Размышления о Евангелии от Иоанна

Глава 1 ПРИКОСНОВЕНИЕ К БОГУ

Что представляет собой почти двухтысячелетняя история христианства? Это, конечно, история проповеди веры в Воскресение Христово со времен апостолов и их первых учеников вплоть до сегодняшнего дня, а следовательно, и история тех, кто проповедовал эту веру, святых и праведников всех времен, в «коемждо роде» (то есть в каждом поколении), как говорится в анафоре литургии Василия Великого, благоугодивших Богу. Это история прославленных и оставшихся неизвестными мучеников, отдавших свою жизнь за право верить и не отказаться от своей веры, история споров о вероучении и богословских исканий, история монашества и воплощения христианского идеала в жизни конкретных людей.

Но в первую очередь это история чтения Евангелия. Как ежедневного чтения Писания во время литургии или обедни в рамках любой (византийской, римской, армянской, коптской) традиции, чтения, непременно связанного с таинством евхаристии, или «воспоминания», как говорит об этом в Евангелии от Луки сам Иисус, о той последней, или Тайной, вечери, что Он совершил со своими учениками в ту ночь, когда был предан, так и келейного чтения Слова Божия христианами всех эпох и народов. Чтения, к которому человек приступает в тишине и полном молчании – наедине с Богом и самим собою. Следовательно, это история и той молитвы, которая рождается в человеческом сердце во время чтения Библии.

Но еще это история сохранения самого текста Евангелия, судьбы его древнейших рукописей, копирования старых манускриптов в тишине древних монастырей и изготовления его новых копий, история перевода его текста на новые языки – латинский, коптский, армянский, грузинский, славянский и так далее – и мучительных поисков тех языковых средств, которые помогли бы в переводе на новый язык как можно точнее и правильнее передать смысл оригинала. История блаженного Иеронима, переведшего Писание на латынь, и Месропа Маштоца – автора древнейшего армянского перевода Евангелия. Святых Кирилла и Мефодия и их продолжателей с их славянским текстом Писания и святителя Филарета (Дроздова) с его сотрудниками как создателей русского, так называемого Синодального, перевода Библии.

Наконец, история христианства – это история личного ответа каждого христианина на тот призыв, что находит на страницах Евангелия. Так, например, было со святым Антонием, жившим в Египте в IV в. н. э., который принял решение уйти в пустыню и стал основателем христианского монашества, задумавшись над евангельскими словами: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах» (Мф., 19:21). Случайно войдя в церковь в то самое время, когда они читались во время службы, будущий святой и аскет ad se Dominicum traxit imperium, то есть «принял повеление Господне, как обращенное к нему лично» и his auditis aliud non quesivit («услышав эти слова, ничего другого не спрашивал»), как говорит об этом Франческо Петрарка в знаменитом письме, где он рассказывает о том, как поднимался на гору Вентозу 26 апреля 1336 года и сам в тот день почувствовал, что с ним устами блаженного Августина говорит Бог.

О таком же личном призыве Бога говорит и Августин в самом конце восьмой книги своей «Исповеди». Он рассказывает, что однажды во время молитвы услышал «голос из соседнего дома, не знаю, будто мальчика или девочки, часто повторяющий нараспев: «Возьми, читай! Возьми, читай!» Я изменился в лице… встал, истолковывая эти слова как божественное повеление мне открыть книгу и прочесть первую главу, которая мне попадется». Местом, которое открылось, оказался тот фрагмент из Послания к Римлянам (13:13-14), где апостол Павел говорит:

«Не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти».

«Я не захотел читать дальше, – продолжает Августин, – да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений» (перевод М. Е. Сергеенко).

Нечто подобное было и в духовном опыте преподобного Сергия Радонежского, который построил всю свою жизнь на основании других слов Иисуса: «Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою» (Мф., 20:27). Живший в XX в. архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), недавно причисленный к лику святых, рассказывает в своих воспоминаниях, что многократно осознавал на опыте, читая Евангелие, что конкретные его слова обращены именно к нему, и причем сегодня. На самом деле именно так воспринимает Писание всякий верующий человек, ибо для верующего Библия в целом, а в особенности Евангелие, – это не просто священная книга, на основе принципов которой необходимо строить свою жизнь, но Слово Божие «живое и действенное», которое, как говорит апостол в Послании к Евреям (4: 12), «проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные». Его обращает не к какому-то абстрактному читателю, но именно ко мне здесь и сегодня сам Бог устами пророков, Своего Возлюбленного Сына или его учеников.

Августин когда-то назвал Евангелие зданием с низким входом, в которое трудно войти, «оно становится тем выше, чем дальше продвигаешься» («Исповедь», III, 5,9). Он обратил внимание на то, что кажущаяся простота Евангелия нередко отпугивает читателя («моя кичливость не мирилась с его простотой») и не дает ему возможности проникнуть в сердцевину его текста; но, говорит далее Августин, «оно обладает как раз свойством раскрываться по мере того, как растет ребенок-читатель». Евангелие – не отчет о том, что делал и говорил Иисус, тем более это и не богословский трактат, излагающий основы веры. Лучше всего будет назвать его, как это делал о. Сергий Булгаков, «словесной иконой Иисуса», которую необходимо созерцать в тишине и в молчании, вглядываясь в нее и останавливая взор на деталях, проникая в ее глубину, идя путем медленных и порою очень непростых размышлений.

Действительно, временами читать Писание бывает очень трудно. Как и в древней иконе, в нем, как говорит Августин, «есть нечто темное – не чтобы закрыть тебе доступ, но чтобы обострить понимание». Блестяще эти слова Августина комментирует святитель Григорий Двоеслов, Папа Римский (540-604), когда в проповеди на книгу пророка Иезекииля пишет:

«Огромна польза от темноты Слова Божия, она упражняет разум, расширяя его усилием, а упражнение помогает схватить то, чего не схватывает праздный ум».

Необходимо иметь в виду и то обстоятельство, что Писание, о чем лучше всего говорит в одном из своих писем Данте Алигьери, «может быть названо многосмысленным (polisemos), то есть имеющим несколько смыслов, ибо одно дело – смысл, который несет буква, другое – смысл, который несет то, что выражается при помощи буквы. Первый называется буквальным, второй же – аллегорическим, моральным или анагогическим. Подобный способ выражения, чтобы он стал ясен, можно проследить в следующих словах: «Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова из народа иноплеменного, Иуда сделался святынею Его, Израиль владением Его». Таким образом, если мы посмотрим лишь в букву, то увидим, что речь идет об исходе сынов Израилевых из Египта во времена Моисея; в аллегорическом смысле здесь речь идет о нашем искуплении, дарованном Христом; моральный смысл открывает переход души от плача и от тягости греха к блаженному состоянию; анагогический – переход святой души от рабства нынешнего разврата к свободе вечной славы».

Разумеется, Данте пользуется инструментарием средневековой риторики, однако при этом он лаконично, но в высшей степени точно касается чрезвычайно важных проблем. У каждого библейского текста именно в силу его заведомой обращенности к читателю, которого он призван преобразить и вывести к каким-то новым горизонтам, кроме его буквального смысла, дорогого нам тем, что он превращает нас в настоящих свидетелей того, что говорит и делает Иисус, есть,

во-первых, моральное или общечеловеческое содержание,

во-вторых, аллегорический или духовный смысл

и, наконец, смысл анагогический (то есть «поднимающий наверх» – от греческого глагола «анаго») или эсхатологический.

Действительно, почти в каждом библейском тексте есть какое-то нравственное или общечеловеческое содержание. В примере, который приводит Данте, это образ «перехода души от плача и от тягости греха к блаженному состоянию»; что это такое, может быть доступно всем – как верующим, так и неверующим, как христианам, так и тем, кто исповедует другие религии. Именно это нравственное содержание делает Библию книгой открытой для всех без исключения людей на Земле, а христианство лишает и малейшего привкуса эзотерики. Именно оно позволило Махатме Ганди читать Евангелие и поражаться его глубине и нравственной высоте учения Иисуса.

Христос вообще, на что обращает внимание о. Сергий Булгаков в своей книге «О чудесах евангельских», совершает не чудеса, а знамения. Не «таумата» или «терата» – чудеса, которые должны поразить зрителей своею неправдоподобностью, неестественностью и так далее, о которых очень часто говорится в современных Новому Завету античных источниках, у так называемых парадоксографов, а знамения («семейа» или «дюнамейс»), почти исключительно исцеления страдающих и больных. Он не стремится поразить или испугать, но просто спешит на помощь тому, кто страждет.

С другой стороны в любом тексте Писания есть и духовный смысл, который открывается человеку в тот момент, когда между ним и Богом устанавливаются какие-то личные отношения. Применительно к цитате из псалма 113-го, который комментируется у Данте, это – «наше искупление, дарованное Христом». Если обратиться к другому евангельскому примеру, к рассказу о том, как Иисус воскресил сына вдовы из Наина (Лк., 7:11-16), то в буквальном смысле это рассказ о чуде, которое некогда совершил Христос, на уровне моральном – призыв к тому, что необходимо помогать (причем всеми силами) тем, кому особенно плохо, ибо он был «единственный сын у матери, а она была вдова», и, наконец, на духовном уровне – это радостная весть о том, что Иисус своим прикосновением в силах возвратить каждого из нас, утопающего в бездне грехов, эгоизма и разного рода страхов, и, следовательно, духовно умерших, к подлинной жизни. Именно об этом духовном смысле евангельского зачала о воскрешении сына вдовы в Наине говорит в одной из проповедей митрополит Сурожский Антоний:

«Нам тоже дано, если только мы этого захотим… возвращать к жизни людей, которые для этой жизни умерли, которые потеряли надежду… нам дано возвращать к жизни тех, для которых осталось одно мёртвое, серое, тусклое существование. Этим мы действуем вместе с Богом».

Но есть и ещё один – эсхатологический – уровень у этого евангельского текста. Нас ждет (и Иисус прямо говорит об этом) общее воскресение и жизнь вечная. Иисус воскрешает этого юношу и в его лице каждого из нас – так Бог посещает свой народ. Это чудо есть в эсхатологическом плане указание на то, что настанет час, когда, как говорит апостол Павел (1Ко., 15:26), «последний враг истребится – смерть»: у Данте: «переход святой души к свободе вечной славы» (ad aeterne glorie libertatem).

Нельзя не вспомнить о том, что первые христиане были уверены в том, что они принадлежат к последнему поколению людей в истории, ибо Царство Божие настанет в самое ближайшее время. С течением времени эти эсхатологические чаяния начали угасать, а христиане стали ориентироваться не столько на приближающийся и, в сущности, уже почти наступивший «конец», сколько на жизнь сообразно нравственным установкам и императивам, которые Бог предъявляет человеку через Церковь и ее учение. И тем не менее для нас, и об этом прекрасно говорит Альберт Швейцер в последней главе «Мистики апостола Павла»,

«верить в Евангелие Иисуса – значит сделать так, чтобы вера в Царство Божие, которое Он возвещал, снова ожила в нашей вере в Него и в пережитое Им спасение… У нас нет иного пути, кроме того, который был указан Павлом. Только в мистике единения с Христом опыт веры в Царство Божие и в спасение через Иисуса Христа может стать нашим живым достоянием».

Опыт прикосновения к «вечной жизни», о которой постоянно говорит Иисус в Евангелии от Иоанна, и к той «свободе вечной славы», что в размышлениях Данте о смысле Писания играет такую важную роль, опыт совершающегося в глубинах нашего «я» перехода al divino dal umano, a l'etterno dal tempo, то есть «к божественному от человеческого и к вечному от временного», как говорит Данте в 31-й песни «Рая», и есть та эсхатологическая составляющая, без которой христианство неминуемо умирает, превращаясь в чисто этическое учение и в образ жизни, но не более.

На самом деле это единственно возможный опыт прикосновения к Богу, вне которого вера в Него просто невозможна. Если ребенок спросит у нас: «Кто такой Бог?» или «Бог? Что это такое?», то ответить на его вопрос, не попытавшись вместе с ним просто прикоснуться к тому, что Бог присутствует в нашей жизни, вряд ли удастся. Поэтому не случайно Х. П. Оуэн статью «Бог» в англо-американской «Философской энциклопедии» под редакцией Пола Эдвардса (Лондон – Нью-Йорк, 1967, III, 344) начинает следующими словами:

«Весьма трудно и, быть может, невозможно дать такое определение слову «Бог», которое бы включило в себя все значения этого слова и его эквивалентов в других языках. Даже если определить Бога самым общим образом, как «сверхчеловеческое или сверхприродное существо, которое управляет миром», это будет некорректно. Слово «сверхчеловеческое» неприменимо к почитанию обожествленных римских императоров, «сверхприродное» – к отождествлению Бога с Природой у Спинозы, а глагол «управляет» – к точке зрения Эпикура и его школы, согласно которому боги не влияют на жизнь людей».

«Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле» (ЗЦарств., 8:12). В этих словах, в разных вариантах повторённых в Библии несколько раз, ярчайшим образом сформулировано то, что может человечество сказать о Боге: в мире Он присутствует скрыто. Бог Ветхого Завета «невидим» и «скрыт» (Ис, 45:15). Через всю Библию красной нитью проходит мысль о том, что Он открывается лишь тогда, когда хочет этого сам, и тем людям, которых сам для этого избирает. Это – таинственная и непостижимая сила.

В знаменитой формуле Евангелия от Иоанна (1:18) «Бога не видел никто никогда» речь идет даже не о том, что Бог не имеет каких бы то ни было физических очертаний, что позволили бы человеку увидеть его глазами, но именно о непознаваемости Бога, которого нельзя постичь путем умственных усилий. На основании этих библейских представлений о Боге в первые века христианства будет сформулирован принцип, согласно которому Он – «неизреченен, недоведом (т. е. не до конца умопостигаем), невидимь, непостижим». Именно так говорится в последовании литургии Иоанна Златоуста, которая практически ежедневно совершается в православных храмах всего мира.

Об этом же говорит Николай Кузанский (1401 – 1464), указывая, что Бога нельзя постичь «иначе как негативно», т. е. лишь осознав, каким Он не является. Однако «Он постигается через наслаждение от пребывания в истине и жизни среди мира и покоя в небе эмпирея, то есть высшего восторга нашего духа», иными словами, через приобщение к Его истине самой жизнью, нравственным выбором и внутренним состоянием человеческого «я». С точки зрения Николая Кузанского, Бог «не находится в области, или сфере, интеллекта» уже по той причине, что превосходит всякое человеческое представление о нем. Но при этом Он может открыться нам «лицом к лицу» через «радость Господню, которую никто не может отнять от нас, когда мы ощутим, что прикоснулись к нетленному бытию».

Непосредственным предшественником Николая Кузанского был Франческо Петрарка, который в небольшом трактате «О невежестве своем собственном и многих других», написанном незадолго до смерти в 1367 году, говорит, что «те люди, что проводят время в познании добродетели, а не в следовании ей, блуждают долго, но намного дольше блуждают те, кто упражняются в познании Бога, а не в любви к Нему. Ведь полностью познать Бога в этой жизни никоим образом невозможно, любить же благочестиво и горячо можно; в любом случае эта любовь – всегда счастье, а познание – подчас несчастье, как и случилось с бесами, которые, познав Бога, трепещут в преисподней».

Не нужно забывать о том, что богами в древних, языческих религиях называются Амон, Мардук, Зевс, Аполлон, Гермес и другие адресаты поклонения. Однако этим же словом обозначается и quo majus nihil cogitare potest, или «тот, больше которого невозможно себе представить никого», как говорит «язычник» Луций Анней Сенека, формулировку которого впоследствии будет использовать христианин и святой Ансельм Кентерберийский. В «Боге философов и ученых» (выражение Блеза Паскаля), в «неподвижном двигателе», являющемся причиной всего, о котором говорит Аристотель, Филон Александрийский узнал того самого Бога, что некогда открылся Аврааму, а затем Моисею и ветхозаветным пророкам, а авторы Сеп-туагинты, или перевода Семидесяти, то есть перевода Ветхого Завета на греческий язык, без колебаний стали пользоваться греческим словом «о Теос» (Бог) для передачи еврейского «Элохим» – так завершился синтез греческого философского монотеизма с монотеизмом Библии.

Сказания, во-первых, о сотворении мира одним из богов (демиургом), а во-вторых, о боге, который царствует над миром (как Зевс у греков) в монотеистическом варианте составляют основу библейского видения Бога, «творца неба и земли», царствующего над миром. При этом надо иметь в виду, что и библейское видение Бога формируется постепенно. Из представлений о племенном Боге Израиля (первые книги Пятикнижия), который любит исключительно свой народ, со временем, во Второзаконии и в книгах пророков (прежде всего у Исайи) выкристаллизовывается образ благого и милосердного Отца всех людей и защитника вдов и сирот, «Отца вашего Небесного» Нагорной проповеди Иисуса – Бога, который согласно определению Нового Завета есть любовь (1Ин., 4:8).

В отличие от многочисленных богов народов Древнего Востока Бог в Библии – един «и нет иного бога» (Ис, 45: 14), ибо «все боги народов – идолы (или даже «ничто» [2Пар., 16:26]), а Господь небеса сотворил» (Пс, 96:5). Он – всемогущ (Быт., 17:1 и др.); о чем, в частности, говорится в книге Иова (42:2): «Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено». Однако сам термин «всемогущий» (латинское omnipotens) в Ветхом Завете отсутствует и вошел в язык богословия и в богослужебную практику христианского Запада из античной литературы, прежде всего из поэзии Вергилия. Бог согласно библейским текстам не только царствует над всем миром, но и как бы пребывает повсюду. «Разве Я – Бог только вблизи, говорит Господь, а не Бог и вдали? Может ли человек скрыться в тайное место, где Я не видел бы Его? Говорит Господь. Не наполняю ли Я небо и землю» (Иер., 23: 23-24). Термин «вездесущий» (греческое «пан-таху парон») в Библии также не встречается, хотя имплицитно представление о вездесущии Божием присутствует в разных местах Священного Писания.

Нельзя не указать на то обстоятельство, что и с богами в древних религиях, и с единым Богом Ветхого Завета человек находится приблизительно в одних и тех же отношениях: во-первых, им поклоняются, а во-вторых, просят о помощи и защите, но в то же время боятся. Наконец, им жалуются на трудности жизни, находя в них источник утешения, молятся и обещают следовать в жизни тем или иным принципам или правилам. Таким образом, в отношениях между человеком и божественной силой главную роль всегда играет молитва и благочестие, которое, разумеется, далеко не всегда близко христианской морали.

Несомненное сходство между языческими верованиями самых разных народов и библейским представлением о Боге, которое затем перейдет в Коран, одним исследователям и мыслителям дает основание говорить о религии, как об общечеловеческом феномене, который, по-разному преломляясь в разных культурах, в главных чертах остается неизменным, другим – о том, что истинное представление о Боге пусть в искаженной форме, но все же присутствует не в одном только библейском Откровении.

Библейское представление о Боге, разрабатывавшееся в святоотеческой литературе и в церковном предании, легло в основу доказательств Бытия Божия, поисками которых начинает заниматься философская мысль в средние века, когда эта проблема была сформулирована Ансельмом Кентерберийским. В XIX и XX вв. на фоне бурного развития естественных наук традиционные представления о Боге подвергаются ревизии, в особеннности после Ф. Ницше, заявившего, что «Бог умер», то есть перестал играть какую-либо роль в жизни человечества. Дж. С. Милль предложил концепцию, согласно которой Бог хочет добра, но ограничен в своем могуществе. Её развил американский персоналист Э. Брайтман (1884 – 1952), считавший, что существующее в мире зло есть некое «данное», в условиях которого вынужден действовать Бог, могущество которого, естественно, не беспредельно. Джон Дьюи предложил видеть в Боге «активное отношение» между реальным и идеальным, а А. Швейцер «этическую волю» или «безличную силу». Наконец, Дж. Э. Будин (1869 – 1950) видит в Боге «духовное поле, в котором мы живем, движемся и существуем».

Принципиально другим путем пошёл Владимир Соловьев, показавший в «Духовных основах жизни», что «Бог есть внутренняя истина, которая нравственно обязывает нас добровольно признать её… Верить в Бога – значит признавать, что добро, о котором свидетельствует наша совесть, которого мы ищем в жизни, но которого не дают нам ни природа, ни разум, – что это добро все-таки есть, оно существует помимо нашей природы и разума, оно есть нечто само по себе».

Его продолжателем стал о. Сергий Булгаков в книге «Свет невечерний», указавший, что «Бог есть нечто, с одной стороны, совершенно трансцендентное, иноприродное, внешнее миру и человеку, но, с другой стороны, Он открывается религиозному сознанию, его касается, внутрь его входит, становится его имманентным содержанием. Оба момента религиозного сознания даны одновременно, как полюсы, в их взаимном отталкивании и притягивании». Булгаков подчеркивает, что «Бог есть – вне меня, но и для меня, – превыше моей субъективности, однако сообщаясь ей» и, главное, указывает на то, что вне личных отношений с Богом, вне личного опыта встречи с Ним в ЕСИ (имеется в виду 2-е лицо единственного числа глагола «быть» из славянского текста молитвы «Отче наш») обращенной к Нему молитвы ставить вопрос о Боге невозможно. «Громовый факт молитвы – как в христианской, так и во всех религиях – должен быть, наконец, понят и оценен в философском своем значении».

К аналогичным выводам приходят Фердинанд Эбнер, Мартин Бубер, Габриэль Марсель, С. Л. Франк, Ф. Варийон и другие. В основу своего понимания Бога Бубер, вернувший религиозную мысль к чисто библейским основам, кладет тезис, согласно которому Бог – это всегда «Ты», которое ни при каких обстоятельствах не может превратиться в «Он». Фердинанд Эбнер в 1917 году (то есть в те же годы, когда о. Сергий Булгаков работал над «Светом невечерним») писал, что «жизнь человеческого духа заключается в том, чтобы, выйдя из одиночества, найти дорогу по направлению к «ты». И истинное «Ты» для моего «я» – это Бог». Концепция О. С. Булгакова, Ф. Эбнера и М. Бубера вытекает непосредственно из Нового Завета, где Иисус предстает как носитель уникального опыта богообщения и молитвы, обращенной к Богу как Отцу, и не случайно появляется именно в то время, когда Новый Завет становится объектом пристальнейшего изучения для филологов, богословов и философов.

«Пред лицом этого ЕСИ, этого синтетического религиозного суждения, конечно, безмолвствуют т. н. «доказательства бытия Божия», – утверждает О. С. Булгаков, – могут иметь известное значение в философии, но вне собственной области религии, где «царит радостное непосредственное ЕСИ». В сущности об этом же когда-то говорили и Ф. Петрарка со своим тезисом о том, что «любовь к Богу всегда счастье» (amor ille felix semper), и Николай Кузанский, утверждавший, что прикосновение к нетленному бытию открывает человеку, что такое радость о Господе.

С точки зрения О. С. Булгакова, доказательства бытия Божия самим своим появлением свидетельствуют о кризисе в религиозном сознании. «Единственным же путем реального, жизненного познания Бога остается религиозный опыт», религиозная жажда, ибо «в вере Бог нисходит к человеку, установляется лестница между небом и землей, совершается двусторонний, богочеловеческий акт. И это объективное содержание веры имеет для верующего полную достоверность, есть его религиозное знание, полученное, однако, путем откровения».

Отец Сергий показывает, возможно впервые в истории человеческой мысли так ясно формулируя мысль, которая в виде зерна посеяна Иисусом уже в Нагорной проповеди, что вера предполагает в качестве своего объекта, а вместе и источника, тайну, а не Бога. Это чрезвычайно важно для современного понимания среди прочих и такого понятия, как, например, «всемогущество Божие», которое может быть обнаружено и понято не глазами наблюдателя со стороны, какими пытались быть Милль или Брайтман, но только в измерении личных отношений между «я» и «Ты» человека и Бога, причем каждый раз заново и каждым из нас самостоятельно и лично.

Текст Ветхого Завета, который складывался в течение не менее чем тысячи лет и был завершен приблизительно во II в. до н. э., отличает разнообразие жанров и стиля, но в то же время особенное внутреннее единство, которое в изданиях Священного Писания традиционно выявляется путем указания параллельных мест. Необходимо иметь в виду, что практически все существенное в Библии повторяется два раза или более. При том, что Писание отличает строгое единобожие, здесь отсутствует какое бы то ни было систематическое учение о Боге, но в поэтических формулах даются отдельные фрагменты того, что традиция называет библейским Откровением Бога о самом Себе. Поэтому в эпоху Вселенских Соборов Церковь сумела сформулировать практически все догматы исключительно на основе библейских текстов, в сущности никогда не выходя за пределы Писания. Эксплицитно учение о Боге как о Троице в Библии не сформулировано, однако Бога Иисус постоянно называет Отцом, а сам именуется «единородным» и «возлюбленным» Сыном Божиим, а у апостола Павла говорится, что он есть «образ Бога невидимого», в котором «полнота Божества пребывает телесно» (Кол., 1:15; 2:9). Пневматология Нового Завета основывается главным образом на Евангелии от Иоанна, где сам Иисус говорит о Духе Святом: «И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины» (14:16).

Бог не дает человеку познать Себя, но Сам является ему и открывает Свою волю. Главная тема всей Библии – «Бэрит», то есть договор или союз (традиционный перевод «завет» не вполне точен; поэтому в новых переводах на английский, французский или итальянский языки в этом случае обычно употребляется слово alliance или итальянское alleanza), союз, который заключает Бог как с отдельным человеком, так и со Своим (богоизбранным) народом в целом. При этом, выделяя один народ из числа остальных, остающихся идолопоклонниками, вся Библия от начала до конца пронизана тезисом о внутреннем единстве человечества. И не случайно генеалогия каждого из живущих на Земле людей возводится к Адаму и Еве, то есть к одной супружеской паре и, следовательно, к общему корню, а обращаясь к Аврааму, Бог говорит о том, что «благословятся в нем все народы земли» (Быт., 18:18). Заложенная в Ветхом Завете идея всемирности библейского союза Бога с его народом реализуется в Новом. Иисус прямо говорит о том, что Царство Небесное уготовано тем, кто придет с востока и запада, т. е. язычникам.

Другая тема, проходящая через Библию красной нитью, связана с тем, что Бог призывает человека к верности и являет ему Свою ревность. В то же время библейская этика основана не на абстрактной этической норме, но на личных отношениях Бога и человека. Как десять заповедей так называемого Декалога, или Десятисловия, так и остальные тексты этического содержания прямо обращены к адресату, с которым Бог говорит на «ты», им присущ характер императива или призыва, адресованного конкретному человеку, к которому Бог обращается через библейский текст: «Почитай отца и мать… не убивай, не прелюбодействуй» и т. п. Таким образом, само чтение Писания для верующего и сегодня становится своего рода богоявлением, сопоставимым с явлением Бога Моисею в горящей купине.

Важно иметь в виду, что этика Нового Завета носит черты не просто призыва, а зачастую ориентирует человека на недостижимый, но четко определяющий направление его духовного пути идеал. Так, в Нагорной проповеди Иисус, призывая людей к миру друг с другом и к полному отказу от всякого гнева в любой его форме, говорит:

«Всякий гневающийся на брата своего подлежит суду» (Мф., 5:22).

Средневековому читателю этот призыв казался настолько нереальным, что в греческих рукописях VII – VIII вв. в него было добавлено слово «напрасно», превратившее парадоксальную заповедь Иисуса в простой запрет гневаться напрасно.

Множество библейских текстов ориентирует читателя не на внешнее благочестие, но на внутреннюю связь человека с Богом. Эта одна из основных тем книги пророка Исайи из Ветхого переходит в Новый Завет, где становится одним из главных его тезисов, особенно в Евангелии от Иоанна. Вся этика Нового Завета (как и последних по времени написания книг Ветхого Завета) базируется на эсхатологическом характере учения Иисуса и его ближайших учеников. Именно с напряженным ожиданием конца истории связано то место, которое Новый Завет отводит личной ответственности каждого из нас за свои действия.

Глава 2 ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ИОАННА И СИНОПТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ

Евангелие от Иоанна от трех синоптических (Матфея, Марка и Луки) парадоксально отличает невероятно малый запас слов. В его словаре насчитывается всего лишь около тысячи лексических единиц, то есть в два раза меньше, чем в Евангелии от Луки, словарь которого включает в себя более двух тысяч слов, и намного меньше, чем в Евангелии от Матфея, где употреблено 1700 слов. Как это ни удивительно, но словарный запас четвертого Евангелия оказывается беднее даже невероятно бедного словаря в Евангелии от Марка, состоящего всего из 1300 слов.

При этом с древнейших времен считается, что именно Евангелие от Иоанна более всего богато богословским содержанием и отличается особенной глубиной именно как Evangtlium spirituale – «духовное Евангелие». Климент Александрийский говорил, что оно особым образом касается глубин духа, и противопоставлял его трем остальным (синоптическим) именно в силу того, что в нем затрагиваются такие серьезные, касающиеся духовной жизни человека и его личных взаимоотношений с Богом темы, которых не касаются синоптики. Однако если древние авторы, например Эсхил, достигали глубины повествования, прежде всего благодаря своему потрясающему языку и его богатству (редким словам, смелым неологизмам и так далее), то языковые средства Иоанна крайне скупы, а духовная глубина, особое видение мира и человека (не случайно же символом евангелиста Иоанна стал орел!) достигается не при помощи языка, но вопреки его странной и почти необъяснимой и граничащей с настоящим косноязычием бедности.

В языке Евангелия от Иоанна почти нет имен прилагательных, а если они употребляются, то, как правило, не для внешней, а для внутренней (нравственной) характеристики человека или явления: «Пастырь Добрый», «Лоза истинная» и так далее. Наконец (на это обратит внимание каждый, кто прочитает четвертое Евангелие на языке по-гречески), в нем почти нет придаточных предложений. [Заметно это и в русском переводе. К тому же в Синодальном издании перевод Евангелия от Иоанна удачнее перевода синоптических Евангелий. Перевод четвертого Евангелия для опубликованного в 1824 году русского Нового Завета сделал сам (тогда еще будущий митрополит) Филарет (Дроздов)]. Оно почти полностью состоит из простых предложений, что делает язык его автора временами похожим на речь ребенка или же человека, которому просто трудно объясняться на том наречии, которое он избрал для своего повествования.

Еще одна черта, отличающая четвертое Евангелие от остальных, заключается в том, что здесь почти нет массовых сцен, в то время как в синоптических Евангелиях они встречаются едва ли не на каждой странице. Иисус, окруженный сотнями учеников и слушателей; Иисус, проходящий по городам и весям; Иисус на улицах и площадях Иерусалима… В синоптических Евангелиях вокруг Него всегда многолюдно; Иисус обращается сразу к сотням, если не к тысячам, людей. В Евангелии от Иоанна этого практически нет. Сопоставляя евангельские тексты, нетрудно увидеть, что один язык здесь используется для рассказа о событии, происходящем на глазах многих, и в притчах, которые Иисус рассказывает публично, и совсем другой – чтобы передать разговор с глазу на глаз или с двумя-тремя людьми. Это выражается в лексике, в конструкциях предложений, в структурах больших фрагментов речи, в риторике и так далее. Построение речи намного сложнее, когда Он обращается к большой аудитории, и проще, когда беседует с кем-то наедине.

