Разум божий. Рассказы

Обруч

В одном из своих очаровательных выступлений, которые так полюбились телезрителям, доктор Хеплмейер приписал свои успехи в науке не столько собственному уму, сколько имени. «Представьте себе, что вас зовут Джулиус Хеплмейер и вы останетесь им до конца дней своих. Если уж вас назвали Джулиусом Хеплмейером, то вы просто вынуждены либо прославиться, либо погибнуть».

О его необыкновенных талантах свидетельствовали две Нобелевские премии, полученные им еще до того, как он наконец довел до совершенства обруч. Выражая свою признательность при вручении очередных званий и наград, он любил сорить афоризмами собственного сочинения. Пресса называла их «перлами Хеплмейера»: «Мудрость иногда побуждает нас к глупым поступкам», «Образование выискивает невежество», «Решение всегда предполагает проблему».

Последнее высказывание особенно подходило к обручу. Доктор Хеплмейер никогда не намеревался изгибать пространство, считая эту идею слишком смелой. «Один Бог изгибает пространство, — подчеркнул он однажды. — Человек может лишь наблюдать, замечать, искать… и иногда находить».

— Вы верите в Бога? — тут же спросил его репортер.

— В ироничного Бога — да. Доказательством его существования является смех. Улыбка — вот единственное выражение вечности.

Он разговаривал в такой манере без особых усилий, и тонкие наблюдатели могли понять, что это объяснялось тем, что он и думал точно таким же образом. Его жена как раз была тонкой наблюдательницей. Однажды, за завтраком, он разбил яйцо, варившееся в течение трех минут, внимательно рассмотрел его и заявил, что все возвращается на круги своя.

Это почему-то сильно разочаровало его жену.

— Даже Бог? — спросила она.

— Прежде всего Бог, — ответил он и в течение двух последующих лет работал над обручем.

Декан Колумбийского университета оказал ему в этом содействие, сократил число читаемых им лекций до одной в неделю. В его распоряжение было предоставлено все необходимое: в конце концов, это был век Хеплмейера. Эйнштейн уже умер, и Хеплмейеру пришлось напомнить своим почитателям, что хотя Закон возвращения Хеплмейера и открыл, возможно, новые горизонты в физике, но все же он твердо покоился на трудах Эйнштейна.

Однако скромные напоминания ученого были пропущены мимо ушей, и если раньше еженедельное приложение к «Нью-Йорк таймс» ежегодно публиковало не менее шести обзорных статей по разным аспектам теории Эйнштейна, то теперь их число сократилось до трех, а количество статей, посвященных Хеплмейеру, выросло, соответственно, до семи. Айзек Азимов, этот непреклонный мастер распутывать научные тайны, посвятил шесть тысяч слов популярному объяснению Закона возвращения; поняли написанное немногие, но у тысяч заинтригованных читателей появилась новая тема для застольной беседы. Ничье самолюбие, однако, не пострадало, поскольку Азимов считал, что только дюжина людей во всем мире действительно смогут похвастаться пониманием уравнения Хеплмейера.

Между тем Хеплмейер был так поглощен своей работой, что даже перестал читать публикации о самом себе. Свет в его лаборатории горел ночи напролет, и с помощью молодых увлеченных помощников (большей частью последователей-добровольцев, а не наемных работников) он воплотил свои математические формулы в блестящем алюминиевом обруче. Обруч представлял собой кольцо шестидюймовой полой алюминиевой трубы диаметром двенадцать футов, внутри которого размещалась сложная обмотка из тонких, словно паутина, проводов. Ученый утверждал, что, по сути дела, сооружал сеть, в которую, может быть, попадется крохотный завиток из бесчисленных изгибов пространства.

Разумеется, он сам сразу же опроверг свою метафору.

— Наше мировоззрение столь ограничено, — объяснял он. — Вселенная наполнена бесчисленными чудесами, для которых мы пока не придумали ни названий, ни слов, ни понятий. Обруч? Это другое дело. Обруч есть предмет, который видят все.

