. Мадам Ариа, консьержка, потеряла своего мужа. На их взгляд, это был угрюмый, ленивый человек, предоставлявший всю тяжелую работу жене, за исключением того, что он сам выносил на улицу мусор, и он всегда избегал смотреть в глаза людям, проживавшим в этом доме. Мадам Ариа была в полном отчаянии, и все они могли понять эмоциональное опустошение, особенно Уэнди, которая была вдовой. Но Жеральдин и Тамми тоже могли это понять теперь, когда они вступили в ту пору жизни, которая заставила их ощутить: все приходит к своему концу, и для каждого это болезненно. В конце концов что-то случится с Эриком, и с мужем Тамми, Марком, и с ними тремя тоже, хотя они и женщины, — но да, все равно все кончится плохо, как это и должно быть.

— Нельзя ли что-нибудь сделать для мадам Ариа?

— Мы, конечно, пойдем на службу. Она будет за это благодарна.

— Мне стыдно за все плохие мысли о нем, — сказала Жеральдин. — Я не знала, что у него больное сердце.

— Obsèque[67] состоятся в Иври. Надеюсь, что Иври ей подходит. Иногда они хоронят в Португалии, — заметила Тамми.

Чашки были наполнены снова: thè vert[68], у которого недавно обнаружили антиканцерогенные свойства. Они нашли несколько добрых слов о месье Ариа: о том, как быстро он управлялся с баками, о его готовности помочь с доставкой тяжелых покупок — это было до того, как ему сделали операцию по поводу грыжи. Но неизбежность смерти для всех без исключения удручала их, как холодные капли дождя на шее. Жеральдин не могла не думать об Адриане Венне.

Подруги переключились на тему сегодняшней встречи: о жилье для приятельницы Жеральдин из Калифорнии. Тамми быстро нашла небольшую изысканную квартирку с двумя спальнями на Малаккской набережной — она может подойти, но Эми придется решить прямо сейчас, пока не появилось объявление в газетах. Жеральдин эту квартиру уже осмотрела и позвонила Эми в номер еще накануне обеда. Она с энтузиазмом описывала ей красивый вид на Сену, потолки высотой двенадцать футов и чудесную панельную обшивку, две маленькие спальни и идеальную, недавно отремонтированную кухню, только арендная плата высокая — сорок две тысячи франков в месяц, это семь тысяч евро, но зато вопрос будет решен раз и навсегда. Обстановки нет, но обычно это и к лучшему — Эми сама сможет выбрать мебель, когда приедет в Париж, или, если для нее так удобнее, Жеральдин может попросить одну из своих подруг купить самое необходимое.

Она имела в виду Тамми, которая была очень довольна своими успехами в этом деле.

— Я нашла прелестные стулья — от Жак-Мари Фрэда, с подписью дизайнера, но как она относится к этому стилю? И мне хотелось бы знать рамки ее бюджета. Это выгодная покупка, но все-таки они стоят по пять тысяч евро каждый, а нам понадобится пара, чтобы они хорошо вписывались в общее направление интерьера в стиле Луи Шестнадцатого.

— Она не делала никаких намеков относительно денег, — сказала Жеральдин со значением. Только те, кто знал Жеральдин так же хорошо, как Уэнди и Тамми, могли расслышать в ее голосе нотки материнской гордости: богатая Эми, которая в гораздо большей степени, чем Виктуар, бедная девочка, могла считаться идеальной дочерью, совершенно не интересовалась тем, как быть стильной, maquillée[69], как быть хозяйкой.

— Я тоже нашла замечательную женщину, которая занимается портьерами, — вставила Уэнди. — Она с Антильских островов, работает бесплатно и делает изысканные драпировки. В наши дни никто больше не понимает, что такое занавеси. Я вижу тяжелую желтую шелковую парчу с отделкой из шелка персикового цвета…

В отеле «Круа-Сен-Бернар» перед обедом, коммутатор деловито жужжал от передаваемых сообщений: отчетов о событиях дня, подтверждений, просьб, упреков, переговоров с биржевыми маклерами, живущими в тех частях света, где биржи все еще были открыты, консультаций с Калифорнией, которая была недоступна до семи вечера по местному французскому времени.

Расставшись с Эмилем, Поузи побежала в свой номер и позвонила матери, но не застала ее. Она разозлилась из-за невозможности рассказать Пам об этой неизвестной сестре и спросить, слышала ли ее мать о существовании этого ребенка. Был ли это секрет отца или он был известен им обоим? Она никак не могла успокоиться и повторяла про себя это имя: Виктуар. Виктуар. Эмиль и Виктуар.

Руперт Венн позвонил Поузи, чтобы предупредить, что они сегодня не вернутся. Как оказалось, второй ключ от сейфа был у секретарши отца, мадам Хайек, которая будет на месте только завтра. Он вздохнул, жалея себя. Его пригласили на обед к месье Деламеру, и Руперт считал это тяжелым делом. Вернувшаяся в номер незадолго до звонка Руперта Поузи отругала его за то, что он не радуется возможности поесть в настоящем французском доме, что так редко доводится делать англичанам. Руперт был слегка навеселе после довольно приятного ланча с Деламером, но Поузи он об этом не сказал, так как понимал, что ей выпала более трудная роль — сидеть с отцом. Он всегда, по крайней мере с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы это понимать, беспокоился за Поузи из-за ее привычки чувствовать себя несчастной и выходить из себя.

— У нас есть сестра, — объявила Поузи и рассказала Руперту все новости.

Руперт был поражен и странным образом взволнован тем, что жизнь, наряду с неизбежными плохими вестями, может преподнести что-то удивительное.

Эмиль Аббу позвонил своей теще Жеральдин, чтобы сообщить, что перспективы у Венна мрачные и что он сам мало что может тут сделать и с таким же успехом может вернуться в Париж, дня через два. А пока Жеральдин следует попытаться убедить свою дочь приехать посмотреть на отца, который находится в коме, хотя он понимает, что Виктуар этого скорее всего не сделает.

— Он что, умирает? Останься еще на несколько дней, дорогой, — ради меня. Может быть, Виктуар все-таки к тебе присоединится.

— Она не очень сердится на меня за то, что я тут вместо нее?

— Конечно нет. Она говорит, что ты — «единственный мужчина во Франции, уделяющий своей теще больше внимания, чем жене».

— Она потом поймет, что «в сердце своем я забочусь только о ней».

— Другие дети приехали? Какие они?

— Он полон сюрпризов в своем потомстве: тут англичане, брат и сестра, малыш, которого зовут Гарри, со своей американской мамашей — она тоже в коме, какой-то парень лет четырнадцати, и кто знает, не появятся ли другие?

— Жена в коме? Мне жаль, из-за Ви, что у него так много детей, — засмеялась Жеральдин, понимая, что это звучит довольно жестоко. — Будем надеяться, что он ужасно богат.

— Кажется, о его «душе» здесь мало заботятся, — заметил Эмиль. — Никто не позвал священника. Но несомненно, души англичан устроены не так, как у всех нас.

Жеральдин пришло в голову, что этот довод может иметь значение в глазах Виктуар, которая была, в общем-то, набожна — забота о падшей душе Венна. Виктуар нравилось думать, что мир находится в духовном равновесии. Ее мать не понимала, откуда это в ней, ведь семья в целом была светской по своим взглядам.

— Тебе непременно надо познакомиться с моей приятельницей, Эми Хокинз. Она там катается на лыжах, одна, — сказала Жеральдин Эмилю. При обычных обстоятельствах она не решилась бы знакомить Эмиля с привлекательной одинокой женщиной, но Эми все равно с ним когда-нибудь познакомится, и будет странно, если она не расскажет им друг о друге — о том, что они жили в одном отеле. А Виктуар скоро туда приедет.

Потом Жеральдин позвонила Эми, чтобы удостовериться, что она хорошо проводит время, и уточнить некоторые детали относительно квартиры, которую нашла для нее Тамми. С каким-то дурным предчувствием она сообщила Эми, что случилось так, что ее зять сейчас тоже находится в отеле «Круа-Сен-Бернар»:

— Его хорошо знают, он иногда выступает по телевизору, сделал себе имя…

Эми подумала, что уже заметила этого человека.

Глава 16

После обеда Поузи, как и все остальные, отправилась в гостиную с баром и сидела там, думая об Эмиле и, завистливо, о Руперте, который сейчас обедал с провинциальным управляющим — конечно, не так, как обедали обитатели отеля «Круа-Сен-Бернар», но он счастливо избежал ее бурных открытий. Когда к ней присоединился Эмиль (как она и надеялась), муж ее предполагаемой сестры, еще одной притягательной тайны, пульс ее участился. Она была рада представившейся возможности побольше разузнать об этом, хотя их отношения с Эмилем были омрачены самоотречением и неловкостью. Однако он, казалось, чувствовал себя совершенно непринужденно. Справившись с овладевшим им ранее смущением, он легко перешел к легкой фамильярности родственных отношений.

— Bonsoir[70]. Привет, — сказал он. — Copains de la tempête, — и, сразу сообразив, что она не поняла, перевел: — Товарищи по несчастью. Вы разве не говорите так по-английски? Не хотите ли чего-нибудь? Коньяк?

Эмиль исчез на несколько минут и вскоре появился с двумя бокалами бренди. Сев рядом с Поузи, он дал ей закурить. Она рассказала ему о Руперте и поездке за сейфом в надежде подать знак, что она сегодня одна.

— И что за сокровища были извлечены из пресловутого coffre? Вам сообщили?

— Они не смогут его открыть до завтра.

— Ага. У бедняги есть еще один день жизни.

— Жизнь отца от этого не зависит, — сказала Поузи.

В ней поднималось раздражение из-за отчужденного тона Эмиля, в котором сквозило едва заметное обвинение в жестокости и прагматизме.

— Не зависит? Alors[71], ему повезло. Как вы знаете, моя жена отказывается приезжать, и поэтому я здесь.

— Я думала об этом, — призналась Поузи. — Мы никогда не слышали о вашей жене. Это был сюрприз. Как ее зовут?

— Виктуар.

— Я имею в виду — ее мать?

— А, «достопочтенная» — я правильно выражаюсь? — Жеральдин Шастэн.

Эмиль рассказал Поузи то немногое, что он знал о раннем замужестве Жеральдин, или связи, или встрече на одну ночь, то есть о Жеральдин и Венне.

— Мой отец знал о Виктуар?

— Думаю, знал… Хотя, если честно, не имею понятия.

— Она на меня похожа?

— Не очень. Может, только светлым цветом волос и кожи. Мы, смуглые парни, летим на эту приманку, как мотыльки на огонь. Она старше вас и, возможно, более худая. Я бы сказал, у нее нет вашей чувственной красоты.

Его глаза встретились с глазами Поузи. И снова она ощутила почти что неприятное плотское желание.

— Возможно, отец ей что-то оставил, — сказала Поузи.

— Знаете, во Франции в этом деле последнее слово не за отцом. Конечно, он что-нибудь ей оставил, если было, что оставлять. Вы имеете представление о финансовых делах отца?

— Да не очень. Я с удивлением узнала о золотых монетах и о Боннаре.

— Хотя незаконнорожденные дети могут получить не такую большую долю, как законнорожденные.

— Законнорожденные — это мы с Рупертом и еще, конечно, Гарри, этот младенец. Но мы думаем, что он мог все оставить своей новой жене. Он мог бы это сделать, ведь так? — Она не могла заставить себя произнести «Керри». В конце концов, этот мужчина был ее союзником и должен понять. — Он был к ней очень привязан.

Перед мысленным взором Поузи встали те сцены между матерью и отцом, свидетельницей которых она была и которые происходили из-за Керри.

— Мадам Венн сегодня лучше, — сказал Эмиль. — Но нет, она не может унаследовать все, ведь мы во Франции. А здесь со времен Наполеона право престолонаследия в основном гарантируется детям.

— Ну, во всяком случае, папа еще жив, — виновато произнесла Поузи.

Пауза.

— Он умер, и вы это знаете.

Поузи пристально смотрела на свой бокал, сердце ее громко стучало, но не из-за мысли о смерти отца, а из-за присутствия рядом Эмиля. Неожиданно у нее возникла смутная догадка о том, куда их могут завести эта близость, разговор и выпитый бренди, и она сказала себе: «Почему бы и нет?» Что ей за дело до почти что эфемерной сводной сестры, которой здесь даже не было? Если вы не можете вести себя как совершенно испорченный человек в такой стрессовый, неестественный период, как этот, то тогда когда же? Сегодня для этого идеальное время, Руперта нет… Мысли ее путались, она старалась придумать, что бы сейчас сказать.

— Мне очень понравилось с вами в постели, — внезапно сказала она, удивляясь своему жалобному элегическому тону. — Как вы думаете, мы не могли бы, в последний раз… Я имею в виду…

Она потом обдумает его выражение лица. Хотел ли он сказать «нет» или «да». С ее-то везением, она этого так никогда и не узнает, потому что к ним приближался Кристиан Жафф. Он наклонился к Поузи и прошептал, что прибыл господин Осуорси, он просил сообщить ей о своем приезде, и не пройдет ли с ним мадемуазель?

— Хорошо, спасибо, — ответила Поузи. Она встала. — Господин Осуорси — это адвокат моего отца, полагаю, мне надо с ним поговорить.

Эмиль кивнул и поднялся вместе с ней. Он мог бы сказать, что подождет ее, пока она не закончит свой разговор с господином Осуорси, но вместо этого он произнес:

— Спокойной ночи. Уверен, завтра мы увидимся.

На его лице было написано совершенное равнодушие к перемене ее эротических планов, независимо от того, чтó он собирался ей ответить. Выходя из бара, Поузи была уже более чувствительной к тому, что сейчас произошло, — о чем она только думала? — но она простила себя за свою склонность к экзотическому мужу сестры, в каких бы родственных отношениях они ни состояли: все они находились в стрессовой ситуации.

Господин Осуорси стоял у стойки администратора, опираясь на саквояж. Седые волосы и строгая одежда позволяли безошибочно распознать в нем англичанина. Чувствовалось, что он не в своей тарелке. Мокрый от снега, он сохранял на лице сердитое и строгое выражение, как у судебного пристава. Он пожал Поузи руку и спросил, недовольно морща лоб:

— А где же Руперт?

— Здравствуйте, господин Осуорси. Руперт уехал с французским управляющим отца, чтобы вскрыть его сейф для хранения ценных бумаг, пока отец еще жив.

— Вот как? Французы меня изумляют. — Он нахмурился еще более сурово. — Думаю, я выпью виски и пойду спать. Руперт сможет все рассказать мне завтра. В котором часу он вернется?

— Наверное, днем, точно не знаю.

Поузи сообщила кое-какие подробности и не преминула отметить про себя, что, по мнению господина Осуорси, только Руперт мог считаться ответственным человеком в семье.

Господин Осуорси протянул свой саквояж мадемуазель Жафф.

— Нэ моглы ба вы отнэсты мой багаж? — сказал он на чистом британском варианте французского языка. — Je vais аи bar[72]. Что ж, Поузи, не буду задерживать. Я знаю, как это трудно для вас.

Поузи почувствовала, что ее отправляют в постель, но подчинилась. Она подумала, что ей стоило рассказать господину Осуорси о существовании сестры, а может, он уже знает. Было совершенно ясно, что господин Осуорси видит ее насквозь и, конечно, знает о том, что она хотела переспать с месье Аббу, и помешает и всем остальным ее желаниям тоже. Она долго лежала без сна, надеясь, что Эмиль постучит в ее дверь, хотя ведь он не знал, в каком номере она остановилась, но она знала, что если бы он хотел, то мог бы придумать множество способов это выяснить.

