Раздумья ездового пса

Взлёт

Взлёт — в высоком, поэтическом смысле — есть нечто прогрессивное, изначально обречённое на успех: взлёт — он и есть взлёт!

На реальном самолёте взлёт является одним из сложнейших элементов полёта. Казалось бы: установи взлётный режим двигателям, отпусти тормоза и жди пока машина разгонится и создастся подъёмная сила. Так, в общем, и делается. Но капитан и экипаж всегда настроены на то, что материальная часть может отказать в самый неподходящий момент.

Если двигатель откажет в начале разбега, можно прекратить взлёт и остановиться.

Если он откажет на середине разбега, да ещё при хорошем встречном ветре, есть шанс, при своевременном начале торможения, остаться на полосе.

Но если отказ произойдёт перед самым отрывом, то прекратить взлёт уже нельзя: не хватит полосы. Выкатывание за полосу на скорости за 200 грозит катастрофой. Надо продолжать взлёт с отказавшим двигателем.

Каждый самолёт рассчитан на то, что при отказе одного из двигателей на взлёте мощности остальных должно хватить для продолжения взлёта и набора высоты, обеспечивающей безопасный полет по схеме над аэродромом.

Но методика взлёта в этом случае требует от экипажа сложной и хладнокровной работы, высокого уровня техники пилотирования, точных, филигранных движений.

Почему двигатели чаще отказывают на взлёте? Потому что взлётный режим двигателя — это чрезвычайный, на несколько минут, предельный по напряжению режим. И железо иногда не выдерживает, правда, исключительно редко. А так как это железо вращается со страшной скоростью, более 10000 оборотов в минуту, то центробежные силы разбрасывают разрушающиеся детали с силой разорвавшегося снаряда. Возможно повреждение важных систем, обеспечивающих безопасность полёта, возможен пожар.

На случай пожара предусмотрен манёвр, позволяющий в считанные минуты произвести вынужденную посадку.

Поэтому экипаж, продумывая свои действия перед взлётом, готов и прекратить его, и продолжить, и совершить немедленную вынужденную посадку с эвакуацией пассажиров. И пассажирам перед взлётом бортпроводники показывают аварийные выходы. Это обычная предосторожность разумных людей перед тем, как использовать в своих целях источник повышенной опасности, каковым является самолёт, да и любой транспорт.

Пристёгиваться на взлёте обязательно потому, что при экстренном торможении пилот создаёт самолёту замедление, способное травмировать непристегнутого пассажира: его просто сбросит с сиденья и ударит о спинку переднего. Нельзя пристёгивать к себе малого ребёнка — своей массой его можно просто задавить. Надо просто крепко держать ребёнка на руках.

Если взлёт производится в сильный ветер, то ветровая болтанка может в наборе высоты резко бросить машину вниз; при этом пассажиры, не пристёгнутые ремнями, вылетают из кресел и ударяются головой о потолок или багажные полки. Лучше поберечься. Экипаж-то пристёгивается надёжно — будьте уверены.

Броски могут подстерегать самолёт и под кучевыми облаками, и в ясном небе. Пока горит световое табло, лучше не отстёгиваться. Ремень должен быть затянут.

Ещё одна причина возможного отказа двигателя на взлёте — и самая частая — это попадание птицы в реактивный двигатель. Эффект тот же: как артиллерийский снаряд. Из-за птиц очень много аварий и в военной и в гражданской авиации. Заметить птицу и своевременно отвернуть от неё невозможно. Но можно обозначить самолёт фарами — считается, что птицы пугаются яркого света и пытаются отвернуть от самолёта. Сам я неоднократно испытывал столкновения с мелкими птицами. Удар по кабине — как из ружья, а следов почти не остаётся, потому что — вскользь.

Итак, заняли полосу. Штурман просит «протянуть» машину несколько метров по осевой линии и выставляет гирокомпас на курс, равный взлётному курсу полосы. У каждой взлётной полосы своё направление в градусах; в Красноярске, например, 288. Когда мы взлетим с нашей полосы и курс на нашем компасе будет 288, то, если в длительном полёте курсовая система «не уйдёт», после посадки на полосу в Домодедове, расположенную с курсом 317, компас покажет 317. Все штурманы перед взлётом всегда «привязывают» курсовую систему к полосе.

