ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЗЕРКАЛО ДУШИ

Сведения, почерпнутые в Интернете, октябрь 2011:

Цены на почки и другие органы на глобальном чёрном рынке базируются на доступных для широкой публики отчётах и выражены в долларах США. Здесь представлены две категории цен: суммы, получаемые людьми — продавцами органов, и суммы, которые платит за эти органы покупатель.

Средняя цена, которую платит за почку покупатель : $150 000

Средняя цена за почку, полученная продавцом: $5 000

Цена за почку у посредника, Йемен: $60 000

Цена за почку у посредника, Филиппины: от $1 000 до $1 500

Покупатель почки в Израиле платит: от $125 000 до $135 000

Покупатель почки в Молдавии платит: от $100 000 до $250 000

Покупатель почки в Сингапуре платит: $300 000

Покупатель почки в Соединённых Штатах платит: $30 000

Покупатель почки в Китае платит: $87 000

Покупатель почки в Саудовской Аравии платит: $16 000

Продавец почки в Бангладеш получает: $2 500

Продавец почки в Китае получает: $15 000

Продавец почки в Египте получает: $2 000

Продавец почки в Кении получает: $650

Продавец почки в Молдавии получает от $2 500 до $3 000

Продавец почки в Перу получает: $5 000

Продавец почки на Украине получает: $200 000

Продавец почки во Вьетнаме получает: $2 410

Продавец почки в Йемене получает: $5 000

Продавец почки на Филиппинах получает от $2 000 до $10 000

Покупатель печени в Китае платит $21 900

Продавец печени в Китае получает за неё $3 660

Сведения предоставлены сайтом www.havocscope.com

11 • Курильщик

Мальчик уверен — ему конец.

Падая в эту яму, он растянул, а может, и сломал лодыжку. Вон какая она вспухшая, синяя, и ведь так уже несколько дней. Плохо дело, но, тем не менее, это не самая большая из его проблем.

Яма в глубину не меньше десяти футов, и даже если бы с ногой было всё в порядке, ему всё равно отсюда не выбраться. Он уже пять дней сидит здесь и зовёт на помощь, надорвал горло — теперь оттуда вырывается лишь хрип.

А всё из-за дурацких сигарет.

Он не курил уже несколько недель. Поставщика опять арестовали; и хотя в школе были ребята, похваляющиеся тем, что курят, никто из них не предложил ему даже бычка, уже не говоря о том, чтобы свести с дилером. Вот почему его занесло в эту часть города, в район пустых, обветшавших складов, многие из которых пора бы снести, вот только ни у кого нет ни денег, ни охоты с этим возиться.

Если где и удастся раздобыть сигарету, то только здесь. Пусть даже она достанется ему от какой-нибудь насквозь прокуренной шлюхи — парнишке всё равно. Сегодня третий день, как он прочёсывает район заброшенных складов по дороге из школы домой — и ничего. Ни единой цигарки. Похоже, даже повёрнутые на никотине находят эти кварталы недостойными своего внимания.

Вообразите же себе его изумление и радость, когда он увидел открытую дверь, а перед ней на земле — целую россыпь окурков!

Мальчик вступил под крышу ветхого строения. Огромное пространство склада насквозь провоняло плесенью, хлопья облупившейся краски устилали пол, словно осенние листья.

И тогда он увидел его — у дальней стены склада на полу разлёгся матрас. Грязный, дырявый. Наверно, пристанище какого-нибудь бомжа. В самом матрасе не было ничего интересного. Интересное заключалось в том, что лежало на матрасе. Непочатый блок сигарет.

Мальчик не мог поверить своему счастью. Оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что здесь больше никого нет, он поспешил к матрасу, ступил на него, потянулся за блоком...

Но не успел даже дотронуться до вожделенного сокровища, как пол под его ногами провалился. Мальчик упал в глубокую яму, и хотя приземлился на матрас, но ноге не повезло — она ударилась об пол. Он чуть не потерял сознание от боли, а когда перед глазами перестали танцевать круги, понял, что с ним случилось.

Паренёк рассвирепел. Его первой мыслью было, что его разыграли — грубо, по-дурацки, и сейчас над головой появятся ухмыляющиеся физиономии его школьных приятелей; те станут тыкать в него пальцами, ржать и обзывать кретином. Но вскоре стало ясно, что никакой это не розыгрыш. Он попал в ловушку.

Но если это ловушка, почему же за пять дней около неё так никто и не появился?

На дне ямы был кувшинчик с водой и коробка с крекерами, а так же керамический горшок — сами понимаете для чего. Тот, кто расставил ловушку, похоже, не собирался уморить его голодом, вот только мальчику не удалось правильно распределить припасы. Через три дня они кончились, и теперь у пленника не было ничего, кроме проклятого блока сигарет, курить которые он не мог, потому что у него не было спичек. Одно время он пробовал жевать табак, надеясь, что должна же быть в листьях хоть какая-то пищевая ценность, но в результате его лишь вырвало всухую.

И сейчас, когда пятый день подходит к концу, он уже смирился с мыслью, что никто и не появится. Никто не найдёт его, а если и найдёт, то будет поздно.

Но незадолго до наступления темноты он слышит, как хрустят под чьими-то шагами устилающие пол склада хлопья сухой краски.

— Эй... — пытается крикнуть он, — сюда!

Его слабый голос сипит и хрипит, но его услышали. Над краем ямы возникает лицо.

— Боже мой, как тебя угораздило? С тобой всё нормально?

— Помогите...

— Держись, — говорит мужчина.

Он уходит, а через пару минут возвращается с алюминиевой лестницей и опускает её в яму. И хотя мальчик даже стоять толком не может, в действие вступают скрытые резервы организма, приток адреналина придаёт ему сил. Он ползёт по лестнице и стойко выносит боль, когда приходится опираться на повреждённую ногу. Полминуты — и он выбирается из ямы и бросается на шею неведомому спасителю.

Мужчина усаживает его на пол.

— Вот, попей, — говорит он, протягивая мальчику бутылку с водой.

Тот присасывается к ней так, будто боится, что её сейчас отнимут.

— Сколько ты проторчал там, внизу?

— Пять дней. — Парнишка глотает с такой жадностью, что его едва не выворачивает, но он ухитряется удержать выпитое в себе.

Незнакомец присаживается рядом, качает головой.

— Беглые расплёты вечно попадают во всякие переделки. Надо быть осторожнее!

Мальчик качает головой:

— Я не расплёт.

Незнакомец улыбается и понимающе кивает.

— Да-да, все вы так говорите. Не волнуйся. Я тебя не выдам.

И тут мальчик вдруг чувствует укол в руку.

— Ой! — На его предплечье выступает капелька крови, которую незнакомец подбирает маленьким электронным приборчиком. — Вы что?!

Человек, не обращая на него внимания, смотрит на маленький экран. Тётя мальчика страдает диабетом, и у неё есть похожее устройство — она всё время проверяет им содержание сахара в крови. Но мальчик подозревает, что прибор незнакомца предназначен для чего-то другого.

— Хм-м, — хмыкает незнакомец, приподнимая бровь. — Похоже, не врёшь. Твоя ДНК в базе данных беглых расплётов не значится.

— А, я понял! Вы юнокоп!

Парнишка сразу успокаивается — он в безопасности. Юнокоп доставит его домой, к родителям, которые, должно быть, уже сбились с ног и не помнят себя от тревоги.

— Ну-у... я был юнокопом. А теперь поменял профессию. — Незнакомец протягивает мальчику руку. — Меня зовут Нельсон. А тебя?

— Беннет. Беннет Гарвин.

Только теперь, когда мальчик напился и более-менее пришёл в себя, он может как следует рассмотреть своего спасителя. Вид у того не ахти — небрит, под ногтями чернозём... Но самое странное в нём — глаза. Горящие, целеустремлённые, они совершенно не соответствуют остальному облику Нельсона. Да если уж на то пошло, они и друг другу-то не соответствуют. Оба глаза голубые, но оттенки разные. Очень неприятно. Нервирует.

— Позвоните, пожалуйста, моим родителям, — просит Беннет. — Надо сообщить, что я нашёлся.

Еле заметная улыбка ни на секунду не покидает лицо Нельсона.

— Э-э... думаю, в другой раз.

Беннет столбенеет от такого ответа. Мальчик пытается осмыслить сложившуюся ситуацию, но поскольку он страшно голоден, да и воды выпил ещё не достаточно, то соображалка работает медленно.

— Понимаешь, ты меня увидел, а это значит, что я не могу дать тебе уйти. — Тут Нельсон грубо хватает мальчика за локоть, дёргает его к себе и суёт ему в рот грязные пальцы — проверить зубы, на манер того, как проверяют у лошади. — Если не считать лодыжки, то ты — просто великолепный экземпляр! Правда, немного усох без питья, но это ничего, поправимо. А дельцам с чёрного рынка без разницы, что ты не официальный расплёт. Они платят одинаково и за тех, и за других.

— Нет! — Беннет пытается вырваться, но силёнок не хватает. — Пожалуйста, не делайте мне больно!

Нельсон смеётся:

— Делать больно? Да ни в коем случае! Зачем же портить товар?

— У моих родителей много денег. Они вам заплатят!

— Выкуп? Я этими грязными делами не занимаюсь, — отрезает Нельсон. — Но вот что я тебе скажу: мне нравятся твои глаза — очень, знаешь, выразительные. И ради них даю тебе шанс. — Он кивает на входную дверь. — Если успеешь выскочить до того, как я транкирую тебя, то ладно, идёшь домой, к мамочке. Да чёрт с ним, даю тебе десять секунд форы! — Он вздёргивает Беннета на ноги. — На старт, внимание — марш!

Беннету не нужно вторичного приглашения. Он срывается с места и бежит, мчится через огромную пустоту склада — голова кружится, ноги подгибаются, но мальчик усилием воли заставляет их двигаться...

— Раз!

Лодыжка Беннета кричит от боли, но он всё равно бежит. Его лёгкие ноют, но он продолжает бежать. Он знает — сейчас решается, жить ему или умереть. А боль — что боль... это явление временное.

— Два!

Хлопья краски трещат под подошвами, как яичная скорлупа.

— Три!

Выпитая вода колышется в желудке, отчего там поднимается острая боль, но парнишка не обращает на неё внимания.

— Четыре!

Дверь склада — вот она, рядом, стоит нараспашку. Через неё просачивается свет сумерек, и он кажется мальчику таким же прекрасным, как яркие лучи полуденного солнца.

— Пять!

Ещё несколько ярдов — и он свободен!

— Шесть-семь-восемь-девять-десять!

Беннет даже не успевает понять, что его обманули. Транк-дротик вонзается ему в затылок, и сильная доза снотворного изливается мальчику прямо в мозговой ствол. Зрачки Беннета съезжаются к переносице, перед глазами всё плывёт; дверь, такая близкая, теперь всё равно что в миллионе километров. Ноги мальчика подкашиваются, и когда его висок ударяется об пол, в нос ему бьёт противный запах плесени. Он прикладывает все усилия, чтобы не уснуть, но глаза закрываются сами собой, и последнее, что он видит — это возвышающаяся над ним фигура Нельсона, — тёмный зловещий призрак в серой мгле меркнущего сознания. За миг до того, как погрузиться в сон, Беннет слышит:

— Мне и правда чертовски нравятся твои глаза. Куда больше, чем те, что у меня сейчас.[21]

12 • Нельсон

Дж. Т. Нельсон отдаёт себе отчёт, что никогда не станет богачом, продавая беспечных детишек дельцам с чёрного рынка. Богатство не светило ему и в те времена, когда его добыча была вполне законной, но тогда это не имело значения. В бытность свою юнокопом он довольствовался стабильным жалованием, медицинскими льготами и гарантированной пенсией. Он работал не покладая рук, поддерживая общественный порядок и охотясь за беглыми расплётами, знал своё место в жизни и был им более чем доволен. Но всё изменилось в тот день, когда Беглец... нет, Подлец из Акрона положил конец его карьере, выстрелив в Нельсона из его собственного пистолета. Прошёл год, а к него всё никак не идёт из головы образ Коннора Ласситера. Его по-прежнему мучает этот наглый, циничный взгляд, с которым юный мерзавец всадил транк-пулю ему в ногу.

Последствия этого выстрела были для Нельсона сравнимы с мировой катастрофой.

С этого момента его жизнь превратилась в ад. Он стал объектом непристойных шуток не только в департаменте — над ним хохотала вся нация: смотрите, вон тот остолоп, что проворонил знаменитого Беглеца из Акрона! Коннор Ласситер стал легендой, а Нельсон потерял всё: работу, честь и самоуважение. Даже жена — и та ушла от него.

Но бывший юнокоп не долго терзался своим поражением. На смену тоске и боли пришла злоба, и он знал, как переплавить её в нечто практически полезное. Юновластям его услуги больше не нужны — и чёрт с ними, он займётся тем же бизнесом самостоятельно. Деляги с чёрного рынка не смеются над ним и не задают вопросов.

Поначалу он охотился только на беглых расплётов. Милое дело — глупые детишки легко попадались в расставленные им западни. Но потом он поймал свою первую жертву иного рода: это был подросток, что-то не поделивший с родителями и сбежавший из дому; в базе данных беглецов его ДНК не значилась. Нельсон думал, что дельцы с чёрного рынка откажутся от пацана, но ничего подобного. Их волновало лишь, чтобы товар был в добром здравии, так что Нельсон получил свои денежки. Среди жертв, бывало, попадались ребята вроде сегодняшнего, которому просто не повезло. Нельсон и их прибирал к рукам. Совесть его не мучила.

