Рецидив

II

Шел ливень. Под деревьями было темно, как ночью. А в листве — стук бубенцов, скрип, бумажный шорох, треск.

Мой плащ быстро промок на плечах; вода стекала с волос на затылок, виски, шею.

Он остановился и, присев, попробовал спрятаться под нижними ветками. От земли поднимался гнилостный, кислый, чистый запах перегноя; другие испарения, послабее, но тошнотворные, исходили от его живота, обволакивая склоненное лицо.

В полдень, в обеденное время, я часто уходил из лицея, точно экстерн, и больше часа бесцельно блуждал по городу — почти бегом, без остановок и безо всякого интереса. Иногда лил дождь, но я был в плаще нараспашку и даже расстегивал воротник рубахи: все насквозь пропитывалось холодной водой. Штаны прилипали к ляжкам, мешая ходьбе. Я возвращался уставшим и таким разбитым, что никакие мысли в голову не лезли.

Под дождем он не думал больше ни о чем: голова становилась пустой, словно капавшая на уши теплая вода стекала не с волос, а с раскрывавшего свои полости мозга.

Дождь не утихал. Ноги затекли, он в нетерпении встал, выбрался из неподходящего укрытия и вновь поспешил в путь.

Поначалу я сопротивлялся ливню, пытался съежиться и посильнее закрыться, но меня сломила сила воды, неиссякаемая мощь черно-белых небес и паника, охватившая деревья, тучи, изнасилованную землю.

Я шел по тропе через чащу, вдалеке от дорог. Топкая земля была желтоватой. Джип оставил две свежие колеи; я шагал между.

Неравномерный след не перерезался ни единой тропкой: он петлял, разворачивался, рассекал подлесок, скрывался под деревьями, устремлялся к нескончаемым полянам, опустошенным пожаром; тропа все больше вытягивалась, по бокам — распиленные стволы, мусор, папоротниковые заросли.

За купой деревьев показался заброшенный карьер. Он был небольшой, с резко обнаженным пластом известняка — поросшим сухими деревцами холмиком. Этот бугор был разрезан сверху вниз, и внутри выделялась кремовая плоть с оттенком мочи, кое-где заржавленная, изъеденная квадратными выемками. Срезы покрывал зеленоватый мох.

Справа, за остатками забора из колючей проволоки, я увидел дощатую лачугу и вошел. Она была чуть выше человеческого роста, два-три метра в глубину. В переборке напротив двери — оконный переплет без стекол. Серо-бурая, заплесневелая древесина; скамья. Земляной пол, но среди мусора — бидонов для масла, отстрелянных гильз, сгнивших бечевок, железяк, лопнувших лампочек, распахнутых консервных банок, грязной бумаги, тряпок — пробивалась трава. Кровля из рифленого железа еще не пропускала воды. В двери ромбовидное отверстие, как в деревенских сортирах; наличник отстал, и закрывалась она неплотно.

Не снимая плаща, он сел на скамью. Холод, голод, озноб — плевать.

Поначалу он сидел прямо, сжав колени, будто непрошеный гость. Прошло много времени, и его настолько встревожила одна мысль, что он согнулся, уронив руки между раздвинутыми ногами.

То было желание курить. Лачугу пронизывали порывы ветра, и его разбудил запах сигарет. К сырым, растительным, горьким дуновениям примешался аромат черного табака.

Тут могло бы кое-что произойти.

— Чем это ты там занимаешься?

Тип застал меня врасплох: я задремал. Но, если бы не этот сердитый голос, я бы даже обрадовался его появлению.

Секунду спустя я понял, что попался. Он будет задавать вопросы, заподозрит невесть что, отведет обратно в город: жандармы, телефон, возвращение.

Я вообразил, как дерусь с ним, убиваю или ускользаю у него из-под носа. Я злобно уставился. Жесткий холщовый костюм, стройные ноги, галоши. Меховая куртка в жирных пятнах, приятно облегающая плечи. Такими руками держать хлыст, пилу, бревно. Враг.

Я ничего не ответил.

— Сначала встань.

Я встал. Он молча посмотрел на меня, а потом начал:

— Ну? Откуда тебя занесло в наши края?

— Оттуда.

— Сюда вход воспрещен, это частное владение. Ты что, колючки не видел?

— Погулять уже нельзя? Я бродил, а как ливануло, спрятался в лачуге.

Об этом он мог бы и сам догадаться.

— Ладно, пойдешь со мной, я на джипе. Сейчас выясним, откуда ты взялся. Я остановил джип за деревьями. Присел рядом посрать и закурил. Но лило как из ведра, и сигарета вмиг намокла. Я выбросил ее. С грехом пополам подтерся и встал.

