Реквием

ГЛАВА 5

Как ни странно, поезд трогается точно по расписанию. Это тот самый «Ориент-экспресс», который в былое время пользовался такой славой у любителей путешествий в страны Востока.

Однако времена меняются. Восток теперь уже не столь экзотичен, а «Ориент-экспресс» не блещет комфортом. Богатые путешественники предпочитают летать на самолете, а бедные приносят малый доход — не имеют обыкновения ездить в мягких вагонах. К тому же на Балканах ныне социализм. И вот былой символ быстрого и удрбного передвижения превратился в обычный и довольно захудалый пассажирский состав. Он ползет и пыхтит, словно мучимый астмой, останавливается перед каждым кирпичом и обычно опаздывает от получаса до полусуток.

В спальном купе все же уцелели некоторые потускневшие атрибуты былого уюта. Бархатная обивка диванов шоколадного цвета, полированные наличники красноватого дерева, малиновое сукно на полу и отделанные кожей стенки, украшенные монограммами Кука, — все это напоминает о временах, когда железнодорожная линия Париж — Стамбул действительно была золотой жилой для реномированной фирмы «Вагон-ли». И вся эта старинная обстановка, пропитанная вечными для железной дороги запахами дыма и шлака, напоминает мне и об иных вещах былых времен, связанных с другими путешествиями той поры, когда я еще не подсчитывал прожитых лет.

Уже спускаются сумерки, силуэты деревьев и строений проносятся мимо окна купе, синеватые и смутные, я всматриваюсь в них, не особенно их видя, вслушиваюсь в мерный перестук под вагоном и в звон стаканов в шкафчике, не особенно их слыша.

Мое внимание привлекает стук в дверь, входит проводник, уже немолодой мужчина с усталым лицом, с виду какой-то неуклюжий, в коричневой форменной фуражке, которая, кажется, ему мала. Он забирает у меня билет, бросает беглый взгляд на паспорт, оставленный на столике, и услужливо предлагает: .

— Может, кофейку желаете или еще чего-нибудь попить...

— Я бы взял кофе.

Несколько погодя он приносит большую чашку массивного голубого фарфора с вензелем Кука, заботливо кладет на блюдце под чашку бумажную салфетку и опять услужливо произносит:

— Ежели вам что-нибудь понадобится, нажмите на кнопку звонка.

Поблагодарив, я выпроваживаю его. В голосе этого человека слышится нотка, которая мне не очень по душе, нотка угодливости, выходящей за рамки обычной служебной учтивости.

Выпиваю кофе без особого удовольствия, самый посредственный растворимый кофе, пропахший, как и все прочее в поездах, каменноугольным дымом. Затем опускаю занавеску, накидываю на дверь цепочку и вытягиваюсь на постели.

Мое купе находится в непосредственном соседстве со служебным помещением проводника. Во всем вагоне заняты всего четыре купе, не считая моего, но я испытываю особый интерес к тому, что в самом кон-'це коридора. И, чтобы удовлетворить свое любопытство, достаю миниатюрный приемничек и нажимаю на кнопку.

Разговор ведется вполголоса и в значительной мере тонет в неизбежном шуме, сопровождающем пассажира железной дороги, образуемом стуком колес, скрипом старой подвески и разнородными звуками, исходящими от стаканов, бутылок, вешалок. Разумеется, запись впоследствии будет очищена от этих паразитических наслоений, но я не могу ждать до тех пор.

В сущности, беседа, которая ведется урывками, по всей вероятности Томасом и его секретаршей, и достигает моего слуха еще более отрывочно, меня пока что особенно не волнует, и я несколько раз то выключаю приемник, то снова включаю, дожидаясь чего-нибудь более любопытного.

Уже полночь, и я ощупываю приемник в полудреме, грозящей перейти в здоровый, бодрящий сон, когда «более соблазнительное» наконец приходит. Слышатся по-прежнему два голоса, только теперь оба мужские.

— Вас кто-нибудь видел? — отчетливо звучит голос Гомаса.

В коридоре пусто, — отзывается голос проводника.

Дальше разговор ведется совсем тихо, и, как я ни напрягаю слух, в несмолкаемом шуме удается поймать лишь отдельные слова.

— ...Новости... от Старого... — доходит до меня куцая реплика дипломата.

Ответ совершенно не слышен.

— ...Есть основания тревожиться? — более членораздельно спрашивает Томас.

— ...Меня задержат... вопрос нескольких дней... — неожиданно повышает тон проводник.