А вот что мучило его — так это их глаза.

То, как они смотрели на него, не давало ему покоя. Эти полные страха и мольбы глаза до самой последней секунды светились надеждой — как будто они ждали: а вдруг их мучитель передумает... Они не давали ему спокойно спать. Глаза — зеркало души, кажется, так говорят? Но когда в эти первые дни своей жизни в качестве орган-пирата Нельсон смотрел на себя в зеркало и вглядывался в собственные зрачки, он не видел в них того, что с такой полнотой отражалось в глазах его жертв — он не видел в них души. И чем больше он всматривался в свои пустые глаза, тем больше его терзала зависть. Ему хотелось, чтобы и у него во взгляде была эта чистота, эта надежда. И тогда он пошёл к своему постоянному клиенту с чёрного рынка и потребовал в качестве платы глаза своей следующей добычи. Правда, ему удалось выторговать только один глаз — но это лучше, чем ничего. Когда он посмотрел на себя в зеркало после операции, ему показалось, что он улавливает в своём взгляде нечто похожее на человечность, и надежда вспыхнула в нём с новой силой. Увиденное напомнило ему о том молодом человеке, полном прекрасных идеалов, которым был когда-то много лет назад. Вот только возникла проблема: теперь один глаз у него был голубой, а другой карий. Не годится.

Поэтому он выторговал себе ещё один глаз, но тот не совсем подходил к первому. Тогда он потребовал ещё один, и ещё один, и ещё, и с каждой новой операцией он чувствовал, как мало-помалу к нему возвращается былая чистота. Нельсон был убеждён — настанет день и он найдёт идеально подходящие ему глаза; и когда он взглянет на мир через них, то сможет наконец отдохнуть, потому что тогда он обретёт целостность.

• • •

Делец с чёрного рынка носит дорогой европейский костюм и ездит на «порше». Он выглядит скорее как респектабельный бизнесмен, чем теневая фигура, торгующая человеческим мясом. Он даже не скрывает того факта, что его занятие принесло ему состояние. Наоборот — он выставляет своё богатство напоказ с горделивой небрежностью аристократа. Стильный мужчина, и Нельсон завидует его стильности.

Делец просит, чтобы его называли просто Дюван, словно он какой-то артист или знаменитый кутюрье. «Чёрный рынок»? Ну что вы! Он независимый поставщик. Вот так-то. Его офшорный заготовительный лагерь — объект весьма загадочный — очень хорошо спрятан. Даже Нельсон не знает, где он находится, и подозревает, что деятельность этого учреждения идёт несколько вразрез со строгим регламентом американских заготовительных лагерей.

Нельсон и Дюван встречаются в Сарнии — канадском местечке, соединяющемся мостом с городком Порт-Гуроном, штат Мичиган. Дюван не имеет права ступить на землю Соединённых Штатов — за его поимку назначено огромное вознаграждение, и не одно. Канадцы, благослови их бог, куда более терпимы.

Мальчика с повреждённой лодыжкой прячут в задней части автосалона Дювана, который тот использует в качестве «крыши» для своей деятельности. «Независимый поставщик» осматривает добычу, кривится при виде распухшей щиколотки и грозит Нельсону пальчиком — обычный способ сбить цену. Мальчик, проснувшийся, но ещё не совсем пришедший в себя после громадной дозы снотворного, что-то неразборчиво бормочет. Нельсон не обращает внимания, а вот Дюван ласково поглаживает парнишку по щеке.

— Ничего не бойся, — мурлычет он. — Мы же не варвары.

Это его стандартная реплика. Никакой конкретной информации, но жертва, как правило, успокаивается. Всё просчитано, как всегда у Дювана.

Переговоры завершены, товар переходит из рук в руки, Дюван платит Нельсону наличными — у дельца кошелёк пухнет от купюр — после чего приятельски похлопывает бывшего юнокопа по спине. В качестве орган-пирата Нельсон снискал себе больше уважения, чем видел от своего начальства за все годы службы в Инспекции по делам несовершеннолетних.

— Нельсон, ты из тех, на кого всегда можно положиться. Я могу это сказать отнюдь не обо всех своих партнёрах. Теперь, когда юновласти платят вознаграждение за пойманных расплётов, мне достаётся меньше товара.

— Чёртов Параграф-17, — бормочет Нельсон.

— Именно. Ну, будем надеяться, это не означает, что общество катится назад, к старым нецивилизованным временам.

— Ни за что, — заверяет его Нельсон. — Время вспять не повернёшь.

Когда было принято Соглашение о расплетении и положен конец войне, Нельсон был ещё ребёнком; но самые страшные воспоминания о тех днях связаны не с войной как таковой. Больше всего они тогда боялись неуправляемых подростков. Школьная система оказалась несостоятельной, и всю страну наводнили полчища тинэйджеров, не занятых ни в школе, ни на работе, словом, полностью предоставленных самим себе. И случилось это ещё до войны. Собственно, страх перед бандами одичалых подростков как ничто другое способствовал её развязыванию. Одна сторона утверждала, что «дикари» появились в результате краха семейных ценностей, а другая говорила, что они — порождение дремучих верований, отголоска давнего прошлого. Правы были обе стороны. И обе стороны были неправы. Но какое имеет значение, кто прав, если люди ночью не осмеливаются выходить на улицу из страха перед собственными детьми?

— Расплетение не только положило конец войне, — говорит Нельсон, — но и избавило от сорняков, грозивших нас задушить. Сейчас народ трясётся от страха перед беглыми, а это значит, что у нас будет полно работы.

— Я от души надеюсь, что ты прав.

Дюван открывает рот, словно намереваясь что-то прибавить, но закрывает его, так ничего и не сказав.

— Вы чего-то недоговариваете?

— Да ничего особенного. Слухи. В следующий раз поговорим. Да, на всякий случай, помни: мне не хватает девочек. Особенно рыжеволосых. И ещё нужна умбра — обоего пола. И, конечно, «Люди Удачи»[22] — ты же знаешь, за них я, как всегда, плачу по высшему разряду.

— Беру на заметку, — отвечает Нельсон, уже прикидывая, как ему выполнить заказ. Притонщиков ему ещё не попадалось, но он не он будет, если в ближайшие дни не заглянет к ним в казино и не сорвёт банк. Хе-хе — банк донорских органов...

Пересекая мост по пути обратно в Соединённые Штаты, Нельсон полон самых радужных надежд. Тревоги Дювана лишены оснований. Хотя Нельсон и ведёт жизнь изгоя, руку на пульсе он всё-таки держит и знает, что в цивилизованном мире, где практика расплетения пустила глубокие корни, на неё смотрят как на достойный способ избавления от беспокойных, бесполезных и нежелательных элементов общества. Как там говорится в рекламе? «Расплетение — это не только исцеление. Это правильная идея».

Эта-то идея в своё время и сподвигла Нельсона на то, чтобы податься в юнокопы. Мир станет свободнее и светлее, когда он очистит его от подонков — вот почему он пошёл в полицейскую академию. Правда, постепенно идеалы уступили место лютой ненависти к тем, кого общество предназначило на расплетение. Все они, эти сволочи, одним миром мазаны: забирают ценные ресурсы у более достойных, цепляются за свою жалкую индивидуальность, вместо того, чтобы тихо-мирно перейти в состояние распределённости. Эти мерзавцы хотят во что бы то ни стало продолжать жизнь, которая в глазах нормальных членов общества не стоит и ломаного гроша.

Когда Нельсон был блюстителем закона, ему приходилось соблюдать эти самые законы, но в качестве орган-пирата он служит обществу куда эффективнее. Так что хотя он и обвиняет Коннора Ласситера в том, что тот сломал ему жизнь, может, надо бы его благодарить, ведь парень оказал ему услугу? И всё же какое невыразимое удовольствие сознавать, что Беглец из Акрона погиб жалкой смертью в «Весёлом Дровосеке»! Есть, есть справедливость в этом мире!

13 • Коннор

Списанный Боинг 787 прибывает в назначенный день, неся в своём брюхе всего с четырнадцать Цельных, упакованных в пивные бочонки. Наверно, кого-то в Сопротивлении заела смертельная скука, вот он и развлекается подобным пошлым образом, думает Коннор. Или это новое слово в технике конспирации? Новоприбывшие, скрюченные в три погибели после путешествия в бочонках, тянутся к выходу, и Коннор толкает свою обычную речь. На душе у него неспокойно — с каждой новой партией количество спасённых детей уменьшается.

После того как новеньких разместили в «ПНВ», разобрались, кто что умеет, и дали первые наставления по части житья на Кладбище, Коннор с Трейсом возвращаются к принесшему пополнение самолёту. Это старый Боинг Дримлайнер 787 — таких на Кладбище пока ещё не бывало. В своё время он был объявлен спасителем авиационной промышленности и, по-видимому, оправдал ожидания, но в конце концов всегда рождается что-то новое, более быстрое и экономичное — и старые самолёты отправляются на покой.

— Великолепная машина, — говорит Трейс, когда они идут по салону, который уже начинает накаляться под солнцем Аризоны. — По-прежнему хороша. Классическая красавица.

— Как по-твоему, ты смог бы пилотировать её, если бы понадобилось? — спрашивает Коннор. Дримлайнер и его приводит в восхищение.

Трейс улыбается.

— Я водил разные Сессны[23] с шестнадцати лет, а до того, как присоединился к ДПР, целый год пилотировал военные самолёты, так что пассажирский лайнер для меня не проблема. Чёрт, да если нужно будет, я и петлю на нём закручу!

— Отлично. Может, и придётся. Под прицелом ещё не такое выкрутишь.

Трейс мгновение смотрит на него озадаченно, а потом на его лице снова появляется улыбка:

— Ага, так это спасательный транспорт?

— Если мы выпотрошим его, места хватит на всех. Не слишком комфортабельно, но сойдёт, не до жиру.

— Я посмотрю технические характеристики, прикину, потянет ли крошка вес.

— Вынем из салонов начинку, и парни из конторы выставят её на продажу, — рассуждает Коннор. — Для отвода глаз включим в список и части двигателя, и оборудование пилотской кабины, но ни одного важного агрегата не тронем.

Трейс понимает с полуслова.

— Так что если кто-нибудь следит за нашими действиями, для них всё будет выглядеть, как будто самолёт раздербанили и отправили в утиль. А он на самом деле в порядке.

— Точно. Потом перетянем его на главную аллею — пусть думают, что отдаём его под спальный корпус.

— Гениально. Ты молодец.

— Да уж, — говорит Коннор, — с отчаяния любой дурак станет гением. А теперь пошли отсюда, пока окончательно не изжарились.

• • •

Трейс, отвозит начальника со взлётно-посадочной полосы на главную аллею. Шеф безопасности вдобавок служит при Конноре телохранителем и шофёром. Эта инициатива наряду с бизнес-джетом и голубой камуфляжной формой тоже принадлежит не Коннору, но она способствует поддержанию имиджа, вознося командира на этакий иллюзорный пьедестал. Самому же Коннору всегда претило отделяться от общей массы.

— Привыкай, — сказала ему Риса. — Ты больше не какой-то безвестный расплёт. Для этих ребят ты — символ Сопротивления. Ты должен выглядеть так, чтобы всем сразу стало ясно — вот вождь и отец-командир.

Коннор задаётся вопросом, придерживается ли Риса этого мнения до сих пор — ведь его командирские обязанности не позволяют ему уделять девушке достаточно времени и внимания. Может, раздумывает он, придумать себе какую-нибудь болячку, чтоб был предлог пойти к Рисе в Лазарет? Подобает ли начальству такая линия поведения?

— Дримлайнер — очень хорошая мысль, — говорит Трейс, возвращая Коннора к реальности. — Но мне кажется, у тебя много чего другого на уме?

— Правильно кажется.

— Ты беспокоишься насчёт юнокопов и почему они до сих пор нас не трогают. — Трейс на секунду замолкает, а потом прибавляет: — Кажется, я знаю почему, но предупреждаю — то, что ты услышишь, будет тебе не по душе.

— А мне когда-нибудь было по душе что-то, связанное с юнокопами?

— Да это не столько связано с ними, сколько с тобой.

— Что-то я не секу.

— Сейчас просечёшь. — Машина подпрыгивает на ухабе, и Коннор безотчётно хватается за дверь. Трейс даже не думает извиняться за свою манеру вождения. — Понимаешь, какое дело, Коннор. Ребята, которые живут здесь — они формально вроде как бы не существуют, но это не значит, что они так, ничто, бесполезный мусор. Они ценнее алмазов. Ты знаешь, почему алмазы такие дорогие?

— Н-не знаю... Наверно, потому что они очень редкие?

— Нет, они вовсе не редкие. На самом деле их так много, что они должны быть не дороже стекла. Но существует такая штука — алмазный консорциум. Владельцы алмазных приисков сговариваются между собой, и знаешь, что они делают? Они припрятывают свои алмазы в банковских хранилищах где-нибудь в Швеции... Швейцарии... словом, где-то там. Тысячи тысяч алмазов. И поскольку камешков не видно, создаётся иллюзия, что они очень редки. Дело сделано — цены взмывают под облака.

Джип влетает в очередную яму, и на этот раз Коннору удаётся пережить встряску, не роняя командирского достоинства. Он следит за мыслью Трейса и начинает испытывать беспокойство, куда она, эта мысль, в конечном итоге заведёт.

— Ну и вот, — продолжает Трейс. — После принятия Параграфа-17 расплётов не хватает. Цена на любой вид трансплантации удваивается, даже утраивается. И что? Люди платят, потому что привыкли получать, что хотят и когда хотят. Будут голодными сидеть, но за органы отвалят любую сумму.