Наступил ясный, солнечный апрельский день, когда обруч был наконец закончен и профессор со своими помощниками-студентами торжественно внесли его на территорию университета. Огромный обруч тащили восемь дюжих молодцев. Остальные волокли железную раму, на которой он должен был покоиться. Пресса, телевидение, около четырех тысяч студентов, четыреста полицейских и множество других представителей нормальных и ненормальных жителей Нью-Йорка: четырехугольный двор Колумбийского университета был запружен народом до такой степени, что полиции пришлось расчищать путь для процессии, несущей обруч. Хеплмейер умолял их оттеснить толпу — эксперимент мог оказаться небезопасным; но так как он ненавидел насилие почти так же сильно, как и глупость, то он как мог уговаривал студентов не ввязываться в драку, которая бывает почти неизбежной, когда рядом оказывается слишком много полицейских и студентов.

Один из полицейских одолжил профессору мегафон, и тот объявил громогласным искаженным голосом:

— Это всего лишь испытание. Почти невероятно, что оно закончится успешно. Я рассчитал, что из любых взятых наугад ста акров восприимчивыми окажутся, может быть, всего сто квадратных футов. Вы видите, как мала вероятность нашего успеха, поэтому вы должны освободить нам место. Вы должны позволить нам передвигаться.

Студентов еще не разморило апрельское солнышко, к тому же они боготворили Хеплмейера, представляя его, скажем, Бобом Диланом научного мира. Поэтому они пошли ему навстречу, и профессор в конце концов нашел подходящую площадку. Обруч был смонтирован, Хеплмейер секунду задумчиво смотрел на него, потом стал рыться у себя в карманах. Наконец он выудил оттуда большой серый ластик и бросил его в обруч. Тот пролетел сквозь обруч и упал на землю с другой стороны.

Студенты, равно как и журналисты, не имели ни малейшего представления о том, что должно было произойти с ластиком, но удрученное выражение на лице Хеплмейера не оставляло сомнений в том, что ожидаемое не произошло. Студенты зааплодировали в знак сочувствия и поддержки. Хеплмейер, согретый участием, выразил им свое доверие, произнеся в мегафон:

— Попробуем еще раз, а?

Шестнадцать молодцев подняли обруч с рамой и перетащили свою ношу в другую часть двора. Толпа уважительно последовала за ними, как терпеливые зрители на соревнованиях по гольфу. Телевизионная камера работала не переставая. Профессор повторил эксперимент, на этот раз бросив сквозь обруч старую трубку. Как и ластик, трубка упала на землю по другую сторону.

— Мы попробуем еще раз, — сказал он в мегафон. — Может быть, мы никогда не найдем нужное место. Может быть, все окажется напрасным. Времена, когда наука была приятной и предсказуемой механической служанкой, прошли. Дважды два сегодня могут оказаться равны бесконечности… К тому же это была моя любимая трубка и я рад, что она осталась у меня.

Теперь для большинства зрителей стало очевидным, что предметы, бросаемые сквозь обруч, не должны были пролетать насквозь и падать по другую сторону. Будь на месте Хеплмейера любой другой ученый, толпа давно бы разошлась, негодуя, как много шарлатанов в научном мире. Но здесь был Хеплмейер, и вместо того чтобы разойтись, толпа еще плотнее сбивалась в кучу, завороженная происходящим.

Было выбрано новое место. Обруч установили там. На этот раз доктор Хеплмейер достал из кармана авторучку, которую ему вручила Академия и на которой было выгравировано «Nil desperandum»[1]. Перечитав надпись, профессор бросил ручку через обруч, и, вместо того чтобы упасть с другой стороны, она… исчезла.

Именно таким образом… именно так… она исчезла.

Секунду-другую стояла абсолютная тишина, потом один из ассистентов Хеплмейера, молодой Пибоди, взял отвертку, которой пользовался, когда помогал устанавливать обруч, и бросил ее. Она исчезла. Молодой Брумберг сделал то же самое со своим молотком. Он исчез. Гаечный ключ. Струбцина. Плоскогубцы. Все исчезало.