В Евангелии от Иоанна, где массовых сцен почти нет, чуть ли не на каждой странице можно обнаружить беседы, ведущиеся вполголоса. С глазу на глаз говорит Иисус с Нафанаилом в 1-й главе; в 3-й главе Он так же беседует с Никодимом; 4-я глава содержит Его разговор с самарянкой, который тоже происходит без свидетелей; в 5-й главе – такая же беседа с расслабленным, в 9-й – со слепорожденным; в 11-й главе, где говорится о Лазаре и его воскрешении из мертвых, Иисус беседует с его сестрами – сначала с Марфой, затем с Марией; далее следует Прощальная беседа или разговор с учениками, в котором участвуют человек пять-шесть, не более; наконец, в последней главе мы находим такой же разговор (если не наедине, то, во всяком случае, при молчании свидетелей) с апостолом Петром, а до этого – с Пилатом. Все эти беседы проходят в форме диалога. Поэтому Евангелие от Иоанна можно с полным основанием назвать Евангелием разговоров с глазу на глаз.

Следующей одной особенностью Евангелия от Иоанна, на которую при чтении просто нельзя не обратить внимания, является наличие множества сцен, когда действие происходит в полумраке. С Никодимом Иисус говорит ночью, поэтому там, где происходит эта встреча, либо вообще темно, либо горит немного масла в каком-то крошечном светильнике. Вокруг темнота, а в центре – Иисус. Последняя, прощальная беседа с учениками тоже совершается в полумраке, как это изображено на картине Н. Н. Ге, которую не совсем верно сам художник назвал «Тайной Вечерей», хотя сам неоднократно подчеркивал, что имел в виду Евангелие от Иоанна.

В сцене взятия Иисуса под стражу, когда воины приходят в Гефсиманский сад, чтобы схватить Его, Иуда и его спутники находятся в темноте. Причем если Матфей, Марк и Лука подчеркивают агрессивность пришедших – у них в руках мечи и колья, то в Евангелии от Иоанна появляются фонари и светильники. Эти источники света как бы выхватывают из тьмы несколько фигур и небольшое пространство вокруг них, тогда как все остальное остается погруженным во мрак.

Свет выхватывает, как на полотнах Рембрандта, фигуры из темноты и чуть-чуть задевает пространство рядом с ними – все остальное тонет во тьме. Но когда вглядываешься в эту тьму, то сразу вспоминаешь, что Сам Иисус в 12-м стихе 8-й главы и в 5-м стихе 9-й главы называет Себя Светом миру. Он говорит о Себе как о Свете, Который пришел в мир и Который ещё малое время будет с теми, кто окружает Его. О Свете, Который «во тьме светит». Об этом говорится и в прологе Евангелия от Иоанна: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин., 1:5).

Свет, Который светит во тьме, – ключевая тема всего четвертого Евангелия. Но если греческий философ Диоген искал человека днем с огнем и свет его фонаря, горящего при свете дня, терялся в ослепительных лучах южного солнца Эллады, то Иисус несет в Себе какой-то другой свет – свет, что светит во тьме, пронзает эту тьму, выхватывая из нее фигуры, находящиеся рядом, при том, что все остальное по-прежнему тонет во мгле.

Имеет смысл обратить внимание на следующий момент. Иисуса берут под стражу (начало 18-й главы). Об этом как о событии первостепенной важности рассказывают все четыре евангелиста. Однако, в отличие от синоптиков, которые сообщают об этом событии от третьего лица, у Иоанна этот эпизод показан в форме диалога:

«Итак Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием. Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я (в старославянском переводе сохранена структура греческого оригинала: «Аз есмь»). Стоял же с ними и Иуда, предатель Его. И когда сказал им: это Я, они отступили назад и пали на землю» (Ин., 18:3-6).

Почему эти люди с фонарями и светильниками «отступили назад и пали на землю»? Потому что их испугал ответ Иисуса «Аз есмь». Ведь «Аз есмь» означает не только простое «Это Я»; нет, это абсолютно прозрачный намек на Имя Божие, на слова «Аз есмь Сущий», которые Сам Бог обращает к Моисею из купины (Исх., 3:14). Мы, читатели, понимаем, что Иисус – это тот Свет, что светит во тьме, Бог Его устами как бы из Неопалимой, горящей и несгорающей купины говорит Свое «Аз есмь», обращаясь к пришедшим схватить Иисуса воинам. Эти слова пугают пришедших. Они, сознавая, что происходит, или нет, но объективно оказываются как бы на месте Моисея перед купиной – и именно потому отступают и падают на землю. Иисус вторично спрашивает их: «Кого ищете?» Они повторяют: «Иисуса Назорея». Иисус просто отвечает им: «Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их (то есть учеников), пусть идут» (Ин., 18:7-8). Сцена снова приобретает какой-то обыденный характер: воинам приказано арестовать человека по имени Иисус Назорей – и они берут Его под стражу.

Момент, когда мы, читатели, как бы оказываемся – вместе с Иудой и воинами – перед Иисусом, перед этой горящей и несгорающей купиной, действительно страшен. С другой стороны, как уже говорилось выше, в этой сцене присутствует свет – несколько фигур выхвачено им из тьмы, и этот свет как бы исходит от Самого Иисуса, из Его сердца. Сердца, которое каким-то особенным образом является местом всеопаляющего Божьего присутствия. Пройдет всего лишь несколько лет после этого страшного вечера, так подробно описанного во всех четырех Евангелиях, и апостол Павел скажет, что во Христе «полнота Божия обитает телесно». Что означают эти слова, можно понять только сердцем и, наверное, только читая Евангелие от Иоанна. При этом необходимо помнить, что ни на одно мгновение Иисус не перестает быть человеком и одним из нас… Всего лишь одним из нас… При поверхностном чтении четвертого Евангелия остается ощущение его фрагментарности. Эту иллюзию создают именно куски светлого пространства, выхваченные из темноты, на фоне которой происходит действие. Поэтому текст Иоанна не воспринимается цельным, как, скажем, Евангелие от Матфея, – наоборот, он кажется набором отдельных сцен. О том, как нужно читать это Евангелие, чтобы постичь его особую глубину и его абсолютную внутреннюю цельность, хорошо сказал еще Ориген, один из древнейших церковных писателей, живший в III в. в Александрии. Он считал, что тот, кто не прижмется к плечу Иисуса, подобно Иоанну на Тайной Вечере, и не возьмет к себе Матерь Его, как это сделал Иоанн, тот не поймет этого Евангелия.

Прижаться к плечу Иисуса – возможно. В этом и заключается та духовная жизнь, о которой говорят святые и мистики всех времен. Говорит об этом и Франческо Петрарка в письме к Стефану Колонне: «Устрой себе уголок в средоточии своей души, где можно спрятаться, где можно радоваться, где никто не помешает твоему безмолвию, где с тобой обитал бы Христос». Бегство от шума необходимо, чтобы вникнуть в Писание и услышать, что говорит тебе Христос, но оно не должно становиться бегством от жизни с ее проблемами и уходом от реальности; бегство от шума необходимо и оправданно только тогда, когда оно готовит нас к тому, чтобы быть устойчивее в этом мире, где наша задача заключается в том, чтобы делать доброе или спешить делать добро, как говорил, цитируя по Лютеровой Библии апостола Павла, Фёдор Петрович Гааз.

Сопоставляя четыре Евангелия, можно сказать, что синоптики рисуют портрет Иисуса как бы снаружи, тогда как Евангелие от Иоанна предлагает нам Его портрет «изнутри». Двадцать глав Евангелия от Иоанна (21-я, представляющая собой своего рода второй эпилог, остается за пределами основной части Евангелия) четко делятся на две части.

Первую можно назвать «Книгой знамений», потому в самом её начале есть слова о том, что «так положил Иисус начало знамениям в Кане Галилейской». «Книга знамений Божиих» говорит нам о том, что Бог присутствует среди людей, что будущее Царство уже наступило и уже осуществляется в Иисусе, в Его словах и делах. Об этом говорят все чудеса (или, вернее, «знамения», ибо это славянское слово гораздо лучше передает смысл греческого «семейон», чем русское «чудо»), говорят именно об этом – и чудо претворения воды в вино, и исцеление расслабленного, и обретение зрения слепорожденным, и воскрешение Лазаря.

Все эти чудеса укладываются в «Книгу знамений», которая начинается с 19-го стиха 1-й главы и заканчивается 12-й главой. Можно выделить даже что-то вроде эпилога «Книги знамений», поскольку автор, если кончается какая-то значимая часть текста, всегда каким-то образом указывает на это. Первая часть Евангелия от Иоанна заканчивается словами: «Сколько знамений сотворил Он пред ними, и они не веровали в Него» (Ин., 12:37).

Далее начинается вторая часть Евангелия, которую условно можно назвать «Книгой часа», потому что начинается она словами: «Пришёл час Его» – тот самый час, о котором в начале первой части Евангелия, в «Книге знамений», Иисус говорит на браке в Кане Галилейской: «Ещё не пришел час Мой» (Ин., 2:4). Отголосок этих слов слышится в самом конце «Книги знамений»: «Пришел час прославиться Сыну Человеческому» (Ин., 12:23). Имея в виду именно этот час, Иисус затем скажет в начале «Книги часа»: «Ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем» (Ин., 13:31).

Не случайно, наверное, здесь говорится о часе смерти. Почему? Очевидно, по той же причине, по какой в «Книге знамений» рассказывается и о браке в Кане Галилейской, и о ночном разговоре с Никодимом, и о беседе с самарянкой, и об исцелении сына царедворца из Капернаума, и об исцелении расслабленного, и о том, что Он, Иисус, есть хлеб Жизни, и о том, как был Он на празднике Кущей, и о том, как вызвал из гроба Лазаря. Ибо основная тема «Книги знамений» – жизнь и смерть.

«Жизнь» – одно из ключевых слов Евангелия от Иоанна вообще и первой части в частности. При том, что запас слов четвертого Евангелия, как уже говорилось, крайне невелик, среди них есть слова, которые повторены многократно и этим сразу выделяются. Если основная масса слов употребляется по 3-4 раза, не более, то отдельные слова встречаются здесь 50 и даже 70 раз. Одно из таких слов – «жизнь». Иисус Сам говорит о Себе, что Он – источник вод жизни, живой воды: «В последний же великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой» (Ин., 7:37-38). Далее, в главе, где повествуется о добром пастыре, Иисус подчеркивает, что пришел для того, чтобы люди «имели жизнь и имели с избытком» (Ин., 10:10). О жизни вечной говорит Он и в 6-й главе, которая практически вся посвящена именно этой теме.

Что же это такое – «жизнь вечная»? «Старайтесь не о пище тленной, – говорит Спаситель, – но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий» (Ин., 6:27). А далее Его слушатели восклицают: «Господи! подавай нам всегда такой хлеб» (Ин., 6:34), то есть «хлеб Божий, который сходит с неба и дает жизнь миру», хлеб истины. Тот, кто вкушает этот хлеб, будет жить вечно. Отцы, евшие манну в пустыне, умерли. Хлеб же, сходящий с небес, не таков. Тот, кто вкушает его, не умрет. «Я есмь хлеб жизни», – говорит Иисус (иными словами, тот хлеб жизни, который сошел с небес). «Хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя» (Ин., 6:51).

Разными словами Иисус подводит нас к одной теме – теме жизни вечной: «Верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Ин., 3:36). Затем на фоне слов о жизни вечной, которые читателю Евангелия уже запомнились, Иисус сталкивается со смертью: в гробнице лежит умерший четыре дня назад Лазарь. И именно перед этой гробницей Иисус, прежде чем вернуть умершего к жизни, говорит, что Он есть «воскресение и жизнь» (Ин., 11:25). Здесь, в этом эпизоде, мы видим малую победу над смертью, предваряющую большую победу, которую одержит над нею уже Сам Иисус.

В Евангелии от Иоанна нетрудно проследить две основные темы: смерти, которая отступает перед жизнью, и жизни, которая побеждает смерть.

Первая тема связана с жизнью вне какой бы то ни было связи со смертью («Я есмь хлеб жизни»). Но далее развивается вторая тема – жизнь вечная перед лицом смерти: «Хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет, сей жить будет вовек» (Ин., 6:58). Наконец, когда читатель уже начинает понимать, что Иисус помогает ему не бояться смерти, происходит столкновение с конкретной смертью во всей ее безобразности и предельной прозаичности (он «уже смердит, – говорит Марфа о своем умершем брате, – ибо четыре дня, как он во гробе»). И тут Иисус уже зримо побеждает смерть, возвращая Лазаря к жизни. В финале Евангелия от Иоанна происходит наша последняя встреча со смертью, когда Иисус умирает на Кресте, чтобы затем Своей смертью попрать или победить смерть, и воскресает на третий день, потому что Он есть «воскресение и жизнь».

Конечно, та, предварительная, победа, о которой рассказано в тексте о воскрешении Лазаря, не столько предваряет повествование о смерти и воскресении Самого Иисуса Христа, сколько противопоставляется этому повествованию: Иисус возвращает Лазаря к прежней жизни – подобно тому, как сегодня возвращается к ней с операционного стола человек, переживший клиническую смерть, – чтобы, как и раньше, есть и пить, временами впадать в грехи, проявлять слабости, а затем умереть, как умирают все остальные. Не случайно, согласно церковному преданию, Лазарь позднее стал епископом в одном из городов на Кипре, а потом почил, причем его гробница сохранилась до наших дней.

А Сам Иисус? Он Сам, воскреснув из мертвых на заре третьего дня после Своей смерти, уже не возвращается к тому, что было раньше, до Его смерти на Кресте, но восстает к какой-то новой, пока никем другим не испробованной или вечной жизни. Поэтому, собираясь ежегодно в Пасхальную ночь в храме, чтобы вместе со всеми, кто сюда пришел, знакомыми и незнакомыми, возрадоваться воскресению Христа из мертвых, мы, в сущности, не знаем, что это такое, ибо с нами ничего подобного пока не было. И даже если мы порой переживаем нечто такое, что соединяет нас с воскресением и открывает нам его тайну, то выразить это словами мы все же оказываемся не в силах.

Что Христос воистину («ондос») воскрес (Лк., 24:34), как говорили об этом апостолы, как мы сами возвещаем об этом друг другу в пасхальные дни словами «Воистину вос-кресе», понять мы можем только одним путем – почувствовав, что Он сегодня действительно, хотя незримо, но реально присутствует среди нас и участвует в нашей жизни. Не случайно и апостолы соглашались с тем, что Он воистину воскрес только после того, как узнавали об этом от Самого являвшегося им Иисуса.

Слово «вечная» – редкий случай употребления в Евангелии от Иоанна имени прилагательного. Но и в данном случае оно также дает не внешнюю, пространственно-временную, а внутреннюю, качественную характеристику такому понятию, как «жизнь». «Вечная» – это все же не временная, а какая-то совсем другая характеристика новой жизни. Жизнь вечная – это вовсе не та жизнь, которая простирается на бесконечное время – через века и тысячелетия. Это не физическое бессмертие, о котором мечтали ученые-материалисты в начале XX в. Это – жизнь вне времени, когда время побеждено вместе со смертью, это жизнь иная не количественно, но именно качественно.

В юности я был знаком с очень старым человеком, ученым и замечательным педагогом, настоящим профессором былых времен, который в возрасте восьмидесяти с лишним лет предпринял попытку самоубийства, поскольку ему было трудно смириться со старостью, с тем, что ослабевают его физические силы, память и, как ему казалось, умственные возможности. Дочь спасла его в последний момент. Возвращение к жизни стало для него каким-то рубежом. Получив после своей, к счастью неудавшейся, попытки уйти из жизни еще два или три года жизни, он в чем-то стал абсолютно другим человеком – просветленным и радостным… Почувствовавшим в жизни что-то такое, что не связано с физическими возможностями человека, но нечто во много раз большее.

Жизнь, приобретенная нами через Воскресение Спасителя, – это уже не просто существование в условиях времени и места, но жизнь на фоне побежденного времени, когда время над нами не властно. «Смерть и время царят на земле, но владыками их не зови», – наверное, именно об этом писал Владимир Соловьев. Понять это очень важно. В противном случае мы начинаем представлять себе Воскресение очень грубо, физически, материально; тогда оно перестает быть тайной, становится какой-то сверхфизической демонстрацией всемогущества Божия для нашего ума. А наша задача, заключается в том, чтобы, созерцая Воскресение Спасителя, каким-то образом участвуя в нем, понять, что мы прикасаемся к тайне, которую человеческий ум понять не в силах. Понять и то, что, даже если когда-то мы узнаем, что это такое, мы не сможем об этом никому рассказать, потому что слова здесь бессильны. Здесь мы имеем дело с чем-то, что неизмеримо больше слов, – с тайной.

Воскрешением Лазаря заканчивается «Книга знамений». Основную часть «Книги часа» – часа славы, смерти и воскресения – составляет прощальная беседа Иисуса, или, как нередко говорят библеисты, «завещание Иисуса». Этот текст, который обычно читается на утрене в Страстную пятницу в качестве первого из двенадцати Евангелий, начинается словами: «Ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем». В Евангелии от Иоанна это такой же большой и единственный в своем роде блок прямой речи Самого Иисуса, как Нагорная проповедь в Евангелии от Матфея. Других мест такого типа в Евангелии нет.

Но что такое Нагорная проповедь? Это тоже своего рода завещание Иисуса, в котором Он говорит, как жить, чтобы стяжать главное блаженство – нищету в Духе. Этой же теме посвящена и Его прощальная беседа. Только в Нагорной проповеди речь идет о «наружных» правилах, следование которым вводит человека в Царство Божие, а в прощальной беседе говорится о том же самом, но с точки зрения сердца и его глубин – здесь раскрывается смысл той дороги, что ведет в жизнь вечную изнутри.

Прощальная беседа (как и Нагорная проповедь!) от начала до конца выдержана в стилистике Ветхого Завета и полна прямых параллелей с разными местами Пятикнижия и почти прямых цитат из самых разных книг Писания. Так, конец 47-й, 48-я и 49-я главы книги Бытие посвящены словесному завещанию Иакова, которое он, почувствовав приближение смерти, оставляет Иосифу. В главах 31-33 Второзакония говорится о предчувствии Моисеем смерти и его завещании народу Израилеву. Книга Иисуса Навина – главы 23-24, 12-я глава Первой книги Самуила, 14-я глава книги Товита также содержат завещания ветхозаветных проповедников своим потомкам. И подобных завещаний в Ветхом Завете довольно много. Свою прощальную беседу Иисус адресует ученикам, а вместе с ними и нам (в Деяниях святых апостолов мы встретимся с аналогичной прощальной беседой Павла – глава 20-я). С Нагорной проповеди начинается проповедническое служение Иисуса, Прощальной беседой оно завершается, но оба текста (именно как первый и последний шаги Иисуса в его деле по разъяснению того, что такое Царство Небесное и жизнь вечная) теснейшим образом связаны друг с другом.

Есть в Евангелии от Иоанна и небольшой по объему, но чрезвычайно важный по смыслу рассказ об омовении Иисусом ног ученикам. Он занимает в этом Евангелии то же место, что и повествование о Тайной Вечере у синоптиков. Там, где в тексте Матфея, Марка и Луки находится рассказ о Тайной Вечере, у Иоанна говорится об омовении ног. И не случайно в литургии Великого четверга эти два рассказа соединены, причем повествование об омовении ног включено в составное Евангелие таким, которое читается именно в момент особого воспоминания Тайной Вечери.

Необходимо обратить внимание на два следующих стиха: «Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам» (Ин., 13:14-15). Здесь употребляется греческое слово «парадигма», то есть «пример»; пример, что Иисус дает нам как Своим ученикам. Пример любви, которая выражается в служении ученикам, когда Иисус, из учителя становясь слугой для каждого, объединяет их, а следовательно, и нас Своим служением в единое целое. Торжеством любви можно назвать и Тайную Вечерю, ибо тут Иисус через причащение от единого хлеба и одной чаши также объединяет Своих учеников в единое целое. «Один хлеб, и мы, многие, одно тело, – говорит об этом апостол Павел (1Ко., 10:17), – ибо все причащаемся от одного хлеба». Об этом же говорится в одной из молитв литургии святого Василия Великого: «Нас же всех от единого хлеба и чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единого Духа Святаго причастие»…

Омывая ноги апостолам, Иисус об этой любви пока не говорит, но только намекает на нее. Говорит же Он о ней в прощальной беседе, тон которой задается 34-м и 35-м стихами 13-й главы: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою».

Размышляя над этими стихами, важно понять, что эта заповедь новая вовсе не потому, что она противопоставлена каким-то старым заповедям; ибо об этом же, в общем, говорится и в Ветхом Завете. Уже в книге Левит мы читаем, что ближнего нужно любить, как самого себя, что Бог возлюбил отцов наших и любовь Божия водворилась на земле в незапамятные времена. Тема любви – это уже одна из основных тем Пятикнижия. В приведенных же выше новозаветных стихах в слово «новый» вложено совсем иное содержание: это не «новый в противоположность старому», а «всегда новый», то есть неустаревающий. Новый Завет поэтому не противопоставлен Старому, Ветхому Завету, он Новый совсем по другой причине – потому что он всегда новый. Об этом когда-то хорошо сказал святитель Ириней, епископ Лионский, показав, что христианство отличает весьма существенная особенность: оно всегда жгуче современно и не воспринимается как что-то устаревшее, древнее, взятое из тьмы веков.

Христианство отвечает на те вопросы, которые задает ей сегодняшний человек, озабоченный своей сегодняшней болью, сегодняшними бедами, а не уводит его куда-то в далекое прошлое. В основе большинства религий лежит уход в прошлое, в какие-то древние ритуалы, обычаи и церемонии. Это было и у египтян, и у греков. Греки, жившие в эпоху Иисуса, чуть раньше и чуть позже, и даже в эпоху Платона в IV в. до н. э., понимали, что все те ритуалы, которые они совершают по закону своей религии, – это всего лишь дань прошлому, благочестивое воспоминание о том, что для их предков некогда было свято. Они прекрасно понимали, что корни этих ритуалов уходят в далекое прошлое, что совершать их необходимо в силу традиций, главным образом, потому, что так было установлено теми, кто основал их города и заложил основные принципы в их законы. Потому что этого хотели их прадеды и прапрадеды.

И вообще обращенность в прошлое характерна для большинства религий. А Иисус производит удивительный переворот. Он создает то, о чем о. Александр Шмеман говорил: «Это не религия, это что-то другое». Действительно, христианство – это жизнь, потому что это всегда ново. Оно не уводит человека в прошлое, а укореняет в настоящем. Христианство делает нас современниками нашего века, людьми, реально живущими в сегодняшнем мире, чтобы понять этот мир и победить не какое-то абстрактное зло, а то именно зло, что сегодня разрушает нас, людей вокруг нас, общество, мир и так далее.

Заповедь любви, которую дает нам Иисус, потому всегда новая, что не устаревает. Все, чему учит нас Христос, относится ко дню сегодняшнему и ко дню завтрашнему, в который мы должны идти вслед за Ним, хотя это и страшно. В Евангелии от Марка мы читаем, что апостолы поспешают за Иисусом. Он – впереди, им страшно идти за Ним, им хотелось бы остаться там, где они были. Возврат в прошлое всегда проще, чем путь в будущее. Но Иисус ведет нас именно по дороге, устремленной в будущее. Он учит нас не погружаться, подобно язычникам, в мифы и предания былого, а иметь дерзновение жить в настоящем, в сегодняшнем дне. «Иди за Мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф., 8:22). И наверное, это реальная победа, которую одерживает Иисус.

После окончания прощальной беседы, в ходе которой черты дерзновения жить в настоящем вырисовываются и обретают конкретные формы, приходят стражники и воины, чтобы Его схватить. Далее – арест, допросы, дорога на Голгофу, казнь, Крест, у которого стоят Матерь Его и ученик, слово Его: «Совершилось!», последний вздох, снятие с креста и воскресение. Казалось бы, на этом Евангелие и должно закончиться, тем более что в конце 20-й главы (стихи 30-31) говорится: «Много Иисус сотворил пред учениками Своими и других знамений (в Синодальном переводе «чудес». – Г.?.), о которых не написано в книге сей. Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и веруя, имели жизнь во имя Его», – и евангелист как бы ставит точку. Однако неожиданно к этому эпилогу прибавляется следующий, второй эпилог. Он содержит два эпизода.

Иисус является ученикам на море Тивериадском в предрассветном утреннем тумане (начало 21-й главы). Они вытаскивают сети, полные рыбы, хотя перед этим, работая всю ночь, ничего не поймали. Внимательный читатель Евангелия вспоминает, что об этом уже было рассказано в Новом Завете – в 5-й главе Евангелия от Луки. Там эта сцена практически описана во всех подробностях: ученики вместе с Воскресшим переживают то, что они уже пережили, когда следовали за Иисусом при Его жизни. И через эту сцену в начале 21-й главы мы тоже становимся участниками евангельских событий. Потому что подобно тому, как ученики вторично, вместе с Воскресшим пережили чудесный лов рыбы, так и мы вместе с Ним во второй, третий, сотый раз переживаем то, что описано в Евангелии. Об этих стихах можно сказать: это дверь, через которую можно войти внутрь Евангелия, чтобы жить уже не снаружи, а внутри его.

Воскресший Спаситель ждет учеников на берегу озера. Он говорит им: придите и возьмите эту еду. «Из учеников же никто не смел спросить Его: «кто Ты?», зная, что это Господь» (Ин., 21:12). А Он берет хлеб и даёт им. Что нам это напоминает? Евхаристию. Подобно тому, как в Евангелии от Луки Воскресший совершает евхаристическую трапезу вместе с двумя Своими учениками в Эммаусе (глава 24), в 21-й главе Евангелия от Иоанна Воскресший на берегу Тивериадского озера совершает ее вместе с галилейскими рыбаками.

Так Иисус явился Своим ученикам в третий раз. И нам бессчетное число раз является Он в таинстве Евхаристии. Вопросом Иисуса, обращенным к Петру: «Любишь ли ты Меня больше, нежели они?» – начинается последний диалог Иисуса с Петром. Этим диалогом, в сущности, и заканчивается повествование Евангелия от Иоанна. Следует обратить внимание на два последних стиха 21-й главы: «Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие». Это уже как бы второй эпилог, написанный от лица евангелиста. А далее идут слова: «И знаем, что истинно свидетельство его». Этот (третий!) эпилог написан уже общиной, учениками или Церковью. Глагол ойдамен – «знаем», на который обычно как-то мало обращают внимание комментаторы, имеет очень глубокий смысл. Это своего рода печать, что ставится на документ и придает этому документу значимость и силу. Вместе с первыми учениками Иисуса присоединяемся к этому ойдамен и мы, потому что, если Евангелие от Иоанна прочитано нами до конца и пережито, мы не просто имеем представление о том, что говорил и чему учил Иисус – и чему Он продолжает учить нас, – но мы это знаем по собственному опыту. Это знание отличается от знания математики, физики, биологии и т. д. тем, что знание в области любой науки можно передать, ему можно научить. Знание же, которое мы получаем в процессе нашей духовной жизни, во время нашего пребывания со Христом, приходит только через личный опыт и с чужих слов просто не воспринимается.

Глава 3 «СТОИТ СРЕДИ ВАС НЕКТО»

Пролог четвертого Евангелия, то есть первые восемнадцать стихов его первой части, представляет собою гимн, почти не связанный с основным текстом, если так можно выразиться, богословский конспект всего Евангелия, основанный на упоминании главных его тем и принципиально важных моментов. Сам текст начинается с рассказа об Иоанне Крестителе. В этом смысле Евангелие от Иоанна ничем не отличается от трех предыдущих, где началу проповеди Иисуса также обязательно предшествует рассказ о том, как начал свою проповедь Иоанн.

В 19-м стихе первой главы говорится: «И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священников и левитов спросить его: кто ты?» Дальше речь идет об Иоанне Крестителе. А в начале второй главы каждый читатель, вероятно, обратит внимание на слова «на третий день»: «На третий день был брак в Кане Галилейской…» Попытаемся понять, какое место занимает здесь этот «третий день». В стихе 29-м сказано: «На другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса…» – речь идет о дне, что наступил после того, как Иисус крестился от Иоанна в водах Иордана. В стихе 35-м снова повторяется: «На другой день опять стоял Иоанн и двое из учеников его. И, увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий». 41-й стих, если обратиться не к греческому, а, скажем, к сирийскому или старому (сделанному предшественниками блаженного Иеронима) латинскому переводам, содержит ту же формулу – «на следующий день», «наутро» («Он первый [Андрей. – Г. Ч.] находит брата своего Симона и говорит ему: мы нашли Мессию, что значит: Христос». В 43-м стихе тоже: «На другой день Иисус восхотел идти в Галилею»… Итак, с того дня, как Иоанн увидел, что на Иисуса в виде голубя нисходит Дух Святой, прошло четыре дня.

И затем уже говорится (в начале второй главы): «На третий день был брак в Кане Галилейской». Рассказ этот кончается словами: «Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галилейской» (Ин., 2:11). Если посчитать, сколько же дней охвачено этим рассказом, то получится семь дней, или неделя. И сразу вспоминается другой библейский текст, который открывается теми же словами: «В начале (древнеевр. берешит. – Г. Ч.) сотворил Бог небо и землю». Это первая глава книги Бытие, где рассказана история творения, которая укладывается в семь дней. Евангелие от Иоанна, также открывающееся словами: «В начале…», повествует прежде всего об истории обновления всего творения, начало этого обновления тоже укладывается в семь дней. Видна явная параллель между книгой Бытия с её семи днями творения и четвертым Евангелием, которое с первой страницы придаёт миссии Иисуса библейскую значимость.

Для христиан первых поколений было очень важно осознать и передать младшим, что с миссией Иисуса действительно начинается обновление всего творения, а не просто созидание новой религии. Во времена Иисуса еще далеко не ушли в прошлое древние религии, привлекавшие большее или меньшее число людей. Христианство не стало одной из таких религий. Оно родилось как нечто принципиально новое. Прежде всего в силу того, что в каждой из религий законоучитель обращается к своим адептам – к тем, кто его слушает, признает, считается с его мнением, тогда как здесь происходит что-то совершенно иное: Христос приходит сразу ко всем и ради всех. Как говорится в одном современном катехизисе, «ещё не родился и никогда не родится человек, за которого не умер Христос».

Христос за всех умирает, ради всех совершает Свое служение, для спасения всех воскресает. Как в Адаме Бог творит, призывает к жизни, выводит из небытия все человечество, так во Христе начинается обновление опять-таки всего человечества, а не только тех, кто уже сознательно считает себя христианами или хочет быть ими. Обновление, которое начинается в течение этих семи дней и история которого изложена на первых двух страницах Евангелия от Иоанна. Если сравнить всемирную историю до Христа с тем, что произошло с человечеством в течение последних двух тысячелетий, то можно легко заметить, что это уже иная история, что род людской в целом стал иным, не таким, каким он был до Христа.