Эми сидела в баре с Кипом и Джо Даггартом. Она заметила Поузи и смуглого симпатичного мужчину. Не знает ли Кип, кто это такой?

— Он был в больнице, — сказал Кип.

— Эмиль… как там его? Я его видел по телевизору, — заметил Джо Даггарт.

Эмиль «Как-там-его» был новеньким. Сегодня за обедом Эми сидела за одним столом с князем, пусть и румынским, и княгиней, пусть и американкой. В этом же национальность не угадывалась. Князь и княгиня, хоть и аристократы, выглядели иссохшими семидесятилетними старцами, у них были черные крашеные волосы, и они говорили по-английски с необычайным оживлением. С ними также обедал и Джо Даггарт. Эми нравилось, что она познакомилась со столькими людьми. Сейчас же она заметила, что на нее смотрят и ей кивают еще несколько обитателей отеля, и у нее появилось приятное ощущение: она не посторонняя и находится среди знакомых людей. Она понимала, что особенно впечатляться тут нечем: этим дружеским отношением она обязана не какому-то своему качеству, а просто тому, что она живет с ними в одном отеле; но ее изумляла простота, с которой можно войти в совершенно другой мир, о котором столько рассказывают. Сможете ли вы в нем остаться и захотите ли это сделать — это уже другой вопрос.

Конечно, она могла бы остаться подольше в том мире, где катаются на лыжах. Сегодня беспокойство, которое нависало над всей долиной с тех пор, как сошли лавины, стало понемногу исчезать, и у Эми временами появлялось то радостное ощущение своих безграничных возможностей, которое и должно быть у лыжников. Одно время в колледже она просто жила лыжами. Как раз тогда — как оказалось, случайно — она и познакомилась с сумасшедшими физиками и гениями от математики, которые потом позволили ей заработать целое состояние. Они тоже были лыжниками. Не раз ей приходилось ночевать на их компьютерной свалке: их квартира была заставлена жесткими дисками и пахла по-солдатски, но они могли вставать в три утра в Тахо, чтобы к девяти уже оказаться на склонах. С тех пор, однако, у Эми не находилось времени для катания на лыжах, и теперь она хотела снова почувствовать то потрясающее ощущение скорости и свободы, которое давали лыжи.

Она вспомнила о разговоре, состоявшемся за обедом.

— Мы слышали о вашем замечательном поступке, — сказала княгиня с изумительным американским акцентом.

Какую-то долю секунду Эми не могла взять в толк, о чем идет речь, о каком таком ее «замечательном поступке». Наконец догадалась: очевидно, речь о том, что она оплатила няню для Гарри. Интересно, как они об этом узнали?

— Как это прекрасно! — воскликнул князь.

— Так внимательно с вашей стороны! — поддержала его княгиня.

Эми, благодарная им за то, что они затронули эту тему, рассказала о состоянии сестры Кипа.

— Для него это так ужасно, — сказала она. — Его сестра в коме, а других родственников у него нет.

Все повернули головы и посмотрели на Кипа, который за своим столом пытался запихнуть еду в малыша.

— У нее дрожат веки, и это хороший знак, — продолжала Эми. — Врачи считают, что с ней в итоге все будет хорошо.

— А вы, дорогая, как сказал Робин, из Калифорнии?

Мало-помалу Эми стала чувствовать себя неуютно из-за их интереса к ее собственной персоне. Она знала, что думают о калифорнийцах и о жителях Силиконовой Долины.

— Вы бывали в Калифорнии? — спросила она, чтобы изменить направление разговора.

Они бывали в Кармеле и Монтерее, где князь играл в гольф в клубе на Пибл-Бич.

За обедом Эми ощутила то, что французы обычно называют l’esprit de l’escalier[73], а англичане — «голова садовая». Эти выражения обозначают, что вы думаете уже после того, как эти мысли были высказаны вслух. Эми страдала от этого всю свою жизнь, даже не подозревая, что у этого порока есть название. И именно это не давало ей теперь покоя. Она вспоминала фрагменты разговора за обедом, и ее реплики казались ей крайне неуклюжими.

Один раз она спросила:

— На скольких языках должен говорить образованный человек?

Так она хотела положить начало легкой дискуссии (эту технику ведения общего разговора широко пропагандировали в Силиконовой Долине; Эми в основном относилась к ней пренебрежительно, но не могла о ней не знать).

— Говорить или читать? — переспросил Робин Крамли.

— Ну, разве это не одно и то же?

(Определенно нет, теперь-то она это понимала. Тупица.)

— Совсем нет, — ответила княгиня Маулески.

— Я еще действительно не начала заниматься французским. Планирую брать уроки в Париже, но я уже начала читать, — сказала Эми. (Две ошибки: непоследовательное замечание и рассказ о себе самой.)

— Думаю, четыре, — ответил на ее вопрос Робин Крамли. — Нужно бегло говорить на двух языках и читать еще на двух. Это минимум. Но мы, англосаксы, находимся в невыгодном положении: у нас нет способностей к языкам.

— На каких языках вы говорите? Я должна была сказать: «Какими языками вы владеете?», — поправилась Эми. — Так какими?

— Английским, французским и немного итальянским. Мне всегда хотелось прочитать Данте в оригинале, но со стыдом признаюсь, я этого так и не сделал. Конечно, я немного владею валийским языком, но его я не считаю. А вот каталанский… О, это смешная история — как я стал учить каталанский…

«О боже», — подумала Эми, сомневаясь, что осилит хотя бы два языка.

Потом, к ее теперешнему огорчению, она стала рассказывать им о методике Крейкса, позволяющей выучить четыре языка одновременно. Она надеялась найти учителя, обучающего по этому методу.

— Милостивый боже, для чего? — воскликнул Робин Крамли.

— Да, сразу четыре. Когда вы запоминаете, скажем, как будет «дерево» по-французски, вы также можете одновременно выучить перевод этого слова на немецкий, итальянский и греческий. — Или четвертый язык — латинский? Она не помнила.

— Albero?[74] Ваит?[75] — задумчиво произнес князь, как будто эти слова были у него в голове с самого рождения, но он не мог вспомнить времени, когда не знал их, или представлял себе существо такого низкого происхождения, которому, как ей, придется учить эти простые, самые основные существительные.

И, что хуже всего, в другой раз она упомянула Дарвина.

— Европейцы верят в теорию Дарвина? — спросила Эми, считая, что открывает беседу на тему взаимопомощи.

Они посмотрели на нее так, словно спрашивали: «Верят? В религиозном смысле?»

— Я ничего не слышал о том, что идеи Дарвина являются объектом веры, — сказал Робин Крамли. — Разве здесь что-то неясно? Естественный отбор, выживает сильнейший.

— Не в Америке, — ответила Эми. — Конечно, с нашей традицией все подвергать сомнению, еще ничего не ясно. Многие критикуют Дарвина, как слева, так и справа, последние — это фундаменталисты, но это уже другое. Главное в том, что теория выживания сильнейшего застряла у нас в мозгу. Полагаю, вы считаете этот тезис обязательным принципом организации общества?

— Несомненно. Дарвин оказался отличным психологом, какими бы ни были его биологические идеи.

— Нет-нет! — вскричала она. — Все совсем не так! Он был прекрасным биологом, но совсем не разбирался в человеческих отношениях. Он так и не обратил внимания на тот факт, что самые сильные виды выжили благодаря своим стратегиям сотрудничества.

— Это видно на примерах африканских племен или в Косово, — рассмеялась княгиня.

— Хороший пример. Люди, которые хотят выжить: туда введены силы НАТО, которые сообща борются против всех этих группировок, уничтожающих друг друга вместо того, чтобы сотрудничать…

Как она сожалела теперь об искренности, звучавшей в ее голосе, о румянце, который, как она чувствовала, выступил у нее на щеках.

В то же время она презирала себя за ту досаду, которую теперь испытывала. Почему ее должно заботить мнение горстки каких-то потрепанных европейцев, которых она могла купить со всеми потрохами, хотя, вероятно, это неподходящий критерий для оценки. Больше всего ее возмущало то, что она собственным примером подтвердила их представление об американцах как о наивных и безграмотных людях. Она не была совсем уж полной деревенщиной, она была знающим и трудолюбивым человеком, чрезвычайно удачливым в делах благодаря своим собственным усилиям, но ее знакомство с культурой до сих пор было ограниченным — так складывались обстоятельства. Ей надо почаще себе об этом напоминать.

Глава 17

Господин Тревор Осуорси чувствовал себя расстроенным и потрясенным известием о том, что Руперт Венн позволил вовлечь себя в отвратительный заговор, преследовавший цель открыть сейф старшего Венна без каких-либо инструкций на этот счет от владельца или хотя бы от жены владельца, и еще больше его встревожило сообщение Поузи о том, что в дело вмешался какой-то сомнительный французский бизнесмен. То, что у этого человека есть полномочия на открытие сейфа, не давало возможности применить процедуры, необходимые в том случае, если человек умирал, если Венн и на самом деле собрался умирать. Даже три порции виски, которые он выпил в баре отеля «Круа-Сен-Бернар», не помешали ему лежать теперь без сна, размышлять и в конце концов не прийти к определенному решению.

Первым его шагом, сразу после завтрака, стала поездка в больницу — без Поузи и до возвращения Руперта, чтобы самому разобраться в медицинской ситуации. Поэтому он приехал рано, во время утреннего обхода. «Не обращайте на меня внимания: пе те regardez pas», — сказал он удивленным врачам. Покрывала сняли, и открылось тело госпожи Венн, лежащей в желтой больничной рубашке, связанной ремнями, так что господину Осуорси даже пришлось отвести глаза, а потом его и вовсе выгнали из палаты. Он никогда не видел новую госпожу Венн и должен был заметить, что ее хорошо известные всем свежесть и очарование далеки от увиденных. Прямые как палки ноги голубоватого цвета, торчащие из-под неприятно пахнущего мятого балахона, неопределенного цвета волосы на влажной голове, сбившиеся в комок, медицинские трубки. Через овальное окошко, проделанное в двери палаты, господин Осуорси мог видеть, как доктора щекотали ее ступни в то время, как двое других, с видом заправских палачей, светили фонариком ей в глаза. Когда врачи перешли к другому пациенту, Осуорси снова проник в палату и подошел к кровати, где лежало тело, которое могло оказаться Венном. Бедняга: он был ужасного цвета, пластиковые трубки торчали у него изо рта и носа, и еще больше трубок было прикреплено к его запястьям, лодыжкам, и, как не больно было об этом думать, судя по месту расположения, — к его гениталиям.

— Боже мой, Венн, — пробормотал Осуорси. Пам Венн была права, что попросила его приехать, хотя ее это дело и не касалось напрямую. Осуорси знал, как Венн распорядился своим имуществом, и это распоряжение было не в пользу Пам. Он всегда считал Пам Венн милой женщиной, и ему не очень нравились те жесткие меры, которые смог предложить Адриан, чтобы преодолеть ее негативное отношение к разводу.

Сейчас, однако, ясно, что самое первое, что необходимо сделать, — это отвезти Венна в Англию в надежде спасти ему жизнь.

Когда Поузи, испытывая отвращение к Руперту при мысли о том, что ему удалось избежать двухдневного пребывания у кровати отца (и осуждая себя за эти мысли), прибыла в больницу, вооруженная книгой и пачкой сигарет, она застала скандал в самом разгаре. Прямо перед телом отца, перекрикивая натужное гудение медицинской аппаратуры, доктор, как сумасшедший, кричал на господина Осуорси, очевидно обвиняя его в чем-то. Осуорси без промедления вовлек Поузи в разговор.

— Я говорю этому человеку, что мы хотим немедленно его перевезти. Я говорил с Лондоном и с медицинской эвакуационной командой. Это хитрый бизнес, но, к счастью, его страховка будет выплачена; я весьма удивлен, но кажется, он оформил страховку от несчастного случая на лыжном курорте.

— Лондон? — Поузи с сомнением посмотрела на аппаратуру, поддерживавшую жизнь отца: у этих приспособлений размер был впечатляющий.

— Должен сказать, Поузи, что Руперту должно быть совершенно очевидно, — да и вам, в конце концов, — что его надо было перевезти еще два дня назад! Эта больница — вы только посмотрите вокруг! Вряд ли здесь есть все необходимое, здесь нет консультанта — французы могли бы предложить помощь консультанта, просто немыслимо, что они этого не сделали… — Осуорси продолжал греметь в том же духе. Доктор, по-видимому, в надежде найти в Поузи союзницу, которая прислушается к доводам рассудка, повернулся к ней и перешел с взволнованного французского на английский, объясняя, почему было бы опасной ошибкой перевозить ее отца. Все, что необходимо, делается, ни на одном известном ему самолете нет технических возможностей для перевозки пациента, жизнь которого поддерживается системой жизнеобеспечения.

— Это не Саудовская Аравия, мадемуазель, у нас здесь нет на самолетах блоков интенсивной терапии.

— Мы хотим поступить так, как следует, — неуверенно произнесла Поузи.

— Этот человек ни за что не перенесет поездки, здесь мы делаем все, что в человеческих силах. Это наука, а не волшебство, этот человек почти умер, мы можем только…

— Вы должны попытаться организовать его эвакуацию. Что бы ни случилось… — сказал Осуорси.

— Но опасность для жизни, расходы?

— Что бы ни произошло, он бы хотел оказаться в Англии, — заявил Осуорси, и Поузи не могла с этим спорить.

— Как я сказал, здесь нет самолета с возможностями интенсивной терапии. Никто не повезет пациента в таком состоянии…

— Пусть будет оборудованная машина скорой помощи, — настаивал Осуорси. — Я займусь этим. Узнаю, нельзя ли отправить его в Бромптонскую больницу. Я знаю там консультирующих врачей.

— А что насчет мадам Венн? И согласятся ли все дети? — спросил доктор.

— Согласятся ли? Почему кто-то должен возражать?

— Ну очевидно же, что умереть во Франции и умереть в Англии — это совершенно разные вещи, — констатировал доктор.

Для Поузи и в первую очередь для господина Осуорси это было не очевидно. Они остановились.

— Самое главное состоит в том, что он не должен умереть, — с большой уверенностью заявил Осуорси. — Я еду в отель. Когда нам ждать Руперта, Поузи?

Поузи немного посидела у постели отца. Господин Осуорси наполовину убедил ее в том, что у английской медицины, возможно, найдется ответ. Вместе с тем ее терзали угрызения, что она сама не занялась этим делом, — она, которая всегда могла смотреть на вещи с практической стороны. Как она хотела, чтобы Руперт был здесь, хотя бы для того, чтобы отругать его за то, что оставил ее одну со всеми этими проблемами. Она беспокоилась, не стало ли хуже отцу: сегодня его кожа приобрела голубоватый оттенок, а под глазами образовались темные мешки, которых не было накануне.

