Река – костяные берега

Глава 13. Последний день Кудыкино

Борис пошатнулся и увидел Нюру, налетевшую на него с безумным видом. Она вцепилась в его руку и потянула за собой, крича:

— Пойдем! Они сказали, что уедут без нас! Почему ты стоишь?!

— Смотри! — Он высвободил руку и жестом показал на берег. Луч света двигался по земле, укорачиваясь: катер начал разворот. Но прежде чем он исчез, Нюра успела заметить скопище гигантских гадов на земле, потому что взвизгнула, снова вцепившись в него.

— Что это?!

— Не знаю. Отсюда не разглядеть, но кое-что похожее я видел однажды в интернете — видео ползущего по земле угря. Только он был не такой огромный.

— Я никогда не видела угрей. Они опасны?

— Раньше я думал, что нет. Но эти только что сожрали пять человек, которые остались на берегу. И, наверное, Лаптя тоже. Это хищники, и я читал где-то, что во время сильного голода они могут выползать и перемещаться по суше в поисках добычи. До двух суток живут без воды. Но я никогда не слышал, чтобы они в таком количестве нападали на людей! Да и размер их слишком огромен! Если это и угри, то какие-то особенные. Хотя, чему тут удивляться: в колдовской реке и рыба должна водиться колдовская.

— Ужасно! Я боюсь! Надо уплывать скорее, нас ждут в катере! — Нюра снова потянула его за руку, на этот раз более настойчиво.

— Эти кровожадные монстры двинулись в село. — Борис упрямо стоял на месте. — Там люди, и они сейчас спят. Их надо предупредить.

— Это же… опасно! Рыб так много… Речники говорили, что вернутся со спасательным отрядом.

— Будет уже поздно. Страшная рыба всех людей в селе сожрет!

— Но они сами же виноваты! — Нюра вдруг истошно закричала — так, будто только что рассыпалась в прах ее заветная мечта. — Они кормили рыбу людьми, вот и пусть рыба их сожрет! Пойдем! Пожалуйста, пойдем!

Стрекот катера усилился, а потом звук начал удаляться: речники уплывали, не дождавшись их. Нюра обернулась назад, к реке, и завизжала:

— Не-ет! Стойте! Мой оберег!

Бросившись в дальний конец помоста, она запрыгала на самом краю и замахала руками, рискуя сорваться в воду. Борис догнал ее, схватил за плечи и оттащил назад.

— Оберег! Оберег остался в катере! — рыдала она, уткнувшись лицом в его куртку.

Он осторожно отстранил ее от себя, и она, оставшись без его поддержки, упала коленями на доски, сгорбилась и, прижав руки к лицу, зарыдала в голос. Борису некогда было ее утешать, его мозг был занят разработкой плана спасения, и первое, что нужно было сделать согласно этому плану — исследовать баржу в поисках любого металлического инструмента, а лучше всего — топора.

Стрекотание катера вдали смолкло. «Слишком внезапно, — подумал Борис, вздрагивая. — Конечно, может быть, просто мотор заглох, но… с чего бы ему заглохнуть?» Он отбросил невеселые мысли и занялся исследованием палубы сухогруза, что в темноте оказалось крайне нелегкой задачей. «Здесь должно быть что-то подходящее! — убеждал он себя, разбрасывая ногами щепки. — Ведь, когда строили помост, наверняка складывали инструмент на барже. Лопата, ломик, молоток — хоть что-нибудь бы нашлось!»

Когда он обошел всю баржу не меньше десяти раз и уже собирался выломать из помоста какую-нибудь доску покрепче, чтобы было чем отбиваться от речных гадов, под ноги вдруг попалось что-то тяжелое, отлетело и с металлическим звоном врезалось в борт. Наверное, звезды сошлись над ним в правильной комбинации, потому что, нагнувшись, Борис с восторгом разглядел в этом предмете большой топор с отточенным до белизны лезвием.

Справа над рекой небо слегка посветлело в преддверии скорого рассвета. Поднявшись с баржи на помост, Борис окинул взглядом берег: змеевидные гады продолжали выползать из воды непрерывным потоком, и теперь, когда тьма поредела до сумерек, стало видно, что выползают они примерно в одном и том же месте — там, где упал раненый Лапоть. Темно-серая влажная лента, извиваясь, пересекала берег и поднималась вверх по склону, где исчезала из поля зрения. Оценив скорость движения живого потока, Борис предположил, что если бежать очень быстро, можно успеть поднять тревогу в селе, прежде чем хищные существа заполонят все улицы.

Все еще всхлипывающая Нюра засобиралась идти вместе с ним, хотя Борис пытался убедить ее остаться на помосте: маловероятно, что рыбам удастся забраться наверх, ведь это все-таки не змеи, хотя и выглядели они очень похоже. Девушка отчаянно цеплялась за Бориса, наотрез отказываясь оставаться в одиночестве, и он взял с нее слово, что она не будет отставать от него ни на шаг. Вместе они направились по настилу к берегу, но на самом краю Нюра замерла, потрясенно уставившись вдаль с выражением крайнего ужаса. Борис решил, что ее напугал вид огромного количества ползущих рыб, но, проследив за ее взглядом, сам похолодел от страха: на границе между бугристым краем берега и светлеющим небом маячила округлая женская фигура. Нетрудно было узнать ее: абсолютно лысая голова, покатые плечи и короткие руки, будто приросшие к телу по локоть, выдавали в ней ведьму Двузубову. Она шла в гуще живого потока и слегка покачивалась, словно плыла в нем, но при этом двигалась в обратную от села сторону — к реке. Поток огибал ее с обеих сторон: рыбы почему-то ее не трогали. Борис был уверен, что ведьма явилась за ним и прямо сейчас смотрит на него.

— Бежим! — опомнился он, с трудом отводя взгляд.

В ответ Нюра испуганно пропищала что-то невразумительное. Ее всю трясло, пока они спускались по скрипучим ступеням, приближаясь к полчищу страшных рыб. Те особи, что находились у подножия помоста, поворачивали острые морды на звук их шагов и раскрывали зубастые рты, но, казалось, не видели их — из-за мутной пленки, покрывающей их крошечные глаза, твари выглядели слепыми. Но, глядя, как они водят головами из стороны в сторону, Борис понял, что рыбы либо прислушиваются, либо принюхиваются, а, может, и все вместе. Он попытался вспомнить все, что знал об угрях, но его память не выдала ничего полезного, ведь особого интереса к этой рыбе, да и к рыбе вообще, у него никогда не было.

Спустившись на берег, они отдалились от движущейся рыбьей массы в сторону, на безопасное расстояние, и оттуда, припустив бегом, направились в село. Борис иногда поглядывал на поблескивающую поодаль живую ленту, чтобы проверить, не ползут ли в их сторону отдельные твари, и взгляд его натыкался на приближающуюся фигуру старухи. Вскоре расстояние между ними сократилось настолько, что стал виден зубастый оскал на ее лице — кажется, ведьме было весело.

— Говорила же: все равно ко мне воротишься! — выкрикнула она, захлебываясь жутким кашляющим смехом.

