Глава 25. Василий решает действовать честно

Дни шли, и с каждым днём Перловка менялась на глазах.

Поросли жёлтой лапчаткой, папоротником и ромашками озёрные берега. В укромных уголках, под арками из лоз, появились лавки — садись да любуйся, как серебрится рыбьей чешуёй вода, как замирают стрекозы на тонких стеблях камыша. Слушай, как гудят хлопотливые пчёлы и как лозники верещат, спускаясь к воде за белой кувшинкой, за одолень-травой. Смотри, посмеиваясь, как они тянутся, обвивая хвостами гибкий ивняк, и боязливо косятся на волну.

Изогнулся лёгкий мост, соткался из деревянного кружева, и не поверишь, что вырублен топором. С двух сторон таблички, где вырезан перечёркнутый Хохлик: он несколько раз застревал головой в перилах, верещал, и его устали спасать. Впрочем, и таблички не помогали до одного случая.

Появилась корчма, и конюшня рядом с ней, и сараи. Рыли погреб. В корчме пока работали Добряк с женой, им помогала дочь. Белый козёл бродил по двору, ища, что бы сжевать, и не гнушался ни стружкой, ни цветами, ни забытым на скамье полотенцем, которое Умила вышивала и отвлеклась. И когда Хохлик в очередной раз сунул глупую голову в перила, именно козёл заметил его первым, подошёл, цокая копытцами по доскам, а потом стянул и съел его новенькие порты.

Хохлик верещал так, что слышно было и по ту сторону холма. Когда подоспел народ, он охрип от воплей, а козёл уже жевал его хвост. Умила утешала как могла, обещала сшить новые порты, но Хохлик долго злился. В конце концов он украл у Деяна почти готовую табличку, укоротил ножку, нацарапал пучеглазого козла, как умел, и вкопал рядом с мостом. И в перилах больше не застревал ни разу.

Слухи о кладовике, как назло, всё ширились и крепли. Видно, потому работники в Перловке не переводились, даром что у каждого сельчанина в эту пору были свои дела. Искали, кого оставить на хозяйстве, и спешили сюда. Только и разговоров было, что о кладе, и велик ли тот клад.

— Мне бы немного, ток на коровёнку ишшо, — говорил один.

— А моя жёнка-то, вишь, буски просит да перстенёк, — вздыхал другой. — Говорит, мол, ежели я тебе люба, так раздобудь, и всё тут. Вот бы их-то и сыскать!

— А у меня и вовсе жены нет, — вступал в разговор третий. — Ишь, говорят: ты, мол, лоботряс, лежебока, семью-то не прокормишь. А вот клад сыщу, так сами набегут!

— Да ты и тут ленишься, — говорили ему. — Ток у озера семечки грызёшь да на водяниц зенки пялишь, весь берег ужо заплевал. Кладовик поглядит на тебя так-то, да и скажет: шиш ему, а не клад!

Лодырь возражал, что кладовику всё едино, кто явится на огни, а уж шапку-то метнуть он не поленится — вот, с собою носит, да пока они время теряют, бросать учится. И поглядит потом, чья удача выйдет.

Пришёл всякий народ, даже и те, от кого мало толка в работе. Какие-то беспризорные дети в лохмотьях являлись по одному, по двое и сперва не особо бросались в глаза, а потом сбились в стаю. Шарили в курятниках, обнесли яблони, хотя яблоки ещё не доспели, а потом и вовсе попались, когда жарили пойманного гуся.

— Да я их сама зажарю! — верещала Незвана. Это был её гусь.

Дети недобро смотрели и молчали.

За них вступился Завид, сказал, приглядит и сам ответит, в случае чего.

— Да за тобою самим пригляд нужон, приблуда! — заругался Добряк.

Завид только скалил зубы в усмешке.

— Работа для них есть, — вклинился Василий. — Вот вам всё некогда дальнее поле до ума довести...

— Да нешто то поле кому надобно? Гости туда и не пойдут! Опосля уж...

— Надобно, — возмутился Василий, — ещё и как! Я слово дал, а вам всё некогда. Кузнец у нас вообще работает без нареканий, и единственный раз он о чём-то попросил, а вам плевать. Вот так всегда: если человек пашет как лошадь, то на нём и везут! Всё, знать ничего не знаю, мне нужна бригада расчистить поле.

— Кормить станем, — подмигнул детям Завид. — Как работников, честь по чести.

— И грошиков дадите? — шмыгнув носом, спросил чумазый паренёк, видно, заводила.