В книге она нашла фотографию отца, вырезанную ею несколько месяцев назад из газеты и заложенную между страницами. Отец присутствует на собрании издателей с участием представителя торговой комиссии от книгоиздателей в Брюсселе. Собрание организовано для того, чтобы выразить протест против предполагаемой пошлины на партии книг, хранящиеся на товарных складах или у издателей. В то время как другие люди на этой фотографии выглядят оживленно или имитируют оживленное обсуждение, отец смотрит рассеянно, не стараясь выглядеть получше перед камерой, и кажется, что его не затрагивает происходящее вокруг, как будто его мысли омрачены предчувствием будущего или какой-то тенью из прошлого. Поузи приходилось видеть такие фотографии других людей, которые потом вскоре умирали. Если бы снимок был цветным, можно было бы увидеть ауру смерти, если верить в ауры. А в то время они говорили друг другу с некоторой долей озлобления: «Кажется, его жизнь с Керри не усыпана розами».

Поузи была потрясена, и пока она сидела все утро у постели отца, ужас ее нарастал. Она думала, что их легкое согласие с приговором доктора, с решением на днях вытащить вилку из розетки и отключить жизнеобеспечение, превращала это бдение у больничной кровати в акт неверия, лицемерный ход. Сидя здесь, она надеялась, что ему станет лучше, но одновременно строила планы в отношении того, что произойдет после его смерти, вместо того чтобы активно добиваться его излечения. Она постаралась снова настроить свои мысли на его возможное выздоровление. Эти эмоции, в свою очередь, вступили в противоборство с ее настоящим мстительным чувством: что он, глупец, сам навлек на себя беду, заведя девочку-жену, да и всех этих птичек, что были у него до нее, и принеся им всем, особенно ее матери, столько проблем.

За время этого изнурительного дежурства Поузи несколько раз позволяла себе помечтать о большом наследстве. Она знала, что отец не так уж богат, все это только мечты. Получив большое наследство, она могла бы бросить магазин лифчиков и трусиков и открыть что-нибудь свое, скажем, что-то вроде магазина платков, или заняться исследовательской работой для Би-би-си — за это ничего не платят, но можно познакомиться со многими людьми, и к чему-нибудь это да приведет. Или не делать ничего, а купить дом и устроиться там со всеми удобствами. Конечно, она понимала, что та доля наследства, которую она могла бы получить от отца, в любом случае не обеспечит ей независимый доход, но она могла бы разумно вложить деньги…

Наконец она вернулась в отель. Напоследок доктор Ламм еще раз попытался ее убедить.

— Вашего отца перевозить бесполезно, — говорил он со своей галльской уверенностью, — это неправильно, и это невозможно.

День выдался снежным и пасмурным, и многие лыжники вернулись или так и не выезжали, все они собрались в отеле на ланч. Когда столы были накрыты, вернулся из Сен-Гона Руперт и присоединился к Поузи и господину Осуорси. Поузи указала на то, что поблизости от них сидят Кип и Гарри вместе с американской наследницей — Поузи слышала, что так говорили об Эми в баре. Осуорси повернулся — до этого он изучал Кипа и Гарри, — чтобы поприветствовать Руперта. Он был рад видеть Руперта, мужчину из семьи Веннов и ответственного человека.

— Думаю, я должен говорить откровенно, Руперт. — Я очень удивился, когда услышал о том, что вы здесь делали. Все это выглядит противозаконно. Вы бы не хотели, чтобы дело выглядело так, как будто вы заботитесь только о себе?

— Полагаю, что нет, — сказал Руперт, — однако, по-видимому, здесь так всегда поступают.

— Очень важно не впутываться ни во что подобное. Думаю, вы должны знать, что, если ваш отец умрет, вы много не получите. Но что-нибудь, конечно, вам достанется. И вам тоже, Поузи. Основная часть его состояния, вполне естественно, отходит его жене. В этом нет ничего странного.

— Мы об этом знали, или, во всяком случае, догадывались.

— Что вы на самом деле нашли в его сейфе?

— Многое из того, о чем нам говорили: несколько золотых монет, небольшое полотно с подписью Боннара, старые книги, немного драгоценностей. Нотариус все изъял, и мы закрыли это в сейфе в его офисе. Он выписал мне квитанцию. Не знаю, имеют ли эти предметы какую-нибудь ценность, но он, кажется, почувствовал облегчение, удостоверившись, что французская налоговая инспекция не наложит лапу на содержимое сейфа.

— Уверен, за утаивание ценностей от финансовых органов существует наказание. Насколько длинны руки у французской налоговой полиции, я не знаю, — сказал Осуорси, сопя, что показывало его презрение к аморальным местным порядкам, открыванию чужих сейфов и присвоению секретных средств. Он поднялся.

— Я пойду взглянуть на юного Гарри и представлюсь. Кажется, он за ним присматривает, старший мальчик, я хотел сказать. Он брат миссис Венн? А кто эти женщины? Ему может понадобиться помощь в уходе за ребенком, он такой маленький. Поузи, вы предложили свою помощь?

— Бог мой, нет, — сказала Поузи в спину господина Осуорси.

— По правде говоря, — сказал Руперт Поузи, — когда я увидел вещи отца, это поразило меня больше, чем вся ситуация до этого. Какое-то чувство сопричастности человеку — чувствуешь, что он сам выбирал эти вещи, заботился о них, любил эти старые книги, — я думаю, что он их любил. Во всяком случае, он их ценил, заплатил за них и отдал на хранение. У него были мысли и надежды — понимаешь, о чем я? И внезапно, посреди всех этих живых мыслей, он лежит, как овощ на грядке. Словно я прочитал его дневник или обшарил его одежду. Все это заставило меня еще больше надеяться, что он будет жить. Очень на это надеюсь и надеюсь, что он не очень на нас рассердится за то, что мы залезли в его сейф.

Подойдя к столу, господин Осуорси представился Эми и Кипу:

— Я адвокат Адриана Венна. Приехал прошлым вечером. Полагаю, это Гарри? Какой чудесный малыш! Я о нем много слышал от Адриана — зеница его ока, вы понимаете.

Кип начал было вежливо вставать, но дружеский толчок Осуорси заставил его опять опуститься на стул.

— Это Кип Кэнби, дядя Гарри, — произнесла Эми. — А я Эми Хокинз, друг Кипа. Это мисс, то есть мадемуазель, Уолтер, которая помогает с Гарри.

Жаффы нашли в деревне молодую девушку, а Кип должен будет присматривать за малышом только ночью. Эми сказала Кристиану Жаффу, что заплатит за услуги, это было самое меньшее, что она могла сделать, но ей вдруг пришло в голову, что, раз этот человек семейный адвокат, это, в общем-то, его обязанность.

— Здравствуй, Гарри, — сказал Осуорси, гладя малыша по головке. — Вы все устроили с Гарри, как я вижу, Кип. Я просто хотел вам сказать, как обстоят дела. Мы считаем, что у отца Гарри будет больше шансов, если он попадет в Англию. Я решил, если все пойдет хорошо, перевезти его в Бромптонскую больницу в Лондоне. У них там хорошие специалисты по этому профилю. Они хорошо известны: все шейхи и муллы едут лечиться в Англию. Очевидно, это непросто устроить: воздушный транспорт с респираторами и тому подобным, но можно. Я займусь этим сегодня днем.

Кип выслушал его с изумлением и облегчением, за которым сразу же пришли другие страхи. Вероятно, хорошо, что они хотят забрать Адриана в более солидную больницу, но как быть с Керри, с ним и с Гарри?

— А с Керри что? — спросил он.

— Врачи говорят, ей немного лучше, поэтому сейчас мы сосредоточимся на Венне. Думаю, врач сказал бы, что не стоит подвергать риску больную, перевозя ее с места на место, когда ситуация не такая уж отчаянная.

В голосе Осуорси зазвучали фальшивые успокоительные интонации, как у школьного психолога. Кип на них не купился. Несмотря на то что говорил доктор, он не видел у Керри никаких улучшений. Разве ее не надо тоже перевезти в Бромптонскую больницу? Он взглянул на Эми. Она была единственным человеком, с которым он говорил обо всем этом, к тому же она, кажется, разбиралась в законах. Ему нравилась идея поехать всем вместе в Лондон, где он мог бы разговаривать по-английски.

Осуорси пригласил Кипа зайти к нему в номер перед обедом.

— И вы, мадам, тоже приходите, если желаете. У меня к тому времени будут какие-нибудь новости. Приводите всех, кто в этом заинтересован, — добавил он авторитетным голосом, как человек, наконец организовавший работу в бригаде растяп. Он кивнул и пошел к своему столику.

Кип посмотрел через весь зал на Эмиля Аббу. Хотя он и приходил на собрание в больнице, Кип не знал, какое именно отношение он имеет к этому делу и нужно ли ему говорить о собрании у господина Осуорси. Аббу читал у окна газету, очевидно ожидая, когда ему принесут суп. Кип, впрочем, не считал, что и ему тоже надо идти к господину Осуорси, ведь речь пойдет в основном об Адриане. Как всегда, никто и не заговорит о Керри.

— Пока с твоей сестрой все хорошо, возможно, лучше оставить ее так, как есть, — сказала Эми, соглашаясь с Осуорси. — Вероятно, трудно организовать перевозку пациента, нуждающегося в интенсивной терапии.

— Они говорят, что с ней все хорошо, но я не вижу в ней совсем никаких изменений, — пожаловался Кип. — Она просто лежит и все. — Он сам услышал, как дрогнул его голос.

«С другой стороны, — подумала Эми со свойственной ей практичной предусмотрительностью, — возможно, эти англичане пытаются избавить себя от забот о сестре Кипа или планируют в каком-то смысле бросить ее, предоставив Кипу самому принимать решения и платить по счетам». Она пообещала Кипу, что откровенно поговорит с господином Осуорси о некоторых из этих проблем.

Голос господина Осуорси почти дрожал от ярости, когда он снова сел за свой столик.

— Вы не говорили, Поузи, что этот американский мальчишка нанял себе советчика. Думали, в этом нет необходимости? Я действую, несомненно, в интересах всех родственников, особенно ребенка, поскольку он, в конце концов, является основным наследником Адриана, со своей матерью, поэтому я едва ли…

— Не думаю, что она его адвокат, господин Осуорси, — перебила его Поузи, говоря как можно спокойнее. — Но я об этом ничего не знаю, господин Осуорси, да и откуда мне знать?

— Хорошо известно, что американские юристы любят вчинять иски больницам. Может, отсюда ветер дует? — предположил Руперт.

— Я хочу спросить, в чем тут, черт возьми, моя вина? — продолжала Поузи, повысив голос.

— Я ей посоветую перевезти ее клиентку в более современную больницу, если они недовольны тем, как у нее идут дела в Мутье. Но, как я понял, ожидается, что миссис Венн скоро придет в себя, — продолжал господин Осуорси тоном, показывавшим, что его глубоко задело вмешательство Эми в их дела.

— А мне кажется, что Керри — ваша клиентка, — заявила Поузи. — Я ничего не слышала о том, что эта американка — юрист.

— Время покажет, — сказал господин Осуорси.

Глава 18

Перед тем как одеваться для встречи с господином Осуорси и последующего обеда, у себя в номере Эми позанималась французским, прослушав урок на компакт-диске, позвонила Сигрид, своему финансовому менеджеру, потом включила радио и, забравшись в ванну, стала слушать музыку, перемежаемую новостями на незнакомом языке. После снежного бурака, который разразился утром, выглянуло неприветливое солнце и Эми пошла прогуляться. Она не надела под лыжную куртку (точнее, комбинезон) свитер, поэтому, когда в конце дня на небо снова набежали облака, она продрогла, но не могла зайти в отель погреться, так как находилась далеко от него. Она промерзла до костей, и когда смогла наконец лечь в ванну, ощущение от теплой воды оказалось удивительно приятным. Она думала о том, как замечательно сначала замерзнуть, а потом согреться, устать, но почувствовать воодушевление. Под присмотром Поля-Луи, очаровательного французского инструктора по горнолыжному спорту, она добилась некоторых успехов. Он заставил ее несколько раз спуститься и подняться по лыжне, что, как она считала, было для нее слишком трудно, тем более что указания он давал на языке, которого она не понимала.

«А ведь неплохо иногда не понимать того, что говорят по радио», — думала Эми. Кажется, речь шла о Гайдне. Она замечала каждое знакомое слово. То, что она не понимала остальное и что это остальное и не надо было понимать, действовало не нее как-то успокаивающе. Иногда ум стремится к освобождению от всяких мыслей, наподобие того, как кончается заряд в батарейке и вам приходится ее менять. Или когда вы стираете в компьютере старую программу и загружаете новую, более совершенную, включающую множество новых компонентов. Гайдн, французская литература, правильное патинирование антиков, геополитика. Раз вы решили избавиться от старых знаний, от всего — от альфы до омеги, то, значит, для вас созрели безграничные возможности заполнения ваших серых клеточек новым багажом.

Кипу помогала мисс Уолтер, поэтому он мог кататься на лыжах и проводить немного времени у Керри один, без Гарри, — он добросовестно выполнял эту обязанность. И все-таки Гарри проводил с ним очень много времени, особенно по ночам. Кип обнаружил, что, если он разрешал Гарри долго смотреть вечером телевизор, тот спал дольше. Интересно, что ребенок может смотреть телевизор. Кип вспомнил, что как-то видел по телевизору передачу о девчонках, своих ровесницах, учившихся в другой школе. Их заставили в течение продолжительного времени носить десятифунтовые мешки с мукой, чтобы они представили себе, что такое иметь ребенка. Кип не был девчонкой, но точно знал, что это такое. В деревенском магазине он купил для Гарри подгузники и другие необходимые вещи и расплатился за эти покупки кредитной картой Адриана. Из-за этого он чувствовал себя немного преступником, хотя и понимал, что поступил правильно. Направляясь в номер господина Осуорси, Кип думал о том, что ему следует все это объяснить.

Осуорси, оказавшись в отдаленной альпийской деревушке и имея на руках определенную сумму, выделенную ему на расходы, заказал в номер несколько plateaux[76] устриц и две бутылки шампанского, чтобы смягчить расположение духа своих клиентов, и совсем не случайно, а чтобы самому испробовать местные блага, раз уж он находится в знаменитом отеле. Хотя и французские, что означало, что их везли бог знает в каких условиях издалека, устрицы все же должны быть ничего, поскольку сейчас зима. Горничная расстелила на комоде полотенца, чтобы защитить мебель от пятен, и расставила большие плоские блюда, на которых высились горки колотого льда, а сверху на этих ложах изо льда размещались уже открытые устрицы. В довершение этого натюрморта на шатких подставках, в корзинах, уравновешенных пятью бокалами для вина, стояли две бутылки шампанского. Не слишком ли праздничный вид, если принять во внимание обстоятельства? Он надеялся, что нет. Шесть дюжин устриц разделить между пятью гостями… это будет… семьдесят два на пять… Может, юный американец откажется или Поузи. Женщины часто не любят устрицы.

Он весьма серьезно относился к предстоящему собранию. Предвидя такое развитие событий, Осуорси поручил своему персоналу проверить состояние некоторых дел Адриана и был удивлен, найдя их в весьма благоприятном, просто поразительно благоприятном состоянии. Оказалось, что даже его виноградник, исходя из беглой проверки налоговой декларации, которую Адриан представил французским властям, приносил доход. Его убыточное издательство, долгое время служившее дорогой игрушкой, с недавних пор время от времени давало реальные деньги. Его капиталовложения, сделанные в период продолжительного финансового бума в восьмидесятые годы, позволили получить большую прибыль. Осуорси это радовало и одновременно беспокоило. Конечно, он бы и самому скромному лудильщику оказывал всю возможную юридическую помощь, используя свои знания и опыт, если бы тот был его клиентом, но денежная аура, неожиданно окружившая беспутного Венна каким-то ореолом, придавала всему делу определенный бодрящий интерес.