Нюра, бежавшая рядом с ним, жалобно пискнула.

— Не смотри на нее! — приказал Борис, отчаянно борясь с желанием повернуться к ведьме. Ноги вдруг налились свинцовой тяжестью и почти не двигались вперед, увязая в рыхлом песке. Глянув на Нюру, Борис с удивлением обнаружил, что девушка неподвижно стоит рядом с ним с перекошенным от ужаса лицом, а сам он отталкивается от земли ногами в одном и том же месте, разбрасывая грунт в стороны, отчего уже образовалась яма, в которую он погрузился почти по колено. От неожиданности Бориса передернуло, а попытка выскочить из ямы провалилась: одна нога зацепилась за ее край, и он растянулся на земле. Топор вылетел из правой руки, и тотчас боковым зрением Борис заметил движение слева от себя. Несколько угрей невероятно крупных размеров рывками приближались к нему, явно собираясь атаковать.

Один из гадов бросился, целясь ему в лицо, и Борис успел обхватить руками гибкое вертлявое тело, но не удержал: тот с легкостью выскользнул из захвата, оставив на ладонях слой липкой слизи. И сразу же сильная боль пронзила ногу: другой угорь впился в голень, прокусив ткань брюк. Борис заколотил ногами по земле, стараясь сбросить хищную тварь, а руками отчаянно шарил по земле в поисках топора, но никак не мог его нащупать.

Раздался чавкающий звук, и угорь отвалился от его ноги. Потом еще один такой же звук, и еще. В лицо что-то брызнуло, горячее и вонючее. Борис огляделся: Нюра махала топором, разрубая на куски рыбьи тела с такой легкостью, словно крошила вареную колбасу. Живых особей поблизости уже не было, но Борис заметил, как вдалеке от основной массы одна за другой отделяются рыбины, устремляясь к ним резво мчащимся ручейком.

Выхватив у Нюры топор с криком «Бежим!», Борис рванул вперед, стараясь больше не смотреть на Двузубову, и некоторое время чувствовал на коже ее обжигающий взгляд. Ноги больше не увязали в песке, хотя все еще казались вдвое тяжелее обычного. Но вскоре неприятные ощущения исчезли, и Борис рискнул оглянуться: Двузубова исчезла из виду. Ему сразу стало легче, и он остановился перевести дух. Нюра тут же налетела на него сзади, едва не сбив с ног, обхватила руками и уткнулась лбом в спину, шумно хватая ртом воздух. Отдышавшись, они помчались дальше.

Когда они достигли окраины села и попытались свернуть на одну из улиц, оказалось, что та кишит угрями: живая свинцовая река текла между заборов. Пришлось бежать к следующему повороту, но и там было то же самое. Наконец, им удалось найти улицу, до которой гады еще не добрались. Борис и Нюра заметались от дома к дому, колотя в заборы и калитки и выкрикивая во всю силу своих легких: «Беда!». Прошло несколько минут, прежде чем из одного дома выбрался сонный и сердитый хозяин. Он долго соображал, выслушав предупреждение об угрозе, но, постепенно очнувшись от дремотного состояния, помчался сообщать соседям о «хищных рыбах, выползающих из реки». Посчитав, что и без их помощи скоро вся улица узнает страшную новость, Борис и Нюра перебежали на следующую, и, предупредив жителей, двинулись дальше. Когда улиц, свободных от гадов, больше не осталось, Борис заявил Нюре, что теперь будет действовать один: ему придется пробираться в дома, прокладывая себе путь в рыбьем потоке, и это очень опасно. Девушка цеплялась за него, убеждая, что тоже возьмет у кого-нибудь из жителей топор и пойдет вместе с ним, но все-таки ему удалось уговорить ее остаться в одном из домов, где пока было безопасно.

Оставив Нюру, Борис первым делом помчался к дому Звонаря, с ужасом думая, как будет пробиваться сквозь поток зубастых рыб.

В это время Звонарь проснулся от шума, доносящегося с улицы, и обнаружил, что все еще сидит за столом, улегшись головой на сложенные руки. За окном розовело утреннее небо. Парня, с которым он беседовал перед тем как выключился, поблизости не оказалось. Встревоженный криками, раздающимися за стенами дома, он поднялся и направился к выходу, собираясь выяснить, что происходит. В сенях было темно. На ощупь отыскав висящую на стене куртку, Звонарь наспех набросил ее на плечи и толкнул входную дверь. Открыть ее почему-то не удавалось, что-то мешало с обратной стороны, как бывало зимой после сильной метели, когда крыльцо заметало толстым слоем снега. Но тогда снег не толкал дверь обратно, пытаясь закрыть ее, как сейчас!

Озадаченный Звонарь приник к образовавшейся щели и тотчас отпрянул: показалось, крыльцо ожило, вздыбилось, превратившись в жидкую серую массу, и полезло в дом. Он ринулся в кухню, схватил со стола коробок спичек и, запалив фитиль на толстой парафиновой свече, стоящей в граненом стакане, повернулся, собираясь пойти и при свете огня как следует разглядеть крыльцо. Он еще надеялся, что со сна ему просто померещилось, но застыл как вкопанный в двух шагах от двери, ведущей в сени, которую оставил открытой: серая масса медленно перетекала через высокий порог и проворно расползалась по полу в разные стороны толстыми длинными жгутами. Звонарь попятился, растерянно моргая, и вдруг заметил на жгутах глазастые морды и плавники. «Что это за животины? Сплю я, что ли, до сих пор?!» — поразился он. На некоторых мордах разверзлись зубастые пасти, чудовища устремились к его ногам, одно из них ткнулось в щиколотку. Звонарь отбросил тварей в сторону мощным пинком и снова отступил, не зная, что предпринять. Выход из дома был перекрыт скопищем извивающихся гадов, а его спина уперлась в еще горячую стену русской печки. Сообразив, что в топке должны остаться тлеющие угли, Звонарь распахнул металлическую дверцу и, вооружившись кочергой, выгреб рдеющие головешки прямо на пол. Потом достал из железного ведра охапку бересты, хранившейся там для растопки, и бросил поверх углей. Вспыхнуло пламя — сухая береста всегда загоралась молниеносно. Подбирающиеся к ногам Звонаря «животины», почуяв жар, резко развернулись и обратились в бегство, сталкиваясь с сородичами, продолжающими ползти вперед.

Звонарь поджег несколько пластов бересты и бросил в гущу змеевидных существ, те заметались в панике, обожженные пламенем. Но береста быстро погасла среди склизких влажных тел, а в дом настырно заползали все новые и новые неведомые гады. Тем временем шум на улице перерос в невероятный гвалт. «Наверное, где-то тоже не рады непрошеным гостям», — догадался Звонарь. Не терпелось выйти и посмотреть, что происходит в селе, и он даже сделал шаг, наступив прямо на устланный тварями пол, но острая боль, пронзившая лодыжку, заставила отказаться от рискованной затеи. Звонарь отодрал от ноги хищного гада, отступил за пылающий у печи костер и добавил в него бересты и поленьев. Раз уж выйти из дома он не может, надо попытаться прогнать тварей с помощью огня. Но наглые существа не спешили покидать дом и набивались в кухню все плотнее, наползая друг на друга.

