Реквием наборному цеху

Забрёл это я однажды на некое мероприятие евангелического толка, ну и, конечно, попробовал потом отразить увиденное словесно. Задача поначалу показалась мне до смешного лёгкой — чего там отражать-то? Нормальная помесь открытого партсобрания с октябрятским утренником! Потом думаю: «Минутку! А что такое партсобрание? Что такое утренник? Кто их теперь помнит! Это ж всё объяснять надо…»

Вот и с наборным цехом — тоже. Хочешь — не хочешь, а по нынешним временам излагать придётся в подробностях (нелюбителям дизельпанка данную главу лучше вообще пропустить).

Значит, так…

Во-первых, туда еще нужно добраться, а это, прямо скажем, дано далеко не каждому. Новичков посылали с провожатым.

Пусть даже дорогу вам объяснили (направо, налево, прямо, прямо, направо, прямо, прямо, прямо, первая дверь налево). Всё это хорошо в теории. А на практике выходишь из лифта и тут же попадаешь в пространственную ловушку. Стоит переступить порог правой двери, как третий этаж нового здания Дома Печати по волшебству становится вторым этажом старого здания, что тут же ведёт к полной утрате ориентации на местности. И ловушек таких — несколько.

Всяко бывало. Скажем, возвращается некто из редакции и выходит по рассеянности не на первом этаже, а на третьем (лифт там спотыкался постоянно). Перед вышедшим — пара дверей, но он почему-то всегда норовит свернуть в правую. Затем, пройдя шагов десять, бедолага обращает внимание, что стиль архитектуры изменился (сумрачные высокие потолки, безлюдные коридоры, никаких признаков вестибюля), и понимает, что попал куда-то не туда. Поспешно идёт назад и, разумеется, проскакивает мимо неприметного проёма, откуда только что вышел. Далее в преддвериях печатного цеха (не путать с наборным!) интерьер обретает дремуче-индустриальный характер, и напуганный путник вновь кидается вспять…

Но, допустим, вам повезло, и вы каким-то чудом прибыли, куда шли.

Само слово «цех» подразумевает шум, однако за дюралевой дверью подозрительно тихо. Иногда лишь что-то урчит и, кажется, едет, но каждый раз быстро останавливается. Внезапно, заставив вас отпрянуть, раздается отчаянный женский голос:

— Не смей тискать!

И недовольный ворчливый басок:

— Ночи, что ли, ждать?

Свят-свят-свят! Что там происходит?

Вы осторожно открываете дверь и оказываетесь в длинном светлом помещении с высокими потолками. У противоположной стены торцами к вам выстроились длинные металлические столы. Посередине каждого стола, деля его собою пополам, расселся загадочный механизм в кожухе. Это он урчал и ездил.

По науке такой стол называется талером, но, честно сказать, не припомню, чтобы кто-нибудь его так называл. Обычно говорят: «Первая полоса, вторая полоса», — имея в виду не ту так другую половину железной столешницы, а точнее — установленную там массивную раму, над которой склонился человек в фартуке. Это метранпаж. Он занят вёрсткой — орудуя шилом, творит в металле газетную полосу. Или, как выражаются непосвящённые, страницу.

А подозрительный диалог, который вы только что слышали из-за двери, расшифровывается весьма просто: давно пора сделать бумажный оттиск первой полосы, но нельзя, потому что в ней «дыра», а «досыл Санька еще добирает».

Желая увидеть, как выглядит газетная страница в металле, вы приближаетесь к талеру (если вам дорога жизнь — ни в коем случае не со стороны метранпажа!), всматриваетесь в выпуклые заголовки — и после некоторого замешательства понимаете, что буквы зеркально перевёрнуты. А тут еще метранпаж с маху тычет пальцами в незакреплённые строчки. Перед глазами у вас всколыхивается чёрно-серебряная трясина, голова идёт кругом — и вы чудом удерживаете равновесие.

Опасливо отойдя и поколебавшись с минуту, вы решаетесь проникнуть в соседнее помещение — посмотреть, как «добирают досыл». Только осторожнее с дверью! Она тоже дюралевая и чужих не любит. Однажды, в самом начале карьеры, я ею чуть не отстриг себе полпальца на правой руке.

И вот вы в линотипной.

Линотип всегда поражал мое воображение. Самое живое изо всех виденных мною устройств. Представьте себе некий бредовый гибрид плавильной печи с пишущей машинкой, вытяжной трубой и ажурно-кованым механизмом каких-нибудь, я не знаю, курантов.

Или, допустим, паука с богомолом.

Не скажу, что часами, но уж минутами я точно мог стоять разиня рот перед этим огромным вмурованным в бетонный пол насекомым. Оно стрекотало, полязгивало, ни с того ни с сего принималось проворачивать в своём нутре какие-то причудливые колеса, судорожно распрямлять металлические суставы — и, как казалось, мало зависело от сидящего за клавиатурой человека.

Кроме того, это было единственное устройство в наборном цехе, которым я, хотя и пытался, но так и не смог овладеть — клавиатура не та: прописные — отдельно, строчные — отдельно. А я-то к пишущей машинке привык…

И когда мне кто-то рассказал, что видел на полиграфической выставке в Москве линотип с числовым програмным управлением, который сам при свидетелях набирал текст, я даже не удивился. Я знал, что он на это способен.

А вот и готовая продукция: в металлический лоток выскакивают и ложатся на ребро одна к одной строчки — штуковинки из тяжёлого тускло-серебристого сплава, именуемого гартом. Формой и размерами они напоминают костяшки домино с тем только отличием, что бока их без круглых вдавлинок, а на узкой верхней кромке топорщится шеренга мелких литер.