Наследники — а Осуорси думал о них как о наследниках, несмотря на то что Адриан еще не умер, — явились мрачноватыми. Американский парнишка, все еще в лыжном костюме, но других ботинках, вошел, излучая мальчишеский аромат уличной свежести и мороза. Он привел женщину, которая вместе с ним была на ланче, ту самую привлекательную калифорнийку, которая то ли являлась, то ли не являлась его адвокатом. Эта женщина, мисс Хокинз, была одета для обеда — в простое черное платье, как будто она уже носила траур. По мнению Осуорси, она была хорошенькой и отличалась изысканной простотой, на фоне которой бедняжка Поузи смотрелась потрепанной жизнью. Осуорси уже замечал, что Поузи всегда одевалась не к месту — всегда глубокий вырез и чересчур облегающий фасон. Некоторые женщины часто выглядят как уличные девки, независимо от того, что на них надето, и бедняжка Поузи, видимо, относилась к их числу, хотя и имела хорошую кембриджскую степень. Впрочем, и мода тоже изменилась. И мальчишка, и мисс Хокинз отказались от устриц, и когда им предложили это угощенье во второй раз, на их лицах появилось испуганное выражение. «Tant mieux[77], как говорят местные, — подумал Осуорси, — нам больше достанется».

Он объяснил, что утром ему мало что удалось сделать в отношении перевозки пациента, это оказалось трудно вдвойне: из-за возражений французских врачей и из-за абсолютной невозможности достать какой-либо транспорт, пригодный для перевозки больного, которому требуется система жизнеобеспечения. К счастью, Адриан держится, поэтому они могут рассчитывать еще и на завтра.

— Я весь день провисел на телефоне. Надеюсь, к завтрашнему дню мои усилия принесут свои плоды, но мы, возможно, недооценили все здешние сложности. Представьте себе, я обнаружил, что у местных докторов до абсурда местечковые настроения. Предположение о том, что ими делается не все возможное, ранит их тщеславие. Если бы они сотрудничали, это помогло бы делу. Мы должны, обязательно должны отвезти его домой, — с жаром сказал Осуорси.

Осуорси хотел знать, понимал ли американский юнец всю важность перевозки Венна. Конечно, его интересы были совершенно противоположны интересам Руперта и Поузи: его сестра не получит ровным счетом ничего, если Адриан умрет здесь, во Франции, с ее наполеоновскими предрассудками в отношении жен, а если (когда?) он умрет в Англии, она получит все, в соответствии с завещанием Венна. Не поэтому ли мальчишка привел сюда своего американского адвоката? Он смерил взглядом Кипа, стараясь угадать, верно ли его предположение, — а может, обо всем подумала эта женщина? Осуорси спросил, нет ли каких-нибудь вопросов у присутствующих. Отчасти он хотел выяснить, чтó они поняли. Потом он постарался дать разъяснения:

— Я задаю вам все эти вопросы, потому что думаю, что все должны понимать ситуацию. Здесь нет никаких тайн, и я не хочу, чтобы вы лелеяли неоправданные надежды. В случае смерти господин Венн оставит свое состояние жене, Керри Кэнби, и небольшие суммы денег достанутся его детям, Руперту и Поузи. Насколько я помню, эти суммы составят по несколько тысяч фунтов каждому. Юный Гарри в завещании явно не упомянут, но по закону он, несомненно, будет включен в число наследников, потому что он не был специально исключен из завещания. После слова «дети» запятой не стоит, и я не сомневаюсь, что этот вопрос станет темой для разбирательства, но…

— Не могли бы мы немного поговорить о расходах? — прервала его американка, мисс Хокинз, и на ее серьезном привлекательном лице неожиданно появилось решительное выражение. — Кип и Гарри зависят от господина Венна, от его состояния, в смысле оплаты текущих расходов, и меня беспокоит будущее Гарри, и в смысле расходов, и в смысле опекунства.

— Предполагается, что мать Гарри поправится, — сурово сказал Осуорси.

— Меня интересует два вопроса: будет ли возложена на нее оплата расходов на лечение ее мужа, если по французским законам она не является его наследницей, и оплата счетов отеля? — продолжала Эми, заглядывая в свои записи.

— Ах, мисс Хокинз, вот об этом-то я и веду речь, — воодушевился Осуорси, увидев, что может заручиться ее поддержкой, раз уж они в конце концов оказались на одной стороне в споре о том, где должен умереть бедняга Венн. — Вот почему так важно, чтобы все произошло в Англии, что бы там ни случилось. В Англии у Керри Венн будут естественные права вдовы и обязательства в соответствии с желаниями господина Венна, ясно выраженными в его завещании. Здесь же — я не уверен, но кажется, все по-другому. Я не могу отвечать за Францию и не могу просто из головы изобрести ответ на вопрос, какой из национальных законов имеет преимущественное право в том случае, если англичанин умирает во Франции, или наоборот. И один только Бог знает, кто, по мнению французов, должен будет оплатить гостиничный счет.

— Кип не может самостоятельно решать финансовые проблемы, — заметила Эми. — Господин Венн обеспечивал его и оплачивал его обучение.

— К сожалению, не бывает так, чтобы смерть человека обходилась без последствий. Нельзя ничего поделать тогда, когда ничего нельзя поделать.

— Но французские доктора говорят, что он все равно умрет, неважно где, — заявила Поузи в своей обычной вызывающей манере. — Если это так, то я не думаю, что мне хочется, чтобы папа умер в Англии. И почему я должна этого хотеть? Из того, что я здесь слышала, выходит, что если он умрет в Англии, то мы с Рупертом получим дырку от бублика, а если он умрет здесь, то нам сполна выплатят доли от его состояния.

— Вряд ли сейчас время для выпячивания собственных мотивов, Поузи, — возразил Осуорси, глубоко шокированный словами Поузи. — Возможно, еще есть шанс его спасти. Ведь ты, конечно же, хочешь этого?

Вызывающая вспышка Поузи не могла не утихнуть после такого упрека.

— Конечно, — послушно сказала она. — Но у другой нашей сестры может оказаться свое мнение по этому вопросу.

— Ради бога, какая еще другая сестра?

— Вы что, хотите сказать, что вам никто об этом не рассказал? — спросила Поузи с большим удовольствием наблюдая, как на скуластом лице Осуорси сразу же застыло ошеломленное выражение.

Поузи и Руперт, поблагодарив господина Осуорси от лица отца за его усилия, заверили его, что они увидятся за обедом, и отправились в бар, чтобы угоститься чем-нибудь покрепче шампанского.

— Завтра я еду кататься на лыжах, — объявил Руперт, и его слова прозвучали немного дерзко. — Я зайду в больницу с утра пораньше и потом еще раз в конце дня.

На мрачном собрании под руководством Осуорси его немного подбодрило нежданное появление в компании американского юриста, или кем там она была на самом деле. Женщина показалась Руперту и милой и разумной, и было не похоже, чтобы из-за нее могли возникнуть какие-то неприятности. Она рассказала ему, что приехала сюда учиться готовить и кататься на горных лыжах, и пригласила присоединиться к их компании завтра утром — этот мальчик, Кип, еще несколько человек, с которыми она здесь познакомилась, и Робин Крамли, известный поэт. Со школьной поры Руперт читал не много поэзии, но Крамли часто мелькал по телевизору, писал о сельской жизни, о розах, цветущих в саду, и тому подобном, а потом о шипах. Всегда появляется либо шип, либо червяк. «Думаю, я видел здесь Робина Крамли», — сказал Руперт Поузи накануне. Крамли не катался на лыжах, но он должен был подъехать на машине в деревню, где они собирались съесть ланч и куда их должен был доставить лыжный инструктор. Руперт украдкой взглянул на Поузи, чтобы узнать, сильно ли ее обидело его дезертирство, и по ее хмурому виду понял, что сильно.

— Ты могла бы поехать вместе с Крамли, — предложил он, и ее лицо просветлело. — Я все устрою.

— Ты не думаешь про себя, что жена отца тоже может умереть? — спросила Поузи, которая, очевидно, думала именно об этом.

— По-видимому, этого не случится.

— Хотела бы я надеяться, что они скажут нам всю правду, потому что, если они оба должны умереть, было бы лучше, чтобы она умерла первой, — сказала Поузи.

Руперт, к своему неудовольствию, сразу же понял, что она имела в виду. Если первым умрет отец, его деньги перейдут к его жене, и когда умрет она, все получит младенец; но если первой умрет жена, то они тоже станут наследниками. Только в том случае, если они умрут оба — и отец, и его жена.

— Это только в Англии, — заметил он.

— Не могу поверить, что мы говорим об этом, но совершенно ясно, что папа должен умереть во Франции. Во всяком случае, все идет к этому, — проговорила Поузи. — То, что мы говорим об этом, не влияет на ход событий. Господин Осуорси никогда не найдет самолет, который смог бы его перевезти.

Руперт и Поузи прошли к тому месту, где сидел Эмиль. Все поприветствовали друг друга дружескими кивками, и Венны устроились рядом с Эмилем.

— Я забежал в больницу около пяти, — сообщил Эмиль. — Врачей очень обнадежило какое-то изменение в состоянии мадам Венн. У вашего отца изменений нет.

— Поговорим откровенно? — предложила Поузи, забавляясь сигаретой, чтобы справиться со смущением, охватывавшим ее всякий раз, когда она видела этого человека. — Вы слышали, что адвокат отца хочет перевезти его в Англию в надежде, что его там спасут? Это было бы чудесно, но кто поверит, что его можно спасти? Доктора не верят, это ясно. Мы считаем, что все происходит из-за того, что господин Осуорси хочет, чтобы отец умер под британским флагом, поскольку есть разница в том, что произойдет с… Ну, со всем: с его château и деньгами…

Эмиль подумал.

— Полагаю, так и есть. Законы о наследовании, вероятно, сильно различаются в Англии и Франции, хоть я и не знаком с ними. Я уверен, английские законы очень капризны.

— Почему же капризны? — сразу встали они на дыбы.

— Англичане, мне кажется, потакают прихотям умирающего человека. Франция же пренебрегает ими, по существенной причине: чтобы избежать глупостей или неуместных поступков, которые совершают люди в последние минуты, чтобы только уцепиться за жизнь.

— Вы не считаете, что люди должны иметь возможность делать то, что они хотят, со своими собственными деньгами?

— Конечно нет, — ответил Эмиль.

Руперт мягко вмешался:

— Дело в том, что вы, то есть ваша жена, и мы с Поузи оказались в этом деле некоторым образом на одной стороне. Для нас всех было бы лучше, если отец должен умереть, чтобы он умер во Франции. Именно вы сказали мне, что во Франции невозможно лишить детей наследства.

— И многие очень об этом жалеют, — сказал Эмиль.

Эмиль отчасти был смутьяном, и все потому, что он был умен и ему доставляли удовольствие осложнения, которые могли возникнуть из-за минутного упрямства, несогласного жеста или импульсивного поступка. Он всегда наслаждался, наблюдая эти осложнения, и с чувством собственного превосходства поддавался захватывающему его цинизму, который вызывали в нем эти наблюдения. Со временем он мог стать совершенным циником. Но сначала ему надо было преодолеть свои наклонности, заставлявшие его поддаваться радости, любви и желанию — эмоциям, которые вставали на пути трезвого расчета. В настоящий момент он колебался между желанием посмеяться вместе с этими приятными, но, очевидно, вероломными англичанами, интересы которых совпадали с интересами Виктуар, и намерением предложить им, чтобы они просто отключили своего отца от жизнеобеспечения, ведь на самом деле он, кажется, уже мертв, чего никто не хотел признать.

Позже он говорил Жеральдин по телефону:

— Мне кажется, Виктуар необходимо сюда приехать. Просто напомните ей, что речь идет о patrimoine[78] Ник и Саломеи.

И он объяснил, каковы, по его мнению, мотивы, которые движут адвокатом Венна, пытающимся перевезти своего умирающего клиента в Англию.

— Ви никогда никуда не поедет ради денег, — возразила Жеральдин. — Мне придется придумать причину получше. Может, чтобы доставить тебе удовольствие, Эмиль, если ты ей скажешь, что хотел бы провести вместе с ней несколько дней?

— Почему бы нет? — ответил Эмиль. — Pourquoi pas?[79]

Проведя в отеле «Круа-Сен-Бернар» несколько дней, Эмиль перестал так уж сильно стремиться обратно в Париж, хотя ему и придется вернуться, по крайней мере в понедельник, чтобы появиться на своем телевизионном круглом столе, который обычно показывали по вторникам. Пока же его вполне устраивала тихая гостиная, где по вечерам играли в карты и где он мог спокойно работать, экзотическая компания лыжников, англичане, разнообразие хорошеньких женщин — небольшое приключение с мисс Венн не считалось — и очень хорошая еда, которая интересовала его, как любого француза, пусть даже и интеллектуала. Ритм жизни в приятном отеле оказывал на него успокаивающее воздействие, как это бывало с большинством гостей, которые не ходили по местным дискотекам и не отмокали в ароматных ваннах, принимая эти расслабляющие процедуры после активного дня в горах.

Дело Венна и количество все прибывающих по этому делу людей заставили Эмиля задуматься о том, не было ли состояние Венна больше, чем он предполагал поначалу. Он не спросил Жеральдин о сумме: сам он не был корыстным. А вот Жеральдин, напротив, была, и по ее беспокойству ему следовало бы понять, что речь идет о немалых деньгах. Но Венн был англичанином, а англичане обычно бедны как церковные мыши, если судить по потрепанным манжетам и дыркам на свитере известного английского поэта Робина Крамли, который, как и Эмиль, не катался на лыжах, и поэтому по утрам можно было видеть, как он что-то пишет, сидя в той же гостиной. Они познакомились, обменявшись несколькими словами по поводу книги П. Г. Вудхауса, которую читал Эмиль. Он нашел эту книгу в библиотеке отеля, и она его удивила. Эмиль был наслышан о Крамли, и Крамли, так следовало понимать, был наслышан об Эмиле.

Именно от этого поэта Эмиль собрал по крохам ходившие по отелю сплетни, например, о том, что здесь проживали некоронованные члены европейских королевских фамилий, а также очень богатая девушка из США, состояние которой было связано с компьютерной техникой или, во всяком случае, с продуктами потребления более эфемерными, чем классические источники американских состояний — лес, железные дороги или нефть. Эмиль сомневался по поводу размеров этого состояния так же, как он сомневался относительно состояния Венна, поскольку около нее он не видел никаких охранников или дуэний. У него тем не менее не возникло сомнений в том, что девушка, о которой шла речь, и была знакомой Жеральдин, и ему ничего не стоило выяснить все подробности этой истории. Он согласился с тем, что девушка была красивой.

— Но совершенно невероятно, чтобы очень богатые девушки просто так ходили повсюду, — возразил он.

— И она к тому же очень веселая и милая, — сказал Робин Крамли. — Не помню, когда бы на меня производили такое впечатление чья-нибудь красота и свежесть, — просто розочка, честное слово.

Во время одного из таких разговоров Робин Крамли спросил:

— Полагаю, вы женаты?

Эмиль ответил утвердительно.

— А я никогда не был женат. Не имею желания. Сказать по правде, женское тело меня никогда особенно не привлекало.