Я решил наведаться в лачугу. Лет двадцать назад пацаны ходили туда потрепаться, покурить сигареты светлого табака, от которых щипало в горле, помечтать о девчонках, каждый дрочил себе сам, и все рассказывали, что делали с девчонками, куда им вставляли, хотя на улице и близко не решались к ним подойти, приходилось сочинять и приукрашивать, так хорошо было сидеть всем вместе, вывалив члены, и представлять весь тот разврат, каким мы займемся с бабами, едва до них доберемся.

В дожде ли дело или в старом карьере со всеми этими воспоминаниями, но у меня встал, и захотелось немного расслабиться. В лачуге, как раньше.

Мальчонка весь извелся. Наверно, сбежал из дому. Во всяком случае, я ни разу не видел его в этих краях. Я почуял, что он вот-вот соскочит с крючка. И решил зайти с другого бока.

— Давно удрал?

Он пожал плечами.

— Если будешь молчать, отведу к легавым. А родители? Ты подумал о том, что они уже обыскались?

Он не ответил. Это нервировало. Я подошел к нему.

Едва я встал перед ним, мелькнула грязная мысль. Мы тут совсем одни, никто и никогда сюда не заходит, да и мальчуган наверняка ничего не расскажет.

Я схватил его за плечи. Плащ промок, и я снял его. Паренек не сопротивлялся.

Пуловер и рубашка тоже были мокрые. Видно, он долго бродил под дождем. Я прижал его к себе, расстегнул свою меховую куртку, чтобы согреть. Он опустил голову.

Пояса у него не было. Я просто сорвал пуговицы, и штаны спали сами. Потянул за трусы. Какой белый живот, пиписька. Я сел и положил малыша ничком себе на бедра, будто собирался отлупить. Он обмяк, словно тряпка. Я сдвинул его рубашку и стал очень ласково теребить ему ягодицы. Очко он не сжимал. Коленом я придавил ему член. Он был мягкий.

Стоя, в джипе или лежа на скамье? Лучше стоя, на скамье я отдавлю себе все кости, этот тип меня расплющит. А о том, чтобы сесть с ним в джип, и речи нет.

Все произошло на скамье.

Когда лесник отвалился, хуй был еще твердым. Внизу у меня — расквашенная плоть, мясной прилавок, куда он кончил. Он приставлял подбородок к моему затылку и стучал, словно кувалдой: такой жесткий. Ниже талии меня рассекли надвое, моя нижняя половина извивалась, пронзенная гарпуном. Он упорно шуровал в заднице, раздвигал мышцы и забивал гвозди один за другим.

С мальчиком надо быть осторожнее — хотя бы подстелить что-нибудь мягкое. Но мы привязываемся к тому, что узнали на собственной шкуре, и потому я хочу, чтобы секс был необузданным, как изнасилование.

— Ну что, отвезти тебя?

— Нет.

— Уверен? Уже семь, что ты будешь теперь делать?

— Оставьте меня в покое.

— Я не поведу тебя к легавым, а отвезу к себе — только на эту ночь.

— Нет, я останусь здесь.

— Ну ладно, ладно, как знаешь. Тогда пока, ну и спасибо.

Он расщедрился: оставил мне пачку «голуаза». Но бабки зажал. У него в джипе еще есть сигареты. Он дал спички, но они намокли: я испортил пять или шесть, пока не зажег.

— Платка нет?

— Нет.

Он подобрал кусок заплесневевшей тряпки и вытер член.

Когда джип тронулся с места и разогнался, меня будто пнули ногой в живот. Если бы теперь послышались другие звуки, шум бегущих мимо и забредающих сюда зверей, я бы не убивал их, а смотрел, и было бы не так страшно.

Я не подрочил и десяти секунд. Полилось самой собой, никакого удовольствия. Водянистые сливки, вязкая водичка — и больше ничего.

Потом он успокоился, весь сморщился, в волосне висели сопли. Я даже не чувствовал его: весь выхолощенный, он исчез, втянулся.

Задница жутко болела. Туда забили молотком стальной уголок, она лопнула, и острие уголка ободрало кишку.

Я переночую здесь, в укрытии; загородить дверь не составит труда. Положу стол вверх ногами, в углу напротив скамьи, совью гнездышко и свернусь там, прижав плечи к коленям, а голову к теплому животу.

Я покурил: это успокоило желудок. Хорошо, конечно, что тип оставил мне сигарет. Но если снова встречу пидора, лучше уж попрошу денег.

Возможно, лесник еще вернется, нужно просто принять решение, подожду в лачуге или в любом другом месте.

Он вернется. Мне хотелось его. Все следы его пребывания исчезли, не считая табака.