Затем следует целая серия реплик двух собеседников, между которыми определенно возник какой-то спор, но вот беда, они никак не желают говорить чуть громче и ясней, чтобы их мог понять каждый. И лишь когда в сильном возбуждении голос проводника становится резче, до меня доходят отдельные слова. Одни лишены всякого смысла, иные же кажутся весьма емкими. Так в течение каких-нибудь десяти минут у меня в голове накапливается маленькая коллекция словесного лома.

«Им невдомек... порой и тут за мною следят... по-вашему, я фантазирую... я не ребенок... ничего не грозит... может быть, вопрос нескольких часов... пять лет... играть с огнем... жена и дети... без них какой мне смысл... лучше я пойду в дворники...» И тому подобное. Все это изречения кондуктора.

Что касается Томаса, то его вклад в коллекцию тоже кое-что значит:

«Контрабанда наркотиков... собирались ощупывать ваше белье, шов за швом... вы переутомились... нервное истощение... и сознаетесь во всем... дипломатическая почта... нас касается, а не вас... ваш последний рейс... их тоже высвободим... человек от имени Старого...»

И наконец тот же голос с необычайной ясностью изрекает:

— А теперь можете идти. Только будьте предельно осторожны.

Маленькая коллекция, которую я создал в голове, слишком бедна для обстоятельного доклада начальству. Но достаточно богата, чтобы сделать поучительные выводы из всей этой истории. Истории не новой. Истории предательства и неизбежного конфликта между предателем и его хозяином.

У наших служб нет каких-то особых подозрений насчет этого изрядно потрепанного и усталого человека, одетого в коричневую и тоже потрепанную форму компании Кука. Выходец из среднезажиточной семьи, он владел двумя иностранными языками, что позволило ему поступить в иностранный колледж, и смолоду привык жить не ведая усталости. Его знания и эта привычка после ряда неудач обеспечивают ему скромное место проводника в международном вагоне. Хотя и какой-то инертный, он все же производил впечатление человека, порядочного во всех отношениях.

Этот банальный и совершенно безынтересный портрет обретает в последнее время черточки страха и беспокойства, смутные признаки мании преследования. И это, в сущности, единственная особенность, отмеченная нашими службами, которые, естественно, не могли закрывать на это глаза, — ведь он как-никак работник международного поезда, периодически выезжающий за границу.

Да, беспричинный страх, сказывающийся даже в этом угодничестве по отношению к случайному пассажиру с Дипломатическим паспортом. Беспричинный страх, причина которого вдруг становится явью.

Дождавшись, пока маленькая стрелка часов воткнется в цифру 1, я нажимаю на кнопку звонка. Легко предположить, что в такой час служитель вагона не откликнется на сигнал по той простой причине, что он уснул или счел благоразумным прикинуться спящим. Но ког-Да человек чего-то боится, ему трудно удержаться от того, чтобы не проверить, основателен его страх или неоснователен. Поэтому я снимаю с двери цепочку и примерно через минуту, безо всякой надежды на это, устанавливаю, что дверь открывается и в образовавшейся щели показывается голова проводника, теперь уже свободная от этой досадной тесной фуражки.

— Войдите и накиньте на дверь цепочку, — говорю.

— Зачем?.. Как?.. — недоумевает человек.

— Войдите и накиньте цепочку, — повторяю.

— Но я... Но вы...

— Местоимения будете перечислять потом, — предупреждаю, не повышая голоса. — А пока делайте, что вам велят.

Эти ничего не значащие фразы дают проводнику предостаточно времени, чтобы сообразить, что всякое сопротивление с его стороны способно только усилить мои подозрения.

Он покорно входит, запирает дверь и накидывает цепочку.

— Садитесь... Успокойтесь. Можете курить, если желаете. В общем, приготовьтесь к обстоятельному разговору, продолжительность которого в значительной мере зависит от вас.

— Я и в самом деле закурил бы, если разрешите... хотя мне непонятно...

Я подаю ему сигареты, зажигалку и жду, пока он вдохнет две-три порции успокаивающего дыма. Затем продолжаю:

— Вы все отлично понимаете. И я тоже все понимаю, поэтому давайте в самом начале условимся не прибегать в чисто мужском разговоре к детским хитростям. Как вы, вероятно, давно догадываетесь, мы немало знаем о вашей деятельности. Имеется в виду не уборка постелей и наполнение графинов свежей водой, а нечто другое — деятельность в области шпионажа. Мне надо было узнать лишь некоторые подробности, но теперь и они прояснились в результате только что закончившегося разговора между вами и Томасом. — И чтобы слова мои звучали более убедительно, я достаю крохотную коробочку и небрежно подбрасываю ее на ладони. — Вот в этой вещице хранится точная запись упомянутого разговора, после которого, как вы сами понимаете, вам скрывать нечего.