— А ко мне это каким боком?

— Сам подумай.

Коннор напрягает мозги, и наконец его осеняет:

— Наше Кладбище и есть банковское хранилище! И до тех пор пока мы оттягиваем на себя расплётов с улиц, цены будут держаться высоко. Я правильно понял?

— Правильно. Беглецы сидят здесь, в мире и безопасности, а это, что ни говори, лучше, чем когда их отлавливают орган-пираты и продают на чёрном рынке — так цена сбивается.

Коннор вспоминает тот день, когда его поймали и препроводили в заготовительный лагерь «Весёлый Дровосек». Вспоминает шок, который испытал, услышав признание юнокопа в том, что им всё известно про Кладбище, но они смотрят на это сквозь пальцы, потому что, дескать, забирать детей отсюда не с руки, игра не стоит свеч и бла-бла-бла...

А оказывается, вот оно что.

Получается, Беглец из Акрона — пособник системы. Он, как выясняется, играет на руку некоему таинственному консорциуму. Коннору кажется, будто он в дерьме вывалялся.

И тут его осеняет ещё раз. Он оглушён, ошеломлён, словно кто-то изо всей силы дал ему в челюсть. Он в нокауте, лежит пластом на полу ринга и ему достаёт сил лишь на то, чтобы задать вопрос:

— И давно ты работаешь на юнокопов?

Трейс продолжает вести джип, глядя прямо перед собой, и секунд десять молчит. Затем разжимает рот:

— Не задавай вопросов, ответы на которые могут тебе не понравиться.

14 • Долорес

Самолёты, участвовавшие во Второй Мировой, пользуются заслуженной славой и привилегией быть экспонатами музеев. А вот воздушная техника с неизменной геометрией крыла, принимавшая участие в Корейской войне, нелюбима и позабыта. В этой войне впервые в истории были крупномасштабно задействованы боевые вертолёты — вот они-то и привлекают к себе всеобщее внимание.

Через два ряда от главной аллеи стоит заброшенный бомбардировщик, участник войны в Корее. Его поместил здесь сам Адмирал, и хотя Коннор только и знает, что таскает самолёты туда-сюда, Долорес (так называют машину) остаётся на одном и том же месте, и вход в неё наглухо закрыт: в люк врезан солидный замок, а ключ от него хранится у Коннора — он носит его на шнурке на шее, как это в обычае у маленьких детей.

Долорес — арсенал. Она набита самым разнообразным оружием, к которому «трудные» подростки ни при каких обстоятельствах не должны бы иметь доступа. Кроме тех случаев, конечно, когда они носят военную форму. Угроза того, что настанет час, когда Кладбищу, подобно варшавскому гетто, придётся держать оборону, висела в своё время над головой Адмирала, а теперь висит над головой Коннора. Не проходит дня, чтобы парень не думал о ней, чтобы не сжимал в пальцах ключ, висящий у него на шее, словно нательный крест. Однако сегодня он идёт к Долорес в гости — не затем, чтобы защитить Кладбище от открытого нападения, а затем, чтобы обезопасить его от врага, проникшего в убежище невидимо и неслышимо. Сегодня Коннор входит внутрь таинственного самолёта и забирает оттуда пистолет 22-го калибра и обойму патронов к нему.

15 • Коннор

Трейс ночует в ржавом старом DC-3 — здесь спальный корпус самого отпетого хулиганья. По сути, это что-то вроде неофициальной тюрьмы, в котором Трейс — что-то вроде неофициального надзирателя. В старичке с пропеллерами туалеты не работают, поэтому обитатели кутузки ходят в переносную уборную, стоящую у подножия сходней. Замок на уборной сломан. Это дело рук Коннора — он сломал его несколько часов назад.

После отбоя он с двумя дюжими парнями — самыми сильными из всех Цельных — ждёт, спрятавшись в тени соседнего самолёта.

— Слушай, скажи, с чего это тебе вздумалось повязать Трейса?

— Тихо! — шикает на них Коннор и шёпотом добавляет: — С того, что так надо.

Оружие имеется только у Коннора. Пистолет заряжен. Парни-качки —помощники на всякий пожарный, потому что одному Коннору с Трейсом наверняка не управиться. План таков: схватить Трейса, надеть наручники и держать в качестве... ну, наверно, военнопленного. Коннор, однако, полон решимости пустить в ход пистолет, если возникнет такая необходимость.

«Никогда не размахивай оружием, если не собираешься его применить», — внушал ему когда-то Адмирал. Если Коннор хочет, чтобы убежище продолжало нормально функционировать, придётся поступать так, как учил старый вояка.

Почти каждые двадцать минут из кутузки кто-нибудь вылезает и направляется в уборную. Трейса пока не видно.

— Мы что, всю ночь будем здесь куковать? — недовольно ворчит один из парней, которому вверены наручники.

— Понадобится — будем!

Да что он, этот Трейс, — сверхчеловек, что ли? Коннор уже начинает думать, что у бёфов, наверно, мочевые пузыри особые, а может, их специально тренируют, но в начале первого Трейс появляется на трапе.

Они ждут, пока дверь уборной закроется, а затем неслышно подкрадываются к ней. Коннор впереди. Он берёт пистолет в правую руку — ту, что принадлежала когда-то Роланду — и ощущает холод рукояти и упругость спускового крючка. Снимает предохранитель, набирает полные лёгкие воздуха — и рывком распахивает дверь.

Трейс стоит внутри и смотрит прямо на него — собран, напряжён. Застать его врасплох не получилось. Одной стремительной подсечкой он валит Коннора с ног — и пистолет уже в руке Трейса. Ещё одно ловкое движение — и Коннор, вдавленный щекой в грунт, задыхается в пыли; р-раз — и рука с акулой заломлена за спину. Ох, как больно! Коннору кажется, что шов сейчас, чего доброго, лопнет и рука отвалится.

Трейс оставляет Коннора корчиться на земле, а сам принимается за помощников — те даже взять ноги в руки не успели. Через пару секунд оба амбала валяются без сознания. Трейс возвращается к Коннору.

— Во-первых, — говорит он, — мочить кого-то в сортире — это подло и недостойно тебя. Во-вторых, если уж нападаешь, то не вдыхай перед этим, как кашалот — сразу выдаёшь себя с головой.

Коннор, которого всё ещё корёжит от боли, переворачивается, чтобы посмотреть врагу в глаза, и обнаруживает, что в лоб ему упирается дуло пистолета. Проходит несколько секунд — и Трейс отводит ствол. Лицо шефа безопасности сурово и непроницаемо.

— Стыдом сильно не терзайся, — цедит он. — Я ведь не простой военно-воздушный бёф. Я был в спецназе. При желании мог бы убить тебя десятком разных способов ещё до того, как ты уткнулся мордой в грязь.

Он вынимает обойму, но в этот момент Коннор хватает его за запястье, дёргает, и Трейс теряет равновесие. Коннор выворачивает пистолет из руки противника и снова наставляет его на бывшего бёфа, пока тот поднимается на ноги.

— Одна пуля там есть — в патроннике, — напоминает Коннор.

Трейс отступает, подняв руки вверх.

— Отлично сработано. Должно быть, теряю форму.

Оба какое-то время стоят, застыв и не сводя глаз друг с друга. Наконец Трейс произносит:

— Если собираешься меня убить — делай это сейчас, иначе я опять перехвачу инициативу.

Но запал у Коннора ужё прошёл, и оба это отлично понимают.

— Ты что, угрохал тех двоих? — спрашивает Коннор, глядя на ещё недавно таких крутых парней, теперь валяющихся на земле, словно мешки с картошкой.

— Да нет, только вырубил. Убивать беззащитных детишек нечестно.

Коннор опускает оружие. Трейс стоит спокойно.

— Убирайся, — говорит ему Коннор.

— Если ты вышвырнешь меня отсюда, это будет не очень умно с твоей стороны.

Услышав такое, Коннор взвивается.

— Тоже мне ещё умник нашёлся! Ты враг! Ты работаешь на них!

— Я и на тебя работаю.

— И вашим и нашим — так не бывает!

— А вот тут ты ошибаешься, — возражает Трейс. — Двойная игра — штука весьма популярная, причём во все времена. Отличная стратегия и себя оправдывает.

— Я тебе не марионетка, плясать под твою дудку не собираюсь!

— Конечно нет, — парирует Трейс. — Ты мой командир. Вот и веди себя как командир.

С трапа сходит ещё один заспанный пацан и направляется в уборную. Он замечает Трейса, Коннора и тех двоих, что валяются на земле, словно тряпичные куклы.

— А что это вы такое делаете? — спрашивает пацан, сообразив, что что-то явно не так.

— Когда тебе понадобится знать — я сам тебе расскажу, — рычит Коннор.

Пацан видит в руке начальника пистолет.

— А, ну да, я что, я ничего, — мямлит он и, забыв про уборную, уползает обратно в самолёт.

Коннор вдруг соображает, что сейчас произошло. Он отвлёкся, и у Трейса была масса времени, чтобы повернуть ситуацию в свою пользу, но он ничего такого не сделал. Пожалуй, это можно рассматривать как шаг к взаимопониманию. Коннор взмахивает пистолетом:

— Пошёл.

Но теперь пистолет — так, только для виду, и опять оба противника отлично это понимают. Они уходят с главной аллеи и вступают в квадрат поставленных на консервацию истребителей. Здесь их никто не подслушает.

— Если ты работаешь на них, — спрашивает Коннор, — то почему сообщил мне обо всём?

— Потому что я их глаза и уши, но ведь мозги-то у меня собственные. И хочешь верь, хочешь не верь, но мне нравится и это место, и вы, ребята, и то, чем вы занимаетесь.

— Что ты рассказал им о Кладбище?

Трейс пожимает плечами.

— По большей части то, что они и без меня знают: что здесь всё под контролем, что пополнения расплётов прибывают каждые несколько недель... Я заверяю их, что вы не представляете собой угрозы и что заготовительные лагеря никто не собирается взрывать. — Тут Трейс останавливается и поворачивается к Коннору: — Но гораздо важнее то, чего я им не сообщаю.

— Интересно послушать.

— Я ничего не говорю им о ваших спасательных экспедициях, я не сообщил им о твоём плане побега... И я не выдал, что ты всё ещё жив.

— Что?

— Им известно только, что Кладбищем заведует Элвис Роберт Маллард, бывший охранник из лагеря «Весёлый Дровосек». Потому что если бы кто-нибудь проведал о том, что здесь заправляет Коннор Ласситер, юнокопы не оставили бы от этого места камня на камне. Беглец из Акрона — слишком большая угроза, чтобы закрывать на неё глаза. Так что я сделал всё от меня зависящее, чтобы они думали, будто здесь попросту детский сад, а ты — всего лишь нянька. Юнокопы довольны, здешние детишки живы и здоровы, все счастливы.

Коннор оглядывается вокруг. Они далеко от жизненных центров Кладбища, и Трейс мог бы в два счёта сломать ему шею и закопать где-нибудь на отшибе — никто и не узнал бы. Неужели он всё-таки доверяет Трейсу несмотря на его предательство? Коннор больше ни в чём не уверен, даже в мотивах собственных поступков.

— Всё это хорошо, но факт остаётся фактом: ты работаешь на юнокопов.

— Опять мимо. Я работаю не на юнокопов, я работаю на их хозяев.

— У Инспекции по делам несовершеннолетних нет хозяев.

— Ну ладно, пусть не хозяев, пусть тех, кто контролирует юнокопов. Ты упоминал о марионетках? Так вот, каждый юнокоп вертится на ниточке, о которой даже не подозревает. Правда, я тоже не знаю, кто тянет за эти самые ниточки. Мне никто ничего не сообщил, просто выдернули из ВВС и швырнули сюда. А ведь в воздушном флоте мне пророчили блестящее будущее...

Коннор невольно улыбается.

— Извини, что подпортил тебе карьеру.

— Дело в том, что я шлю доклады вовсе не моему военно-воздушному начальству, я отчитываюсь перед гражданскими в тёмных костюмах — вот что бесит больше всего. Ну, я пораскопал тут кое-что и нашёл заказчика. Оказывается, я работаю на некую организацию, которая называется «Граждане за прогресс».

— Никогда не слышал.

Голос Трейса опускается до шёпота.

— Ничего удивительного — они не высовываются, деятельность свою не афишируют, а военным это очень даже на руку. Подумай: раз высшие чины не знают, на кого работают, то если вдруг всё раскроется, они всегда могут заявить, что знать ничего не знали, ведать не ведали; а вот и стрелочник — я, то есть; меня под трибунал — они все чистенькие.

Вот теперь в мозгах у Коннора постепенно проясняется, вернее, ему становится более понятным, почему Трейс решил работать на обе стороны.

Они поворачивают обратно к главной аллее.

— Я не питаю иллюзий, Коннор. Как по мне, так ты куда честнее и заслуживаешь куда большего доверия, чем те, на кого я работаю, кем бы они ни были. В нашем мире личность имеет огромное значение. А эта теневая организация, о которой речь, — мрак полный, и это ещё мягко сказано. Так что работаю-то я на них, а симпатии мои — на твоей стороне. Вот так.

— А почём я знаю, что ты сейчас мне не гонишь?

— Законный вопрос. Но ты сих пор жив, потому что доверялся своим инстинктам. Что они тебе говорят?

Коннор задумывается. Он вдруг понимает, что ответить на этот вопрос нелегко.

— Мои инстинкты говорят: что бы я ни предпринял, конец один — дерьмо. Но для меня это дело привычное.