Этого оказалось вполне достаточно. Взрыв аплодисментов и торжествующих возгласов прокатился от Морнинг-сайд-Хейтс, вновь и вновь отражаясь эхом от Бродвея и Авеню Св. Николая. А потом все будто сошли с ума. Началось, как водится, с какой-то студентки, которая швырнула в обруч свой учебник староанглийской поэзии. За ним последовало столько книг, что из них вполне можно было составить небольшую библиотеку. Потом обувь — настоящая лавина обуви, потом пояса, свитера, рубашки — все, что оказывалось под рукой, летело в обруч и все, что попадало туда, — все исчезало.

Напрасно профессор Хеплмейер пытался остановить поток предметов, летящих в обруч. Даже его мегафон не был слышен в крике и смехе беснующихся студентов, которые стали свидетелями крушения самой реальности, равно как и всех остальных истин и добродетелей, соблюдаемых предыдущими поколениями. Напрасно профессор Хеплмейер предостерегал их.

А потом из толпы появился и сразу же попал в историю изрядно помятый Эрнест Силверман, прыгун в высоту, образцовый студент и житель Филадельфии.

Собрав весь свой максимализм и все безумство своей молодости, он прыгнул в обруч… и исчез. В мгновение ока смех, крики, буйство перешли в холодное уныние. Студенты напоминали нашкодивших детей. Эрнест Силверман исчез в неизвестности вместе со всеми своими мечтами и надеждами. Солнце закрыли облака. Подул пронизывающий ветер.

Несколько отважных парней хотели последовать за исчезнувшим, надеясь спасти его, но Хеплмейер преградил им путь и убедил отказаться от своей затеи, в мегафон призывая всех осознать грозящую опасность. Что касается Силвермана, Хеплмейер мог только повторять то, что он уже говорил полиции в самом начале эксперимента. Вокруг обруча было поставлено заграждение и установлено круглосуточное дежурство. К обручу никого не подпускали.

— Где же он? — к этому сводились все вопросы.

— Не знаю, — к этому сводился ответ.

Одни и те же вопросы задавались и на Сентр-стрит, и в местном полицейском участке, но положение Хеплмейера было таково, что сам верховный комиссар пригласил его в свой кабинет (уже наступила полночь) и вежливо спросил его умоляющим голосом:

— Что там, по другую сторону обруча, профессор?

— Не знаю.

— Вы говорите… Вы уже говорили это. Но ведь обруч — творение ваших рук.

— Строим же мы электрогенераторы. Разве мы знаем, как они работают? Мы получаем электроэнергию, но разве мы знаем, что это такое?

— Разве мы не знаем?

— Нет, не знаем.

— Ладно, но из Филадельфии приехали родители Силвермана. Они привезли с собой филадельфийского адвоката и около шестнадцати филадельфийских репортеров. Все они хотят знать, где мальчик, и готовы возбудить бог знает сколько судебных исков.

Хеплмейер вздохнул:

— Я тоже хотел бы знать, где он.

— Что же нам делать? — взмолился комиссар.

— Не знаю. Думаете, вам следует арестовать меня?

— Мне нужно выдвинуть обвинение. Преступная халатность, непреднамеренное убийство, похищение — что-то в этом роде… Я сам не знаю, что вам предъявить.

— Я не полицейский, — заметил Хеплмейер. — В любом случае, это помешает моей работе.

— Парень хоть жив?

— Не знаю.

— Профессор, попытайтесь мне объяснить, — спросил комиссар с некоторой долей раздражения. — Что находится по другую сторону обруча?

— Если смотреть сквозь обруч, то за ним располагается университет — это в прямом смысле. В другом смысле…

— Что?

— Другая часть пространства. Другая временная последовательность. Вечность. Может быть, Бруклин. Я даже не могу предположить.

— Ну уж не Бруклин. И даже не Аляска, иначе мальчик давно бы уже вернулся. Чертовски странно, что вы собрали эту штуку, а теперь не можете даже объяснить, как она действует.