В голову Звонарю пришла мысль забраться на чердак и выглянуть на улицу через чердачное окошко. Если повезет, то, может быть, удастся увидеть кого-то из односельчан и узнать, по какому поводу подняли шум, и, если из-за гадов, то известно ли кому, откуда те взялись. Он приставил лестницу к потолочному проему, прикрытому люком, и взобрался наверх. В окно не было видно ни души, а земля между домами ходила ходуном и выглядела так же, как пол в его кухне: сплошь кишела гадами. Зрелище было неожиданным и пугающим. «Не иначе, колдовство старухи Двузубовой!» — решил он и в сердцах выругался.

Из открытого люка в полу повалил дым, заволакивая чердак сизой пеленой, и Звонарь с горечью подумал о том, что оказался в ловушке. Сотрясаясь от кашля и вытирая хлынувшие из глаз слезы, он рывком распахнул чердачное окно и высунул наружу голову. Отдышавшись, сообразил, что, раз в окно пролезла его голова, можно попытаться вылезти из него полностью. Справа под крышей начинался скат дровяного навеса. Извиваясь всем телом, Звонарь протиснулся сквозь окно и, уцепившись руками за раму, вытянул правую ногу как можно дальше. Не сразу, но все-таки он нащупал опору. Рискуя сорваться, он перемахнул на тонкий жестяной настил, прогнувшийся под ударом его грузного тела. «Наверное, спина превратится в сплошной синяк», — подумал он, садясь и потирая поясницу.

Дым валил из чердачного окна, застилая улицу. Его было слишком много — так много, что не оставалось никаких надежд на то, что дом уцелеет: похоже, внизу вовсю бушевал пожар. Вдруг Звонарь обратил внимание на еще один столб дыма вдали, вырвавшийся из окна какого-то дома вместе со звоном разбитого стекла. «Кажись, кто-то еще поджег свою хату, желая выпроводить зубастых гостей!» — предположил он. Где-то в глубине села над одной из крыш взметнулись языки пламени. Порыв ветра подхватил выстреливший вверх сноп искр и понес дальше, рассыпая над домами, сараями и дровниками огненные звезды.

В это время неподалеку от Кудыкино, сразу за голым непаханым полем, в зарослях осинника, затянувшего опушку хвойного леса, Колька радостно обнимал только что найденного младшего брата Лешку, еще не до конца осознав случившееся событие. Его сердце колотилось от счастья, стремясь вырваться из заточения и птицей взмыть в небеса. Маша смотрела на мальчишек с улыбкой, вытирая слезы умиления. Довольный Лешка обнимал Кольку за шею и кричал:

— Коля-калакольсык! И там калакольсык! — При этом малыш оборачивался, показывал вытянутым указательным пальцем в сторону стоящей в кустах грузовой тележки, на которой боком лежал медный колокол, и пояснял: — Мой калакольсык! — А затем, после короткой паузы, повторял все с начала.

Когда решено было выдвигаться по направлению к селу, возникла неожиданная проблема. Как только Маша и Коля начали пробираться сквозь осинник, Лешка, сидевший на руках у старшего брата, выгнулся дугой, отклоняясь назад, и протестующе завопил:

— Калакольсык! Калакольсык!

— Ты что, малыш? — Маша пыталась отвлечь ребенка, но тот ее будто не слышал и всячески изворачивался, пытаясь вырваться из Колькиных рук, продолжая при этом выкрикивать одно и то же слово. В конце концов, ему удалось сползти вниз, и, вынырнув из разжавшихся рук брата, малыш помчался обратно к тележке. Ловко забравшись внутрь колокола, он сразу успокоился и с довольным видом заколотил шарообразным наконечником «языка» по куполу. Маша и Колька вернулись за ним, но тот категорически не давался Кольке в руки, не желая вылезать из своего убежища.

Маша присела перед малышом на корточки, сняла с запястья браслет и протянула ребенку, потрясая маленьким серебряным колокольчиком, прикрепленным к цепочке.

— Посмотри, какой колокольчик! Хочешь себе такой?

Лешка схватил вещицу, повертел в руках и заулыбался.

— Ну, вот и хорошо. Теперь у тебя есть другой колокольчик! — Маша попыталась взять мальчишку на руки, но тот завизжал и заколотил ногами, выражая недовольство.

— Да что это с ним?! — Колька с расстроенным видом тер лоб. — Мне эту тележку и с места не сдвинуть! Я хотел позже вернуться сюда вместе с нашим Звонарем и мужиками, чтобы привезти колокол в село. Что делать-то?

— Давай вместе попробуем тележку толкнуть, — предложила Маша.

Конечно, из этого ничего не вышло: колеса глубоко увязли в земле, будто вросли в нее намертво. Несколько раз Колька и Маша пробовали извлечь из колокола Лешку, но ребенок визжал так, что весь синел, и становилось страшно, что ему станет плохо от натуги.

Наконец, Маша придумала выход: пойти в село одной и привести помощь. Колька охотно согласился остаться с братом, хотя и понимал, что за помощью лучше было бы пойти ему, ведь Машу в селе никто не знает, и ей непросто будет отыскать дом Звонаря. Но ему не хотелось расставаться с Лешкой даже на минуту.

Еще до того, как выйти из подлеска в поле, Маша почувствовала запах гари и встревожилась. Опасения оправдались, когда ее взгляду открылся вид на село: несколько домов было объято пламенем, черные клубы дыма поднимались к небу, затягивая его сизой пеленой. Маша обернулась, собираясь крикнуть Кольке, что в селе пожар, но только успела набрать в легкие воздуха, как из леса до нее донесся полный ужаса Колькин крик. Она бросилась обратно в осинник и тут же отпрянула, увидев, что сквозь кусты ломится нечто темное и громадное, направляясь прямо к ней.

Нервный импульс пронзил ее от макушки до пят в тот миг, когда огромная медвежья морда показалась между осиновых стволов. Но дать деру Маша не могла — перед медведем двигалась тележка с колоколом, в котором сидел маленький Лешка. Она так и стояла, не в силах не то что закричать, но даже выдохнуть набранный в легкие воздух, и смотрела, как могучий двухметровый исполин шагает на задних лапах, а передними толкает перед собой тележку. Медведь прошел мимо Маши, не обратив на нее внимания, и направился дальше. В колоколе сидел Лешка и улыбался.

В осиннике снова затрещали ветки, и появился бледно-зеленый Колька. Его трясло так, что постукивали зубы. Маша, наконец, выдохнула и обрела дар речи.

— Что будем делать? — спросила она.

— Пошли за ними. — Колька двинулся вслед за медведем, плавно переставляя полусогнутые в коленях ноги, как крадущийся вор. Маша засеменила рядом. Над селом, видневшимся впереди, клубился черный дым. Похоже, что широкая спина зверя заслоняла Кольке обзор, иначе он бы заметил пожар. Она коснулась его руки, показала в даль и сообщила, снизив голос до шепота, чтобы не привлекать внимания животного:

— Там что-то горит!