Взлёт разрешён.

— Режим взлётный, держать РУД!

Включены фары и часы. Пошло время.

— Скорость растёт!

— Режим взлётный, параметры в норме, РУД держу!

Застучали стыки бетонных плит, быстрее, быстрее…

— Сто шестьдесят! Сто восемьдесят! Двести! Двести двадцать! Двести сорок! Рубеж!

— Продолжаем взлёт!

— Двести шестьдесят! Двести семьдесят! Подъем!

Штурвал на себя, взгляд на авиагоризонт. Машина энергично задирает нос и плотно ложится на поток. Тишина под полом. Только глухо грохочут раскрученные колёса передней ноги.

— Безопасная! Десять метров!

— Шасси убрать!

— Пятьдесят метров!

— Фары выключить, убрать!

— Шасси убираются, — грохот и стук замков. — Шасси убраны!

— Фары убраны! Высота сто двадцать, скорость триста тридцать!

— Закрылки пятнадцать!

— Убираю пятнадцать!

— Закрылки ноль!

— Закрылки убираются синхронно, стабилизатор перекладывается правильно, предкрылки убираются! Механизация убрана!

— Режим номинал!

— Круг установлен! Разворот на курс 323! Показания авиагоризонтов одинаковые!

— Красноярск-круг, 85417, взлёт, правым, Михайловка.

Начался полет.

Все это заняло полторы минуты. И это — все, что услышал бы находящийся в кабине наблюдатель.

А вот что чувствую и делаю в это время я — капитан, пилотирующий самолёт.

Плавно отпустив тормоза, я слежу, как самолёт выдерживает направление. Обычно боковой ветер начинает разворачивать самолёт, а я отклоняю противоположную педаль и удерживаю машину, не давая ей развернуться против ветра. Ось полосы пилот всегда старается держать, фигурально выражаясь, между ног. Если машина рыскнет против ветра так, что отклонения педалей не хватит, можно чуть нажать тормозную педальку. Но обычно со скорости 160 уже эффективен руль направления, поэтому ботинки снимаются с тормозных педалек и опускаются каблуками на пол, в полётное положение.

В это время двигатели выходят на взлётный режим, и бортинженер докладывает, что с двигателями все в порядке и он удерживает рычаги управления двигателями от самопроизвольного отхода назад. Бывало, от вибрации и ускорения они отходили; теперь за этим следят.

По мере роста скорости, которую громко отсчитывает штурман, движения педалей все мельче и мельче. Взгляд на далёкий горизонт: так легче удержать направление на разбеге.

Боковой ветер требует энергичного отрыва самолёта, чтобы случайно не понесло вбок и повторно не стукнуться о бетон с боковой нагрузкой.

Рубеж. Это расчётная скорость, определяющая последнюю возможность остановиться в пределах полосы в случае отказа двигателя. Но у нас все двигатели работают нормально, поэтому взлёт продолжаем.

Подъем. Штурвал энергично берётся на себя, и нос поднимается настолько, чтобы увеличившаяся от изменения угла атаки подъёмная сила потащила машину вверх.

Обычно я чуть выжидаю, ещё секунду, чтобы поднять машину с гарантией. Потому что здесь поджидают несколько возможных неприятностей.

Самолёт может быть перегружен — ошиблись на складе и загрузили чуть побольше груза. На этот случай лишняя секунда — это несколько лишних километров в час, дополнительная подъёмная сила.

Или груз могут так неудачно расположить в багажниках, что большая часть его будет впереди — так называемая передняя центровка. Тяжёлый нос тяжелее поднимать. Лишняя скорость — большая эффективность руля высоты.

Но отрыв на большой скорости опасен для колёс: центробежные силы при слишком быстром вращении могут разорвать шины. Так что приходится бросить взгляд на прибор скорости и не задерживать подъем.

И ещё одна опасность подстерегает нерадивый экипаж. Если забыли выпустить закрылки перед взлётом. Закрылки значительно сокращают длину разбега, позволяя на меньшей скорости, чем с «чистым» крылом, отделить машину от бетона. И если их забыли выпустить, то машина на рассчитанной для выпущенных закрылков скорости не оторвётся: не хватит ей подъёмной силы. Надо разгоняться дальше, чтобы достичь расчётной скорости отрыва для «чистого» крыла, а полоса-то кончается…

Были катастрофы. Резко рванув штурвал на себя и не дождавшись отрыва, пилот продолжал тянуть штурвал и дальше, как у нас говорят, «до пупа», создавая машине угол атаки, значительно больший, чем разрешено. На этом угле самолёт хоть и развивал кратковременно подъёмную силу, равную весу, но лететь не мог и сваливался. Это называется «подрыв».