Возникает вопрос, о котором не всегда говорят. Нас поражает жестокость нашего века. Но ведь так было всегда. Во все века люди говорили, что настали страшные времена, и всегда прошлое виделось из сегодняшнего дня замечательным, благостным и прекрасным, своего рода навсегда утраченным золотым веком. А на деле? В действительности прошлое с его эпидемиями, с его жестокостью и беспомощностью человека перед лицом стихии всегда страшнее настоящего. Так, например, Аристотель, рассуждая о природном равенстве всех людей, каким-то образом просто не относил к их числу рабов, а Иисус заговорил именно о рабах как о людях и в общем был услышан…

То сообщество, о котором впервые заговорил Данте в «Монархии», назвав его по-латыни выражением univer-sitas humana или omne genus humanum («весь человеческий род»), то есть «человечество» именно как единое целое, до Иисуса было просто невозможно. Когда Данте употребил в первый раз это выражение, он, скорее всего, заимствовал его из латинского перевода греческого гимна в честь Богородицы «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, ангельский собор и человеческий род…». Однако поэт прибавил к выражению genus humanum слово omne («весь»), блестяще подчеркнув, что человечеством мы, люди, становимся только в том случае, когда включаем в свое сообщество всех людей, что живут на Земле, без какого бы то ни было исключения. Именно с этим связаны и те его переживания, о которых Данте нам рассказывает в XIX песни «Рая». Человек родился на берегу Инда, жил без греха (sanza peccato), но умер некрещеным. Справедливо ли то, что он будет наказан? – спрашивает поэт и сам же дает ответ, утверждая, что

то есть «многие из тех, кто кричат: Христос, Христос, будут на суде намного меньше ближе к Нему, чем тот, кто не знал Христа». Вставляя латинское слово ргоре (близко) в итальянский текст, Данте как бы отсылает читателя к тексту Евангелия, которое, разумеется, его современникам было известно только на латыни. При этом он цитирует Нагорную проповедь: «Не всякий, говорящий мне «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф., 7:21), а затем упоминает о суде (giudicio), то есть напоминает нам 25-ю главу Евангелия от Матфея, где речь идет о том, что главное, о чем спросит Иисус на суде, будет связано с тем, накормил ли ты голодного и пришел ли на помощь к больному или к заключенному в темницу, но не с тем, как и какими словами исповедовал ты свою веру. Через доброде-лание человечество обретает то единство, что даровано ему в Адаме и утверждено в подвиге Иисуса. Главное заключается не в том, чтобы знать о Христе, но в том, чтобы conoscere Cristo, то есть знать Его Самого или ощущать Его присутствие в мире.

При этом нельзя не вспомнить, что в Своей Первосвященнической молитве (Ин., 17:1-26), являющейся одним из самых удивительных мест всего Нового Завета, Иисус говорит: «Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои» (ст. 9). У того, кто прочитал это место Евангелия от Иоанна в русском переводе, может создаться впечатление, что Иисус не только просит Отца, но и умирает не за всех, а за избранных, за «тех, которых Ты дал Мне», ибо Он ясно говорит «не о всем мире молю». Этот текст, однако, приобрел такое звучание в результате чистого недоразумения. В греческом тексте в словосочетании «не о всем мире» отсутствует слово «всем», появившееся только в русском переводе; таким образом, Иисус говорит о том, что Он молит не о мире, а о людях.

Дело в том, что в текстах Нового Завета слово «космос» («мир»), обозначающее, если переводить его с греческого буквально, такие понятия, как «красота» или «порядок» (именно такое значение имеет и латинское слово mundus), приобретает не совсем обычное для него значение. Здесь это не Вселенная, не тот мир вокруг нас, что сотворен Богом, прекрасен и полон Его присутствия, но общество, какая-то человеческая структура, которая возникла благодаря тому, что люди начали объединяться друг с другом вне Бога и вопреки тому, чего ждет от них Бог.

«Мир (il mondo) как враг добра, – пишет в своих «Мыслях» фантастически наблюдательный и беспредельно начитанный Джакомо Леопарди, – это понятие получило всеобщую известность благодаря Евангелию и современным писателям, в том числе и светским, тогда как древним оно было совершенно незнакомо». «Мир» для Нового Завета – это действительно nemico del bene, или «враг добра», как говорит Леопарди. Это то общество, что «лежит во зле» (1Ин., 5:19), и «ненавидит» учеников Иисуса (Ин.,. 15:18), именно поэтому Иоанн Богослов пишет своим ученикам: «Не любите мира, ни того, что в мире» (1Ин., 2:15).

Однако и мир (не каждый в отдельности взятый человек, но человечество в целом) может стать другим, потому дней после Пасхи, и это не случайно. Христос действительно находится среди нас, но очень часто мы Его не замечаем. И сегодня (как и тогда!) Мессия зачастую остается неузнанным.

«Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира», – говорит, указывая на Иисуса, Иоанн Креститель; и в этих словах угадывается текст пророка Исайи:

«Как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущими его безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Ис, 53:7).

Агнец из пророчества Исайи – образ кротости и смирения. Иисус выступает как этот кроткий библейский агнец. В течение первых веков церковной истории, пока запрет на изображение лица человеческого как образа Бога будет традиционно действовать и среди христиан, Его, Иисуса, будут изображать в виде Агнца, о Котором повествует Предтеча.

Иоанн говорит, что «пришел крестить в воде». Дальше текст как бы обрывается. Из синоптических Евангелий мы знаем, что эта фраза должна быть продолжена: Тот, Кто придет после, «будет крестить Духом Святым» – у Марка, а у Матфея и Луки – «Духом Святым и огнём». Но Иоанн обрывает начатую фразу, как бы предлагая нам дочитать ее у синоптиков. Это достаточно распространенный в Евангелиях случай, когда в одном из них текст, казалось бы, должен быть продолжен, но обрывается, и дочитывать его нужно у других евангелистов, в Деяниях апостолов или в одном из апостольских Посланий. Так и тут: о том, что Тот, Кто придет после, будет крестить Духом Святым и огнем, мы можем прочитать в другом месте. Значит, здесь нет необходимости говорить об этом. Но в Евангелии от Иоанна есть другая, гораздо более важная фраза: «Но стоит среди вас Некто». Это «стоит среди вас» напоминает литургический возглас «Христос посреди нас!», с которым предстоятель во время литургии перед пением «Верую» обращается к своим сослужителям.

«Стоит среди вас Некто», – говорит Иоанн. И сразу вспоминается Евангелие от Матфея. «Где двое или трое собраны во имя Мое, – говорит Иисус, – там Я посреди них» (Мф., 18:20). «Я с вами во все дни до скончания века» – последний стих 28-й главы Евангелия от Матфея. Итак, здесь опять обозначена именно эта тема: присутствие Христа среди людей. «Он среди вас», – говорит Предтеча. «Он среди нас», – отвечаем на это мы.

«Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених?» (Мк., 2:19). Мы знаем, что Жених, Который грядёт в полунощи, – это Иисус. Но этот Некто, или Агнец Божий, – Он же и Отрок. В Евангелии от Матфея цитируется текст из книги пророка Исайи: «Се, Отрок Мой, Которого Я избрал, Возлюбленный Мой», – говорит Бог (2:18). Слово «отрок» на первый взгляд совсем из другого ряда. На иврите, в греческом, латинском и славянском языках между словами «отрок» и «агнец» нет ничего общего. Но на арамейском оба слова звучат одинаково: талья. Значит, если прочитать или домыслить эти слова Иоанна Крестителя по-арамейски, то будет непонятно, что именно он сказал: «Вот Отрок Божий» или «Вот Агнец Божий». Очевидно, что здесь имеется в виду и то, и другое одновременно, как это часто бывает в Библии. В ней вообще очень много омонимов, которые дают возможность создавать совершенно особую библейскую игру слов. Итак, Агнец Божий – одновременно и Отрок Божий, Тот Отрок Яхве – Эвед Яхве, о Котором говорится в пророчествах Исайи.

Далее Предтеча продолжает тему Отрока, или Агнца, тему Мессии, говоря о том, что он «видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем». В русском Синодальном переводе греческое слово передано как «голубь», но в греческом языке это слово женского рода (как и в латинском). Значит, если более точно – Дух Божий сходит с неба в виде голубки (кстати, на иврите слово «дух» – руах – тоже женского рода). что Агнец Божий, как говорит об этом Иоанн Креститель, «берет грех мира» (Ин., 1:29), то есть принимает на себя ответственность не только за те грехи, которые люди совершают каждый по отдельности, но и за то зло, что совершается нами сообща – в силу нашей принадлежности к тем или иным социальным группам, государствам, партиям и так далее.

На вопрос, заданный священниками и левитами из Иерусалима, Христос ли он (Ин., 1:20), Иоанн Креститель отвечает «нет», и на вопрос, Илия ли он, Иоанн тоже говорит «нет». Дело в том, что в последние века ветхозаветной истории в иудейской среде все больше утверждается точка зрения, согласно которой незадолго до пришествия Мессии должен прийти Илия-пророк как Его предтеча, предшественник и глашатай. Поэтому иудеи, пытаясь узнать, что происходит, не сбываются ли предсказания, содержащиеся в речениях пророков, спрашивают Иоанна: «Ты Илия?», на что Иоанн отвечает «нет».

Можно привести два библейских текста, где говорится о том, что перед лицом Мессии должен прийти Илия. Это третья глава книги пророка Малахии и 48-я глава книги Премудрости Соломона, сына Сирахова. Иоанн заявляет, что он не Илия, и тем не менее говорит именно как Предтеча, и все это понимают. Он говорит: «Я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете. Он-то Идущий за мною, но Который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень у обуви Его» (Ин., 1:26-27). Из этих стихов ясно, что Иоанн – действительно Предтеча. Однако он предшественник не того Мессии, которого ждут и которого создало народное сознание, не того Мессии, которому уже заранее придуманы фольклорные черты, он – Предтеча настоящего Мессии, Того, приход Которого неожидан «как вор в нощи» и потому просто не принимается большинством. «Стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете», – говорит Иоанн фарисеям. Во время богослужения эти слова читаются в один из первых. Этот текст вновь отсылает нас к началу книги Бытия где говорится, что «Дух Божий носился над поверхностью вод», в Синодальном переводе – «над водою» (Быт., 1:2). В древнееврейском оригинале глагол мерахефет, переданный в Синодальном переводе как «носился», употребляется довольно редко, обычно лишь в тех случаях, когда речь идет о птице, которая парит над гнездом, не взмывая вверх и не опускаясь на него, как бы охраняя его своими распростертыми крыльями. Значит, Дух Божий парит, подобно птице, над землей. Иисус скажет затем в Евангелии от Матфея: «Сколь крат и столько Я хотел собрать вас, как птица». В Синодальном переводе это передано следующим образом: «Как птица собирает птенцов своих под крылья…» (Мф., 23:37). Более точен славянский вариант: «Яко ко`кош (т. е. как курица. – Г. Ч.) собирает птенцов». Вероятно, и надо было перевести: «как курица», но в XIX в. Синодальная комиссия смиренно не решилась сравнивать Иисуса с этой птицей.

Образ птицы, парящей над землей, предельно ясен. И потому образ Бога, Который оберегает, охраняет нас, подобно тому как птица бережет своих птенцов, – это голубка. Не случайно образ голубки появляется на первых же страницах всех четырех Евангелий. Эта тема – Бог оберегающий, а не карающий – чрезвычайно важна, она еще не до конца исчерпана и нуждается в развитии. Вообще очень важно помнить, что если Бог что-то запрещает нам устами пророков или Иисуса, то это не новый ритуальный запрет, не запрет этикетного характера. Устами Иисусовыми запрещается только то, что опасно для нашей жизни. Эти запреты сравнимы, образно говоря, с запретом перебегать железную дорогу перед идущим поездом, так как это опасно для жизни. Запреты Иисуса – не требования ритуального характера, они просто оберегают человека.

В первой главе Евангелия от Иоанна есть такая фраза: «Было около десятого часа». Двое из учеников пошли за Ним. «Иисус же, обратившись (повернувшись. – Г. Ч.) и увидев их идущих, говорит им: что вам надобно? Они сказали Ему: Равви, – что значит: «учитель», – где живешь? Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него день тот. Было около десятого часа» (1:38-39). Почему здесь упомянут «десятый час»? Мы знаем, что в евангельских текстах нет ничего случайного, лишнего. Этот текст напоминает скорее конспект, а не описание со множеством зрительных деталей. Десятый час – это вечер, время, когда солнце клонится к закату. А в Библии вечер, наступление темноты – это время, когда становится не только зримо темнее, но и труднее психологически, когда и в духовном смысле сгущается темнота. Следовательно, здесь речь идет о том, что Иисус зовет учеников идти за Собою в тот момент, когда им становится тяжело, трудно. Если мы вспомним рассказ о чуде умножения хлебов, который есть у всех четырех евангелистов, то увидим, что там происходит то же самое: Иисус совершает чудо, когда наступает вечер, когда сгущается страх. Иисус собирает вокруг Себя учеников и совершает чудо, чтобы укрепить их. Он обнаруживает Себя с особой ясностью и пронзительностью в тот момент, когда людям трудно, когда они оказываются в тупике.

Филипп, который уже понял, что Христос – Мессия, разыскивает Нафанаила и говорит ему: «Мы нашли Мессию». Нафанаил, узнав, что Мессия – из Назарета, отвечает на восторженную фразу Филиппа довольно насмешливо: «Из Назарета может ли быть что доброе?» С точки зрения иудейского фольклора того времени Назарет – это место на севере Палестины, где живут то ли евреи, то ли еще кто (по их образу жизни даже трудно понять, иудеи ли они), необразованные, безграмотные, смешные, если не Дураки, то невежды, люди даже чисто внешне некрасивые и даже уродливые. Этой общепринятой традиции следует Цельс, известный критик христианства с позиции античной культуры, когда говорит, что Иисус был некрасив, даже уродлив, что у Него были смешные черты лица и т. д.

Он рисует типично фольклорный портрет галилеянина. И точно так же Нафанаил реагирует на слова Филиппа о том, что Мессия, Которого они нашли, – это Иисус, сын Иосифа из Назарета. По представлению Нафанаила, Мессия должен происходить из Иерусалима или Вифлеема, из ветви Давидовой, поэтому ему смешно, когда он слышит, что найденный Мессия – из Назарета.

Но, бросив свою ироничную, но в общем беззлобную фразу, Нафанаил вдруг сталкивается с Иисусом. «Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя. Нафанаил ответил Ему: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев» (1:48-49).

Мы оказываемся свидетелями диалога, когда люди говорят о чем-то, известном и понятном им и абсолютно непонятном нам. Что происходило под смоковницей? Что делал там Нафанаил или о чем он думал? Неясно, об этом мы не можем догадаться, контекст не позволяет.

Почему сцена встречи Иисуса с Нафанаилом столь значима? Потому, что из нее видно, что между Иисусом и Нафанаилом устанавливаются какие-то особые, личные, уникальные отношения, в которые третий человек не может быть допущен. Очень важно понять, что в ситуации с Нафанаилом не только может, но и должен оказаться каждый из нас. Если между нами и Иисусом не установились такие же особые, личные, неповторимые отношения, как между Иисусом и Нафанаилом, это значит, что мы еще не христиане, что мы еще не дошли до настоящего исповедания нашей православной веры, а только на пути к ней. Нафанаил еще минуту назад не подозревал, что станет Его учеником, но встреча, которую со стороны понять невозможно или почти невозможно, состоялась, и поэтому он восторженно восклицает, в одно мгновение понимая что за человек Иисус: «Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев».

Далее Иисус обращается к Нафанаилу со словами, которые уже более понятны нам: «… Истинно, истинно говорю вам, отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому». Это вновь цитата из книги Бытия. Там заснувший Иаков увидел во сне: «Вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божий восходят и нисходят по ней» (Быт., 28:12). И сегодня Иисус тоже говорит Нафанаилу о лестнице, образ которой сохранился в памяти народа из первых библейских преданий.

Книга Бытия отделена от эпохи Иисуса тысячей с лишним лет, значит, Иаков для Нафанаила – это очень древняя история, несравненно более далекая, чем для нас князья Игорь, Святослав, Владимир и т. д. Иисус, напомнив Нафанаилу образ лестницы, говорит о том, что между небом и землей устанавливается постоянная связь. Бог перестает быть некой тайной, скрытой, с одной стороны, в глубинах истории, а с другой, пребывающей где-то в глубинах неба. Он устанавливает с человеком прямую связь в лице Сына Человеческого, в лице Того, с Кем Нафанаил сейчас говорит. Так в Евангелии от Иоанна начинается проповедь Иисуса, которая предшествует Нагорной проповеди и другим событиям.

И наконец, эта словесная формула – «на третий день». То есть в последний день евангельской недели, которая открывает нам тайну всего сотворенного и творимого. «На третий день был брак в Кане Галилейской…» Так вот, брак в Кане Галилейской – последнее событие этой евангельской недели. Здесь мы видим жениха с невестой, распорядителя пира (по-гречески и по-славянски – архитриклин) и гостей, среди которых Иисус, апостолы и Мария. Причем из Евангелия от Матфея и из песнопений Страстной седмицы мы помним, что Иисус Сам называет Себя Женихом, Который грядет в полунощи. По поводу этого евангельского текста Ефрем Сирин когда-то сказал: «Позвал жених земной на свадьбу Жениха небесного».

Эта красивая, поэтическая фраза одновременно и очень глубока по смыслу. Действительно, центральное место на этой свадьбе занимают не жених с невестой, а Иисус. И рассказ этот чем-то очень дорог не только евангелисту, но и той общине, которая сохранила Евангелие от Иоанна и которая в последних строках Евангелия говорит: ойдамен – «знаем», то есть «мы знаем, что все сказанное здесь – правда». Чтобы понять рассказ о браке в Кане Галилейской, надо начать читать его с последнего стиха. В оригинале говорится: «Так положил Иисус начало знамениям в Кане Галилейской и явил славу Свою; и уверовали в Него ученики Его» (Ин., 2:11). Каждое слово в этом тексте в высшей степени значимо.

«Начало» – очень важное библейское слово. «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт., 1:1); «Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия» (Мк., 1:1); «В начале было Слово» (Ин., 1:1). Вот и во второй главе Евангелия от Иоанна – «начало знамениям». Когда в Библии говорится о начале, то имеется в виду какая-то точка отсчета. Но с другой стороны (и это гораздо важнее), начало – это источник и исток чего-то. Во второй главе Иоаннова Евангелия «начало» знамений – это источник, причина, то, с чего все началось.

Евангелие избегает слов «чудо», «чудеса» по отношению к Христу, оно говорит о знамениях. Чудеса же – это деяния Антихриста, цель которого – привлечь внимание простодушных людей. В греческом языке того времени было много слов, которые можно перевести как «чудо»: позднеантичное сознание людей требовало сенсаций, чего-то неожиданного, невероятного. Во времена поздней античности распространялось много литературы такого рода. Люди стали грамотными, но до настоящей литературы еще не доросли, вот и появлялись книжонки, в которых рассказывалось, например, о животных с двумя и тремя головами, сиамских близнецах, о людях ростом в 3-4, а то и в 20 метров (один римский полководец, копая могилу, будто бы обнаружил скелет длиной чуть ли не в 21 метр), о том, что где-то шел кровавый дождь…

Подобные небылицы были чрезвычайно распространены поэтому слово «чудо» оказалось скомпрометированным в глазах человека того времени. В Евангелии это слово не употребляется. Там присутствуют другие слова: греческое «семейон», латинское Signum – «сигнал, знак». А «чудеса» по-гречески – «таумасиа», по-латински – miracula. Эти слова в Евангелии никогда не употребляются. Что же такое чудеса, которые совершает Иисус? Это знаки присутствия Божия, знаки того, что Бог обновляет Свои творения. Поэтому Иисус совершает чудеса не для того, чтобы поразить воображение людей, а чтобы показать присутствие Божие.

Читая Евангелие, мы видим, что творимые Иисусом чудеса с огромным интересом воспринимаются людьми посторонними, случайными. Они собираются вокруг Него огромными толпами, в то время как те, что уже ходят с Иисусом, этих чудес как бы и не замечают (мы видим это в первых главах Евангелий от Матфея и от Марка). Слово «чудо» проникло в английский и французский переводы Евангелия в XVI в., в русский Синодальный перевод – в XIX в. В славянском же переводе, когда речь идет об Иисусе, употребляется, повторю, не «чудо», а «знамение».

Иисус положил начало знамениям и явил славу Свою. Слова «являть», «являться» тоже очень характерны для языка Библии. Иисус является людям. Бог в Иисусе являет Себя человечеству. Не случайно картина Александра Иванова называется «Явление Христа народу». «… Единородный Сын, сущий в недре Отчем, – читаем мы в Евангелии от Иоанна, – Он явил (славу. – Г. Ч.)» (Ин., 1:18). Греческое «слава» («докса») и латинское gloria в Евангелии практически всегда относится только к Богу. Однако если для Ветхого Завета слава (еврейское «кабод») – это прежде всего «вес», то есть значимость и сила Бога, то в Евангелии слава – это тот свет, которым обнаруживает Себя Бог в истории человечества, это тот «свет к просвещению язычников», о котором говорит Симеон Богоприимец (Лк., 2:32). Слава Божия – это свет, что сияет, освещая собой весь мир – землю, человечество. Это свет, вспыхивающий на первой же странице книги Бытие, когда Бог произносит: «Да будет свет».

Следовательно, слава – это то, в чем открывает Себя Бог. И в словах «явил славу» уже обнаруживается в скрытой форме формула апостола Павла: «В Нем обитает вся полнота Божества телесно» (Кол., 2:9). В Иисусе Сам Бог являет Себя человечеству, обнаруживая в человеческой природе Иисуса Свое присутствие. Иисус явил славу Свою – и уверовали в Него ученики Его. Более 70 раз в Евангелии от Иоанна встречается слово «верить», причем обычно именно глагол, существительное «вера» почти не встречается. Почему? Видимо, потому, что имена существительные выражают нечто статичное, неизменяемое. Глаголы же передают динамику, движение. В то же время вера – это не есть что-то застывшее, это нечто живое, движущееся, динамичное.

Поэтому в Евангелиях существительное «вера» встречается лишь в следующем контексте: «Вера твоя спасла тебя» (Мф., 9:22; Лк., 5:34, 10:52; Лк., 7:50, 18:42 и др.). Понятие «вера» – чисто новозаветное. Ветхозаветная религия строилась на подчинении заповедям, на исполнении Закона, того, что заповедано. Новозаветный же ответ человека Богу строится на личном доверии каждого из нас к Богу и на доверии, которое Он испытывает по отношению к каждому из нас. Митрополит Сурожский Антоний подчеркивает в своих проповедях, что мы постоянно говорим о нашей вере в Бога, но забываем о вере Бога в нас. А вся новозаветная история строится именно на взаимной вере. Причем следует подчеркнуть, что здесь надо говорить не о вере в кого-то, а о вере кому-то, то есть о доверии.

Итак, в Христа уверовали ученики Его. «Ученики» – еще одно ключевое слово Евангелия от Иоанна. В Деяниях святых апостолов сначала слово «христиане» отсутствует. Только позже в Антиохии учеников Иисуса стали называть христианами. Древнее самоназвание христиан – ученики Иисуса, те, которые следуют за Ним. Значит, путь христианина – следовать за Христом, значит, мы – ученики Его. Рассказ о браке в Кане Галилейской кончается стихом, в котором каждое слово – ключевое, значимое, а следовательно, значим и весь текст.

Этот рассказ – не просто красочная картинка с натуры, на которой изображено, как люди пируют и им не хватает вина и как Иисус превращает воду в вино. Здесь важно и то, что на слова Матери: «Вина нет у них» – Иисус отвечает: «Еще не пришел час Мой» (слово «час» будет ключевым во второй половине Евангелия!). Казалось бы, Иисус ответил на слова Матери отказом, но Он все же претворяет воду в вино. Значит, как бы сказав «нет», Он все же говорит «да». Мария же обращается к служителям со словами: «Что скажет Он вам, то сделайте». Комментаторы отмечают, что эти слова Матери Иисуса в Евангелии – последние, далее Она не произнесет ни слова в Новом Завете. Следовательно, в этих словах можно увидеть своего рода благословение, с которым Она обращается к нам. Но мы не всегда вслушиваемся в эту фразу, почему-то считая, что она обращена только к слугам, разносящим гостям вино и еду.

Вино, сотворенное Иисусом из воды, разлито в шесть сосудов, которые стоят там по иудейскому обычаю очищения. Комментаторы, отталкиваясь от этого образа, толкуют этот текст аллегорически. Шесть сосудов – это шесть книг Закона: Пятикнижие Моисеево плюс книга Иисуса Навина, по содержанию и стилистически примыкающая к Пятикнижию. Иисус как бы претворяет воду Ветхого Завета в вино Евангелия. Он напоследок предлагает человечеству лучшее – Свое Евангелие. Жених Небесный предлагает его людям в лице пирующих в Кане Галилейской. Но и брак этот оказывается как бы не только браком жениха и невесты, которых мы даже не знаем по имени. Нет, это та самая брачная трапеза, о которой постоянно говорится в Евангелии.

Брачная трапеза, когда хозяин дома приглашает гостей на пир своего сына, чем-то напоминает и Тайную Вечерю, и тот брак Агнца, о котором потом будет говориться в Апокалипсисе. Значит, здесь мы как бы присутствуем при зарождении Церкви. Такое – аллегорическое – толкование данного места Священного Писания было предложено еще в IV в., этим путем пошел Ефрем Сирин. Имеет ли смысл нам, читателям Евангелия, живущим на рубеже XX-XXI вв., следовать этому аллегорическому толкованию? Видимо, да, ибо главное для нас заключается в том, чтобы в этом рассказе увидеть начало знамений Иисуса, начало преображения Им мира.

Глава 4 ПАСХАЛЬНОЕ ЕВАНГЕЛИЕ

Во 2-й главе Евангелия от Иоанна есть такая фраза: «Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришел в Иерусалим» (Ин., 2:13), и далее: «И когда Он был в Иерусалиме на празднике Пасхи…» (Ин., 2:23). Затем, в начале 6-й главы, сказано: «Приближалась же Пасха, праздник Иудейский…» (Ин., 6:4). В 11-й главе вновь читаем: «Приближалась Пасха Иудейская, и многие из всей страны пришли в Иерусалим перед Пасхою» (Ин., 11:55). Понятно, что и далее речь пойдет о событиях, по времени связанных с иудейской Пасхой.

У экзегетов былых времен сложилось представление, что в этом Евангелии говорится сначала о первой Пасхе, которая упоминается во 2-й главе; затем о Пасхе, наступившей через год, о которой говорится в 6-й главе; затем, в конце 11-й главы, – уже о третьей Пасхе. И получалось, что события, описанные в Евангелии от Иоанна, происходили в течение трех лет. На самом деле это, вероятно, не так, во всяком случае, определенно говорить об этом невозможно. Очевидно, смысл здесь заключается именно в том, что на протяжении всего текста в нем рефреном повторяется одна и та же фраза: «Приближалась Пасха…» («эггюс эн то пасха»). Весь колорит, весь настрой Евангелия от Иоанна от начала и до конца пасхальный. Не случайно поэтому именно это Евангелие читается на литургии в течение сорока дней после Пасхи как на православном Востоке, так и на католическом Западе, то есть у христиан как греческой, так и латинской традиций.

Все четвертое Евангелие освещено ослепительно белым светом Преображения Господня и Святой Пасхи. Вспоминаются слова из Евангелия от Марка (9:3), где говорится, что в миг Преображения одежды Иисуса «сделались блистающими, белыми весьма, такими, что белиль-щик на земле не может так выбелить». Вспоминается и то место Евангелия от Матфея, где про ангела, отвалившего камень от гроба Воскресшего, говорится, что «был вид его как молния, и одежда его бела как снег» (Мф., 28:3). Мироносицы у гроба согласно Евангелию от Марка (16:5) увидели «юношу, облеченного в одеяние белое». Важно вспомнить и о том, что происходило это «ранним утром… при восходе солнца» (Мк., 16: 2). Как говорится в одном из средневековых латинских гимнов:

Данте, который как выходец из средневековья прекрасно разбирался в символике цвета, про ангелов говорит в XXXI песни «Рая», что они

то есть «все лица у них были из огня живого и крылья – из золота, а остальное было настолько белым, что никакой снег не может достичь белизны такой степени». Здесь присутствует и намек на начало 103-го псалма, где говорится: «Ты творишь ангелами Твоими духов, служителями твоими огнь пылающий» (ст. 4), и на видение пророка Иезеки-иля (1:13), который, когда «отверзлись небеса» увидел «подобие славы Господней». Пророк говорит о том, что вид животных, которых он увидел, был «как вид горящих углей, как вид лампад огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня». Таким был и ангел в видении пророка Даниила: «Лице его – как вид молнии, очи его – как горящие светильники» (10:6).

Но Данте имеет в виду и другой текст Даниила, где говорится о том, как пророк увидел «Ветхого денми»: «Одеяние на Нем было бело как снег» (7:9), а кроме того, и старцев из Апокалипсиса (7:13), «облеченных в белые одежды». Рассказывая о своем видении, поэт строго следует тем образам, что он нашел в видениях из Священного Писания. И даже странное и с трудом переводимое выражение altro tanto bianco, che nulla neve a quel termine arriva («остальное было настолько белым, что ни один снег не достигает такого предела») тоже взято из Нового Завета. Конечно, из рассказа о Преображении в Евангелии от Марка, где сообщается, что одежды Иисуса сделались настолько белыми, что ни один белильщик на земле не мог бы так их выбелить.

В латинском варианте (ведь Данте читал Евангелие только на латыни!): vestimenta ejus facta sunt… candida nimis, qualia fullo («одежды его сделались… белыми весьма, какими белилыцик…») и так далее. Здесь необходимо обратить внимание на два момента: во-первых, в средневековых рукописях латинского Нового Завета, которыми пользовался Данте, перед словом fullo (белилыцик) стояло местоименное прилагательное nulllus (ни один, никакой), а во-вторых, Данте, упоминая о том, что снег никогда не достиг бы такой белизны, вместо наречия mai («никогда») употребляет на первый взгляд неуместное здесь прилагательное «никакой», причем вместо итальянского nessuno латинское nullus. Для тех, кто знает Данте, это почти прямое указание на то, что, вынашивая в сердце этот стих, поэт имел в виду нечто, в его памяти сохранявшееся на латыни.

Огонь и исходящий от этого огня свет (fiamma viva), золото и ослепительная белизна – вот те три компонента пасхального света, которые выделил Данте, когда пытался рассказать, как явилась ему milizia santa, то есть «святое воинство» in forma… di candida rosa или в виде белоснежной розы. Для автора «Божественной комедии» свет истинный или чистый (pura luce) есть в то же самое время, как говорит он в XXX песни «Рая»:

то есть «свет умный, полный любви, любви к истинному благу, которая полна радости, радости, что превосходит всякую сладость». Именно этот свет пронизывает все четвертое Евангелие. И вообще такие слова и такие понятия, как «свет», «любовь» и «радость» (наряду с выражением «жизнь вечная»!), составляют его, если так можно выразиться, основу. Именно они создают ту атмосферу, что чувствуется на каждой его странице. Данте подчеркивает, что свет, исходящий от Бога, полон любви, а эта любовь в свою очередь полна радости. Вспоминаются слова Иисуса: «Видевший Меня, видит пославшего Меня. Я свет пришел в мир, чтобы всякий, верующий в Меня, не оставался во тьме» (Ин., 12: 45-46). И далее – из Прощальной беседы, где Он говорит: «Как возлюбил Меня Отец, так и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей… Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин., 15: 9-11).

Эта радость (по-итальянски letizia) заставляет вспомнить о том, что в латинском переводе 1-го Послания апостола Петра (1:8), когда говорится о «радости неизреченной и преславной», употребляется это же слово: laetitia inenarrabilis et glorificata; она, как подчеркивается у Данте, «превосходит» (trascende) всякую возможную сладость в жизни, или ogni dolzore. Слово dolzore – провансальского происхождения, хотя Данте, возможно, взял его из книги Иисуса Сираха, где говорится о том, что «мала пчела между летающими, но плод ее – лучший из сластей» (11:3), где единственный раз в латинской Библии употребляется слово dulcor – «сладость». При этом, однако, он, скорее всего, имел в виду слова из знаменитого гимна святого Бернарда Iesu dulcis memoria, или «Об Иисусе сладостно». Это абсолютно естественно, поскольку именно Бернард является проводником Данте по раю. В этом гимне есть слова:

что означает: «Нет в мыслях ничего сладостнее, чем Иисус, Сын Божий». Поскольку поэт имеет в виду именно ту радость, что рождается из той самой любви, о которой говорит евангелист Иоанн, можно предположить, что слова trascende ogni dolzore навеяны строчкой nil cogitatur dulcius из действительно прекрасного гимна, который С. С. Аверинцев назвал западным аналогом нашей Иисусовой молитвы.