Колька всмотрелся в горизонт и нахмурился:

— Час от часу не легче! То наводнение, то пожар, то медведь какой-то странный!

— Как думаешь, зачем ему понадобилась наша тележка? — спросила Маша.

— Поди-ка, Лешкин визг ему надоел, вот он и решил укатить тележку вместе с ним подальше от леса! — Пытаясь пошутить, Колька выдавил слабую улыбку.

— Смотри, как уверенно топает, как будто далеко идти собрался. — Маша со страхом наблюдала за медведем, идущим впереди на расстоянии пары десятков шагов от них. Его когтистые лапы оставляли в рыхлой земле глубокие следы.

— Ничего не понимаю! — растерянно пробормотал Колька. — До села уже недалеко. Он что, прямо туда идет? И пожара не боится? Сумасшедший медведь какой-то!

— Главное, что не злой, — заметила Маша. — Был бы злой — сразу бы всех нас на клочки разодрал, согласись?

— Кто знает, что там у него на уме!

Но в село медведь не пошел, а свернул перед ним к одинокой горе, возвышавшейся слева.

— На Кудыкину гору направился! — определил Колька, заметив маневр животного. — Долго он еще бродить собирается?

Пошатываясь из стороны в сторону, косолапый начал неторопливо подниматься вверх, не выпуская из передних лап перекладины тележки и сминая колесами попадающиеся на пути кусты вербы и дикой смородины. Порой он терял равновесие, останавливался и недовольно рычал, а один раз схватил зубами хлестнувшую его по морде ветку и дернул с такой силой, что вырвал весь куст. Маша и Колька опасливо зыркали на него, карабкаясь следом и держась на отдалении.

Взобравшись на вершину горы, медведь оставил тележку прямо под звонницей и, опустившись на все четыре лапы, побежал к противоположному склону, смешно вскидывая круглый зад. Маша и Колька заметили, как далеко внизу, в кустарнике, мелькнула его бурая шерсть.

— Удрал, не прощаясь! — радостно воскликнула Маша, переводя дух.

— Я не понял, что это было. — Колька помотал головой, будто хотел избавиться от наваждения, и добавил: — Но этот мишка оказал нам большую услугу. Колокол прямо к звоннице привез! Будто знал, что это такое!

Маша снова посмотрела на заросли кустарника, в которых исчез медведь. Казалось, что он все еще там и наблюдает за ними. Но, присмотревшись повнимательнее, она вдруг разглядела очертания человеческой фигуры, проступившей за ветвями, еще не обросшими листвой как следует.

— Мне кажется, там какой-то человек! — Она повернулась к Кольке.

Мальчишка в это время с тревогой смотрел на горящее село.

— Мне бы сбегать, родителей проведать! — Он оглянулся на брата, потом умоляюще обратился к Маше: — Побудь с ним недолго, ладно? Только глаз не спускай!

— Да, конечно. Беги!

Прежде чем уйти, Колька обошел вокруг звонницы, обозревая горные склоны, чтобы убедиться в отсутствии какой бы то ни было опасности, а заодно проверить, что медведь не собирается вернуться и снова покатить тележку куда-нибудь. Затем он расцеловал младшего брата в обе щеки, наказал «не капризничать» и вприпрыжку помчался вниз в сторону села.

А Маша снова посмотрела в сторону зарослей у подножия горы. Их насквозь пронизывали солнечные лучи: в гуще ветвей теперь никто не скрывался. Ее взгляд переместился дальше, к черному полю за горой, и выхватил мужской силуэт в черном плаще, удаляющийся в сторону леса, из которого они с Колькой недавно вышли, следуя за медведем. Из-за плаща человек сливался с полем, и, если бы не двигался, вряд ли бы ей удалось его заметить. Будто почувствовав ее взгляд, он остановился и обернулся. Лица на таком расстоянии было не разглядеть, но Маше показалось, что она узнала его по белой бороде, взметнувшейся от ветра. «Хозяин моторки из города? — подумала она растерянно, не в силах поверить в это. — Или ночной гость, приходивший в ракушечный домик Марьи? Но его только что тут не было! Мы бы заметили, когда смотрели на убегающего медведя». На ум пришли истории об оборотнях, и Маша вспомнила, что где-то слышала легенду о лесном боге Велесе, принимающем разные обличья: то седовласого старца, то огромного медведя, то заросшего шерстью великана с бычьей головой и сияющими рогами в форме полумесяца. Великан с рогами ей пока не встречался, но вот старец, появившийся в том месте, где только что исчез медведь, стоял и смотрел на нее прямо сейчас. Расстояние было слишком велико, но ей казалось, что она видит добрую улыбку, скрывающуюся под седой бородой.

За спиной настойчиво звякнуло, и, опомнившись, Маша бросилась к Лешке, все еще сидевшему в колоколе. Занятая своими мистическими домыслами, она совсем забыла о ребенке! Убедившись, что с малышом все в порядке, она оглянулась назад, заранее зная, что на этот раз в поле никого нет.

В это время Борис добрался до дома Звонаря, разрубив по пути немало речных гадов, попавшихся под ноги. Дом, который он увидел, назвать домом было уже нельзя: от него остался догорающий черный остов, по которому бегали слабые языки пламени. Если Звонарь не успел выбраться до начала пожара, теперь ему уже не помочь. На этой улице горело все вокруг — не только соседние дома, но и заборы, сараи, даже срубы колодцев. Некоторые постройки выглядели еще целыми — огонь совсем недавно добрался до них. Гадов нигде не было видно: наверное, уползли подальше от пожара. Раскаленный воздух обжигал легкие, густой дым выедал глаза и душил. Сквозь сизую пелену Борис бросил взгляд в сторону дома Щукиных: его угол облизывал огонь, но стекла в окнах были еще целы. В окне мелькнула человеческая фигура. Решив, что внутри осталась Нина и ей нужна помощь, Борис бросился туда, натянув на голову куртку и прикрывая лицо рукавом.

Входная дверь была закрыта, но не заперта, и легко распахнулась от рывка. Внутри почти не было дыма, и Борис начал жадно хватать ртом воздух. Отдышавшись, помчался по комнатам, но везде было пусто. Подумав, было, что вместо человека в окне двигалось отражение клубов дыма, он вдруг услышал скрип где-то наверху, а потом заметил лестницу и ноги какого-то человека, спускающегося с чердака. Вскоре показалось знакомое мальчишеское лицо, в котором Борис с радостью узнал пропавшего Кольку. Тот выглядел изможденным и перепуганным, но тоже был рад встрече.

— Не видел моих родителей? — спросил он после короткого приветствия.

— Нет. Наверное, они ушли в безопасное место, когда начался пожар.

— А почему его никто не тушит? Где, вообще, все люди?

— Да прячутся, кто где. Тут, кроме пожара, еще одна беда. Наверное, ты еще не видел, иначе бы не спрашивал.

— Что за беда? — Колька испуганно вытаращился.