На самолётах стали устанавливать сигнализацию, предупреждающую о том, что механизация крыла не выпущена во взлётное положение. Но опытный лётчик перед взлётом обязательно бросит взгляд на указатель и убедится, что закрылки выпущены, а значит, по команде «подъем» можно смело брать штурвал на себя и машина пойдёт вверх.

Оторвались. Бешеная мощь двигателей уносит самолёт вверх и разгоняет скорость до безопасной. Безопасная — минимальная скорость, на которой эффективности рулей хватает для управления машиной, если вдруг откажет один двигатель; на этой скорости нужно скорее отойти от земли. До большей скорости при определённых условиях (жара, высокогорный аэродром) машина с отказавшим двигателем может попросту не разогнаться — не хватит мощности.

Но когда работают все двигатели, мощности хватает с избытком, и скорость нарастает так быстро, что только успевай. Как только машина оторвалась, на высоте не ниже 5 метров убираются шасси. Тут же, на высоте 50 метров, убираются выпускные фары: на скорости более 340 их может повредить поток.

Пока идут все эти манипуляции, я по авиагоризонту фиксирую угол тангажа, слежу за скоростью и вариометром и краем глаза замечаю погасание красных лампочек сигнализации шасси.

А скорость растёт, приходится увеличивать угол тангажа, задирая нос; вариометр показывает набор высоты по 15 метров в секунду… не передрать бы. Подходит высота 120 метров — начало уборки закрылков. Эта операция сопровождается падением подъёмной силы, и надо так распорядиться ростом скорости, чтобы компенсировать это падение. Кроме того, надо ещё и подтянуть штурвал, чтобы избежать просадки, но не потерять скорость при втором этапе уборки закрылков — с 15 градусов до ноля. За время уборки до ноля надо разогнать машину до безопасной скорости с «чистым» крылом — 400 километров в час. И на все это уходит секунд пятнадцать.

Все эти движения штурвалом туда-сюда искривляют траекторию полёта и напрягают желудки пассажиров. Надо делать все уверенно, вовремя и плавно.

Механизация убрана, но ещё мигает табло уборки предкрылков; надо не выскочить за предел скорости по прочности предкрылков — 450, пока табло не погаснет.

Пора снять напряжение с двигателей и установить им щадящий, номинальный режим. На номинале и будем набирать высоту до самого эшелона.

— Высота перехода!

— Установить давление 760!

Это значит, надо перейти на отсчёт высоты от условной изобарической поверхности, соответствующей давлению 760 мм ртутного столба.

Высоты аэродромов над уровнем моря различны, однако перед взлётом все лётчики устанавливают свои высотомеры (барометры, отградуированные в метрах) на высоту ноль метров от уровня аэродрома. При этом в окошечке прибора покажется цифра давления на аэродроме. Но в воздухе все самолёты должны отсчитывать высоту от единого уровня, соответствующего давлению 760. Каждый лётчик устанавливает в окошечке высотомера давление 760, и все интервалы по высоте выдерживаются относительно этого давления, как если бы мы все взлетели с одного аэродрома. Поэтому самолёты, летающие на заданных высотах (эшелонах), не сталкиваются.

— Автопилот включён!

— Заданная 5700.

— Набираю 5700.

— Пора бы уже и перекусить… Что они там себе на кухне думают?