— А это как дело пойдёт. Ничего, не обидим!

Дети, посовещавшись, согласились.

Работать они, несмотря на малый возраст — самому старшему едва ли было десять лет — умели, поле скоро расчистили и даже вспахали, раздобыв соху. Для этого запрягли корову, потому как Добряк не позволил взять свою лошадку, и Горыня свою не дал, а Гришка бы больше напортил. Они взялись расчищать и старый сад, а жили тут же, в шалашах, сложенных из веток, из сухих стеблей подсолнуха, из лесного лапника.

На кострах жарили рыбу, варили кашу с салом, а ночами, когда всё, кроме сверчков, затихало и только звёзды глядели с неба, полевая девушка, Мерцана, бродила у их шалашей, стерегла их сны.

Они, может, только ради неё и согласились работать. Хоть и поздно, хотели посеять ячмень — Мерцана им показала, что всего за какой-то миг может заставить зёрнышко проклюнуться, потянуться к свету тонким стеблем, заколоситься, а там и доспеть, пожелтеть. Василий, когда было время, учил их счёту, вот они теперь и подсчитывали, сколько урожаев снимут до зимы и как выгодно продадут.

Завид и сам поглядывал на сад, где яблони соседствовали с вишнями. Ножницы и иглы он уже сбыл, а теперь думал, как упросить Мерцану вырастить ранний урожай и отправить яблоки в стольный град.

Пришёл в Перловку ещё полоумный старик, видно, бывший гончар. Грязный, нечёсаный и худой, с большими ступнями и ладонями, он был не в себе, но ничего, добродушный. На вопросы не отвечал, только беззубо улыбался и раздавал детям глиняные свистульки, а ещё удивлялся всему — и лозникам, и шешкам. Даже, бывало, присядет, тронет пальцем голубой цветок-колокольчик, хлопнет себя по колену да и глядит, улыбаясь, на тех, кто рядом, и указывает: вот, мол, какое диво!

— Вона, ишшо один дармоед, — ворчал Добряк, но сам же и кормил старика. Тот ел за столом на улице, болтая ногами. Справили ему и одежду взамен лохмотьев, и колтуны расчесали, подстригли усы и бороду.

Всё-таки поставили у озера и качели, подвесили длинную доску, где помещались шестеро сразу. Качели облюбовала детвора, а ещё порой с кем-то из работников приходили сёстры, незамужние девки. Те, бросая на Горыню взгляды из-под ресниц, просили их раскачать.

— Да вы ж и сами можете, — вклинивались наивные дети. — Мы же можем! Давайте-кось поучим вас...

Горыня багровел и смущался, отводил глаза. Он бы, наверное, и вовсе сбежал, если бы только не присматривал за Мудриком, а тот не хотел уходить от озера. Громко порицать всякую срамоту, как выяснилось, Горыня мог, только если эта самая срамота не оказывалась у него перед носом. Тогда он глотал язык, хлопал глазами и не знал, куда деваться.

Самый первый гостиный дом, тот, где Василий устроил поджог, пока оставили таким, а позже решили выделить кому-нибудь для житья, раз для гостей уже есть корчма. Сразу многие, даже и те, кто неплохо жил, решили, что им нужнее, и то и дело заводили разговоры, не переселят ли их туда, в резной терем с золотыми маковками, когда его достроят. Находили всякие причины, почему их дома плохи — то им тесно, то холодно, то в углах паутина.

— Нешто паутину снять не можете? — сердился Деян. Приставали-то к нему, считая, что если он древодел, то имеет главное право распоряжаться, кого селить.

В конце концов Деян заявил, что сам въедет в новый дом, и остальные покостерили его за спиной на все лады, но отстали.

А день Купалы близился, и многие ждали его с радостным предвкушением. Только те, кто знал обо всём, спали всё хуже день ото дня.

Василия тревожило и другое. Теперь, когда в Перловку ходили работники (а многие и оставались, не спеша домой), вокруг Марьяши всё вились какие-то парни. Даже, бывало, качали на качелях. Бывало, она смеялась.

Василий обиженно вспоминал её слова: вот, мол, говорила, одна любовь и на всю жизнь... Сам же себя упрекал: и что ей теперь, до старости жить воспоминаниями о нём, раз он уже твёрдо сказал, что уйдёт? И опять обижался: могла бы хоть подождать, пока он вернётся домой.