Это признание было сделано с привычным спокойствием, говорившим о некоторой практике в прошлом. Эмиль, в свою очередь, привык к сексуальным заигрываниям со стороны других мужчин, так же как и со стороны женщин, и обычно делал вид, что просто их не слышал, — если, конечно, это можно было считать заигрыванием.

— Возможно, вы об этом догадались. В общем, я никогда на самом деле не занимался изучением своей гетеросексуальной стороны — я действительно считаю, что каждый человек бисексуален, а вы? А теперь вот наконец влюбился: я говорю об очаровательной Эми.

— Я согласен с тем, что она очень хорошенькая. Но она американка, — Эмиль был неумолим.

— Американцы мне нравятся. Их простота и уверенность, что они всегда во всем правы. Особенно простота.

— Разве это описание не относится ко всем женщинам?

— В действительности я все меньше и меньше думаю о физической стороне вопроса.

Заинтересованное выражение его лица подсказало Эмилю, что он, аи contraire[80], думал об этом все больше и испытывал определенные затруднения.

— Я бы согласился с тем, что в вопросе о сексуальности существует некий теоретический или условный аспект, — осторожно сказал Эмиль, — но тело должно желать того, чтобы согласиться с принятым решением, каким бы оно ни было.

Он думал о Фуко, pauvre type[81].

— Некоторыми правит тело, но со мной такого никогда не случалось, — вздохнул Робин Крамли.

Эмиль проигнорировал предложение Жеральдин познакомиться с Эми Хокинз. У него не было никакого желания знакомиться с американцами. Он посвятил значительное количество своих размышлений, чернил и появлений в эфире теме различий культур, и, как у признанного французского интеллектуала, у него была одна догма, непоколебимая, и в значительной степени ничем не проверенное убеждение, за которое он цеплялся с религиозным фанатизмом, что безнравственную Америку ничем не исправишь. Это убеждение, естественно, распространялось и на самих американцев, хотя он был знаком только с ужасными подругами своей тещи, décoratrice[82]. (Сама Жеральдин ему нравилась, как обычно нравятся мужчинам их тещи. Это двойственное чувство: в них воплощены те метаморфозы, которые произойдут в конечном итоге с их женами.) По-видимому, Жеральдин прекрасно понимала, каким образом Виктуар, с ее добротой и политкорректностью, иногда кажется просто невозможной. Вот парадокс: несмотря на то что ему нравилась Жеральдин, — например, он ценил ее нежелание говорить о ситуации, которая сложилась между ним и Виктуар, — он не доверял смеси ее хорошего вкуса и коммерческого инстинкта. Он повсюду находил примеры, показывающие, что американцы отвратительны: наглые, высокомерные, всегда громко разговаривающие и вызывающе одетые хвастуны, не имеющие никакого понятия о других культурах, не испытывающие совершенно никакого интереса к чему-либо, кроме самих себя, и беспокоящиеся только об американской гегемонии. По доброй воле он не станет знакомиться ни с одним из них.

Он встречал маленькую приятельницу Жеральдин — на самом деле она оказалась выше среднего роста — в баре, после закрытия подъемников, или во время обеда или ужина. Ее вниманием часто завладевали Крамли и пожилой польский князь, а теперь и другие тоже. Наследница? Он сожалел о грубом материализме англичанина и всех остальных, которые лебезили перед ней, — да, это не ускользнуло от его внимания, хотя у него и не было сомнений в том, что страстное увлечение Крамли имеет под собой и другие основания. А если говорить о ней, то она издалека казалась естественной и очень улыбчивой — ох уж эти американцы с их застывшей улыбкой и довольно равнодушной красотой вкрадчивых черт! Вероятно, просто рефлекторное выражение внутренней пустоты.

Он немного смутился, когда перед обедом увидел в баре Кипа, мальчика, который ухаживал за маленьким сводным братом Виктуар, в компании той самой американки. Несмотря на призывы Жеральдин, он не сделал попытки ей представиться и больше всего опасался, что какой-нибудь поворот событий в нынешней ситуации потребует от него этого шага.

Эми и Кип одновременно почувствовали на себе чей-то пристальный взгляд, может быть его, и это заставило их обернуться. Застигнутый за разглядыванием, Эмиль немного наклонил голову в знак приветствия. Эми ощутила мурашки почти неприятного предчувствия. Кажется, и на остальных этот человек производил такое же впечатление.

Глава 19

Привычка Эми сидеть за одним столом с Кипом или с кем-нибудь еще вошла в отеле в обычай: ее столик отдали другим, а ее сразу же провожали к Кипу и Гарри, когда она входила в столовую. На время ланчей они приглашали мадемуазель Уолтер, няню, но после одного обеда, во время которого у нее истощился запас тем для разговора с Кипом, Эми стала приглашать к ним за стол еще одного человека, и сегодня этим человеком оказался Джо Даггарт, номер которого, как она узнала, находился рядом с ее. Ей особенно хотелось его расспросить о том, что он знает о спасательных службах в Швейцарии.

Знал он не много.

— Я консультант по экстрадиции, — объяснил он. — Или называйте меня специалистом по облегчению ситуации. Я представляю различные американские государственные структуры и федеральные власти в процессе ведения переговоров. Европейские правительства часто не хотят выдавать преступников-американцев, когда речь идет о смертной казни, и моя работа состоит в том, чтобы договариваться об уступках, которые мы можем получить: новые судебные разбирательства, смягченные приговоры, пожизненное заключение вместо смерти и тому подобное — чтобы приноровиться к их понятиям. Я выясняю, какие гарантии мы можем предоставить европейцам и на какие компромиссы они пойдут. Сейчас я работаю над ужасным делом: парень задушил четырех десятилетних детей, он скрывается от полиции в Довиле.

— Господи, надеюсь, вы не станете пытаться его вытащить? — воскликнула Эми.

— Не совсем. Это серьезная проблема в широком смысле, — ответил Даггарт. — Мы стараемся убедить американских обвинителей обратиться с просьбой о пожизненном заключении без права досрочного освобождения, но часто это бывает трудно сделать, потому что в Штатах на них оказывается политическое давление. Все хотят поджарить этого ублюдка. Иногда тупиковая ситуация сохраняется годами.

Эми, знавшую об уголовном праве совсем немного, все это очень заинтриговало. Даггарт вызывал симпатию. Обычно она расспрашивала его о том, как ему нравится жить в Европе, скучает ли он по Америке и тому подобном, хотя, может быть, лучше было воздерживаться от разговоров о политике, так как она чувствовала, что их взгляды не совпадают.

Теперь она уже знала достаточно, чтобы оставаться в стороне и от вопросов о наследстве, пусть даже они и влияли на судьбу Кипа, и она не собиралась вмешиваться в вопросы европейской медицинской этики. И все-таки она не видела, как может повредить делу попытка заручиться помощью Даггарта в организации какого-нибудь медицинского транспорта, что могло бы спасти сестру Кипа и ее мужа.

— Вы должны знать кого-нибудь из «Красного Креста» или французского отделения «Врачи без границ», — умоляла она.

Даггарт действительно знал некоторые агентства. Страховка, в конечном счете, покроет расходы на это дорогое предприятие, об этом она не волновалась, но она сразу поняла, что, как и в Америке, когда речь заходит о получении страховки, службы спасения сразу начинают проявлять подозрительность. Дома самолет появился бы скорее, если бы она предложила заплатить вперед, но даст ли это что-нибудь в Европе? Она мысленно ограничила сумму, хотя как можно измерить цену жизни? Она обратилась с этим предложением к господину Осуорси сразу после состоявшегося у него собрания, и он выслушал ее с благодарностью.

— Вы хотите сказать, что располагаете средствами для того, чтобы заплатить вперед? — осторожно поинтересовался он. Ему пришло в голову, что в деле возможны финансовые обстоятельства, о которых он не знал, возможно, у Керри есть какие-то деньги? — Здешние врачи привыкли только к организации транспорта для больных с несложными переломами, или для случайных рожениц, или для жертв инсульта, которых надо отправить в Лион. Люди все время летают в Лондон, но, очевидно, не те, кто нуждается в системе жизнеобеспечения, и не те, состояние которых нестабильно. Венн кажется мне вполне стабильным, с тех пор, как я здесь, у него ни один мускул не дернулся.

— Думаю, плата вперед может помочь. Это очень дорогое путешествие, страховые компании не скоро соберутся заплатить, никто не хочет иметь с ними дело.

— Видимо, деньги действительно могут помочь преодолеть трудности. Благодарю, мисс Хокинз, вы проявили большое понимание. Конечно, это в интересах вашего клиента.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я просто беспокоюсь о миссис Венн.

Теперь она изложила все Джо Даггарту.

— Если им понадобятся деньги, чтобы заплатить вперед, я могу их дать. Я бы хотела помочь.

— Не имею представления, кто за это возьмется. У меня есть кое-какие сведения по поводу цены, в связи с подобной ситуацией, свидетелем которой я был; это составит около двадцати тысяч долларов. — Он тревожно взглянул на Эми.

— Все в порядке, ведь речь идет о жизни и смерти. В конце концов, я все равно получу эти деньги назад.

— Виктуар, — сказала Жеральдин, — я собираюсь взять на несколько дней Ник и Саломею, а ты поедешь в Вальмери, чтобы помочь Эмилю. С твоей стороны нечестно заставлять его проходить через все это совершенно одному, среди абсолютно незнакомых людей, в самый разгар семейной драмы. Жена должна быть рядом с ним.

— Сомневаюсь, мама, что он так сказал, — ответила Ви. — Это совсем не похоже на Эмиля.

— Именно так я поняла его простое замечание: «Жаль, что здесь нет Виктуар». Можешь толковать его как хочешь. Во всяком случае, провести несколько дней вместе, наедине, в приятном отеле всегда хорошо для семейной пары.

Это было самое большее, что Жеральдин когда-либо позволяла себе сказать о семейных проблемах дочери.

По вопросу, поставленному таким образом, у Виктуар были некоторые возражения, и Жеральдин парировала каждое из них: Ви может отменить один раз свою группу и может поехать после концерта ее трио, который должен состояться в субботу днем на открытии нового универмага. Эти разговоры заставили Ви задуматься о деле уже по-другому, и она начала задаваться вопросом, не проявила ли она дочернюю непочтительность к своему умирающему отцу. Возможно, всего лишь уязвленное самолюбие и разочарование из-за того, что он не позаботился с ней познакомиться, побудили ее отказаться поехать к нему. Сейчас она почти сожалела о своей поспешной реакции и начала понимать, что с ее стороны было эгоистично лишать умирающего человека удовольствия увидеть свою давно потерянную дочь.

Возможно, другие его дети сильно его разочаровали и он был бы счастлив видеть свою девочку, которая добилась процветания и успехов и имела чудесных детей. Может, ей следует взять с собой Ник и Саломею? Может быть, проблеск счастья и надежды, который появится у него при виде их, на самом деле изменит его шансы на выживание в лучшую сторону? Она слышала о том, что так иногда бывает. Как может она не поехать, если у нее есть шанс его спасти, какими бы ни были ее личные чувства? И когда Жеральдин еще раз попыталась ее убедить, она уже приняла решение ехать, а мысль о том, что Эмилю это понравится, сделала ее намерение еще более твердым. Она поедет. Она нашла флейтиста себе на замену, забрала в пятницу днем Ник и Саломею из школы и отвезла их к Жеральдин, а потом отправилась на метро в сторону Лионского вокзала.

Снова заполучить Эмиля в постель оказалось легче, чем Поузи смела надеяться. Нельзя сказать, чтобы у нее сложился сознательный план, скорее судьба правила всеми их порывами. Судите сами: после обеда Руперт рано ушел к себе из-за предстоящего на следующий день лыжного похода. Все случилось благодаря естественной гениальности, которую обычно пробуждает вино, выпитое за обедом: Эмиль обедал с Робином Крамли и стильной парой из Мюнхена. Эти люди были сумасшедшими франкофилами и видели и Крамли, и Эмиля в телевизионной арт-программе, посвященной книгам, которая называлась «Лира». Потом пара бокалов в баре и обсуждение их тревог, связанных с национальной принадлежностью смерти, которая явится за беднягой Венном, привели их к душевному согласию, и это настроение вскоре перешло от мрачной темы к более жизнеутверждающим реалиям влечения и желания.

Эмилю, который был в душе романтиком, как и все интеллектуалы левого толка, Поузи казалась исправленной версией его жены Виктуар: более покладистая, более импульсивная и сексуальная, полностью захваченная представившимися возможностями; к тому же ситуации добавляло очарования ощущение превосходства над этой замороженной расой британцев, завоевание которой также давало и некое политическое удовлетворение.

Для Поузи, чья реакция на происходящее была не такой затеоретизированной, не существовало осложнений, над которыми ей пришлось бы размышлять с осторожностью, если не брать в расчет его родство с ее гипотетической сводной сестрой. В общем, ее родственные связи с неизвестной Ви были полностью забыты в горячечном желании почувствовать в себе этого роскошного шейха или француза. Они поднялись в номер Эмиля. Себе они говорили, что заслужили это небольшое удовольствие, в последний раз, за все то, что им довелось пережить: душевные страдания, печаль, скука. Все было потрясающе чувственный пир, такой жаркий и мощный, какого у Поузи никогда не было, заставивший ее задуматься о том, что, наверное, существуют национальные различия, о которых никто никогда не говорит. Этот вопрос действительно требовал изучения. Они договорились встретиться завтра снова, возможно после ланча или непосредственно перед обедом, когда они должны будут переодеваться у себя в номерах, а их обязательное дежурство у постели умирающего уже закончится.

Глава 20

Наступила пятница, день, на который была запланирована поездка на лыжах в Сен-Жан-де-Бельвиль, но пошел такой сильный снег, что им пришлось ее отложить. Небо нахмурилось и приобрело желтовато-серый оттенок, снежинки кружились в бешеном танце, шквалом налетая на крыши, и завывания ветра заставили закрыть подъемники. Звуки работающих снегоочистителей, уже задействованных, чтобы привести в порядок лыжни, приглушались снежной бурей, а утренние бюллетени информировали постояльцев отеля о том, что вершины склонов непроходимы, а температура упала до двенадцати градусов мороза. Эми, хотя у нее и не было привычки к стоградусной температурной шкале, понимала, что это очень холодно.

Несмотря на погоду, Руперт оделся для лыж и немного прокатился по некоторым трассам, полный достоинства, как человек, который выбирается на лыжах раз в год, да и то после дождичка в четверг. Он выглядел вполне опытным, но осторожным лыжником, соблюдающим правила и готовым решительно выйти на лыжню завтра, чтобы сразиться с непокорными вершинами, когда видимость улучшится. Мимо него, как пушечное ядро, на своем сноуборде пронесся Кип Кэнби, и только потом, по его куртке цвета хаки и голубому шлему, Руперт догадался, кто это был.

Эми, в общем-то, порадовалась, что сегодняшняя прогулка на лыжах отменяется, иначе она металась бы между лыжами и желанием заняться делами, связанными с перевозкой господина Венна в Лондон. После того как дело было сделано, в одиннадцать она смогла пойти на урок кулинарии, до этого у нее не хватало времени на эти занятия. Она позавтракала одна: Кип и Гарри еще не спускались, и подождала до девяти утра, когда, по ее мнению, должны были начать работу швейцарские агентства, после чего пошла к себе в номер, чтобы сделать несколько звонков. У нее совсем не возникло языковых проблем: ее везде прекрасно понимали, так как все говорили на английском.