Я задыхался от лихорадки. Лег на скамью, вспотел, чуть не блеванул. Ночь была долгой, и я простудился. В лачуге жарко, как в парной. Я встал, чтобы открыть дверь, вернулся, придерживаясь рукой за переборку, упал на скамью, и меня вырвало пенистой водицей со сгустками. Откуда все это взялось? Но жар слегка спал. Если бы удалось посрать, голова стала бы свежей и ясной, я смог бы встать и убежать в лес — на улице хорошо. Когда тебя выебли в жопу, надо как следует пропердеться и подристать. Я лежал ничком, лицом в блевотине, и ждал.

Живот отпустило, и снова обволокло теплотой. Я вышел, забыв о сигаретах, плаще, скамье, леснике, но не прошагал и пяти минут, в темноте запутался ногами в папоротниках и сел, было очень холодно, и я лег.

Я сказал, что это произошло около семи вечера. Но дело было во второй половине дня. Точнее, дождливым днем.

Я долго шагал по осенней дороге, по глухому захолустью; дорога перерезала деревни и проходила вдоль погостов или элеваторов.

Запряженные в бороны лошади, забрызганные грязью грузовички, коренастые и медлительные мотоциклисты — больше ничего не попадалось на глаза, все эти дни никто со мной не разговаривал.

Скорее всего, это было поздним утром, около десяти: значит, я брел уже четыре часа. Разумеется, я проголодался. Страшный ливень. Я двигался вдоль высоких деревьев с еще не опавшей густой листвой: дубов, берез, орешника, ясеней — поди разберись.

Я заметил аллею для верховой езды, ведущую в лес. Она была широкая, чистая, словно выскобленная. Я свернул в нее.

Едва сделал пару шагов (вдалеке слышались выстрелы), показалась другая аллея. Я пошел по ней, изменив первой. Заросшая травой, усыпанная листьями аллея постепенно сужалась под роняющими капли ветвями и вскоре превратилась в тропинку посреди колючего кустарника.

Быть может, я дошел под дождем до самого конца и по тайной дорожке добрался до какого-то зáмка? Тогда это было время чаепития.

Я стою перед камином в этом жилище, зáмке, где, как водится, обитает одинокий старик. Время чаепития. В камине пылает огонь. Старый господин велел меня раздеть. Моя одежда сушится. Я стою в чем мать родила, веду себя крайне учтиво. Владелец замка бормочет что-то за спиной. Я так голоден, что не обращаю внимания на его слова и долгие взгляды, которые он бросает на мой член.

Старик встает, выпячивает грудь и с чашкой в руке продолжает монолог, даже не вспоминая об ужине. Он вертится вокруг, задевая меня локтями, бедрами, пунцовыми щеками. Наконец подносит руку и дотрагивается до моей пиписьки. Я резко отскакиваю, внезапно просыпаясь.

Я сильно ударил его лбом в лицо. Возбудившись, он накинулся на меня. Тогда я заехал ему коленом по яйцам, и он повалился на пол.

На выходе я услышал оклик старика:

— Малыш, останься, умоляю! Я тебя не трону. Останься со мной!

Я замешкался. Близилась ночь, по-прежнему лил дождь, на улице и впрямь было очень холодно, да еще неприветливо грохотал гром.

Я остался. Но старик не ужинал сам и не накормил меня. Лучше бы я ушел.

Я старался не смотреть на него. Он усадил меня рядом с собой и, не спуская с меня глаз, неторопливо дрочил. Хоть я оделся, он уже видел меня голым и представлял замысловатые картины, что подчинялись ритмичным движениям его руки, переливались через край, затапливали стены и тела, превращали всю комнату в трясину, яму с зыбучими песками, где я мало-помалу увязал.

Я проснулся. Была полночь. Старый господин, очевидно, спал. Огонь угас, но уголья еще тлели, и я подбросил дров.

Гостиная напоминала утро после бала; я рассмотрел потолок, лепнину, увидел огромные рога с плоскими отростками, как у северного оленя. Я вообразил приключения в Лапландии, снежные бури, литры выпитого алкоголя… Большое кресло с кожаной обивкой, где мечтают о путешествиях с планисферой в руке — путешествиях, что совершались только в далеком прошлом.

Я не слышал дыхания старика. Он скрючился, засунув руку в ширинку и склонив голову на плечо. Мне померещилось, что он умер, и я принялся трясти его за отворот куртки.

Было одиннадцать часов. Я не хотел здесь оставаться. Меня пугала гостиная, и вестибюль, и каменная лестница, и длинная тропа, по которой я пятился.

Пока я спал, гроза пронеслась мимо, но дождь лил не переставая. Прямая аллея тревожила меня еще больше, нежели узенькая тропинка в зарослях: на открытой дорожке я был удобной мишенью. Изредка выглядывала голубая луна, и я отбрасывал перед собой тень.

Разумеется, нет. Я пошел по другой тропе. Шагал добрых полчаса, затем вышел на дорогу и добрался до деревни. В семь или восемь утра на улице никого не было. Я заметил лишь двух замарашек, сидевших на корточках во дворе; их грязные юбки задрались до самых ляжек. Они посмотрели, как я пью из колонки, — чтобы полилась вода, нужно повернуть чугунный диск, — судя по пыльным ногам, они, наверное, во что-то играли.