Белым пасхальным светом и его сиянием наполнено все Евангелие от Иоанна. Это сияние и есть тот свет, «который во тьме светит», свет, который тьма не может поглотить, это тот «свет миру», который явлен во Христе. Это тот свет, который распространяется вокруг Его фигуры, когда Он в лунную ночь идет по воде. Свет луны отражается на поверхности воды (Ин., 16:21), и мы можем представить себе это белое сияние в ночи, этот пасхальный свет…

Но почему все-таки именно четвертое Евангелие оказывается пасхальным? Почему его текст так настойчиво напоминает нам, что все события, вся атмосфера этого Евангелия связаны с Пасхой иудейской – праздником, который ежегодно совершался и совершается ныне У иудеев в память об освобождении евреев от египетского рабства? Что такое Пасха для израильского народа? Это пронзительное воспоминание об обретении свободы. В пасхальной Агаде, небольшом трактате из Талмуда, где говорится о том, как надо праздновать Пасху, есть замечательные слова: «Пусть каждый знает, что не его далекие предки вышли из Египта, а вышел он сам». Каждый должен почувствовать, что он был рабом, а теперь стал свободным. Пасхальный путь, который вместе с Моисеем некогда проделали, а затем повторяли из поколения в поколение иудеи, наверное, необходимо преодолеть каждому. Таким образом, читая Евангелие от Иоанна, мы тоже проходим путь от рабства к свободе. Основная мысль, красной нитью проходящая через все Евангелие, – это мысль о свободе, к которой ведет нас Бог, освобождая из дома рабства.

В этой связи нельзя не вспомнить первую заповедь, которую Бог дал людям на Синае: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства» (Исх., 20:2). Бог – это не просто абстрактный, царящий в мире и над миром Творец. Нет, это мой Бог, Который вывел меня из дома рабства. Личный характер веры становится особенно ясен, когда мы вчитываемся в эту заповедь. Речь здесь идет не просто о единобожии, а о том, что Господь касается меня лично и лично меня освобождает из рабства и выводит на свободу. Не случайно потом Иисус скажет: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин., 8:32).

Истина всегда освобождает, а христианство есть высшая свобода. Уверовавшие в Иисуса иудеи говорят:

«Мы семя Авраамово и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: сделаетесь свободными? Иисус отвечал им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха… если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин., 8:33-36).

Подобно тому как Моисей вывел народ из дома рабства, Иисус выводит нас из другого дома рабства – рабства греха. Вот что представляет собой пасхальный путь. И он удивительным образом обозначает именно личную связь каждого человека с Богом, связь, без которой невозможно христианство.

Если внимательно читать апостольские послания, то нетрудно увидеть, что, например, в Послании к Гала-там, которое обычно называют посланием христианской свободы, прямо говорится: «К свободе призваны вы, братия» (Гал., 5:13); здесь содержится призыв ее, свободы, держаться и с ней не расставаться. Это же мы увидим и в других апостольских посланиях. Так, апостол Павел к теме свободы возвращается постоянно. Вне свободы невозможна вера, утверждает он. Действительно, вне свободного пути, без свободного выбора того или иного решения вера невозможна.

В тот день, когда приближается Пасха, Иисус изгоняет из храма всех, кто там торгует. Причем Он выгоняет не просто каких-то базарных торговцев, но и тех, кто меняет деньги для храмовой казны, тех, кто продает голубей, предназначенных для принесения в жертву. Из многих мест Священного Писания, и в частности из рассказа о Сретении Господнем, известно, что голубей, горлиц и других животных приносили в жертву Богу. Об этом рассказывается и в Евангелиях от Матфея, от Марка и от Луки. Однако в трех синоптических Евангелиях это событие связывается с Пасхой (но – с последней), а также с входом Иисуса в Иерусалим буквально накануне Его смерти, а в четвертом Евангелии оно отнесено к началу повествования.

Поэтому можно предположить, что все, о чем рассказывает Евангелие от Иоанна – начиная с изгнания торгующих из храма и кончая последними страницами, – это события Страстной недели, таким образом, все оно сконцентрировано вокруг последних дней проповеди Иисуса. Оно все выросло из рассказа о Страстях Христовых и из Его прощальной беседы, которая начинается словами: «Ныне прославился Сын Человеческий» (Ин., 13:31). Следовательно, нельзя говорить о первом и втором изгнании торгующих из храма. Речь идет об одном событии, но у синоптиков оно отнесено к концу Евангелия, так как в их повествованиях упоминается целый ряд эпизодов, имевших место до происшествия во храме. У Иоанна же все вообще сконцентрировано вокруг Страстной недели, вокруг Креста, вокруг кульминационного момента в проповеди Иисуса, в Его жизни и, наверное, в истории всего человечества.

Встает вопрос: зачем нужно было выгонять этих людей, которые, казалось бы, занимаются полезным делом? Ведь благодаря им молящимся не нужно было заранее запасаться жертвенными животными, менять деньги. Конечно, сегодня нам кажется странным присутствие в храме животных – мы не привыкли к такого рода обрядам, в древности же на Востоке это было делом обычным. Тот, кто продавал в храме волов, овец, птиц и менял деньги, делал это с целью заработка. Но вдруг оказывается, что бизнес в храме невозможен.

Интересно, что обычай приносить в жертву животных сохранился до наших дней в православных храмах Грузии. Жертвенного барашка приводят во двор храма, священник окропляет его святой водой, после чего барашка закалывают. Мясо раздают нищим, бедным, родным тех, кто принес животное в жертву, чтобы все они молились о болящем или помянули усопшего.

Итак, Иисус изгоняет торговцев из храма. Иудеи негодуют: кто дал Ему такое право? Но Господь переводит разговор на другую тему – о Своей смерти и воскресении: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его» (Ин., 2:19). Эта тема – разрушение храма и трехдневное его восстановление – присутствует и у синоптиков. У Матфея и Марка она отнесена к моменту допроса свидетелей, когда собирают доказательства вины Иисуса. Свидетели говорят, что Он обещал разрушить и в три дня восстановить храм. «Разрушающий храм и в три дня Созидающий!» – восклицают они во время распятия Иисуса (Мф., 27:40, Мк., 15:29). Ясно, что во всех случаях речь идет об одном – о храме Тела. Но есть здесь и определенный подтекст. Когда во время литургии читается Евангелие, оно всегда обращено к нам. И тогда речь идет не об изгнании торгующих из Иерусалимского храма в незапамятные времена, а о нас, о том, что мы должны из храма нашего тела тоже изгнать торгующих. Причем деньги, конечно, зарабатывать необходимо – к этому зовет нас Христос и этому личным примером учат апостолы, которые всегда трудились. Но, заработав – и чем больше, тем лучше, – нельзя о деньгах постоянно думать, их пересчитывать. Когда человек начинает считать деньги, оказывается, что их всегда мало и не хватает на пожертвования, на добрые дела. Это опасное, подтачивающее нашу духовную жизнь занятие. Так Евангелие признает порочность размышлений о деньгах. Человек может много зарабатывать и много, щедро тратить, и если он не будет при этом постоянно держать это в памяти, взвешивать и т. д., то ничего плохого с ним не произойдет. Если же человек уподобляется счетной машине на письменном столе у бухгалтера, то это страшно.

Когда Иисус говорит, что разрушит и в три дня восстановит храм, «свидетели» восклицают: «Сей храм строился сорок шесть лет» (Ин., 2:20). Это интересная цифра, так как из трудов Иосифа Флавия («Иудейские древности», книга 15-я) мы знаем, что Ирод Великий начал строительные работы по возведению Храма на рубеже 28-27 гг. до Р. Х. Если прибавить к этому 46 лет, то получается 26- 27 гг. по Р. Х. Таким образом, становится ясно, что события, о которых рассказывает евангелист, относятся к этому году. Это в общем достаточно надежная хронология реальных евангельских событий.

В начале 3-й главы описывается ночная беседа Иисуса с Никодимом, тихая, почти шепотом беседа с глазу на глаз. Беседа эта происходит в темноте. И вновь перед нами возникает образ, проходящий через все Евангелие, – свет, который «во тьме светит» (Ин., 1:5). Двое беседуют в темноте, то ли при свете лучинки или светильника, то ли без них, и от Иисуса исходит какой-то свет. Они беседуют о чем-то очень важном. Иисус говорит о необходимости родиться от воды и Духа через крещение. Здесь в греческом тексте употребляется слово баптисма (от глагола «погружать»). Само слово «крещение» никак не связано со словом «крест», как это нередко кажется тем, кто забывает, что в греческом и других языках это разные, непохожие слова и только в русском они близки по звучанию. Но это простое совпадение, так как само славянское слово «крещение» (как и «воскресение») этимологически связано с именем Христос, произносившимся первыми проповедниками Евангелия в славянских землях, как «Крестус», а не со словом «крест» (греческое «стаурос» или латинское сшх). Правда, славянское слово «крест» тоже происходит от «Крестус», то есть «Христос». В славянском языке три главные понятия христианства – крест как знак, крещение как таинство и воскресение как событие – стали (возможно, в силу того обстоятельства, что запас слов в славянском языке до Кирилла и Мефодия был чрезвычайно мал) однокоренными словами. Этого нет ни в одном другом языке, о чем, разумеется, нельзя забывать ни при каких обстоятельствах.

Раньше при крещении полагалось погружать младенца в воду полностью, с головой. А что такое вода в библейском понимании? В Ветхом Завете это символ смерти. В 68-м псалме говорится: «Спаси, мя, Боже, яко внидоша воды по души моея. Углебох в тимении глубины, и несть постояния. Приидох во глубины морския, и буря потопи мя». Здесь страх перед смертью изображен как страх перед водой. И не случайно в 129-м псалме мы читаем: «Из глубины воззвах к Тебе, Господи, услыши глас мой», то есть молящийся воззвал к Богу из глубины вод. Этот псалом очень рано вошел в Западной Церкви в заупокойное богослужение и до сих пор воспринимается на христианском Западе как заупокойный.

Погружение в воду есть погружение в смерть, умирание. Об этом говорит апостол Павел:

«Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились?» (Рим., 6:3).

Или, если перевести точнее, погрузившиеся во Христа Иисуса были погружены в Его смерть, иными словами, мы были похоронены вместе с Ним. Подобно тому как Он был похоронен в гробнице, так и мы в купели были похоронены с Ним, погружены в смерть, чтобы как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и мы, воскреснув в жизнь вечную, ходили бы в обновленной жизни. Следовательно, смысл таинства крещения состоит в том, чтобы, умерев со Христом, победить смерть. Крещение, это – таинство победы, таинство освобождения от власти смерти.

Читая Евангелие, легко заметить, что у синоптиков часто повторяется выражение «Царство Небесное», или «Царство Божие». В Евангелии от Иоанна это выражение употреблено лишь раз, в 3-й главе, в беседе с Ни-кодимом, далее же евангелист употребляет слова «жизнь» или «жизнь вечная». Значит, Христос выводит нас из смерти в жизнь, воскресая для нас или совоскрешая нас. Об этом сказано в Первом послании Иоанна: «Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь» (1 Ин., 3:14). И не случайно святой Франциск Ассизский в XIII в. в известной своей молитве «Приобщи меня, Господи, к воле Твоей, к любви Твоей, к миру Твоему…» говорит: «Ибо отдавая, мы получаем, забывая о себе, мы находим себя, прощая других, обретаем прощение, а умирая, воскресаем к жизни вечной». Умирая, мы рождаемся. Поэтому, видимо, не случайно усопший так похож на младенца. В древности усопших пеленали подобно тому, как это и сейчас делают с младенцами. И как радостно и спокойно улыбаются спящие младенцы, так же спокойно улыбаются и усопшие, о чем каждый из нас знает из своего жизненного опыта.

Это сходство между рождением и смертью современному человеку трудно выразить словами. Но в те времена, когда писались библейские тексты, человек еще не оторвался от традиционного способа выражать свои мысли. Как из кусочков камня художник составляет мозаичный узор, так, опираясь на отрывки библейских текстов, древние могли создавать новые тексты. Но если бы мы все-таки смогли выразить в словах наши мысли о рождении и смерти, то сказали бы, что смерть, несмотря на всю боль утраты, напоминает рождение – рождение в вечность. Поэтому, видимо, не случайно Церковь отмечает дни кончины святых как дни их рождения, как своего рода точку отсчета для их последующего присутствия в нашей жизни.

Глава 5 ИИСУС И САМАРЯНКА. ИСЦЕЛЕНИЕ В КАПЕРНАУМЕ

В 4-й главе Евангелия от Иоанна рассказывается о встрече Иисуса с женщиной-самарянкой, о том довольно долгом, сложном и необычном разговоре, который ведут у колодца двое – Иисус и женщина, имя которой нам неизвестно. В Византии считали, что ее звали Фотиния или Фотина, хотя это маловероятно, поскольку, конечно, она носила какое-то еврейское имя. Что же касается имени Фотина (от греческого «фос» – «свет»), то, скорее всего, оно было связано с Евангелием от Иоанна именно по той причине, что одной из его главных тем является «Свет, который пришел в мир» и «светит во тьме», Свет для язычников, грешников, заблуждающихся и падающих. Сама-рянка была одной из тех, кто заблуждался, поэтому этот Свет был явлен и ей…

В Ветхом Завете колодец как особое, значимое место встречается нередко. Именно близ колодца постоянно происходят важные встречи. И это не случайно, потому что из колодца черпают воду для питья. Ибо вода из озера, моря и даже из реки для этой цели, как правило, не пригодна: она может быть не только грязной, зловонной или соленой – даже ядовитой. В водоеме – вода мертвая, символизирующая смерть, вода, в которой человек тонет, погибает; она засасывает его и лишает жизни, наоборот, вода колодца или источника – это вода, да-ющая и возвращающая жизнь, вода, с которой для человека связаны абсолютно новые возможности. Это вода живая как источник жизни.

В книге Чисел есть рассказ об источнике. Народ Божий, собравшийся вокруг колодца в пустыне, призывает этот колодец наполниться водой (Чис, 21:16-17), потому что вода дает жизнь. В книге пророка Иеремии Бог устами пророка говорит о том, что люди отвергли Его, «источник воды живой», и выкопали себе «водоемы разбитые, которые не могут держать воды», и влага уходит, остается лишь зловонная жижа (Иер., 2:13). О том, что Бог – источник воды живой, говорится и в Евангелии от Иоанна. Иисус восклицает: «Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой» (Ин., 7:38).

«Меня терзала, – говорит Данте в начале XXI песни «Чистилища», – естественная жажда, которая никогда не утоляется, если только не водой из того источника, близ которого женщина-самарянка попросила о благодатном даре». La sete naturale, или «естественная жажда», о которой говорит Данте, – это вовсе не жажда физическая, но жажда познания, а вернее, той мудрости, что исходит от Бога. Сам поэт разъясняет это в начале своего трактата «Пир» (I, 1), где он пишет: «Все люди от природы стремятся к познанию… как блаженны те немногие, что восседают за той трапезой, где вкушается хлеб ангельский… те, кто знают это, всегда щедро Делятся своим благим богатством с истинными бедняками, являясь как бы живым источником (fonte vivo), чья вода утоляет естественную жажду (la naturale sete)».

Эта жажда, которую Пушкин в «Пророке» называет духовной, для Данте является «естественной», потому что она, с его точки зрения, присуща всем людям. Жаждут все, но mai non si sazia nostro intellecto, то есть «никогда не насыщается наш разум» (см. «Рай», VI, 124 след.), если только не просвещает Истина (il Vero), вне которой не су-К°ствует никакой истины». В Евангелии у источника воды живой оказывается Сам Иисус, Который может дать эту воду всякому, кто, приходя сюда, ее ищет.

Из рассказа о разговоре с самарянкой известно, что уставший от дороги Иисус сел у колодца. «Было около шестого часа». Наверное, и Он чего-то ждал, жаждал. Потому что в Писании вода живая всегда связана с жаждой, которую испытывают человек или животное в пустыне. Вспоминается псалом: «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже. Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому» (Па, 41:2-3). А чего жаждет Иисус, сидя у колодца? Об этом очень хорошо говорится в одном средневековом латинском гимне: Quaerens me sedisti lassus, то есть «Усталый, Ты сел, ища меня»… Иисус жаждет человека, который ответил бы на Его слово, жаждет нашей веры, жаждет того, что и мы выйдем навстречу Ему. Вот, наверное, о чем здесь идет речь. Иисус ищет человека, Он выходит подобно доброму пастырю на поиски потерянной овцы и находит ее.

Источник, о котором говорится в книге Чисел, которому народ Божий воспевает гимн, в арамейском переводе Пятикнижия назван «даром Божиим», что говорит о том, что само появление этого источника осмысляется как Божий дар. А Иисус говорит самарянке именно эти слова: «Если бы ты знала дар Божий…» (Ин., 4:10). Таким образом, речь здесь идет о том, что Бог не только открывает нам, что такое жажда, но и утоляет ее. Женщина, услышав слова Иисуса о том, что всякий, кто пьет «воду сию, возжаждет опять», а тот, «кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек» (Ин., 4:14), обращается к Нему: «Дай мне этой воды». Далее разговор приобретает новый оборот. Иисус говорит: «Позови мужа твоего». И она отвечает: «У меня нет мужа». Оказывается, у этой Кенщины было пять мужей, и Иисус это знает. И она вос-Клицает: «Господи! вижу, что Ты пророк».

В начале этого диалога, в 9-м стихе, эта женщина, считая, что перед ней иудей, говорит: «Как ты, будучи Иудей просишь пить у меня, Самарянки? ибо Иудеи с Самаряна-ми не сообщаются». Самаряне – это жители Самарии, северной части Палестины, той страны, через которую нужно пройти, когда идешь из Иудеи на север, в Галилею. Иисус проходит через Самарию, так как идет из Иудеи, из Иерусалима, в Галилею. Основное население этой части Палестины составляли люди, которые жили здесь со времени вавилонского плена. Они не были угнаны в плен, остались здесь, смешались с язычниками, и поэтому их религия больше напоминала религию древнейших времен, до Вавилонского пленения или эпохи Первого Храма, но с сильной примесью языческих верований. С точки зрения ортодоксальных иудеев, самаряне – почти язычники, они отпали от народа Божия, Бога понимают неправильно, поэтому общаться с ними нежелательно и т. д.

Но Иисус заговаривает с самарянкой – и уже одно это ее удивляет. Однако если в 9-м стихе Он для нее просто иудей, то в 12-м это, с ее точки зрения, уже Кто-то больший, чем «отец наш Иаков». В 19-м стихе она полагает, что разговаривает с пророком, в 25-м и 26-м начинает догадываться, что перед ней Мессия, или Христос, а затем и убеждается в этом. Наконец, в конце главы, в 42-м стихе, женщина заявляет, что Он – «Спаситель мира»… Истина проясняется постепенно. Это очень важно понять, потому что часто бывает, что мы, наоборот, как нам кажется, сразу принимаем Христа как Бога – на самом же деле принимаем некую схему, лишенный жизни образ, а не Его живого. В результате оказывается, что мы, как говорил В. В. Розанов, «поклоняемся темному лику», не чувствуя Его реального присутствия в нашей жизни. («Темный лик» Розанова – страшная, временами очень жестокая книга о православии. Суть ее сводится именно к тому, что мы, не чувствуя Христа, не слыша Его голоса, не зная и не любя Его, поклоняемся «темному лику», как старой, закопченной иконе, в общем даже не подозревая, Кто на ней изображён.) В 4-й главе Евангелия от Иоанна нарисован совершенно иной путь. Женщина по-тепенно, шаг за шагом входит в глубины диалога с Иисусом и наконец понимает, что перед ней – Мессия.

У этой женщины было пять мужей, и она живет с шестым. С точки зрения восточной морали вообще и иудаизма в частности с такой женщиной не только нельзя говорить, но, встретив ее на улице, необходимо отвернуться и брезгливо плюнуть. А Он говорит с ней, и, как бы разрушая все барьеры, отвергая все условности, Он протягивает руку человеку, который с точки зрения морали и религии того (и не только того) времени погиб и должен быть отвергнут обществом. Возможно, это вызов не меньший, чем когда Иисус в самом начале Евангелия от Марка (1:41) касается своей рукою прокаженного, что казалось Его современникам чрезвычайно опасным и безумным поступком.

Чтобы понять всю глубину этого рассказа, нужно встать на позицию иудея того времени. Мужское распутство, мужской разврат воспринимался как нечто почти естественное, но то же самое в отношении женщины свидетельствовало о такой глубине ее падения, что об этом не только говорить – думать было стыдно. А Он ведет с ней разговор, причем наедине, – самый длинный из диалогов с глазу на глаз во всем Священном Писании. Можно смело утверждать, что нет другого, более глубокого по содержанию диалога один на один во всей Библии, чем этот разговор Иисуса с самарянкой.

Это одно из самых потрясающих мест Нового Завета и всего Священного Писания. Оказывается, что дорога к Богу открыта каждому. Но к сожалению, и сегодня это понимают далеко не все. И сегодня бывают случаи, когда к священнику приходит женщина, а он ее прогоняет, говоря. «После того, что ты сделала, я не имею права тебя оведовать», – хотя в литературе, адресованной к духовенству, постоянно подчеркивается, что нет такого греха, который бы не был прощен кающемуся. Покаяние возможно в любом случае, и что бы ни совершил человек, Бог всегда открыт ему. Бог может все, Он может поднять человека после самого страшного падения.

Самарянка, думая, что перед ней пророк, начинает говорить с Ним – не о себе, не о своем семейном положении, не о том презрении людей, которое она, без сомнения, чувствует. Нет, она говорит о вере. Обращаясь к Иисусу, женщина говорит, что иудеи поклоняются Богу в Иерусалиме, а они, самаряне, – на этой горе (имеется в виду гора Гари-зим). А как и где нужно правильно поклоняться Богу? Иисус отвечает ей предельно просто и четко: «Вы не знаете, чему кланяетесь». Потом о том же самом скажет апостол Павел, обращаясь к афинянам: «Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» (Деян., 17:23). Религия самарян настолько далеко ушла от Откровения, что они уже как бы и не знают, Кого чтят. Они не знают книг пророков, читают только Пятикнижие в каком-то своем, самарянском варианте, они уже не знают, не чувствуют, Кого почитают. Иными словами, здесь речь идет о том, что те, кто исповедует иные религии, не зная, но все же чтя Бога, все-таки поклоняются Ему, хотя и не знают Его.

Самаряне чтят Бога, не зная Его. «А мы знаем, чему кланяемся, – говорит Иисус, – ибо спасение от Иудеев». Через иудеев устами пророка говорит Бог. Из числа иудеев вышли и Исайя, и Иеремия, и Иезекиль, и Амос, и другие пророки. Но настанет время и настало уже, говорит Иисус, когда не на этой горе и не в Иерусалиме будете вы поклоняться Отцу. Это очень важная, хотя на первый взгляд и парадоксальная формулировка. «Время настанет» – значит, оно еще не наступило. И тут же – «и настало уже». Оно уже здесь. Оно уже настало, это время, которое только наступает. Чрезвычайно важный для понимания Евангелия момент: христианство есть религия будущего, но того будущего, которое уже здесь, которое уже наступило, уже переживается нами. И об этом мы говорим на каждой Божественной Литургии, благодаря Бога за то, что Он «царство даровал еси будущее». «Даровал еси» – значит, уже даровал будущее царство. Царство Бо-жие, Царство Небесное, жизнь вечная – это нечто из области будущего, но это будущее нам уже даровано. Об этом же говорит фраза: «Яко грядет час, и ныне есть…» – «Но настанет время и настало уже».

Итак, наступает и настало время, когда «не на горе сей и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу». Бог здесь назван не просто Богом, Творцом и Создателем, нет, здесь Он назван Отцом: «Будут поклоняться Отцу в духе и истине…» Что такое истина, мы более или менее себе представляем. Истина освобождает, если мы ее познаем: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин., 8:32). Истина явлена нам во Христе. Истина – это Он Сам, потому что на вопрос Пилата: «Что есть истина?» – наверное, каждый из нас ответил бы: «Вот Истина, она в лице Иисусовом стоит перед тобой». И Сам Он говорит: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин., 14:6). Сегодня по-русски «истина» – это «правда», в славянском же языке «правда» – это «справедливость». На славянский язык словом «правда» переводится греческое слово «справедливость», а нетрудно понять, что истина и правда, истина и справедливость – вещи разные. То, что мы сегодня подразумеваем под словом «правда», означает то, что не выдумано, то, что есть на самом деле, именно «алетейя», или истина.

«Поклоняться Богу в истине» – значит вести с Ним диалог, реально чувствуя Его присутствие, не выдумывая Его, но находясь с Ним в реальной связи, в реальных отношениях. А что значит «поклоняться в духе»? Слово «дух» встречается в Библии почти на каждой странице. Но мы знаем, что в одном случае оно переводится на русский язык как «дух», а в других – как «ветер», что это не что-то абстрактное, непостижимое – это нечто, напоминающее Дыхание или касание. Когда пророк Илия ждет, что ему явится Бог, он говорит, что будет «большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра (и там Господь)» (3 Цар., 19:11-12). То есть Бог говорит пророку, что откроется ему в веянии тихого ветра.

Веяние тихого ветра – это Его тихое касание. Бог, Святой Дух касается нас. Это чрезвычайно важное для христианства, для нашего религиозного опыта, для нашей веры понятие – Дух Святой. Это реальное касание, прикосновение Бога необходимо пережить, и мы его действительно переживаем. Бог открывается нам Духом Своим Святым в нашем реальном, личном, уникальном живом христианском опыте. И наверное, именно это имеет в виду Господь, когда говорит о поклонении в «духе и истине».

Отец Александр Шмеман любил повторять, что в христианстве нет ритуала, что ритуал всегда есть нечто по сути своей бессмысленное, но освященное традицией. Ничего подобного в нашей вере нет. В Церкви Христовой всё осмысленно, значимо и неритуально. Здесь всё делается, как любит повторять митрополит Сурожский Антоний, антимеханически. Поклонение «в духе и истине» – это и есть наше реальное приближение, прикосновение к Богу, реальная с Ним встреча, а вовсе не наполнение жизни какими-то ритуалами, может быть, и красивыми, но бессмысленными, даже если они освящены традициями.

… Приходят ученики, и Иисус обращается к ним: «Не говорите ли вы, что еще четыре месяца, и наступит жатва? А Я говорю вам: возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве» (Ин., 4:35). С точки зрения реального времени жатва должна наступить только через четыре месяца, она в будущем, а нивы уже побелели. Вот оно, то будущее, которое уже наступает и наступило. То, о чем было сказано выше: «Но настанет время и настало уже», – теперь повторено в этой зарисовке. Нивы, которые по законам природы должны побелеть только через четыре месяца, уже побелели. Значит, евангельская реальность живет не по законам земной логики. Будущее наступает и уже наступило. Оно уже здесь. Это один из важнейших моментов, с которым мы сталкиваемся в Церкви, соприкасаясь с ее живым опытом. Христианство во многом есть вера уже наступившего будущего.

Упоминание о побелевших нивах – это пример того, какими выразительными средствами пользуются евангелисты. Сначала о событии, явлении рассказывается, затем то же самое как бы показывается. Или наоборот – сначала показывается, а потом рассказывается. В Евангелии есть истины рассказанные и есть – показанные, где дана словесная зарисовка (в древних рукописях Евангелия нет иллюстраций, но зато давалось словесное изображение). Если мы запомним эти чисто зрительные образы, то постепенно нам откроется то, о чем говорит Священное Писание. В этом, наверное, и заключается тот феномен, что евангельское слове подобно семени, о котором рассказано в притче о сеятеле: попав в землю, то есть в глубины нашего «я», оно разбухает и прорастает, дает ростки, а потом и плоды. Причем бываен так, что семя хранится где-то в течение многих лет и потом оказавшись во влажной среде, прорастает. В середине 70-х годов в Петербурге во время наводнения вода затопила заль Ботанического музея, где в течение нескольких десятилетий хранились в коробочках семена коллекционных сортов рас тений, и часть этих семян проросла. Так и слово Божие. Бы вает, что, попав в сухое сердце, оно лежит там годами, earn не десятилетиями. Но потом что-то происходит, и в сердц‹ этом появляется вода живая, и семя прорастает… Евангель ские зарисовки, необычные, парадоксальные фразы сраз; запоминаются, надолго застревают в памяти. И через годы десятилетия вдруг какая-то фраза прорастает, а затем при носит плод. Это принципиальное отличие евангельское текста от любого другого.

… Выйдя из города и придя к Учителю, ученики прося Его, чтобы Он поел.

«Но Он говорит им: у Меня есть пи ща, которой вы не знаете». Ученики, думая, что кто-то их опередил, спрашивают друг друга: «Разве кто принёс Ему есть?» (Ин., 4:30-33).

Но Спаситель переключает их внимание на другое, главное. Он призывает учеников посмотреть на нивы, которые уже побелели и готовы к жатве. Он говорит: «Возведите очи ваши…» или, как в переводе Нового Завета под редакцией епископа Кассиана: «Поднимите глаза ваши, и взгляните на нивы».

С выражением «возвести очи» мы довольно часто встречаемся в Ветхом Завете, например в псалмах: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю» (Пс, 125:1-2). Это же выражение нередко встречается и у пророков, когда речь идет о Боге. Это показывает, что, прерывая размышления учеников о том, кто же принес Ему еду, Иисус призывает их обратить очи к Богу и подумать о главном.

Далее Иисус говорит: «Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную, так что и сеющий и жнущий вместе радоваться будут» (Ин., 4:36). Сеющий – это Тот, Кто сеет слово, Бог. «Вышел сеятель сеять», – сказано в притче о сеятеле у синоптиков. Жнущий же – это человек, которого Иисус сегодня посылает на жатву. Они, говорит Иисус, будут радоваться вместе. И то, что будет потом происходить в Церкви, и есть та общая радость, которой радуются Бог и собирающиеся вокруг Него люди, Бог и те, кого Он посылает трудиться. Есть псалом, который говорит об этой радости сбора урожая: «Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью. С плачем несущий семена возвратится с радостью, неся снопы свои» (Пс, 125:5-6). Здесь говорится о радости делателя на ниве Христовой, которая похожа на радость крестьянина, собравшего урожай. Это очень важный момент в понимании сути христианства.

Далее в 4-й главе Евангелия рассказывается о том, как Иисус исцеляет сына капернаумского царедворца. Рассказ об этом есть у синоптиков: у Матфея в 8-й главе и у Луки в 7-й, только не совсем ясно, о ком идет речь. У Луки исцелённый назван словом, означающим «раб» или «слуга»; у Матфея – словом «мальчик», что может значить и «раб» и «сын». И наконец, из Евангелия от Иоанна становится ясно, что это сын. Правда, евангелист слово «сын» употребляет не всегда, иногда он говорит «дитя» или «ребенок». Возникает вопрос: кто же этот мальчик – сын или раб? У Матфея как бы промежуточный вариант: «дитя» или «отрок». Вероятно, ответить с определенностью на этот вопрос нельзя. А не все ли равно, кто этот исцеленный? В конце концов, для христианина большой разницы, свой ребенок или чужой, нет. Ведь если мы действительно христиане, то чужих детей любим не меньше, чем своих. Другое дело, что со своими детьми мы соприкасаемся ежедневно, а с чужими – реже, но все-таки принципиальной разницы между ними нет. В Боге все люди оказываются друг другу родными, а поэтому наша задача заключается в том, чтобы спешить на помощь не только к своим, но и к чужим.