На взлёте много особенностей, зависящих от самых разных обстоятельств. И первая из особенностей — экипаж с самого начала, с первых секунд работает с полной отдачей всех сил. Это психологически непривычно: спокойно сидишь, рулишь, останавливаешься, готовишься, все не спеша, медленно… и — взлётный режим! Темп все нарастает; по мере роста скорости наваливаются все новые и новые операции, неожиданные ощущения, как, например, внезапная болтанка или резкое изменение поведения машины при входе в различные по плотности слои воздуха; переход от сумерек в плотных облаках к внезапному, как взрыв, морю света над верхней кромкой; лавирование между скрытыми в облаках грозами; внезапная команда диспетчера прекратить набор до расхождения со встречным — а скорость нарастает и вот-вот выскочит за предельную — 600, и надо энергично перевести в горизонт и быстро прибрать режим…

Непривычен переход с визуального разбега к пилотированию по приборам при взлёте в тумане или при входе в низкую облачность. Первые секунды кажется, что повис в пространстве без верха и низа, и только авиагоризонт — единственная опора в этом зыбком мире. Потом взгляд привычно охватывает приборы, руки корректируют возникшие отклонения, а тело начинает ощущать неумолимый рост скорости — и давай-давай решать задачи.

Эти задачи, встающие перед экипажем на первых же секундах полёта, могут отвлечь в этот момент от контроля над пространственным положением машины. Потом взгляд все равно ухватится за авиагоризонт… но авиагоризонты имеют свойство отказывать именно на первом развороте, когда все внимание отвлечено на курс, рост скорости, уборку механизации и связь. И если авиагоризонт «застыл» в начале разворота, то неизбежна ошибка: крена-то нет, надо накренять, надо разворачиваться… штурвал отклоняется все сильнее и сильнее, а авиагоризонт не реагирует… И пока до пилота дойдёт, что это же прибор отказал, крен машины может превысить допустимый; нос самолёта при этом неизбежно опускается — и все. Земля ещё слишком близко…

Множество катастроф по этой причине заставило снабжать самолёты отдельными авиагоризонтами для каждого пилота и ещё одним, резервным, имеющим электропитание прямо от аккумуляторов — на случай полного отказа генераторов и обесточивания электросетей. Показания всех трех авиагоризонтов постоянно сравниваются, контролируются автоматикой… но опытный пилот перед входом в низкую облачность обязательно покачает крыльями, чтобы убедиться, что авиагоризонты реагируют на крены правильно, а штурман проследит и громко подтвердит.

Основные приборы, по которым пилотируется самолёт, одинаковы во всем мире, на всех типах воздушных судов. Это: авиагоризонт, скорость, вариометр, высотомер, компас. Они сведены в группу, и в центре всегда авиагоризонт.

Авиагоризонт выглядит обычно как шар, символизирующий Землю; он разделён чертой искусственного горизонта, относительно которой перемещается вверх-вниз силуэт самолёта с крылышками. Перемещение вверх и вниз по отградуированной шкале показывает важнейший параметр пространственного положения самолёта — тангаж или угол наклона продольной оси самолёта относительно горизонта. Если самолётик выше горизонта, на голубом фоне, значит, нос поднят вверх, идёт набор высоты. Если он ниже горизонта, на коричневом фоне, значит идёт снижение. Если самолётик накренился, угол крена отсчитывается по боковым шкалам. В горизонтальном полёте силуэтик стоит строго на линии горизонта, без крена.

Задача пилота при пилотировании по авиагоризонту — удерживать постоянным угол тангажа, без крена; либо поддерживать определённый угол крена на вираже.

Управление тангажом осуществляется отклонением колонки штурвала: на себя — вверх; от себя — вниз. Для создания крена в соответствующую сторону отклоняются «рога» штурвала.

При опускании носа самолёт начинает разгоняться, при этом увеличивается приборная скорость, а стрелка на вариометре отклоняется от горизонтального, нулевого положения вниз и показывает на шкале вертикальную скорость снижения в метрах в секунду. Высотомер начинает уменьшать показания — высота падает. Вариометр — очень важный прибор: он показывает темп изменения высоты.

Чтобы вернуться к исходному режиму полёта, надо потянуть, «взять» штурвал на себя и восстановить угол тангажа, который был перед снижением. Скорость при этом станет уменьшаться до прежнего значения; чуть с запаздыванием вернётся на ноль стрелка вариометра, а высота… что ж, высоту потеряли. Чтобы её снова набрать, надо взять на себя ещё; при этом тангаж увеличится, скорость начнёт падать, а значит, надо заранее добавить обороты двигателям.

Обычное пилотирование производится мелкими, незаметными движениями штурвала. Внимание распределяется так: авиагоризонт — скорость — курс; авиагоризонт — скорость — вариометр — высота; авиагоризонт — скорость — высота — курс… Крены обычно исправляешь не задумываясь, но если крен вовремя не исправить, уйдёт курс.

