Рэга

Рэга

История такая: знакомому знакомых, парню с деньгами, потребовалось жениться с целью эмиграции, чтобы избежать уголовного преследования.

Вероника не сказала ни да ни нет, но согласилась, чтобы ей его представили. Вероника закончила питерскую корабелку. Ее родители эмигрировали, ее лыжи уже таки были смазаны. То, что парень при средствах, стимулировало, но не очень.

Оказалось всё не совсем так и даже не так.

Первое. — Не представили. Просто была чья-то квартира, в ней сидел мужик на полу. Потом он встал и ушел.

Веронике пришлось самой второй раз просить, чтобы с ним познакомиться.

Второе: только увидев Веронику, с порога, он ушел с ней гулять. Гуляли до конца вечера и потом всю ночь. Было понятно, что она ему понравилась, не в том дело. Они разговаривали. Про эмиграцию не было сказано ни слова.

Вероника сама ему предложила, на третью встречу. Слышала, что тебе надо. Мне тоже кое-что надо.

Никакого убийства он не совершал, что за чушь. Просто всё надоело (он сказал другое слово). (а вот как обернулись настойчивые намеки знакомых на его благосостояние —) На билет он наскребёт.

Расписали их молниеносно. Вероника была на девятой неделе, принесла справку.

На пятом месяце, уже в Хайфе. То есть практически сразу, он ее бросил.

— Вас ввели в заблуждение, — сказал Матвей. — Я не видел его много лет. Вряд ли могу быть чем-то полезен.

Пётр заглянул. Матвей показал ему бровями. Пётр губами произвел несколько слов. Матвей показал из-под стола кулак.

Они разговаривали ватсапом (не уверен, так ли пишется). У Петра навороченный компьютер, он включил Матвею, установил соединение.

— Не то. — По-русски с легким акцентом. Эффектная еврейская женщина, с чуть грубоватым лицом. Лет на 20 Матвея моложе. — Что вы думаете… Сейчас.

Она повернула лицом фотографию. Фотография приблизилась, заняла весь монитор.

Матвей молчал. Потом спросил: — Это он?

Фотография отдалилась, снова легла на стол. Возникло лицо.

— Я родила девочку. — Она хлюпнула носом. — А это Авив. Сын Авива.

В кафе у вокзала, куда переместились из аэропорта экспрессом, Матвей молча жевал. Первую рюмку он принял только что, и его неприятно поразила цена. Хотя следовало быть готовым.

— Я всё думал. Почему бомжи свои эти пакеты носят? В рюкзаке же удобнее.

Мальчик смотрел в стол. Тонкий подросток, но с широкими плечами, гляделся скорей татарином, чем еврем, с шапкой черных волос. Сбоку, во всю щеку, раскатилась стилизованная роза в цвете, очень технично исполненная, — заржал бы, если бы не видел до этого в скайпе, или что там же есть.

— Я живу в деревне, — попробовал Матвей еще раз, — от Суздаля полтора часа. А Суздаль отсюда в двухстах километрах. Ты туда не поедешь.

— Мама сказала, ты хахам.

Голос у него был надтреснутый, как у утки. Где-то он это читал. Фолкнер же.

— Я знаю немножко иврит. По-русски это звучит как ирония. Тот же корень, что в слове «хохма».

Мальчик опрокинул свою рюмку, как воду. Матвей проглотил свое «не рано ли». Хахам же.

Широкие плечи обещали, что с возрастом наберет вес. Все почему-то с возрастом становятся похожими на Матвея. Голос его немного портил. Но если привыкнуть, то, наверное, ничего. «По-русски хорошо говоришь». Нехахамно. Он не знал, что сказать, и что делать, честно.

Вошел настоящий хахам. Матвей откинулся с облегчением, тут можно и позволить. Посчитал в уме: рюмки на две. Если здесь. На билет же.

— Пётр, Авив. — Его можно было принять за Матвея со спины. Мальчик чуть привстал. Чуть поклонился. Пётр деловито пожал, критически окинул: — И выбрали вы место, пошли прогуляемся. Первый раз в Москве?

Подростки шли молча, хотя какие подростки. 17 и 22. — Первый раз он пытался побороть Москву лет сорок назад, и, казалось, получилось. С тех пор, с промежутками в десять-пятнадцать лет, каждый раз это уже была другая Москва. Бросил и начинать. Пётр, что наверное естественно, держался как не понаехавший, а как коренной, тут такое дело, в этом городе они составляют местное население. Тут либо вообще не пить, либо скорее эти две рюмки и назад.

Пётр, по виду сказать, — он был посередине шкалы между этими двумя остальными. Какой хочешь шкалы. Хоть возрастной, хоть территориальной. Из троих единственный был похож на еврея. Еще больше он был похож на цыганского барона. Под это и работал — шелковая рубашка, кожаная куртка. Бороду еще отпустил. Пижон. Игриво косился на Матвея, демонстрируя всею своей древнерусской статью полную вписанность в громадьё нового облика центра.

Но тут они свернули. Открылась цель.

Народу много, ретро-заведения в чести. Может, и лучше будет, в общем гевалте, Матвей забил в рот чебурек, оттягивая момент.

Мальчик развернул телефон с яблочком на крыше и стал листать, протянул им.

— Что, прямо вот сразу? — не поверил Пётр.