Кончилось тем, что он подходил, если видел её на качелях, и с мрачным лицом отнимал верёвку у какого-нибудь парня. Тот, растерянный, исчезал без возражений, и Василий молча качал Марьяшу, глядя вообще не на неё. Она сидела на доске с таким же безрадостным видом.

— Дураки! — пищал Хохлик из черёмуховых кустов. — Целуйтеся!

Василий с угрозой смотрел на кусты, но на Хохлика это не действовало.

Вот уже всё было готово: столы и прилавки, веники и гребни, и холсты для шитья, и хворост для костров, и припасы для угощений. Всё-таки вырастили и яблоки, Мерцана помогла, хотя то было и не совсем в её власти. Видно, выручило то, что поле тесно граничило с садом.

Урожай распродали в стольном граде. Сам Завид занялся этим, взяв с собой пару мальчишек побойчее. Василия попросили придумать рекламу, но он, погрязнув в собственных огорчениях и переживаниях, сумел выдать только: «Яблоки красные, сочные, прекрасные» и «Яблоки сладки — съедите без остатку». Завид сказал, подойдёт.

Добряк ворчал, что больше этих прощелыг в Перловке никто не увидит (впрочем, сам же дал им лошадку с телегой). Всё-таки они вернулись довольные: привезли и ячмень для посева, и обновки всей детворе. Завид ещё купил Умиле перстенёк, простенький, но она ему радовалась, как золотому, а больше всего радовалась, что он вернулся. Прямо как будто не на торг ездил, а на войну. Обняла при всех, даже и отца не постыдилась, а тот отвёл глаза и в этот раз промолчал, хотя и с кислым лицом.

Близилась последняя ночь.

У Василия не было сил смотреть на то, как люди радуются, как ждут праздника, и слушать, как они говорят про клады. Он бродил, делая вид, что проверяет, всё ли готово, а сам готов был кричать: уходите отсюда! Уходите! Явится Казимир, и тогда...

Что тогда, Василий не знал. Они надеялись, колдун побоится творить зло при всех, но что, если нет? Что, если сил его хватит, чтобы убить всех, кто мешает, а остальным стереть память или навести какую-то иллюзию?

Нет, успокаивал он себя. Если бы Казимир был так силён, не стал бы он отсылать Мудрика, чтобы покончить с ним без лишних глаз. Он боялся даже царской стражи у терема. Всех не убьёт, не заколдует...

И всё-таки — да пусть бы хоть Хохлик проболтался о колдуне, чтобы люди разбежались! Василий понимал, что весь план тогда насмарку, но зато честно. Одно дело, если бы гости всё знали и согласились прийти, но ведь их же просто используют!

Но Хохлик, уж на что болтливый, об этом не заговаривал. Может, у него по глупости всё вылетело из головы.

Василий делился сомнениями с Тихомиром. Тот велел молчать. И Добряк сказал, молчи, мол.

— Нешто они прежде по-доброму шли помогать? — угрюмо сказал Любим. — Да никто о нас и не думал, пока ты их рекламой своей сюда не навёл. Ты им скажи про колдуна, опять разбегутся.

Деян с ним согласился.

Да что там, даже Горыня, которого обычно корёжило от всякой лжи, тут отвёл глаза и пробормотал, что это, мол, не лжа, а недомолвка, да и для доброго дела...

А Завид и вовсе оскалился и сказал, что если Василий что-то испортит, он ему горло перегрызёт.

Василий на это ответил, что Завид вообще подозрительный. Вот два года, значит, его здесь не было, а тут явился к самому сроку. А раньше, значит, ни прийти не мог, ни придумать что-то.

— Я Умилу стерёг! — недобро ответил Завид. — Где она, там и я... Да это дело не твоё.

Не найдя понимания и у него, Василий шагал по вечернему лугу, ища, что бы пнуть. Как назло, всё расчистили, не попадалось и завалящего камешка. И в этот самый момент, когда он кипел от злости, к нему подошёл старик и с наивной улыбкой протянул глиняную свистульку.

Василий едва её не раздавил в кулаке. Потом подумал, что свистулька-то не виновата, и старик не виноват, и вообще. Люди придут вот так же доверчиво, с радостными улыбками, а тут Казимир. И раздавит их, как глиняных петушков.

— Спасибо, — сказал Василий старику, потрепал его по плечу, и, сжимая свистульку, зашагал на поиски Мудрика.

Тот сидел у воды, конечно же. Горыня стоял в стороне, у качелей, и поглядывал на него оттуда. Разговора бы он не услышал — и далеко, и девки над ухом смеются.