Опытный лётчик охватывает все приборы одним взглядом. Он одновременно видит и отклонения, и тенденции, и одним сложным движением штурвала исправляет положение, как, допустим, велосипедист не задумывается, куда и на сколько повернуть руль, как накрениться и с какой силой притормозить, объезжая препятствие.

В сильный мороз неполностью загруженный лайнер может набирать высоту у земли с вертикальной скоростью до 33 метров в секунду. Три секунды — сто метров; полминуты — километр высоты. Скорость самолёта при этом — 550 километров в час. По мере роста высоты вертикальная скорость плавно уменьшается до 15 метров в секунду — это все равно набор почти километр высоты в минуту. Истинная скорость с высотой возрастает и на высоте 10 километров достигает 900 километров в час.

Летом, в жару, двигатели тянут гораздо слабее. У земли вертикальная скорость едва достигает 15 м/сёк., а на высоте самолёт скребёт высоту иной раз по 2-3 м/сёк; это уже практический потолок.

Воздух по своему составу часто так неоднороден, так слоист, что, влетая в менее плотный слой, самолёт ощутимо теряет скорость, и приходится довольно энергично уменьшать тангаж, чтобы поступательная скорость наросла.

Особенно опасны морозные инверсии, когда в низинах застаивается холодный воздух, в то время как выше лежат слои более тёплого, жидкого воздуха. Если инверсия вблизи земли, в слое 100-150 метров, то при уборке закрылков на взлёте можно резко потерять подъёмную силу, и чтобы самолёт не упал, надо отдавать штурвал от себя и разгоняться… иной раз и чуть со снижением, если зевнул. Если же при этом экипаж допускает другие нарушения, то инверсия может стать одной из причин катастрофы.

Все помнят ужасную иркутскую катастрофу самолёта «Руслан», упавшего после взлёта на жилой квартал города. По прошествии времени, когда страсти поутихли, была стыдливо названа причина катастрофы: «помпаж» двигателей на взлёте. Вину свалили на моторный завод: дескать, делают такие вот, неустойчивые на больших углах атаки двигатели, которые отказывают, если задрать угол тангажа выше нормы.

Да, двигатели эти имеют недостаточную газодинамическую устойчивость, если допустить, чтобы воздух входил в них под большим углом атаки. Но диапазон рабочих углов у любого самолёта обеспечивает надёжную работу двигателей… пока пилот не выйдет за пределы.

«Руслан» взлетал с короткой полосы. Он был перегружен. Стоял мороз, а низко над землёй висел слой инверсии.

Естественно, для разбега перегруженного самолёта длины полосы не хватало. Отрыв пришлось производить с последних плит, на скорости, меньшей, чем требовалось для отрыва самолёта с весом, превышающим норму. Он не успел набрать нужную скорость, и капитан произвёл «подрыв». Самолёт отделился и даже успел набрать небольшую высоту.

Дальше идут мои предположения. При входе в слой более тёплого воздуха — слой инверсии — и так недостаточная подъёмная сила стала заметно падать. Естественной реакцией пилота в этой ситуации было — брать штурвал на себя, увеличивая тангаж и угол атаки: авось вытянет… Деваться-то некуда.

Возможно, сыграл роль большой перерыв в полётах, потеря квалификации: экипажи этих воздушных гигантов по не зависящим от них обстоятельствам вынуждены летать всего по несколько часов в год. А лётчику, как никому другому, постоянно нужна лётная практика.

Самолёт начал снижаться, и пилоту ничего не оставалось делать, как тянуть на себя штурвал. И когда углы атаки превысили допустимые для нормального набора пределы, двигатели один за другим запомпажировали, а значит, резко потеряли тягу, а затем и выключились, попросту говоря, отказали. И завод здесь ни при чем. Нельзя создавать двигателям в полёте неприемлемые для их работы условия.

Везде должен присутствовать здравый смысл — основа профессионализма.