Об одном и том же событии три евангелиста рассказывают по-разному, хотя не только содержание, но и слова во многом повторяются. У Матфея подчеркивается, что человек, обратившийся к Иисусу за помощью, – язычник, не иудей. Поэтому и восклицает Иисус: «Истинно говорю вам, и в Израиле не нашел Я такой веры. Говорю же вам, что многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном» (Мф., 8:10-11). Таким образом, Евангелие от Матфея выделяет, ставит на первый план всемирный характер христианства, Благой вести. «Многие придут с востока и запада» – здесь речь о странах, где живут язычники. Они возлягут на брачном пире, на трапезе Господа, на мессианской вечере вместе с Авраамом, Исааком и Иаковом. Разница между чистыми и нечистыми, между иудеями и язычниками сотрется: все они станут народом Божиим.

В Евангелии от Луки в этом же рассказе выделяется другой момент. Капернаумский сотник посылает к Иисусу старейшин, и они просят, чтобы Он исцелил раба их господина. Но о чем говорят старейшины? И они «просили Его убедительно, говоря: он достоин, чтобы Ты сделал для него это, ибо он любит народ наш и построил нам синагогу». Иисус уже был недалеко от дома, когда сотник «прислал к Нему друзей сказать Ему: не трудись, Господи! ибо я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой» (Лк., 7:4-6). Хлопоча за сотника, старейшины говорят Иисусу, что он достоин, сотник же говорит о себе: «Я недостоин». Но Иисус все равно исцеляет того, о ком Его просили. Бог исцеляет не потому, что кто-то достоин, а по Своей великой милости. Исцеление – это не награда, не то, что человеком заслуживается, зарабатывается; оно дается ему по неизреченной и безмерной милости Божией. Интересно, что в рассказе у Луки об этом исцелении хлопочут сами иудеи, которые, как старейшины иудейские, казалось бы, должны знать, что Бог творит чудеса лишь по милости Своей. Но оказывается, что они об этом забыли, хотя это один из основных, укорененных в Ветхом Завете принципов.

В сущности, тем и отличается вера в истинного Бога от веры язычников, что язычники полагают, будто милость божества можно купить, будто за нее можно заплатить, принеся жертву, и чем больше жертва, тем лучше поможет божество. А вера библейская построена на том, что милость Божию купить нельзя, что она Им даруется. Это то, что ни при каких обстоятельствах не может быть приобретено. Но об этом, как мы видим из Евангелия от Луки, иудеи забыли, хотя, казалось бы, им все дано для того, чтобы они об этом помнили. Им дана Библия, им открыто слово Божие. Об этом не знают язычники, даже лучшие из них. Об этом только догадывались, не будучи христианами, и Плотин, и Прокл, и многие другие.

Совсем иные акценты расставлены в Евангелии от Иоанна. В греческом оригинале в конце 4-й главы трижды повторяется слово «жив», которое по-русски лучше перевести как «будет жить». «Царедворец говорит Ему: Господи! приди, пока не умер сын мой. Иисус говорит ему:

… пойди, сын твой жив» (в Синодальном переводе – «будет жить»). Далее, царедворца встречают на дороге слуги и сообщают, что отрок его жив (или «будет жить»). Отец спрашивает, когда же ему стало легче? И узнает, что это было в тот час, когда Иисус сказал ему, что сын его будет жить (ср. Ин., 4:49-53).

Это «будет жить» трижды повторено на кусочке папируса и потому сразу обращает на себя внимание как ключевое слово этого текста. Оно звучит, как рефрен. Оказывается, что Бог в Иисусе дарует жизнь, и дарует ее с избытком. Епископ Кассиан заметил по этому поводу, что в Синодальном переводе это место неудачно переведено как «здоров» – тем самым как бы стирается напряженность, которая присутствует в тексте.

Владыка Кассиан говорит далее, что Иисус есть начало жизни для верующих в Него. И это понятно из приведенного текста. Но если вчитаться не только в это трижды повторенное здесь «будет жить», а еще и в диалог между Иисусом и царедворцем, то мы увидим, что, когда отец просит исцелить его сына, Иисус ему отвечает довольно странно. Он говорит: «Вы не уверуете, если не увидите знамений и чудес» (ст. 48). Иными словами, Иисус почти отказывает царедворцу. Это место напоминает начало Первого послания к Коринфянам, где апостол говорит о том, что эллины ищут мудрости, а иудеи требуют знамения (ср. 1 Кор., 1:22).

Для верующего иудея – такова его психология – Бог открывается в каком-то знамении, чуде, которое заметно каждому. Так, в книге Исход Бог являет Себя десятью страшными чудесами, и каждому читателю понятно, что никто, кроме Бога, это совершить не может. Так и сегодня многие жаждут знамений, чуда, которое бы сразу бросилось в глаза и доказало бы нам, что Бог действительно среди нас.

Поэтому чудо нередко воспринимается именно как доказательство бытия Божия, Его присутствия и действия. Об этом же, в сущности, говорится в Евангелии от Матфея. Иисус восклицает: «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему, кроме знания Ионы пророка» (Мф., 16:4). В Евангелии от Марка Он говорит: «Не дастся роду сему знамение» (Мк., 8:12). Значит, Иисус упрекает нас, и довольно резко, за то, что мы ищем знамения, чудеса. А «знамение не дастся». Почему? По той простой причине, что вера, которая основывается на жажде чуда, а не на жажде Бога, в высшей степени несовершенна. Бог из цели превращается в инструмент для совершения чуда.

Опыт показывает, что, когда люди ищут чуда и оно в конце концов совершается, они в большинстве своем поступают подобно тем девяти прокаженным из 17-й главы Евангелия от Луки, которые даже не заметили, что чудо свершилось. Иисус исцелил десятерых, но девять спокойно пошли дальше, чтобы пользоваться благами жизни, которые теперь стали им доступны. И только один понял, что с ним произошло чудо. Подобное постоянно происходит и с нами. Если наша вера начинается с того, что мы требуем чуда, то можно сказать, что мы приглашаем Бога на время, как, например, какого-то специалиста в области бытовых услуг. После того как услуга оказана, специалист нам больше не нужен, мы вообще как бы забываем, что он существует. Такова психология язычника. Он обращается к своим богам в случае надобности и потом забывает о них. И если наша вера в Бога Истинного начинается с подобной жажды чуда, она тоже соскальзывает на этот языческий путь, превращается в нечто потребительское – получив требуемое, мы забываем о Боге.

Почему разговор о природе веры Иисус начинает, когда дело касается жизни отрока? Вероятно, по той причине, что Ему важно, чтобы отец этого мальчика стал другим. Почему возможно чудо? Что спасает человека? Об этом в Евангелии говорится многократно. «Велика вера твоя» или «Вера твоя спасла тебя» – эти слова Иисус произносит несколько раз. Обращаясь с этой фразой к отцу ребенка, Иисус тоже призывает его к тому, чтобы в его сердце зажглась эта личная вера. Он говорит царедворцу: «Иди, сын твой жив». И это «иди» в устах Иисуса звучит довольно резко. В ответ на просьбу отца прийти к нему и исцелить ребенка Он как бы говорит: «Нет, ты иди! Сам действуй! И помощь придет от тебя». И что же? Отец идет – и сын выздоравливает. Значит, в ответ на жажду чуда, которое, как в книге Исход, совершается помимо нас, когда мы являемся лишь наблюдателями, Иисус предлагает что-то другое: Он призывает человека совершить свой прорыв. Далее о царедворце говорится: «Он поверил слову, которое сказал ему Иисус, и пошел». Он не увидел чуда и не услышал о нем. Он услышал только «иди», напоминающее то «иди», которое некогда Бог сказал Аврааму: «Пойди из земли твоей… в землю, которую Я укажу тебе» (Быт., 12:1). Возникает вопрос: а что же это такое – вера? Отец поверил в то, чего не мог увидеть, потому что больной сын был достаточно далеко. «Вера же есть, – говорит апостол Павел, – осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр., 11:1), то есть подтверждение того, чего мы не видим. «Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие», – говорит Иисус апостолу Фоме (Ин., 20:29). Это та внутренняя убежденность, которая основывается только на чем-то глубоко укорененном в сердце, это нечто «сверх надежды», как говорит апостол Павел (Рим., 4:18). Понятно, что человек всегда живет надеждой, но вера – это то, что «сверх надежды». Вера – это когда надежда вторгается в те сферы, где уже, казалось бы, не на что надеяться. Это твердая убежденность, которая ни на чем внешнем не основана и доказательств не имеет. Вот о чем говорит нам этот небольшой евангельский текст об исцелении мальчика.

Глава 6 У ОВЕЧЬИХ ВОРОТ. ИИСУС И РАССЛАБЛЕННЫЙ

Пятая глава Евангелия от Иоанна начинается с рассказа об исцелении расслабленного. Несчастный лежал у Овечьх ворот при купальне. Этот иерусалимский бассейн в одних рукописях Евангелия назван Битездой (по-славянски и по-русски Вифезда), в других – Бетсайдой, в третьих – иначе. Поэтому неясно, как в действительности называлось это место. В Синодальном переводе к слову «Вифезда» в сноске дано пояснение: «Дом милосердия», но тогда по-древнееврейски это должно звучать как Бетхесед. В других комментариях говорится, что, возможно, это место носило название Бетзафа – «дом купальни», поскольку можно предположить, что эта купальня имела крытые переходы вокруг бассейна и поэтому действительно выглядела как дом.

В этих переходах «лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды» (Ин., 5:3). Далее идет вставка, которая отсутствует в древнейших манускриптах (таких, как Синайский кодекс), но есть в более поздних византийских рукописях (и оттуда попала в Синодальный перевод). Это очень существенный момент. Речь идет о четвертом стихе: «Ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду; и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью». Как появилась эта вставка?

Мысль о том, что вошедший в купальню первым по возмущении воды выздоравливал, содержится далее в седьмом стихе, где больной говорит Иисусу: «… но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня». Информации же об Ангеле Господнем и о том, что первый, вошедший в возмущенную воду, выздоравливал, далее в Евангелии нет. Очевидно, что это – комментарий византийского переводчика, вставившего в VIII или IX в. текст, составляющий теперь 4-й стих, исходя из смысла того, о чем говорится ниже. На первый взгляд этот текст не искажает содержание евангельского рассказа, но несколько снижает степень его динамизма и экспрессивности. Однако на самом деле это не совсем так.

Скорее всего, эта купальня была местом отправления языческого культа. Именно в этом месте Иерусалима археологи обнаружили остатки святилища в честь бога-целителя Сараписа, бога позднеэллинистической синкретической религии. Культ Сараписа сложился в Египте и затем был перенесен в другие страны Ближнего Востока. Так он закрепился, в частности, и в Иерусалиме, где жили не только иудеи, но и язычники, и греки, и римляне, и выходцы из разных стран Востока. Все города Ближнего Востока во времена Иисуса уже были интернациональными – и Антиохия, и Александрия, и Пергам, и Иерусалим. И язычники, жившие в Иерусалиме, ходили, вероятно, к купальне, святилищу Сараписа. В таком случае понятно, почему у Вифезды было множество больных, ожидающих движения воды: потому что именно вокруг подобных святилищ богов-целителей образовывались своего рода приюты для больных и убогих, приходивших сюда со всего света.

Итак, пестрая, разноязыкая толпа стекалась в Иерусалим к Овечьим воротам, к купальне со святилищем Сараписа. И вот туда приходит Иисус. Очень важно представить себе эту картину. Иисус приходит туда, где собрались люди, говорящие на разных языках, страдающие разными болезнями, верящие каждый во что-то свое. Их объединяет только одно: каждый надеется уйти отсюда физически здоровым. Все остальное здесь никого не волнует. Интересно, что в подобных святилищах, если человек выздоравливал, он приносил вотивы – посвященные богам предметы: золотые изображения глаз, ушей, печени и т. д., если излечивались болезни этих органов.

Взор Иисуса падает на человека, который в ожидании выздоровления уже 38 лет живет где-то поблизости. 38 лет человеческой жизни – цифра, конечно, огромная, но здесь она имеет еще и символическое значение. Это почти 40 лет – срок блуждания иудеев по пустыне во времена Моисея. Нельзя упускать из виду, что эта цифра не просто обозначает конкретный срок. Для людей библейской культуры это почти фразеологизм. Это бесконечно долгое время, времени более долгого они просто не могут себе представить. Иисус подходит к расслабленному и спрашивает: «Хочешь ли быть здоров?» Именно «хочешь ли», или по-гречески «фелейс»! Он обращается к его желанию, к его воле. Иисус не исцеляет больного вопреки его желанию, Он зовет этого человека захотеть быть здоровым, не ждать милости от неведомого божества, но по-человечески захотеть, чтобы его жизнь изменилась. И расслабленный оказывается человеком достаточно активным.

В Евангелии от Иоанна Иисус обращается к этому расслабленному с теми же словами, с какими в синоптических Евангелиях Он обращается к расслабленному, которого принесли на носилках (Мф., 9; Мк., 2; Лк., 5). Но если тот больной был почти безучастен, то в четвертом Евангелии расслабленный восклицает: «Так, Господи». В этом «так», безусловно, отражено: «Я хочу».

Итак, два рассказа об исцелении расслабленных – у синоптиков и у Иоанна – очень похожи, но различаются деталями. В синоптических Евангелиях больной окружен заботящимися о нем людьми, которые его приносят, раскапывают крышу, чтобы опустить постель, на которой он лежит. В Евангелии от Иоанна расслабленный одинок, оставлен всеми. Ответив на вопрос Иисуса: «Так», он добавляет: «Но не имею человека, который опустил бы меня в купальню». Тем Человеком, Который протягивает ему руку помощи, оказывается Сам Иисус. При этом чудо исцеления происходит вовсе не на фоне того, что Ангел Господень возмущает воду, а на фоне языческого святилища. Христос стоит посередине этого святилища среди людей, с точки зрения ортодоксального иудея неполноценных, недостойных, и именно здесь Он вступает в разговор с несчастным.

Текст этот имеет, если можно так выразиться, скандальный оттенок. Сцена происходит в таком месте, куда благочестивому иудею и зайти-то нельзя, потому что не только ожидание чуда, а и само пребывание здесь рассматривалось как идолослужение, как грубое нарушение первой заповеди. Исцеление расслабленного происходит в субботу. Иисус не только исцеляет больного, но говорит ему: «Встань, возьми постель твою и ходи». Он как бы провоцирует нарушение заповеди о субботе, согласно которой в этот день ничего нельзя носить в руках. Иудеи относятся к исцеленному достаточно терпимо, им не нравится лишь, что он берет постель свою в день, когда это запрещено. (Поразительно, но запрет носить свою постель в субботу можно найти в Талмуде. Поэтому здесь наличествует как бы живая перекличка с религиозной традицией, известной нам по евангельским текстам.)

Исцеление расслабленного у купели – не единственный случай в Евангелиях, когда Иисус совершает чудо именно в субботу. Почему? Ответ на этот вопрос содержится в 17-м стихе: «Отец Мой доныне делает, и Я делаю», – говорит иудеям Иисус. Иными словами, Бог продолжает творить мир ежедневно: дети рождаются, цветы распускаются, деревья продолжают свой рост и т. д. не только в обычные дни, но и в субботу тоже. В Синодальном переводе греческий глагол «пойейн» переведен как «делать». Однако нужно заметить, что в семантике этого греческого глагола присутствует нечто «мускульное», говорящее о труде, в отличие от довольно неопределенного по своему семантическому полю русского глагола «делать». Поэтому при сравнении греческого текста и русского перевода это отличие очень чувствуется. Иисус говорит собравшимся, что Отец Его ежедневно трудится, подобно рабочему, и Он, Иисус, – тоже.

Явленное чудо – это всегда знак того, что творческий акт продолжается, что Бог и сегодня остается Творцом, в отличие от представлений древних египтян, вавилонян, греков и других народов, в представлениях которых Бог, однажды сотворив мир, удалился на покой и уже не участвует в его жизни. В древних мифологиях бог-Демиург, бог-ремесленник, бог-творец пребывает в своих чертогах – например, Амон, Хнум или Птах у египтян. Миром же правят Зевс и другие древнегреческие боги.

В библейском миропонимании все обстоит иначе. Творение Бога не ограничено какими-то конкретными сроками, и чудеса, которые совершаются ныне, только напоминают о том, что творческий акт не закончен. В самом деле, он не может быть закончен, если совершается вне времени. Представление о том, что Земля сотворена раз и навсегда – проявление язычества. Такое отделение творения от всей остальной жизни вносит в картину мира нечто механическое, что в Евангелиях отсутствует.

В Евангелии от Иоанна есть еще одно место, где рассказано о чуде исцеления. Это исцеление слепорожденного в 9-й главе. Иисус говорит: «Доколе Я в мире, Я свет миру. Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюно-вения и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди, умойся…» Все толкователи Нового Завета обращают внимание на этот момент, когда Иисус, плюнув на землю, приложил ее к глазам слепого. С одной стороны, здесь присутствуют представления о лечебных свойствах слюны и земли. Но с другой, из праха земного творит Бог человека в книге Бытие: «И создал Бог человека из праха земного, и вдохнул в лице его дыхание жизни» (Быт., 1:7). Иисус, плюнув, дует на прах земной, и земля смешивается с Его дыханием, и как бы «не до конца» сотворенный человек обретает полноту: глаза его открываются. Между текстом о сотворении человека и рассказом об исцелении слепорожденного явно прослеживается параллель. И когда Иисус говорит: «Отец Мой доныне делает, и Я делаю», становится ясно, что речь идет о продолжающемся творческом акте.

И тут начинается скандал. «И еще более искали Его убить Иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцем Своим называл Бога, делая Себя равным Богу» (Ин., 5:18).

А что, разве нельзя называть Бога Отцом?

Если мы возьмем книги пророков Исайи, Иеремии, Псалтирь, то увидим, что во множестве мест Ветхого Завета Бог назван Отцом. Например, «Отец Мой» – у Исайи и Иеремии. Казалось бы, первые слова молитвы «Отче наш…» взяты из Ветхого Завета. Аналогичную форму можно найти в иудейском молитвослове – Сидуре, где половина молитв начинается если не словами «Благословен Бог наш, Царь Вселенной…», то формулой «Отец наш». Значит, для того, кто был хоть сколько-то знаком даже не с Сидуром, а просто с Ветхим Заветом, эти слова не являлись чем-то абсурдным и не давали повода к возмущению. Значит, здесь дело в другом.

В разрешении этой загадки нам, вероятно, помогут Послание к Галатам и Евангелие от Матфея, в той их части, где говорится о молитве Иисуса в Гефсиманском саду и где употреблено арамейское «абба», т. е. не просто «Отец», а ласкательное слово из домашнего обихода, что-то вроде «папочки» или «тятеньки» (в русском языке отсутствуют слова, которые достаточно точно передали бы обращение Иисуса к Отцу). «Абба», – обращается Иисус к Богу в молитве, и, надо полагать, так Он называет Бога, разговаривая с иудеями. Греческому переводчику не хватило смелости передать обращение Иисуса так, как это звучит на арамейском языке: «Папочка Мой…» Вот почему иудеи пришли в ярость – они услышали, что Иисус обращается к Богу «панибратски». Вот в чем причина их гнева.

У Иисуса был предшественник, полулегендарный галилейский чудотворец по имени Ханан Ганехба. В талмудическом трактате Таанит сохранилось несколько рассказов об этом странном чудаке, по молитвам которого Бог совершал чудеса. В частности, есть такая история. Дети во время засухи просили Ханана помолиться, чтобы Бог послал дождь. Дети говорят, обращаясь к нему: «Папочка, папочка, пошли нам дождя». И тогда Ханан взмолился. «Пошли, – сказал он Богу, – на землю дождь, чтобы они поняли разницу между Папочкой, Который посылает дождь, и между папочкой, который не в силах этого сделать». Ситуация, несколько похожая на евангельскую. В центре ее достаточно оригинальный человек, простак из Галилеи, почти безграмотный, но которого Бог слышит в силу его чистоты. Но Ханан – фигура скорее легендарная, чем историческая.

Что же касается иерусалимской толпы, то она просто восприняла слова Иисуса как нечто недопустимое, вызывающее, фамильярное. В 18-м стихе пятой главы следовало бы перевести не «делая Себя равным Богу», а «говоря с Богом панибратски» (вызывающе, как с приятелем, как капризный ребенок с отцом и т. п.). Речь здесь идет не о равенстве Сына Отцу, а об особых, уникальных и неповторимых отношениях между Богом и человеком, понять смысл которых со стороны просто невозможно.

Один из французских писателей XX в. возмущался новыми переводами Библии и Литургии. Он говорил, что Библию, где к Богу обращаются на «Ты», нельзя читать, подобно тому, как нельзя посещать храм, где происходит то же самое. Дело в том, что в старой французской Библии – как в Ветхом, так и в Новом Завете – к Богу Отцу, к Иисусу и к Матери Божией всегда обращались только на «Вы». Поэтому сегодня читать библейские тексты в старых французских изданиях просто забавно. Достаточно попробовать, например, в стихе, звучащем по-славянски: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…», заменить «помилуй» на «помилуйте» и «Твоей» на «Вашей»… Такой текст не вызовет в нас ничего, кроме улыбки.

Встретив исцеленного в храме, Иисус говорит ему: «Не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже» (5:14). Похожие слова мы услышим вскоре еще раз. В 8-й главе Иисус скажет схваченной во время свидания с любовником женщине, которую к Нему привели: «И Я тебя не осуждаю, иди и впредь не греши» (8:11).

Эти слова – «не греши больше» – всеобъемлющая формула покаяния. Устами Иисуса Бог призывает грешника не возвращаться к греху. Об этом с грубоватой образностью сказано в Притчах Соломона: «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою» (Прит., 26:11). Потом этот стих повторит апостол Петр: «Не возвращайся к своему греху, как пес возвращается на свою блевотину» (2 Пет., 2:22). Вообще в книге Притчей Соломона мудрость достаточно архаична, мысль не одевается здесь в изящные одежды, все называется своими именами. И Петр, человек простой, с легкостью употребляет эти грубые афоризмы, которые ему по душе. Итак, не греши больше, не возвращайся к тому, от чего ушел. В этом призыве заключено нечто сердцевинное, связанное с покаянием вообще и с таинством покаяния в частности.

Говоря на тему «Не греши больше», можно провести еще одну параллель. В Евангелии от Матфея (глава 12) и в Евангелии от Луки (глава 11) рассказана притча. Когда нечистый дух выходит из человека, то «ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идет и берет с собой семь духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого». Значит, если раскаявшийся грешник возвращается к своему греху, он впадает в нечто худшее. Не греши, «чтобы не случилось с тобою чего хуже», – говорит Иисус в Евангелии от Иоанна. Из собственного опыта мы знаем: когда человек возвращается к своим слабостям, порокам и т. д., что называется, «на следующем витке», беда приобретает более страшные очертания, чем прежде. Если, например, в первый раз человек украл, обидел или убил кого-то по неведению и раскаялся в этом, а потом снова начал красть, обижать, убивать, – значит, он делает это уже вполне осознанно. И это гораздо страшнее.

… Отправив исцеленного, Иисус продолжает диалог с иудеями. «Не думайте, – говорит Он, – что Я буду обвинять вас пред Отцем: есть на вас обвинитель Моисей, на которого вы уповаете. Ибо если вы верили Моисею, то поверили бы и Мне, потому что Он писал обо Мне. Если же его писаниям не верите, как поверите Моим словам?» (5:45-47).

Если мы внимательно прочитаем этот текст, то вспомним, что о том же самом говорится в 16-й главе Евангелия от Луки, в притче о богатом и Лазаре. Богатый после смерти, в аду, умоляет Авраама отправить Лазаря в дом отца, к братьям, чтобы Лазарь предупредил их, что они ведут дурную жизнь, и привел бы их к другой жизни. На эту просьбу Авраам отвечает: «У них есть Моисей и пророки, пусть слушают их». На это богатый говорит: «Если кто из мертвых придет к ним, покаются». Но Авраам возражает: «Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто из мертвых воскрес, не поверят».

В этой притче речь идет о том, что народу Израилеву следует слушаться Моисея. И это понятно, ведь Закон дан для того, чтобы его слушать и исполнять. Но в Евангелии от Иоанна, хотя речь идет вроде бы о том же самом, употреблен новый глагол, причем несколько раз: «Ибо если бы вы верили Моисею, то поверили бы и Мне. Если же его писаниям не верите, как поверите Моим словам?»

С точки зрения ортодоксального иудея – надо верить Моисею или нет? Иудеи думают не о вере, а о том, чтобы выполнять то, что записано в Законе. А данный Богом Закон в общем такой же, как законы, которые пишутся людьми. Более того, у евреев нет другого закона, кроме того, что сформулирован в Пятикнижии. Имущественные отношения, уголовное право и т. д. определяются этим Законом. Так что для еврея проблемы – верить или не верить Моисею – не существует. Закон не для того написан, чтобы в него верить, его надо исполнять. В ортодоксальном иудаизме веры как бы и нет.

Значит, здесь, в Евангелии от Иоанна, речь о чем-то другом. Не о Законе, а именно о доверии. Если бы вы доверяли опыту Моисея – опыту прикосновения к Богу, то вы бы и Мне поверили, приняли бы Мой опыт прикосновения к Нему – вот о чем говорит Иисус иудеям. Это новый поворот в отношении к Пятикнижию, к Закону, к Священному Писанию.

Какая картина обычно витает перед нашим внутренним взором, когда мы слышим о Моисее? Вероятно, купина, которая горит и не сгорает. Мы думаем об опыте той личной встречи с Богом, которую пережил Моисей. Мы понимаем его трепет, когда он, сбросив с ног сандалии, остается босым, чтобы не навязывать Богу свой шаг, чтобы в молчании прислушаться к тому, что хочет сказать ему Бог. И сегодня на Востоке, заходя не только в мечеть, но и в православный храм, снимают обувь, чтобы не шуметь, не навязывать Богу вместе со своим шагом своих мыслей.

В Пятикнижии нам более всего дорог этот рассказ о купине, отражающий опыт прикосновения Моисея к Богу. А для еврея этот текст не играет большой роли. Закон – да. И не только Декалог, но и все остальные заповеди, а их 613, до средних веков не были четко кодифицированы. Позже, кодифицируя их, Маймонид приведет их в стройный вид, как бы по образцу римского права, описав все заповеди и все запреты, содержащиеся в Законе, и назовет словом Тарияг.

Итак, для иудейского сознания важно именно знать, что Бог от человека требует и что ему запрещает. А для христианского мироощущения важно прикосновение к Богу, личный контакт с Ним. И в тексте Евангелия от Луки, который звучит вполне традиционно, все, о чем говорит Авраам, вполне укладывается в ветхозаветное понимание Закона. Но здесь впервые становится ясно, что библейская религия из религии слушания и исполнения превращается в религию прикосновения к истинности Бога, к подлинности религиозного опыта. Становится ясно: здесь уже начинается христианство.

Хочется обратить внимание еще на один момент. После того как Иисус исцелил расслабленного и велел ему больше не грешить, Он говорит о смерти и о победе над смертью. Вероятно, здесь речь идет о том, что смерть физическая, которая отлучает человека от жизни – от солнца, от родных и т. д., – становится своего рода образом смерти духовной, смерти, которая отлучает человека от Бога, делает живого мертвым. Да, есть биологическая смерть, но есть смерть несравненно более страшная – когда человек, биологически оставаясь живым, умирает духовно. Когда он из-за своей злобности, жадности, завистливости, жестокости и т. д. оказывается оторванным от Бога.

Эта тема позже будет развиваться в посланиях апостола Павла, в частности в Послании к Колоссянам. Апостол говорит: «И вас, которые были мертвы во грехах… оживил… простив грехи» (2:13). Иными словами, состояние грешника, который отлучил, оторвал себя от Бога, который живет как бы без Бога, описывается через образ физической смерти. Этот образ становится своего рода иконой той психологической и духовной смерти, которую переживает человек, сам себя отлучивший от Бога и, следовательно, от истинной жизни.

Та же тема звучит в Послании к Ефессянам: «И вас, мертвых по преступлениям и грехам вашим, в которых вы некогда жили, по обычаю мира сего… Бог, богатый милостью… возлюбил… и нас, мертвых по преступлениям, оживотворил со Христом, – благодатию вы спасены, – и воскресил с Ним, и посадил на небесах во Христе Иисусе» (2:1, 4-7). Апостол говорит не только о победе над физической смертью, но о победе над смертью во грехе, в преступлениях, над смертью, которою люди заживо умирают. Именно к такой победе и зовёт Иисус.

Данте, когда он спускается в ад на страницах «Божественной комедии», с удивлением обнаруживает, что он отнюдь не единственный живой в царстве мертвых. Парадоксально, но там поэт встречает не только покойников. Спустившись в девятый круг, он обнаруживает здесь брата Альбериго, монаха из Фаэнцы, заколовшего во время пира своего ничего не подозревавшего родственника, а также генуэзца по имени Бранко д'Орья, который так же предательски убил своего тестя – оба они еще живы, в чем Данте абсолютно уверен. «Он ест, и пьет, и спит, и носит платья», – восклицает поэт, ибо не может поверить в то, что перед ним душа Бранко д'Орья. Тем не менее это именно так. Шестым чувством поэт понимает, что душа человеческая может попасть «в место сие мучения» не только после смерти, но и пока человек жив.

Все мы знаем, как бесконечно тяжело терять близких, как остро не хватает нам их чисто физически. Но мы знаем также, что если человек умирает, успев достичь полноты своего духовного роста, то он как бы и не умирает, смерть как бы не поглощает его. Отчего мы чувствуем присутствие среди нас умерших святых? Оттого, что они умерли, успев возрасти в полноту своего духовного роста. Поэтому смерть не отлучила их от нас, не разорвала связь между ними и нами. Такая смерть – биологическая, но не духовная…

Иисус говорит о воскресении из мертвых как духовном процессе. Поэтому нельзя понимать воскресение так, как, например, понимал его русский философ Н. Ф. Федоров. Он считал, что воскреснут все, умершие со времен Адама, и эти сотни тысяч поколений переполнят Землю. Решая вопрос об их расселении, мыслитель предложил осваивать околоземное пространство. Его ученик К. Э. Циолковский, развивая эту мысль, предложил строить космические корабли, чтобы на них вывозить воскресших на другие планеты, к тому времени освоенные. К такой фантасмагорической картине приводит недуховное понимание воскресения.

Что касается личного воскресения во плоти, то человеку об этом знать не дано. Но мы знаем другое. Иисус говорит о воскресении заживо умершего – биологически живого, но духовно умершего человека. Он воскреснет к новой, обновленной жизни. И еще: умерший биологически, но сподобившийся жизни вечной в плане духовном и психологическом человек не умирает полностью. Он остается нашим современником. Такими современниками стали для нас преподобный Серафим Саровский, святой Франциск, Иоанн Златоуст и многие другие святые. Поразительно, как современны мысли Иоанна Златоуста, изложенные в IV в.! Между нами и святыми нет временной дистанции. Важно помнить об этом аспекте воскресения. Исцеленный Иисусом расслабленный получил не только физическое здоровье, как получали его те, что исцелялись в купели благодаря своей «физической» вере. Язычники ждали одного – возвращения физического здоровья, возвращения к физически полноценной жизни. Но Иисус, исцеляя расслабленного, говорит ему: «Не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже» – Он призывает исцеленного к воскресению нравственному, духовному, Он, хотя и не прямо, говорит ему, что болезнь каким-то образом связана с грехом, что освобождение от болезни – это освобождение не просто от физического заболевания, но от греха, который с этой болезнью связан.