— Ты вот как считаешь, — спросил Василий у Мудрика, присаживаясь рядом, — это честно, что мы людям ничего не говорим? Ну, обещаем праздник, а тут, наверное, будет совсем не весело.

— Недоброе дело, — тихо сказал Мудрик. — Баушка говорить, это чтоб меня спасти, да я не хочу так. Я уж говорив, чтоб уходили, да меня не слушають.

— Вот и хорошо, — сказал Василий, рывком поднимаясь на ноги. — Идём. Может, двоих послушают.

У свистульки был хороший, громкий голос. Заливистая трель разнеслась над озером. Показались над водой головы водяниц, выглянул дядька Мокроус, начали подходить и люди — и от корчмы, и от поля. Василий стоял на мосту и ждал, пока соберутся если не все, то многие.

— Вот вы видели Мудрика, — сказал он потом, указывая на него. — И вы все согласились, что он не похож на подменыша. Разве не так?

Люди загомонили вразнобой. Кто соглашался, кто спрашивал, к чему Василий клонит.

— Да к тому, что вы правы. Недаром говорят, что простой народ — он зоркий, а ещё, это, мудростью житейской богат. Царь-то Борис всякое пробовал, а на подменыша в деле взглянуть не догадался. А вы посмотрели и сразу поняли, что он настоящий царевич.

Люди сказали, что, мол, поняли, и что? Чего он от них ждёт, чтобы осуждали царскую волю?

Василий прицепился к слову и спросил, мол, точно ли они уверены, что это царская воля? Началось-то всё, когда Казимир в их царство прибыл. Тогда и Мудрика отослали, и Борис задумал передать власть колдуну.

— А ещё, — сказал, — слухи о подменыше не на пустом месте возникли, а потому, что царевич родился совсем не таким, а нормальным. И мать его видела, и отец...

Он заметил в толпе Тихомира и рядом Марьяшу, побелевшую от волнения.

— И староста наш, он был тогда царским советником, — продолжил Василий, указывая пальцем, — и не просто советником, а лучшим другом Бориса... Вот и он видел, что Мудрик родился обычным ребёнком. А потом в один день — раз! — и изменился. Но мы с вами уже знаем, что он не подменыш, а что это значит?

Народ притих. Стало слышно, как звенит одинокий комар и как озёрные волны шепчутся с берегом. Василий, затаив дыхание, молил про себя, чтобы хоть кто-то догадался. Не мог же он всё говорить за них!

В тишине робко прозвучало:

— Может, прокляли его?

Кто говорил, осталось неясным, хотя голос был подозрительно похож на Марьяшин. Главное, что следом зашумели и другие: мол, проклятие, не иначе! А как ещё-то? Проклятый он, сразу видать!

— А кто ж сотворить-то мог этакое зло? — раздался закономерный вопрос. — Ежели он токмо народился, рядом-то никого и не было, окромя...

— А вот вместе и разберёмся, — торопливо и громко сказал Василий, а то разговор угрожал принять не то направление. — Если мы, простые люди, сразу поняли, что Мудрик не подменыш, то вы думаете, Казимир не понял? Колдун-то?

— Да уж понял...

— Должон бы понять...

— Понял, да смолчал!

— А ежели смолчал, так не его ли вина?

— Вот! — воскликнул Василий. — Так и есть. Казимир всё это подстроил, царя Бориса ложью опутал, да и хочет царство отнять. А хуже того, что он их с женой обманул. Это же, представьте только, двадцать лет они думают, что их сына нечистая сила утащила и мучает! У кого из вас есть дети, у тебя?.. Отлично, у тебя? Тоже?.. Вот, вы понимаете, каково это, если ребёнок пропал, и родители двадцать лет не знают, где он, что с ним?

Василий перевёл дух и продолжил:

— Каково это, а? Легко ли жить в неведении?

— Да лучше уж знать, что помер, да схоронить, чем так-то, — откликнулись из толпы.

— Это ж они родного-то сына, как пса приблудного, вышвырнули! Ежели б знали, небось волосья-то себе повыдирали!

Раздался странный звук. Василий, обернувшись, понял, что довёл Мудрика до слёз, и с досадой подумал, что надо было не тащить его с собой на мост. Теперь стоят у всех на виду, и не сойти — народ подступил и слева, и справа, — и разговор нужно закончить. Не зря же он всё это начал.

— Ты, это... — негромко сказал он, тронув Мудрика за плечо. — Ты сядь и на озеро посмотри. Видишь, какой там кораблик плывёт! Или дать тебе свистульку?