Матвей неловко ткнулся. Авив отобрал, сам увеличил, расширил. Матвей смотрел. Мужчина, загорелый, молодой. Авив снова поделал пальцами. Теперь фотография уменьшилась, стала видна девушка. Картина лучилась счастьем.

— Можно посмотреть? — Пётр умело масштабировал, туды-сюды. Подержал, вернул Авиву. — Парадный снимок, — отозвался Матвею через голову. — Ничего не поймешь, что на деле.

Вот как, значит, это будет. Матвея попустило.

— Ты его не видел. Я его тоже таким не знал. — Диалог между ними двумя. — Да что мы вообще знаем, — согласился Пётр. — Ты его встречал раз в десять на одиннадцатый, по обещанию… Генетический анализ делали?

— Зачем, — раздался скрипучий голос. Если закрыть глаза — то он бы и слышался старшим.

Авив спрятал айфон. Извлек из толстого пакета блокнот на пружине. Матвей заинтересовался — неужто пишет? Ручкой? Неужели справа налево? …Не видать.

— Моя мать Вероника заключила фиктивный брак, — заговорил он, взглядывая как-то, подслеповато. — С намерением ввести в заблуждение моего сáба. Дедушку. Она была… бе-хе-ра-йон, — выговорил с каким-то отвращением. — Моей сестрой. Дани. Через год она вторично вышла замуж. — Взглянул на них: они понимают? — Она должна была родить другого ребенка, — захлопнул. — А меня бы не было.

— Подростковая депрессия, — диагностировал Пётр. — У тебя была? — повернулся к Матвею.

— К психотерапевту обращался? — Матвею начинала нравиться игра. С таким Пётром и водки не лей.

— Психотерапевт учил записывать, — скрипнул Авив.

Помолчали. — Про деда, — Пётр, стряхнув оцепенение, Матвею.

— А, есть, — понял Матвей. — Ну, могу попытаться найти адрес. Здесь, в Москве… если жив. Для этого мне надо вернуться…

— Что ж она так-то, дала бы время.

— …в твою квартиру.

— Какая она моя.

— Твоя, — не согласился Матвей.

— Я здесь, — Пётр зажевал чубуком.

— Продашь.

— Разделим.

— Пропью.

— Покурим.

Пётр тянул эту новую современную коробочку. Матвей глянул — Авив словно ждал чего-то. Пётр тут же поймал, повернулся, словно мяч, включая подачу.

— В армии был?

— Я буду. «Цааль», — сказал Авив. — Когда вернусь. Но я не хотел бы…

— Не хотел бы так быстро, — помог Пётр. — Сперва разобраться с собой? Прилетел — а не боишься? Война.

— У нас война, — сказал Авив.

— А, это, — легко согласился Пётр. — Вот он хочет. А я его отговариваю. Раньше надо было думать.

— Что ты метешь, — обрезал Матвей. — Я сказал, что там люди. Там центр. Москва — глубокая периферия. И давай не чесать языком. Не об том песня.

Все посмотрели в небо. Но там нет ничего. Авив, должно быть, знает про войну больше их. И к чему тогда эти все разговоры?

Авив, в своем маленьком локальном конфликте, видимо ощутил что-то наподобие. Маленькая фотография. И все, что он был, оказалось под вопросом. Некуда ногу поставить.

И тогда они должны ему помочь. Снабдить его, снарядить. А это — оно никуда не денется, и некого просить.

— Хорошо говоришь по-русски, — говорил между тем Пётр, то самое, что вызвало такие затруднения у Матвея.

— Авив. Русский. Он из репатриировался. Алматы. Он. Его имя: Костя. — (Авив быстренько сразу словно снова разучился.)

— Спать собираетесь? — Пётр обернулся к Матвею. — Поедем ко мне. Но я вас утром покину. В пять тридцать — и на работу.

— Мать забронировала гостиницу, — сказал Авив.

Пётр фыркнул. — Твой папа, этот Авив, Костя, — БАНКИР?

— Авив исполнитель русского рэпа.

Пётр прикусил язык.

— У меня есть брат и две сестры, — подумав, заговорил он, обращаясь к Авиву. — Вторая — приемная. У нее другая и мать, а отцы у всех разные. А своего я не знаю. И я никогда не хотел его найти.

— Я подумал, он твой отец? — Не такой уж у него был и скрипучий голос.

— Он мой друг, — сказал Пётр.

Матвей моргнул. Ему Пётр так никогда не говорил. «А разве о таком говорят?»

Авив сказал: — У тебя тоже.

— Сидишь?

— Сижу.

— Хочешь, за водкой тебе схожу.

— Не надо, — сказал Матвей. — Я бы покурил. Но не эту твою…

— У меня есть сигареты.

— Не надо. Иди спать.

— Сейчас пойду. — Пётр потянулся и зевнул. Он был в трусах. — Про войну думаешь?

— Не думаю.

— Представляю, у них в «Цахале». Эту розочку… — Пётр сел. — Хотя… мэйнстрим… — снова зевнул. — В одном помещении пятерых не найдешь, неразрисованных. Как кожное заболевание. Фу, гангрена…

— На себя посмотри. Тебе качаться нужно.

— Ты мне все-таки не папаша, — заметил Пётр. Искоса глянул на свой голый живот. — Я головой работаю, — заметил. — Что такое жир? Это клеточный запас. Завтра будет блокада. Авив умрет, а я нет. К примеру, в Китае к худым отношение несерьезное. В принципе, у нас тоже…

— Второй раз фарс, — сказал Матвей.