В сложных ситуациях Эми всегда была на высоте, она и мысли не допускала о том, что потерпит неудачу, пусть даже господин Осуорси и не смог решить эту проблему. Решение внести плату за самолет для господина Венна в контексте взаимопомощи приобретало кармическое значение. Примириться с мыслью о большом состоянии могут помочь только такие поступки, потому что вы давно уже чувствуете, что вам следует всегда делать подобные пожертвования, чтобы сохранить хотя бы какое-то душевное равновесие и уверенность, что вы заслуживаете таких денег. Поэтому Эми была рада представившейся возможности.

Она поняла ошибку Осуорси, сразу же сообразив, что привлекать на этой стадии страховку было неблагоразумно. Даже несмотря на то что перевозка Венна была непосредственной обязанностью страхового агентства, она знала, что люди изо всех этих организаций, от «Красного Креста» до «Врачей без границ», будут более сговорчивыми, если рейс им оплатят вперед, а с ее платиновой кредитной карточкой она легко могла себе это позволить. Какова же будет сумма? В конце концов, страховые обязательства будут выполнены — по этому поводу она не беспокоилась, но пока что, следуя указаниям Джо Даггарта, она обзвонила все агентства по своему списку, составленному при помощи справочника из офиса Кристиана Жаффа, и прошло совсем немного времени, прежде чем она смогла сообщить господину Осуорси обнадеживающую новость: самолет с медицинским оборудованием, предоставленный Швейцарской альпийской авиационной спасательной миссией (SAARM), сможет прибыть в Албертвиль завтра утром, если позволит погода и если не возникнет необходимости в какой-нибудь иной срочной гуманитарной операции. Чтобы доставить Венна к самолету в Албертвиль, потребуется около часа, полет займет часа полтора, и завтра к полудню они смогут быть в аэропорту Станстед. Ей нравился драматизм происходящего: скорая помощь, напряженная и спешная работа, медики в белых халатах, ожидающие в аэропорту в Лондоне.

— Слава Богу, блестящая работа, мисс Хокинз! А я не смог заставить двигаться этих ребят. Ай да янки!

Ей также была приятна мысль о том, что именно она выкладывает деньги. Эми была небезразлична к своим деньгам. Ей нравилась мысль о том, как бы были все удивлены, узнай, насколько на самом деле она была богата. Это поражало ее, когда бы она об этом ни думала, а думала она об этом на удивление редко — примерно раз в день или около того — когда проверяла отчеты своих брокеров или говорила с Сигрид. Но деньги не довлели над ней, они давали ей чувство свободы, и небольшие происшествия, как нынешнее, время от времени напоминали ей о том, чтó могли бы дать другим большие наличные суммы, и она вздрагивала, как от внезапной зубной боли, вызванной попаданием на зуб чего-нибудь слишком сладкого или холодного.

Кроме того, Эми поговорила по телефону с Жеральдин. Утром Жеральдин, Тамми и Уэнди Леверт встретились, чтобы обсудить квартиру Эми, но, прежде чем перейти к делам, они выслушали новости о своих мужьях и детях. Они были преданными матерями и верными друзьями, доверявшими друг другу до предела — предела, ограниченного рамками невмешательства в чужие дела или невозможностью критиковать друг друга. Они грустно подсмеивались над неприятностями Виктуар, Лауры или Корины и часто были готовы выручать друг дружку если оказывалось, что чей-то муж знает нужного врача из Больницы Сальпетриер, если кто-нибудь искал себе бухгалтера или находил надежного маляра. (Мадам Д’Аржель, Эстель, которая жила на четвертом этаже и с которой они очень сердечно общались, не входила в их тесный кружок, отчасти, возможно, из-за своей занятости — она писала романы, но больше из-за того, что она любила похвастаться успехами своих идеальных детей, особенно недавно вышедшей замуж Анн-Софи.) Возражения, имевшиеся у Жеральдин, Уэнди и Тамми по поводу этого недостатка, были слишком деликатного свойства, чтобы они могли в них признаться даже самим себе: наличие у другой чересчур идеального отпрыска подвергало риску чувство дружеской поддержки, которое нравилось ощущать каждой из женщин по отношению друг к другу. Правда, у Жеральдин была Виктуар, идеальная дочь — в своем роде.

— На этой неделе Ник и Саломея у меня. Виктуар едет в Вальмери, чтобы быть с Эмилем. Ее отец по-прежнему в реанимации, — объяснила ситуацию Жеральдин. Все согласились, что Эмиль проявил необычайную покладистость и что Виктуар совершенно права и поступает благоразумно, отправляясь сидеть у постели отца.

Они перешли к интерьеру.

— Я видела гостиную, выполненную в таких же темно-бирюзовых тонах, как в Ско. Вы видели замок в Ско? — спросила Тамми. — Он стоит в парке. Главный зал окрашен в чудесный темно-бирюзовый цвет, а панельная отделка бледно-зеленая, белые потолки и потом — люстра. Гостиная Эми просто требует большой люстры из небьющегося хрусталя. Я всегда говорю, если вы можете себе это позволить, — действуйте!

— Многие пользуются услугами Уэнди Леверт. Очень трудно сделать все как надо, если не говоришь по-французски, — заверила Эми Жеральдин. Эми испытывала смешанные чувства по поводу того, чтобы нанять кого-нибудь в качестве декоратора, полагая, что она сможет научиться чему-нибудь на собственных ошибках. С другой стороны, мысль о том, чтобы пойти во французский магазин и купить что-то наподобие матраса, предполагала больше внутренних усилий и присутствия духа, чем дело того стоило. Она бы предпочла пойти вместе с Уэнди за покупками необходимых предметов для украшения интерьера. Пока Уэнди будет искать нужное и вести переговоры с продавцами, она, Эми, могла бы выражать свои чувства незаметными кивками и потихоньку набираться опыта и уверенности в себе. А пока что Уэнди могла бы заняться постельным бельем и полотенцами и тому подобными вещами. Эми дала свое согласие.

Закончив разговор с Жеральдин, Эми на какое-то время почувствовала себя одинокой. Не то чтобы ею овладела ностальгия, но она ощутила себя очень далеко от дома — так, словно бы она сидела на вершине айсберга, который отломился от материка и теперь нес ее в холодный темный океан тайны и неопределенности, к иллюзорным и даже не совсем дружеским цивилизациям, где от нее потребуется изменить все свои привычки. Почему-то ей подумалось о бароне Отто, о его большой фигуре и о том, что она катается уже лучше, чем раньше, и что каждый день приносит ей новые задачи и новые решения, и с этими мыслями, придя в лучшее расположение духа, она пошла на урок по кулинарии.

Тема сегодняшнего урока была обозначена в объявлении, которое повесили около стойки администратора в холле: «bisque d’homard»[83] и «timbale de saumon»[84]. В назначенный час, то есть в одиннадцать, Эми появилась в дверях элегантной стерильной кухни: стальные столы без пятнышка, ряды сияющих медных сковородок, баки с кипящим супом. Ей выдали передник, как и остальным: двум женщинам из Японии, паре из Германии, красивой телевизионной знаменитости, в которой она теперь узнала зятя Жеральдин, поэту Робину Крамли, мужчине из Люксембурга, коротенькой и толстой женщине из России и одной из ее дочерей. С величественным видом вошел шеф Жафф. Он будет говорить по-французски, сообщил он им любезно, а его дочь Кристин будет переводить на английский. Он надеется, что все они смогут друг друга понять, пользуясь двумя этими языками. Все согласились. На кухонной стойке позади шефа Жаффа бросались в глаза два огромных перевернутых кверху брюхом омара, которые зловеще шевелили стянутыми резинкой клешнями.

Шеф Жафф пояснил, что класс сможет наблюдать все этапы приготовления блюд, потом разделил присутствующих на две группы по пять человек: они должны будут повторить действия, которые им только что показал шеф-повар. Эми раскатывала тесто и масло, превращая их в колобок, — работа была нетрудной, и рубила шалот, что тоже определенно было ей по силам.

«A roux, a roux»[85], — напевал Робин Крамли, неуклюже работая рядом с Эми; очевидно, его поэтическую натуру околдовала музыкальность этих слов. Две русские женщины, которые тоже оказались в одной группе с Эми, по-видимому, не хотели заниматься этой работой, но поощрительно улыбнулись, когда девушка передала Крамли освободившийся нож, а он передал его другому мужчине, консультанту по капиталовложениям из Люксембурга. Улыбаясь и задерживая друг друга, они припустили лук, поджарили морковь до коричневатого цвета и начали подливать рыбный соус, который, как объяснил шеф Жафф, был приготовлен заранее, но который они научатся готовить, когда займутся вытаскиванием мяса из панциря омаров.

— А теперь приготовим месье омара, — сказал шеф Жафф, взял первую из своих жертв и показал своим изумленным ученикам: несчастное создание обиженно дергало клешнями и щупальцами.

Резкими движениями шеф-повар расчленил омара прямо на их глазах. Крак, щелк! Он оторвал голову, потом клешни, потом отделил спинной хребет. Эми показалось, что она слышит крики жертвы. Потрясенная, она оглянулась вокруг. Даже японки, несмотря на то что они принадлежали к жестокой расе (самурайские традиции и харакири), онемели от ужаса.

Когда первый омар был порублен на куски, шеф-повар протянул второго телезвезде, господину Аббу. Мужчина взял омара и какое-то время смотрел на него, стараясь держать подальше от себя. Спустя несколько секунд он вернул его обратно.

— Не думаю, что смогу сделать это, — сказал он. — Знаю-знаю: как меня после этого можно считать французом? И все-таки я не могу.

Он улыбнулся. Эми подумала, что он невероятно хорош, если вам нравится такой тип мужчин, и она, несомненно, была восхищена нежеланием убивать, которое продемонстрировал этот человек. По-видимому, и все остальные члены группы дрожали при мысли, что следующими, кому шеф-повар предложит разделать омара, будут они. Очень быстро, с улыбкой, наполовину извиняющейся, наполовину презрительной по отношению к своим компаньонам, русская взяла своими сильными руками омара и разорвала его — щупальца, туловище, голова и хвост отдельно — и положила на стойку перед шеф-поваром, который продолжил работу, извлекая из клешней и хвоста омара мясо и измельчая частички панциря при помощи рукоятки своего орудия труда. За какие-то секунды то, что было живым — хотя и не наделенным разумом, как надеялась Эми, — стало простым набором ингредиентов для супа. Происшествие, во всяком случае, имело свою законченность, прямо по Дарвину. Это была жизнь, тяжелая и без прикрас, в этом и состоял черствый французский прагматизм, которому не хватало жалости к братьям нашим меньшим, замыкающим пищевую цепочку, особенно когда речь заходила об их знаменитой кухне.

Вот так, или почти так, прокомментировал ситуацию Робин Крамли, когда они с Эми сидели над крошечными чашечками супа из омара и по маленькому кусочку откусывали от котлеток из семги. Две группы учеников сидели в кухне за разными столами, и пока они ели, шеф Жафф читал им лекцию о том, что они должны оценить, снимая пробу. Эми обратила внимание, что Робин, очевидно, был на дружеской ноге с месье Аббу. Хотя каждый из них сидел со своей группой, мужчины поворачивались друг к другу, чтобы прокомментировать урок.

— Конечно, у нас в Англии есть Королевское общество защиты животных. Не знаю, занимаются ли они омарами, — с непослушным видом шептал Робин, — не говоря уже об организации «Люди за этическое обращение с животными», члены которой освобождают подопытных крыс. Полагаю, эти организации образовались в Англии, но, возможно, у вас в Штатах тоже есть такие?

— Может быть, гуманного способа убивать омаров не существует, — ответила Эми, которая всегда считала, что кипящая вода тоже выглядит очень жестоко.

Они вернулись на свои рабочие места. Эми сделала некоторые записи в тетради. Каждая фраза, слетавшая с уст Кристин, приносила новые свидетельства совершенной безграмотности Эми в основах кулинарии. Каждый француз знает больше, чем она. «Roux». «Relever»[86] — немного подрумянить. Ну кто бы мог подумать, что панцири омаров надо измельчить и прокипятить? По ее венам пробежала волна удовольствия: она подумала о предстоящих ей уроках, на которых она откроет для себя массу нового, и о том, что она сможет теперь своими руками приготовить выпечку. Надо только постараться. Вот это открытие! Она поняла, что сможет стать отличным поваром.

Закончив объяснения, когда их головы и тетради были уже забиты знаниями до отказа, шеф Жафф отпустил их.

— Вы знакомы с мисс Хокинз? — обратился Робин к Эмилю, когда они поднимались по лестнице. — Эми, позвольте представить вам Эмиля Аббу.

Они находились далеко друг от друга и не могли пожать руки, но произнесли несколько слов, положенных при знакомстве, и вспомнили Жеральдин, но Эмиль при этом был довольно рассеян: он уже думал о рандеву с Поузи. До этого момента Эми думала, что мужчинами, которые казались лично ей привлекательными в постели, были ее инструктор по лыжам Поль-Луи и, как это ни странно, барон Отто. Она приписывала это гипнотизирующему воздействию злодеев наци из фильмов, которые она смотрела в детстве со своими друзьями: зловещие блондины в галифе и с кнутами для верховой езды, хотя, конечно, фильмы прославляли американских заключенных и храбрых британских шпионов. А теперь вот Эмиль Аббу. Ничего, мужчины сейчас не очень ее занимали. Интересно, мог бы барон Отто убить омара? Она чувствовала, что мог бы.

Несмотря на благоприятное впечатление Эми об Эмиле, тот смотрел на нее с неприкрытым недоброжелательством, к чему она не привыкла.

— Наслышан о вашем нежелательном вмешательстве в affaire[87] Венна, — сказал Эмиль. — Мне не следовало удивляться. Невмешательство в чужие дела — не ваша сильная сторона.

— Вы имеете в виду самолет или сиделку? — спросила Эми, очень удивленная его придирчивым критическим замечанием и не понимающая, каким образом зять Жеральдин связан с Веннами.

— Самолет. Мэтр Осуорси рассказал мне, что вы организовали транспорт для отправки господина Венна в Англию, — ответил Эмиль. — Могу я узнать, в чем ваш интерес, или это просто типичная для американцев привычка вмешиваться в то, что их не касается?

— Мой бог! — воскликнул Робин Крамли.

— Они думают, что смогут спасти его в Лондоне… в надежде, что… — неуверенно попыталась объяснить Эми, застигнутая врасплох его словами. Кто может подвергать сомнению миссию милосердия?

— Этот человек мертв, мадемуазель. Вы похищаете труп. Полагаю, идея состоит в том, чтобы официально зарегистрировать его смерть в Англии и избежать французских налогов, и я удивлен, что уважаемая медицинская транспортная компания согласилась на это. — «Или что достойный уважения человек мог это организовать», — говорил его тон.

Мысль о том, что задумка с самолетом нужна была только для того, чтобы избежать уплаты налогов, потрясла Эми. Никто не говорил ей ничего определенного о состоянии Венна, а из того, что сказал Кип, она представляла себе, что он балансирует на грани жизни и смерти. Было ли это все просто бессмысленной тратой денег и времени, тщетной попыткой? Она не желала оказаться втянутой в сомнительную историю.

— Я пытаюсь помочь мальчику, Кипу, брату миссис Венн. Ему кажется, что остальные члены семьи не слишком обеспокоены ее состоянием, — сказала Эми.

— Ах, ну да, конечно. Если будет объявлено, что этот человек скончался в Англии, так будет лучше для него, то есть, точнее, для его сестры.