Но Мудрик не унимался. Воображаемый кораблик его не утешал, свистулька не радовала, и бабки, как назло, не оказалось рядом. Василий бросил растерянный взгляд на толпу — Марьяша пыталась пробиться, но была далеко, Горыня вообще застыл дубом...

С плеском на берег выбралась водяница, Чернава, до того суровая, что народ попятился, хотя стояли так тесно, что, казалось, и некуда отойти. Она прошла по мосту, оставляя мокрые отпечатки босых ног, протянула холодные руки, прижала Мудрика к груди и, покачивая, тихо запела. Он тут же утих.

С длинной чёрной косы её, с подола платья стекала озёрная вода и, журча и постукивая, выбивала мелодию по доскам моста.

— Э, в общем... — сказал Василий, пытаясь ухватить потерянную мысль. — Да, видите, колдун почему-то не убил царевича, а сделал вот так...

— Болью он их питается, — догадалась Марьяша. — Нарочно мучает.

Василий даже на мгновение застыл с открытым ртом.

Конечно, она права! Это многое бы объясняло. Колдуны откуда-то должны черпать силу.

Вообще он пытался вести беседу по уму. Аккуратно склонить народ на свою сторону, задать правильные вопросы, поработать с возражениями и всё такое. Но тут не выдержал и воскликнул на эмоциях:

— Точно! Вот же гад, а! Лживый урод! Ну, как явится, получит за всё, что сделал...

— А он чё, явится? — боязливо спросил кто-то.

— Блин, — сказал Василий, чувствуя себя Хохликом. — Ну, как бы это... Вообще да, явится. С царём и царицей, на Купалу.

Сумерки сгущались, и лица таяли, размывались, но всё-таки было видно, что они нерадостные, эти лица. Закаменевшие. Вот же, хотел сказать правду, а в итоге как будто на лжи поймали.

— Я вам врать не хочу, поэтому говорю как есть, — недовольный собой, продолжил Василий. — Если боитесь, то рассчитаемся с вами, и идите куда хотите, а мы тут сами с колдуном разберёмся. Но если ему нужна чужая боль и если он победит, он всё равно вам жить не даст.

Народ не особенно впечатлился.

— Он царство получит и такое вам устроит, что все выть будете, — попытался Василий ещё раз. — Он везде, где был, одни проблемы... раздоры сеял. Слышали, может, как в южных землях князья перессорились? Так это он помог. И живёт, судя по всему, вечно. То есть, и вас переживёт, а потом за ваших детей возьмётся...

Толпа зароптала, но настроения витали не боевые.

— Да чё мы супротив колдуна-то могём? — спросил кто-то. — Тьфу! Вона она какова, реклама-то твоя. Спервоначалу «все рады искать клады», а опосля, значит, шиш тебе с маслом да вместо кладов на-кось колдуна, да и забори его!

Тут неожиданно вступился Тихомир. Закричал, задрав бороду:

— А чё это у нас, измельчал народ, а? Помню, как степняков гоняли, хватало у нас смельчаков. И стар и млад шли на бой честной, царя своего да землю родную не предавали, так и забороли мы иго тёмное! Все шли, никто отговорок не искал, тем и сильны были!

Люди вроде ненадолго воспряли духом, но, конечно, тут же нашлись и те, кто сказал, что сравнивать нечего, их ведь теперь с родной земли никто не гонит. Да и как стал Казимир советником, будто ничего и не переменилось, так была охота встревать неясно во что, живота не жалея!

— А мы у вас ничего и не просим, — сказал Василий. — Ничего! Нам нужны свидетели, а не помощники.

Однако многие засомневались. Сказали, мало ли что тут случится, вот царь Борис ещё решит, что мятеж, да и накажет причастных и непричастных. А у них дети, да старики, да самим ещё пожить охота...

Так и вышло, что утром разошлись почти все работники. Кто посмелей, те остались, а кое-кто из ушедших обещал вернуться и прихватить друзей покрепче, но кто же знал, вернутся ли?

Завид так рассердился, что в эту ночь спал неизвестно где, к Василию не пришёл. Василий и сам огорчился: надеялся, что обо всём расскажет честно и люди поддержат, ведь вот и с работой они помогли — а они, оказалось, работали только ради зачарованных сетей и кладов. Плевать им было и на Перловку, и на Мудрика, и на то, кто у власти...