— Какой фарш? А, про розочку… — Пётр нашарил свой пар; выдыхая: — Интересно, он спит сейчас? — Авив поехал в гостиницу, они не настаивали. Все устали. — Я бы сказал, что и первый раз недалеко. Не убедили меня, вы оба.

— Он умер, — сказал Матвей.

— Кто?.. как? Ты не говорил.

Матвей молчал. Пётр молчал.

— Он его вроде искать собирается.

Матвей пожал плечами. — Пусть ищет. Максим, его отец, — последний, кто о нем может знать. Хотя… по прописке… Мать может. Он все время там был прописан… Но он туда не доедет.

— Почему?

— Далеко. Языка не хватит.

— Вроде нормально изъясняется, — сказал Пётр. — Так почему ты не сказал ему?

«Разве о таком говорят?»

— …Ты сказал, что не видел его.

— Я и не видел.

— Откуда знаешь?

— Она звонила мне, — сказал Матвей. — Его друг, бывший друг, а ее муж, в него выстрелил. Я сказал, что не пойду никуда. И посоветовал им — пусть сам идет сдается.

— И что?

— Больше не звонила.

— А точно? — спросил Пётр. — Умер.

Матвей посмотрел на него.

— Он его бросил там, на снегу. С огнестрелом, ночью.

— Плохо, — сказал Пётр.

— Четыре года прошло, — сказал Матвей. — Больше… пять. Не считал. Не помню.

— Плохо, — сказал Пётр. — Надо сказать ему. — На мгновение из медведя-гризли сверкнул прежний — неуправляемый Петя. — Я скажу.

— А я скажу, что ты врёшь. Сочиняешь. Подкалываешь его. — Пётр моргнул. — Нельзя говорить, — сказал Матвей. — Она сказала, потому что знала, что от меня никуда не пойдет.

Пётр глядел.

— Это не твое дело, — сказал Матвей. — Только их теперь. Что они сделают — то и будет. Если он сдался — то он уже полсрока просидел. Ну, треть.

— Если нет? — Пётр наконец проглотил камень, заткнувший ему горло.

— Не знаю, — сказал Матвей.

Пётр помотал головой. Встал. Снова сел.

— Ты о войне не думаешь, — заговорил. — А я думаю.

— У тебя возраст призывной.

— Я гражданин другого государства.

— Авив гражданин другого государства. Ты дурачок? Границы ползут, как гнилая мешковина. Ленина читал? «Империализм как высшая стадия капитализма», у вас теперь не изучают. Тебе полезно было бы.

— Как же ты живешь, — сказал Пётр, как старик.

— Я два года живу условно. Не два года: вся предыдущая жизнь — условно. Речь идет об уничтожении человеческой цивилизации, если ты не заметил. И добро бы — что такого хорошего в цивилизации? — но ведь и всё за собой потянут. Эти все трагедии — предыдущего мирного времени. Остались там. Как: «живые позавидуют мертвым». …Вас, конечно, жалко. Вы этого — еще пока — не заслужили.

Пётр разогнулся.

Маленький Петя спрятался в недрах большого тела. Нет: не спрятался. Растворился, в каждой клетке в равномерной концентрации.

— Противно слушать тебя, — легко, с фирменным жестоким весельем. — Это такая отмазка за то, что всю жизнь не делал ничего. Распутывайся, я тебе мешать не стану. С этим Авивом… с своим этим другом, которого ты бросил валяться на снегу.

— Вернись, — сказал Матвей.

Пётр тормознул у двери. Неспешно повернулся.

«Не тянешь на мою совесть».

Матвей подозревал, что кроме черного юмора за этим ничего не стоит.

Цинизм в такие годы обещает полное слияние со средой в грядущем.

— На кого ты учишься, напомни.

— Самолеты. — Пётр пошевелился. Не стесняясь живота, не стесняясь трусов: — Может, и гражданские, — (юмор). — Это такая отмазка, чтобы не пойти на передок, — упредив сарказм.

Да. Но… нет. Он вспомнил: «плохо». И вот это «противно [слушать]» — вместо «смешно».

«Он мой друг».

— Иди.

Осенний желтый свет, сбоку, как в аквариуме. Сошли с маршрутки на изгибе дорог. Маршрутка сразу же повернула обратно на большак; кроме них, никто не вышел.

— Тут мое начинается, — сказал Матвей. — И это мое. — Тут уже не мое, — через некоторое время, перед калиткой.

— Полдеревни купил.

— Полдеревни? — переспросил Авив.

— Шутка. — Матвей захохотал. — Гектар. — Снял замок с щеколды толкнул, пропуская.

— Барин, — сказал Авив.

— Нормально у тебя словарный запас, — удивился Матвей.

— Я читал. «Му-му».

— Деревня жилая, — Матвей снял замок с дома, снова пропустил Авива вперед. Ключ положил над притолокой. — Жители тебя не поймут с розочкой. Меня тоже не понимают. Говорят: «Зачем тебе гектар? Школу купи». Я говорю — зачем мне школа?

Авив оглядывался. Дом деревянный, печь кирпичная.

— Такого ты там у вас не видел?

— Я был в деревне. У бедуинов.

