Речь Эмиля Анри перед судом

Эмиль Анри Речь Эмиля Анри перед судом

Г. г. присяжные!

Вам известно в чем я обвиняюсь: в произведении взрыва на улице Бон-з-Анфан, убившего пять человек и бывшего причиной смерти шестого, затем взрыва в кафе Терминус, убившего одного человека и ранившего нескольких других, и, наконец, шести выстрелов из револьвера в преследовавших меня после последнего покушения.

Вы знаете из дебатов, что я признаю себя вполне ответственный за эти деяния; понятно, что я не стану защищаться перед вами и стараться избегнуть возмездия атакованного мною общества. К тому-же я признаю один только суд над собою — свой собственный и решения всякого другого для меня безразличны. Я желаю только объяснить свои действия, указать на причины, побудившие меня совершить их.

Я стал недавно анархистом. Только с 1891-го года я стал принимать участие в революционном движении; до этого-же меня окружала среда всецело пропитанная современной моралью, и я в ней привык уважать, и даже любить, принципы отечества, семьи, начальства и собственности.

Но воспитатели современного поколения очень часто забывают, что жизнь с ее борьбою, с ее несправедливостями и преступлениями сама открывает глаза невеждам и учит их действительности. Это и случилось со мною. Мне говорили, что жизнь легка и широко открыта для людей интеллигентных и энергичных, опыт-же показал мне, что только циникам и пресмыкающимся удается попасть на ее пир. Мне говорили, что социальные учреждения основаны на равенстве и справедливости, я-же видел вокруг себя только хитрость и ложь.

Каждый новый день отнимая у меня лишнюю иллюзию. Повсюду, куда я ни обращая свои взоры, я видел одно и то-же: радости и наслаждения у одних, горести и лишения у других.

Я скоро понял, что великие слова, которые меня приучили почитать: честь, долг, самопожертвование — ничто иное, как маска, прикрывающая самые постыдные гнусности. Заводчик, трудами своих рабочих создающий себе колоссальное состояние, в то время, как последние терпят страшную нужду, считается честным человеком; депутат или министр, всегда готовые принять взятку, — преданными общественному благу, офицер, испытывающий ружье новой системы на семилетних ребятах — только исполнившим свой долг, и президент министров в парламенте обращается к нему с поздравлениями!

Все это меня возмущало и я стал подвергать критике общественный строй. Последняя так часто уже делалась, что мне нет надобности повторять ее здесь. Достаточно сказать, что я стал врагом общества, которое считал преступный.

Привлеченный не надолго на сторону социализма, я вскоре отдалился от этой партии. Я питая слишком много любви к свободе, слишком много уважения к личной инициативе и отвращения к вербовкам, чтобы согласиться стать номером в армии четвертого сословия. К тому-же я видел, что социализм в сущности ничего не изменяет в настоящей порядке вещей; он сохраняет принцип власти, а этот принцип, чтобы там ни говорили называющие себя свободомыслящими, есть ничто иное, как устаревший остаток веры в высшую силу.

Наука познакомила меня с действием сил природы. Я стал материалистом и атеистом; я узнал, что верование в бога устраняется современною наукою, как ненужное более; а с ним вместе должна исчезнуть и религиозная и авторитарная мораль, как основанная на ложных началах.

Но какова-же должна быть новая мораль, гармонирующая с законами природы и имеющая своею задачею преобразовать старый мир и сделать человечество счастливый?

В это время я столкнулся с несколькими товарищами анархистами, — лучших людей я раньше никогда не встречая. Их нравственные качества привлекли меня к ним с самого начала; в них я оценил их полную искренность, откровенность, их глубокое презрение ко всяким предрассудкам, и мне захотелось познакомиться с идеей, сделавшей этих людей так непохожими на всех виденных мною до этого.

Эта идея нашла во мне почву, вполне подготовленную моими собственными наблюдениями и размышлениями. Благодаря ей, мысли мои, до тех пор неясные, неопределенные, приняли вполне определенную форму: — я тоже стал анархистом.