По опыту мы знаем, что многие больные люди бывают злобными, завистливыми, раздражительными, капризными. Такому человеку, может быть, гораздо важнее избавиться от этого состояния, чем от физического недуга. Потому что, освободившись от злобности и капризности, страхов, от своего эгоизма, больной обретает большее здоровье, большую полноценность.

В своей практике я многократно сталкивался с тяжело больными людьми, которые при этом были здоровы духовно. И это – большее чудо, нежели физическое выздоровление. Человек, не исцелившийся духовно, даже если он станет физически крепким, все равно останется злобным, завистливым, эгоистичным, мстительным, потому что полученного здоровья ему будет мало. Он все равно будет недоволен тем, что имеет. Да, я теперь хожу, скажет он, но ведь с палкой; вижу, но только в очках; говорю, но только шепотом.

Отец Сергий Булгаков после операции по поводу злокачественной опухоли мог говорить только шепотом. Он тоже мог бы раздражаться и отвернуться от Бога и своих близких. Но он считал великим чудом, что ему дано несколько лет, в течение которых он может говорить, хотя и шепотом. Отец Сергий Булгаков тоже значительно более наш современник, чем многие из тех, кто ушел два-три года назад, таких, которые подчас воспринимаются нами, как выходцы из далекого прошлого, случайно попавшие в XX в., – именно в силу того, что они не сподобились жизни вечной.

В рассказе о расслабленном речь идет не столько о возвращении физического здоровья, которого всегда мало, а о здоровье внутреннем. Если оно есть, то даже слабого физического здоровья человеку хватает, потому что такой человек будет жить, побеждая свои немощи и страхи.

Глава 7 Умножение хлебов. Встреча среди моря

Шестая глава Евангелия от Иоанна начинается с повествования об умножении хлебов. «После сего пошёл Иисус на ту сторону моря Галилейского, в окрестности Тивериады. За Ним последовало множество народа, потому что видели чудеса (в греческом оригинале – «знамения». – Г. Ч.), которые Он творил над больными… Прибижалась же Пасха, праздник Иудейский» (Ин., 6:1-2, 4).

Увидев множество идущего за Ним народа, Иисус обратился к Филиппу:

«… Где нам купить хлебов, чтобы их накормить?» (ст. 5).

Филипп ответил, что и двухсот динариев не хватит, чтобы купить достаточно хлеба. Андрей же, брат Симона Петра, сообщил, что у одного мальчика есть пять хлебов ячменных и две рыбки, «но что это для такого множества?». Конечно, это просто нелепо – предложить пяти тысячам человек пять хлебов и две рыбки. И, тем не менее, Иисус сказал: велите им возлечь – и, «взяв хлебы и воздав благодарение, роздал ученикам, а ученики возлежавшим, также и рыбы, сколько кто хотел» (ст. 10-11). После того как возлежавшие насытились, еще остались куски, ими наполнили двенадцать коробов.

Чудо умножения хлебов здесь описывается не впервые. О нём дважды говорится в Евангелии от Матфея, дважды в Евангелии от Марка и один раз в Евангелии от Луки. Таким образом, в Евангелии от Иоанна об этом рассказывается в шестой раз. Есть сюжеты, к которым Священное Писание обращается два, три, четыре раза, но случай, когда об одном и том же событии говорится шесть раз, – единственный. Отсюда становится ясно, что это один из чрезвычайно важных моментов евангельского повествования.

Чудо умножения хлебов, которое совершает Христос, очень похоже на таинство Евхаристии: Иисус берет хлеб, благодарит Бога, раздает ученикам. Правда, в рассказе Иоанна отсутствует глагол «преломил» (у синоптиков он есть), но суть от этого не меняется (ясно: чтобы раздать хлеб, его надо было преломить). Кроме того, в этом тексте прямо говорится о той молитве, которую Иисус произноси над хлебами: употребленное здесь греческое слово означает «воздать благодарение». Далее, в 23-м стихе, тоже читаем о благодарении: на другой берег озера пришли из Тивериады «другие лодки близко к тому месту, где ели хлеб по благословении Господнем», в греческом оригинале – «когда Господь произнес благодарение».

Итак, в 6-й главе дважды говорится о том, что по-гречески называется «евхаристия» – «благодарение». Перед нами – как бы тень будущей Тайной Вечери. Вечеря еще впереди, а сейчас, в пустыне, Иисус, умножая хлеба, как бы «повторяет» ее, хотя и еще не совершившуюся. Но если на Тайной Вечере рядом с Иисусом будет всего несколько учеников, то здесь мы видим тысячи людей – подобно тому, как тысячи людей собираются сегодня на литургию. И если на Тайной Вечере Иисус берет хлеб, который лежит перед Ним, и раздает ученикам, то здесь происходит нечто иное: хлеб умножается. Так же и на литургии каждый раз хлеб умножается, становится евхаристическим. Умножается как бы тот хлеб, который Иисус преломил во время Тайной Вечери, – и все мы, таким образом, становимся ее участниками. Чудо умножения хлебов – это своего рода мост между Тайной Вечерей Господа и сегодняшней Евхаристией.

В связи с этим нужно обратить внимание на следующее. Совершив чудо умножения хлебов, Иисус говорит с народом о хлебе жизни. Когда люди ему сказали: «Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: «хлеб с неба дал им есть», Иисус ответил: «Не Моисей дал вам хлеб с неба, но Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру» (ст. 31-33). И далее, вплоть до конца главы, Иисус ведет речь именно о хлебе жизни.

Композиционно рассказ о чуде умножения хлебов повторяет повествование об исцелении расслабленного из предыдущей, 5-й главы. Там тоже вначале рассказано о чуде, а потом Иисус в таком же длинном слове (где проза становится почти стихами) говорит о жизни и смерти, о победе над смертью, о том шаге от смерти к жизни, который делает человек, поверив в Него. Иисус истолковывает перед нами смысл того, что произошло. Исцеленному Он сказал: «Не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже». Затем объяснил, что пребывание во грехе хуже смерти, и показал, что через веру в Бога можно спастись от смерти, воскреснуть из мертвых. К расслабленному возвращаются силы. Чудо освобождения от пут греха избавляет и от физической немощи. Это и разъясняет нам Иисус. Итак, в 5-й главе речь идет о таинстве покаяния.

В 6-й главе рассказывается о чуде умножения хлебов, затем Сам Иисус говорит нам о хлебе жизни, как бы разъясняя то, свидетелями чего мы только что были. Умножая хлеб, который люди вкушают все вместе, Иисус соединяет в единое целое тысячи людей вокруг Себя. Он объясняет: вкушая этот хлеб жизни, человек становится причастником жизни вечной. Здесь речь о смысле таинства Евхаристии.

Из 9-й главы мы узнаем о том, как слепорожденный, став зрячим, как бы заново рождается. Заметим: не утративший зрение, а именно слепорожденный. Этот человек обретает зрение после омовения в Силоамской купели. По мнению подавляющего большинства экзегетов, здесь раскрывается смысл таинства крещения – обретение духовного зрения, новое рождение.

Как видим, схема евангельского рассказа такова: вслед за чудом следует его истолкование, и это всегда связано с одним из церковных таинств. Существует точка зрения, что Евангелие от Иоанна сложилось из бесед с оглашенными: каждый сюжет предлагался им в связи со знакомством с тем или иным таинством – покаяния, Евхаристии, крещения.

В рассказе об умножении хлебов надо обратить внимание на то обстоятельство, что хлебы и рыбешки оказались у маленького мальчика. Чтобы совершить чудо, Иисус нуждается в человеке. И тут находится мальчик, который простодушно говорит о том, что у него есть еда. Вероятно, у кого-нибудь из взрослых тоже были припасы, но тот приберег их. Мальчик же не задумываясь отдал свои лепешки. И из этого детского простодушия возрастает чудо. С точки зрения здравого смысла действия Иисуса нелогичны – действительно, что такое пять хлебов и две рыбки для такого множества людей? Но христианство всегда нелогично. Невозможно накормить небольшим запасом тысячи людей, точно так же, как, казалось бы, невозможно сделать все то, что уже две тысячи лет делают христиане. Когда отец Джузеппе Коттоленго из Турина, тогда еще не святой, а мало кому известный священник, начал помогать нуждающимся, над ним смеялись: ну сколько человек может накормить и приютить этот пожилой тучный священник – двух-трех, максимум пятерых, на большее его средств не хватит. Но уже через два-три года он опекал тысячи больных и бездомных.

Когда в секулярном мире начинают какой-то проект, то сначала изучают возможности, ищут инвесторов и т. д. Христиане же идут каким-то нелепым, с точки зрения окружающих, обреченным на провал путем. И этот путь оказывается чудесным, потому что начинает действовать Господь. Логично рассуждающий человек решил бы: моими пятью хлебами многих не накормишь, уж лучше я их съем, хотя бы сам буду сыт. Если мы все-таки отдаем их – как тот простодушный мальчик, – мы христиане. Святой Джузеппе Коттоленго мог бы приютить в своем храме двух-трех человек, не замахиваясь на большее. Но он пошел другим путем. Он решил прибавить к ним четвертого, пятого… тысячного. Таково истинное христианство.

Иисус уходит на гору один. Из Евангелия от Луки мы знаем, что Он уходит для молитвы. Из Евангелия от Иоанна мы узнаем еще и другое: Он уходит, потому что народ, увидев сотворенное Им знамение, хочет сделать Его царем… Люди рассуждают в соответствии с традицией: Мессия должен стать земным царем и решать их земные проблемы. Иисус уходит от этого. Он отказывается действовать в соответствии с представлениями иудеев, Он не хочет играть роль Мессии по их сценарию. Он вообще не пользуется никакими сценариями.

Наверное, и мы перестаем быть настоящими христианами, когда выбираем действия «по сценарию», когда земное принимаем за небесное и начинаем решать наши земные проблемы со ссылкой на веру и ее авторитет. Так часто случается. Преследуя чисто мирские интересы, мы пытаемся окутать их духовным флером, одеть в какие-то духовные «одежды». В последние годы во многих школах стало модно преподавать предметы «с точки зрения православного вероучения». Как-то одна женщина, университетский преподаватель, сказала мне, что составила программу по истории культуры для старшеклассников «с точки зрения Православной Церкви». Я ответил ей, что Церковь оставляет нам свободу выбирать тот путь в культуре, который нам по каким-либо причинам близок. И давайте не будем пытаться с помощью цитат из Евангелия и святых отцов делать этот курс православным. Пусть он будет серьезным, высококачественным, но православной (или какой-либо другой, конфессиональной) история культуры быть не может, как не могут быть православными физика, химия или биология.

Некоторые преподаватели утверждают, что не нужно знакомить учащихся, скажем, с теорией эволюции, с палеонтологией, геологической историей Земли и т. д., потому что они якобы противоречат нашему вероучению. Но в чем наука может ему противоречить? Наука занимается конкретными фактами. Некоторые из них ученые пока не в состоянии объяснить. Но не надо пытаться в угоду идеологии их подтасовывать – одни замалчивать, другие подчеркивать и т. п. К фактам нужно относиться серьезно, даже, я бы сказал, благоговейно: изучая факты, мы изучаем Божие творение. Иначе говоря, наука становится «неправославной» только в тот момент, когда в ней «в интересах веры» начинают лгать.

И это действительно беда, потому что это означает, что мы не считаем нашу веру истинной, а то, во что верим, – истиной. Кто боится фактов? Только тот, кто знает или хотя бы подозревает, что он не прав. А если мы знаем, что правы, если наше вероисповедание зиждется не на темноте и необразованности, а на истине, открытой нам в Священном Писании Самим Богом, то мы не должны бояться научных открытий и археологических находок. На искажении истины, на замалчивании фактов строят свою идеологию только тоталитарные режимы. И если мы не хотим какого-то нового тоталитаризма, политического или интеллектуального, то не должны замалчивать факты, не должны заставлять Бога играть в спектакле, написанном по нашему сценарию.

Иисус отказывается играть роль Мессии по сценарию иудеев и уходит на гору, чтобы молиться. Это для нас хороший урок. Когда мы попадаем в капкан схемы, сценария, когда что-то Ему навязываем, необходимо уйти «в клеть свою» и, запершись, молиться. И в молитве Господь что-то нам откроет.

«Когда же настал вечер, то ученики Его сошли к морю и, войдя в лодку, отправились на ту сторону моря, в Капернаум. Становилось темно, а Иисус не приходил к ним.

Дул сильный ветер, и море волновалось. Проплыв около двадцати пяти или тридцати стадий (примерно 5 км. – Г. Ч.), они увидели Иисуса, идущего по морю и приближающегося к лодке, и испугались» (Ин., 6:16-19).

Представим себе эту картину. Над Галилейским озером сияет луна (приближается Пасха, значит, это время полнолуния). И в лунном сиянии сквозь белый туман по волнам, по направлению к лодке, в серебристом одеянии движется Иисус. Голгофа еще впереди, но здесь Он является ученикам как бы уже воскресшим. Вспомним: море, вода, волна – все это ветхозаветные символы смерти.

«Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до души моея. Углебох в тимении глубины, и несть постояния. Приидох во глубины морския, и буря потопи мя» (Пс, 68:2-3).

Волна, как смерть, поглощает наши жизни, а Иисус идет над водами, над волнами именно как победитель смерти и, приблизившись, говорит находящимся в лодке: «Это Я; не бойтесь». По-славянски это звучит как «Аз есмь…», т. е., говоря о Себе, Он напоминает о Божием присутствии, потому что «Аз есмь» – это имя Божие, которое услышал Моисей при купине.

«Не бойтесь» – этот призыв, обращенный к нам, мы встречаем почти на каждой странице Священного Писания. Только избавившись от страха, мы становимся христианами.

«Они хотели принять Его в лодку; и тотчас лодка пристала к берегу, куда плыли» (ст. 21). Это видение, эта встреча с Иисусом, еще не распятым, но уже как бы воскресшим, – тоже Весть. Подобно тому, как чудо умножения хлебов – словно бы тень будущей Евхаристии, так и эта встреча на Галилейском озере – тень будущего Воскресения. Она описывается и Матфеем, и Марком, причем у обоих евангелистов эта сцена следует непосредственно за чудом умножения хлебов. Значит, эти два сюжета тесно связаны, как связаны Тайная Вечеря, Страстной четверг и Христово Воскресение. Вслед за чудом умножения хлебов Иисус является ученикам на море; вслед за Тайной Вечерей Умерший восстает из гроба.

«На другой день народ, стоявший по ту сторону моря, видел, что там, кроме одной лодки, в которую вошли ученики Его, иной не было, и что Иисус не входил в лодку с учениками Своими, а отплыли одни ученики Его» (ст. 22). То обстоятельство, что Иисус оказался на другом берегу, хотя и не входил в лодку к ученикам, волнует людей больше, чем все то, о чем Он говорит или что делает. Они фиксируют необычное. Чудо, которого они жаждут, должно быть громким, поразительным. Их волнует не истина, а сенсация…

Иисус говорит: «Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребйвающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий» (ст. 27). Его спрашивают: а как поступать, чтобы делать дела Божии? С точки зрения иудеев, нужно лишь выполнять Закон. А Иисус показывает: не в этом заключается то, чего ждет от нас Бог, а в том, чтобы люди верили в Того, Кого Он послал. Значит, дело не в выполнении предписанного Законом, а в вере. Вера сделает нас способными на реальные дела – на дела, которые преобразуют мир, совершаемые вместе со Христом.

«Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть», – говорят Его слушатели. Иисус отвечает им: «Не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру» (ст. 31-33). Далее Иисус говорит еще яснее: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда».

Но почему именно на хлебе останавливается Иисус, когда отдает Себя людям? Наверное, не в последнюю очередь по той причине, что хлеб – это всегда продукт совместного труда большого числа людей. Один пашет, другой сеет, третий собирает зерно, кто-то мелет муку, кто-то затем печет хлеб. Поэтому именно хлеб преподает нам Иисус как Свою плоть.

«Воля же пославшего Меня Отца, – говорит Иисус, – есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день» (ст. 39). И в другом месте: «Он Мне дал все». Значит, Христова миссия в этом мире заключается в том, чтобы никто не был погублен, все были спасены, а не только какие-то избранные, отличные от остальных.

Приходящий ко Христу, верующий в Него «не будет жаждать никогда». Но далеко не каждый может увидеть Его и уверовать. Значит, через Иисуса начинается дорога к Богу. Иисус, являя Себя человеку, приводит его к вере, и, обретая веру, человек спасается. И таких, кому Он являет Себя, становится все больше и больше. Потом (12:32) Иисус воскликнет: «И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (выделено мной. – Г. Ч.). Он молится: «Да будут едино…» (17:22), т. е. путь все будут едино. Очевидно: чем дальше, тем сильнее, именно как ключевое, звучит в Евангелии от Иоанна слово «все». Иисус пришел, чтобы спасти всех. В отличие от племенных религий, то, что предлагает Иисус людям, становится верой для всего человечества.

Мысль о том, что Бог объединяет всех, заложена в Ветхом Завете. В книге Бытие пять раз повторена фраза: «И благословятся в семени твоем все народы земли» (Быт., 18:18; 22:18; 26:4 и др.). Значит, через Авраама благословение Божие ниспосылается на все народы. Не случайно книга Бытие начинается с рассказа о том, как Бог призывает к жизни Адама и Еву, ставших позже прародителями всех людей. Таким образом, идея объединения всех в Боге присутствует уже в Ветхом Завете. Но здесь религия остается племенной. Иисус же делает эту Весть от Бога действительно всемирной. Читая жития святых первых веков, мы не сможем определить, кто был какого племени, на каком языке говорил. Христианами становились представители все новых и новых народов.

Евангелие от Матфея заканчивается тем, что Иисус дает великое поручение апостолам: «Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа…» (Мф., 28:19). Так вот, в греческом оригинале в словосочетании «все народы» использовано существительное среднего рода – «та этне», а «крестя их» передано с помощью местоимения «ус» – в форме мужского, а не среднего рода, т. е. «крестя людей». Смысл тот, что в таинстве крещения человек перестает быть представителем своего племени. Христианин принадлежит уже к религии всемирной. Крещение вырывает его из лап племенных предрассудков и делает представителем нового народа – народа Церкви, по всему миру распространенного и единого. Единого и теперь, когда Церковь распалась на конфессии (католики, протестанты, православные), не всегда мирно сосуществующие. Ведь Церковь учреждена не людьми, а Самим Иисусом и живет благодаря Его присутствию среди нас. И когда христиане идут путем распрей, то поступают хуже, чем те иудеи, которые хотели, увидев чудо, сделать Иисуса царем.

Глава 8 ХЛЕБ ЖИЗНИ

В 6-й главе Евангелия от Иоанна (К) Иисус несколько раз говорит нам о Себе как о хлебе жизни: «Я есмь хлеб». А община первых Его учеников в лице евангелиста добавляет: «Который сошёл с небес». Причем последняя формула повторена в 6-й главе четвертого Евангелия шесть раз – в стихах 33, 38, 41, 50, 51 и 58. Это указывает на то, что она имеет какое-то особое значение. Слово «сошёл» в большинстве случаев стоит не в первом, а в третьем лице (в русском языке эти формы прошедшего времени совпадают), так как формула нам предлагается не от лица Иисуса, а от лица общины, комментирующей Его слова. Это очень важно. Ведь именно апостольская община, или древнейшая Церковь, сравнивает Иисуса с манной, которая питала евреев в пустыне. Как манна появилась в последний момент, когда народ попал в безвыходное положение, так и к человечеству, когда оно оказывается в тупике, приходит Христос.

Хлеб, «Который сошёл с небес», – это хлеб от Бога, потому что под словом «небо» в Евангелии почти всегда подразумевается Бог. Но нельзя не обратить внимания и на словосочетание «Он сошел». Здесь употреблен греческий глагол, обозначающий «сходить вниз»; таким образом, явление Иисуса миру становится тем, что по-гречески понималось как «нисхождение сверху вниз». Значит, это не только воплощение, не только уничижение, не только акт огромного смирения. Это еще и дорога вниз, именно сверху вниз. Во Христе Бог оказывается не над нами, а среди нас. «Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених?» – говорит Иисус (Мк., 2:19). Имя Эммануил означает «с нами Бог», то есть «Бог, находящийся среди нас». «Я с вами во все дни до скончания века», «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них», – говорит Иисус в других местах Евангелия (Мф., 28:20; 18:20). И если в иных религиях Бог всегда пребывает где-то над человечеством, «там, в шатре лазурном», как потом скажет Владимир Соловьев, то в христианстве Бог всегда среди нас. Таким образом, в отличие от всех без исключения религий и религиозных систем христианство не есть религия ухода от реальности. Наоборот! В Иисусе Бог спускается в реальность и разделяет с нами нашу жизнь во всей ее полноте. Через человечество Иисуса совершается это огромное открытие: Он здесь, с нами.

Церковная практика закрепила веру в Бога, Который присутствует среди нас, в частности в одной из богослужебных книг, именуемой Требником, по которому священник совершает частные богослужения – чин освящения воды, чин крещения младенцев и взрослых, чин погребения усопших и т. д. Кроме таких известных всем чинопоследований в Требнике можно найти и благословение улья с пчелами, и молитву о заболевшем скоте, и молитву, читаемую в огороде, где расплодились насекомые-вредители, и чины освящения колодца, рыбацких сетей и т. д. Требник, которым пользуются священники в наши дни, включает далеко не все чинопоследования, так как, составленный в былые эпохи, он касается в основном жизни крестьян, рыбаков, вообще всех тех, кто живет в деревне.

В Требнике есть, например, чин, который называется «Заклинание святого мученика Трифона». Он составлен на тот случай, когда в огороде расплодились вредные насекомые. «Заклинаю вас, – говорит священник, – многовидные звери: черви, гусеницы, хрущи (майские жуки. – Здесь и далее комментарий автора. – Г. Ч.) и прузи (гусеницы), мыши, чуры (крысы) и критицы (кроты), различные роды мух и мушиц, и молей, и мравий (муравьев), оводов же, и ос, и многоножиц, и многообразные роды ползающих по земле животных, и летающих птиц, вред и тщету нивам, виноградам, садам же и вертоградам наносящие, Богом Отцем Безначальным и Сыном Его Собез-начальным Единосущным и Духом Его Пресвятым» и т. д. К чему призывает вредителей совершающий этот чин священник?

«Не обидите виноград, ниже ниву, ниже вертоград, древес же и зелий раба Божия (имярек), но отыдите на дикие горы, на неплодные древеса, на них же даровал Бог вам повседневную пищу».

Значит, здесь речь идет не о том, что насекомых и других вредителей нужно безжалостно истреблять. Нет, священник словом веры отправляет их «на дикие горы, на неплодные древеса», то есть в те места, где нет деревьев, которые приносят плоды, пригодные в пищу людям.

Подобных и иных чинопоследований в Требнике можно найти множество. И это означает, что Христос и Бог во Христе входит во все те проблемы и нужды, которые волнуют людей. Оказывается, нет для христианина ничего, что было бы вне его духовной жизни, и невозможно быть христианином по праздникам и «нормальным человеком» в остальные дни. Христианство распространяется абсолютно на всё, на все часы и минуты нашей жизни. Бог присутствует везде, а не только в храме. Он касается Своей десницей и нашего огорода, и наших сетей, и нашего скота, если мы занимаемся сельским хозяйством или рыбной ловлей. Здесь можно вспомнить о том, что в прежние времена в Богоявление после освящения воды в реке скоту давали пить эту воду, кропили ею животных. И это был очень важный знак присутствия Бога.

Конечно, на чинопоследования, собранные в старых Требниках, нужно смотреть не как на магические действа, но именно как на знак присутствия Божия среди нас. Прочитав такие тексты, можно увидеть многогранную реальность человеческого существования, представленную детально и как бы выпукло.

Вернемся, однако, к тексту 6-й главы Евангелия от Иоанна. Иисус достаточно настойчиво повторяет, что тот, кто вкушает Его Плоть и пьет Его Кровь, станет причастником жизни вечной. И наоборот, тот, кто не ест Его Плоти и не пьет Его Крови, не войдёт в жизнь вечную. Об этом говорится несколько раз, и мы видим, что слова Христа вызывают довольно резкую реакцию слушателей. «Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?» (ст. 60). Они говорят об этом даже с каким-то раздражением. И дальше, в 66-м стихе, сообщается: «С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним» – настолько отрицательным было впечатление у людей, считавших себя учениками Иисуса, от Его слов о том, что «ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира». Выше упоминается о том, что некоторые из них роптали и говорили: «Не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем? Как же говорит Он: Я сошел с небес?» Есть и еще один эпизод, когда ученики, возмущаясь, говорят: «Как Он может дать нам есть Плоть Свою?» Им кажется это нелепостью.

Такая отрицательная реакция учеников Иисуса из числа иудеев вполне понятна: Его слова и в самом деле шокируют слушателей. Начиная с 54-го стиха и далее Иисус несколько раз говорит о том, кто «будет есть» или «не будет есть» Его Плоть. Но суть не только в этом. Употребленный здесь глагол обычно присутствует в литургической формуле «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое…». А в греческом оригинале употреблен другой глагол – со значением «грызть зубами» или «жевать», достаточно определенно передающий процесс жевания, кусания. К сожалению, это не нашло отражения в Синодальном переводе, более того, даже владыка Кассиан (Безобразов) не счел возможным точно перевести этот глагол, а употребил славянское причастие – «ядущий», т. е. сделал стиль возвышенным, тогда как в Евангелии он шокирующе занижен.

Почему же Иисус говорит о «хлебе жизни» столь «натуралистично»? Во-первых, здесь содержится явный намек на пасхальную трапезу у иудеев: в пасхальной Агаде специально оговорено, что и мацот – пресный хлеб, и другую пищу, которую положено есть в этот день, нужно тщательно разжевывать. Во-вторых, здесь содержится (и комментаторы это обычно подчеркивают) явное предупреждение против докетизма, т. е. представления о том, что Иисус не был человеком во плоти, а только казался им. Евангелие же, напротив, говорит о реальности Его человеческого присутствия среди нас. Иудеи, жившие среди язычников, возмущаются еще и потому, что им известно: во многих религиозных системах на Востоке практиковалось ритуальное поедание божества, например тотемного животного. Иудеи в течение столетий привыкли противопоставлять себя язычникам, отделять себя от них, не походить на них во всем, что касается отношения к Богу. В словах Иисуса они, естественно, усмотрели языческий ритуал, и это-то их смутило и шокировало.

Иисус же не боится сравнений. Он отталкивается от пасхальной трапезы, седера, поэтому в Его словах «Сие есть Тело Мое» можно угадать формулу из пасхальной Агады: «Сие есть хлеб, который ели отцы ваши в пустыне…» Все, что делает Иисус, Он делает не для того, чтобы отличаться от других, противопоставить Себя другим, заявить о Своей неординарности и неповторимости. Нет, Он делает то, что необходимо нам. В этом, видимо, принципиальное отличие пути, который избирает Христос, и от пути большинства религиозных деятелей прошлого и настоящего, и от пути ветхого Израиля, для которого очень важно было отделить себя от язычников.

В связи с этим следует сказать, что христиане первых поколений очень просто подходили к вопросу о ритуальной жизни. Они не стремились быть непохожими на язычников, не стремились противопоставить себя евреям, грекам, римлянам и т. д. Они, например, охотно использовали в качестве храмов античные театры – одеоны. Церковная археология говорит нам, что в IV – V вв. храмы, как правило, возводились на развалинах античных театров и там, где находилась скене (палатка, в которой переодевались актеры), устраивали алтарь, а все остальное оставляли в таком виде, как было в театре. И в этом не было ничего нарочитого, искусственного.

Так и Иисус, а затем и Его ученики не задумывались над тем, что их могут не понять, а в их действиях увидеть параллель с чем-то предосудительным. В Своем служении Христос шел прямо, не задумываясь над этим. И это, мне кажется, очень важный момент, на который мы не всегда обращаем внимание.

Итак, иудеев шокирует, что предлагаемый им Христом ритуал похож на языческий. Заканчивая Свое слово о «хлебе жизни», Он спрашивает у апостолов: «Не хотите ли и вы отойти?» И тогда Петр восклицает: «К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога Живаго». Слово «Христос», правда, присутствует не во всех рукописях, но есть слова «Святой Божий», означающие: «в Тебе пребывает святость Бога». Это восклицание Петра очень похоже на его же слова из 16-й главы Евангелия от Матфея: «Ты – Христос, Сын Бога Живаго». То же мы находим и в Евангелии от Марка (8:27-30): здесь, хотя и в несколько иной ситуации, мы сталкиваемся с тем же исповеданием. Апостолы растеряны и не знают, что ответить на вопрос Учителя, а Петр восклицает от их лица: «Ты Христос», то есть «в Тебе пребывает полнота Божия».

В 6-й главе Евангелия от Иоанна слова «жизнь», «жизнь вечная» повторяются многократно. «Жизнь вечная» – это не загробный мир, это жизнь в полноте вообще-и там, и здесь, на земле. Это жизнь, в ходе которой одерживается победа над смертью. Это жизнь, к которой мы прорываемся и приходим уже здесь. И это принципиально отличает христианство от, скажем, религии древних египтян, для которых настоящая жизнь начиналась лишь после смерти. Знаменитый русский египтолог академик Б. А. Тураев писал, что египтянин буквально с ранней юности и в течение всей своей жизни готовился к тому, чтобы умереть. Для него делалась гробница, запасались утварь и еда, которые понадобятся ему там, за дверями гробницы, после смерти. И возможно, именно по аналогии с египетской религией у некоторых церковных писателей-христиан звучит мысль о том, что реальная жизнь начинается после смерти.

Новый Завет говорит нам совсем о другом: реальная жизнь, жизнь во всей полноте, та, которую Иисус в Евангелии от Иоанна называет «жизнью вечной», начинается уже здесь и торжествует, осуществляясь именно как Царство Небесное, Царство Божие. Именно потому и возможна победа над смертью, что одерживается она уже здесь. Все, что ждет нас за дверями смерти, будет только продолжением того, что есть уже здесь. Об этом говорится в Евангелии от Марка: «Есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царство Божие, пришедшее в силе» (9:1). И когда мы взираем на жизнь святых, то понимаем, что гражданами Царства Небесного они стали не после смерти, а уже при жизни, вкусив Царство во всей его полноте.

Следует немного сказать о слове «жизнь» и о словосочетании «жизнь вечная». В славянских текстах Священного Писания и богослужебных книг в одних случаях употребляется слово «жизнь», а в других – «живот». Иногда приходится слышать такое толкование: когда в церковном языке употребляется слово «жизнь», то речь идет о жизни биологической, а когда слово «живот» – о жизни в ее полноте, о духовном ее начале. Чтобы понять, каково же значение этого слова в действительности, достаточно обратиться к тем же текстам на греческом языке, на котором они писались. В славянском переводе греческого Требника, в четвертой молитве об оглашенных, которая читается в начале чина крещения, есть слова: «И дающий Ему власть жизни вечныя». В греческом же оригинале употреблено слово «зоэ», которое обычно переводится как «живот». В другой священнической молитве, читаемой в начале утрени, говорится: «И ненаветну жизнь нашу соблюди». Многие толкователи считают, что здесь речь идет о жизни мирской, что священник молится о соблюдении нашей ежедневной, обыденной жизни от всякого зла. Но в греческом варианте и здесь употреблено слово, которое в других местах переводится как «живот». Более того, в некоторых случаях в одном и том же Служебнике в Литургии Иоанна Златоуста это слово переведено как «живот», а в Литургии Василия Великого – как «жизнь».