— Ты не поверишь, пока не увидишь, так что почаще под ноги смотри. Где сильно горит, там их нет, а вообще, все село ими кишит.

— Да кем кишит-то?!

— Рыбами какими-то, вроде угрей, только больше гораздо. Кидаются под ноги и кусаются. Если упадешь, то вряд ли потом встанешь.

— Кидаются? Вот, блин! А я в поле Зяблика обглоданного видел, у него сапоги были рыбой забиты, только та рыба по-другому называется… Забыл! А, вспомнил: минога!

— Эта рыба в сапоги не влезет,— сказал Борис с усмешкой. — Такая тварь может сапог целиком проглотить!

— А как она без воды здесь очутилась? Летающая, что ли?

— Ползает, как змея. Так что под ноги смотри, не забывай!

В этот момент в комнате, в которой они стояли, лопнули стекла сразу в двух окнах, и под звон посыпавшихся осколков внутрь повалил дым.

— Надо выбираться! — опомнился Борис, хватая Кольку за рукав и увлекая к выходу. В сенях мальчишка притормозил, сорвал с вешалки что-то большое и шуршащее и, накинув на Бориса сверху, тоже нырнул под жесткую ткань.

— Батин брезентовый плащ! — пояснил он.

Прижимая полы плаща каждый со своей стороны, они выбежали из дома, промчавшись прямо сквозь пламя, полыхнувшее на них из распахнувшейся двери.

На улице кто-то кричал «Помогите!» жалобным старческим голосом. Борис приподнял над лицом край плаща и оглянулся: в дыму между заборами маячила человеческая фигура. Несмотря на плавящийся от жара воздух, Борис ощутил озноб, узнав ведьму Двузубову. Она ползла по земле, как заморенная улитка, и стонала. Заметив его взгляд, старуха остановилась и протянула руку, взмолившись о помощи. Колька тоже увидел ее и понял, кто это.

— Пошли отсюда! — сказал он Борису, увидев, что тот колеблется.

— Она сгорит или задохнется, — возразил тот, не двигаясь с места. А потом неожиданно потянул Кольку в другую сторону от выхода с улицы, к бабке. — Давай поможем ей. Хоть и ведьма, а тоже человек!

— С ума сошел?! — воскликнул Колька, заходясь в кашле от дыма, но послушался: деваться было некуда, ведь брезентовый плащ был один на двоих, а длинные языки пламени тянулись к ним от заборов с обеих сторон.

Двузубовой здорово досталось: на лице вздулись волдыри, а платье покрылось прожженными дырами, сквозь которые было видно черную обугленную кожу. Старуха хрипела, задыхаясь.

Они подхватили ее под руки и с трудом, но все же поместились втроем под спасительным брезентом. Пока бежали к выходу с улицы, ноги Двузубовой волочились по земле. Оказавшись в поле за околицей, где гореть было уже нечему, они остановились и, сбросив плащ, огляделись вокруг.

Кудыкино пылало. Пожар достиг такого размаха, что со стороны было видно: в селе не уцелеет ни один дом. Ярче всех горел терем. Пламя над ним как-то по-особенному сияло, переливаясь всеми оттенками красного — от густого алого до бледно-оранжевого. Наверное, огню пришлись по вкусу свежие сосновые бревна, покрытые капельками смолы, и он разгулялся на них вволю. Черные струи дыма вились над крышами, и казалось, что небо над Кудыкино тоже заполонили речные гады. К счастью, пока этих тварей поблизости не было — Борис убедился в этом, тщательно осмотрев землю под ногами. А потом оглянулся назад, боковым зрением заметив движение на Кудыкиной горе, и дернул Кольку за руку.

— Смотри! Вон где все люди!

Оказалось, спасаясь от огня, кудыкинцы собрались на вершине горы, столпившись вокруг звонницы. Несколько человек поднимались вверх по склону. Какой-то мужик карабкался, перемещаясь на четвереньках, и Колька узнал в нем своего отца. А потом увидел и мать, идущую рядом.

— Они там! Они еще даже не знают, что Лешка нашелся! Вот я их сейчас обрадую!

Издав радостный вопль, Колька помчался к горе, оставив Двузубову на попечение Бориса — та повисла на нем всем весом и вдруг прохрипела в самое ухо:

— Снова ты меня от смерти спас! Можешь еще три желания загадать!

Борис дернулся, будто его ужалили, и, отклонив голову подальше от бабкиного рта, ответил:

— Уж спасибо! Как-нибудь сам теперь.

— А ты хорошо подумал? — Она сдобрила свой противный вкрадчивый голос ехидным хихиканьем. — Ведь жениться надумал, а для семьи много чего может понадобиться!

— Что ты мелешь, бабуля?! С чего взяла?! — Борис был уверен, что Двузубова шутит, но, услышав ее следующие слова, помрачнел.

— Ну как же! Нюрка моя похвасталась, что ты ее к себе в дом взять обещал! Разве это не женитьба? Я слыхала, у городских сейчас не принято шумные свадьбы устраивать. Стали жить вместе — значит, поженились! — Она мерзко хихикнула и снова забормотала: — Говорила же, что Нюрка красавицей станет! Радуйся, что тебе досталась. Ну да, можешь не благодарить. Я, конечно, не отпустила б вас с ней, если б не пожар, но теперь-то ничего не поделаешь. На пепелище жизнь новую строить — плохая примета, счастья-то не будет. Поэтому, так и быть, я тоже вместе с вами в город переселюсь.

Борис чуть не задохнулся от возмущения. Хотел что-то возразить, но только нервно фыркнул и стряхнул ее со своего плеча. Та медленно осела на землю, словно куча перекисшего теста, и жалобно ойкнула. Пришлось поднимать ее на ноги, чтобы не вступать в спор с внутренним голосом, который укоризненно выговаривал где-то внутри: «Позор! Пусть даже тебе не нравится, что она болтает, но разве это повод, чтобы так обращаться со старой женщиной?!» Борис взвалил Двузубову обратно на плечо и поволок в гору, поклявшись себе, что не будет больше с ней разговаривать. Ни за что.

Сверху послышались недовольные возгласы:

— Ты зачем ее сюда притащил?!

— Пусть бы сгорела вместе со своими гадами!

— Проваливай прочь, ведьма проклятая!

Борис поднял голову: десятки негодующих взглядов были устремлены на него и старуху. Враждебно настроенные кудыкинцы образовали заслон у них на пути.

— Забыли, как мою рыбу трескали? — огрызнулась Двузубова. — Неблагодарные! Ведь всех кормила, всем помогала!

— Погляди на свою помощь! — злобно выкрикнули из толпы. — Все нажитое дотла сгорело, в пепел обратилось!

— Сами свое добро сожгли, а меня виноватой назначили?! — завопила старуха.

— Ты гадов напустила, всех погубить хотела! Мы-то, от смерти спасаясь, хаты пожгли!