— Это я могу объяснить, — извиняющимся тоном произнес Хеплмейер. — Она изгибает пространство.

— И это у нее получается?

— Может быть.

— У меня есть четверо полицейских, желающих пройти сквозь обруч, — добровольцы. Вы согласитесь?

— Нет.

— Почему?

— Пространство — странная вещь, а может быть, и не вещь вовсе, — ответил профессор с затруднением, с которым всегда сталкивается ученый, когда пытается сформулировать абстракцию так, чтобы эта формулировка удовлетворила неспециалиста. — Пространство — это не та область, в которой мы разбираемся.

— Но мы уже достигли Луны.

— Верно. И это довольно неуютное место. Представьте себе, что парень оказался на Луне.

— Неужели?

— Не знаю. Он мог оказаться и на Марсе. Или не долететь миллиона миль до Марса. Я бы не хотел подвергать такому риску еще и четверых полицейских.

В конце концов, с простодушной изобретательностью, а может, с изобретательностью живодеров, через обруч пропустили собаку. Она исчезла.

В течение четырех последующих недель денно и нощно около обруча стоял полицейский наряд, а профессор между тем проводил большую часть дня в суде, а большую часть вечера — в беседах со своими адвокатами. Тем не менее, он нашел время, чтобы трижды встретиться с мэром.

Нью-Йорку жутко повезло с мэром. Стоявшие перед ним проблемы почти полностью уравновешивались его яркой индивидуальностью, умом и воображением. Если профессору Хеплмейеру снились пространство и неопределенность, то мэру с тем же постоянством снились экология, мусор и финансы. Потому ни у кого не вызвало удивления, что мэр выдвинул идею, которая обещала изменить ход истории.

— Мы проведем опыт с одним-единственным мусоровозом, — умолял мэр Хеплмейера. — Если он удастся, вы получите третью Нобелевскую премию.

— Мне не нужна еще одна Нобелевская премия. Я и первых двух не заслуживаю. У меня столько грехов.

— Я могу убедить Бюджетный совет, чтобы они уплатили все расходы по делу Силвермана.

— Бедный мальчик… но разве Бюджетный совет сможет снять с меня хоть часть вины?

— Он сделает вас миллионером.

— Этого я хочу меньше всего.

— Наконец, это ваша обязанность перед человечеством, — настаивал мэр.

— Университет никогда не разрешит вам этого.

— Колумбийский университет беру на себя, — заверил мэр.

— Это отвратительно, — в отчаянии произнес Хеплмейер. Но потом сдался, и на следующий день груженый мусоровоз проехал по университетскому двору к обручу.

Блестящее предложение мэра распространилось по городу, как лесной пожар. Не только местная пресса, телевидение, не только почти двенадцать тысяч студентов и других городских зевак, но и зарубежные корреспонденты прибыли в назначенный час на место. Ажиотаж объяснялся тем, что талант производить мусор, несомненно, заложен в генах человечества, а может быть, даже является важнейшей функцией человечества, как однажды бестактно заметил Джордж Бернард Шоу. И уж уборка этого самого мусора, несомненно, является общечеловеческой проблемой.

Итак, камеры зажужжали, и пятьдесят миллионов глаз вперились в телеэкраны, когда большой мусоровоз занял исходную позицию. Для истории заметим, что водителем был Ральф Веккио, а его помощником Тони Андамано.

Андамано стоял, так сказать, в лучах славы, спокойно и умело направляя Веккио:

— Подай назад, Ральфи… еще чуть-чуть… теперь придержи немного. Легко и красиво. Подай назад. Подай назад. Еще двенадцать-четырнадцать дюймов. Потише… отлично. Стой так. Хорошо.

Профессор Хеплмейер стоял рядом с мэром, бормоча что-то себе под нос, а между тем опрокидывающий механизм откинул назад огромный кузов мусоровоза, закрепленный на шарнирах… Мусор начал ссыпаться в обруч. Толпа затаила дыхание. Мусор исчезал где-то в бескрайних просторах Марса, космоса, а может быть, вообще в другой галактике. Раздался торжествующий крик, человечество было спасено.