Проводник рассматривает миниатюрное устройство и, судя по всему, догадывается, что это за штука.

— Так что мы вполне обойдемся и без ваших признаний. Но если мы в них не нуждаемся, то для вас самого они имеют жизненно важное значение. Раскаяние, если оно пришло не слишком поздно, всегда может облегчить участь виновного.

Человек молчит, как бы прикидывая, даст ему что-нибудь его раскаяние или нет. А я гляжу на него, сидящего у окна, слегка сгорбившись, в дешевой белой рубахе, на его усталое лицо, сигарету, забытую в углу рта, и во мне шевелится глубокое чувство жалости, от которого я напрасно стараюсь избавиться,

— Вы говорите... если раскаяние пришло не слишком поздно... — наконец выжал из себя проводник. — Но прошло уже пять лет... не слишком ли поздно...

— Я не юрист и не могу дать вам подробного разъяснения. Может, стоит подумать о том, как избежать самого тяжкого наказания.

Человек устало кивает. Вероятно, пресытившись лживыми обещаниями других, проводник встречает мое не такое искусительное, но правдоподобное предложение с определенным доверием. Однако он продолжает молчать, как бы взвешивая все «за» и «против» полного раскаяния.

Я прихожу ему на помощь:

— Имейте в виду, что никто, в том числе и те, уже не в состоянии вам помочь. Вы целиком в наших руках до самого Свиленграда, где, вероятно, закончится ваша поездка, так что, прежде чем мы прибудем туда, наш разговор должен быть закончен, чтобы я мог сделать Свои выводы.

— Йо я даже не знаю, кто вы...

— Если не знаете, то догадываетесь. Нетрудно понять что ваш собеседник не из Внешторга, иначе я бы Не стал ради вас лишать себя сна.

Он отрывает от губ погасший окурок, бросает его в пепельницу и снова опускает глаза к своим ногам, обутым в дешевые стоптанные домашние туфли. Я молча жду и слышу только стук колес да перезвон стаканов в шкафчике.

— С чего мне начать?.. — произносит наконец мой гость.

— С вербовки.

— Только вы не подумайте, что они купили меня просто так, за пачку банкнотов.

Я не вижу надобности отвечать на его слова.

— Они меня обманули, и вот я влип нежданно-негаданно... будто в яму угодил.

Он охватывает лицо своими крупными руками и машинально трет пальцами виски. Потом, вскидывает голову и продолжает:

— Лет пять тому назад моя жена заболела лейкемией. Врачи стали говорить, что долго она не протянет -может, несколько месяцев. Что делать, ума не приложу. Не собираюсь говорить о чувствах, но для меня она и дети — все.

Проводник замолкает, охваченный, вероятно, этим противным чувством жалости к самому себе, и в купе какое-то время слышен лишь стук колес да перезвон стаканов.

— Как-то раз Бертен, иностранец, работавший в ту пору в агентстве, говорит мне, будто на Западе уже нашли какое-то средство от лейкемии, правда, стоит оно недешево. Я обратился за содействием в здравотдел, но мне ответили, что это средство не дает якобы никакого эффекта, что это рекламная шумиха, больше ниЧего.

«Другого ты от них и не услышишь, потому (что им неохота тратить валюту, — сказал Бертен. — Ради таких, как ты, валюту расходовать не станут». — Тогда вы окажите мне услугу, — прошу я. — В течение года-двух я с вами расплачусь». — «Фирма не может брать на себя такие расходы, — отвечает Бертен. — Но, поскольку дело касается человеческой жизни, я сам лично попробую тебе помочь. Дам тебе записку к одному знакомому в Стамбуле, может, он раздобудет для тебя это средство». Так оно и вышло.

Проводник замолкает и многозначительно посматривает на сигареты, брошенные на постель. Я подаю ему коробку, и он закуривает.

