Реджинальд празднует Рождество

Говорят (начал Реджинальд), нет ничего более печального, чем победа, за исключением разве что поражения. Если вам когда-нибудь доводилось проводить так называемые праздники в доме скучных хозяев, то вы наверняка согласитесь с подобным заявлением. Никогда не забуду своего пребывания у Бэбволдов в рождественские дни. Миссис Бэбволд состоит в неких родственных отношениях с моим отцом (я бывал у нее от случая к случаю, когда она сама напоминала о своем родстве), и этого было довольно, чтобы я принял ее приглашение с шестого раза; хотя почему дети должны нести наказание за грехи отцов – на этот счет письменных свидетельств не имеется; среди этих последних у меня хранятся лишь старые меню и программки на премьеры.

Миссис Бэбволд – личность довольно мрачная; даже когда она говорит что-либо неприятное своим друзьям или составляет список покупок, на ее лице не увидишь улыбки. Удовольствия она воспринимает с грустью. Глядя на нее, вспоминаешь какое-нибудь надутое высокопоставленное лицо во время торжественного приема. Ее муж трудится в саду во всякую погоду. Если мужчина выходит из дому в проливной дождь, чтобы смахнуть гусениц с кустов роз, то я в таких случаях высказываю предположение, что его домашняя жизнь оставляет желать лучшего; гусениц же это, должно быть, попросту лишает покоя.

Там были, разумеется, и другие люди. Например, некий майор, который выезжал на охоту в Лапландию и в тому подобные края; не помню, на кого он там охотился, да теперь это уже и не важно. Но всякий раз, когда мы садились за стол, он принимался в подробностях расписывать нам, какие там водились звери, и сообщал их размеры от хвоста до кончика носа, словно мы собирались использовать их шкуры для того, чтобы прикрываться ими зимой. Я обыкновенно слушал его в восхищении, – по-моему, это выражение лица вполне мне идет, но однажды как бы между прочим сообщил ему размеры окапи, которого я застрелил на болоте в Линкольншире. Майор побагровел (помню, в ту минуту я подумал о том, что в этот великолепный темно-красный цвет мне бы надо было выкрасить стены ванной комнаты), и мне показалось, что где-то в глубине души он тотчас же меня невзлюбил. Миссис Бэбволд поспешила прийти ему на помощь и спросила, отчего он не напишет книгу о своих спортивных достижениях; это было бы так интересно. Она только спустя какое-то время вспомнила, что он уже преподнес ей два толстенных тома на эту тему вместе со своим портретом, автографом на фронтисписе и приложением, в котором описаны повадки арктического двустворчатого моллюска.

По вечерам мы забывали о дневных хлопотах и обязанностях, и вот тогда-то и начиналась жизнь. Было решено, что карты – слишком несерьезное и пустое времяпрепровождение, поэтому большая часть гостей играла в то, что они сами называли книжной викториной. Для начала нужно было выйти в холл, – наверное, для того, чтобы зарядиться вдохновением, – потом играющий возвращался в гостиную; нижнюю часть его лица закрывало кашне, что придавало ему глупый вид; гости должны были отгадать, что вошедший – Уи Мак-григор.[1] Сколько мог, я сопротивлялся этому безумию, но в конце концов, по доброте душевной, согласился изобразить из себя книгу, предупредив их, что мне для этого потребуется какое-то время.

Они прождали едва ли не сорок минут, и все это время я играл в кладовой с помощником буфетчика в кегли; выигрывает тот, кто собьет пробкой от шампанского больше бокалов, не разбивая их. Выиграл я (уцелели четыре бокала из семи); Уильям, кажется, переволновался. В гостиной уже начали сходить с ума от того, что я не возвращаюсь, ничуть не успокоило их и то, что я им сказал, что там, где я был, «свет погас».[2]

– Киплинг мне никогда не нравился, – поразмыслив, произнесла миссис Бэбволд. – Да и в «Насекомоядных растениях» я не нашла ничего толкового. Кажется, это написал Дарвин?[3]

Нет сомнения в том, что с образовательной точки зрения эти игры очень полезны, но я все-таки предпочитаю бридж.

В рождественский вечер, в соответствии со старой английской традицией, от нас ожидалось особо праздничное настроение. Холл продувался насквозь, но только в нем и можно было по-настоящему веселиться, к тому же убран он был японскими веерами и китайскими фонариками, вполне в соответствии со старой английской традицией. Некая молодая особа конфиденциальным тоном любезно поделилась с нами длинным рассказом о том, как какая-то маленькая девочка то ли умерла, то ли совершила что-то не менее жуткое; майор нарисовал красочную картину борьбы с раненым медведем. Хорошо бы медведи в таких случаях иногда одерживали верх, подумал я про себя; они, во всяком случае, не стали бы потом хвалиться этим. Не успели мы прийти в себя, как нас принялся развлекать чтением мыслей некий молодой человек; глядя на него, можно было подумать, что у него хорошая мать, но плохой портной, – такие даже за супом говорят без устали и волосы постоянно приглаживают, точно проверяя, на месте ли они. Чтение мыслей имело некоторый успех; он объявил, что хозяйка размышляла о поэзии, и она согласилась, заявив, что как раз вспомнила оду Остин.[4] Полагаю, на самом деле она думала о том, хватит ли бараньей шеи и холодного сливового пудинга на завтрашний обед. В заключение вечера все уселись за нарды, притом в качестве приза был молочный шоколад. Я хорошо воспитан и не считаю возможным играть в достойные игры на шоколад, поэтому, сославшись на головную боль, покинул место сражения. За несколько минут до этого то же самое сделала мисс Лангсхэн-Смит, дама на вид весьма грозная; она обыкновенно вставала утром в неурочный час и производила такое впечатление, будто еще до завтрака успевала пообщаться с представителями большинства европейских государств. К двери ее комнаты была пришпилена булавкой бумажка с ее подписью; там говорилось, что утром ее можно будить чрезвычайно рано. Грех упускать такую возможность. Я прикрыл все, кроме подписи, другой бумажкой, в которой говорилось, что, прежде чем кто-либо прочитает эти строки, ее впустую прожитая жизнь уже будет завершена, что она сожалеет, если причинила кому-либо неприятности, и что хотела бы быть похороненной с воинскими почестями. Спустя несколько минут я громко хлопнул бумажным пакетом, выпустив из него воздух, и издал сценически достоверный стон, который наверняка был услышан в кладовых. После чего, следуя первоначально принятому решению, я отправился спать. Шум, с каким взламывали дверь комнаты, где находилась эта дама, был просто ужасен; она достойно сопротивлялась, но, как мне показалось, еще примерно с четверть часа в комнате искали оружие, словно там имели дело с вооруженным преступником.

Не люблю уезжать в «день подарков»,[5] но иногда приходится делать то, чего совсем не хочется.