— Ладно вам! — Гулкий бас перекрыл людской гомон, и Борис узнал Звонаря. Тот шел навстречу и, приблизившись, подхватил Двузубову под руку с другой стороны. Вместе они поднялись на площадку перед звонницей, в которой, к своему удивлению, Борис заметил подвешенный к верхней перекладине колокол. Вспомнил, как Звонарь сокрушался и сожалел о его утрате. Откуда же тот появился?

Двузубова, все еще висевшая на его плече, вдруг затряслась, как в лихорадке, и зашипела что-то нечленораздельное. Проследив за ее взглядом, Борис понял, что появление колокола напугало ее до смерти. Старуха высвободилась из поддерживающих ее рук и медленно двинулась к звоннице, шевеля губами. Изодранный и обгоревший подол платья волочился за ней подобно хвосту дохлой рыбы.

Борис едва успел вздохнуть с облегчением, радуясь, что избавился от неприятной ноши, как вдруг кто-то налетел на него, обхватив руками за шею и обдав ароматом хвои и молодой травы. Услышав радостный смех, он не поверил ушам — этого никак не могло быть на самом деле! И снова закрался страх, что все происходящее окажется сном — ведь неизвестно, какая реальность ожидает его на этот раз.

Это была Маша. Она обнимала его и смеялась сквозь слезы. Бормотала что-то своим волшебным голосом. Потом поцеловала в щеку. Борис стоял, как истукан, и молчал, не веря в происходящее. «Все думали, что ты утонул!» — прошептала она, всхлипывая, и тогда он понял, что Маша — настоящая.

Успокоившись, она начала рассказывать о том, как не верила в его гибель и вместо того, чтобы улететь с матерью в Швецию, отправилась в речной порт, где угнала моторку у какого-то рыбака, но на этом месте замолчала, услышав громкие крики. Людей снова что-то взбудоражило, и на этот раз их голоса звучали не гневно, а тревожно.

— Ползут! Ползут! Смотрите!

Борис сразу понял, о чем идет речь, и посмотрел вдаль, куда устремились все взгляды.

Показалось, что земля перед горой вздымается и перекатывается хаотичными волнами, будто превратилась в жидкое черное тесто. Но все знали, что это обман зрения и, если присмотреться, можно увидеть отдельные змеевидные тела, наползающие друг на друга, острые морды, мутные глаза на них и разинутые пасти, полные желтоватых острых зубов. Угри не вернулись в реку! Они покинули горящее село и, возможно, шли к горе под прикрытием высокого берега, двигаясь по запаху к тому месту, где собралась их не пойманная добыча. Несколько особенно резвых особей уже ползли вверх по склону. Борис проследил взглядом за движением рыбьего потока: у подножия тот разбивался надвое, огибая гору вокруг. Возгласы людей «Они повсюду!» подтвердили его опасения: хитрые твари окружили их, отрезав пути к отступлению. «Еще полчаса максимум, учитывая скорость их движения и прожорливость, — и в Кудыкиной горе прибавится немало костей!» — подумал Борис с ужасом, а Маша потрясенно вымолвила:

— Что ж это такое?! Хоть фильм ужасов снимай! Гиблое местечко!

Мощный удар колокола с гулом прокатился над горой, отвлекая всех от жуткого зрелища. Люди оборачивались, выражение на их лицах менялось с тревожного на благостное, кто-то начал креститься. Во взглядах вспыхнула надежда: вот сейчас, как и раньше, зазвонит колокол и прогонит прочь все недоброе, нечистое и неправильное. Пробудятся уснувшие светлые боги и спасут всех от страшной погибели.

Звонарь стоял под колокольной чашей, держа в руках веревку, прикрепленную к колокольному языку, и… Борис присмотрелся к его лицу, сомневаясь в том, что все правильно понял. Раздался еще один неуверенный удар, потом еще, совсем слабый… Звонарь отпустил веревку, упал на колени и обхватил голову руками. Его могучие плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Борис не ошибся: Звонарь плакал.

Никто не понял, что случилось, кроме Двузубовой: она вдруг пронзительно захохотала. Старуха сидела рядом со звонницей на тряпичном узле с чьим-то скарбом и сучила ногами, надрываясь от смеха. Кто-то прикрикнул на нее:

— Чему радуешься, дура?!

— Чему быть, того не миновать! Чему быть, того не миновать! — протараторила она скороговоркой и снова зашлась истеричным хохотом. А потом, внезапно прекратив смеяться, отрывисто выкрикнула: — Так… вам… и надо!

— Тебя ведь тоже сожрут, чего злорадствуешь? — заметил Звонарь и утер тыльной стороной ладони блестящие от слез глаза.

А Борис подумал: «Ее-то как раз не сожрут!» Он вспомнил, как бабка находилась в самом центре потока хищных рыб и нисколько не пострадала.

— А чего ты тогда не трезвонишь? — Старуха поерзала на узле, зыркнула глазами в толпу и снова повернулась к Звонарю, продолжая ехидничать: — Что, поломался твой колокол? Или сам ты поломался, а?

Звонарь горестно затряс головой.

— Что случилось, дядь Юр? — Подошедший Колька участливо заглянул Звонарю в лицо. — Трещина в куполе? Или что?

— Трещина в душе моей, вот что! — ответил тот и, поднявшись на ноги, отошел от звонницы. — Не помню, как звонить, хоть убей! Начисто из башки все стерлось!

Колька с сомнением посмотрел на него. В глазах читался вопрос: «Так бывает?» И вдруг ему вспомнилось, что Звонарь получил травму головы в ту ночь, когда украли колокол. Может быть, в этом причина?

Внезапно с Двузубовой веселье как ветром сдуло. С озлобленным видом она сползла с тюка, проковыляла несколько шагов, нагнулась, пошарила под нижней балкой звонницы и вдруг бросилась к Кольке с топором в руках.

Борис молниеносно сорвался с места и толкнул старуху в тот миг, когда лезвие топора находилось на толщину волоса от Колькиного плеча. Двузубова мешком отлетела в сторону, истошно голося. Толпа ахнула, ничего не понимая.

А Колька взялся за веревку, намотал как следует на кисть руки и… зазвонил.

Мелодичный перезвон покатился с горы в разные стороны — по полям, по лесам, по черному пожарищу, по бескрайней реке, поднялся до синего неба, до жаркого солнца, до белых облаков, до первой майской радуги.

Неожиданно пролился теплый дождик, налетел свежий ветерок — будто в природе пробудилось что-то таинственное и волшебное, и начались вокруг перемены, едва уловимые, не каждому заметные.