Ещё больше, чем инверсия, опасен для тяжёлых самолётов сдвиг ветра. Подъёмная сила крыла зависит от скорости набегающего потока воздуха. И если вдруг этот поток резко изменит свою скорость или направление, а массивный самолёт влетит в этот слой, то в зависимости от того, добавится или отнимется скорость ветра относительно скорости самолёта, подъёмная сила может резко измениться. Опаснее всего, когда самолёт в наборе высоты вскакивает в попутный поток: подъёмная сила столь резко падает, что машина начинает снижаться… а земля-то ещё близко. И тянуть на себя тоже нельзя: скорость ещё не разогналась, механизация выпущена, запаса по допустимому углу атаки почти нет. Приходится зажать все желания в кулак и терпеливо выдержать машину в горизонтальном полёте, а иногда даже чуть со снижением, пока не нарастёт скорость.

Такие резкие сдвиги ветра часто бывают при прохождении атмосферных фронтов или вблизи грозовых облаков. И чем тяжелее, инертнее самолёт, тем опаснее для него сдвиг ветра. Опытные капитаны, тщательно анализируя условия на взлёте, всегда учитывают эту опасность и заранее готовятся держать скорость на верхнем пределе узкого допустимого диапазона, ограниченного с одной стороны опасностью сваливания, а с другой — прочностью закрылков.

Заряд дождя под грозовым облаком обычно увлекает за собой вниз массы воздуха, охлаждённого осадками. Если самолёт на взлёте попадёт в край этого заряда, то возможен бросок вниз, к близкой земле.

Все эти опасности профессиональный пилот знает как свои пять пальцев и старается их избежать. Но… самолёты продолжают падать по этим причинам.

Не должно быть никакой бравады, ложного героизма или какой-то гордости властелина стихий. Стихию победить невозможно; её можно обхитрить, обойти, приспособиться к ней, сосуществовать с нею. Её резкие изменения можно рассчитать, предвидеть и подготовиться к ним, соизмерив свои возможности и исключив ненужный риск. Все время надо думать наперёд.

Теперь об обледенении на взлёте. Не всегда получается взлетать в ясную погоду. Иной раз идёт снегопад, либо самолёт простоял ночь на морозе и покрылся инеем, либо идёт дождь, но температура нулевая, не говоря уже о переохлаждённом дожде, костенеющем на поверхности гладким и тяжёлым, как броня, льдом.

Лёд ухудшает обтекание, снижая подъёмную силу; лёд увеличивает вес; иней является опорной базой для налипания и замерзания мокрого снега, превращающего крыло в чудовищное аэродинамическое безобразие; наконец, лёд, образующийся в воздухозаборниках двигателей, уменьшает их мощность, а то приводит и к отказу. Лёд может заклинить рули.

Поэтому, изучая метеорологическую обстановку перед вылетом, капитан обязательно принимает во внимание возможность обледенения и даёт команду обработать самолёт противообледенительной жидкостью. Это правило внесено во все инструкции. Самолёт должен взлетать чистым.

Обливается не только крыло и хвостовое оперение, но и фюзеляж. Обледеневший фюзеляж создаёт значительное лобовое сопротивление из-за того, что вся обтекаемая воздухом его поверхность шероховата.

На самолётах трехдвигательной схемы, вроде Як-40 или Ту-154, снег, оставшийся на верхней части фюзеляжа, может на разбеге сорваться и всей массой попасть в воздухозаборник среднего двигателя. На Ту-154 однажды так пришлось прекратить взлёт: масса снега, попавшего в воздухозаборник, нарушила газодинамическую устойчивость, и двигатель запомпажировал.

Если вылет задерживается и прошло более получаса после обработки самолёта, а снегопад продолжается, необходимо обработку повторить, потому что тающий снег уже смыл противообледенительную жидкость. Пренебрежение этим правилом не раз подводило экипажи самолётов с недостаточной тяговооруженностью, и был ряд катастроф маломощных самолётов по этой причине.

Не стоит обольщаться и огромной мощью двигателей на скоростных лайнерах: отказ двигателя на взлёте сразу ставит могучий реактивный самолёт в один ряд с тихоходными турбовинтовыми.

Что же касается поршневых аэропланов, не имеющих противообледенительной системы вообще, либо имеющих маломощную систему обогрева крыла, то им лучше избегать взлёта в таких условиях.

Летая на Ан-2, я имел возможность на своей шкуре испытать, что значит самоуверенность в условиях обледенения.