Причина этих разночтений заключается в том, что в прежние времена тексты переводов не вычитывались, поэтому нередко одно и то же греческое слово переводилось на славянский по-разному. И наоборот: бывало так, что разные греческие слова передавались одним славянским словом. Значит, в этом словоупотреблении нет никакого богословского смысла, а есть лишь лингвистическая несообразность. Так что не стоит открывать в древних текстах какие-то «богословские глубины» там, где их нет. Наши богословские поиски нужно распространять на то, что действительно не понято, не прочитано. Вероятно, в богослужебные книги слова «жизнь» и «живот» попали из двух диалектов старославянского языка, так как перевод одной книги мог быть сделан в одной местности, а другой книги – в другой; в обоих случаях в тексты проникла местная лексика. Теперь уже самые компетентные лингвисты зачастую не могут с уверенностью сказать, каково же первоначальное происхождение того или иного славянского слова.

«Жизнь», «свет» и «мир» – вот три слова, которые многократно употребляются в Евангелии от Иоанна и которые можно назвать ключевыми. Они – почти синонимы. Это все то, что открывает людям Христос, все то, что Он показывает нам в мире (в значении «космос»), все вокруг нас. Это жизнь, которая через Его молитвы, через Его опыт видения реальности открывается нам в полноте. Это свет, который Он приносит в мир и которым Он Сам Себя называет, «Свет во откровение языков», как говорится в молитве Симеона Богоприимца. И этот мир – «шалом», который Он нам даёт и оставляет, жить в котором Он нас зовет и жить вне которого христианин уже не может. Потому что действительно там, где нет света, мира, жизни, для христианина образуется какой-то вакуум. И вместе с тем оказывается, что там, где появляется христианин, сразу обнаруживаются и жизнь, и мир, и свет. Ярчайшие примеры этого – жизнь матери Марии, Л. П. Карсавина, святого архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого).

Очевидцы рассказывают, как умирала в фашистском концлагере мать Мария и как радостно было присутствие этой больной, погибающей, почти ослепшей и потерявшей свои единственные очки женщины среди сокамерниц; о том, как погибал от туберкулеза в местечке Абезь, в лагере, Лев Платонович Карсавин, как, умирающий, он оставил окружавшим его людям и мир, и свет, и жизнь; о том, как в своих тюремно-лагерных странствиях архиепископ Лука тоже оставлял везде, где бы ни появлялся, и мир, и свет, и жизнь.

Там, где появляется христианин, обнаруживаются все эти три момента, но одновременно что-то одно, потому что за этими тремя словами, как за тремя гранями одной реальности, скрывается главное – присутствие Христово в мире. Так оно обнаруживается: для одних – через свет, для других – через жизнь, для третьих – через мир и, наверное, для каждого и каждой из нас – и через первое, и через второе, и через третье. В общем, мы понимаем, что за всем этим стоит что-то одно, но на человеческом языке не всегда хватает слов, чтобы выразить это во всей полноте. Каждое из слов – «мир», «свет», «жизнь» – раскрывается через другое.

Вторая половина 6-й главы Евангелия от Иоанна распадается на четыре части. Начиная с 26-го стиха следует довольно большой текст, который современные издатели разбивают на фрагменты, напоминающие стихотворные строфы, – текст, сильно ритмизованный, звучащий почти как стихи. Это прямая речь Иисуса, которая не перебивается никакими сведениями о происходящих в тот момент событиях. Для Евангелия от Иоанна это типичная ситуация, когда повествовательная часть кончается и начинается длинное слово.

Итак, первая часть этого слова – стихи с 26-го по 31-й, где Иисус говорит о хлебе жизни и практически не употребляет местоимения «Я». Он говорит о хлебе жизни, который дает Отец, но еще как бы и не о Себе. Во второй части – стихи с 32-го по 46-й, – наоборот, Иисус говорит: «Я есмь хлеб жизни». Здесь Он Сам оказывается в сердцевине этого текста и в центре нашего внимания. В третьей части – стихи с 47-го по 52-й – Иисус говорит уже не просто о Себе, но о Своей смерти как об источнике жизни для мира. И наконец, в последней части – стихи с 53-го по 59-й – речь уже прямо, открыто идет о Евхаристии.

«Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие».

За всем этим текстом стоят слова: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое…» и «Пийте от нея вси, сия есть Кровь Моя Нова-го Завета…». Значит, здесь уже прямо говорится о Евхаристии, и именно в этой части текста, когда Иисус произносит слово «есть», употреблен глагол «жевать», «грызть», подчеркивающий физический, даже грубо физический, а не символический смысл вкушения хлеба.

Евхаристическое общение есть нечто абсолютно реальное. Но с другой стороны, евхаристическое общение с Иисусом и друг с другом – не магическое средство, как думают некоторые. И об это прямо говорится далее, в 63-м стихе, где Он восклицает: «Дух животворит; плоть не пользует нимало» (т. е. плоть не приносит никакой пользы). Итак, «Дух животворит», то есть жизнь дает Дух, а не плоть. Здесь употреблено то самое слово, которое многократно звучало выше, – «Плоть, которую Я вам даю», плоть, которая есть средство приобщиться к жизни вечной. Вкушение этой плоти, этого хлеба, если в тебе не дышит Дух животворящий, ничего не дает, в отличие от магического, колдовского средства в первобытных религиях, которое действует вне зависимости от того, хочет этого человек или нет.

Нередко бывает, что люди воспринимают Святые Тайны как нечто магическое, такое, что должно действовать независимо от нашего желания. Иногда можно слышать: «Мне сказали, что нужно причаститься, вот я и пришел». Что это такое – причастие Святых Тайн, – человек знать не хочет, но люди сказали, что нужно причащаться, – и этого ему достаточно. Против такого восприятия сущности Святых Тайн в главе 6-й предостерегает Сам Христос. Поэтому нельзя уподобляться тем людям, которые вносят в христианскую жизнь язычество, пытаясь найти в таинстве Святого причащения магическое начало.

Причащение Святых Тайн – удивительный момент, и каждый человек переживает его по-своему. По-разному приступают к ним и маленькие дети: одни – с сияющими лицами, другие плачут, капризничают. Увы, иногда приходится причащать плачущих детей, потому что матери требуют этого с какой-то непонятной настойчивостью. В то же время и отказать им – больно. Видимо, здесь нужна разумная осторожность. Духовная практика у каждого человека складывается постепенно, и вряд ли по отношению к детям уместны насильственные действия. Не случайно текст, который мы сегодня комментировали, завершается фразой: «Дух животворит; плоть же не пользует нимало». И дальше: «Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь». Значит, литургия, таинство Евхаристии, невозможны без чтения Евангелия – слова, которое говорит нам Сам Иисус. Иными словами, принятие в себя слов евангельских во время литургии столь же значимо, как и причащение Святых Тайн. Одно без другого теряет всякий смысл. Наверное, слова евангельские, если они не закрепляются участием в литургии, уходят, как вода в песок. И наоборот, причащение Святых Тайн, если не услышаны слова Евангелия, становится чем-то лишённым смысла, той сердцевины, o которой говорит нам Христос.

Глава 9 ИИСУС И ГРЕШНИЦА. СВЕТ МИРУ

Восьмая глава Евангелия от Иоанна (К) начинается с рассказа о грешнице – женщине, схваченной во время ее свидания с любовником. На этот сюжет В. Д. Поленов написал свое знаменитое полотно «Христос и грешница», хранящееся в Русском музее в Петербурге. В современных изданиях Нового Завета эта часть восьмой главы – стихи с 1 – го по 11-й – обычно берется в скобки, как и последний, 53-й стих предыдущей, седьмой главы. Дело в том, что названные двенадцать стихов имеются далеко не во всех рукописях Нового Завета. Они отсутствуют в византийских источниках IV – VI вв., их нет ни в одной из греческих рукописей до X в. Никто из Отцов Восточной Церкви: ни Василий Великий, ни Григорий Богослов, ни Григорий Нисский, ни Иоанн Златоуст, ни Ефрем Сирин, ни другие, вплоть до X в., – этот эпизод не упоминает.

Следовательно, если бы мы опирались только на свидетельства христианского Востока, то были бы абсолютно правы, беря эти стихи в скобки или даже вообще исключая их из Священного Писания, как это иногда и делали издатели. Тем не менее, хотя вопрос о происхождении этого текста довольно сложен, в современных изданиях Священного Писания он печатается.

В Вульгате – латинском переводе Библии, выполненном в конце IV в. св. Иеронимом, – он присутствует. Есть он и в других западных латинских рукописях IV – V вв. Если св. Иероним ввел его в Вульгату, у него были на это веские основания. По свидетельству Евсевия, Папий, ученик Иоанна Богослова, об этом тексте тоже знал, пересказывал его, но, к сожалению, тексты Папия дошли до нас только в цитатах. Таким образом, можно утверждать, что рассказ о прощенной грешнице попал в восточные греческие рукописи Евангелия от Иоанна не ранее X в., что в латинских рукописях он присутствует с IV в., что восточные Отцы Церкви его не знали, а западные христианские писатели цитировали.

Но есть еще одно очень существенное мнение о судьбе этого текста. В Евангелии от Иоанна говорится:

«И разошлись все по домам. Иисус же пошёл на гору Елеонскую. А утром опять пришел в храм, и весь народ шел к Нему. Он сел и учил их» (Ин., 7:53-8:1-2).

Если же мы откроем 21-ю главу Евангелия от Луки, стихи 37-й и 38-й, то обнаружим следующее:

«Днем Он учил в храме, а ночи, выходя, проводил на горе, называемой Елеонскою. И весь народ с утра приходил к Нему в храм слушать Его».

Как видим, это практически один и тот же стих. Поэтому разумно предположить, что первоначально рассказ о женщине, схваченной во время свидания с любовником, находился здесь, в Евангелии от Луки, после слов «И весь народ с утра приходил к Нему в храм слушать Его». Именно тут начинался текст «Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину…» и т. д.

Если мы свяжем вопрос о происхождении этого текста с Евангелием от Луки, то некоторые недоумения могут рассеяться сами собой. Во-первых, по языку этот текст не очень похож на Евангелие от Иоанна и больше напоминает Евангелие от Луки. Во-вторых, с точки зрения содержания он блестяще вписывается в третье Евангелие. В центре этого эпизода – женщина, а Евангелие от Луки насыщено женскими образами: Марфа и Мария, пророчица Анна – дочь Фануилова… Женщина, которую привели к Иисусу, – не еще ли одна из этого ряда? И наконец, эта женщина – грешница. Она приближается к Иисусу и получает исцеление от своего греха. Это опять-таки сквозная тема Евангелия от Луки: грешник исцеляется при встрече с Иисусом, при одном только прикосновении к Нему. Вспомним Закхея и благоразумного разбойника, вспомним женщину с алавастровым сосудом из 7-й главы, о которой евангелист говорит, что она была грешницей, но, приблизившись к Иисусу, получила прошение и, главное, исцеление от своего греха, духовное выздоровление. Это типичное для Евангелия от Луки понимание греха как болезни, от которой нужно излечиться.

Таким образом, оказывается, что, хотя во всех без исключения рукописях Евангелия от Луки и в древних рукописях Евангелия от Иоанна этого текста нет, он глубоко укоренен в Новом Завете и не может быть из него изъят. В некоторых поздних рукописях Евангелия от Иоанна этот текст помещен в самом конце, как бы в качестве примечания к основному тексту, – была и такая методика сохранения его в рукописях Нового Завета. Думается, переписчики имели право на это, хотя и знали, что в древних манускриптах его не было.

Итак, книжники и фарисеи приводят к Иисусу женщину и говорят: «Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле (далее идет вставка из самых поздних рукописей: «… не обращая на них внимания»). Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышав то (дальше – вторая вставка из позднейших рукописей: «… и будучи обличаемы совестью»), стали уходить один за другим, начиная от старших (третья вставка из позднейших рукописей: «… до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди»). Иисус, восклонившись (четвертая вставка: «… и не видя никого, кроме женщины»), сказал ей: женщина! где они? (в позднейшем варианте: «… где твои обвинители?») никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Ин., 8:5-11).

Вставки, на которых я остановился столь подробно, конечно, не меняют смысла повествования, не искажают фактов, изложенных в Евангелии. Но они искажают рассказ стилистически, делают его похожим на добросовестно написанное школьное сочинение. Для Евангелия характерна лапидарность, краткость, некая недоговоренность; в нем всегда что-то словно недосказано, всегда много воздуха. Вставки, не изменяя содержания, делают текст каким-то двухмерным, не оставляют в нем воздуха. Возьмем первую вставку. Если Иисус, «наклонившись низко, писал перстом на земле», то само собой разумеется, что Он не обращал внимания на пришедших.

Эта вставка – типичная средневековая глосса, когда читатель дописывал на полях то, что ему казалось не совсем понятным. Быть может, для тех, кто не очень хорошо владел греческим языком, такие вставки и были необходимы, помогали понять текст, но нам они только мешают. Поэтому задача современного читателя заключается в том, чтобы читать евангельские тексты в переводах, сделанных не со случайных рукописей, а с надежных источников. В частности, лучше пользоваться переводом Нового Завета под редакцией епископа Кассиана (Безобразова), хорошо передающим стилистику оригинала и – это главное – основанным на солидной рукописной базе: надежных современных изданиях и древнейших рукописях.

Чтобы убедиться в ненужности позднейших добавлений к тексту, обратим внимание на четвертую вставку: «… и не видя никого, кроме женщины». Раз все ушли, значит, Иисус и не мог никого, кроме женщины, увидеть, поэтому не нужно говорить об этом дважды. Подлинный евангельский текст тем и отличается от неподлинного, что в нем нет ничего лишнего, нет литературных красот, нет избыточных подробностей. А все, что в нем есть, – это самое важное, самое главное.

Теперь поразмышляем о содержании этого текста. Люди, которые привели к Иисусу женщину, говорят Ему: «Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?» В греческом тексте на первом месте стоит местоимение «Ты», которое грамматически не так уж необходимо. Значит, здесь подчеркивается противопоставление точек зрения Моисея и Иисуса: Моисей вот так учил, а Ты что скажешь? – спрашивают они, ожидая услышать что-то не соответствующее закону Моисея, что-то, в чем можно Его уличить как нарушителя закона. Провокационный характер вопроса очевиден. И именно по этой причине – или в том числе еще и по этой причине – Иисус им ничего не отвечает. Низко наклонив голову, Он молча что-то пишет на земле. И богословы, и проповедники, и мыслители всех эпох пытались разгадать, что же именно Иисус писал перстом на земле. Высказывались разные мнения, предположения, но никто не сумел дать ответ на этот вопрос.

Иисус молчит, потом «восклоняется» (поднимает голову) и произносит: «Кто из вас без греха, первый брось в неё камень». Бросить камень – значит, выступить в роли исполнителя судебного приговора, потому что побить камнями – об этом прямо говорит книга Второзаконие – можно было лишь по постановлению суда, на основании свидетельских показаний не менее чем трех человек. Иисус в довольно жесткой форме выражает мысль о таком суде: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». То есть кто-то должен выступить от имени суда и привести приговор в исполнение.

В литературе часто встречается арамейское выражение: «Есть суд, но есть Судья». Суд какой? Человеческий. Но есть и Судья – Бог. Не эту ли фразу пишет Иисус на песке? Во всяком случае, очевидно, что Он имеет в виду нечто подобное. И люди, «будучи обличаемы совестью», как поясняет позднейшая вставка, расходятся. В Евангелии не говорится, почему эти люди уходят один за другим, но комментатор добавляет, что они были обличаемы совестью. Между тем слово «совесть» (по-гречески «сюнейдесис», а на латыни conscientia) вообще отсутствует и в Ветхом, и в Новом Завете.

Мы понимаем, что такое совесть, исходя из опыта – личного, святоотеческого, из опыта европейской культуры. Это тот внутренний голос, который обличает нас, который из глубин нашего «я» говорит нам, чего нельзя или что предосудительно делать. В том значении, в каком мы употребляем слово «совесть», в Ветхом Завете употребляется слово «сердце». О людях, которые привели грешницу к Иисусу, можно сказать, что в них сердце заговорило. Иисус обратился к их сердцам – и сердца проснулись. Есть суд человеческий, но есть и Судья. Что скажет Судья? И вправе ли судить мы? Ведь все мы грешны. Вот почему эти люди уходят.

Блаженный Августин говорит по поводу этой сцены: «несчастная – и милосердие», несчастная женщина и Иисус – воплощенное милосердие – остаются вдвоём. Возникает ситуация, в высшей степени похожая на те, что так характерны для Евангелия от Иоанна: двое остаются наедине, и происходит диалог. Он спрашивает ее – не утверждает, а именно спрашивает: «Никто не осудил тебя?» Она отвечает: «Никто, Господи». И тут Иисус впервые произносит слова «не осуждаю»: «И Я не осуждаю тебя». Иисус не говорит, что оправдывает её, а лишь подтверждает тот приговор, который вынесли ей люди, выступившие было в качестве судей, но ни слова не сказавшие в ответ Иисусу и поспешившие уйти. Вот пример апелляции к сердцу. Иисус ориентирует людей не на закон, не на канон, а на их сердце. И они, пришедшие осудить грешницу, не смогли этого сделать, так как в них заговорило сердце.

Стало быть, это совершенно удивительный рассказ о том, как в человеке пробуждается человеческое, как благодаря встрече с Иисусом сознание людей, замутненное правилами и требованиями писаных канонов, очищается от этой замутненности. К ним возвращается умение слушать голос своего человеческого сердца, которое может любить, жалеть, стыдиться, которое помогает им осознать, что они не вправе выносить приговор. Этот текст – о людях, которые (вспомним еще раз картину Поленова) привели женщину, упирающуюся и жалкую, чтобы совершить над ней праведный, как им казалось, суд на основании закона, и которые в течение нескольких минут встречи с Иисусом прозрели. Они пришли жестокосердными и же-стоковыйными, злобными и разъяренными – и прозрели. А прозрев, ушли.

Когда мы воспроизводим в нашем сознании эту евангельскую сцену, то представляем в первую очередь Иисуса и грешницу, а надо бы всмотреться в тех, кто уходит. Ведь с ними произошло нечто чрезвычайно важное, это они стали другими за те несколько минут, пока Он что-то писал на песке. Мы осуждаем их, на самом же деле нужно подумать о том, что Иисус одержал победу. Тем более дальше, на протяжении всей восьмой главы, мы будем свидетелями очень напряженного и трудного диалога между Иисусом и иудеями, которые во всем с Ним не согласны и выступают в качестве достаточно резких Его оппонентов.

Далее на одной странице текста около двадцати раз повторяется местоимение «Я». Это очень много! И на фоне многократного повторения этого местоимения обращает на себя внимание стих, уже не в первый раз звучащий в Евангелии от Иоанна. Это 28-й стих восьмой главы.

Иисус говорит: «Когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я и что ничего не делаю от Себя, но как научил Меня Отец Мой, так и говорю».

О том же сказано выше, в главе пятой, стихе 19-м:

«На это Иисус сказал: истинно, истинно говорю вам: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также».

И далее, опять-таки в пятой главе, 30-м стихе:

«Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен; ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца».

Слова 30-го стиха оказываются ключевыми на протяжении двух этих глав. В первый раз мы слышим их в пятой главе, затем они в несколько иной форме повторяются в восьмой. Это очень важно, поскольку в восьмой главе достаточно остро ставится вопрос о том, что Бог присутствует здесь, что Он действительно говорит устами Иисуса. Вот что в высшей степени смущает собеседников Христа. Сначала это их просто настораживает, затем раздражает и в конце концов вводит в соблазн. Они хватаются за камни, чтобы побить Его. Глава заканчивается тем же, чем и начиналась. Вначале они хотели побить камнями женщину, но этого не случилось: произошло чудо. В конце они собираются побить камнями Иисуса, но этого тоже не случается, потому что Он просто уходит.

Как видим, в восьмой главе от начала ее до конца присутствует тема побивания камнями. Но здесь говорится еще и о том, как может вести себя человек, для которого Бог – это всего-навсего то, что записано в законе. Каков ответ такого человека на его столкновение с Богом в жизни, в каких-то конкретных обстоятельствах? Другого ответа, кроме как схватить камни и побить ими сначала грешницу, а затем Иисуса, у людей, пришедших к Нему, нет. Другого ответа на вызов реальности люди, ищущие Бога не в жизни, а в букве закона, не знают. Думается, в этом и заключен главный смысл восьмой главы.

Около двадцати раз Иисус употребляет слово «Я» в разговоре, который начинается со знаменитых слов «Я свет миру». Нам эти слова не кажутся ни странными, ни пугающими. А вот для тех, кто слышал их на арамейском языке, они действительно звучали странно и пугающе. «Ани ху» – это формула, за которой видится Сам Бог. Именно она повторяется много раз в восьмой главе Евангелия от Иоанна. Формула, приводящая в испуг слушателей Иисуса, вообще постоянно повторяется в этом Евангелии.

Вспомним. Когда в Гефсиманском саду стражники приходят схватить Иисуса, Он выходит к ним и спрашивает: «Кого ищете?» Они говорят: «Иисуса Назорея». Он отвечает: «Это Я» – «Эго эйми» по-гречески или «Ани ху» на иврите. И они падают ниц, услышав имя Бога. Их напугал ответ Иисуса, заставил упасть на колени, потому что все, связанное с Богом, их страшит. Такова логика этих людей. И когда Иисус говорит: «Я свет миру» – это тоже их пугает.

Когда мы смотрим на икону, где изображен Спаситель с раскрытым Евангелием, на котором написано: «Аз есмь свет миру», – мы радуемся. Современников же Иисуса это пугало: они боялись кощунства. Человек, для которого Бог живет только в текстах, везде и во всем видит кощунство и боится этого. И среди нас есть люди, которых более всего страшат какие-то мелкие ритуальные нарушения: не так перекрестился, не так приложился к иконе, без должного благоговения взял в руки просфору и т. п. Именно такого рода страхам подвержены и слушатели Иисуса. А почему возникают подобные страхи? Какова их природа? Она – в нечувствии к окружающим людям, в равнодушии к их судьбе. Такая «правоверность» ничего общего не имеет с христианством, как не имела ничего общего с подлинной библейской религией. Она имеет общее только с тем, что Иисус связывает с фарисейством, с чисто внешней религиозностью.

Если мы заглянем в тексты монашеских писаний Иоанна Лествичника или других авторов, то увидим, что они считали значительно более тяжелым грех, совершенный против человека, чем грех против Бога. Есть у Лествичника замечательное место, где говорится, что если твой брат нуждается в помощи, а ты стоишь на молитве, то оставь молитву и беги помочь брату твоему, который может без тебя погибнуть. Если брат твой нуждается в лекарстве, а ты стоишь на молитве, оставь молитву и отнеси ему лекарство. Если брат твой нуждается в еде, а ты молишься, оставь молитву и отнеси ему еду, молитву же продолжишь после этого. Таков святоотеческий взгляд на эту проблему.

И совсем иной – фарисейский. Слова Иисуса «Я свет миру» приводят Его слушателей в ужас, потому что для них жизнь ограничена ритуалом, для них нет ничего важнее строгого соблюдения правил. Они не видят людей вокруг себя; они, в конце концов, и женщины этой не видят, их задача – побить ее камнями, потому что она нарушила закон. А если бы в законе это не было оговорено, они бы вообще не обратили на нее внимания. Значит, слушатели Иисуса видят в женщине не живого человека, нуждающегося в помощи, снисхождении, протянутой руке, а нарушительницу того или иного пункта закона. Проблема, о которой здесь говорится, действительно чрезвычайно глубока, ее нужно серьезно анализировать.

Когда мы слышим, как Иисус говорит: «Я свет миру», – нам, иногда все-таки прорывающимся сквозь путы законничества, эти слова кажутся замечательными, удивительными. Наверное, мы правы, когда нам так кажется, потому что мы тогда вспоминаем или молитву Симеона Богоприимца «Свет к просвещению язычников» (Лк., 2:32), или пророчество Исайи «На живущих в стране тени смертной свет воссияет» (Ис, 9:2), или многие другие библейские тексты – из псалмов, из пророческих книг. Вспоминаем и новозаветные тексты, например Иоанна Богослова, который прямо говорит: «Бог есть свет». Мы вспоминаем и наш собственный, личный опыт соприкосновения со светом, преображающим нашу жизнь. Этот свет мы сравниваем с обычным солнечным светом, но он неизмеримо больше и имеет какую-то другую природу. Часто, находясь в городе или деревне, мы наслаждаемся солнечным светом, но какого-то особого впечатления на нас это не производит. А бывает и так, что тот же солнечный луч вдруг озаряет всю нашу жизнь, наполняет сердце бесконечной радостью. Мы воспринимаем его уже не как луч света физического, а как луч какого-то подлинно невечернего, незаходящего света. Иной раз этот луч видишь даже не в реальности – он может мелькнуть на картине, гравюре, а то и вовсе в глубине нашего «я», но, увидев его, мы понимаем, что это – истинный свет, который возвращает к жизни, дает силы, преображает душу.

Свет по мысли Данте – это visibile face, то есть «видимый лик» Бога, и только в нем и нигде более человек может обрести покой и мир: creatura… solo in lui vedere ha sua pace. В этом месте XXX песни «Рая» Данте, в сущности, цитирует начало «Исповеди» Августина, слова о том, что «не знает покоя сердце наше, пока не упокоится в Тебе», но при этом подчеркивает, что Бог входит в нашу жизнь именно как свет. Созерцая isplendor di Dio («сиянье Бога») или somma luce, luce etterna или etterno lume, то есть Высший Свет или Свет Вечный, Вечное Сияние и так далее, ослепленный от всего этого, поэт переживает состояние особенного ликования.

Он постоянно повторяет слова io vidi – «я увидел», осознавая, что теперь он владеет новым опытом – почувствовать Бога не как-то по-другому, но именно через зрение, глазами, увидеть Его по слову Иисуса из Нагорной проповеди «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». В этот момент Данте сравнивает себя с человеком, который пришел в Рим откуда-то издалека, например из Хорватии, специально чтобы увидеть (a veder) Плат Вероники, и, увидев его, мгновенно понял, что видит, именно видит своими собственными глазами подлинный лик Иисуса. Блаженство вечной жизни, по мнению Данте, о чем он говорит в заключительных строках своей «Монархии», «заключается в наслаждении от видения Бога (in fruitione divi – ni aspectus), до которого собственная добродетель человека может подняться не иначе, как при содействии божественного света». Увидеть Бога, при том, что он Невидим, можно, но только созерцая свет, через сияние которого Бог являет Свое бытие людям; более того, постичь Бога человек может, только идя именно этим путем, только созерцая этот свет, в конечном итоге – только глазами, хотя, конечно, речь здесь идет не о физическом феномене зрения, но о чем-то неизмеримо большем.

О богословии света можно говорить очень много. В Евангелии от Иоанна слова Иисуса «Я свет миру» действительно ключевые: они помогают нам сформулировать свой опыт, который каждый из нас хранит в сердце. Но часто такой опыт остается невыразимым, пока эту фразу не прочтешь или не увидишь на иконе, где Спаситель изображен с открытым Евангелием, на страницах которого написано: «Аз есмь свет миру».

Читая восьмую главу Евангелия от Иоанна, мы видим, что слова Иисуса «Я свет миру» приводят Его слушателей в ярость, в результате чего происходит довольно серьезное столкновение. Они говорят Ему: «Мы семя Авраамово». На что Иисус отвечает им очень жестко: «Если бы вы были дети Авраама, то дела Авраамовы делали бы. А теперь ищете убить Меня, Человека, сказавшего вам истину, которую слышал от Бога: Авраам этого не делал» (Ин., 8:39- 40). Иисус говорит об их ориентированности на расправу, насилие, зло. Сначала они хотели убить женщину. Потом те, кто намеревались с ней расправиться, ушли, но пришли другие, избравшие новую жертву – Иисуса. Он укоряет их: если они горят мыслью об убийстве, то какие же они дети Авраама?

Авраам с точки зрения Священного Писания – это отец всех верующих. Если с именем Моисея связано слово «закон», с именем Давида – «пение», с именем Соломона – «премудрость», то с именем Авраама еще на страницах книги Бытие связалось слово «вера». Авраам – образец веры, быть может, первый верующий, отец всех верующих, как потом скажет о нем апостол Павел.

И когда Иисус говорит им, что если бы они были дети Авраама, то верили бы Богу, а не искали, кого бы убить, они кричат в ответ: «Мы не от любодеяния рождены». Что это значит? Какова логика этих людей? В понимании правоверного иудея принадлежность к той или иной языческой религии, идолослужение, то есть служение многим богам, – любодеяние, проституция. Вот они и кричат, что рождены не от занятия проституцией, а имеют одного Отца – Бога истинного и живут по Его закону. Иными словами, они отстаивают чистоту своего исповедания.

Когда Иисус бросает им упрек, что они не дети Авраа-мовы, а дети какого-то другого отца, они возражают, что держатся данных Богом заповедей и никаким другим богам не поклоняются. Иисус же говорит им, что их Бог – жажда крови, насилия, и дальше – еще резче: «Ваш отец диавол… Он был человекоубийца от начала…» Оппонентам Иисуса на это возразить нечего, и тогда они переключаются на Его личность: «Не правду ли мы говорим, что Ты Самарянин и что бес в Тебе?»

А кто такой самарянин, с их точки зрения? Это человек, хуже которого и представить себе нельзя. Если можно еще как-то оправдать язычника, то самарянин, который вроде бы и верует в Бога, но не так, как нужно, – хуже любого язычника. Значит, эти люди идут по пути вражды, по пути наращивания конфронтации. Им нечего сказать Иисусу в ответ, поэтому они Его просто оскорбляют. Но все-таки очевидно, что сердца их чем-то затронуты, хотя они и пытаются обвинить Его в том, что Он нечист. Иисус отвечает им: «Во Мне беса нет», – и они хватаются за камни. Иисус уходит из храма, «пройдя посреди них». На этом глава кончается.

Таким образом, главное содержание восьмой главы заключается в том, что Божий ответ не может быть связан с насилием. Оппоненты Иисуса, как в начале, так и в конце главы, пытаются утвердить в жизни Божие начало через насилие. Это не удается им ни в первом, ни во втором случае: они терпят крах. О том, что Бог не действует через насилие, говорит и вся эта глава, и двухтысячелетнии опыт жизни христиан. Много раз предпринимались попытки сделать насилие орудием и освятить его авторитетом Бога, но из этого ничего хорошего не выходило. Это всегда приводило сначала к какой-то катастрофе, а затем к массовому распространению безбожия.

Глава 10 СЛЕПОРОЖДЁННЫЙ

«И, проходя, увидел Иисус человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его…» (ст. 1-3). Слово «проходя», скорее всего, указывает на то, что Иисус увидел слепого в тот самый момент, когда вышел из храма и скрылся, ибо собеседники хотели побить Его камнями. Союз «и», с которого начинается повествование, напрямую связывает его с тем, о чем шла речь в предыдущей фразе, поэтому есть все основания говорить о том, что чудом исцеления слепорожденного заканчивается рассказ об Иисусе на празднике Кущей. В этой связи нельзя не вспомнить, что шалаши для того, чтобы праздновать Суккот, необходимо строить таким образом, чтобы сквозь ветви, которыми они покрыты, можно было бы видеть небо и свет звезд. Поэтому не случайно слепорожденный впервые в своей жизни увидел свет звезд именно в дни этого праздника.