Этот день дал миру новых героев. Героем стал мэр. Героем стал Тони Андамано. Героем стал Ральф Веккио. Но в первую очередь, героем стал профессор Хеплмейер, чью славу можно было сравнить разве что с его собственным унынием. Как отметить его заслуги? Специальным постановлением конгресса была учреждена Медаль конгресса за экологию, и Хеплмейер получил ее. Его сделали полковником национальной гвардии штата Кентукки и почетным гражданином Японии и Великобритании. Япония не торгуясь предложила ему десять миллионов долларов за один-единственный обруч, и контракт на миллиард долларов за сто обручей. Шестнадцать университетов присвоили ему почетные степени, а муниципалитет Детройта превзошел японцев, предложив за один обруч двенадцать миллионов долларов. После этого предложения от городских муниципалитетов посыпались как из рога изобилия. На первом месте опять оказался Детройт, предлагавший сто миллионов долларов за первый, а точнее сказать, второй обруч, построенный Хеплмейером. Германия захотела купить принципы работы обруча, не саму установку, а только принципы, и за это немцы были готовы заплатить полмиллиарда марок, вежливо напоминая профессору, что марка была в целом предпочтительнее доллара.

За завтраком жена деликатно напомнила Хеплмейеру, что пора оплатить счет дантиста — 1200 долларов за новый мост.

— У нас в банке всего семьсот двадцать два доллара, — тяжело вздохнул профессор. — Может быть, нам следует взять взаймы.

— Нет-нет. Ни за что, это совсем не в жилу, — отрезала жена.

Профессор, отставший в своей разговорной речи на четверть века, посмотрел на нее с некоторым недоумением.

— Вспомни о немецком предложении, — объяснила она. — Тебе даже не придется делать эту проклятую штуку. Им нужен только принцип.

— Я часто думаю, что вовсе не невежество, а, скорее, приверженность принципу двойственности виновата в падении человеческих нравов.

— О чем ты?

— О двойственности.

— Тебе понравились яйца? Я купила их в супермаркете «Пайонир». Они подешевели на семь центов. Высший сорт.

— Очень хороши, — ответил профессор.

— О какой двойственности ты толкуешь?

— Мы просто так размышляем. Хорошее и плохое. Правда и неправда. Черное и белое. Моя рубашка, твоя рубашка. Моя страна, твоя страна. Таков наш образ мышления. Мы никогда не думаем о едином, целостном. Вселенная находится вне нас. Нам не приходит в голову, что мы — тоже часть Вселенной.

— Честно говоря, я не совсем понимаю тебя, — осторожно отозвалась жена, — это означает, что ты больше не будешь делать обручи?

— Я не уверен.

— Это значит, что ты уверен.

— Нет, это значит только, что я не уверен. Я собираюсь подумать об этом.

Жена встала из-за стола, и профессор спросил, куда она собралась.

— Либо у меня сейчас начнется мигрень, либо я выброшусь из окна. Мне тоже придется подумать об этом.

Единственным человеком, который в этой ситуации ни минуты не сомневался в себе, оставался мэр. Он уже восемь лет боролся с неразрешимыми проблемами, и в городе не было ни одной организации — профсоюза, фэн-клуба болельщиков, ассоциации домохозяек или отряда бойскаутов, которая хоть раз не выбирала его козлом отпущения. В конце концов на его многострадальном загривке появились признаки застарелой мозоли. Мэр так самоотверженно был предан обручу, что, попытайся кто-нибудь коснуться установки, он тут же вооружил бы всех жителей и воздвиг бы баррикады. Полицейские стояли вокруг обруча плечом к плечу. Утром, днем, вечером и ночью бесконечная вереница мусоровозов не переставала сбрасывать в установку мусор. Так ситуация выглядела на данный момент. Но в кабинетах муниципальных работников допоздна горел свет: за своими чертежными досками они разрабатывали систему, которая позволила бы сливать прямо в обруч и все канализационные стоки. Это воистину был звездный час, ни на йоту не омраченный требованиями мэров Йонкерса, Джерси-Сити и Хакенсака допустить их к этому делу.