— Как это ни странно, доза помогла, — произносит человек, выпустив струю дыма. — Не знаю, то ли это средство подействовало, то ли всякие там лечебные процедуры, но жене стало лучше. Приняла она одну дозу, а нужно было еще и еще. И Бертен продолжал посылать меня к своему знакомому. Сперва передавал ему открытые записки, потом — маленькие, основательно запечатанные конвертики. «Возьми это, — говорит, — и сунь куда-нибудь под подкладку». — «А какая необходимость прятать это? — спрашиваю. — Что тут секретного?» — «Ничего тут секретного нет, — говорит он. — Я пишу о своих личных делах, но таможенникам об этом знать ни к чему». И я прятал его маленькие письма и относил их все тому же его знакомому. Если у меня и закрадывались кое-какие сомнения, то не хватило духу сказать об этом, ведь Бертен так много для меня делал, а жена все еще нуждалась в лекарстве. И только после того, как здоровье ее отчасти восстановилось и врач распорядился, чтобы пока перестали ее колоть, все вдруг всплыло на поверхность.

Он замолкает на время как бы для того, чтобы восстановить в своей памяти все подробности случившегося, и молча курит, уставившись глазами в одну точку.

— В лекарстве отпала надобность, но Бертен опять приносит мне маленький конвертик. «Я перед вами в большом долгу, — говорю ему. — Но больше не могу быть вашим курьером. Это дело противозаконное, вы Же знаете...» — «Скажи пожалуйста! — говорит мне Француз. — С каких это пор оно стало противозаконным? Не с того ли самого момента, когда ты получил что требовалось, а?» Он, конечно, был прав по-своему, но я тоже был по-своему прав и еще раз заявил, что не могу больше служить ему курьером. «Ты что, боишься?» — спрашивает Бертен. «Боюсь, конечно, как не бояться», — говорю. «И ты вообразил, что, отказавшись делать мне услуги, обезопасил себя на всю жизнь?» — не отстает он от меня. «Ни к чему мне соваться в такие дела», — сказал я ему. «Да ты, — говорит, — уже погряз в этих делах по самые уши и тебе вовек не выкарабкаться». Тут он отпирает стол, вытаскивает какую-то плоскую, коробку и подает ее мне. «Вот, полюбуйся, — говорит, — это записи разговоров, которые мы вели, когда я вручал тебе письма. А на снимках запечатлены моменты, когда ты вручал эти письма в Стамбуле. И можешь не сомневаться, человек, которому ты их вручал, вашим хорошо знаком. Можешь не сомневаться и в том, что коробка, которую ты сейчас видишь, через четверть часа может оказаться в руках милиции». — «Вы этого не сделаете, — говорю я. — Вам это ни к чему». — «Верно, — отвечает он. — Но только до тех пор, пока мы можем на тебя рассчитывать. Но как только ты окажешься лишним, нам ничего не стоит пустить тебя в расход. Я иностранец. Уехал, и дело с концом. А на следующий день ты тоже уедешь, только в тюрьму».

Человек нервно гасит сигарету в пепельнице и продолжает:

— Крепко он меня зажал в тиски и раскрыл передо мной все карты. А напугав меня основательно, начал успокаивать. «Значит, ты боишься, что тебя схватят? — говорит. — Ладно, войду в твое положение, не будет больше писем. Впредь не письма будешь возить, а пуговку, вот такую коричневую пуговку, пришитую к куртке. Ну если и это опасно, тогда уж не знаю!» И еще: «Тебе небось кажется, что ты творишь Бог весть что? Да если мне нужно что-нибудь передать, я и без тебя передам — есть посольства, дипкурьеры, десятки способов...

Ты человек полезный, отрицать не стану, но не воображай, что ты незаменим и что ты творишь какие-то страшные вещи. К тому же ты мне так задолжал с этим своим лекарством, что тебе за пять лет не расплатиться. Ну ладно, считай, что ты мне уже не должен. Больше того, считай, что впредь твой дополнительный труд будет оплачиваться особо». — «Да, — говорю, — пока меня не схватят. Раз таким делом занимаешься регулярно, все равно схватят, рано или поздно». А он мне в ответ: «Мы, — говорит, — умеем беречь людей. Это долго не протянется. А в случае, если возникнет малейшая опасность, мы перебросим тебя тут же, вывезем тебя и твою семью».

— Где он сейчас, Бертен?

— Уехал, два года прошло с тех пор.

— И с кем вы стали поддерживать связь?

— Со Старым.

— Кто это такой?

— Не знаю.

— Как так не знаете?

— Не знаю. Я никогда не виделся с ним. Но перед своим отъездом Бертен предупредил меня, что теперь указания будут идти от Старого. Так оно и есть.

— А кто их вам передает?

— Никто.

— Как «никто»?