Мне нет надобности развивать здесь теорию анархизма, скажу только несколько слов об его революционной — разрушающей и отрицающей стороне, из-за которой я теперь стою перед вами.

В настоящее время, в момент острой борьбы между буржуазией и ее врагами, я почти готов сказать вместе с Сувариным из Жерминаля: „всякие рассуждения о будущем преступны, потому что они мешают прямому разрушению и замедляют наступательный ход революции.“

Как только известная идея выяснена и сформирована, нужно не медля найти ей практическое применение. Я убедился в негодности современного строя и вступил с ним в борьбу, чтоб ускорить его разрушение. В эту борьбу я внес глубокую ненависть, ежедневно поджигаемую видом этого гнусного общества, в котором все пошло, фальшиво, отвратительно, все препятствует проявлению лучших свойств человеческой души, благородным стремлениям сердца, свободному развитию мысли.

Я старался поразить как можно вернее и сильнее. Перейдем-же к моему первому покушению, ко взрыву на улице Бон-з-Анфан.

Я внимательно следил за тем, что происходило в Кармо. Первые известия о стачке наполнили мое сердце радостью: казалось, что рудокопы, наконец, отказались от бесполезных, мирных стачек, во время которых рабочий терпеливо ждет в надежде, что его жалкие гроши победят миллионы акционерной компании; казалось, что они хотят вступить на путь насилия, что и оправдалось 15-го августа 1892-го г. Конторы и здания рудников были наводнены толпою рабочих, уставших наконец от страданий и жаждущих мести. Предстояла расправа над ненавистный инженером... но тут в дело вмешались новые личности.

Что это были за люди?

Те самые, которые, мешают всяким революционный движениям из опасения как бы народ, раз сорвавшись с цепи, не перестал их слушаться, те, которые заставляют народ подвергаться всяким лишениям в течение долгих месяцев, чтоб самим в это время, эксплуатируя его страдания, приобретать популярность, позволяющую сорвать мандат, — я говорю о вожаках-социалистах; — действительно, эти люди стали во главе движения.

Вдруг откуда-то появилась целая толпа этих господ краснобаев, предоставивших себя в полное распоряжение стачечников; они организовали подписки, читали конференции, обращались во все стороны за денежной помощью. Рудокопы предоставили им ведение всего дела. Известно, чем все это окончилось. Стачка затянулась; рудокопы близко познакомились с их частым товарищей, с голодом ; они съели небольшие средства своего синдиката и помогавших им корпорации и, через два месяца, печально вернулись в свои ямы, более жалкими, чем раньше.

Между тем, как легко можно было с самого начала поразить компанию в единственное чувствительное место — карман: нужно было только сжечь запасы, сломать машины, уничтожить помпы. Нет сомнения, что компания живо сдалась-бы. Но первосвященники социализма не признают этих „анархистических“ средств; в самом деле, из-за них рискуешь попасть в тюрьму, а может быть даже и получить одну из тех пуль, которыми так прославилось Фурми, а уж ни в каком случае они не помогут получить кресло в палате или в муниципальной совете. Словом, результат получился тот, что нарушенный не надолго порядок, был вскоре снова восстановлен в Кармо.

Компания, чувствуя себя более могущественной, чем когда-либо, продолжала свою эксплуатацию, а г. г. акционеры поздравляли друг друга с благополучный окончанием стачки, — будут, дескать, еще дивиденды!

Тогда я решился к этому концерту счастливых голосов присоединить еще голое, слышанный уже буржуазией, но который она считала замолкнувшим навсегда вместе с Равашолем: — голос динамита.

Я хотел показать буржуазии, что отныне для нее уже не будет безмятежных радостей, что ее нахальное торжество будет всегда смущаемо, что ее золотой телец будет постоянно дрожать на своем пьедестале до тех пор, пока окончательный удар не сбросит его в грязь и кровь....

В то-же время я хотел показать рудокопам, что единственные люди, искренно сочувствующие их страданиям и готовые отомстить за них, — это анархисты. Эти люди не заседают в парламентах, как г. г. Гэд и Коми., но умеют подыматься на гильотину.