За деревней фруктовый сад вдоль дороги. На откос падали красновато-зеленые яблочки. Я подобрал три-четыре, но они оказались кислыми и червивыми.

Когда проснулся в рощице часов в пять, небосвод был зеленым, как вода, и вдалеке розовел горизонт; потом зелень стала бронзовой, а розовый цвет посерел. Я вышел из рощицы и двинулся напрямик через поля — к веренице обозначавших дорогу телеграфных столбов. Пришлось долго брести по комьям земли, разминая ноги. Я перестал их чувствовать: словно ватные. К ногам постепенно приливала кровь, они становились мягкими, нежными, хрупкими, будто их исколошматили.

Воскресенье, потому как трезвонили колокола, а в деревне все были в черном и в шляпах — обыватели на церковном празднике.

Это случилось неподалеку от хутора: двое ходивших парой мальчишек спросили меня, который час, я посмотрел на чистые колени, брюки со «стрелками», старательно расчесанные на косой пробор волосы и слегка лоснящиеся лица — такое бывает, когда не смываешь мыло полностью, отчего кожа натягивается и блестит.

Поболтали. Я предложил подрочить втроем. Они были не против, вот только сходят на мессу, а то уже и так опаздывают. Не вопрос. Я подожду.

Аббат насыпал мне две ложки пюре и откусил хлеба.

— Мамаша велит заваривать вербену. Хочешь немного? Тебе нравится, мальчонка? И смех и грех! Сколько часов, говоришь, ты пролазил по лесу?

Парнишки пообещали вернуться, чтобы я от них отстал: просто оставь нас в покое, и заработаешь сахарок, ладно, скоро повеселимся.

«Сейчас» значит «никогда».

Так все и было. После мессы они пошли ебаться в сарай, а я шпионил, пока они не кончили, и не решился войти.

Старая мамаша кюре прислуживала, а он буквально вытирал об нее ноги, на вид ей было лет сто: крохотная, в чепчике, во время ужина стояла в кухне, я съел ее порцию мяса, которую всучил мне кюре. Разлив отвар, мамаша ушла. Кюре вытянул свои длинные оглобли и зевнул, прикрывая ладонью рот.

Парнишки вылезают из сена: осень, холодно, они пойдут домой, в тепло, пожарят в камине лопающиеся с треском каштаны, сядут на табуретки, почистят фрукты, изредка швыряя их мне, — гроза миновала, в самом конце аллеи видна дорога.

Я иду ночью по деревне, запертые ставни, люди спят в тепле, я быстро прохожу мимо, мои туфли стучат по мостовой, словно трости, слышно до самой церкви, деревня далеко позади, я ступаю на поднимающийся в гору луг, там яблони, вижу сарай, но он заперт на засов, не важно, дождь — это хорошо, в том сарае спят, обнявшись, двое парнишек, не буду им мешать, пусть себе спят, я найду другой, открытый и незанятый, пожалуй, это из-за дождя, на дождь мне плевать, но надоело шагать и твердить, что я шагаю и что идет дождь

я не собираюсь спать стоя, нужно отыскать уголок, здесь повсюду должны быть дыры, щели, желоба, что угодно, к примеру, автобусная остановка — хорошее укрытие, не дует и можно заночевать, на проселочных дорогах есть автобусные остановки, почему я не вижу ни одной? B доме старика я согрелся, но в тепле просыпается голод, стоит сделать привал, и все сначала: обязательное, необходимое, полезное, приятное, излишнее, впору лечь и сдохнуть, но дороги ведут в города, большой город — идеальное место для пидора, можно спрятаться, там ведь памятники, лицеи, скверы, общественные уборные и кафе, да только у меня нету денег

ну и натерпелся он из-за этого дождя, он не так уж и рассердился на педика, ему просто захотелось милого белокурого мальчика, или то был высокий брюнет, мадмуазель влюблена, они ровесники, она восхитительно сентиментальна, у моей дорогой доченьки талант, пидорок — чувствительный пианист, тереться о красивого малыша и нежно вздыхать, мадмуазель в объятьях жениха

потом он ушел, стремясь найти то, что всегда находят в лесу пятнадцатилетние, читайте романы

зáмок

с обширным, густым, непроходимым парком, он перелезет через стену из трухлявых камней, увитую плющом, запах листвы останется на пальцах вместе с зеленой пыльцой, он войдет в парк, будет там жить, лазать по деревьям, пить, раздвигая ветки, убивать белок, грызть лесные орехи, воровать яблоки из соседнего сада, он будет тощим, неопрятным, привыкнет шпионить за красивым самодовольным мальчиком в вышитой рубашке, обитающим в замке, так пройдет больше сотни лет, но они не встретятся, и однажды осенью они вдруг столкнутся лицом к лицу, его член в разорванных штанах напряжется, но он успокоит его, словно болтливую птицу, красивый самодовольный мальчик посмотрит на него и спасется бегством