Мэр был тверд. Не проходило минуты, чтобы к обручу не подъезжал мусоровоз и не опустошал в него свой кузов. Тони Андамано, назначенный на пост инспектора, постоянно находился около обруча и вместе с целым штатом помощников следил, чтобы мусор как следует валился в бесконечность.

Разумеется, следовало ожидать, что будут появляться требования разобрать обруч, посмотреть, как он устроен, и тотчас же размножить его, сначала на местном, потом на национальном, а потом и на мировом уровне. Японцы, давно ставшие специалистами по воспроизведению и совершенствованию всего, что создано на Западе, первыми подкинули эту идею в ООН; за ними последовали еще пятьдесят стран, а потом — еще сто государств. Но мэр уже тихонько переговорил на эту тему с Хеплмейером. Если доверять мемуарам Хеплмейера, то их диалог выглядел примерно так:

— Я хочу получить прямой и ясный ответ, профессор. Если разобрать обруч, то можно ли его воспроизвести?

— Нет.

— Почему?

— Потому что нужно знать математику. Это вам не автомобильная трансмиссия.

— Естественно. Есть ли хоть какой-нибудь шанс, что его воспроизведут?

— Кто знает…

— Думаю, что вы, — сказал мэр. — Вы бы смогли воспроизвести его…

— Я его построил.

— Так сможете?

— Возможно. Я давно думаю об этом.

— Уже целый месяц.

— Я известный тугодум, — ответил профессор.

Тогда мэр сделал свое историческое заявление, гласившее:

«Любая попытка нарушения работы обруча будет расцениваться как покушение на конституционное право собственности города Нью-Йорка и встретит сопротивление, которое будет оказываться всеми средствами, юридическими и иными, имеющимися в распоряжении города».

Комментаторы немедленно пустились в рассуждения о том, какие именно меры имелись в виду под словом «иные», а губернатор, который всегда недолюбливал мэра, возбудил иск в Федеральном суде от имени и по поручению муниципалитетов штата Нью-Йорк. Тем временем НАСА, презрев все предостережения о неразрешимых научных проблемах, подключило к решению задачи всю свою колоссальную батарею электронных мозгов. Русские заявили, что создадут собственный обруч в течение шестидесяти дней. Одни лишь китайцы посмеивались, поскольку у них основная часть мусора перерабатывалась в органический компост, к тому же они были слишком бедны и слишком бережливы, чтобы тяготиться подобными проблемами. К сожалению, китайцы находились слишком далеко, чтобы их насмешки успокоили Америку. Волна гнева нарастала день ото дня. Из героя и чудака профессор Хеплмейер стал быстро превращаться во врага народа номер один. Его публично обвиняли в том, что он — коммунист, сумасшедший, маниакальный эгоист, да еще и убийца в придачу.

— Как-то неуютно, — признался Хеплмейер своей жене; теперь он избегал пресс-конференций и телевизионных интервью, и его признания происходили обычно за завтраком.

— Мне понадобилось тридцать лет, чтобы узнать, какой ты упрямый. Теперь об этом знает весь мир.

— Нет, это не упрямство. Я уже говорил, здесь все дело в двойственности.

— А все остальные считают, что все дело в мусоре. Кроме того, ты так и не заплатил зубному врачу. Счет просрочен на четыре месяца. Доктор Штайнман собирается подать на нас в суд.

— Прямо уж в суд. Зубные врачи не судятся.

— Он говорит, что ты — потенциально самый богатый человек в мире, и это оправдывает его иск.

Профессор что-то подсчитал на салфетке.

— Поразительно! — воскликнул он. — Знаешь, сколько мусора уже свалено в обруч?

— А ты знаешь, что ты мог бы получать отчисления с каждого фунта этого мусора? Сегодня звонил адвокат, который собирается представлять…

— Больше миллиона тонн, — перебил он. — Только представь себе, больше миллиона тонн мусора. Что мы за странные существа. Веками философы искали теологическое обоснование существования человечества, но никому из них не пришло в голову, что мы — просто производители мусора.