Тогда я приготовил бомбу. На мгновение в моем уме промелькнуло обвинение, брошенное Равашолю — а невинные жертвы? Но я скоро решил этот вопрос. В доме, в котором помещалось бюро компании, жили только буржуа, следовательно, невинных жертв не могло быть. Вся буржуазия живет эксплуатацией несчастных и вся она должна отвечать за преступления последней.

Я положил бомбу перед дверью бюро компании, будучи вполне уверенный в своей правоте. Во время дебатов я уже объяснил, что я надеялся, что в случае если бы открыли присутствие бомбы до ее взрыва, то последний произошел бы в полиции, поражая и в этом случае моих врагов.

Вот причины, побудившие меня произвести это первое покушение.

Перейдем-же ко второму, ко взрыву в кафе Терминус.

Я приехал в Париж во время дела Вальяна и был свидетелем того ужасного давления, которое последовало за покушением в Палэ-Бурбоне и тех драконовских мер, которые правительство приняло против анархистов. Везде выслеживали, обыскивали, арестовывали. Массы лиц, взятых наугад, были насильно отняты у своих семейств и брошены в тюрьму. Что делалось с женами и детьми этих товарищей во время их заключения? Никто, конечно, этим не интересовался. Анархист перестал считаться человеком. это был зверь, которого травили со всех сторон, и буржуазная пресса, презренная раба силы, на все лады требовала его уничтожения. Тогда-же все анархические журналы и другие издания были конфискованы и анархистов лишили права собраний.

Но мало того: когда хотели отделаться от какого нибудь из наших товарищей, то проделывали следующий маневр: агент полиции приносил вечером в его комнату пакет с танином, а на другой день у него производили обыск по приказу, выданному за два дня перед тем. Находили коробку с подозрительными порошками, товарища судили и приговаривали года на три тюремного заключения; вспомните презренного провокатора, выдавшего Мериго.

Но все эти средства считались хорошими, ибо ими поражался враг, которого раньше боялись и, трусившие тогда, хотели теперь казаться храбрыми.

В завершение этого крестового похода против еретиков г. Рейналь, министр внутренних дел, заявил с трибуны палаты, что принятые правительством меры привели к хорошим результатам, поселив ужас в лагере анархистов. Но и этого казалось мало; и вот человека, никого не убившего приговорили к смертной казни, а так как нужно было казаться храбрым до конца, то в одно прекрасное утро Вальяна гильотинировали....

Но вы, гг. буржуа, слишком понадеялись на себя: вы арестовали сотни людей, вы обыскали множество квартир, но на свободе еще остались люди, которых вы не знали и которые присутствуя при вашей охоте на анархистов, дожидались только удобного момента для того, чтобы, в свою очередь, начать охоту на охотников. Слова г. Рейналя были вызовом, брошенным анархистам. Перчатка была поднята. Бомба, брошенная в кафе Терминус, служит ответом на все ваши аресты, обыски, исключительные законы против прессы, массовые высылки иностранцев, на все ваши гильотинады...

Но зачем, спросите вы, поражать мирных посетителей кафе, слушающих музыку и которые могут не быть ни администраторами, ни депутатами, ни чиновниками?

Почему? Очень просто. Буржуазия не делает различия между анархистами; один из них — Вальян — бросил бомбу и, хотя девять десятых из его товарищей не знали о его планах, тем не менее преследованию подверглись все, кто только имел какое нибудь отношение к анархизму. Что-же! если вы делаете целую партию ответственной за действия одного из ее членов, если вы бьете огулом всех, — мы будем делать то же самое!

Неужели мы должны нападать только на депутатов издающих законы против нас, на судей, применяющих их, на полицию, арестовывающую нас? Я этого не думаю. Все эти люди ничто иное, как орудия, действующие не от своего имени; буржуазия создала их для своей защиты, следовательно они виноваты не более, чем сама буржуазия.