Василий долго вертелся без сна, а потом решил, что всё сделал правильно: дал людям выбор, и они сами определили, что для них важнее. И потом, кто-то же вернётся, да и сама Перловка готова к приёму гостей. Последние дни не прошли даром.

Наутро он столкнулся с Завидом у дальнего поля. Дети остались, им некуда было идти, так что Василий шёл попросить, чтобы они завтра сидели тихо, а ещё лучше — ушли куда-то на весь день и на всю ночь и не возвращались, пока не поймут, что здесь безопасно. Завид, как оказалось, шёл просить о том же.

В детях немедленно взыграл дух противоречия. Они дали понять, что без их присутствия не обойдётся, и это не обсуждается. Всё, что Василий знал о работе с возражениями, тут не помогло. Все попытки Завида их застращать прошли впустую, хотя он очень старался (одному лишь Василию стало не по себе).

— Тьфу, — сказал Завид и сдался.

Василий ещё пытался с ним поговорить, объяснить, что поступил так, как считал правильным, но Завид только смотрел исподлобья и молчал.

Весь день — последний день перед этим дурацким праздником — Василий был как на иголках. Он не находил себе места. Ему хотелось на всякий случай попрощаться с теми, кого знает, написать завещание, сказать последние, самые важные слова... Он не знал, какие.

День, с одной стороны, всё тянулся, так что Василий успел обойти всю Перловку три раза. С другой, вечер настал быстрее, чем хотелось. Последняя ночь. Последняя ночь, а дальше — только надеяться на удачу. Был бы у них какой-нибудь удачник, или кто там приносит везение...

Старый гончар, улыбаясь, насвистывал песню. Василию казалось, он в каком-то триллере, где под эту лихую мелодию их всех замочат. Он даже сходил к бабке Ярогневе и попросил чего-то от нервов, но она сказала, он сегодня такой не первый и всё закончилось.

Под вечер прискакал всадник, запылённый, уставший. Искал Завида. Они ушли говорить на луг, туда, где к ним никто не мог подобраться незамеченным и подслушать.

Василий рассудил, что важными вестями Завид поделится, и пошёл домой. Потом сходил к Тихомиру, попросил разбудить, если всё начнётся, а он проспит, и опять вернулся домой. Всё-таки сходил ещё к Любиму, попросил и того. И Деяна попросил.

Если бы он мог с кем-то поговорить, было бы спокойнее, но Завид, похоже, и сегодня решил ночевать в другом месте... или нет. Кто-то с усилием открыл дверь и застыл на пороге.

— Васенька! — раздался шёпот Марьяши. — Ты спишь?

— Да уже почти заснул, — соврал он. — А что?

Он думал, может, какие-то новости, но она, притворив дверь, скользнула к нему и зашептала:

— А ежели это наша последняя ночь? Не вместе, а — вовсе последняя?

Он обнял её, чувствуя, как она дрожит, и сказал:

— Ничего не последняя. Ты вот что, может, завтра уйдёшь подальше? К примеру, в лес.

— Не стану я бежать. Всё одно он отыщет, Васенька... — прошептала она торопливо, прильнув к нему. Щека её на его щеке была мокрой. — Он ведь в жёны меня хотел взять ещё тогда, я батюшку молила, чтобы не отдавал... Казимир сказал, всё одно я его буду, а что отказала, так даже и лучше. Больно молода — ума покуда наберусь, а ежели горда, так стану не советника женой, а кого-то чином повыше. Он не забудет, Васенька, он отыщет... Не хочу, не хочу!

— Я ему в глаз дам, когда увижу, — пообещал Василий и крепче прижал Марьяшу к себе. — Ишь, губу раскатал — и жену ему, и чин ещё какой-то... Не бойся, слышишь? Ты же у меня вообще почти ничего не боишься. Гришку вон приручила. От ырки меня отбила. Теперь моя очередь. У нас есть план, и никакому Казимиру тебя никто не отдаст...

— Одну эту ночь, Васенька, — зашептала она, ища в темноте его губы. — Одну эту ночь мне дай, а дале всё одно, что с нами будет...

— Нет, так не пойдёт, — ответил он ей (и эти слова дались непросто). — В спешке, на нервах — это вообще никуда не годится. У нас ещё будет время, ясно?

А утром их пришли будить все: и Любим, и Деян, и Тихомир. Лица у них сразу стали очень разные, но думали, ясно, все об одном. Поверят такие, что он её просто обнимал всю ночь, даже и не целовал...

Тут Василий вспомнил, при каких обстоятельствах просил его поднять, и ему стало не по себе.

Загрузка...