он покинет парк лес поля вернется в город скажет вот и я поступит добровольцем в армию где ветераны с огромными мышцами квадратными челюстями и толстенными хуями сделают его своим талисманом и будут ебать по десять-двадцать человек за ночь и в конце концов он станет таким же как они, вот

но зря он все-таки ушел, ведь там был не блондин, а брюнет, и тоже красивый, не такой, конечно, красивый, как блондин, но все же, на перемене он тайком вскроет себе вены бритвой и спрячет руки в карманах, чтобы не видно было крови, потом окликнет брюнета, который подойдет и уставится на него с тем видом, что напускают на себя взрослые, занятые крайне важным делом, например, игрой в мяч, если их отвлекают, тогда он покажет брюнету запястья, и тот скажет «ну и ну, вот так так, что стряслось» и придет обнять его в медпункт, или он зайдет в сортир одновременно со взрослым и перебросит ему через дверь записку, которую переписал десять или двадцать раз, пока не остался доволен почерком, бумага упадет взрослому под ноги, тот подберет ее, прочитает, застегнется и впустит меня в кабинку, но мы не отважимся заняться сексом, ведь в первый же день — это очень скверно, просто признаемся друг дружке в любви и подождем до следующего четверга, когда взрослый пригласит малыша к себе домой, это произойдет в натертом до блеска коридоре с фарфоровыми вазами, шляпами и большим зеркалом, затем в буржуазной гостиной с парчой, белоснежными безделушками, восточными коврами и небольшим роялем, они останутся наедине в жуткой гостиной, взрослый обнимет малыша, и малыш упадет в обморок, хотя специально помоет перед этим ложбинку между ягодицами, все будет так мягко и медленно лежа на животе и он не посмеет застонать делая вид что потерял сознание чтобы другой ебал не слишком грубо понимая какое это для него потрясение

нехорошо притворяться, что ты без сознания, но, быть может, он потеряет сознание навсегда, ему так хотелось обнять его, они всосались друг другу в рот, понятно, что вкус так себе, но ради этого случая

а потом прикинуться дурачком

он спрячется в лесу, другого выхода нет, станет дикарем из дикарей, если захочет испытать оргазм, потрется животом о ствол и возбудит анус ножом, у него будет нож, он зальет листья кровью, она туда стечет, а он обсосет ногти, окуная их в кровь, усеет землю сухими какашками, даже не садясь на корточки, и, став грязным оборванцем, изголодавшись и покрывшись шрамами, встретит и трахнет старую блядь, что провозгласит его королем уголовников, распутником, ебарем собак, он пойдет и ограбит буржуазную гостиную красавцабрюнета, украдет у него носовые платки, трусы и перьевую ручку, но так не может продолжаться, он вырыл для себя пещеры стыда и смотрит оттуда вдаль, средь бела дня, ведь ему хочется играть со взрослым во дворе в футбол и чтобы его ласкали в паху на уроках, а он бы закатывал глаза, как теленок, которого собираются оскопить, он будет таким шаловливым‚ таким ненасытным, предаваясь любви каждый четверг где-то после обеда

красавцу-брюнету семнадцать, наверно, у него толстенный, раздутый и липкий, он разворотит мне кишки, когда взрослый войдет и я буду лежать ничком, кровь потечет по животу, а хуй станет еще толще, длиннее и тверже, он должен ебать меня осторожно, хорошенько смазавшись слюной

и он даже не втыкает, а просто трется сверху, ведь это, наверно, очень больно, ну и ладно если это очень больно он захнычет стиснет зубы когда взрослый вставит ему до упора и обрадуется особенно если взрослый вставит до самого упора он несказанно обрадуется если этот огромный залитый кровью член вывернет ему зад наизнанку выдерет внутренности наружу оставит воронки от снарядов измочалит и все перероет словно он засунул поглубже руку чтобы нащупать и вырвать сердце вытянуть все это через анус в пенистых сгустках он зальет своей спермой раны на трупе сжимая свой хуй обеими руками как хорошо когда тебя заебут до смерти

это не так уж сложно, но стоит попробовать, и все запутывается, херится, становится невозможным, с таким же успехом можно вернуться в ту дыру, из которой вышел, этим беднягам в городах тепло, так утешительно скучиваться, точно икринки в рыбьем брюхе, многие икринки погибают, но им все равно, их много

я бы никогда не смог жить с ними, взрослые будут подавлять меня из-за моей молодости, а молодежь — харкать в рожу за то, что я пидор, они попытаются отвести меня обратно в свои прекрасные метрополии, у мадмуазель нервный приступ, успокойся, дорогая, выпей стакан воды, тебе станет лучше, бедняжка, она такая нервная, заглядывается на парней с восьми лет, само совершенство, где же ей подыскать достойного мужа