Из истории иудаизма времен Иисуса и более раннего периода, как и из практики средневековой синагоги, которая нам достаточно хорошо известна по Талмуду и трудам писателей иудейского средневековья, можно понять, что и болезнь, и физическое уродство или любой физический недостаток, и беда, случившаяся с человеком, воспринимались именно как наказание за грех. Но поскольку человек, о котором идет речь в 9-й главе, родился слепым, объяснить его слепоту как наказание, посланное ему за грех, довольно трудно. Поэтому ученики спрашивают Иисуса: так кто же согрешил – он или его родители?

У этого вопроса есть еще один, дополнительный смысл. В иудейской традиции существовало мнение, что и в утробе матери младенец может согрешить, а следовательно, может быть наказан еще до рождения. Значит, болезнь или беда как наказание – это довольно типичное для иудаизма понимание неких закономерностей человеческой жизни. Но Иисус восстает против этого, говоря: «Не согрешил ни он, ни родители его».

Для современной практики православия объяснение болезни и беды как наказания тоже не так уж необычно – недаром в народе говорят: «Бог наказал». И люди, когда с ними что-то случается, часто ищут этому объяснение, спрашивая себя: за что мне послана болезнь или беда, почему болеет мой ребенок? Вместо того чтобы прорываться сквозь беду или болезнь, человек погружается в свое прошлое и действительно находит какие-то причины, поскольку, как все мы, делал что-то дурное. Однако ситуация от этого не меняется. Вот почему поиски ответа на вопрос «за что?» – один из самых страшных тормозов, не только мешающих нам разумно относиться к жизни, но и не позволяющих Богу беспрепятственно действовать в нашей жизни.

Можно утверждать, что наше представление о том, что та или иная болезнь есть наказание Божие, – одна из ярчайших форм прямого непонимания того, чему учит нас Иисус. Мы должны отказаться от такого способа видения болезни и беды. Если же мы пойдем этим путем, то никогда не справимся с тоской и унынием, которые, как правило, сопутствуют болезни и беде; этот фатализм станет нас душить и в конце концов разрушит.

Помню, когда я еще был ребенком, соседка по квартире с упоением рассказывала историю об одной комсомолке, которая на Немецком кладбище, глядя на надгробие в виде молящегося ангела, сказала: «А вот я плюну ему в лицо, и мне ничего не будет». «Плюнула, – говорила с пафосом эта добрая женщина, – выбежала с кладбища и попала под трамвай». Ничего не скажешь, хорош Бог, который убивает несчастную и распропагандированную девушку за глупый поступок! Разумеется, такие совпадения случаются, но речь здесь следует вести не о действии Божием, а о человеческой глупости и злобе. Злобный человек, если не может наказать кого-то сам, надеется, что это сделает Бог.

Но из Евангелия ясно, что Бог не наказывает, а милует, не карает, а спасает. Образ карающего, убивающего Бога пришел из языческих религий. Это Аполлон, который убивает людей солнечными лучами – палящими и острыми, как стрелы. Это и другие боги греческой и восточных религий, которые требуют все новых и новых кровавых жертв. Значит, о подобных проявлениях язычества как в недрах ветхозаветного иудаизма, так и в христианстве нужно и задумываться и говорить, чтобы преодолевать их в себе. И вероятно, не случайно так ярко говорится об этом в самом начале рассказа о слепорожденном.

Итак, Иисус отвечает Своим ученикам: «Не согрешил ни он, ни родители его», – а затем продолжает: «Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать». Так выглядит это место в Синодальном переводе Нового Завета, авторы которого ориентировались на тексты средневековых рукописей Писания и сделанное на их основании издание греческого оригинала – так называемый textus receptus. Если же мы обратимся к древнейшим рукописям IV и V веков (на их основании издается на языке оригинала Новый Завет в Штуттгарте под редакцией Курта Аланда, Карло Мартини, Яниса Каравидопулоса и других), то увидим, что Иисус говорит: «Нам должно делать…» Следовательно, речь идет о том, что Он и Его ученики должны, «доколе день», действовать, делать все, что в Его и их силах, чтобы помочь тем, кому плохо. В словах «нам должно делать» Иисус призывает нас (каждого из нас!) быть активными участниками того доброделанния, на котором основываются наши личные отношения с Богом.

«Приходит ночь, когда никто не может делать», – говорит Он далее. Образ ночи, которая связывает человека по рукам и ногам, ночи-смерти, которая противопоставляется дню-жизни, достаточно типичен для рубежа нашей эры, для эпохи Евангелия. Его можно встретить и у греческих, и у восточных писателей, включая авторов поздних книг Ветхого Завета, и у римских писателей. У Катулла, например, в одном из его поэтических текстов есть такое выражение: «Nox est perpetua una dormienda», то есть «Ночью вечной нам всем придется только спать». Вечный сон, который наступает после жизни, – это смерть. Слова Иисуса о том, что нужно действовать, перекликаются с образом, известным нам по античной литературе.

Эти строки Евангелия вызывают в памяти стих из Второго послания апостола Павла к Фессалоникийцам: «Вы же, братия, не унывайте, делая добро» (2 Фес, 3:13; доктор Федор Петрович Гааз перевел это как «Спешите делать добро»). Вспоминается и шестая глава Послания к Гала-там, где говорится о том же: «Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем. Итак, доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере» (ст. 9-10).

Итак, Иисус призывает «делать дела… доколе есть день». «Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди умойся в купальне Силоам… Он пошел и умылся, и пришел зрячим» (ст. 6-7). Что касается вещества, состоящего из земли и слюны, то в медицинском трактате времен поздней античности много говорится как о целительном действии слюны, так и о целительных свойствах земли. Поэтому человека того времени действия Иисуса шокировать не могли, они, скорее, воспринимались как обычное врачевание.

Но есть в этой сцене и другой смысл. Как говорит нам Книга Бытия, некогда Бог, взяв прах земной, сотворил человека и вдохнул в него жизнь. Иисус делает нечто подобное: берет землю и, увлажняя слюной, дышит на нее. Значит, здесь на наших глазах совершается нечто подобное творческому акту Бога. В результате слепой обретает зрение: войдя в купальню Силоам, он выходит из нее зрячим. Толкователями Евангелия давно было замечено, что этот текст связан с таинством крещения. Подобно тому как в купели человек рождается заново, слепой, омывшись в водах купальни, обретает зрение. Обретение веры, обретение той благодати, которая дается в таинстве крещения, делает духовно слепого человека зрячим, дает ему то зрение, которым он раньше не обладал. Поэтому рассказ о слепорожденном можно понимать как одну из бесед с теми, кто готовится принять крещение. Точно так же рассказ об исцелении расслабленного в пятой главе Евангелия от Иоанна можно понять как беседу о покаянии, толкование к таинству покаяния. Значит, идя от главы к главе, мы вправе сделать вывод, что в Евангелии от Иоанна отражены практиковавшиеся в первохристианской общине беседы о таинствах – о сути и природе таинств, которыми жила Церковь.

«Доколе Я в мире, Я – свет миру», – восклицает Иисус в 9-й главе Евангелия от Иоанна. И не случайно Данте в «Пире» (II, 8), цитируя по памяти слова Иисуса о том, что Он «путь, и истина, и жизнь», говорит, что la dottrina veracissima di Cristo, то есть «непреложнейшее учение Христа», это via, verita e luce (путь, истина и свет!); не «жизнь», но именно «свет», luce, perche allumina noi ne la tenebra de la ignoranza mondana – «свет, ибо освещает нас во тьме мирского невежества». Поэт, удивительно глубоко чувствующий, насколько христианская вера освещает жизнь человека, в сущности, не искажает евангельское изречение, ибо говорит не о самом Иисусе, но о Его учении или, вернее, о том, что провозглашает и что предлагает человеку Иисус. А это, прежде всего, новый маршрут по дорогам жизни (via), затем – истина (verita), которая дает нам верный способ не запутаться на этих дорогах, и, наконец, свет, что освещает во мраке и эти дороги, и нас самих.

Жизнь христианина отличается, главным образом, именно тем, что он видит то, что другой человек разглядеть не сумеет. «Lo qual fu luce, che allumina noi ne le tenebre» («Он был свет, который освещает нас во тьме»), – говорит Данте в другом месте «Пира» (II, 5), ссылаясь (опять-таки по памяти) на Евангелие от Иоанна и в действительности соединяя вместе два стиха «и свет во тьме светит» (1:4) и «был свет истинный, который просвещает всякого человека» (1:9). И в том, и в другом месте Данте говорит о свете, который allumina noi, то есть «просвещает нас», и делает при этом ударение на слове noi («нас»), в данном контексте в Евангелии не присутствующем. Однако поэт, о котором один из первых его биографов писал, что он, «еще будучи отроком, уже влюбился в Священное Писание», действительно удивительно тонко чувствовал смысл Слова Божия и поэтому знал, что свет Христов просвещает не какого-то абстрактного читателя Евангелия, но именно нас. Каждого из нас, если только мы понимаем, что Иисус пришел в мир дать зрение не одному только слепорожденному, но всем нам без какого бы то ни было исключения.

Но вот слепорожденный исцелен. Он видит – и это людей смущает. «Тут соседи и видевшие прежде, что он был слеп, говорили: не тот ли это, который сидел и просил милостыни? Иные говорили: это он, а иные: похож на него. Он же говорил: это я. Тогда спрашивали у него: как открылись у тебя глаза?» (ст. 8-10). И прозревший рассказывает, как это было. Сначала о том, как это произошло, нам рассказал в начале девятой главы евангелист, а теперь о том же слышим из уст слепорожденного.

Обретшего зрение человека, которого Евангелие называет «бывшим слепцом», ведут к фарисеям. Но их волнует не факт исцеления, не то обстоятельство, что произошло что-то необычное, что оно о чем-то свидетельствует. Их волнует совсем другое. «Тогда некоторые из фарисеев говорили: не от Бога Этот Человек, потому что не хранит субботы» (ст. 16). Вот единственное обстоятельство, которое их трогает. Он не хранит субботы, значит, Он не от Бога – такова логика фарисеев.

Продолжив чтение текста, мы увидим, что он построен на противопоставлении знания незнанию. Такова доминанта остальной части рассказа о слепорожденном. Фарисеи говорят: «Мы знаем, что Человек Тот грешник». А бывший слепец отвечает: «Грешник ли Он, не знаю; одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу». Фарисеи восклицают: «Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; Сего же не знаем, откуда Он». «Это и удивительно, – отвечает прозревший, что вы не знаете, откуда Он, а Он отверз мне очи. Но мы знаем, что грешников Бог не слушает» (ст. 24-31). Знание, которым обладают фарисеи, – это знание того, как было прежде и должно быть всегда: «Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог», мы знаем, что нужно хранить субботу. И одновременно: «Сего же (т. е. Иисуса. – Г. Ч.) не знаем» – и вообще о том, что произошло в субботу, не знаем и знать не хотим. А бывший слепец, наоборот, идет по другому пути. Он говорит: я не знаю, грешник ли Он, но я знаю, что был слеп, а теперь вижу.

Знание, которым обладают фарисеи, – знание нормы, установки, а знание, которым оказывается наделенным бывший слепой, – это знание реальности, обретенное его непосредственным опытом. Чтобы понять, грешен кто-то или нет, нужно иметь какой-то эталон. То, что слепой человек теперь видит, – реальность. Значит, слепой говорит о знании факта, перед которым знание нормы отступает на второй план. Фарисеи же ослеплены своим отношением к норме, обожествляют ее и уже не хотят видеть того, с чем столкнулись в реальности.

С явлениями, когда формальное становится более значимым, чем нечто по-настоящему существенное, мы встречаемся очень часто. И это страшно, потому что тем самым мы отказываемся от того, что принес в мир Иисус, и возвращаемся к тому состоянию общества, которое было в Его время и против которого Он выступал. Признаться, я всегда становлюсь в тупик, сталкиваясь с явлениями такого рода. Разумеется, можно по-разному относиться к людям, но, если эти люди что-то делают, оценивать их нужно по результатам их деятельности, а не выискивать нарушение той или иной нормы. В Евангелии постоянно звучит мысль: древо надо оценивать по плодам, которые оно приносит. Наверное, рассказ о слепорожденном говорит и об этом.

Когда родителей слепого спрашивают: «Это ли ваш сын, о котором вы говорите, что он родился слепым? как он теперь видит?» – они боятся сказать что-нибудь недолжное и отвечают: «Мы знаем, что это сын наш и что он родился слепым, а как теперь видит, не знаем, или кто отверз ему очи, мы не знаем. Сам в совершенных летах; самого спросите; пусть сам о себе расскажет» (ст. 19-21). Здесь трижды употребляется слово «сам». Родители отшатнулись от сына, они боятся, что если признают свершившийся факт, то тем самым нанесут ущерб норме, которая дороже реальности. «Так отвечали родители его, потому что боялись Иудеев; ибо Иудеи сговорились уже, чтобы, кто признает его за Христа, того отлучить от синагоги. Посему-то родители его и сказали: он в совершенных летах, самого спросите» (ст. 22-23).

Тем, наверное, и отличается христианство от других религий, что в них, как правило, самое ценное – норма, а в христианстве – реальность. Эта мысль повторяется у авторов самых разных мистических трактатов Запада и Востока, включая такой известный монашеский трактат, как «Ле-ствица» преп. Иоанна. Когда ты стоишь на молитве, говорит святой, и оказывается, что кому-то нужна твоя помощь, оставь молитву и беги на помощь брату своему. Вот христианская позиция. Для большинства же древних религий характерно обратное: если ты совершаешь дело Божие, то свободен от дел человеческих, потому что человеческое ниже божественного. Если ты посвятил этот день Богу, тебя уже не должно трогать все происходящее вокруг. В одной из книг по аскетике подобная позиция, рассматриваемая применительно к сегодняшнему дню, высмеяна достаточно резко. Там рассказывается, как собрались православные люди поехать к больной, чтобы помыть ее, но вспомнили, что сегодня – Казанская, работать нельзя. И не поехали. Подобный подход, к сожалению, для нас типичен. Отец Таврион (Батозский) с печальной иронией и болью неоднократно говорил в своих проповедях, что в воскресный день стирать, конечно же, нельзя, плотничать, вымыть больного тоже нельзя, а вот сплетничать, перемывать друг другу кости или семечки целый день лузгать – можно.

Иисус говорит: «Суббота для человека, а не человек для субботы; посему Сын Человеческий есть господин и субботы» (Мк., 2:27-28). Значит, прочитав этот текст, можно сказать: не человек для ритуала, но ритуал для человека, потому что человек есть господин ритуала. И Иоанн Лест-вичник, строгий монах и великий аскет, прекрасно это понимал и прямо об этом говорил.

Для меня всегда большое испытание видеть в день Крещения Господня толпы людей с бидонами в руках. Большинство из них приходят в храм раз в год – за святой водой. Одну из женщин, набравших святой воды, спросили, зачем она ей. «Как же, надо дома все побрызгать». – «Зачем?» – «От злых духов». Получается, что это какой-то примитивный магизм на уровне древнего египтянина или жителя Сибири в эпоху расцвета шаманизма, но отнюдь не действия человека, просвещенного светом Евангелия. Человек приходит в храм, чтобы поставить свечку, взять воды, чтобы «побрызгать» жилище и т. п. Внешне он становится православным, внутренне же остается язычником, т. к. Евангелия не открывает и потому не может быть затронут проповедью Христовой. Прикасаясь к святыне, он принимает ее наружно, а внутренне остается таким же, каким был, – злым, эгоистичным, мстительным. В этом заключается реальная опасность для христианства в наши дни.

Глава 11 ДОБРЫЙ ПАСТЫРЬ

Основную часть десятой главы Евангелия от Иоанна составляют слова Иисуса о добром пастыре, который полагает душу свою за овец. Они напоминают о новозаветной притче о ста овцах, одна из которых потерялась (Мф., 18:12). Пастух оставляет 99 овец на пастбище в горах и идет искать заблудившуюся. Сопоставив это с Ветхим Заветом, мы убедимся, что образ Бога как Пастыря, Который покоит Свой народ, Свое стадо на злачных пажитях и водит к тихим водам, Который оберегает и охраняет овец Своей пажити, пасёт Израиль, спасает заблудившуюся овцу, – тема коренная в ветхозаветной гимнографии. Она звучит в самом начале псалма 74 (73): «Для чего, Боже… возгорелся гнев Твой на овец пажити Твоей?», в конце псалма 95 (94): «… ибо Он есть Бог наш, а мы – народ паствы Его и овцы руки Его», в последнем стихе 119 (118)-го псалма: «Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего…» Можно сослаться и на другие тексты Писания, где о Боге говорится как о Пастыре, прежде всего на 34-ю главу книги пророка Иезекииля, ибо в целом слово о Добром Пастыре, которое обращает к своим ученикам Иисус, представляет собой «мидраш» или толкование именно на этот текст Иезекииля.

В притче, открывающей десятую главу, Иисус сначала говорит просто о пастыре и овцах, а потом восклицает: «Я есмь пастырь добрый…» Здесь в скрытой форме уже, безусловно, присутствует «формула», которую мы потом найдем в Послании апостола Павла к Колоссянам, – что в Иисусе «обитает вся полнота Божества телесно» (Кол., 2:9). Обратим внимание на то, что в десятой главе неоднократно употребляется глагол «выводить». Этот же глагол употреблен в Септуагинте, греческом переводе Библии (в том числе и в тексте первой из заповедей Декалога!), когда речь идет о Боге, Который выводит Свой народ из дома рабства, из земли Египетской. Значит, добрый пастырь выводит своих овец подобно тому, как Бог вывел Свой народ из Египта. В десятой главе все теснейшим образом связано с ветхозаветными текстами, и прежде всего с поэтическими книгами Ветхого Завета.

Читая в Евангелии от Иоанна слова Иисуса: «Я есмь пастырь добрый», мы должны понимать: это может и не означать того, что Он произносил их в Своей проповеди. Так от Его имени говорит община Его первых учеников. В этих словах содержится и наше исповедание: «Господи! Ты еси наш Пастырь Добрый!» Это очень важно иметь в виду. Слова Евангелия часто воспринимают как «стенограмму» проповеди Иисуса, как точный «отчет» о том, что Он делал и говорил. Конечно же это не так. Все Евангелие, от начала до конца, нужно воспринимать как словесную икону Христа. Об этом очень хорошо сказал о. Сергий Булгаков в своей книге «Икона и иконопочитание». Об этом же свидетельствует и церковный чин: Евангелие мы лобызаем, как икону, тогда как никакую другую книгу не целуем. Более того, когда Евангелие во время воскресной всенощной кладется на аналой, икону Спасителя, обычно находящуюся там, на это время убирают. Итак, когда мы читаем слова Иисуса «Я есмь пастырь добрый», это означает только одно: евангелист обратил внимание на этот аспект и подчеркнул его, изобразив Иисуса в словесной иконописи именно как Доброго Пастыря – подобно иконописцу, выделяющему те или иные черты образа. Нельзя не вспомнить, размышляя об этом, знаменитую мозаику из Равенны «Добрый Пастырь», прекрасная копия которой находится в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве, или другого «Доброго Пастыря», из Эрмитажа, – мраморную фигуру пастуха, держащего на плечах овечку.

Следует обратить внимание и на то, что в первых десяти стихах Иисус говорит о добром пастыре, и только в 11 – м восклицает, что добрый пастырь – это Он Сам. В этом стихе есть чрезвычайно важное место. Иисус говорит, что Он душу Свою отдает за овец: «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец». Перед словом «овец» здесь стоит тот же самый греческий предлог «попер» – «за», «ради», что и в евхаристической формуле: «Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое… Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многие изливаемая во оставление грехов». Применительно к смерти Иисусовой, смерти крестной этот предлог употреблен в Новом Завете около тридцати раз. И когда Иисус говорит, что Он душу Свою полагает за овец, то совершенно ясно, что речь идет о крестной смерти и обо всем том, что связано для нас с таинством Евхаристии. Таким образом, в этом тексте уже присутствует в неявной форме, но вполне ясное воспоминание о Тайной Вечери.

О том же говорится и в двух других стихах, 17-м и 18-м:

«… Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня; но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее, и власть имею опять принять её…»

Иисус идет на смерть volontarie, или добровольно, – вот о чем сказано в притче о добром пастыре. Видимо, поэтому в первые века именно этот текст читали на Пасху. Сегодня в пасхальную ночь в православном богослужении читается начало Евангелия от Иоанна, тогда как христиане Запада – как минимум последние двенадцать веков – читают начало 16-й главы Евангелия от Марка. (РВ) Однако в древности, до VIII века, пасхальным чтением было именно начало 10-й главы Евангелия от Иоанна, где Иисус говорит, что Сам отдает жизнь и что Он имеет власть ее отдать и вновь принять. Напоминание о том, что Иисус добровольно принял страдания и смерть, мы находим и в литургических текстах. Так, в кондаке праздника Преображения говорится:

«Страдание убо уразумеют вольное, мирови же проповедят, яко Ты еси воистину Отчее сияние»;

в отпусте Страстной седмицы: «Грядый на вольную страсть»; в тропаре: «Пречистому образу Твоему поклоняемся, Благий, просяще прощение прегрешений наших, Христе Боже: волею бо благоволил еси плотию взыти на крест…» Можно привести и другие литургические тексты, где говорится о вольной страсти, о добровольном страдании. Есть замечательный латинский гимн о Добром Пастыре, носящий пасхальный характер, он, вероятно, был элементом пасхальной литургии в древности. Этот текст сохранился в единственной рукописи, которая находится в Национальной библиотеке в Париже:

Иисус не только Добрый Пастырь, Он еще и дверь для овец. Образ двери, ворот мы найдем и в Ветхом Завете. Так, Иаков, видевший во сне лестницу, сходящую с небес на землю, проснувшись, воскликнул: «Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные» (Быт., 28:17). Это врата, через которые можно взойти на небо, к жизни истинной. Об этом же сказано и в псалмах. Наконец, о тесных вратах, ведущих в жизнь, нам говорит 7-я глава Евангелия от Матфея (ст. 13-14). Итак, образ врат проходит через все Священное Писание. Но в Новом Завете врата, через которые проходят овцы, – это Сам Иисус. «Я есмь дверь», – говорит Он (ст. 9).

Понятно, что у этого образа есть какой-то реальный прототип. Пастух ложился в дверях загона для овец, чтобы никто не мог туда войти. Лежа ночью в дверях, он оберегал овец от возможного покушения со стороны воров, разбойников, диких животных и т. д. Но понятно также, что в евангельском тексте имеется в виду не только отверстие, через которое надо пройти, как об этом говорится в Ветхом Завете. Иисус уподобляет Себя тому пастуху, который лежит в дверях и оберегает, защищает тех, кто находится внутри загона.

В Евангелии от Иоанна явственно звучит еще одна тема. «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (ст. 16). В действительности (если так можно выразиться, с точки зрения Бога) человечество не разделено на верующих и неверующих, для времен евангельской проповеди – на евреев и язычников. Однако, по мысли слушателей Иисуса, общество как раз разделено на евреев и язычников, и язычники – это почти что не люди. А Он говорит: «Есть у Меня и другие овцы… и тех надлежит Мне привести». Иными словами, человечество едино, людей нельзя делить на верующих и неверующих, чистых и нечистых, плохих и хороших – именно так надо понимать слова Иисуса. Захотят ли нас слушать, придут ли к нам, если мы будем упорно противопоставлять себя кому-то, кто исповедует иную веру? В одном из писем старца Силуана есть очень интересное место. Старец рассказывает, что однажды к нему приехал какой-то епископ из Китая. Говоря о китайцах, епископ возмущался: как ужасно ведут себя эти люди, какая ужасная у них религия и т. п. Он сокрушался, что китайцы уже никогда не спасутся. И тогда старец Силуан, этот совсем простой человек из русской деревни, спросил епископа: «А как ты им проповедуешь, как разговариваешь с ними?» Епископ ответил: «Я прихожу на их капище и, когда они замолкают, начинаю их обличать, говорить, что они служат дьяволу, что все они погибнут, что вера их ложная». – «А ты обращал внимание на то, как они молятся, как они погружаются в Бога в молитве? Попытайся рассказать им о своем Боге, о том, что в твоем опыте похоже на их опыт, попытайся заинтересовать их своей верой. Отталкивайся от того, что в молитве они, сами того не подозревая, прикасаются к истинному Богу». Такое потрясающее по глубине наблюдение было бы естественно встретить у НАБердяева, или, скажем, у СЛ. Франка, или другого современного философа, но его высказывает старец Силуан, человек, казалось бы, далекий от размышлений о том, что представляют собою иные религии. Высказывает именно Духом Святым. Мы должны следовать именно этим путем: не обличать и не противопоставлять себя людям, исповедующим какие-то иные верования, а пробовать делиться с ними нашим опытом, обращать внимание на то подлинное, что есть, наверное, в каждом религиозном движении. Апостол Павел говорил в «Ареопаге»: «Того, Кого вы, не зная, чтите, Того я проповедую вам». Как видим, путь, о котором мы говорим, был намечен давно, но тем не менее мы еще очень плохо следуем ему…

В десятой главе Евангелия от Иоанна есть еще один момент, на который следует обратить внимание. Иисус говорит:

«Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком» (ст. 10).

Тема жизни, которая даруется с избытком, бьет через край, – постоянная для Евангелия, она повторяется из главы в главу. Вспомним умножение хлебов, когда все насытились, и осталось, и остатки собирали в короба. Избыток – это то, что дается нам в жизни сверх того, что мы можем принять и усвоить. Это одна из ярчайших черт евангельского слова.

В десятой главе Иисус говорит о Своем равенстве Отцу: «Я и Отец – одно» (ст. 30). И иудеи хватают камни, чтобы побить Его за богохульство, за то, что Он, будучи человеком, называет Себя Богом. Здесь Иисус выступает как шапиа - посланный, а, согласно иудейской традиции, посланный равен тому, кто его посылает. Иисус действительно выступает здесь как равный Богу во всем. Раз Он послан, значит, равен. Он полностью представляет Отца. Вот что такое полнота Божия, которая пребывает в человеческой природе Иисуса. Вот что такое боговоплощение. Зачастую удивительный по своей глубине и современности его формулировки Хал-кидонский догмат о боговоплощении принимают упрощенно. Нам проще, подобно язычникам, считать, что Бог во плоти ходит по земле, как Юпитер или Зевс, Афина или Афродита, о которых мы знаем из Гомера, Вергилия и других античных поэтов и из мифологии. В Евангелии же – совсем иное. Боговоплощение, богочеловечество Иисуса – это не хождение Бога среди людей во плоти. Это Его Присутствие через Его «шалиа», Им Посланного Его Единородного Сына. В Иисусе как Посланнике полнота Божия присутствует телесно. Посланный Отцом, Он полностью представляет Отца. Он приносит людям то, что хочет сказать Сам, и то, что Отец говорит через Него как Человека. Таким образом, через Иисуса в человечество входит полнота Божия.

Прекрасно пишет об этом феномене Бенедикт Спиноза (1632 – 1677) в «Богословско-политическом трактате»: «В самом деле, я нигде не читал, чтобы Бог являлся Христу или говорил с Ним, но читал, что Бог через Христа открылся апостолам и что Он есть путь ко спасению». Спиноза подчеркивает, что никто не достигал «такого совершенства перед другими, кроме Христа, Которому Божественные изволения были открыты не в словах или видениях, но непосредственно, так что Бог чрез душу Христа открыл себя апостолам, как некогда открылся Моисею посредством голоса». В дальнейшем он вновь возвращается к этой теме и снова подчеркивает, что «Бог открыл Себя Христу или Его душе непосредственно, а не через слова и образы, как пророкам». Исходя из личного опыта чтения Священного Писания, Спиноза, который формально не был христианином (и поэтому казался чужим как христианам, так и иудеям), сумел обратить внимание на этот чрезвычайно важный момент, проводящий резкую грань между тем местом, что занимают в истории Откровения пророки, и миссией Иисуса, но, главное, сразу и в высшей степени выпукло обнаруживающий уникальность Его миссии: Бог открывается Иисусу непосредственно, а не через слова или в видениях, как пророкам.

Необходимо обратить внимание и на 29-й стих десятой главы. Говоря об овцах, которые слушаются Его голоса и идут за Ним, Иисус подчеркивает: «Отец Мой, Который дал Мне их, больше всех; и никто не может похитить их из руки Отца Моего». Слово «больше» (греческое «мейдзон») придает замечательный колорит этому тексту, а возможно, и всей главе. Бог всегда больше любого представления о Нем, Бог не может быть вмещен ни в какую богословскую схему. Он – «неизречен, недоведомь, невидимь и непости-жимь», как говорится в анафоре литургии святого Иоанна Златоуста. По-гречески: «анэкфрастос», то есть «неизречен», ибо о Нем невозможно рассказать в словах, «аперино-этос», или, по-славянски, «недоведомь», поскольку Его не представишь умом, «аоратос», то есть «невидимь», ибо увидеть Его не запрещено, но просто невозможно, и, наконец, «акаталептос» – «непостижимь», ибо Его величие и, вообще, Его и Его бытие невозможно постичь разумом. Греческое «мейдзон» из Евангелия от Иоанна в одном слове передает это все фантастически точно.

Вместе с тем целый ряд древних рукописей содержат иное чтение этого стиха: «То, что дал мне Отец Мой, больше всего, и никто не может это похитить из руки Отца». В этом случае речь идет о том, что тот дар, что получен Иисусом от Отца, больше всего, что можно себе представить, и всего, что существует. Иными словами, что этот дар есть то равенство Богу, та полнота Божия, что пребывает во Христе телесно. Этот дар невозможно похитить (греческое «гарпадзейн»), то есть присвоить себе силой, Он может быть получен только от Отца и только по Его милости. Если понимать этот текст именно так, то он оказывается созвучным тому месту из Послания к Филиппийцам (2:6-7), где апостол Павел говорит, что Иисус Христос, «будучи образом Божиим, не почитал хищением («гарпасмон эгэсато») быть равным Богу, но уничижил Себя Самого», то есть не держался как за похищенное или присвоенное за свое равенство Богу. Современные издатели текста Нового Завета (Курт Аланд, Брюс Метцгер и другие) предпочитают это чтение, тогда как такой блестящий знаток Евангелия от Иоанна, как Ксавье Леон-Дю-фур выбирает первый, вернее, тот вариант 29-го стиха, что в большинстве средневековых рукописей, а следовательно, и в Синодальном переводе.

Десятой главой кончается «Книга Знамений» – первая часть Евангелия от Иоанна. «И пошел опять за Иордан, на то место, где прежде крестил Иоанн, и остался там. Многие пришли к Нему, и говорили, что Иоанн не сотворил никакого чуда; но все, что сказал Иоанн о Нем, было истинно. И многие там уверовали в Него» (ст. 40-43). «Книга Знамений» началась с рассказа о том, что Иоанн крестит за Иорданом, – теперь евангелист вновь возвращается к началу, к тому моменту, когда Иоанн крестил за Иорданом и свидетельствовал об Иисусе. Кольцо замкнулось.

Вторая половина Евангелия от Иоанна – «Книга Часа». Приближается час, о котором Иисус говорит во второй главе этого Евангелия, перед тем как совершает чудо в Кане Галилейской: «… ещё не пришел час Мой». Теперь этот час наступает, Сын Божий предается в руки грешников. Наступает час, о котором Иисус скажет в 13-й главе: «… ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем» (ст. 31). «Книга Часа» – первый (по времени его написания) из четырех евангельских рассказов о Страстной седмице, о страстях Христовых, наиболее древний вариант повествования о событиях, предшествовавших смерти Иисуса и тому утру, когда Мария Магдалина пришла «ко гробу рано, когда было еще темно» и увидела, что «камень отвален от гроба».