— Я хочу сказать, что у меня нет прямой связи ни с кем. Если мне предстоит поездка, я должен особым способом подвернуть занавеску на окне. И ждать. Есть что передать — мне сунут конверт под дверь. Но в конверте обычно нет ничего, кроме такой вот коричневой пуговки, которую я сразу пришиваю к своей куртке. Только дважды я находил записки, настуканные на машинке, когда пуговку требовалось передать по другому адресу.

— А здесь куда идете, если надо что сообщить?

Кондуктор невнятно сообщает какой-то адрес по улице Евлоги Георгиева.

— Но там я никого не знаю. Меня только предупредили, что если будет что-то важное, очень важное, то мне следует написать простое письмо и в случае какой опасности вставить в него одну фразу, а ежели необходима личная встреча — другую, и опустить письмо в почтовый ящик Касабовой.

— Когда и сколько раз вы пользовались этим почтовым ящиком?

— До прошлого года ни разу. Но так как в последнее время вокруг меня стали сгущаться тучи, я послал одно за другим пять писем — каждый месяц по письму.

— Ну и?..

— И ничего. На мои сообщения об опасности мне отвечали, что ими приняты меры и в случае надобности меня вывезут. А на свои просьбы о встрече я вообще не получил ответа.

— А как вы установили связь с Томасом?

— Обыкновенно. Прошлой ночью я нашел у себя записку, в которой сообщалось, что во время поездки меня будут спрашивать.

— Вы сохранили записку?

— Зачем же я стал бы ее хранить? Сжег.

— Ну и потом?

— Когда я вошел к иностранцу, чтобы приготовить постель, он шепнул мне, чтобы я зашел к нему попозже, когда все утихнет и когда в вагоне не будет пограничников и тому подобных лиц.

— Про меня вы ему сказали?

— Вас тогда еще не было.

— И теперь Томас предлагает вам спасение, да? — спрашиваю я, опираясь на скудный запас словесного лома.

Проводник молчит.

— И вы ему верите?

— Я давно перестал им верить, — говорит он, медленно поднимая голову. — Но мне ничего другого не остается...

— Другое вы проиграли... много лет назад... давным-давно... Если бы вы еще тогда, собравшись с духом, пришли к нам да сознались во всем... Но что теперь об этом толковать. Лучше скажите, как вы себе представляете будущее?

— Как мне его представлять... — уныло бормочет человек.

— Я хочу сказать: если бы я не вмешался. Вы окажетесь по ту сторону, через месяц-два к вам перебросят и вашу семью, и вы заживете новой жизнью... Так, что ли?

— Хм...

— А вам не пришла в голову такая мысль: какого рожна им спасать вас и вашу семью, когда вы им больше не нужны?

— Чтобы я находился при них... Чтобы не пошел в наше посольство и не рассказал про их плутни...

— Вам кажется, что вы все еще представляете для них известную опасность... Верно. Только эту опасность они могут устранить и намерены это сделать, не держа вас при себе, а избавившись от вас. Это дешевле, выгоднее и, что самое главное, проще. Такие у них методы.

Проводник молчит, мысленно взвешивая мои слова.

— Должно быть, так они и рассчитывали сделать... — тихо говорит он. Потом добавляет: — Но теперь уже все равно... Если бы даже я очутился там и меня бы оставили в покое, грош всему цена... Без жены и детей я ничему не рад...

— Ну, причитать пока рано, — говорю. — Вы однажды уже пошли на преступление, вообразив, что делаете это из любви к своим близким. Теперь настало время действительно сделать что-нибудь ради них и ради самого себя.

Человек снова медленно поднимает голову, и в его глазах появляется какой-то смутный проблеск жизни.

— Речь идет не о том, чтобы одним махом на всем поставить крест, — спешу предупредить его. — Так или иначе, вы понесете наказание, потому что в нашей стране существуют законы. Однако степень наказания может быть разной, и зависит она от вашего дальнейшего поведения.

— Скажите, что я должен делать? — спрашивает проводник с тем же неуверенным блеском в глазах.

— Вам следует продолжать путь до Стамбула.

— Но разве... Как же это?..

— А так, как будто ничего не случилось.

— А может, мне уже не стоит возвращаться?.. — испытующе смотрит на меня человек.

— Дело ваше.

— А если они помешают мне вернуться?

— Мы вам поможем.

— А если попытаются меня ликвидировать?

— Есть такой риск. Но вы уже предупреждены и сможете быть более осмотрительным. К тому же речь идет только об одних сутках, после чего вы возвращаетесь обратно. А главное, делайте вид, что ничего не случилось и что вы не склонны отказываться от своих намерений.