— Растопим, — сказал Матвей. Авив нахмурился. — Да, смешное слово. Затопить — растопить. Можно понять как «развидеть». Но это одно и то же и про огонь. Му-му? В смысле — ферштейн? Ты же читал. Потом на велосипеде съездим. Ты ездишь на велосипеде? Конечно, ездишь. Тут два остались от хозяев, только они поломанные. У одного скорость последняя, у другого педаль прокручивается…

Территория, не охватываемая взглядом, заросла бурьяном; среди бурьяна торчали столетние плодовые деревья. Авив шел за ним; Матвей по тропе, отводя сухие цепляющиеся стебли, выше голов. Перед деревом. — Яблок почти нет. Зато какое красивое. — Яблоня была вся перекрученная, полуметровый в обхвате ствол разделялся в метре над землей. — Можно влезть. Меня выдерживает. Я качели повесил, дальше, можно покачаться. Летом я костер делал здесь, во дворе.

В сарае Матвей набрал охапку дров, кивнул Авиву. Авив помедлил, сделал то же. Вернулись.

— Le vin agit, — сказал Матвей. — Как мне всегда нравилось это выражение. По-русски нельзя так сказать. Печка действует.

— Почему? — скрипнул Авив.

— Не говорят, и всё. Я думал, буду пить в деревне. Но здесь не захотелось. Пить — это с людьми. Такая защита от людей. Выпил — вооружён. Если хочешь, водка есть.

— Есть такой анекдот, про Петьку и Василия Ивановича, — сказал он, так как Авив молчал. — Василий Иванович, белые! — Петька — выпьем. …Ну вот и всё, замаскировались. Василий Иванович — это герой войны начала двадцатого века. От войны нельзя защититься. Если ничего не читать, новостей не смотреть... …У нас, давно, были пожары. Тлеет, тлеет — всё, вспыхнуло. Всю Москву заволокло. К нам тоже доносило. …Тут не думают, не ждут, — может, и правильно. «К смерти готовься — а репу сей». Знаешь, как говорят: почему не читаешь интернет? — Ответ: когда начнется, я без интернета узнаю.

В доме потеплело (и до того не холодно, уже топил в этом году, но была сырость, затхлость, как всегда в покинутых хотя бы на неделю домах); Матвей доложил дров, закрыл дверцу — до этого сидели с открытой. «Затворил — сотворил», опять подумал — но не стал вслух: Авива кажется не интересовала филология. Трудно было понять, интересует ли его хоть что-нибудь. Печка хорошо действовала, не дымила. Печка была новая, переложили год назад, продавец особо на это напирал.

Поманил Авива наружу.

Прошли опять по протоптанному среди бурьяна, на этот раз завернул в другую сторону. — Здесь можно ходить, — он говорил вполголоса, хотя вокруг никого не было, — целый день. Я хотел дом, а продавался один, а пригляделся к второму рядом. Да и купил. Стóят ерунду, труднее всего найти хозяев. С третьим участком больше всего провозился. Хотя на нем дома нет, никого нет; именно поэтому. Мне нужно было, чтоб оставшиеся, те, кто вокруг, знали, что по закону. Ну вот… оформил. — Он не стал рассказывать, Авив не очень слушал, бурьяном шуршал, — что заплатить земельный налог, сразу за год, купить дрова. Деньги кончились. Сразу пришлось ехать в город, ремонтировать чужое жилье — а так не терпелось начать. Но представлялось, что нужен запас, чтобы потом уже основательно. Ночевал там, где работал, потом Пётр, который жил в Москве, типа попросил, типа приглядывать. Тем самым его поступок окончательно терял видимость смысла. Отписать квартиру — но из нее, получается, не выехал.

Так что на два дома, в городе и в деревне. В городе даже получалось больше. Он предложил Петру аренду, но Пётр отказался с усмешкой, я в Москве заработаю лучше тебя.

У качелей, Матвей сделал приглашающий жест, Авив сел. Матвей устроился на автомобильной покрышке по другую сторону от погасшего костровища. Ночь прямо летняя.

— Сигареты несут ту же функцию, — заговорил он, — защита. Но сигарет нет. Если бы не было печки, развели бы костер. Печку — растапливают. Костер — разводят. Два огня нам не нужно, не уследим.

Авив всё молчит. Матвею уже здорово надоел монолог, он планировал отправиться спать. Завтра прокатятся на велосипедах, покажет окрестности. И адьё. В Москву он больше не собирался, доедет до квартиры, если пацан намерен на манер исповедника заставить его разговориться, то он промахнулся. Исповедник (психотерапевт; следователь) тут один.

— Человек, которого ты бы хотел видеть своим отцом… — сказал он в темноту.

— Смотри, — сказал Авив громко. — Вероника вышла замуж. Не по любви. Авив. Не по любви. Они… как… друг друга. Друг друга не любят. Она не любит. Я не люблю. Вот это… самодовольный. Цева съер! Он волосы красит! Почему они не сделают… гет? Из-за кэсеф? Ани холе биглал зе. Зе ло овед. Меолам ло эвед. Саба имеет кэсеф — биглал зе? Хакол ло бсэдэр!

— Тихо! — И Авив сразу заткнулся. Матвей с облегчением засмеялся. — Хочешь, чтоб сюда оставшаяся деревня сбежалась? С выкопанными обрезами. На израильского шпиона посмотреть? Смотри… тихо…

— Как смотреть тихо, — сказал Авив скрипучим голосом.

