Разговор человека с собакой

– Выведи Капрала, – сказала жена, едва они переступили порог.

Нормальные слова, не правда ли, для старых собачников, вернувшихся из гостей? Но было в них что-то неуловимо раздражающее, игольчато-пупырчатое с оттяжечкой. Он знал оттенки этого голоса всю свою жизнь, и как иногда ему хотелось взять жену за горло и слегка, по-быстрому, им хрустнуть. Ну, это же так – сволочь-мысль, и берется незнамо откуда, и уходит неизвестно куда.

А Капрал уже держал в зубах поводок и тыкался носом в его колени. Он сделал две взаимоисключающие вещи – отнял поводок у собаки, повесил его на крючок и одновременно открыл дверь, мол, выходи, браток, вольно. И они вышли. И мудрый Капрал понял, почему у него забрали поводок: было ветрено и капал отвратительно колючий и холодный дождь. Погода только на пописать собаке, а уж никак не гулять. Капрал быстро сделал свое дело. И не понял хозяина, который пошел и сел на мокрую лавку под детским грибком. В другое время Капралу понравилось бы вырывать из песка им же покусанные мячики или вытащить детские игрушки, за паровозиком вагончик: дети оставляли ему много разностей, и он уважал за это детей. Этих маленьких неуклюжих существ, которые часто не понимали радости Капрала облизать их мокрые закулеманные мордахи и начинали ор, абсолютно не обидный для собаки ор, потому что всегда находилось и существо, визжащее от счастья Капраловых поцелуев. И не было конца его восторгу, когда в благодарность маленькому челдосику он взбивал лапами и хвостом песок и крутился вокруг самого себя как волчок.

В этот вечер садиться под протекающий грибок мог только идиот. Никто не знает словарного запаса обрусевшего эрдельтерьера, поэтому так трудно им с нами. Собаки ведь давно освоили язык и многому могли бы нас научить, если бы мы не были такой заносчивой породой.

Петр Иванович, так звали хозяина Капрала, замерз, когда еще они с женой возвращались домой. Он тогда мечтал влезть в теплую фланель, лечь на диван и положить между ног думочку. У него были мерзлявые яички со всем принадлежащим им хозяйством. В тепле и уюте приходят хорошие мысли. И он бы неспешно продумал все. Как не хотел идти на эту встречу со «старыми друзьями», приехавшими из-за границы. Как он думал о той, которая когда-то одним взглядом сбивала ритм его сердца до такой степени, что он был способен на все. А он ведь человек смирный, «на все» – это для него непосильно. Но когда до колючей боли кричит в тебе «хочу», а ты весь как половая тряпка висячая, это не каждому дается пережить. В народе это называется «спятимши был», «с глузду съехал». Все это с ним было.

И вот это приглашение. И страх до мышечных колик от предстоявшей встречи с той. А вдруг? Полежав в теплоте, он бы спокойно все проанализировал и успокоился.

И вот это «Выведи собаку» его как опалило. И огонь – вот хохма! – пошел по нему из самого холодающего места. И были в этом огне глаза. Большие, светло-карие, в черном ободке. И они по-прежнему имели над ним силу.

…Они ведь как стояли, уходя из гостей? Он возле вешалки в коридоре, уже натянув обувь, жена колошматилась с платком, а далеко в комнате, возле серванта, локтем опершись о его угол, были эти глаза. И так ему стало хорошо и сладко, что впору было снять обувь и идти на эти глаза прямо в треугольник опершейся руки и уже остаться там навсегда. Но жена подтолкнула его, а хозяева торопливо открывали двери: гости явно засиделись, эти уходили первыми, и нечего было застревать в прихожей.

Мокрые поцелуи, то да се, и они уже на улице, и ветер так дунул в лицо, что у него слетел берет, но проворная жена поймала его на лету и сама натянула ему на голову, глупо и бездарно оттопырив уши. И они побежали к трамваю, и, спасибо, тот подождал. Есть такие чуткие трамваи, они жалеют людей. Потом ехали, потом приехали, и рождалась исподволь мысль о теплой фланели, а карий глаз, наоборот, тускнел и исчезал в сырости ночи. А потом этот голос его жизни – «Выведи собаку», и огонь снизу, и тупое движение на детскую лавочку под визг собаки. Она порылась носом в песке, но он был отвратительно мокр. И Капрал захотел домой, в тепло и сухость.