Трейс удовлетворён ответом.

— Нам надо будет ещё об этом поговорить, но на сегодня достаточно. Ты положи лёд на плечо — я его здорово рванул.

— Да? Что-то не заметил, — без зазрения совести врёт Коннор.

Трейс протягивает ему руку для пожатия. М-да, ну, и как Коннору относиться к этому жесту? Означает ли он, что они с Трейсом организовали собственное тайное общество для борьбы с этими «прогрессивными гражданами» или... или, может, Коннора обвели вокруг пальца, как сосунка? В конце концов он пожимает Трейсу руку. Интересно, настанет ли время, когда он не будет сомневаться в том, что поступает правильно?

— До сегодняшнего дня ты был всего лишь пешкой, выполняющей то, чего они от тебя хотели, — заключает Трейс. — Подспудно ты и сам это ощущал. Теперь ты знаешь это точно. Надеюсь, истина сделает тебя свободным[24].

16 • Риса

Каждое утро перед началом смены Риса проводит некоторое время под крылом Рекряка, болтая с приятелями. Здесь, на Кладбище, у неё гораздо больше друзей, чем было в приюте, но, кажется, ребята относятся к ней скорее как к старшей сестре, чем как к равной. Они обращаются к Рисе с такой почтительностью, будто она не человек, а ангел милосердия — не только потому, что на ней лежат основные заботы по охране здоровья, но потому, что она — легендарная Риса Уорд, подруга Беглеца из Акрона. Девушка подозревает, что в глубине души ребята верят, будто она может вылечить всё, даже то, что лечению не подлежит.

Раньше она приходила в Рекряк по вечерам, но «Клуб аистят» положил этому конец. Рису так и подмывает потребовать, чтобы сиротам из государственных приютов тоже были предоставлены льготы, но она отдаёт себе отчёт, что таким образом всё общество Кладбища разобьётся на группировки и фракции, а тогда ничего хорошего не жди. Расслоение уже началось — спасибо, дорогой Старки! — так что только её помощи в этом деле и не хватало.

Взглянув в дальний конец аллеи, она видит, как Коннор спускается по трапу своего самолёта. Он идёт по главной аллее, понурив голову и засунув руки в карманы, словно окутанный тёмным облаком невесёлых дум. На него тут же налетают ребята с самыми разными проблемами, требующими немедленного решения. Интересно, думает Риса, у него для себя самого теперь находится хоть одна свободная минута? Для Рисы у него совершенно определённо времени нет.

Коннор вскидывает голову и ловит на себе её взгляд. Риса отворачивается, как будто её поймали на подглядывании, и тут же упрекает себя — ей ведь нечего стыдиться и не за что испытывать вину. Когда она снова поднимает глаза, Коннор уже направляется к ней. За спиной Рисы ребята собираются у телевизора — по каналу новостей передают что-то интересное. Риса задаётся вопросом, зачем Коннор идёт сюда — посмотреть, чем там так заинтересовались его подопечные, или встретиться с ней, Рисой? Выясняется, что правильно последнее предположение, и девушка счастлива, но старается внешне оставаться невозмутимой.

— Ну что, впереди тяжёлый день? — спрашивает она с еле заметной улыбкой, и он так же слабо улыбается в ответ.

— Не-а, как обычно — буду валяться на диване и плевать в потолок.

Он стоит, заложив руки в карманы и скользя взглядом по сторонам, но Риса уверена — всё его внимание сосредоточено на ней. Наконец Коннор говорит:

— ДПР сообщает, что вышлет лекарства, которые ты просила, через несколько дней.

— Я должна этому верить?

— Скорей всего, нет.

Девушка чувствует — он подошёл к ней вовсе не для того, чтобы рассказать о поставке лекарств, но она больше не знает, как к нему подступиться. Надо что-то срочно делать, иначе трещина между ними превратится в непреодолимую пропасть.

— Итак, какова главная проблема недели? — спрашивает она.

Он скребёт в затылке и смотрит куда-то вдаль, лишь бы не встречаться глазами с Рисой.

— Вообще-то, та же, что и всегда. Из разряда «тебе-лучше-не-знать».

— Однако, — замечает Риса, — это серьёзная проблема, раз ты не можешь мне сказать.

— Вот-вот.

Риса вздыхает. Ещё только утро, а солнце уже печёт вовсю. Ей как-то не улыбается катить в Лазарет по жаре. Охота Коннору напускать на себя таинственность — ну и пусть, у неё нет времени. С её губ едва не срывается: будет что мне сказать — вот тогда и приходи, но тут она замечает, что ребята у телевизора галдят громче, чем пару минут назад. Риса с Коннором присоединяются к толпе зрителей.

Передают интервью с женщиной, суровой на вид и ещё более суровой в речах. Поскольку Риса не слышала начала, она не может сообразить, о чём речь.

— Не, пацаны, вы слышали? — восклицает кто-то в толпе зрителей. — Они называют эту хренотень новой формой жизни!

— Какую ещё хренотень? О чём это они? — недоумевает Коннор.

Хэйден — он тоже здесь — поворачивается к друзьям. Вид у него такой, словно его вот-вот стошнит.

— Они наконец ухитрились создать идеальное чудище-юдище. Первое составное человеческое существо.

В репортаже не показывают никаких фотографий, но женщина описывает, как было создано это существо — собрано из кусочков и фрагментов почти ста разных расплётов. У Рисы по спине бежит холодок. Коннор, по-видимому, испытывает то же чувство, потому что вцепляется ей в плечо. Она безотчётно хватает его за руку — неважно, за какую.

— Зачем они это сделали? — спрашивает она.

— Могли — и сделали, — с горечью отвечает Коннор.

Риса ощущает, как сгущается вокруг них зловещая атмосфера, как её охватывает тяжкое предчувствие — словно вот здесь, прямо перед их глазами, разворачивается ужасное событие, последствия которого потрясут весь мир.

— Пора довести до ума план побега, — говорит Коннор скорее себе, чем Рисе. — Придётся обойтись без тренировочных прогонов, потому что спутники-шпионы сразу засекут это дело, но каждый должен знать, как ему действовать, когда придёт время.

Риса приходит к тому же выводу. Внезапно идея как можно скорее убраться ко всем чертям с Кладбища представляется очень разумной. Пусть даже «к чертям» — весьма неточное место назначения.

— Составное человеческое существо... — тихо произносит кто-то. — Интересно, как оно выглядит...

— Да ладно тебе, что мистера Картофельную Голову[25] не видал?

Раздаётся взрыв нервного смеха, который, однако, не разряжает напряжения.

— Как бы оно ни выглядело, — говорит Риса, — я надеюсь никогда его не увидеть.

17 • Кэм

Он кончиком пальца проводит по тончайшим линиям на своём лице: от боковой стенки носа к скуле — левой, затем правой; от центра «звезды» на лбу, где в идеальной симметрии сходятся в одну точку сектора разноцветной кожи, по разлетающимся «лучам» к линии волос. Затем снова окунает палец в заживляющий крем и наносит его на швы на затылке, плечах, груди — словом, везде, куда может дотянуться. Щекотно — это искусственные микроорганизмы, основная составляющая крема, принимаются за работу.

— Хочешь верь, хочешь нет, но это вещество, по сути, — что-то вроде йогурта, — сказал ему врач-дерматолог. — С той только разницей, что оно поедает рубцовую ткань.

И к тому же стóит пять тысяч долларов за баночку; но, как сказала Роберта, деньги — не вопрос, когда дело касается Кэма.

Его уверяют, что завершении лечения у него не останется никаких шрамов, лишь тончайшие, еле заметные швы там, где смыкаются фрагменты его тела.

Ритуал нанесения крема занимает полтора часа два раза в день, и Кэму нравится это действо — есть в нём что-то этакое, дзэнское. Остаётся только пожелать, чтобы нашлось средство и от его внутренних шрамов, которые по-прежнему болят. Его мозг кажется юноше теперь целым архипелагом, между островами которого он строит мосты; и в то же время когда он с успехом возводит самые великолепные из них, в нём возникает подозрение, что где-то там прячутся земли, которые навсегда останутся вне пределов его досягаемости.

В дверь стучат.

— Ты готов?

Роберта.

— Поводья в твоих руках, — говорит он.

Краткое молчание, затем из-за двери доносится:

— Очень забавно. «Не гони лошадей».

Кэм смеётся. Ему больше ни к чему говорить метафорами — он навёл достаточно мостов между островами своего мозга, чтобы речь его нормализовалась — но ему нравится поддразнивать Роберту и испытывать её проницательность.

Он надевает сшитые на заказ сорочку и галстук. Галстук выдержан в приглушённых тонах, но его необычный узор, как бы состоящий из отдельных фрагментов, был выбран специально: он призван создавать ощущение эстетической гармонии, подсознательно внушать мысль, что художественное целое неизменно больше простой суммы частей. Он долго возится с узлом — хотя мозг Кэма и знает, как его завязывать, но пальцы виртуоза-гитариста явно никогда не делали двойного виндзора. Необходимо максимально сосредоточиться, чтобы восполнить недостаток мышечной памяти.

Роберта снова стучит в дверь, на этот раз более настойчиво:

— Пора!

Он на несколько секунд задерживается у зеркала — полюбоваться собой. Волосы отросли на целый дюйм. Это настоящая многокрасочная палитра: сектора разноцветной кожи, разбегающиеся от точки в середине лба, переходят в разноцветные же пряди на волосистой части головы. Полоса белокурых волос идёт посередине, по обеим сторонам её обрамляют янтарные пряди, от висков к затылку протянулись различные оттенки рыжего и каштанового, волосы над ушами — иссиня-чёрные, а на бачках — тёмные и слегка вьющиеся. «Самые знаменитые парикмахеры мира будут отталкивать друг друга локтями, лишь бы поработать с твоими волосами!» — твердит ему Роберта.

Наконец он открывает дверь, не то Роберта, чего доброго, пробьёт в ней дырку. Сегодня она одета в платье — наряд немного более элегантный, чем её обычные брюки и блуза, однако расчётливо скромный: всё внимание должно быть сфокусировано на Кэме. В её взоре читается раздражение, но оно длится лишь миг: как только Роберта видит юношу во всей красе, всю её досаду как рукой снимает.

— Ты бесподобен, Кэм! — Она разглаживает на нём рубашку и поправляет галстук. — Ты весь сияешь! Настоящая звезда!

— Будем надеяться, что я не начну выбрасывать из себя сверхтяжёлые элементы.

Она вперяет в него озадаченный взгляд.

— Как сверхновая, — поясняет он. — Если я сияю, как звезда, давай будем надеяться, что не взорвусь. — В этот раз Кэм не пытался испытать её сообразительность — просто так получилось, — поэтому он принимается оправдываться: — Извини, просто у меня такой образ мышления.

Она мягко берёт его за руку.

— Пойдём, тебя уже все заждались.

— Сколько их там?

— Нам не хотелось сильно загружать тебя на твоей первой пресс-конференции, поэтому пригласили только тридцать человек.

Сердце Кэма начинает тяжело бухать в груди, и чтобы успокоить его, он несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает. Непонятно, почему он так нервничает. Они провели целых три репетиции. На этих поддельных пресс-конференциях его подвергли тяжёлому артобстрелу самыми разными вопросами на самых разных языках, и со всеми он справился отлично. На настоящей пресс-конференции будет использоваться только английский язык, так что хотя бы об одной составляющей можно не беспокоиться.

Итак, сегодня Кэма официально представят миру, который к его появлению ещё не готов. На репетициях всё шло легко: лица присутствующих на них были лицами друзей, прикидывающихся недругами; совсем другое дело нынешний брифинг — сейчас он предстанет перед совершенно чужими людьми. Его ждёт любопытство одних, восхищение других и отвращение третьих. Роберта предупредила, чтобы он был к этому готов. Но ведь может произойти что-то такое, чего даже Роберта не состоянии предвидеть — вот это-то и беспокоит Кэма больше всего.

Они шагают по коридору к винтовой лестнице, ведущей в главную гостиную. В первые недели его жизни, когда он ещё не слишком уверенно контролировал своё тело, ему запрещали ходить по этой лестнице. Сейчас, однако, он мог бы не просто сойти, но протанцевать вниз по этим ступеням, если б захотел.

Роберта просит подождать, пока она его не вызовет, и спускается вниз первой. Кэм слышит, как стихает поднятый репортёрами галдёж. Свет ламп приглушают, и Роберта начинает презентацию.

— С незапамятных времён человечество мечтало о том, чтобы самому созидать жизнь.

Её голос, усиленный микрофоном, звучит величественно и торжественно. На лестнице играют отсветы — Роберта показывает слайды. Кэм не видит их, но он и так знает, что они собой представляют — он видел их раньше.

— Но великая тайна жизни ускользала от нас, — продолжает Роберта, — и все попытки творения терпели сокрушительное поражение. Тому есть веская причина. Мы не в состоянии создать то, чего не понимаем; поэтому до тех пор, пока мы не выясним, что же такое жизнь, задача останется невыполнимой. А покуда наука может лишь строить на уже имеющемся фундаменте. Нет, не создавать жизнь, а совершенствовать её. Поэтому вопрос теперь стоит так: как нам воспользоваться плодами нашей интеллектуальной и физической эволюции, чтобы создать совершенную версию нас самих? Как взять всё лучшее в нас и воплотить это в единое существо? И оказалось, что когда вопрос поставлен правильно, ответ не заставляет себя ждать. — Она сделала эффектную паузу. — Леди и джентльмены, позвольте вам представить Камю Компри, первого в мире составного человека!