— По порядку. — Матвей сильно прихлопнул комара на лбу. — Ты себе на щеке выколол розу. Ты бы еще глаз выколол — маму обидеть. Теперь придется много денег тратить… кэсеф, чтобы вернуть как было. Ладно, ты еще пока не зарабатываешь. Когда начнешь — это первое, что тебе нужно сделать. Человек, которого ты не знаешь — ты видел одну фотографию… — Но Авив снова перебил:

— Я знаю. Сипарти ли. Вероника. Лам? Ло шаалти.

— Если тебе трудно, можно спик инглиш. Так я не понимаю.

— Я понимаю. По-русски, — буркнул Авив.

— Понимаешь по-русски, — согласился Матвей. — Твоя мать. Вероника. Меня не знает. Я ее никогда не видел. У нас оказалась общая знакомая. Она знала этого человека — которого ты никогда не видел. Она посоветовала твоей матери связаться со мной. У меня что-то есть. Что-то, что-то, что-то, что-то, что-то есть у бегемота. Что-то, что мне не принадлежит. Можно сказать, свойство. Я знаю, что нужно делать. Так вот, что тебе нужно делать. Забудь. И живи спокойно. Это, — он звонко пошлепал себя по щеке, — убери.

— Я хотел с ним говорить, — сказал Авив.

— Он бы не стал с тобой говорить, — ответил Матвей. Авив молчал. —Я — это он, — сказал Матвей. — Говори.

Авив в темноте сидел не шевелясь.

— Я хотел видеть. Однажды.

— Это невозможно. — Матвей встал. — Пошли в дом. Я — это я. Раз ты не хочешь со мной, ничего не выйдет. А если ты захочешь — я тебе отвечу за него. Взрослые — глупые. Они делают глупости. Тебе не нужно исправлять их глупости. Твои глупости еще не сделаны. Вперёд.

Он повернулся и пошел. Шагов десять спустя оглянулся. Авив в темноте качался, отталкиваясь ногой.

Печка догорела. Поворошил угли, почти серые, задвинул вьюшку. Как раз раздумывал, не развязать ли добровольную завязку, когда Авив появился.

— Пойдем, я тебе постелю.

— Я буду говорить.

— Поздно. Я устал. Завтра. Утро мудренее, так по-русски. То есть умнее.

— Рэга. — Авив поднял сомкнутые пальцы щепотью, ладонью к себе — будто показал, что держит. Эту невидимую «рэгу». — Ты меня привез… — Поправился. — Увез. Ты меня увез. Чтобы я его не видел?

Матвей взял его за плечо, повел в комнату. Широкое плечо было упругим. Авив шел покорно, тоже устал от эмоций. Расправил простыню, уложил, укрыл, как маленького. Вернулся к печке.

Малый там не унимался, шерудил. Бах! — стукнул чем-то. Матвей напрягся. Завез к себе чужого младенца, с его младенческими заскоками. Эпилептического приступа не хотите ли — с них станет.

— Я буду говорить с твоим другом. С Пётром!

— Спи! — рявкнул Матвей.

Вдруг охватила тоска по Пете.

Вот как это будет. Они не увидятся. Когда-то. Может, никогда. Пётр сюда ни разу не приехал. Он приглашал. Но у Петра не было времени. Если бы у него был сын. Только такой. Какой сын? С матерью своей они часто видятся? Петру не нужно.

Включился в той комнате свет, Матвей подскочил, как ошпаренный.

Авив сидел на кровати, таращил на него глаза.

— Я пишу. — Блокнот держал на коленях.

Матвей вернулся. Как он устал от Авива. Провалился в сон.

В одиннадцать Авив встал, прошел, шлепая пластиковыми тапками, в комнату с печкой. Матвей лежал, завернувшись в одеяло. Авив вышел во двор. Уборную Матвей не показал. Отлил в бурьян, далеко от дома.

Матвей перевернулся за это время на другой бок. Авив подошел, заглянул в лицо.

Лицо было красным.

Матвей как почувствовал, что смотрят, разлепил глаза.

— Уйди, — прохрипел. — Вирус!

Авив ходил по участку. Толкнул ногой качели, на которых сидел ночью. Ночью выпадала роса, он выходил во двор, замочился.

Росы нет. Становилось тепло.

Авив пошел вдаль, от дерева к дереву, останавливаясь и разглядывая. Среди бурьяна обнаружился участок обработанной земли, десять на десять. Нет опознавательных знаков, заграждений. Вспомнил: гектар. Сосчитал расстояние. До дома меньше, но все терялось, в бурьяне.

В сарае, где дрова, он видел инструменты. Сарай был не заперт. Авив нашел среди инструментов — как это называется? Кирка, вспомнил с удовольствием. Еще какие-то были многие большие и маленькие вещи, чьих названий он не знал.

Он взял кирку и лопату.

К трем часам освободил от сорняков небольшую гряду, примерно семь на метр. Пришлось вернуться за топором и рубить под землю. Потом корни. Одно лето он работал в кибуце. Другие растения. Но корни — всегда корни.

Полюбовался сделанным. Очень хотелось есть.

Он пошел в дом. Матвей лежал, завернувшись с головой. Постоял. Одеяло равномерно чуть-чуть шевелилось.

Печку Авив никогда… как это. Не растопил. К языкам у него способности хорошие. Английским он владел как вторым родным, русским — чуть похуже. А если нет — всегда гугл.

Он нашел полуразобранный рюкзак, с которым Матвей приехал. Поел сухомятки. Потом лежал на той кровати, где спал. Немного систематизировал. Заснул с раскрытым блокнотом и проснулся, когда стемнело.