Эми сразу же поняла, что в деле есть обстоятельства, которых она на самом деле не понимает, и ей следует постараться узнать о них больше. Осуорси намекал на них, но они не показались ей важными.

— Возможно, я не очень хорошо информирована. Не могли бы мы попозже встретиться в баре и поговорить? — предложила она. — Буду очень вам признательна, если вы мне все объясните. — «А тем временем я переговорю с господином Осуорси», — подумала она про себя.

— Хорошо. Перед обедом, — согласился Эмиль, посмотрев на часы. — Давайте встретимся в баре, скажем, в восемь часов.

— Думаю, у меня есть время прогуляться в деревню, — неожиданно сказала она. — Хорошо гулять под снегом. — Эми охватило смущение, которого она не могла объяснить.

— Я иду с вами, — вызвался Робин Крамли. — Мне надо купить открытки. Пойдемте с нами, старина.

— Сейчас я не могу, — ответил Эмиль, еще раз взглянув на часы. — У меня встреча.

И он поспешил прочь.

Глава 21

Пока остальные были на занятиях по кулинарии, Кип поехал в больницу, не снимая одежды, в которой он ездил кататься на сноуборде. Несмотря на буран, утром он сделал несколько заходов. Невозможность что-то разглядеть не беспокоила его, но когда погода ухудшилась настолько, что не подходила уже даже для него, он спустился на фуникулере вниз, а потом съехал до деревни, там оставил свой сноуборд на хранение и сел в автобус до Мутье, чтобы взглянуть на Керри. Ему было о чем волноваться и помимо выздоровления Керри. Сколько надо будет заплатить больнице? Права ли Эми, что его могут заставить платить? Хорошо ли заботится о Гарри няня, мадемуазель Уолтер (какое официальное имя для девушки, которая была почти что подростком и ненамного старше его самого)? Что означало желание этих англичан отвезти Адриана в Лондон, оставив Керри здесь? Что он будет делать, если она умрет, где ему жить?

Но одна мысль беспокоила его больше всех остальных. Он думал о том, как все уверены, что лавины были вызваны американскими самолетами, и понимал, что если вибрация от самолетных двигателей могла стать причиной несчастья, то тогда и он сам тоже мог его вызвать. Воспоминания были острыми. В тот день он катался на сноуборде выше того склона, на котором находились Керри и Адриан, и был почти совсем один на трассе сноубордистов, где было много трамплинов и ям. Разгоряченный от удовольствия, физического напряжения и одиночества, он издал громкий радостный клич, откликнувшийся эхом, разбившимся о горные склоны. Теперь он думал про себя немыслимое: может, это он виноват в сходе лавины? В конце концов люди об этом узнают. Даже если его не отправят в тюрьму, все будут знать, что он убил свою сестру и ее мужа, и никто не даст ему денег, ему не позволят заботиться о Гарри, и никто не захочет, чтобы он был рядом.

— Bonjour, Кип, — произнесла знакомая медсестра, когда он вошел в палату. По-видимому, она хорошо к нему относилась и была рада его видеть. За это время Кип отработал выражения «bonjour» и «À bientôt»[88], и его друг, Эми, тоже. Встречаясь в отеле или на трассе, они приветствовали друг друга этими словами. Кип сел на стул у изголовья кровати Керри и, как всегда, начал с ней разговаривать:

— Привет, Керри, это я, Кип. Я здесь. Просто зашел сказать тебе, что с Гарри все в порядке. Он замечательный малыш. Сегодня ночью он плакал уже не так много. Он сам съел немного морковного пюре. Он очень хорошо умеет есть самостоятельно.

Кип сказал все, что мог придумать, находясь в этом настроении.

Поузи Венн, как обычно, сидела с книгой, приглядывая за отцом. Кип подумал, что она невероятно соблазнительна, так же как и Эми, но в другом роде. Ему очень хотелось, чтобы она заметила его. Сегодня Поузи ему чуть-чуть улыбнулась: по сравнению с тем, что происходило обычно, это казалось значительным продвижением вперед. Сегодня она выглядела как-то мягче и приветливее, а как правило, у нее был сердитый вид.

— Гм, как сегодня себя чувствует Адриан? — спросил Кип.

— Так же, — вздохнула Поузи. — Есть шанс, что сегодня во второй половине дня появится самолет, если снег прекратится. Может быть, завтра утром. Не понимаю, почему снег имеет такое значение. Я думала, что у них на самолетах есть все эти приборы.

Кипу показалось, что это хорошая тема для разговора с Керри.

— Возможно, Адриана увезут в Лондон, — сказал Кип. — Ты бы хотела туда поехать, Керри? Хочешь в Лондон?

Неожиданно Кипу показалось, что Керри его слушает. В ее коматозной неподвижности появилось какое-то изменение, возможно, она чуть-чуть пошевелилась и ее веки дрогнули. Он был уверен, что она его поняла и ответила.

— Эй, — закричал Кип, — она мне ответила.

Поузи оторвалась от книги:

— В самом деле?

— Посмотрите сами. Эй, Керри, хочешь поехать в Лондон? — но на этот раз ответа от Керри не было.

— Керри, Керри! Ты хочешь увидеть Гарри?

И снова ему показалось, что он видел едва различимый отклик, который он принял за ответ, как будто под закрытыми веками ее глаза двигались. Взволнованный, он побежал за медсестрой. Та пришла, легонько потрясла Керри и приоткрыла ей веки, но никаких изменений не заметила.

— Rien. Desolée[89].

Но она стала прилаживать какой-то другой прибор к руке Керри.

— Поузи, скажите им. Я же видел, — взмолился Кип.

— Да, конечно, но… Ох, боже мой, — Поузи вскочила. — Я должна бежать, я же опаздываю. Не могу поверить, что уже столько времени.

Судя по выражению ее лица, она была очень взволнована и ускользнула из палаты, не оглянувшись. Кип знал, что на самом деле ее не очень интересует, вернется Керри к жизни или нет. Кип просил медсестер позвать врача и снова попытаться поднять Керри. На мгновение она приходила в себя, он знал это, и ему хотелось поделиться своей радостью.

Поузи опаздывала на свидание с Эмилем: они договорились, что урвут часок перед обедом. Она поскреблась в его дверь — он был у себя и сразу обнял ее и повел к кровати, и с его пылом и опытностью час пролетел незаметно. Выбравшись из сонной неги и чувственных ароматов постельного белья, Поузи поднялась, оделась, поцеловала Эмиля долгим и страстным поцелуем и чуть приоткрыла дверь, чтобы убедиться, что коридор пуст.

— Я все-таки встану, и мы встретимся в баре перед обедом, — сказал Эмиль, садясь в постели и пытаясь стряхнуть с себя приятное оцепенение, охватывавшее его обычно после полового акта. Он наслаждался видом пышных форм Поузи в розовом, со вкусом подобранном свитере и на какое-то время забыл о приближающейся встрече в баре с этой не внушающей доверия американкой. Он надеялся, что Ви не стала бы надевать такую цветастую юбку, но на Поузи она смотрелась хорошо. Она прижала палец к губам и выскользнула за дверь.

Когда она с наигранным безразличием шла через холл по направлению к лестнице, она увидела, что у стойки администратора стоит женщина, она могла быть только Виктуар. Облаченная в джинсы темного цвета и свитер с высоким воротом, она казалась слегка уменьшенной, более изящной, светловолосой, тонкой и невыразимо более французской копией самой Поузи — да это, на взгляд Поузи, и была она сама. Первым чувством Поузи было счастье, но ее остановил холодок пробежавшей паники. Жена сейчас откроет дверь спальни и увидит мужа, сладострастно развалившегося в кровати, пропитанной запахами духов и секса, а ведь еще даже не вечер! Может быть, ей следует броситься обратно в номер и предупредить Эмиля? Но было уже слишком поздно: Кристиан Жафф уже выходил из-за стойки и поднимал маленький чемодан Ви, которая была готова следовать за ним мимо Поузи в апартаменты месье Аббу. В голове у Поузи один план сменял другой: спрятаться, пройти мимо, глядя прямо перед собой с отсутствующим видом, остановиться и поздороваться. Инстинктивно она выбрала последнее.

— Извините меня, но вы, случайно, не Виктуар?

Виктуар, вздрогнув, ответила, что это она:

— Oui[90], — сказала она, благоразумно не переходя на английский.

— Меня зовут Поузи Венн. Я довожусь вам сводной сестрой. Я так надеялась с вами познакомиться.

Ви посмотрела на эту взъерошенную незнакомку с ярким румянцем на щеках. Да, она видела в ней какие-то собственные черты, более округленные — более яркая ее версия с каштановыми волосами. Она смягчилась, довольно засмеялась и заключила Поузи в объятия с сестринским энтузиазмом.

— Я не хотела приезжать, — сказала она, — но теперь рада, что я здесь. Мы должны обо всем поговорить. Ты должна мне все рассказать о моем отце, обо всем. Что ж, сейчас я отнесу чемодан в номер и сразу же вернусь.

Кристиан Жафф, держа в руке чемодан, сделал шаг в сторону номера Эмиля. Поузи не могла больше их задерживать. Если повезет, Эмиль уже должен встать и находиться, может быть, в душе или переодеваться к обеду, хотя везение — это не по ее части, как считала Поузи.

— Вы с… гм… с мужем должны присоединиться к нам, и мы вместе пообедаем. К нам с Рупертом. Я предупрежу официантов, — предложила Поузи.

Их руки оставались сплетенными. Виктуар засмеялась своим красивым музыкальным смехом и согласилась с предложением Поузи.

«Ну надо же!» — мчась в свой номер, думала в отчаянии Поузи, уже очарованная Виктуар, как она была очарована Эмилем. Несмотря на то что ее маленький братик, Гарри, не вызвал в ней никакого интереса, мысль о том, что у нее есть сестра, задела ее за живое, настоящая сестра — это потрясающе, как будто идеализированная версия тебя самой. Они обе были покинутыми детьми, девочками, и у Виктуар имелись подкупающие недостатки: например, ее нос немного покраснел от холода, и ей следовало бы накладывать побольше косметики.

В больнице начинался обычный вечерний ритуал. Практически незаметно для окружающих Керри Венн начала осознавать, что находится в каком-то незнакомом месте и лежит в кровати. Она знала, что она Керри и отдавала себе отчет в том, что слышит звуки шагов людей, которые находились в комнате, их голоса… Ей нравилось слышать голоса. Они не давали ей падать вниз. Было бы так легко соскользнуть вниз, туда, где таилась какая-то опасность, но каждый шаг возвращал ее назад, не в ее тело, она его совсем не чувствовала, но к неким словам, которые отдавались у нее в мозгу, — женские голоса, теплая комната. Ей было хорошо, она ни в чем не нуждалась, она радовалась, что ей не надо принимать участие в этих шепотках и нервных смешках; шаги, которые она слышала, долетали извне. Керри расслышала, как кто-то совсем рядом с ней произнес: «Думаю, мальчишка был прав!» Le garçon avait raison[91].

Эми и Робин Крамли, закрывая лицо от ветра, дующего им навстречу, спускались по склону, отделявшему отель от дороги. Там была проложена тропинка, кратчайший путь до деревни, но сейчас она была занесена толстым слоем снега после сегодняшнего снегопада. У англичанина были совсем неподходящие ботинки и парка, которая выглядела слишком тонкой, она больше походила на плащ. Эми уже почти ухватила его за руку, чтобы помочь спускаться, но вовремя спохватилась, что ему не понравится, если с ним будут обращаться, как с пожилым человеком. Он выказывал некую принужденную веселость, к которой Эми относилась с уважением, поскольку она всегда уважала людей, встречающих трудности с открытым лицом и намерением их преодолеть. В чем состояли его затруднения, Эми не знала — вероятно, деньги. Никаких сомнений в том, что поэты всегда нуждаются. Она прочитает его стихи.

Однако как раз тогда, когда Эми наслаждалась мыслью о том, что здесь, в Альпах, она единственная американка, она с удивлением заметила, что у магазинчика «Продукты Савойи» припаркована американская военная машина, если только она не ошиблась, и из магазина с бумажными пакетами в руках выходят двое мужчин в американской военной форме, а за ними идет Джо Даггарт. Она помахала ему рукой, но он, кажется, ее не узнал, что неудивительно, поскольку на ней была парка, шапка, толстый шарф и защитные очки, закрывающие глаза от снега, и ее невозможно было отличить от всех остальных людей, осторожно бредущих в неослабевающем буране по скользким дорожкам. С более близкого расстояния стало возможным разобрать надпись на дверцах машины: «ВВС США». Мужчины забрались внутрь, и водитель нажал на газ. Эми разглядела их на заднем сиденье: они вынимали из пакетов колбасу. Джо Даггарт в машину не сел. Подойдя поближе и узнав их (скорее всего он сперва опознал длинную, как у журавля, фигуру Крамли, одетого в старый зеленый анорак), он громко поприветствовал Эми и Робина.

— Эми, Крамли! Вы что, катались в такую дрянную погоду?

— Мы ходили на урок кулинарии, — объяснила Эми. — Здесь поблизости есть база ВВС?

— Что? А, это посредники из Женевы, они здесь, чтобы проверить факты, связанные с этой лавиной. Принимают меры по борьбе со стихийным бедствием.

В книжном магазине их встретили броские заголовки: американцы отрицают свою ответственность за несчастные случаи во время лавины. Разъяренная европейская пресса описывала все в подробностях, особенно то, как рассмеялся пресс-атташе. Эми купила «Интернэшнл геральд трибюн» и «Файнэншл таймс» и попыталась разобрать заголовки французских и итальянских газет, выставленных на полках. Киоск окружили люди, которые читали заголовки и качали головами, «янки отрицают свою вину за погибших в результате вибрации». Даже британская пресса прошлась насчет достойной сожаления привычки Америки грозить и хвастать до того, как правда выйдет наружу, как она всегда поступает. Цитировались слова французских министров, которые заявляли, что передадут этот вопрос на рассмотрение в Гаагу, в Брюссель, в Страсбург. Эми подумала, что все это очень несправедливо, поскольку она сама видела, что американцы вели расследование этих претензий. Она была уверена, что прилагаются вполне достоверные усилия, чтобы выяснить, мог ли шум от самолета на самом деле вызвать снежный оползень. Она с раздражением подумала, что газеты всегда торопятся с выводами, а когда оказывается, что они были неправы, они никогда не приносят извинений.

Робин Крамли осматривал полки в разделе книг на английском языке.

— Я думал, что смогу найти что-нибудь из моих книг, чтобы вам подарить, — сказал он. — Но нет. Французов не интересует английская поэзия: у них есть Верлен, Бодлер, Вийон. В целом, у нас более католический подход к литературе. Они так заняты своим языком, таким, в сущности, ограниченным.

— Ограниченным? — переспросила Эми, подозревая, что это дает ей луч надежды и кладет конец ее трудам.

— Относительно небольшой словарный запас, поэтому им приходится использовать одно и то же слово для разных понятий, что создает еще одну проблему.

Отстояв в длинной извивающейся очереди покупателей, они наконец подошли к кассе.

— И что, по-вашему, вы будете делать? — спросила кассирша, увидев их газеты.

О чем она? Эми не догадывалась.

— Делать?

— В конце концов, люди должны получить компенсацию, — протестующе заявила она, потряхивая головой в знак осуждения людского вероломства, Эми в особенности. — Вы не можете вести себя так, как будто ничего не произошло.