Под звуки аплодисментов Кэм спускается вниз по винтовой лестнице — с достоинством, но не напыщенно, естественной, раскованной походкой. Публика остаётся в тени — все прожектора сосредоточены на Кэме. Юноша чувствует их жар, и хотя он не раз бывал в этой гостиной, у него создаётся впечатление, будто он на сцене. На полдороге он приостанавливается, глубоко вдыхает и продолжает путь, сделав вид, будто пауза была запланирована — ну, например, чтобы попозировать для фото и тем самым поддразнить репортёров — ведь на этой на этой пресс-конференции не разрешено пользоваться фото- и видеоаппаратурой. Презентация первого составного человека широкой публике продумана и спланирована со всей возможной тщательностью.

Но вот собравшиеся наконец могут рассмотреть Кэма как следует, и аплодисменты стихают. Журналисты изумлённо ахают, по залу бегут шепотки — их шелест сопровождает Кэма, пока тот подходит к микрофону. Роберта отступает в сторонку. Теперь в комнате воцаряется абсолютная тишина; все глаза устремлены на Кэма — молодого человека, который, по словам Роберты, воплощает в себе «всё лучшее в нас». Или, во всяком случае, лучшее, что было в расплетённых подростках.

В напряжённой тишине Кэм наклоняется к микрофону и произносит:

— Вы так единодушны. Пожалуй, я могу сказать, что передо мной сплетённая... прошу прощения, сплочённая группа.

Отовсюду доносятся смешки. Самому Кэму странно слышать собственный голос, многократно усиленный аппаратурой; в бархатистом баритоне звучит уверенность, которой на самом деле его владелец не ощущает. Прожектора переводят на журналистов. Лёд сломан, руки взмётываются вверх.

— Приятно познакомиться, Камю, — говорит мужчина в костюме, видевшем лучшие дни. — Насколько я понимаю, вы сделаны из почти сотни разных людей. Это правда?

— Из девяноста девяти, — с усмешкой отвечает Кэм. — Но для ещё одного местечко всегда найдётся.

Снова раздаётся смех, на этот раз немного более раскрепощённый. Кэм кивает женщине с пышными волосами.

— Вы, безусловно... э-э... уникальное создание. — От женщины к Кэму идёт волна неприязни, он ощущает её как наплыв жара. — Каково это — сознавать, что вы были созданы, а не рождены?

— Я тоже был рождён, только в разное время, — возражает Кэм. — И я не был создан, я был воссоздан. Большая разница.

— Да, — добавляет кто-то другой. — Должно быть, это очень нелегко — сознавать, что ты — первый в своём роде...

Подобные вопросы они проработали на репетициях, так что ответы Кэм знает назубок.

— Но ведь каждый считает себя единственным и неповторимым, так что в этом отношении я мало чем отличаюсь от прочих.

— Мистер Компри, я специалист по диалектам, но мне никак не удаётся идентифицировать ваш. Ваше произношение всё время меняется.

На это Кэм до сих пор не обращал внимания. Облечь мысли в слова сложно само по себе, некогда думать, в каком виде эти самые слова вылетят из твоего рта.

— Наверно, манера говорить зависит от того, с какой группой мозговых клеток я работаю в данный момент времени.

— Так значит, способ вербального выражения — это программа, заложенная в ваш мозг изначально?

Они с Робертой предвидели и этот вопрос.

— Если бы я был компьютером, то можно было бы говорить о программе. Но я не компьютер. Я на сто процентов состою из органики. Я человек. В ответ на ваш вопрос могу лишь сказать, что одни мои навыки содержатся в исходном материале, другие приобретены совсем недавно, — так что, очевидно, я буду продолжать развиваться, как всякое человеческое существо.

— Но вы не человек! — выкрикивает кто-то из заднего ряда. — Вы, может, и сделаны из людей, но вы не больше человек, чем футбольный мяч — свинья, из кожи которой его изготовили!

Что-то в этом утверждении, вернее, обвинении, бьёт Кэма по больному, незащищённому месту. Бесцеремонные слова вызывают в нём волну эмоций, к которым он не готов.

— Бык на арене, красный туман! — выпаливает Кэм. Слова вырываются из его рта прежде, чем он успевает провести их сквозь свой языковой центр. Он прокашливается и находит нужные выражения: — Вы пытаетесь спровоцировать меня. Возможно, вы и прячете клинок под складками своего плаща, но смотрите, как бы вам самому не пустили кровь!

— Это угроза?

— Не знаю. А то, что вы сказали — это оскорбление?

Толпа приглушённо шумит. Репортёры довольны — запахло жареным. Роберта бросает на Кэма предупреждающий взгляд, но в юноше вдруг взрывается объединённое бешенство десятков составляющих его расплётов. Оно требует выхода. Он должен озвучить его!

— Есть ли здесь ещё кто-нибудь, считающий меня недочеловеком?

Он с вызовом смотрит на собравшихся в комнате журналистов и видит, как начинают подниматься руки. К женщине с пышными волосами и критикану из заднего ряда присоединяются и другие. Добрый десяток рук. Неужели они вправду так думают? Или только размахивают красными плащами, словно матадоры перед быком?

— Моне! — вскрикивает Кэм. — Сёра! Если подойти к их полотнам вплотную, они кажутся лишь нагромождением беспорядочных цветовых пятен. И лишь отойдя на расстояние можно увидеть целостную картину, и тогда становится ясно, что перед вами шедевр!

Оператор за кулисами пускает на стоящие в комнате дисплеи какую-то картину Моне, но вместо того чтобы оттенить метафору Кэма, это придаёт ей двусмысленность.

— Вы слишком узколобы! — заканчивает Кэм. — Вы не желаете отойти на расстояние!

— Да ты, парень, похоже, возомнил себя шедевром! — слышится голос.

— Кто это сказал? — Кэм оглядывает помещение. Никто не берёт на себя ответственность. — Я действительно состою из маленьких шедевров — и это великолепно!

К нему приближается Роберта и пытается оттеснить от микрофона, но он отталкивает её.

— Нет! — восклицает он. — Они хотят услышать правду? Я скажу им правду!

И тогда собравшиеся начинают обстрел. Вопросы летят, словно пули:

— Признайтесь — вас специально натаскали сказать всё это?

— Какова истинная причина, почему вас сделали?

— Вы знаете все их имена?

— Вам снятся их сны?

— Вы помните, как их расплетали?

— Если вас сделали из нежеланных детей, с чего вы взяли, что вы лучше их?

Вопросы сыплются градом, и Кэму кажется, будто его голова сейчас распадётся на составные части под их напором. Он не знает, на который отвечать первым — если он вообще в состоянии ответить хоть на какой-нибудь из них.

— Какими законными правами должно, по вашему мнению, обладать сплетённое существо?

— Вы способны к размножению?

— Вопрос в другом: стоит ли ему размножаться?

— А он вообще живой?

Кэм не может справиться со своим бурным дыханием, не может оседлать несущиеся галопом мысли. В глазах туман. Звуки сливаются в бессмысленную какофонию; он не в состоянии охватить общую картину и видит лишь её части. Лица. Микрофон. Роберта обхватывает руками его голову, пытается привести в чувство, заставляет смотреть на неё, но голова Кэма продолжает бесконтрольно трястись.

— Красный свет! Тормоз! Кирпичная стена! Положить карандаши! — Он глубоко, с дрожью, вдыхает. — Останови это! — молит он Роберту. Она должна ему помочь... она же всемогуща...

— Похоже, что когда его сплетали, забыли бантик завязать потуже, — говорит кто-то. Раздаётся взрыв смеха.

Кэм опять хватается за микрофон, прижимается к нему губами и вопит. Раздаётся режущий ухо, искажённый звук.

— Я не просто сумма частей, из которых меня собрали!

— Я больше, чем эти части!

— Я больше...

— Я...

— Я...

И тут один из голосов, перекрывая другие, спрашивает — просто, спокойно:

— А что если никакого «тебя» вообще нет?

— ...

— На сегодня всё, — кричит Роберта галдящей публике. — Спасибо за внимание.

• • •

Он плачет и плачет, не в силах остановить слёзы. Он не знает, где он, куда привела его Роберта. Он нигде. В мире никого больше нет, кроме их двоих.

— Ш-ш-ш, — успокаивает она, нежно укачивая его в своих объятиях. — Всё хорошо. Всё образуется.

Но его невозможно успокоить. Пусть эти страшные, злобные морды уберутся из его сознания! Пусть она вырежет их из него! Заменит эти кошмарные воспоминания случайными мыслями очередного случайного расплёта! Вырежьте!.. Вырежьте! Пожалуйста...

— Это лишь первый залп, — говорит Роберта. — Миру необходимо свыкнуться с мыслью о твоём существовании. Следующая пресс-конференция пройдёт спокойнее.

Следующая? Да следующей ему вообще не пережить!

— Последний вагон! — воет Кэм. — Закрытая книга! Заключительные титры!

— Нет, — возражает Роберта, прижимая его к себе ещё крепче. — Это не конец, это только начало, и тебе, я уверена, по плечу преодолеть все трудности. Просто ты чересчур чувствителен — кожа у тебя слишком тонкая.

— Так пересадите мне потолще!

Она внезапно прыскает, словно услышала шутку, а вслед за ней начинает улыбаться и Кэм, отчего Роберта смеётся ещё пуще; и внезапно, позабыв про слёзы, он тоже заходится в приступе хохота, подспудно сердясь на себя самого за этот смех. Он даже не не понимает, почему ему вдруг стало так весело, но прекратить смеяться не может — так же, как до того не мог прекратить плакать. Наконец, он берёт себя в руки. Он так устал. Ему хочется лишь одного — спать. Долго-долго...

• • •
СОЦИАЛЬНАЯ РЕКЛАМА

Вы когда-нибудь задумывались, какую огромную роль играет в нашем обществе расплетение? Оно приносит пользу не только тем, кто нуждается в жизненно важных органах, но и тысячам работников медицины и сопутствующих ей отраслей, а также детям, мужьям и жёнам тех, чьи жизни были спасены при помощи трансплантации. Вспомните о солдатах, тяжело раненных при исполнении своего гражданского долга и исцелившихся благодаря бесценным донорским органам! Подумайте об этом. Каждый из нас знает кого-нибудь, в чьей жизни расплетение сыграло огромную позитивную роль. Но так называемое Движение Против Расплетения угрожает нашему здоровью, безопасности, нашим рабочим местам, нашей экономике. Оно пытается добиться отмены закона, который был выношен в ходе долгой и кровавой войны.

Пишите своему депутату сегодня! Высказывайте своё мнение законодателям в Конгрессе! Требуйте, чтобы они все как один поднялись против ДПР. Поможем нашей нации и всему миру не сойти с верной дороги!

Расплетение. Не только исцеление. Это правильная идея.

Оплачено Обществом Обеспокоенных Налогоплательщиков.

• • •

Кэм в полной ментальной и эмоциональной регрессии. Его создатели перебирают все мыслимые и немыслимые гипотезы объясняющие его умственный и душевный упадок. Может быть, сплетённые части — составные его организма — отторгают друг друга? Может быть, его новые нервные связи перегружены конфликтной информацией и не выдержали напряжения? Как бы там ни было, факт остаётся фактом: Кэм перестал разговаривать, перестал выполнять их задания, да что там — он даже есть перестал, и они были вынуждены подключить его к аппарату жизнеобеспечения.

У него взяли все возможные анализы, но Кэм знает: они не покажут ничего, потому что никаким измерительным прибором нельзя влезть в его сознание. Они не в состоянии количественно оценить его волю к жизни. Или отсутствие таковой.

Роберта здесь, в его спальне, ходит из угла в угол. В первое время она выказывала тревогу и озабоченность, но по прошествии нескольких недель её беспокойство уступило место досаде и злости.

— Думаешь, я не знаю, что ты затеял?

Он отвечает тем, что дёргает рукой с канюлей.

Роберта подскакивает к нему и вставляет выпавшую иглу на место.

— Ты ведёшь себя как капризный, упрямый ребёнок!

— Сократ, — отзывается Кэм. — Цикута! До дна.

— Нет! — вопит она. — Я не позволю тебе наложить на себя руки! Твоя жизнь тебе не принадлежит!

Она садится на стул рядом с кроватью и старается совладать со своими эмоциями.

— Если ты не хочешь жить ради себя самого, — умоляет она, — то сделай это ради меня! Ты стал моей жизнью, ты же знаешь это! Ведь знаешь? Если ты умрёшь, я уйду за тобой.

Он не смотрит ей в глаза.

— Нечестный приём.

Роберта вздыхает. Глаза Кэма устремлены на прозрачную трубку: кап-кап-кап — безжалостно капает питательный раствор, поддерживающий в нём жизненные силы. Кэм голоден. Голод мучает его уже очень долго. Пусть мучает. Он всё равно не собирается есть. К чему цепляться за жизнь, если даже неизвестно, живой ты или нет?

— Не надо было созывать пресс-конференцию, — признаёт Роберта. — Мы слишком поспешили — ты ещё не был готов. Но я учла все наши ошибки и выработала стратегию. В следующий раз, когда ты предстанешь перед публикой, всё пойдёт совсем по-другому.

Только сейчас он поднимает на неё глаза.

— Не будет никакого «следующего раза».

Роберта едва заметно улыбается.

— Ага! Значит, ты всё же в состоянии произнести осмысленную фразу.

Кэм ёрзает и снова отводит взгляд.

— Конечно. Просто не хочу.

На глаза женщины наворачиваются слёзы. Она поглаживает его по руке.