Маленький Лешка сидел на руках у матери и глазел на невероятное чудо: его любимая большая игрушка издавала звуки, которые ему очень нравились. У него такие извлекать не получалось, сколько он ни старался. Зато получалось у его брата Кольки, и Лешка гордился им. Он довольно щурился от солнечных бликов и улыбался, счастливый от того, что колокол не остался в лесу. Вдруг перед Лешкой пролетели снежинки. Одна попала на щеку и сразу растаяла, другая застряла в ресницах. Он моргнул и огляделся удивленно: откуда это они летят? Вдалеке от всех стояла женщина в длинном белом платье. Ветер срывал снежинки с ее черных волос. Никто не видел ее, только Лешка. Он помнил, как несколько раз убегал из ее холодного домика в лесу, и забеспокоился: вдруг она пришла, чтобы снова забрать его к себе? Мальчик испуганно прижался к матери. Но та женщина не смотрела на Лешку. Она стояла на крутом склоне горы ко всем спиной. Ее платье затрепетало на ветру и вдруг превратилось в крылья. В небо взметнулась большая белая птица и закружила над рекой. Река почернела, грозно вздыбилась, и понял Лешка, что не река это вовсе, а огромный змей, который рекой притворялся. Заворочался змей, потянулся вверх, раскрыл черную пасть, пытаясь проглотить птицу, но не смог достать. Тянулся все выше и выше, пока солнце его не опалило. Змей отпрянул, да поздно: гладкое тело его сморщилось и рассыпалось черными крупинками. Полетели крупинки по воздуху и осели в камыше комарами да мошкарой. Вот и все, что от страшного змея осталось.

Но кроме Лешки, никто этого не увидел почему-то. Малыш проводил улетающую птицу, подняв вверх трясущийся кулачок, в котором крепко держал новую игрушку: от колокольчика, качавшегося на цепочке, исходил нежный мелодичный звон.

А Колька уже догадался, за что Двузубова хотела отрубить ему руки — и сейчас, и тогда, когда Нюра его предупредила об этой опасности. Понял, что значили слова ведьмы о «даре, обманом добытом». Но Колька никого не обманывал, а просто каждый день на протяжении последнего года сидел в кустах вербы неподалеку от звонницы и смотрел, как Звонарь в колокол бьет. На глаза не показывался, боялся, что тот его прогонит. Звонарь очень трепетно относился к своему делу и никого постороннего к колоколу не подпускал. Лишь однажды, по случаю какого-то праздника, он собрал детвору и позволил каждому за веревку под колоколом подергать. Лешка тогда как раз говорить научился, и вопил, как недавно в лесу: «Калакольсык! Калакольсык!» Радости у всех было выше крыши! А Колька с тех пор решил, что вырастет и тоже звонарем станет — ведь ничего прекраснее колокольного звона на свете нет.

Нина, безмерно счастливая от того, что ее дети, наконец, нашлись, даже думать забыла о сгоревшем доме. Все, что она вынесла оттуда впопыхах, это была клетка с крысой, в которой, как она считала, находилась душа ее мужа. Тело мужа с душой крысы при пожаре не пострадало и благополучно добралось до горы, следуя за тем, кто его кормил, то есть за ней. Сейчас оно пряталось где-то в кустах, держась подальше от скопления народа. Нина все думала, как бы ей уговорить Двузубову поменять местами души крысы и мужа, то есть вернуть все, как было, но после того как старуха бросилась на Кольку с топором, стало ясно, что из этого ничего не выйдет. Придется смириться с тем, что есть. Она уже почти привыкла, разговаривала с крысой, зная, что та (то есть муж) ее слышит и все понимает, зато не может нагрубить или ударить. С телом мужа было сложнее, ведь в нем находилась душа не самого милого на свете животного, и несколько раз Нина была жестоко покусана, но она терпеливо продолжала кормить это существо, и ей почти удалось его приручить. Поэтому, когда рядом с ней раздался мужнин голос, она даже не знала, радоваться этому или нет. Перед ней стояло тело ее Щукина, но на этот раз взгляд был не крысиный, а вполне обычный, осмысленный. И прозвучавший вопрос был вполне в его духе:

— Слышь, жена, ты пожрать с собой что-нибудь захватила?

От неожиданности Нина растерялась, и множество мыслей обрушились на нее разом: «Кажется, он даже не заметил, что дети нашлись! А хоть знает, что дом-то сгорел? А то, что был крысой, не помнит, что ли?» Вместо ответа на вопрос мужа женщина принялась рассказывать все, что произошло в Кудыкино. Щукин почесывал небритую щеку и хмурился.

Люди завороженно слушали колокольный звон и совсем забыли о речных гадах. Вспомнили только тогда, когда смолк последний отзвук, и бросились осматривать горные склоны. Никто не нашел ни одного угря, все полчище зубастых тварей странным образом исчезло. Зато нашли застрявшее в кустах вербы тело Двузубовой: старуха была мертва. Никто не стал разбираться, от чего это произошло: от удара во время падения, от множества ожогов, покрывающих ее кожу, или же от того, что из тела ее вышла нечистая сила, а тело-то давно, может быть, умерло — были и такие предположения. Люди долго спорили, где бы ее похоронить. Единогласно решили, что на Кудыкиной горе рядом с костями предков ей не место. И под горой тоже, да и в поле — не хватало еще землю осквернить! Кто-то предложил бросить труп в реку, чтобы унесло куда-нибудь подальше, но его тут же осудили: а другие места зачем осквернять? Там тоже люди живут!

Проблема разрешилась сама собой: к берегу подошло сразу несколько катеров с группой спасателей и работников речной полиции. Среди них Борис узнал тех, которых Лапоть и Красавчик пытались отправить на корм рыбам, и вспомнил, что в катере, на котором они уплыли, был спрятан Нюрин оберег — не он ли помог им выбраться? Впрочем, река отчего-то сильно обмелела, вода отступила далеко от села, а противоположный берег оказался совсем близко — рукой подать! Никто не понял, что с рекой случилось, но решили, что, возможно, во время паводка где-то образовался сильный затор, который вода постепенно подмывала и, в конце концов, снесла.

Полицейские забрали тело старухи Двузубовой, чтобы отвезти в морг, расположенный в райцентре, пообещав обездоленным кудыкинцам, что оттуда за ними придет теплоход и заберет всех погорельцев. Внучка Нюра долго рыдала на берегу, после того как полицейские уплыли с телом ее бабки, хотя девушке тоже предложили поехать. Но она почему-то отказалась.

Полицейские, оставшиеся расследовать причину возникновения масштабного пожара, долго удивлялись, слушая сбивчивый рассказ жителей о нашествии крупных угрей. Они исследовали берег и действительно нашли несколько дохлых особей, но те были гораздо меньших размеров, чем описывали очевидцы. Зато человеческие останки, разбросанные на песке, привлекли их внимание, однако в протоколе почему-то указали, что трупы объедены неизвестными животными, возможно — дикими собаками или волками. Кудыкинцы обижались, когда полицейские насмешливо отвечали им: «У страха глаза велики», и ворчали: «Спасибо, что хоть не сказали: «Пить меньше надо!»».

Вскоре к берегу сильно обмелевшей Костяной реки подошел еще один катер с отрядом спасателей-добровольцев, среди которых Борис узнал отца. Федор Гаврилович, похудевший до неузнаваемости, встретил сына с распростертыми объятиями, но во взгляде его читался вопрос, который наверняка будет задан позже, когда улягутся эмоции. Борис представил, каким примерно он будет, что-то типа: «Зачем, черт возьми, тебя понесло на эту баржу?!»