это ненастье не кончится никогда, я все же присяду, вот и километровый столб

я примостился у столба и наклонил голову, не ходить же, как в воду опущенный, у ног поблескивала лужица, мне очень нравились эти отблески, в переменчивом небе появлялись просветы, в них проглядывала луна

в сарае один парнишка обнаружил, что у другого грязное очко, достал носовой платок, смочил слюной и бережно протер ему анус, затем потыкался туда пиписькой, и после такой заботы блондинчик растаял

а со мной ты не захотел, когда ты вышел из сарая, из вокзала, нет, сарай в снегу зачем ты пошел расскажи ты же помнишь вместе с

я снимался на тротуаре, нет, вернулся домой, приходите в четверг мсье в этот день я скидываю штаны, или после воскресной мессы у большого каштана, мы выбрались из сарая, такие растрепанные, и грызли каштаны, я уже вышел из того возраста, чтобы заниматься с вами любовью, я не омрачу ваших будущих воспоминаний, отцы семейств, всему свое время, кого бы вы предпочли после этого юного эфеба господа? вы предложите нам женщину метрдотель какой вкусный десерт ополоуметь можно шикарные блюда в которых

кюре хлебал суп, широко размахивая ложкой, вкусный супчик, малыш? очень вкусный, господин кюре, мамаша кюре стоя жрала свой суп, цедила сквозь искусственную челюсть, там застревали волокна порея, она жрала перед раковиной, амнямням мамаша принеси нам бифштекс, отдай ему свой, а сама поешь варенья, постреленку надо пожрать, хлебушка, постреленок? выпейте чуть-чуть винца мадмуазель, после этих ваших неприятностей полезно, ах кюре я все понимаю, неприятности, славная молодежь хлюп-хлюп обожаю молодежь, что ни говорите за молодежью будущее старики погрязли в прошлом, на первый взгляд это кажется странным но посудите сами мадмуазель, он вытер свою тарелку огромным куском хлеба, запустил туда пятерню, развернул ее и поднес к губам, широко раскрыл рот, вывалил язык веером и положил все туда, потом каждый палец по очереди, и каждую крошку под ногтями амнямням какое вкусное пюре правда малыш, а теперь немножко побеседуем исповедуйся мне в своих грехах шалунишка, значит родители не пускают тебя на мессу, в наши дни люди перестали, «голуаз»? даже не верится что я и спасаем души к примеру твоя вербена остыла малыш, черт мать уже легла, нет она еще на ногах встань с койки мамаша и быстренько подогрей бедная кроха погоди как лесник? и он тебя ах да ну и ну нет-нет мы сообщим в полицию не бойся ага какой огромный член у него в джипе ха у меня задница распухла точно артишок милочка

аббаты здоровенные детины мы падаем в них помимо своей воли, как бумажные кораблики которые дети пускают в канавах падают в каждую водосточную воронку, кюре с распахнутыми ртами на уровне земли, примем же сии кораблики братия мои, давайте спасать вылавливать души господа в едином ритме если вам угодно и победитель сможет поцеловать заднее колечко господина святого Петра

я шагал с тобой по снегу в полдень мы пойдем я тебе нравлюсь да не плюйся ты вдвоем рука об руку милый не так сильно у тебя от этого красивая кожа нежная-пренежная я съем тебя целиком милый еще чуть-чуть покричи милый ты же это любишь мы нравимся друг другу поколоти меня хорошенько раскорячься и

славный мальчик ну пойдем со мной, я мсье, ну да, ах мсье кудаже зачемже, не волнуйся малыш я не испорчу твою дырочку к тому же страдание возвеличивает человека, вы так думаете мсье но мне некогда нужно сделать уроки подготовиться к контрольной по математике да еще упражнения по добрачной дрочке, как интересно вы проводите вечера маленькие французики нет не краснейте симпатичный молодой человек вы так очаровательны мадмуазель ведь вам уже пятнадцать у вас на заднице растут волосы они светлые я в этом уверен как же я сентиментален мадмуазель я не разочарую вас я опытный зрелый мужчина целая история с использованием мыла брачная ночь в гостинице

старый владелец поместья поимел пацана, пацан послушно явился, в самом конце аллеи для верховой езды, дурочка поправляет бретельки, престарелые феи, мальчуган не шевелится, лежит ничком, подложив руки под голову, слегка раздвинув ноги, рубашка задрана на пояснице, а между ягодицами остывающий привесок, старик должен дать ему денег, но у паренька такой идиотский вид, он так глупо стонал, так обалдел на ложе, так смешно уперся подбородком в кулачки, у него белая, нежнейшая жопка, его грязная одежда грудой свалена рядом с ним, нет, не стоит платить, мадам уже налила чай, она полагает, что этого достаточно, проверяет его костюм, слегка вытягивает манжеты и выходит из комнаты, уши все еще красные, едва хлопнула дверь, пацан оборачивается и харкает, потом садится, обхватив руками колени, простыня под ним намокла от спермы, он сильнее сжимает руки, не может встать, одеться, уйти