— Ты хороший мальчик, Кэм. Тонко чувствующий мальчик. Я прослежу, чтобы мы об этом не забывали. И ещё: ты получишь всё, чего только ни пожелаешь, всё, в чём нуждаешься. Никто больше не будет заставлять тебя делать то, что тебе противно.

— Я не хочу встречаться с публикой.

— Захочешь, когда она будет на твоей стороне, — настаивает Роберта. — Захочешь, когда люди станут драться за возможность хотя бы одним глазком взглянуть на тебя. Нет, не как на нелепую диковинку, а как на звезду. Всеми признанную звезду. Ты должен показать миру всё, на что способен. А я знаю: ты способен на многое. — Наставница на секунду умолкает — ей нужно сказать ему нечто важное, к чему он наверняка ещё не готов. — Я много размышляла об этом и пришла к выводу, что тебе нужен партнёр — человек, с которым ты выходил бы на публику. Кто целиком и полностью принял бы тебя таким, каков ты есть, кто мог бы настроить любопытство публики на более позитивный лад. Ослабил их стремление к категоричным выводам.

Он поднимает на неё взгляд, но она отвергает его мысль ещё до того, как он её высказал:

— Нет, я на эту роль не гожусь. На меня смотрят как на твою дрессировщицу. Не пойдёт. Тебе нужна маленькая симпатичная планета, которая вращалась бы вокруг твоей звезды.

Идея интригует Кэма. Он вдруг осознаёт, что, помимо обычного, его терзает иной голод. Он жаждет общения, установления более тесных связей с людьми. С самого момента своего создания он не видел ни одного своего сверстника. Кэм решил для себя: его возраст — шестнадцать лет, всё равно никто не может сказать точнее. Компаньон — рождённый, не созданный — это был бы существенный шаг навстречу истинной человечности. Расчёт Роберты на этот раз точен — теперь у Кэма есть основание для того, чтобы продолжать жить. И он снова тянется к канюле на руке.

— Кэм, не надо, — просит Роберта. — Пожалуйста, не надо!

— Не волнуйся.

Кэм отсоединяет иглу и встаёт с постели — впервые за несколько недель. Суставы болят почти так же, как и швы. Он подходит к окну и выглядывает наружу. До этого момента он не думал о том, какое сейчас время дня. Оказывается, сумерки. На горизонте висит облачко, за которое прячется заходящее солнце. Море блестит и искрится, небо — сияет разноцветьем. Права ли Роберта? Имеет ли он, Кэм, такое же право на этот мир, как и любой другой человек? Дано ли ему большее?

— Самостоятельность, — объявляет он. — Отныне я буду решать сам за себя.

— Конечно-конечно, — соглашается Роберта. — А я буду всегда рядом — чтобы подать совет...

— Совет, не приказ. Хватит меня контролировать. Я сам буду определять, что мне делать и когда мне это делать. И ещё — я сам выберу себе компаньона.

Роберта склоняет голову.

— Твоё право.

— Хорошо. Я голоден. Скажи, чтобы подали бифштекс. — Чуть подумав, он изменяет решение: — Нет... пусть принесут омара.

— Ради тебя всё что угодно, Кэм!

И Роберта вылетает из комнаты, спеша выполнить его приказание.

18 • Риса

Риса просыпается среди ночи — её будит топот ног по пандусу ДостаМака. Она надеется, что это пришли к кому-то другому, но ночные визиты всегда имеют отношение именно к ней — глухой ночью сюда заявляются только те, кому нужны услуги Рисы в качестве доктора. Значит, что-то стряслось.

Штора отодвигается и в отсек влетает Киана.

— Риса, там, в Лазарете, пара ребят... Дело плохо. Очень плохо.

Шестнадцатилетняя Киана, ночная дежурная в медицинском самолёте, очень любит всё драматизировать и вечно делает из мухи слона. Её «вычистили» из семьи медиков, поэтому когда дело касается медицины, Киана готова вон из кожи вылезти, чтобы доказать, какой она хороший врач; а посему всегда раздувает масштабы несчастья, чтобы все ахнули, когда она с ним справится. И всё же Киана ворвалась к Рисе, вместо того чтобы попробовать решить проблемы самостоятельно и забрать себе всю причитающуюся славу, — а это значит, что ситуация и вправду серьёзная.

— Парни возились с турбиной, — рассказывает Киана, — а двигатель возьми и сорвись...

Риса подтягивается на руках и пересаживается из постели в кресло.

— Что это на них нашло — возиться с двигателем посреди ночи?

— Не знаю, думаю, они это на спор.

— Придурки.

Половина травм, которые Рисе приходится лечить, случаются либо просто по глупости, либо из-за желания показать себя. Ей часто приходит в голову вопрос: присуща ли эта жажда саморазрушения только Цельным как непременная часть их натуры или то же самое касается и всех остальных людей в большом мире?

Прибыв в Лазарет, Риса обнаруживает там весь отряд медиков в полном составе — и тех, кто был на дежурстве, и тех, кто отдыхал. Только двое из них — ребята повзрослее, они предпочли остаться на Кладбище после того, как им исполнилось семнадцать; остальные же — желторотики, только-только научившиеся кое-как лечить всякие мелкие ссадины и ушибы. Вид крови Рису больше не пугает. Её страшит только одно — недостаточность собственных знаний. В тот же момент, когда девушка вкатывается в Лазарет, она понимает, что случившееся выходит за рамки её компетенции.

В углу сидит мальчишка с искажённым от боли лицом и стонет — у него вывихнуто плечо, но ему уделяют лишь самое минимальное внимание, потому что положение у того пациента, что лежит на столе, в сто раз хуже. В боку у него зияет огромная рваная рана, из которой высовывается обломок ребра. Парнишка воет и корчится. Несколько ребят лихорадочно стараются остановить кровотечение, изо всех сил давя на основные артерии, а один из помощников Рисы дрожащими руками пытается наполнить шприц.

— Лидокаин или эпинефрин? — спрашивает Риса.

— Лидокаин? — лепечет тот с вопросительной интонацией.

— Так, я сама этим займусь. У нас есть готовые, заправленные инжекторы с эпинефрином.

Помощник смотрит на Рису так, будто его застали в школьном коридоре как раз в тот момент, когда он собирался улизнуть с уроков.

— Адреналин! — втолковывает она. — Эпинефрин — то же самое, что адреналин.

— Ох, точно! Сейчас принесу!

Риса пытается предельно сузить поле своего внимания, не позволить, чтобы общая страшная картина выбила её из колеи. Она делает раненому первый укол, призванный облегчить боль.

— Врачу позвонили?

— Да уже три раза! — откликается Киана.

Когда на Кладбище случается что-то такое, с чем ребята не могут справиться сами, к ним приходит настоящий доктор. Он сочувствует Сопротивлению и оказывает помощь из чистой благотворительности, не задавая вопросов; однако он отвечает на звонок только тогда, когда ему этого захочется. Впрочем, даже если бы у них получилось выцепить врача, Риса и так знает, что тот сказал бы.

— Надо доставить мальчика в больницу.

Услышав это, ребята вздыхают с облегчением, потому что теперь ответственность за жизнь раненого больше не лежит на них. При всём огромном количестве травм на Кладбище они за год отослали в больницу только двоих — и оба раза с трагическим исходом. Риса решительно настроена не допустить этого в третий раз.

— Жуть как больно, — со стоном цедит раненый сквозь сцепленные зубы.

— Тихо! — говорит Риса и замечает — глаза парнишки начинают закатываться под лоб. — Всё время смотри на меня! — командует она и всаживает ему укол эпинефрина, призванный приостановить кровотечение и не дать раненому впасть в шок. — Как тебя зовут?

— Дилан. Дилан Уорд.

— Правда? Я тоже Уорд. Государственный детский приют номер двадцать три, штат Огайо.

— Флорида, «Магнолия». Приюты во Флориде идут не под номерами, у них названия. Цветы.

— Ну ещё бы.

Дилану Уорду лет тринадцать, может, четырнадцать. У него заячья губа, и при виде неё в Рисе просыпается гнев: мальчик, как и она сама — воспитанник государства; и в то время как родители не отвергают своих детей только потому, что у тех какой-то недостаток во внешности, государственные приюты без зазрения совести отправляют на расплетение ребят, на которых, видите ли, неприятно смотреть. Теперь спасение парнишки становится для Рисы делом чести. Она велит Киане приготовить карету «скорой помощи».

— У неё колесо пробито, — сообщает Киана.

Риса мычит с досады.

— Так пусть заменят! — отрезает она.

— Не уходи, — просит Дилан, глядя на неё доверчивыми, умоляющими глазами.

— Не волнуйся, не уйду, — успокаивает его Риса.

ДПР уже давно обещает завести на Кладбище постоянного врача, но пока это только пустой звук. Риса понимает — у Сопротивления и так дел по горло, врач — не приоритет, но когда здесь, перед нею, истекает кровью мальчик, этому оправданию грош цена.

— Я умру? — спрашивает Дилан.

— Что за глупости!

Сказать по правде, Риса понятия не имеет, будет он жить или нет, но не может же она ему это сказать! Да и никто, задавая этот вопрос, на самом деле не хочет услышать честный ответ.

Риса катит своё кресло по усыпанному мусором полу и дальше — по хвостовому пандусу самолёта. Снаружи уже собралась кучка встревоженных ребят.

Один из них выходит вперёд. Старки. С того момента, как Коннор назначил его заведующим продовольствием, он считает себя вправе всюду совать свой нос.

— Я могу быть чем-нибудь полезен?

— Можешь, если в твоих силах телепортировать нас в больницу.

— К сожалению, — отвечает Старки, — этот фокус мне не по зубам.

Подбегает Коннор.

— Я слышал о несчастье. Никто не ранен?

Риса качает головой.

— Двое. Об одном мы позаботимся сами, но другой... — Её снова передёргивает при воспоминании. — Ему надо в больницу.

Губы Коннора сжимаются в тонкую полоску, а ноги начинают дрожать, как это бывало с ним в Убежищах. Чтобы прогнать страх, он ударяет кулаком о раскрытую ладонь.

— Ладно, — кивает он, — ладно, раз надо — значит, надо. — Только теперь он замечает Старки. — Старки что — твой помощник?

— Не то чтобы, — отвечает Риса, а затем добавляет, стремясь избавиться от назойливого шефа по жратве: — Пошёл бы ты поменял колесо на «скорой», что ли...

На одну секунду на лице Старки появляется оскорблённое выражение, которое тут же сменяется улыбкой:

— Не вопрос, — отвечает он и бодренько убирается прочь.

«Скорая» представляет собой маленький фургон с убранными сиденьями и смонтированным на живую нитку медицинским оборудованием. Дилана торопливо сносят вниз по пандусу и помещают в кузов. Один из ребят-медиков садится за руль, Киана залезает в заднюю часть фургона — она будет следить за Диланом во время поездки. Раненый зовёт Рису, но та не сможет сопровождать их. Она уже в который раз клянёт про себя своё кресло на колёсах.

Старки, который всё ещё торчит здесь, поворачивается к Коннору:

— Так ты что — не едешь с ними?

— Адмирал никогда не покидал Кладбища, до тех пор пока его самого не вынесли отсюда, — замечает Коннор. — А я во всём следую его примеру.

Старки пожимает плечами.

— Смотри, как бы тебя не заподозрили в трусости.

Коннор обжигает его яростным взглядом.

— Ну чего ты? Я просто говорю, что может подумать народ, — примирительно произносит Старки.

— Мне плевать, кто что подумает, — веско выговаривает Коннор. — Я здесь начальник и делаю то, что диктует мне мой долг.

— Извини, не хотел тебя задеть. Должно быть, мне многому ещё надо учиться в плане лидерства.

Старки уважительно кивает Рисе и удаляется, но его слова впечатываются в мозг девушки намертво, словно жевательная резинка, прилипшая к её подошве и никак не желающая отлипать — то есть, как бывало в те времена, когда Риса ещё ходила по земле собственными ногами. Коннор, конечно, прав. Отправившись в больницу, он выказал бы не храбрость, а глупость и безрассудство — так ответственный лидер не поступает. Совсем другое дело она, Риса. Единственное, что мешает ей последовать за пациентом — её инвалидное кресло. И когда же оно её останавливало?

— На этот раз с ними отправлюсь я, — заявляет она.

Коннор вскидывает руки.

— Риса, никто не ожидает от тебя таких подвигов. Если ты не уедешь с ними, никому и в голову не придёт обвинить тебя в трусости. — Он бросает взгляд на фургон. — К тому же поместить тебя туда...

— ...будет слишком сложно? — заканчивает Риса.

— Я хотел сказать — это займёт слишком много времени, а тут каждая секунда на счету.

Но она не собирается уступать.

— После того, что случилось два предыдущих раза, я просто обязана поехать с ними.

— Да какая разница? — злится Коннор. — Всё равно твоё присутствие ничего не изменит!

— Я знаю, — соглашается Риса, хотя, вообще-то, она не совсем уверена в его правоте.

Коннор сдаётся. Два парня-медбрата поднимают кресло Рисы и задвигают в фургон.

— Даже если меня поймают, расплести им меня не удастся, — напоминает она Коннору. — Мне уже семнадцать. И к тому же, инвалидов не расплетают.

— Что если они узнают тебя?

— Ой, вот только не надо, — морщится Риса. — Людям известны наши имена, но в лицо нас никто толком не видел и не знает. Ничего со мной не случится.

Она одаривает его слабой, но искренней улыбкой, он невольно улыбается в ответ. Пропасть между ними не исчезает, но, по крайней мере, они сделали попытку навести мосты. Риса захлопывает заднюю дверь фургона, не сказав «до свидания», потому что оба они разделяют тайное суеверие — никогда не прощаться друг с другом.