Но пока для таких вопросов было не время. Отец задал ему другой: «Когда ты ел в последний раз?», и это означало, что вид сына напугал его не меньше, чем Бориса — вид отца. Потом отец с чувством пожал руку Маше и поблагодарил за сообразительность и самоотверженность, после чего заявил, что они немедленно возвращаются домой.

Когда Борис с Машей забирались в катер, на берег выбежала Нюра и остановилась по колено в воде. С ее перекошенного страданием остроносого личика отчего-то исчезла вся та ослепительная красота, которой Борис восхищался еще этим утром.

— Ты обещал! — жалобно простонала она, и Борис почувствовал, как кровь приливает к щекам. Рядом стояла Маша. Маша, которая спасла его, рискуя своей жизнью, и о которой он непрерывно думал в последние дни! Она перевела взгляд с Нюры на Бориса, и удивление в ее глазах сменилось отстраненностью.

— Ты же обещал! — повторила Нюра.

— Извини, — процедил сквозь зубы Борис и отвернулся.

Катер с рокотом отплыл от берега. Долгожданный момент, о котором Борис долго мечтал, наконец, наступил, но восторга почему-то не вызвал. Весь путь прошел в молчании: мешал шум мотора, да и сил на разговоры ни у кого не было. Один из спасателей стоял у штурвала, еще двое вместе с Федором Гавриловичем разместились за рулевым отсеком и дремали, Борис и Маша устроились на корме. Девушка на него не смотрела, пристально изучая проплывающие мимо пейзажи, будто искала там что-то жизненно важное.

И только когда вдали выросла бетонная громада родного города, Борис осознал, что все злоключения позади, вскочил и рухнул в обморок от внезапно навалившейся слабости, словно его мозг переключился из режима выживания в повседневный и дал телу команду «отбой». Правда, в тот момент он этого не понял, просто в глазах резко потемнело.

А очнулся в больничной палате. Как только открыл глаза, над ним склонилось заплаканное и улыбающееся лицо Лады Николаевны. Она была его мачехой, но он никогда ее так не называл. «Мама» тоже не прижилось. Она сама сказала, что не надо, почувствовав, что это дается ему с трудом. В палате был и отец. Борис выложил всю историю от начала и до конца — она получилось не очень длинной, потому что он предпочел многое умолчать: о ведьме и загаданных желаниях, о рыбах-монстрах, о человеке-крысе, о беседах со Звонарем, и, конечно, о странных снах, которые он принимал за возвращения домой. Вспомнив, что в последнем из них погиб Сашка, Борис попросил дать ему телефон и позвонил другу. Тот оказался вполне здоров и восторженно орал в трубку, радуясь его «воскрешению», а потом примчался в больницу с огромным мешком, набитым едой, который медсестра тут же отобрала, сообщив, что Борису назначено специальное восстановительное питание после длительного голодания, поэтому копченую колбасу и мандарины ему есть ни в коем случае нельзя.

Оказалось, пока они с Сашкой болтали и Борис снова рассказывал о своих приключениях, за дверью ждала Маша. Она появилась сразу, как только друг ушел. Борис улыбнулся, увидев в ее руках пакет с апельсинами, подумав, что медсестра будет довольна. Маша не улыбнулась в ответ. Сухо спросила: «Ты как?» Но Борис знал, что на самом деле она хотела спросить совсем другое, потому что этот вопрос она могла задать и при Сашке.

Борис повторил ей свои слова, произнесенные в последнем сне над трупом друга. Она ничего не ответила и ушла, но ему показалось, что она поверила.

Вернувшись домой спустя несколько дней восстановительной терапии, Борис выяснил, в каком состоянии находится его брокерский счет, с облегчением обнаружив там ту же сумму, которую внес при открытии — страшного убытка не было, потому что в последнюю неделю цена акций изменялась в нужную ему сторону. И хотя прибыли это не принесло, но Борис готов был прыгать от радости, что остался при своих. В тот же день он закрыл все позиции и вывел деньги со счета на банковскую карту. Теперь можно было купить квартиру и заплатить за учебу в универе, как он и обещал родителям еще полгода назад. Правда, новенький внедорожник марки «БМВ» придется продать и погасить кредит за него — на приобретение дорогого автомобиля денег уже не хватало. Но он теперь и не был ему нужен: ведь купить его Борис хотел только для того, чтобы привлечь внимание Леры. Сейчас он даже понять не мог, почему готов был разбиться в лепешку, угождая ей. Он был совершенно уверен, что никогда ее не любил.

А Маше не нужна была машина, ей больше нравилось гулять пешком. Они снова бродили по городу вместе и болтали о всякой всячине. Правда, о любви речь пока не шла, Борис ее не торопил, и она не вспоминала о его признании, сделанном в больничной палате. Но порой в ее взгляде угадывалось ответное чувство, и Борис был уверен, что скоро она ему об этом скажет.

Жизнь потекла своим чередом, неспешно, как большая сибирская река. Кудыкинские кошмары отступили в прошлое. Из памяти постепенно выветрились омерзительные запахи сырой и жареной рыбы, хотя рыбные блюда еще очень долго вызывали у него отвращение. Забылся ужас, испытанный при виде улиц, кишащих зубастыми тварями. Прошли ожоги, полученные в пожаре, а укус на ноге, оставленный зубами угря, затянулся. Образ ведьмы растворился так, что Борис и вспомнить не мог, как она выглядела. Только одно лицо стояло у него перед глазами, потому что он видел его во сне каждую ночь.

Каждую ночь Борису снилось, как он плывет на лодке по Костяной реке — такой широкой, что одного берега у нее не видно: то ли он скрыт за горизонтом, затянутым плотными тучами, то ли его вовсе нет. А на другом берегу стоит Нюра и зовет его. Он подплывает ближе и слышит, как она говорит, ковыряя ногой в песке:

— Смотри, как много ракушек! Я их собираю, чтобы построить ракушечный домик, такой же, какой видела в лесу. Там живет одна добрая женщина. Она предложила пожить у нее, узнав, что мой дом сгорел в пожаре, но я сказала, что хочу построить свой. Ты ведь поможешь мне?

Сны повторялись, похожие друг на друга, и отличались лишь небольшими деталями: гора ракушек за спиной Нюры все росла, а Борис оказывался каждый раз все ближе к берегу. Но заканчивались все сны одинаково грустно: Нюра смотрела, как он удаляется в недосягаемое для нее измерение, и взгляд ее постепенно тускнел.

Поначалу Борис ждал, что сны когда-нибудь прекратятся. Засыпая, нарочно думал о чем-то другом — в основном, о Маше, но во сне всегда оказывался рядом с Нюрой. Постепенно он смирился, приготовившись к тому, что эти сны он будет видеть теперь всю жизнь. Но как-то раз возникло подозрение, перепугавшее его до ужаса: что, если эти сны и есть реальность? А то, что он считает привычной жизнью, наоборот, снится? Ведь такое уже произошло с ним однажды!

Борис гнал от себя неприятные мысли, но ему не давало покоя дурное предчувствие: он боялся, что однажды Нюра уведет его за собой в ракушечный домик и он застрянет во сне навсегда.