Как и раньше, Эми почувствовала, что ее заставляют выступать от имени всех американцев, и она не знала, как ей сдержать свое негодование по поводу критики, звучавшей лично в ее адрес. Она не имеет никакого отношения к лавине, и все же ее заставляли брать на себя моральную ответственность за катастрофу, за самых разных людей, за всю нацию, которая тоже не имела к этому никакого отношения. Это был стереотип, навязанное представление. Они говорили «вы, американцы», как будто калифорниец — это то же самое, что житель Миссисипи. Разве они не знают о том, насколько огромна Америка и какая она разная? В любом случае, как можно говорить, что американцы имеют какое-то касательство к снегопаду в Альпах! Речь не о том, что она не американка, но она — это она, она сама, а не какой-то там невразумительный образчик, представляющий всех ее соотечественников. Она даже не голосовала за нынешнего президента — определенно нет.

И в то же время Эми знала, что должна стать выше ничего не значащих личных обид; раз критика была свойственна всем европейцам, она не была направлена лично против нее. Они винили всех американцев.

А теперь ей предстоит встретиться с месье Аббу и, без сомнения, выслушать другие критические замечания.

— Не хотите пойти со мной? — предложила девушка Крамли, когда они возвращались в отель, спрятав под парками газеты, чтобы защитить их от снега, который все еще не прекращался. — Кажется, вы лучше ладите с месье Аббу, чем я.

Глава 22

У месье Аббу, ожидавшего в баре свою новую знакомую, которую ему навязали на лестнице после урока кулинарии, вид уже был совсем другой. Теперь он казался расслабленным и помягчевшим. Он следил глазами за дверью, но любезно поднялся навстречу Эми, когда она вошла вместе с Робином. Они предпочитают ликер? Виски?

— В чем конкретно состоит ваш интерес, когда вы хотите отправить умирающего господина Венна в Англию? — спросил он Эми, сразу же перейдя к этой теме, как только их обслужили. — Поскольку это противоречит моим личным интересам, я все же хотел бы это знать.

— Эми — просто ангел, она помогает просто по доброте душевной! — воскликнул Робин. — И конечно же, Бромптонская больница хорошо известна в мире.

— Обязательно нужно иметь свой интерес? — поинтересовалась Эми. — Какой циничный взгляд на жизнь! Наверное, это очень по-французски.

Она не знала, почему этот человек провоцирует ее, вынуждает делать дискредитирующие замечания о национальностях, что было на нее совсем не похоже.

— У каждого есть свой интерес. Мой — это отчасти эгоистичное, отчасти альтруистическое желание увидеть, как разумные французские законы возобладают над английским хаосом, — заявил Аббу.

— Так-так, — вмешался Робин Крамли. — И в чем же, кстати, состоят юридические различия?

На лице Аббу появилось сосредоточенное выражение, как для телевизионной камеры, а в голосе — проповеднические нотки, и он пустился в объяснения.

— Различия вполне понятные. Когда дело доходит до завещания, англичанин, составивший себе состояние, может обеспечить любой каприз своего нетвердого ума: вознаградить горничную или оставить все приюту для кошек. Он может наказать любого своего неблагодарного или неудачливого ребенка, не оставив ему ни гроша.

— Совершенно правильно, — согласился Крамли.

— Во Франции закон ясно говорит о том, кто что получает: дети получают равные доли, супруг — только небольшой процент, наследуют даже родители, они даже пользуются приоритетом перед супругами, если нет детей. Франция учитывает то обстоятельство, что состояние должно оставаться в семье. Дети получают при этом справедливые доли, ни одно поколение не может лишить средств следующее поколение, что гарантирует надлежащий порядок и прогресс в обществе. Какая же система лучше? Несомненно, французская. В такой системе вынужденного равенства многим людям живется лучше, чем когда все предоставлено случайному капризу.

— Все это подавляет, — возразила Эми. — Почему тогда люди должны беспокоиться о том, чтобы хорошо относиться к своим родителям, если они все равно получат деньги?

— Вот это я называю циничным взглядом на жизнь. Это ужасный взгляд на вещи. Люди хорошо ведут себя по отношению к родителям из-за естественного доброго к ним отношения, они их любят.

Несмотря на то что Эмиль любил своих родителей, на каком-то этапе он стал их стыдиться: темнокожие немодные жители Магриба[92], его мать с трудом удерживалась от того, чтобы не носить платок.

— Часто дети ненавидят своих родителей, никогда их не видят, отказываются с ними разговаривать, — напомнила ему Эми.

— Нет, если они знают, что получат деньги. В Англии наплевательски относятся к своим сыновним обязанностям. Во Франции мы уважаем своих родителей, как положено. Когда невозможно управлять детьми, угрожая им потерей наследства, можно быть уверенным в том, что если они хорошо относятся к родителям, то их чувства — это естественное, не показное проявление любви.

Так об этом Эми никогда не думала. Ее родители были вполне здоровы и жили в двух часах езды от нее, в Юкайе. Она знала, что ей следует чаще их навещать.

— Триумф французского законодательства в том, что он защищает французов, — продолжал Эмиль. — Не о всех законодательствах скажешь такое. Одни создавались для того, чтобы угнетать, другие — чтобы обогатить небольшую часть… — Неожиданно Эмиль оглянулся и быстро встал: — Разрешите представить вам мою жену, Виктуар, — сказал он.

К ним подходила миловидная, деликатная блондинка — вероятно, как правильно догадалась Эми, еще один отпрыск таинственного Венна.

— Mais oui[93], вы же друг Матап[94], — сказала Виктуар. — Она говорила, что я должна зайти к вам поздороваться. Она рассказала, что нашла для вас замечательную квартиру.

Те несколько секунд, что Виктуар говорила, дали Эми возможность расставить все по местам: Жеральдин Шастэн была матерью Виктуар, а Виктуар кем-то приходилась Веннам — да, сводной сестрой. Этот мужчина женат на Виктуар. Мир показался Эми уютным и маленьким, таким же, как Силиконовая Долина. Но как печально, что такая милая дочь Жеральдин замужем за этим хоть и красивым, но таким неприятным человеком!

После того как Аббу, он и она, ушли обедать, Эми еще задержалась в баре, чтобы просмотреть «Геральд трибюн», и стала вчитываться в заметки, имеющие отношение к лавинам. Там говорилось, что у американского госдепартамента состоялась небольшая демонстрация группы — их называли чуть ли не «грязными политиканами», — которая требовала полного отчета и открытости, когда речь идет об американских самолетах, базирующихся за границей, которые могут снова стать причиной несчастных случаев, и на этот раз — на территории ценных союзников. Источник сообщил газете, что правительство подвергает риску ни в чем не повинных американских туристов, не предупреждая их о растущей враждебности в тех местах, которые раньше были дружелюбны по отношению к американцам и где Америка спровоцировала катастрофы и смерть людей. Эми задумалась, хоть и не серьезно, о том, не относится ли к этим местам и Вальмери.

Главной новостью за обедом в отеле «Круа-Сен-Бернар» стали два американских офицера в форме, которые обедали за одним из столиков. Кто-то говорил, что это армейские, кто-то — что это летчики, издалека трудно было сказать с уверенностью.

— Думаю, это армейские, — сказала Мари-Франс Шатиньи-Дове. — Мне кажется, летчики носят синюю форму.

Князь с княгиней согласились. После обеда в баре было слышно, как кое-кто из гостей критикует администрацию отеля за то, что допустили этих офицеров в столовую.

— Это те же самые парни, которых мы видели в деревне. Они расспрашивали местных продавцов, — сообщил Робин Крамли.

Все согласились с тем, что присутствие офицеров как-то связано с лавинами. Утренние бюллетени по-прежнему лежали на столах.

«Американцы отрицают присутствие своих ВВС. Представитель Пентагона сообщает, что ни одного американского самолета не было вблизи Альпийских гор, не считая района Валь-мери, где на прошлой неделе произошел катастрофический сход лавин, унесший в результате девять жизней».

Обед Поузи и Руперта с их новой сестрой Виктуар и ее симпатичным мужем прошел без осложнений, хотя их и можно было ожидать, поскольку Поузи провела в постели с мужем Ви некоторое время перед обедом. Эмиль обращался с ними обеими с равнодушной вежливостью, его приятная улыбка и довольно циничные рассуждения адресовались всем, кто хотел их принимать, — так обычно ведут себя люди, привычные к выступлениям на публике. Все, что Поузи могла сделать, — это воздерживаться от того, чтобы не наступать под столом на ногу Эмиля и не дотрагиваться до его руки.

И Руперту, и Поузи Виктуар сразу же понравилась. Руперт чувствовал настоящую родственную близость и мог сказать, что и Поузи по отношению к внезапно обретенной сестре чувствует то же самое. Их как будто что-то притягивало друг к другу; должно быть, в том, что они признали Виктуар, виноваты гены, в которых запрограммировано ощущение явного родства, настолько сильно они чувствовали с ней связь. Конечно, было семейное сходство, но было и что-то большее: как будто вдруг идеал сестры, о котором говорится у Платона, вдруг воплотился в хорошей (очевидно) Виктуар, вместо (плохой) Поузи. Дело не в том, что Поузи такая уж плохая, но даже во время этого обеда она проявила некоторые из своих худших черт: нетерпеливость, зажатость, даже жадность. Руперт заметил, что она смотрела на Эмиля: просто перехватил случайный взгляд, сказавший ему, что надвигается буря. Возможно, Поузи хотелось, чтобы Эмиль ушел, чтобы они могли поговорить с Виктуар, а может, ей не нравятся французы.

Они рассказали Виктуар о своей семейной жизни с отцом, подчеркивая его заслуги издателя и приглушая родительские недостатки. Поведали о разводе, и о характере, и о нынешних занятиях их матери. В свою очередь, Виктуар рассказала о своей матери, Жеральдин, но призналась, что не может себе представить маму без отчима, Эрика, который, и она подчеркнула это, был ее «настоящим» отцом, не считая того, что еще девочкой ее мама имела короткую связь с Венном, которому тогда было около двадцати.

— Trop dommage[95], что я узнала о нем только сейчас, — вздохнула она. — Теперь уже слишком поздно.

— О нет! — запротестовала Поузи. — Бромптонская больница пользуется известностью, мы еще не оставили надежду.

— Что ж, — произнесла Виктуар, — расскажите мне что-нибудь еще. Ваши родители сохранили хорошие отношения?

— В общем-то, нет. На самом деле они друг друга ненавидят. Но я думаю, что его брак с Керри был вполне счастливым, — сказал Руперт.

— Да, бедняжка Керри! — вскричала Виктуар. — Я должна обнять ее. Она поправится? Ох, и бедный малютка, маленький сирота!

«Да, — подумал про себя Руперт, — вот кто забрал себе все хорошие качества, а Поузи просто сучка». Странно, но факт: только теперь на глаза Поузи навернулись слезы.

Они обсудили завтрашнюю прогулку в Сен-Жан-де-Бельвиль. Поузи знала, что в каждой бочке меда есть капля дегтя. Чудесная перспектива ехать куда-то в машине вместе с Эмилем теперь омрачилась приездом Виктуар. К счастью, Виктуар отклонила предложение разделить с ними ланч; она сказала, что вместо этого собирается пойти в больницу, чтобы увидеть незнакомого ей отца. Поузи недоумевала: понимает ли Виктуар, в каком положении находится их отец? Он в коме, очень глубокой, подчеркивали они, ничего не чувствует. Возможно, Виктуар не признавала таких абсолютных вещей, как кома; может быть, она, как луч света, могла сквозь нее пробиться? Она была необыкновенно светлым человеком. А может, поскольку у нее пока не было личных чувств к отцу, ее это все не очень волновало?

Поузи также думала о том, что Виктуар не выглядит как женщина, которая не отпускает от себя мужа, хоть Поузи и чувствовала ее обожание и желание, направленные на него. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не проявлять самой таких же чувств. Конечно, ей бы не хотелось, чтобы Виктуар обо всем узнала, но еще больше она не хотела, чтобы об этом узнал Руперт, который и без этого ее не одобрял. Она понимала, что не стоит рассчитывать, что позже Эмиль обнимет ее украдкой в коридоре. Не навлечет ли ее кровосмесительный адюльтер трагическое проклятие на дом Веннов? Может, из-за любовных приключений ее отца ей предначертано судьбой идти по его стопам? Возможно ли, что на всех них лежит проклятие, как в греческой драме? И какое же? Как у Эсхилла? На ее глаза почему-то снова набежали слезы.

Ощущая неожиданный спад настроения и обычной общительности, Эми после обеда пошла к себе в номер и включила телевизор. Она пропустила самое начало программы, которую показывали в это время, но, очевидно, это была сказка или историческая драма. На экране мужчина с внешностью аристократа разговаривал с женщиной, одетой в строгий костюм и выглядевшей как гувернантка. На заднем плане возвышался красивый замок картина была вполне европейской и даже достаточно успокаивающей, для того чтобы на несколько минут привлечь внимание. На аристократе были сапоги для верховой езды, и в целом он напомнил Эми ее мысли о бароне. Мужчина и женщина вместе смотрели вниз с холма, на то место, где шофер высаживал из большой машины пятерых хорошеньких девушек в детских платьицах и доставал их чемоданы. Девушки весело смеялись. Новый кадр: аристократ пристально смотрит на молоденьких девушек, заметив это, гувернантка понимающе ему улыбается. Он тоже отвечает ей улыбкой и пожимает руку. Девушки несут чемоданы в замок.

Новая сцена на лужайке. Группа девушек расположилась на складных стульчиках с коробками красок и кистями. Одна из них, одетая в белое платье с голубым поясом, позирует для остальных. Гувернантка держит открытку с изображением полотна Гейнсборо, и модель старается принять такую же позу. Гувернантка смешивает открытки и приказывает им принять новое положение, как у Ватто. Эми многое понимала, не зная французского языка, но она думала, что уже лучше воспринимает французскую речь на слух: она могла выделять слова «merci» и «à bientôt» и несколько других фраз.

Гувернантка показывает девушкам картину с классической обнаженной натурой, чтобы они могли повторить изображение. Хихикая, девушки сбрасывают одежду. Теперь они голые. Две из них встают на голову, их лобки находятся прямо перед камерой. Девушка, стоящая справа, начинает подстригать лобковые волосы одной из тех, что стоит на голове. Гувернантка с картинкой в руке требует сказать, чем они заняты.

Очень хороший вопрос, Эми тоже хотела бы это знать. «Pas de poil»[96], — говорят они. Эми посмотрела в словаре слово «poil» — волосы, шерсть, лобковые волосы. Девушки показывают картинку, на которой изображены мраморные нимфы: у них на лобке нет волос. Из окна благородный барон похотливо наблюдает за тем, как девушки принимают позы, как на картине.

С удивлением Эми посмотрела на часы и на значок, указывающий канал: один из главных каналов, не какой-то частный канал, на который надо отдельно подписываться! Порно! Дети по всей Франции могут сейчас это смотреть! Она сразу почувствовала себя потрясенной, даже смущенной, и резко выключила телевизор. Эми не считала себя ханжой, но вдруг Кип в своем номере смотрит в этот момент телевизор? Подростку смотреть такое вредно! Кроме того, ужасно, если в ее счет будет вписана плата за порно. Как ненормально, что французы разрешают показывать такие программы в прайм-тайм. Но конечно, они ведь французы. И что после этого думать?