Вскоре Рисе предстоит глубоко в этом раскаяться.

• • •

Фургон немилосердно трясёт — на Кладбище нет мощёных дорог, ехать приходится прямо по пересохшей почве пустыни, кое-как утрамбованной колёсами самолётов. До ворот больше мили. Машина то и дело подскакивает на ухабах, и каждый раз у Дилана вырывается вопль боли. Завидев мчащуюся «скорую» и поняв, что стряслось что-то ужасное, дежурные без промедления распахивают ворота.

И вот фургон уже катит по асфальту. Крики Дилана стихают. Риса утешает и успокаивает его, проверяет пульс.

В первый раз, когда обитатель Кладбища был отправлен в больницу, с ним поехали Киана и один паренёк из младшего медперсонала — тот, правда, был склонен впадать в панику по всяким пустякам — например, когда пластырь отказывался приклеиться; однако он был единственным более-менее подкованным в медицине человеком, который не побоялся оставить Кладбище и отправиться в это самоубийственное путешествие. В тот раз несчастье случилось с новоприбывшим мальчишкой — он на спор вскарабкался на хвост огромного транспортного самолёта, свалился оттуда и раскроил себе череп. Риса хотела поехать в больницу, но её все хором убедили, что это совершенно ни к чему. Так и получилось, что с раненым, снабжённым соответствующей легендой и ворохом фальшивых документов, отправились Киана и медбрат-паникёр. Жизнь мальчика спасти не удалось.

Во второй раз беда случилась с девочкой — у неё произошёл разрыв аппендикса. Её отвезли в больницу, Риса осталась дома, девочка не выжила.

Риса не знает, чем может помочь её личное присутствие в больнице. Но она не собирается сидеть в безопасности и сложив лапки ждать, когда придёт известие о гибели её очередного пациента.

• • •

Киана помогает Рисе выбраться из фургона, а затем берёт Дилана на руки и несёт в приёмную. Риса катит следом. Ей предстоит сейчас продемонстрировать своё актёрское мастерство. Она обращается мыслями к погибшим коллегам-музыкантам — ребятам, игравшим вместе с ней на крыше «живодёрни», когда раздался взрыв, и это воспоминание производит нужное действие: на глаза девушки наворачиваются слёзы. Теперь надо изобразить из себя насмерть перепуганную бестолковую девицу, разговаривающую только вопросительными предложениями. Этот приём один раз уже выручил её.

— Эй, кто-нибудь, вы можете нам помочь? Мой брат чинил крышу? Упал и здорово разбился? А мы не знали что делать? Вот и притащили его сюда, но из него вытекло столько крови — жуть? Эй, помогите?

Она надеется, что взаправдашние слёзы и дурацкая манера говорить усыпят подозрения, как когда-то Тихая Сапа обманывала радар. Ходят слухи, что юнокопы стали применять декодеры ДНК. Остаётся только уповать, что до больницы эти нововведения ещё не добрались.

Медперсонал бросает всё и спешит к ним на помощь. В одно мгновение Дилана помещают на каталку и увозят за дверь с надписью ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН.

— С ним всё будет хорошо? — спрашивает Риса в неподдельной панике. — Наших родителей нет в городе? И мы совсем растерялись?

— Мы позаботимся о вашем брате, дорогие, — ласково уверяет её медсестра. — Не волнуйтесь. — Она бросает взгляд на Киану, у которой вся одежда залита кровью Дилана, и спешит в палату неотложной помощи.

Двери за ней закрываются, и Риса катит кресло к регистрационной конторке. В руках у неё папка с фальшивыми бумагами, тщательно уложенными так, чтобы создавалось впечатление, будто они напиханы как попало. Риса виртуозно изображает полную беспомощность и отчаяние.

— Ладно, с документами разберёмся позже, — говорит ей регистратор, махнув на всё рукой и переходя к следующему очереднику.

• • •

Они ждут уже час — никаких известий. Киана ходит туда-сюда, не обращая внимания на увещевания Рисы успокоиться. Хотя нервозность скорее играет им на руку, хорошо согласовываясь с легендой. Наконец появляется медсестра — та же, что разговаривала с Рисой. На глазах у женщины слёзы, и у Рисы падает сердце, как будто Дилан, о существовании которого она узнала не далее как сегодня, действительно её брат.

— Милые, боюсь, вам придётся приготовиться к худшему.

Риса сжимает пальцами ободья колёс своего кресла, чувствуя, как что-то закипает у неё внутри, словно в душе бьёт бурлящий ключ отчаяния. Киана обхватывает голову руками.

— Мне очень жаль, — продолжает сестра, — но у вашего братишки слишком тяжёлая травма. Мы сделали всё, что в наших силах...

Риса недоверчиво и потрясённо смотрит на медсестру. Та успокаивающе поглаживает руку девушки.

— Я даже представить себе не могу, каково вам сейчас. Но мы должны уведомить ваших родителей. Мы пытались много раз, но по тем номерам, что вы нам дали, никто не берёт трубку. Есть ли ещё какой-то способ поставить их в известность?

Риса, понурившись и завесив лицо волосами, трясёт головой.

— Ну что ж, — произносит медсестра, — будем продолжать попытки. А пока — если у вас есть ещё кто-то, кому вы можете позвонить...

— Можно нам побыть наедине? — тихо спрашивает Риса.

— Конечно, дорогая.

Медсестра ласково пожимает ей руку и уходит обратно в неотложку, где тело Дилана дожидается, когда его заберут несуществующие родители. Риса смахивает слёзы, пытаясь найти утешение в том, что ею сделано всё возможное.

Раздаётся голос Кианы:

— В точности, как в другие разы...

Словно что-то толкает Рису изнутри. Она вскидывает глаза на Киану. А ведь и правда уж больно похоже!..

— Киана... Каждый раз мы должны ехать в новую больницу. Ты знаешь об этом?

Судя по выражению лица Кианы, она этого правила не знает.

— А разве в чрезвычайных обстоятельствах нам не положено мчаться в ближайшую больницу? — спрашивает она.

В душе Рисы надежда борется со страхом.

— Прошлые разы ты встречала здесь ту же медсестру?

— Кажется, да. По крайней мере, один раз точно. Что, это плохо, да?

— И да, и нет. Погоди, я скоро вернусь.

Риса катит кресло к двери с надписью ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН и проталкивается между пружинными створками. За дверью тянется неуютный коридор, освещённый ещё ярче, чем приёмный покой.

Через неотложку проходят сотни людей, но подростков, родителям которых никак не удаётся дозвониться, а «братья-сёстры» исчезают сразу же после объявления о смерти пациента, не так уж много. Эта медсестра, конечно, узнала Киану — в этом Риса совершенно уверена. Из чего следует, что здесь дело очень и очень нечисто.

— Прошу прощения, — слышится откуда-то из глубины коридора, — но вам здесь находиться не положено!

Риса не обращает внимания на окрик и заезжает в обширную палату, на двери которой написано ПОСЛЕОПЕРАЦИОННАЯ. Помещение разделено занавесками на несколько отделений, в каждом из них стоит койка. Риса отодвигает все занавески подряд, одну за другой. Пустая кровать. Старуха. Ещё одна пустая койка, и вот, наконец, Дилан Уорд — весь в бинтах, к руке тянется трубка аппарата жизнеобеспечения. Мальчик без сознания, но монитор показывает стабильные, ровные удары сердца. Мёртв? Как бы не так!

Тут сзади подлетает медсестра и разворачивает кресло Рисы кругом. Давешних слёз на глазах женщины как не бывало.

— Немедленно убирайся, не то я позову охрану.

Риса блокирует тормоз, так что кресло невозможно сдвинуть с места.

— Вы сказали, что он мёртв!

— А ты сказала, что он твой брат.

— Мы забираем его и уходим, — заявляет Риса с властностью в голосе, которая могла бы подчинить себе кого угодно, если бы этой самой власти было на что опереться. К сожалению, сейчас не тот случай.

— Он нетранспортабелен. А если бы и был, я позволила бы забрать его только Инспекции по делам несовершеннолетних.

— Так вот что вы сделали с двумя другими? Сдали их юнокопам?

— Куда я их сдала — это моё дело, — ледяным тоном отрезает медсестра.

— По крайней мере, могу я услышать — те двое живы или нет?

Медсестра несколько мгновений смотрит на неё с неприкрытой ненавистью, а затем цедит:

— Живы-то они живы. Вот только, скорее всего, в состоянии распределённости.

Ах, как бы Рисе хотелось встать из кресла и вмазать этой ведьме так, чтобы та влипла в стенку! Они прожигают друг друга ненавидящими взглядами. Кажется, вот-вот искры полетят.

— Ты думаешь, я не знаю, что за дела творятся на этом вашем Кладбище? Ещё как знаю! У меня брат юнокоп. Чудо ещё, как они до сих пор не загребли вас всех и не отправили туда, где вам место! — Медсестра решительно тычет куда-то пальцем — наверно, в направлении ближайшего заготовительного лагеря. — Люди умирают из-за нехватки донорских органов, а ты и твои эгоистичные приятели из Сопротивления плевать на это хотели!

Вот так, думает Риса. Две правды, две истины, их разделяет стена. Эта женщина смотрит на неё как на преступницу, и ничто в мире не сможет поколебать её убеждённости.

— Ах вот что! — язвит Риса. — Вы, значит, болеете душой за общество? А денежки, которые вам отваливаются, здесь ни при чём?

Женщина отводит глаза, и Риса понимает, что удар попал в цель. Мораль радетельницы общественных интересов даёт трещину, куда эта ханжа и проваливается.

— Отправляйтесь обратно в своё стойло и занимайтесь своей грязной ордой, — шипит медсестра, — а я сделаю вид, что не видела вас и не слышала.

Не на ту напала. Риса не позволит им расплести Дилана.

И в этот момент в палату входит юнокоп.

— Давай сюда, — зовёт его медсестра и обращается к Рисе: — Катись из этой палаты сейчас же, и тогда я позволю тебе и твоей подружке, что сидит в приёмной, спокойно убраться. Расплести тебя, может, и нельзя, но уж за решётку-то упрятать ещё как можно.

Но Риса не собирается уходить.

Вошедший юнокоп, судя по внешнему сходству с медсестрой — её брат. Он бросает на Рису долгий любопытный взгляд, затем переводит глаза на лежащего в постели мальчика.

— Вот этот?

— Мы его зашили, состояние стабильное, но он потерял много крови. Некоторое время его нельзя транспортировать.

— Держи его на снотворном, — советует коп. — Лучше, чтобы он вообще не просыпался, пока не окажется в лагере.

Риса хватается за подлокотники кресла. Через десять секунд она совершит нечто необратимое. Десять секунд молчаливого внутреннего оцепенения и страха, но ни малейших колебаний.

— Заберите меня, — говорит она. — Вместо него.

Коннор, конечно, не одобрил бы её жертвы. Он наверняка будет в ярости, но Риса не может позволить, чтобы мысли о любимом поколебали её решимость. Она должна спасти Дилана Уорда, и она его спасёт.

Коп внимательно изучает свою собеседницу. Он, безусловно, узнал её и понимает, какое щедрое предложение она ему делает.

— Насколько мне известно, вам, мисс Уорд, уже семнадцать. К тому же вы инвалид, а это значит, что вас по-любому расплести нельзя. Ну, и какую выгоду, по-вашему, я мог бы извлечь из этой сделки?

Риса улыбается — преимущество теперь на её стороне.

— Не смешите меня! Перед вами известный член Движения Против Расплетения, очевидец террористического акта в «Весёлом Дровосеке» — и вы не знаете, какую выгоду можете извлечь?

— Я же не дурак, — произносит он после недолгих раздумий. — Отлично понимаю, что на сотрудничество вы никогда не пойдёте. Предпочтёте умереть, но не предать своих.

— Может, и так, — признаёт Риса, — да вам-то что за печаль? Вам же всё равно отвалится немалая сумма за то, что вы сдадите меня властям — скажете, не так?

Ей кажется, будто она слышит, как вертятся и щёлкают шарики в его мозгу.

— А что помешает мне сдать властям обоих — и вас, и этого молодого человека на койке?

— Попытайтесь, — спокойно советует Риса, — и не видать вам денежек как своих ушей. У меня здесь под кожей вшита ампула с цианистым калием. — Она протягивает ему раскрытую ладонь. — Видите? Вот она. Достаточно хлопнуть в ладоши — и она разобьётся. — Риса имитирует хлопок, останавливая раскрытые руки в дюйме друг от друга, и хитро улыбается. — Хлопатели — они бывают разные.

Конечно, нет у неё под кожей никакой ампулы, но копу-то это знать ни к чему. Даже если он и подозревает, что она блефует, рисковать ему вряд ли захочется.

— Если я умру прямо здесь и сейчас, — гнёт свою линию Риса, — то вы быстро прославитесь, но не тем, что благодаря вам власти заполучили меня, а тем, что позволили мне умереть, когда я была у вас в руках. — Она снова улыбается. — Это, пожалуй, так же неприятно, как получить транк-пулю в ногу из собственного пистолета, верно?

Физиономия её собеседника перекашивается при мысли о том, что ему может выпасть такая же сомнительная слава, что и у того лоха-юнокопа.

Медсестре не нравится весь этот разговор. Она скрещивает руки на груди.

— А как насчёт моей доли? — интересуется она.

Брат поворачивается к ней с надменным видом (как и положено старшему брату) и гаркает:

— Заткнись, Эва, со своей долей! Заткнись — поняла?