Как-то весной прилетели мы в Назимово, посадили пассажиров, загрузили почту, и я взлетел под слоем тонкой облачности, язык которой наползал на берег Енисея с запада ещё перед посадкой. Хотелось потренировать себя в условиях полёта над землёй, закрытой облаками. Нарушение, конечно… но, случись что, я за несколько секунд пробью облачность и выйду на визуальный полет…

Я надеялся в наборе высоты за считанные секунды прошить тонкий облачный слой и выскочить в залитый солнцем заоблачный мир. С выпущенными во взлётное положение закрылками я поднимал машину с максимальной вертикальной скоростью, чтобы скорее пронзить…

Вошёл в облака, перенёс все внимание на приборы… и заметил, что скорость-то падает. Ну, отдал от себя штурвал. Скорость не растёт. Ещё отдал, вертикальная уменьшилась почти до ноля. А самолёт не летит.

Второй пилот сказал: «Обледенение!» Я взглянул на крыло. Бросило в жар: вся поверхность крыла — и спереди, и снизу — была покрыта гладким блестящим льдом. Лёд покрыл ленты-расчалки и нижнее крыло и рос, рос на глазах. Угрожающе вибрировала «палка», соединяющая расчалки. Лёд намерзал и на лобовом стекле. Самолёт отказывался лететь и повис на минимальной скорости. Все это заняло считанные секунды: может, 30, может, 45 секунд. Верхней кромки не было видно; все серый плотный туман, без просветов, без надежды пробиться к солнцу… а такой вроде бы тонкий слой…

За бортом термометр показывал минус один; у земли было плюс один. Сейчас свалимся… Ой, надо вниз!

На номинальном режиме я перевёл самолёт в снижение: к земле! к теплу!

Скорость не нарастала; нарастал лёд. «Палка» тряслась так, что, казалось, сейчас лопнут стальные ленты расчалок. Все сжалось у меня внутри. За спиной, ничего не подозревая, уставились в иллюминаторы пассажиры.

Разогнать скорость. Только скорость. И — к земле, к Енисею, ко льду и береговому припаю, где нет торосов. На худой конец сядем на лёд… оттаем… Нет, на Енисей — опасно, дотянем до Колмогорова…

Тянули на двадцати метрах, на взлётном режиме, по береговой черте, под нижней кромкой. Лёд не нарастал, но и не таял. Двигатель звенел на взлётном режиме. Пару раз перевёл шаг винта с малого на большой — ударило осколками сорвавшегося с лопастей льда по фюзеляжу… вроде чуть пошла скорость. Перевёл на номинал — снова остановилась.

Показалось Колмогорово. Сесть? Но там площадка-то всего 400 метров, через деревья, через телефонную линию… нет, скорость еле держится, с закрылками мотор не потянет, а без них — не хватит площадки, выкачусь в кусты…Надо тянуть через излучину Енисея на Усть-Пит.

Потянулись под ногами гряды метровых торосов. Ноги сами поджимались: не зацепить бы… А облачность прижимала ко льду.

Перетянули Енисей; вот Усть-Пит… вроде летим, тянет… А — давай снова через Енисей — до Анциферова. Может же начнёт оттаивать. Вроде тянет, вроде летим… чуть уменьшил режим, прибрал обороты… черт, как трясётся “палка”…

И тут, наконец, кончилась эта облачность, и лучи солнца стали растапливать лёд. Поползли по крылу полосы; с лент-расчалок полосами срывало лёд, обнажался металл. Через пять минут самолёт смог набрать высоту. Крылья были мокрые; моя спина тоже. Эксперимент закончился благополучно. Правильно нас пугали льдом ещё в училище…

Я выполнил тысячи взлётов в самых разных условиях. И любой лётчик скажет то же самое: “Я выполнил тысячи взлётов — и бог миловал… а ты тут нагородил опасностей…”

Да, так скажет любой лётчик — кроме тех, кто упал на взлёте… и уже не скажет ничего. А я могу только ещё и ещё раз повторить: взлёт — сложнейший этап полёта и требует серьёзной и всесторонней подготовки экипажа именно вот в этих конкретных условиях.

Знали бы вы, сколько всяких отказов на взлёте — и действий экипажа на каждый такой случай — расписано, какие только мыслимые и немыслимые ситуации отрабатываются экипажами на тренажёрах… Мы ко всему готовы… пока бог миловал… Мы верим, что каждый раз и взлетим нормально, и вернёмся.