Проводник снова погружается в размышления. Потом вдруг решает:

— Хорошо. Я готов.

— В таком случае, — говорю, — давайте выкурим еще по сигарете и подробнее рассудим, как нам быть.

Вокзал в Стамбуле. Ничего особенного, кроме шума, сутолоки да адского зноя, в чем тоже нет ничего особенного. Из дверей второклассных вагонов с выкриками посыпали суматошные пассажиры, одних вытаскивают, других вышибают. Вышибать трудно, потому что у каждого пассажира по восемь—десять чемоданов. Самые нетерпеливые передают свои вещички через окно в руки рвущихся в бой встречающих. Приезжающие большей частью отходники, возвращающиеся из Швейцарии, ФРГ или Дании.

В иные времена люди шли на отхожие промыслы, гордые своим мастерством, любимыми ремеслами. Ныне же самое главное — иметь крепкие руки, чтобы выполнять тяжелую работу, которая для изнеженных европейцев кажется слишком грубой, — копать лопатой землю да перетаскивать тяжести. А если ты проработал несколько лет и вел счет каждому медяку, то можешь скопить достаточно средств, чтобы набить картонные чемоданы низкопробными, уцененными товарами и триумфально вернуться на родину.

Стоя в коридоре у окна вагона, я наблюдаю за тем, как поезд освобождается от победителей и трофеев, и нетерпеливо жду, когда в толпе появится мой человек. Несколькими окнами дальше Томас с секретаршей тоже ждут встречающих. Я делаю вид, что не замечаю его, да и он, похоже, не обращает на меня никакого внимания.

Томасу больше повезло. К вагону пробивается высокий мужчина в темно-синей шоферской фуражке и принимает из рук дипломата два маленьких чемоданчика. Минутой позже появляется и мой человек, и мы сквозь жару, скопище людей и горы чемоданов плывем к месту стоянки нашего «мерседеса».

Рассеянным взглядом мне удается установить, что дипломат со своей секретаршей уже удаляются на черном «бьюике», а позади них в шикарном такси в обществе незнакомого молодого человека дремлет Бори-слав. Все это сейчас меня мало трогает, и я даю знак своему человеку ехать в отель.

— Я должен любой ценой повидаться со своим другом, — предупреждаю вполголоса. — Пусть недолго, хотя бы одну минуту. И чем скорее, тем лучше.

— Первая условленная встреча через час, — информирует меня человек за рулем, которого я знаю только в лицо, а то, что он Манев, мне стало известно лишь сейчас. — Ну и жара!

И мы толкуем о жаре.

Отель несколько выше среднего разряда, что вполне отвечает моему служебному рангу, отмеченному в паспорте. А вот бару просто цены нет, такой он уютный, тихий и, что самое главное, прохладный. Я отдаю ему должное, убив точно час и сорок минут за чашкой кофе и чтением французских газет, датированных вчерашним днем.

Точно через час сорок у входа появляется Манев и делает знак, что пора ехать. Снова садимся в «мерседес» и после необходимых маневров с целью предосторожности подкатываем к тротуару, где в жиденькой тени дерева нас ждет Борислав.

— Томас ускользнул от меня, — жалуется мой друг, подсев ко мне на заднее сиденье. — Ускользнул, потому что я придерживался твоих инструкций...

— И правильно поступил, — отвечаю, проглотив любезный намек.

— Пробыв недолго в отеле, он вышел на улицу, остановил такси и куда-то поехал. Пока Томас передвигался по городу, я еще мог сидеть у него на хвосте, но, как только он устремился за город — а было заметно, что он настороже, — мне пришлось дать отбой, иначе Томас бы меня сразу обнаружил.

— Ты поступил правильно, — повторяю я.

— Но вот курьез, — продолжает Борислав, не обращая внимания на мое одобрение, — едва мы успели съехать на обочину, как вдруг видим, что следом за ним катит на каком-то захудалом таксомоторе тот косматый с гитарой. И поскольку относительно его ты мне особо строгих инструкций не давал, то мы помчались вдогонку. Короче говоря, узнали адрес виллы.

— А где сейчас Томас?

— Возвратился в отель. ,

— А тот, косматый?

— Завалился в какой-то притон, где одна половина посетителей впрыскивает себе морфий, а другая курит марихуану.

— Оба на виду?

— Все трое, — вносит поправку Борислав. — Ты забываешь секретаршу.

— Чудесно. А сейчас слушай и записывай в уме. Коротко рассказываю ему о разговоре с проводником.