Ну что ж, сделка заключена.

Дилан останется в больнице со своими поддельными документами и соответствующей легендой, а когда мальчика можно будет перевозить, его отдадут Киане без лишних вопросов.

А вот жизнь Рисы пойдёт теперь по новой колее.

19 • Кэм

Подобрать Камю Компри подходящего партнёра со всеми необходимыми качествами, оказалось не так-то просто. Они провели интервью с двумястами девушек. Все — хоть куда. Среди них актрисы, модели, юные интеллектуалки, а также несколько дебютанток из высшего света. Роберта придирается ко всему — её звезде подобает лишь планета, идеальная во всех отношениях.

Двадцать финалисток должны пройти окончательную проверку у самого Кэма. Собеседования протекают в большой гостиной у жаркого камина. Все девушки прекрасно одеты, все красавицы и умницы. Большинство излагает свои резюме, как будто они нанимаются на работу в престижный офис. Некоторые смотрят на Кэма без отвращения, тогда как другие даже в глаза ему взглянуть не в состоянии. Есть и такая, которая буквально чуть ли не вешается ему на шею, исходя жаром похлеще камина.

— Я умираю хочу стать твоей первой, — томно стонет она. — Ты же способен на это, да? Я имею в виду... ну, ты же в полном комплекте, правда?

— Более чем, — заверяет он. — У меня их, вообще-то, целых три штуки.

Она пялится на него в таком обалдении, что он решает не говорить, что это шутка.

Кое-кто из соискательниц привлекает его, другие оставляют равнодушным, но ни одна не зажигает в нём искры, ни с одной не возникает чувства духовной связи, которую он так надеется обрести. Ко времени собеседования с последней из них — молодой студенткой из Бостона с нью-йоркским вкусом в одежде — ему хочется только, чтобы этот день поскорее закончился. Девушка из тех, кого интригует лицо Кэма. Она не просто смотрит на него — она изучает его, как препарат под микроскопом.

— Что вы видите, когда смотрите на меня? — спрашивает он.

— Внешность значения не имеет, важно то, что внутри, — отвечает она.

— И что, по-вашему, у меня внутри?

Она медлит с ответом, затем произносит:

— Это вопрос на засыпку?

Роберта готова рвать и метать — Кэм отказывается от всех кандидатур без исключения. Их совместный обед в этот вечер проходит в напряжённом молчании, слышно лишь звяканье вилок да скрежет ножей, яростно кромсающих мясо. Они не смотрят друг на друга. Наконец, Роберта произносит:

— Мы не ищем твою вторую половину и спутника жизни, Кэм. Нам нужен лишь кто-то для исполнения определённой роли. Союзник, помощник, который облегчил бы тебе выступления на публике.

— А может, меня это не устраивает!

— Ну будь же хоть немного практичным!

Кэм впечатывает кулак в крышку стола:

— Я решаю! Ты меня ни к чему не принудишь!

— Я и не принуждаю, но...

— Разговор окончен.

Возобновляется яростный стук приборов. В глубине души Кэм знает: Роберта права, и это распаляет его ещё больше. Им всего-то и нужно, что привлекательная, интересная девушка, которая держала бы его за руку во время публичных выступлений. Эта картина убеждала бы публику, что в Кэме полно качеств, за которые его можно любить. Одна беда — он не желает лицедействовать. То есть, он смог бы, наверно, как-то подстроиться, сыграть, но он боится — стоит ему остаться наедине с избранницей, и пустота фальшивых отношений будет чувствоваться особенно остро.

Пустота.

Ведь люди думают, что именно она и составляет суть его души. Огромная, безмерная пустота. И если Кэм не может найти среди всех этих прекрасных девушек свою единственную, не значит ли это, что у него нет души?

— Незавершённость, — молвит он. — Если я цельный человек, то почему у меня такое чувство, будто это не так?

Роберта, как всегда, произносит очередную успокаивающую банальность, но с течением времени её заученно мудрые сентенции приносят ему только разочарование и неудовлетворённость.

— Цельность — это следствие твоего собственного жизненного опыта, — вещает Роберта. — Просто живи своей жизнью, и вскоре ты почувствуешь, что переживания тех, кто пришёл до тебя, не имеют значения. Те, кто послужил для тебя исходным материалом — ничто по сравнению с тобой.

Но как же он может «жить своей жизнью», если неизвестно, что у него есть эта самая «своя жизнь»? Воспоминание об атаке, которой он подвергся на пресс-конференции, по-прежнему мучает его. Если у каждого человека есть душа, то где ему искать свою? И если душа человеческая неделима, то как его душа может быть суммой частей всех тех ребят, которые «послужили для него исходным материалом»? Он ведь не один из них, он — не все они вместе. Так кто же он?

Вопросы Кэма выводят Роберту из себя.

— Прошу прощения, — говорит она, — но я не занимаюсь вопросами, на которые нет и не может быть ответов.

— Значит, ты не веришь в существование души?

— Я этого не говорила. Но я не занимаюсь вещами, которые нельзя изучить экспериментальным путём. Если у человека есть душа, то она есть и у тебя. Доказательством этого является тот непреложный факт, что ты живой.

— Да, но что если внутри меня нет никакого «меня»? Что если я только ходячий кусок мяса с пустотой вместо души?

Роберта задумывается. Или делает вид, что задумывается.

— Что я могу сказать... В этом случае я сомневаюсь, что ты стал бы задавать подобные вопросы. — Она на секунду умолкает. — Если тебе так необходимо разложить всё по полочкам, то попробуй мыслить так: неважно, кем в нас заложено сознательное начало — чьей-то божественной властью или усилиями нашего мозга — результат один и тот же. Мы существуем.

— До тех пор, пока не перестаём существовать.

Роберта кивает.

— Да, до тех пор, пока не перестаём существовать.

И она оставляет Кэма наедине со всеми его вопросами без ответов.

• • •

Физиотерапию cменили регулярные тренировки на различных снарядах, с гантелями и на бегущей дорожке. Кенни, пожалуй, можно назвать единственным другом Кэма, если, разумеется, не считать Роберты, и уже не говоря об охранниках — те так вообще обращаются к нему «сэр». Кэм открыто ведёт с Кенни разговоры, которые Роберте, несомненно, было бы очень интересно послушать.

— Ну что, большая охота на подружку закончилась ничем, а? — спрашивает Кенни. Кэм в это время изматывает себя на бегущей дорожке.

— Пока что нам не удалось найти союзника для нашего монстра, — отвечает Кэм, передразнивая манеру разговора Роберты.

Кенни прыскает.

— Ты имеешь право привередничать, — говорит он. — Ты должен найти то, что будет тебя полностью устраивать, на меньшее не соглашайся.

Тренировочная программа на тренажёре Кэма подходит к концу, и дорожка замедляет ход.

— Даже если я не могу получить то, что хочу?

— Тем более! — наставительно заявляет Кенни. — Потому что тогда, возможно, они хорошенько постараются, и ты хоть немного приблизишься к тому, что тебе надо.

Вроде бы логично. Правда, Кэм подозревает что из этого не выйдет ничего, кроме горького разочарования.

Вечером он усаживается за стол-компьютер в гостиной и начинает ворошить фотофайлы. Большинство из них — просто случайные снимки, с помощью которых Роберта всё ещё проводит с Кэмом эксперименты, хоть и не так часто, как раньше. Нет, это не то, что он ищет. Он набредает на файл с фотографиями девушек — кандидаток на роль его спутницы. Двести улыбающихся симпатичных мордашек, к каждой из которых прилагается резюме. Через пару минут разглядывания все они кажутся ему на одно лицо.

— В этом файле её нет.

Он резко оборачивается. На винтовой лестнице стоит Роберта и наблюдает за ним. Наставница сходит вниз по ступеням.

— Ты удалила её? — спрашивает он.

— Надо бы. Но нет, не удалила.

Она прикасается к экрану, входит в программу и открывает заблокированный файл — Кэм не смог бы открыть его без пароля. Через несколько мгновений Роберта извлекает из папки не одну, а целых три фотографии, и вздыхает.

— Это та, кого ты ищешь?

Кэм всматривается в снимки.

— Да.

Две новых фотографии, похоже, тоже сделаны без ведома девушки, как и первая. Почему вдруг Роберта теперь сама их ему показывает, тогда как совсем недавно не хотела даже слышать о незнакомке в инвалидном кресле?

— Автобус, — молвит Кэм. — Она была в автобусе.

— Её автобус так и не доехал до места назначения. Он слетел с дороги и врезался в дерево.

Кэм качает головой.

— Воспоминаний об этом у меня нет.

Он смотрит Роберте прямо в глаза.

— Расскажи мне всё, что знаешь о ней.

20 • Нельсон

Бывший юнокоп, а ныне орган-пират на этот раз превзошёл самого себя! Не один, но целых два беглых расплёта!

А всё благодаря его хитроумной тактике. Девчонку он поймал в кафе в торговом центре, прикинувшись членом движения Сопротивления. Наивная доверчивость всегда была его самым верным союзником. Нельзя сказать, что волосы у девочки рыжие, как просил Дюван, но при определённом освещении они отливают золотисто-каштановым. А мальчишку он поймал, использовав девочку в качестве наживки: привязал её к водосточной трубе на заброшенном складе в умбра-квартале, где, как говорят, полным-полно беглых расплётов, а сам затаился в строении напротив и ждал, пока её крики не привлекут кого-нибудь. И дождался: из темноты склада вынырнул мальчишка, отвязал пленницу, и оба собрались делать ноги. Вот тут-то он их, голубчиков, и положил из транк-пистолета.

Анализатор ДНК определил их как беглых расплётов — вот и хорошо. А то Нельсона иногда покусывает совесть, когда он ловит ребят, которые могли бы прожить нормальную человеческую жизнь.

Поездка в автосалон Дювана полна для Нельсона самых радужных надежд, ведь ещё ни разу ему не удавалось захватить двоих расплётов за один заход.

Дюван удивлён и обрадован — времени с их последней встречи прошло совсем немного, а Нельсон опять здесь!

— Вот это добыча! — восклицает он и даже не торгуется — платит цену, которую обещал. Возможно, потому, что Нельсон на этот раз не просит ничего для себя лично. Это и понятно: глаза девочки при помощи пигментных инъекций окрашены в лиловый цвет — фу, гадость! — а глаз мальчишки он вообще не видал. Нельсон никогда не покупает кота в мешке.

Дюван в порыве столь нехарактерной для него благодарности приглашает Нельсона на обед в один из тех ресторанов, в которых бывший юнокоп уже давненько не бывал.

— Бизнес, должно быть, идёт хорошо, — замечает Нельсон.

— Как всегда, — отвечает Дюван, — но перспективы открываются весьма неплохие.

Нельсон видит: у дельца чёрного рынка что-то на уме, но ни о чём не спрашивает, лишь наблюдает, как Дюван опускает ложечку в чашку и медленно, методично размешивает кофе.

— В нашу прошлую встречу, — роняет Дюван, — я упоминал о слухах, помнишь?

— Упоминали, но со мной ими не поделились, — отвечает Нельсон, прихлёбывая свой кофе. Напиток в его чашке убывает гораздо быстрее, чем у Дювана. — И как — мне уже радоваться или нет?

— На первый взгляд — ничего особенно радостного. Но... До меня этот слух доходил уже не раз. Не хотелось выкладывать его тебе до того, как как получил подтверждение из разных источников. — Он продолжает размешивать кофе. Не пьёт, лишь крутит и крутит ложечкой. — Поговаривают, что Беглец из Акрона всё ещё жив.

Нельсон чувствует, как волоски у него на загривке встают дыбом и впиваются в воротник рубашки.

— Это невозможно!

— Да-да, может, ты и прав, невозможно. — Дюван опускает ложку на блюдечко. — И всё же — кто-нибудь видел воочию его труп? Кто-нибудь его опознал?

— Я в «Весёлом Дровосеке» не был. Думаю, там вообще творился полный бардак, ничего не разобрать.

— Вот именно, — медленно проговаривает Дюван. — Бардак. — Он подносит чашку ко рту и неторопливо, медленно потягивает кофе. — Из чего следует, что невозможное возможно. — Он ставит чашку и наклоняется ближе к Нельсону. — Думаю всё же, что слухи не обманывают. Ты вообще представляешь себе, по какой цене могут уйти органы Беглеца из Акрона? Народ будет платить за кусок этого парня баснословные суммы. — Дюван улыбается. — А я заплачу тебе в десять, нет, в двадцать раз больше того, что заплатил за сегодняшнюю добычу.

Нельсон пытается не выдать себя, однако вспыхнувшую в нём жажду наживы скрыть невозможно. Правда, это нажива несколько иного рода. Для Нельсона поимка Коннора Ласситера — вопрос не столько денег, сколько восстановления справедливости.

Дюван, похоже, читает его мысли.

— Я рассказываю об этом тебе первому, никто из других моих поставщиков ещё ничего не знает. Я считаю правильным, если бы этого негодяя поймал именно ты, учитывая, что между вами произошло.

— Спасибо, — с искренней благодарностью откликается Нельсон.

— Поговаривают, есть тайные места, в которых ДПР прячет весьма значительные группы расплётов. Хорошо бы разыскать эти убежища, потому что велик шанс, что наш беглец работает сейчас на ДПР.

— Если он действительно жив, я его поймаю и преподнесу вам, — заверяет Нельсон. — Но обещайте мне одну вещь.

Дюван приподнимает бровь.

— Да?

Взгляд Нельсона становится стальным, так чтобы было ясно — вопрос обсуждению не подлежит.

— Я получу его глаза.

Загрузка...