Связи нет. Авиву это нравилось. Веронике позвонит завтра. Если нужно, доедет до города. У себя он путешествовал автостопом один, и не боялся.

Третьи сутки Матвей поднял абсолютно здоровым.

Малость качало с пересыпу. Добрел до ведра и выпил три ковша воды. Потом зашел в ту комнату. Авива не было.

Во дворе из-за бурьяна несло дымок.

Авив грел воду в котелке. Рядом разложены были на одеяле продукты.

Оглянулся.

Матвей присел на покрышку.

— Магазин нашел? — кивая на «поляну».

— Я уходил, — сказал Авив скрипучим голосом, которому Матвей был отчаянно рад. — Искал связь.

— Ты сказал Веронике?!

— Я ей сказал… — Авив задумался. — Я спросил, где есть доктор, — оживился он. — У жильцов. Они пришли. Ты спал?

— Ужас. — Матвей поскреб волосы. — Когда уже все забыли. Что был какой-то, омикрон не омикрон. Я и маску не носил. Проходил как по воздуху всю пандемию. Я же мог тебя заразить. Может, и заразил! Ты как себя чувствуешь?

Авив улыбнулся.

— Как в школе, — сказал он.

— Я был в «Цофим». Лагерь. Смотри: я пахал тебе землю. — Он повернулся и показал обеими ладонями — как выпускал голубя.

— Ты монстр.

— Монстр?

— В смысле, хорошо. Бсэдэр. Я начинал копать. Но тут война.

Авив кивнул.

— Война.

— Я не боюсь войны.

Авив бездействовал.

— Я двадцать лет строил, — сказал Матвей. — Работал на стройке… потом квартиры ремонтировал… Самое время всё разрушить.

— А это, — Авив повел головой, не выказывая беспокойства.

— Что? Я думаю, что буду не хуже защищать свой участок, — чем они, которые здесь всю жизнь живут. Но сейчас война не такая. Сам знаешь. Прилетит с неба — бабах. И ничего. Одни деревья стоят голые, как у Кормака Маккарти.

— Какой?

— Такой. Тоже умер, совсем только что, писатель. Пошли на велосипедах кататься.

Матвей впереди быстро-быстро вертел ногами. Смешно. Скорость была маленькая. У Авива педаль прокручивалась. Авив прокручивал педалями. Раз… потом два… Педаль срывалась с ноги. Но он научился. Уже почти не срывалось. Матвей впереди остановись. Брось велосипед на бок. Авив подъехал.

Справа впереди дальше поля — большое низкое здание: — Школа. Учеников здесь нет… вообще, молодежи. Ее закрыли. Те, кто есть… не знаю. Ездят в другую деревню. Это еще густонаселенный район, а я в таких бывал… Коровники строил.

Было далеко видно во все стороны. Они стояли под двумя деревьями. Дорога, земляная, проходила между ними. Это был пологий холм, остальное всё — ниже, равнина.

— Тут интернет ловит, — научил Матвей. — Позвони Веронике, я не слушаю.

Авив шел к нему, смартфон держал на протянутой ладони. Матвей отвернулся от стеблей кукурузы, двинул навстречу.

— Привет, — улыбающееся лицо Вероники.

Сегодня она выглядела по-другому. Довольна, что они тут вместе.

—Ты должен к нам приехать, Авив приглашает.

— Кто из Авивов? Молодой или старый?

— Оба, — засмеялась.

— Языка нет. Без языка не смогу.

— Тут все по-русски. — Вероника улыбалась. — Я по-русски. Авив по-русски. Даже Авивчик, хотя он с нами не разговаривает.

— Это наш дом. Авив хочет с тобой пообщаться. Ты можешь звать его Костей, запросто. Все его друзья, русские, уехали с началом этой спецоперации. Он тоскует, по березкам.

(Она повернула камеру. Ей-богу, пальмы.)

— Он же, кажется, из Алма-Аты.

— Это все равно. Его сейчас тут нет. — Снова возникло лицо. — Он тебе позвонит?

— Запросто, — сказал Матвей. — Теперь пойду к младшему, пока не убежал. Привет.

— До встречи, — четко выговорила Вероника.

— …Она вроде бы хочет мне заплатить, только я не возьму.

— Почему?

— Она считает, что меня наняла. Это ошибка. Я тебе предоставил стол и дом, как любому. Почти любому. Ты можешь уйти когда пожелаешь. Ты же совершеннолетний, по вашим законам? Раз в армию можешь. Раз сам поехал в другую страну. Я уже в твоем возрасте из дома ушел.

Опять у костра, опять вечер. На этот раз холодновато, Авив завернулся в какую-то хламиду, что нашел в доме. Много вещей остались от прошлого хозяина. Матвей их так и не разобрал.

Они были уже пять дней, считая что он проболел. Много.

— …или здесь остаться, если хочешь, я тебе дам ключ. Я-то уеду, крайний срок послезавтра. — Днем пришла женщина, принесла мясо. Молодая, старше Авива, ровесница примерно Петра, но в платочке. Матвей предположил и не ошибся, что не здешняя (здешние проще). Они с матерью гостили у священника. Церковь в соседней деревне. Она пригласила их на службу Рождества Пресвятой Богородицы. Она певчая на клиросе (ее мать — регент).

— Нам там наверное не место. Учитывая, что я агностик. Он вообще еврей.