ну выходи, айда со мной

завтра посмотрим сказал блондинчик вначале я хочу почитать молитвенник в двадцать четвертой позе не с тобой а с господином кюре

нет ну что ж юноша у вас такие красивые глаза и такие длинные безволосые ляжки в уборной не так уж дурно пахнет это создает атмосферу уверяю тебя милый так ты вернулся да последняя дверь в глубине и не закрывай ладно милый смотри как нам хорошо и как они добры к пидарасам даже опилки подстелили ах как хорошо ааааххх сначала ты милый возьми меня да нет тут не так уж много дерьма встряхни меня скользко милый войди в меня красивый мальчик пошуруй своим прекрасным хуем на опилках скользко да потому что пол наклонный он и должен быть наклонным напирай сильнее не бойся разве что лопнет ага у меня мозги в жопе но не обращай внимания напирай изувечь меня сделай мне больно этим вечером но только не бей ногами милый не пинай так я застрял вернись сволочь вытащи меня отсюда не смывай дай вылезти обхохочешься.

дело было летом, я скатился вниз и очутился в зарослях у подножия скалы, а затем снова полез наверх, вот так забава

нет, я устал, слез со скалы и вернулся на поляну, мне нравятся туалеты, там куда комфортнее, чем в лачугах, где душно и жарко, дрожишь от озноба и страха, туалеты безопасны, никто не придет и не ударит по почкам, как в лачугах, но за городом нет общественных туалетов, там ссут по ветру, срут в траву, трахаются на откосах, есть старые разрушенные лачуги, откуда ни возьмись грубый мужик, в папоротниках было свежо, если не считать зловония, когда снизу попахивала земля, но это не земля, а дрисня содомита, мы стареем, слышишь малыш останься со мной, я буду хорошо подмываться, я ведь через пару-тройку лет загнусь ты же не можешь отказать умирающему

ладно знаем мы эти уловки заткни пасть а то стукну, я вышел из папоротников, гроза гремела где-то вдали, молния не сверкала, лишь сильный ветер, и все затоплено водой

господи мое белье на улице, вот именно маманя сходи за ним, поторопись, нет оставь зонтик а не то еще порвешь ненароком, потом высохнешь, значит голубушка в задницу, да господин кюре, это очень скверно моя дорогая и тебе понравилось? ну так себе господин кюре, это очень скверно моя дорогая, очень скверно, можно заработать трещины, наросты, опухоли, геморрой, Господь накажет тебя в том месте через которое ты согрешила, но это же больно господин кюре там внутри гноится Господь, когда как милок, если посильней раскорячиться, можно засунуть внутрь целый кулак и шанкры всякие уплотнения, осторожнее, ты же знаешь как это некрасиво, а вот и маманя правда промокла до нитки мерзавка но когда добрый боженька отнимет у меня эту старую калошу она ведь больше ни на что не годится я заведу себе горничную милостивый Иисусе сделай это ради меня хотя если ты думаешь ей ни до чего нет дела так она ко всему цепляется нет не хватало только дождя

я прошел много километров, прежде чем добрался до карьера, я больше не выходил оттуда, ведь он должен был вернуться, в ботинки набилась грязь, мне бы пришлось ползти на четвереньках, я отыскал шоссе, будь у меня плащ и сигареты того типа, я мог бы засунуть кулак целиком, просто изредка возникает желание оттого что он такой закругленный и мягкий на ощупь, такой огромный в жопе и

я дошел до конца тропинки, дальше дорога ведет через деревни, они состоят из сараев, щебечут синицы, лают собаки, этой ночью у меня вместо подушки двое малышей, два сорванца — это еще лучше подушки, только бы найти хорошую деревню, где два пацана согласятся не ходить на мессу, кюре перебьется, они отслужат мессу жопой кверху для меня одного

поле вращается я возьму все в охапку, подниму повыше и отпущу

нет, еще чуть-чуть, у маленького гомика заболели ножки, прелестный ребенок какая холодная ночь, мдааа мсье, ты спешишь, нет мсье, просто мсье холодно мсье и ночь мсье, тебе неприятно, что я иду за тобой малыш, нет-нет мсье наоборот хорошо чего вы хотите от меня добиться вы же не изнасилуете меня на тротуаре мсье на снегу мсье, нет малыш ты правильно меня понял, понял что мсье если вы про это то достаньте бабки и мы посмотрим хватит ли у вас, никогда малыш никогда не плюй в колодец, нет-нет какой же я урод малыш, вы страшилище мсье но позвольте мне вернуться домой