Очень коротко, поскольку Борислав отличается тем, что умеет понимать с полуслова.

— Так что, во-первых, они могут попытаться убрать проводника. Во-вторых, попытаются ликвидировать и косматого. Иначе на какого черта этот тип понадобился им в Стамбуле. В-третьих, очень возможно, что для пущего удобства они решили устроить так, чтобы эти двое убрали друг друга сами. Видимо, это побудило Томаса встретиться с Чарли на той вилле. Все эти вероятности требуют, чтобы мы предприняли соответствующие контрмеры.

— Вы что, в качестве спасательной команды прибыли? — не удержался Манев вопреки профессиональным обычаям.

— Я и сам не знаю, — тихо говорю в ответ. — Порой трудно понять, что это — спасательная акция или катастрофа. Все зависит от того, как посмотреть.

— Мне кажется, было бы неплохо посетить одну-две фирмы, — говорю Маневу, когда подошла к концу процедура обеда в гостиничном ресторане. — Как приличествует приехавшему в командировку служащему.

— Что-нибудь придумаю, — кивает Манев. — Но это станет возможным, когда немного спадет жара. Так что пока можете спокойно отдыхать.

В номере прохладно, зеленые жалюзи создают в комнате приятную сумеречную атмосферу. Откинувшись в бархатном кресле приглушенно-зеленого цвета, я пытаюсь дочитать газетную статью о шпионах-спутниках, начатую еще утром. Но и теперь мне не везет в деле самообразования. Мягко выскользнув из моих рук, газета падает на ковер.

Мое участие в операции фактически закончилось, если не считать самого неприятного — ожидания. Отныне все в руках Борислава, его молодого помощника и зависит от воли случая. От всех троих требуется очень немногое, имеются в виду простейшие действия, но при здешних условиях абсолютно ручаться за успех трудно. Единственная промашка, которая в данный момент совершенно недопустима, — это обнаружить себя раньше времени. Именно это я и стараюсь вдолбить в немного упрямую голову Борислава. Этот в общем-то спокойный человек после длительного бездействия в какой-то степени уподобился охотнику в самом начале сезона. Томас... Вилла... Как будто это позволит ему раскрыть некий центр глобальных масштабов. Томас... Важнее всего, чтобы этот Томас ни в малой степени не заподозрил, что мы напали на его след. Потому что случись это — все полетит к чертям.

К четырем часам Манев заезжает за мной, и я еду с визитами доброй воли в три экспортные фирмы, почти полностью передоверив ведение переговоров своему спутнику. В заключение Манев берется показать мне кое-какие достопримечательности города.

— Если это так обязательно... — Я без энтузиазма отзываюсь на его предложение.

— Конечно, не обязательно. Но почему бы тебе не посмотреть, как выглядит с близкого расстояния «Святая София»?

— Было бы гораздо интересней посмотреть, как выглядит с близкого расстояния Софи Лорен, — уныло замечаю я.

Но, поскольку как-то все же нужно убить время, остающееся до поезда, я покорно сажусь в «мерседес». Мы останавливаемся перед мечетями, у разрушаемых сыростью стен, у крытых базаров, осматриваем позеленевшие от времени купола, при этом Манев добросовестно дает мне соответствующие исторические справки, однако все это время я думаю о другом, о том, что происходит, может быть, именно сейчас в этом самом городе и от чего зависит исход операции.

Точно в девять приезжаем на вокзал, значительно более тихий в этот вечерний час. Спальный вагон уже другой, проводник тоже другой, потому что прежний вагон и прежний проводник отправятся в путь завтра, если вообще отправятся. Поднимаемся с Маневым в купе, чтобы выкурить по сигарете, потому что поезд отходит только в девять двадцать. Борислава все еще нет.

— Борислава нет, — говорю я без всякой необходимости, когда мы садимся на уже разобранную постель.

— Успеет, — успокаивает меня мой знакомый, но лицо его напряжено, как, вероятно, и мое.

— Да. Борислава все нет, — говорит Манев- уже другим тоном четверть часа спустя. — Мне пора исчезать.

Мы обмениваемся рукопожатиями и не слишком уверенным взглядом. Мой знакомый покидает вагон, но продолжает оставаться на перроне, а я облокачиваюсь на окно и обвожу глазами перрон.

Проводники уже закрывают с грохотом двери вагонов. Вдруг из зала ожидания появляется фигура Борислава, в несколько прыжков он пересекает перрон и вскакивает на ступеньку вагона за несколько секунд до того, как трогается поезд. Манев поднимает на прощанье руку, и на его лице мелькает улыбка.