— Христос тоже еврей, — возразила она, проявляя удивительный для православных скептицизм.

— Я хочу, — заявил Авив, чему она искренне обрадовалась. Наскоро договорились. Про Матвееву болезнь разговора не было. Мясо он у нее купил.

— …В Москву?

— Нет, в Москве у меня дел, я надеюсь, что нет. В городе, надо кое-что посмотреть. В квартире. В квартире Петра.

Замаринованное оставалось в кухне, надо было принести. Обоим было лень. Ветер бил порывами, что для костра лишь в масть, но надо следить, чтоб не перекинулся на сухостой. Искры заносило целыми снопами.

— Кто умер? — спросил Авив.

— Умер..?

— Писатель. Христос тоже еврей. Писатель тоже умер: кто умер?

— Много людей. Захарченко. Пригожин, этого ты может слышал. Чевэка «Вагнер». Вагнер это композитор.

— Я знаю.

Матвей пересел к костру, поправил. Не отсаживаясь, щурясь от искр: — У меня был самый лучший музыкальный центр, на то время. Дисков целая полка. Еще кассеты остались, от старых дел, тех — еще больше. Думал, сюда всё перевезу, буду слушать. И — музыку слушать расхотелось. Это первый признак. Показатель. Музыку слушать не хочется. Пить не хочется. Что делать?

— Что?

— Да ничего. Объехал всю деревню на велосипеде. Потом соседнюю. Ни с кем не знакомился, только здоровался. Можно еще дальше поехать. Сейчас. Попробую объяснить, чтоб ты понял. Один человек — он теперь уже умер. Тоже умер… Я тебя старше на сорок лет — он меня был на двадцать. Не суть. Он говорил, еще давно, что в любой войне первыми выщелкивают… ну, умирают — межеумочные элементы. Так, непонятно. Бсэдэр. Надо быть за кого-то. Ты или на той стороне, или на этой. Если не там и не там — между — ты здесь не нужен. Первыми умирают. На самом деле не так; умирают без выбора, случайно. Но мысль такая. Внутренне так. Ты ни за кого — ты уже умер. Уже умер, понятно? Даже если ты жив. Вот это то, что есть: музыку слушать не хочется, ничего не хочется. У многих так. Боюсь, что почти у всех — на этой стороне. Мы не разделяем; для нас это вообще одна страна, одна сторона. Поэтому у всех было такое… непонимание. Но — два года, почти. Привыкли. Отвыкнут. Когда им полетит на голову — снова возникнет это… непонимание. Но я не хочу ждать. Но я не могу быть за кого-то. Что делать? Пока не ясно.

Авив подсел с той стороны, взял прутик. Держал, концом в огне. Вынул, почертил по воздуху буквы иврита. Матвей не знал, говорит ли ему что-то — то, что он говорит. Снова начал. — Прошлое — прошло. А это — сейчас. Тебе бы не нужно быть здесь. Будет совсем обидно, если и ты попадешь. Поэтому, посмотри, возьми то, что ты можешь. Забери в памяти то, что, может, скоро исчезнет…

Вот и ответ. Посередине его тронной речи. Авив встал, отошел в темноту. Матвей некоторое время надеялся, что в туалет. Нет и нет.

Сам сходил, минут через сорок, по тропе к кабинке. Там ведро под стульчаком. Хотя, на гектаре, можно было обойтись.

Завернул потом к бочке, там тоже ведро. Залил догоревший к тому времени.

Вернулся в дом. Авив спал.

Проснулся, Авива не было. Матвей вставал рано, но на этот раз, может ввиду недавней болезни, до двенадцати продрых.

Несмотря на то, что говорил, ёкнуло: как он будет объясняться с Вероникой. Потом увидел пакет. Вроде этих экологичных, основательно набитый. Не с рюкзаком, не с чемоданом, — с пакетом. Вышел за хлебушком, типа. — Отлегло.

Матвей включил телефон. Через пять минут позвонил Пётр.

— Я на лекции, — как ни в чем не бывало. — Увидел, что ты в сети. Сейчас в коридоре стою. Пять раз звонил.

— Что случилось?

— Шалом. Малой с тобой?

— Пошел исследовать местные суеверия. С меня толку не дождешься, он это, надеюсь, уже сообразил.

Пётр похмыкал, подышал в трубку. — Мать звонила. Спрашивала, хочешь прикол, о тебе.

— Что ей нужно? — С матерью Пётра они не виделись, собственно, пятнадцать лет.

— Может, замуж. — Фирменная шутка.

— Ну передай ей — шалом.

— Чё, вообще, как. Что там?

— «Жильцы» приходили. То есть одна, невеста. Два раза. Первый я был в отключке.

— Бухаешь?

— Пока нет. Вот, подумываю, начать.

— Просто так позвонил. Хочу извиниться.

Матвей не знал, что на это сказать.

— Я пойду, лекция идет. — Матвей так и видел — как он стоит, огромный, легко держа туловище, поперек коридора.

— Хорошо. Буду в городе — я тебе позвоню.

— Буду ждать. — Отбой.

Авив вернулся. Матвей опять спал — днем, и без бухла. Когда Авив вошел, он проснулся.

— Шалом. Как Настя? — (так звали православную).

— Красиво… — Авив закрыл глаза, переживая.

— Мясо надо жарить, — Матвей поднялся, — испортится, жарко, а холодильника нет, не успел купить.

Он пошел до стола, потом вернулся.