Все эти добрые буржуа, не занимающие должностей, но получающие деньги по кулонам облигаций и живущие в праздности на счет труда рабочих, тоже должны получить свою долю возмездия. И не только они, но и все довольные современным порядком: все, кто рукоплещет правительственным распоряжениям и становится на его сторону, все эти чиновники, получающие по 300-500 франков в месяц и ненавидящие народ даже более, чем сами буржуа, вся эта глупая и претенциозная масса, стоящая всегда на стороне силы, эти завсегдатаи кафе Терминус и других больших кафе. Вот почему я поразил в кучу, не выбирая своих жертв.

Нужно, чтобы буржуазия хорошо поняла, что страдающим наконец надоели страдания и что они уже показывают когти и начинают расправляться тем более зверским образом, чем более по зверски обращались с ними. У них нет уважения к человеческой жизни, потому что его нет у самих буржуа, и не убийцам, создавшим Кровавую Неделю и Фурми, называть убийцами других! Анархисты не щадят ни жен, ни детей буржуазии, потому что и она не щадит жен и детей тех, несчастных, которых мы любим. Разве не невинные жертвы, эти несчастные дети из предместий, умирающие медленною смертью от анемии, потому что дома нет хлеба; или эти женщины, бледнеющие и истощающиеся в ваших мастерских, чтобы заработать каких нибудь 2 франка в день и считающие себя еще счастливыми, если им не приходится для этого еще и продавать себя; эти старики, на которых вы в продолжение всей их жизни смотрели как на машины и которых выбросили на улицу или в госпиталь когда их покинули силы?

Имейте же хоть мужество признать свои преступления, г. г. буржуа и согласитесь, что наши нападения вполне справедливы.

Я однако не строю себе иллюзий. Я знаю, что мои поступки не будут поняты недостаточно подготовленною толпою. Даже среди рабочих, за которых я боролся, многие, введенные в заблуждение вашей прессой, сочтут меня за своего врага. Но и это меня мало смущает, потому что мне безразлично мнение других. Я знаю также, что есть люди, тоже называющие себя анархистами, но в то же время всегда отказывающиеся от какой бы то ни было солидарности с теми, которые прибегают к пропаганде фактами; они стараются провести самую точную границу между теоретиками анархизма и террористами. Они сами слишком трусливы для того, чтобы рисковать своею жизнью и, конечно, порицают тех, кто действует. Но за то и влияние, на которое они претендуют в революционной движений, вполне ничтожно. В настоящее время наступила пора действовать, слабости и отступлений не должно быть.

Русский революционер А. Герцен сказал: „одно из двух, или казнить и идти вперед, или миловать и застрять на полдороге.“

Мы не хотим ни миловать, ни застрять и будем идти все вперед до тех пор, пока революция—цель наших усилий — не увенчает наше дело, создав свободный мир.

В беспощадной войне, объявленной нами буржуазии, мы не просим пощады для себя. Мы убиваем, но и сами сумеем умереть!

Я равнодушно жду ваш приговор. Знаю, что моя голова падет не последней, падут еще другие, потому что умирающие с голоду начинают уже находить путь, ведущий в ваши большие кафе и рестораны, как Терминус и др. К кровавому списку наших мертвых, вы прибавите новые имена. Но вашему царствованию скоро придет конец...

Вы вешали нас в Чикаго, обезглавливали в Германии, гаротировали в Хересе, расстреливали в Барцелоне, гильотинировали в Монбризоне и в Париже, но вы никогда не уничтожите анархизма!

Его корни сидят глубоко; он родился в гниющем и распадающемся обществе как резкая реакция против существующего порядка. Он олицетворяет собою стремление к свободе и равенству, пробившее уже широкую брешь в принципе государственности. Он находится всюду и потому он неуловим и кончит тем, что убьет вас!

Вот, г. г. присяжные, все, что я хотел вам сказать. Теперь вы услышите моего защитника. Так как ваши законы требуют, чтобы каждый обвиняемый имел своего защитника, то моя семья выбрала г. Горнбостеля. Но то, что он вам скажет, не должно уменьшить значения того, что я сам сказал, ибо я изложил свои истинные мысли и не отступлюсь ни от одного сказанного мною слова.