Но заговорил хозяин:

– Слушай, старик. Я тогда, тридцать лет тому, не пошел за этими глазами. Честно? Испугался. Где я, где она? А она была рядом, через стол, и смотрела. О псина! Как она смотрела! В этом взгляде было так много, что надо было только протянуть руки. Но рядом сидел ее муж, такая сопля, скажу тебе я, что брать его в расчет мог только идиот. Она от него ушла. К другому. Не ко мне. Она из тех, кто два раза не зовет. И я сейчас пошел в эти гости чисто из любопытства, кого же она выбрала в этот раз. Совсем другой мужик, из этих, крепко срубленных. И тут увидел ее взгляд. Понимаешь? Тот же… Зовущий навсегда. А я уже ботинки надел… и вообще… Где я, где она? Тогда она была через стол, а сейчас и через стол, и через комнату, и через коридор. Ты понимаешь, какой я мудак? Или думаешь, я правильный? Два раза в жизни меня звала за собой великая женщина. Это честно – великая. У простых и даже замечательных такого взгляда нет. Когда не надо слов и касаний. А только ток взгляда. У меня могла быть совсем другая жизнь. Совсем! Веришь, собака?

Собаке же было холодно, и она давно тянула его за штанину и уже почти рвала ее по шву, запуская в самое то ледяной воздух. Но он его не чувствовал, ветер не леденил, он видел глаза женщины, облокотившейся о сервант. Эх, рвануть бы, эх, побежать бы! Сердце колотилось и хотело выскочить через горло.

Но тут возникла тень. Накинув на голову брезентовую куртку, за ними пришла жена. Она грубо дернула его за руку, а когда он испуганно поднялся, коротко и деловито дала ему по морде.

– Собаку бы пожалел, дурак.

И они побрели к дому. И он шел, даже не обижаясь на жену за пощечину. Она-то при чем? Она будет сейчас растирать его спиртом, она укутает его во фланель и принесет в постель чашку чая с малиновым вареньем. А потом ляжет рядом и заснет, посапывая, и ему будет уютно и хорошо, их будет сторожить верный Капрал. Разве плохо? Зачем Бога гневить?

Ночью он пошел в кухню попить воды. Капрал встряхнулся и встал рядом.

– Понимаешь, – сказал он собаке, – я не герой. Ради такой женщины надо было бы ого-го что делать. А Катя у меня простая русская женщина. С ней мне спокойно, я на нее не обижаюсь, даже если она там… криком или руками. Это жизнь. Но червяк в душе сидит, сволочь. Почему я тогда не вывел ее из-за стола? Трус я, Капрал? Или кишка тонка? Или красивые бабы не по мне? Черт его знает, что и думать. Только стремно мне, собака. Так стремно, что не сказать. Видел бы ты ее глаза, псина, видел бы… Умереть не встать. И это было сегодня. Просто этим вечером. Ну? Где я? А где она? Стремно, ой как стремно, пес. А выпить у нас не бывает. Не заведено, черт его дери. Ты не поймешь. Собаки – твари непьющие. А то бы мы с тобой держали в тайничке чекушку и пили тайком, запивал бы я те глаза, запивал!

Капрал тявкнул, будто отвечая.

– Я понял тебя, – сказал Петр Иванович. – Такие глаза, хочешь ты сказать, не запьешь. Тридцать лет прошло, а как и не было времени. Как мне теперь быть, собака? Это, я тебе скажу, даже не любовь. Это, псина, тяга… Зов… И скажи после этого, какая мне цена, если я от самого главного бегом уезжаю на трамвае? Три копейки? Две? Господи! Вернуть бы то время. Тридцать лет назад, и она – через стол. Но я, сука, и тогда уехал на трамвае. Ну, зачем их придумали люди, этих красных ночных гусениц? Для меня, что ли, специально? Для труса бессильного?

И Петр Иванович сморкался в отворот пижамы.