— Он упомянул о платежах в пять центов с каждой тонны.

— Более миллиона тонн, — задумчиво повторил профессор. — Интересно, где они сейчас?

С того дня минуло три недели, и вот в 5.20 утра на асфальте Уолл-стрит появилась странная трещина. Такие дефекты нередко встречаются на городских улицах, не привлекая к себе никакого внимания, а тем более не вызывая тревоги; но наша трещина принялась расширяться.

Между 5.20 и 8.20 она удлинилась в два раза, а ее края раздвинулись на целый дюйм. Исходящий из нее запах привлек внимание людей, спешащих на работу. Прошел даже слух об утечке газа.

К десяти часам на месте происшествия появились машины компании «Кон Эдисон», ответственной за состояние газовых труб, а к одиннадцати полиция оцепила улицу. Края трещины, протянувшейся через всю улицу, раздвинулись по меньшей мере на восемь дюймов. Пошли пересуды о состоявшемся землетрясении, но Фордхэмовский университет сообщил, что сейсмограф не зарегистрировал ничего необычного — слабые колебания, но все в пределах нормы.

В обеденный перерыв улицы заполнились народом. От трещины, ставшей к этому времени узкой пещерой, исходил отчетливый запах тухлятины, такой тяжелый и неприятный, что полдюжины наиболее чувствительных желудков вывернуло наизнанку; а к часу дня лопнули водопроводные магистрали, и «Кон Эдисон» пришлось отключить не только газ, но и высоковольтные линии. В 14.10 наружу показался первый мусор.

Сначала он лишь слабо пробивался сквозь расщелину, но уже через час разлом расширился до трех футов, близлежащие постройки начали оседать и давать трещины, посыпался кирпич, и мусор мощным потоком, как лава из проснувшегося вулкана, устремился по Уолл-стрит. Конторы закрылись, служащие бросились наутек; маклеры, банкиры, секретарши — все без разбора пробирались через груды мусора. Несмотря на все усилия полиции и пожарных, несмотря на героические действия экипажей полицейских вертолетов, пять человек были засыпаны прибывающим мусором или заблокированы в аварийных зданиях. К пяти часам гора мусора достигла высоты десятиэтажного дома; отбросы стали растекаться в одну сторону по Бродвею, а в другую — по Ист-Ривер-драйв. Потом, словно древний вулкан, гора взорвалась, и мусор в течение часа падал на Манхэттен, как когда-то на Помпеи падал пепел.

Потом все быстро и внезапно прекратилось — так внезапно, что мэр так и не успел покинуть свой кабинет, продолжая сидеть и глядеть в окно на мусорный ковер, окружавший городскую ратушу.

Он поднял трубку телефона и, к удивлению своему, обнаружил, что связь еще работает. Он включил персональную линию; электрические импульсы пробились сквозь мусор, и в кабинете профессора Хеплмейера зазвонил телефон.

— Хеплмейер слушает, — сказал профессор.

— Это мэр.

— О, да-да. Я слышал. Мне очень жаль. Все уже кончилось?

— Похоже, что так, — ответил мэр.

— А Эрнест Силверман?

— О нем никаких известий, — сказал мэр.

— Очень учтиво с вашей стороны, что вы позвонили мне.

— Здесь столько мусора.

— Около двух миллионов тонн? — осторожно поинтересовался профессор.

— Может, чуть больше, может, чуть меньше. Как вы думаете, если чуть-чуть передвинуть обруч…

Профессор, не дослушав, повесил трубку и пошел на кухню, где его жена тушила говядину. Она поинтересовалась, кто звонил.

— Мэр.

— Да?

— Он хочет передвинуть обруч.

— Думаю, он очень предусмотрителен, раз сначала посоветовался с тобой.

— О, да. Да, в самом деле, — сказал профессор Хеплмейер, — мне надо подумать об этом.

— Надо так надо, — покорно отозвалась жена.