Борислав прилег на постель у окна, предоставив мне Другую ее половину, со стороны двери. Он наливает себе четверть стакана виски и отпивает большой глоток.

— Неплохое. Это Манев тебе дал?

— Да, — киваю в подтверждение. — Но он не сказал, что принес для тебя одного.

— Извини, пожалуйста, я сегодня маленько того... Он делает красноречивый жест у своей головы, затем берет второй стакан, щедро наливает золотистого напитка и подает мне.

— Если бы ты даже не на шутку рехнулся, все равно мог бы не бояться, — успокаиваю я его. — Свой человек, не оставили бы в беде.

Он снова отпивает из стакана, потом смотрит вокруг, и на его лице появляется какое-то стеснительное выражение, смысл которого мне хорошо знаком.

— Дай сигарету, а то я забыл свой мундштук и просто не знаю, куда девать правую руку.

— Ладно, ладно, можешь не оправдываться, — говорю я и бросаю ему сигареты.

Он курит, прикрыв глаза, как будто думает о чем-то или просто дремлет. Потом гасит окурок и устало произносит:

— Чуть было не упустил поезд...

— Если тебе угрожало только это...

— А что еще?

У меня нет намерения вдаваться в подробности, потому что, едучи в иностранном поезде по чужой территории, трудно с уверенностью сказать, кто, где и с какой целью тебя подслушивает. И мы дремлем, каждый в своем углу, хотя у нас над головой есть вторая, совершенно свободная постель с мягким одеялом и свежими простынями.

Перед самым рассветом мы прибываем в Свиленград, где нас ждет машина. Шофер тоже свой человек, из нашей группы, и, как только мы трогаемся с места, я спрашиваю у Борислава:

— А что ты скажешь еще, кроме того, что чуть было не упустил поезд?

— Все прошло как по писаному, — отвечает мой друг, окончательно поборов сон. — Гитарист оставался в том притоне до самого вечера. Мой человек без труда познакомился с ним и с содержимым его карманов. А я тем временем вошел в контакт с другим. Потом пошел навести справки о Томасе. Томас после обеда из отеля не выходил. Зато ровно в семь вечера вышла секретарша и взяла такси. Мы с моим человеком берем другое. Примерно четверть часа такси петляет по разным улицам и закоулкам и наконец останавливается где-то на углу, в темном месте. Она вылезает из машины и велит шоферу ждать. Подкатив чуть поближе, мы делаем то же самое. Я не спускаю с нее глаз. Вижу, заходит в какой-то сквер. В нем ни души и довольно темно, так что подобрать наблюдательный пункт оказалось нелегко. Женщина садится на скамейку, и очень скоро приходит этот, с гитарой. Не приходит, а как будто с неба сваливается.

«Он мертв, — не может сдержать себя косматый. — Мертв! Я убил его!»

«Тише! — шепчет секретарша. — кто мертв?»

«Да тот, человек из вагона... Вы меня обманули... Вы сделали меня убийцей!.. «Ты его только усыпишь», — сказал Томас... И я усыпил его навеки».

«Сядьте, успокойтесь, — дергает его за рукав секретарша. — Как вы его усыпили, чем?»

«Вот этой игрушкой», — отвечает гитарист, вынув что-то из кармана.

Затем он плюхается на скамейку и продолжает:

«Убийцы!.. Вы меня обманули, сказали «усыпишь», а он умер...»

«Но я понятия не имею... в самом деле, я об этом ничего не знаю», — заикается секретарша.

«Тогда зачем вы сюда пришли?»

«Просто жду вас, чтобы передать вам упаковку».

«Давайте же... Морфию мне... Ох, не могу больше!»

Она подает ему какой-то пакет, он разрывает его и как будто берется наполнить шприц, хотя я не уверен, что это именно так. Ясно одно: через минуту он весь напрягся, выпятился, опершись на спинку, потом съехал в сторону и рухнул на землю... Женщина наклонилась над ним, глухо всхлипнула и бежать. Прихожу на место происшествия. Вижу — мертв. Я скорее в машину и, хотя шофер гнал как сумасшедший, чуть было не упустил поезд.

— Эта подробность мне уже известна. А упаковка?

— У меня в портфеле. Не знаю, стоило ли ее брать, но я взял.

— Не повредит, — говорю. — Может, для тебя пригодится... Как средство, чтобы окончательно бросить курить.