Совокупность подобных штуковинок называется гранкой.

А вокруг уже пританцовывает в нетерпении выпускающий (это должность такая), и в руках у него нечто вроде узкого длинного противня, тоже, кстати, величаемое гранкой.

— Да не мельтеши ты… петит твою матрицу! — не отрывая глаз от листа, прикрикивает линотипистка — и выпускающий исчезает. Затем возникает снова. А куда денешься! Счёт пошёл на секунды — у метранпажа за стеной иссякает терпение. Возьмёт, чего доброго, да и тиснет полосу как есть, с дырой! Из вредности.

Слава богу, досыл набран. Перегружаем гранку на гранку (горячая, однако!), цепляем ногой дюралевую членовредительскую дверь, ведущую в наборный цех, открыва-аем, а там у стены махонький тискальный станочек. Помещаем в него противень. Чтобы строчки не сыграли, прижимаем их с торца железным брусочком по имени марзан, жмём кнопку — и по девственному горячему гарту прокатывается валик, безжалостно марая буковки типографской краской. После сей дефлорации на обесчещенную гранку кладётся бумажная полоска, кнопка нажимается повторно, снова катится валик (уже другой, без краски) — и на полоске остаётся оттиск, который тоже, представьте, называется гранкой.

Собственно, всем этим должна заниматься тискальщица, но она куда-то делась. В гастроном пошла. Через дорогу.

— Я задержку на редакцию записываю! — ябедным голосом предупреждает Валя Ивановна, сменный мастер.

— Напугали! — затравленно огрызается выпускающий, с дробным тяжёлым лязгом выставляя горячий металл на первую полосу. На письменном столе мастера давно уже заливается телефон. Судя по настойчивости, трезвонят из секретариата. А может, из корректорской. Но вопрос у всех один: где, трах-тарарах, первая полоса?

Валя Ивановна хватает трубку:

— Да тискают, тискают уже!

Ну да, тискают! Метранпаж ещё дыру не забивал. Неспешно, торжественно, чуть ли не торжествующе счищает он заусенцы с гранки. «Я вас больше ждал с вашим досылом!» — ясно читается на его надменном челе.

— Побыстрее, Миш! — взвывает выпускающий.

— Побыстрее — через гастроном, — помедлив, невозмутимо изрекает тот — и снова принимается скоблить шилом.

— Тогда дай хоть заголовок наберу! — в отчаянии бросает выпускающий и вновь устремляется к членовредительской двери.

Заголовочная строкоотливная машина напоминает раскулаченный линотип, каковым, скорее всего, и является. То же уставившееся в потолок пушечное жерло с расплавленным гартом, та же свисающая с крюка продолговатая «чушка», постепенно опускающаяся в это самое жерло по мере расходования металла. Говорят, бросить туда мокрую тряпку — всё равно что гранату взорвать: ошмётки гарта грянут в потолок картечью. Возможно, возможно… Проверять как-то не хочется.

В отличие от линотипа, клавиатуры на строкоотливной машине нет, всё надо делать вручную. Берешь верстатку и начинаешь загонять в нее матрицы…

М-да…

У Станислава Лема в «Эдеме» есть очаровательный пассаж — о том, как трудно беседовать со старыми астронавтами об иных мирах. «Ну, там есть такие… такие… — говорят они, беспомощно помогая себе руками. — Большие такие…» Не знают, короче, как назвать и с чем сравнить.

Не берусь гадать, кто были по национальности астронавты Лема, но спорить готов, что не русские. Русский бы всё растолковал в два счёта.

Значит, так…

Берёшь, говорю, железную хреновину с винтом и начинаешь загонять в неё хреновинки помельче. Потом закручиваешь винт, вставляешь всё это вон в ту хренотень, дёргаешь рычаг, а сам на всякий случай отходишь — потому как может плюнуть расплавом. Не всегда, но может.

Всё это, конечно, происходит в отсутствие заголовщицы или хотя бы с милостивого её разрешения, пока начальство делает вид, что отвернулось.

Как нарочно заголовщица на месте, и все верстатки (хреновины с винтом) заняты. Нет бы отлучиться ей куда-нибудь! В гастроном, например…

— Ни-ин! Дай верстаточку…

— Перебьёшься!

— Ну полоса стоит, Ни-ин…

Три минуты лести, низкопоклонства, шантажа — и горячий заголовок у нас в руках. Перекидывая его с ладони на ладонь, как печёную картофелину, и чудом не рассыпая проложки (линейки такие коротенькие, которыми он оснащается), спешим в обратный путь…

И что же мы видим!!!

Пока отливался заголовок, этот злодей успел тиснуть полосу без оного.

— Миша, блин-н! Ну я же просил подождать!

Метранпаж спесиво отворачивает нос.

— Ждать… — ворчит он. — Полсмены вон уже прождали…

Скрежеща зубами, выпускающий хватает бумажные оттиски и нервно скручивает их в рулон.

— Рассыльную вызывать? — Это уже опять Валя Ивановна.

— Да ну её к лешему! Она всегда в цех через гастроном идёт!

Запоздало лязгает входная дюралевая дверь (тоже спит и видит себя гильотиной), но выпускающий уже летит сумрачными коридорами, минуя со свистом все пространственные ловушки, — как вдруг из тёмного бокового пролёта лестницы на него падает с воплем какая-то смутная тень:

— Земляк! Ради бога! Скажи, как отсюда выбраться!