— Она спросила, зачем, — Авив прикоснулся к щеке.

— А. Ну, и ты ответил?

— …Я попросил у бога. — Авив, самым скрипучим из своих скрипучих голосов. — Чтобы его встретить.

— Тут все просят у бога. Те — чтоб они победили; а тут — эти. Вот и ответ. — Матвей заглянул в печку. — Сколько таких лежащих на снегу? И думающих — я только ранен. И думающих — своему врагу, как единственному другу — я только ранен, приди забери меня отсюда. И понимающих: не придет, и не заберет. …Две зимы прошли, третья пойдет. Жаль, я не санитар. Я бы, наверно, удавился, увидев вблизи эту механику производства трупов.

— Он на войне?

— Это я могу тебе ответить. В гробу он видал все войны. У него была только одна война — своя собственная. Он в армию попал, по недоразумению. И это он там приобрел — по недоразумению. Если б я мог говорить тебе, я б сказал: сними это. Да я говорил. Всё это сплошная шняга… ошибка. И фотография та — ошибка. Чудеса случаются только по ошибке. Ну, может случится с тобой какое-нибудь чудо. Скорее, какая-нибудь херня.

— Я иду на войну, — сказал Авив. — Это ошибка?

— Тебя убьют раньше, чем выяснится, что это ошибка. Машина действует медленно. Что касается ошибок. В остальном она действует быстро. Если эта война когда-нибудь кончится, не начавшись — я имею в виду войну, которая уничтожит землю, — те, кто уцелеет. То они опять будут: какие могут быть книги после Освенцима. Опять ставить обелиски — больше никогда!.. И до нового круга. Есть анекдот, ты его не знаешь. «…И тут папе все это надоело, и он дедушку пристрелил». Видишь? там: сковорода. Тащи ее сюда. Раньше смерти я помирать не намерен.

Матвей резал мясо. Порезался. Решил всё же съездить искупаться. Авив не горел, но уступил его настояниям. Матвей-то спал, а он простоял с пяти утра, всю службу. Он хотел тоже кое-что записать. Может быть, поспать. После мяса у него все плыло в глазах. Мясо было вкусным. Конечно, не Настя его продавала. Помогала соседям, которые торговали своих свиней. Ладно. Он старый. Авив молодой. Пусть спит.

Опять крутить педали. Деревня кончилась. Въехали в другую деревню. Дома стояли плотно за заборами, все целые. Но людей мало. Почти нет. Один человек стоял на дороге. Матвей поздоровался на ходу, и за Авива, так он посчитал и промолчал, нажимая ноги.

Погода плохая. Но у самого конца выглянуло солнце, просияло. Сразу начало опять становиться жарко.

Невысокий бережок, крутой извив реки.

— Банного полотенца у меня нет, — сказал Матвей. — Ты отвернись. — После того, как Авив сказал, что не хочет купаться.

Авив подглядывал. Матвей зашел до середины. Там ему было по пояс. Заплыл, фыркая. Скрылся за поворотом. Потом вернулся.

Растерся рубашкой, растянулся на траве лицом вверх. Тучи сомкнулись.

— Сколько места… Так вот глянешь — и кажется: чего им кому не хватает?.. Потом вернешься опять на землю. Слушай, хочу тебя спросить. Если бы я умер. Ну, вот, воспаление легких — и не приходя в сознание. А чё ты смеешься? — (Авив даже улыбаться не), — …я правда думал — дышать не могу, встать не могу. Сейчас вроде ничего, — он потянул носом, — …запахи есть. …Ты бы что делал?

— Можешь мне задать один вопрос, — после того, как Авив ответил, что делал бы что надо. Пошел бы к жильцам. «Жителям», поправил Матвей. «Жильцы» это если бы ты сдавал квартиру. Если я уеду, а ты останешься — то ты «жилец». Бсэдэр. Пошел бы к жителям, сказал. Потом похоронил. Плакал бы? — заинтересовался Матвей. Не похоже было по Авиву, чтоб он плакал. Чем более он владел собой, тем более суетливым, болтливым становился Матвей. Они словно менялись местами.

— Один вопрос. Одно «почему». Обещаю ответить честно.

Авив думал про грядку. Сейчас бы он не стал копать. Он ничего делать не будет, видно же. Барин. Это было похоже на другого какого-то русского писателя, он не помнил, про какого. Авив прочитал несколько русских книг, когда хотел говорить с ним. С переводчика помощью. Быстро шло. Он все понял.

— Ладно, я сам отвечу. Потому что он это я. А всё, что я был… этого нет. Зачеркнуто. Всё, что я делал, жил… думал. Есть только то, что сейчас… вот это небо… Вот ты. Что сейчас; и то, что будет, и если не будет, так тому и быть.

Слова прозвучали пусто. Авив уже отцепился. Сели на велосипеды в молчаньи. Матвей поехал другой дорогой — и выехали к школе. С другой стороны. Встал, одной ногой, велосипед держа боком. Авиву пришлось тоже остановиться.

— Я мог бы быть учителем. У меня первая профессия — то есть образование. Местный пед. Но чему я могу их научить? Книгам… Сейчас-то ясно, какова им цена. Куда мы приехали. Поехали, — Авив ни о чем не просил. Следовал за ним в молчаньи. И он же предупреждал Веронику. Все равно что-то тянуло; как будто не справился — с тем, чего не обещал. Ладно, через два дня это будет все равно. Максимум неделю он себе давал.