я говорил только о блондинчике я больше не знаю что делать с ним или с ревенным вареньем половики плетут из усов солдатских вдов о я трахну его если снова встречу засуну ему в зад колючие цветы я хочу чтобы он приподнялся с хуем в жопе и чтобы кровь стекала по его ногам ярко-красная ее будут слизывать собаки эти собачьи языки у него между ляжек вся кровь выльется из сердца и вен и когда он рухнет замертво я сожру его кусок за куском уписывая за обе щеки И сдохну от несварения самой прекрасной смертью какую можно вообразить

господин умер в кресле, слабое сердце, приступ, его липкое от спермы белье, синюшная бледность старика, страшно глянуть, я не решался выйти из гостиной, можно перекусить где-нибудь еще, я убежал на цыпочках, оставил этого господина в его склепе, наверно, пока он смотрел на меня, ему снился чудесный сон, он мертв или нет, и если умер, то после, до или во время

и снаружи

вероятно я опять встретил лесника упросил его положить меня на скамью и еще раз повеселиться готовый отдать все на свете лишь бы он притащил свои бревна и гвозди и оставил меня распятым насмерть после анального секса

но я не вернулся в лачугу, а рухнул в папоротники, было холодно, я там заснул, меня разбудил мой собственный запах, я снова пошел по грязной тропинке с колеями, оставленными его джипом

я двигался по колее, чтобы не заплутать в ночи, выбрался из рощи на рассвете, повстречал мальчишек, но что я делал вечером, был ли это обычный воскресный вечер

это случилось не летом, ведь мох и песок я не придумал, я спускался из одной пещеры в другую внутри утеса, накануне лета скалы ярко зеленеют

или весной, возможно, в марте или в апреле, если весна была холодной, она напоминала осень, но я все равно не протяну до весны, двое мальчишек, и уже не так холодно, у меня с собой плащ

я забыл его в лачуге, наверно, я был в плаще, раз позже его скинул, лесник его снял, я помню, хуже некуда, два паренька были в сарае, меня очень жестко очень долго лупили на скамье, меня со всей силы выебли не пацаны, а, скорее, лесник, обсосавший им попки, я был одним из них, мог быть, так мне казалось, я сел в джип, и наступила ночь, я оставил мальчишку, но откуда у меня джип, раз я приехал на поезде или пришел пешком, я был слишком молод, зачем мне на мессе джип, я же не умею водить, я сел на велосипед кюре

и когда тип ответил нам, который час, было, конечно, слишком рано, эти сволочи на дорогах, что я знаю о них я не спросил, как его зовут, да он и не сказал, перед уходом он всучил мне сигареты, нарочно не придумаешь, мальчишка бы мне их не дал, я ничего ему не давал, я видел его игру насквозь, я понял, что он меня не хочет, ему хотелось поужинать, мало того, что в тепле, да еще и помешал людям чай пить, маленький сумасброд, нужно будет позвонить в полицию, явное правонарушение, пришел ко мне домой весь в грязи, избил меня, я бы мог его изнасиловать, но эта злючка в обиду себя не даст, больше всего меня прельстили его голодный вид и ямочки на заднице, я выставил его за дверь и видел, как старик уснул в кресле, в глубине души я обрадовался, но резко двинул ему коленом в живот, минут через пять он подрочил, это невозможно, бил либо он, либо лесник, но почему двое? я ушел один, податься некуда, даже если я ушел, кто меня заставил, и кто заставил вернуться, и почему? кем был я сам? и кто это вообще утверждал?

Не смешите меня. Я священник и хорошо знаю, что такое большая услуга. Октябрьским вечером я действительно впустил подростка, покинувшего отчий дом. Ничего удивительного — обычное дело для нашего сословия. Я успокоил его, исповедал, а затем вернул бросившимся на поиски родителям.

Без сомнения. Тщеславие мне претит, да и не настолько злое у меня сердце, чтобы выдумывать банальные благодеяния. К тому же, повторяю, каждый божий день приходится возвращать сбежавших молочных ягнят в овчарню. В высшей степени евангельский поступок: ведь если этим заранее не озаботиться, откуда возьмется пасхальный бараний окорок?

Но кем был ребенок, что он сделал, кого повстречал, откуда пришел, какого был возраста, пола, кто его у себя принял, накормил, вернул в семью — все это я запамятовал, хотя он мне, разумеется, рассказал. К чему придавать значение столь ничтожным мелочам? Поговорим лучше о другом. Например, о моей старенькой мамаше; ведь она в весьма преклонном возрасте, почти немощная, и, несмотря на все свое усердие, для меня она, скорее, обуза, нежели опора: поэтому очень хотелось бы получить в распоряжение молодую особу почище да покрепче, которая