Религия бешеных

Тонко, изящно и жестоко

Что вы сделаете, когда вас убьют?

Я – вступила в РНЕ…

…Я не собиралась ничего писать. Я просто уже не умела. Были блистательные времена, когда я цинично буквально не делала шага, если он не подпадал под статью. Газетную публикацию, которую я могла продать. Души препарировались отточенными движениями скальпеля, вместо шариковой ручки тонко, изящно и жестоко сжатого в пальцах.

Я остро чувствую чужую патологию. Работа такая – ни на что не вестись, с ходу разоблачать любые попытки утащить меня в сторону, навязать свою картину мира.

Это сначала учишься подвергать все сомнению. Следующая стадия – ты перестаешь сомневаться. Все неправильное отметаешь сразу. К чистому – припадаешь и пьешь. И знаешь все помимо слов. Любые слова сыплются мимо. Нет, я могу очень внимательно впитывать всякую ересь. Лучше от этого никому не станет. Я кормлюсь тем, что выискиваю такие болячки – и расковыриваю их. Норма сама по себе – глубоко клинический случай, а отклонения от нормы – да журналисту только о них и приходится писать…

…А потом как выйдешь «в чисто поле», как взвоешь: Господи, дай мне нормальных! Нормальных людей дай! Да потому, что нельзя постоянно метаться в навозе, лавируя по минным грядкам. Нельзя круглосуточно работать Штирлицем и только высматривать, не смея засветиться. Нельзя бродить последним носителем земного разума среди инопланетян. Хочется к своим. Своих людей хочется! И плевать, что, наверное, все равно сомнительная получается картина. Мол, там, где меня перестают раздражать несоответствия и все кажется «ровным», просто заканчивается чужое безумие – и начинается мое. Черта с два. Себе я верю абсолютно. На том стою.

…Я совершенно точно знала, чем я занимаюсь по жизни. Я продавала чужие души. «Я про тебя уже написала…» Это звучало как приговор.

Крайняя степень удивления. Вот какое чувство вызвал у меня фильм «Основной инстинкт». Когда я однажды наконец-то его посмотрела.

Нет сомнений, он тянет на диссертацию по судебной психиатрии. Тем пикантнее, что во всех своих программных заявлениях героиня – писательница-убийца – изъяснялась моими словами! Она обожала монстров в человечьем обличье и писала только об убийцах. Она выманивала из человека зверя, заставляя притаившуюся внутри черноту с треском проламываться наружу. Вот и задумаешься, так ли полезно «свободное течение духа»… У не ограниченных препонами инстинктов хриплое зловонное дыхание и звериный оскал. Своему-то зверю она давно позволила торжествовать в полной свободе.

Основной инстинкт – это инстинкт убийцы. Самое сильное, самое восхитительное чувство. Сколько свободы, сколько власти в том, кто принял себя, принял зверя внутри себя – и полюбил его. Это жизнь уже совершенно иного качества, жизнь избранного. Ради нее кому-то из неизбранных… да, придется умереть.

…Мне уже было знакомо фантастическое чувство, что жизнь непоправимо вторична по отношению к тому, как ты преобразуешь ее на бумаге, что настоящая жизнь – только та, что выходит из-под твоего пера. И если твоя история требует какую-то деталь, ты пойдешь и создашь эту деталь. Чтобы потом ее описать…

Цель

Вся моя жизнь была расчерчена.

Впрочем, эту жизнь мне давно сломали…

Когда летом 2003-го меня слегка убили (да что там, любовник прирезал, надо же хоть раз назвать вещи своими именами), я кое-как выползла, и стало ясно: это действительно рубеж. Внутри – пустота, впереди – пустота. Мир рухнул в одночасье. Все, что я знала о нем, аннулировалось в полночь. В предрассветный час июньской ночи. Прекрасное время для того, чтобы тебя убили…

Мне нужна новая причина жить. Чтобы двигаться дальше, мне надо ходить новыми путями.

Только цель даст смысл – и право на действия. Значит, мне нужна цель, способная заслонить собой все.

Я и прежде не пыталась сделать вид, что…

Я и прежде не пыталась сделать вид, что нарисовалась в этой жизни просто так.

Всегда казалось, мне нужна слишком веская причина, чтобы оправдать свое присутствие здесь. Первое детское ощущение: я не понимала тех, кто пользовался жизнью по праву. За собой я не чувствовала вообще никакого права. «Незаконнорожденная». Я родилась с чувством, что я в этой жизни – вне закона…

Может быть, я просто умудрилась дойти до последней инстанции в элементарных поисках отца?

«Отче наш…» Значение этих слов стало огромно. Просто это был единственный «отче»… И это стала единственная реальность. Мир вокруг отдалился, образовалась прослойка холодного безмолвия между мной и им…

…Странная все-таки получается молитва. Только прошепчешь: «Ничего ведь не прошу. Дай исполнить Твою волю. Но… помоги…» И уже не отведешь взгляд от лика…

А дальше – ощущение, что вцепилась в солнце на небе – и с силой тянешь к себе его луч. И тогда как будто спица вонзается в позвоночник – и понимаешь: все, понеслось.

Дрожь, озноб – по плечам, по спине…

И вот теперь, убитая, обездвиженная, в полубреду, я как заклинание упрямо гоняла в мозгу слова молитвы. Чувство, будто уперлась лбом в кирпичную стену и стараюсь ее сдвинуть. А я просто пыталась ввинтиться обратно внутрь плоской декорации под названием жизнь…

…Это похоже на погружение в черную воду: все глубже, все дальше… И это похоже на холод. Это и есть холод. Холод – и стрела изо льда, устремленная строго вверх.

Состояние охотника. Состояние зверя. Состояние, в котором непостижимым образом знаешь о жизни уже абсолютно все. В этом состоянии лучше всего убивать.

Я не знаю ничего страшнее молитвы. Я не знаю ничего страшнее человека, лишенного сомнений…

«Только цель даст смысл – и право на действия. Значит, мне нужна цель, способная заслонить собой все…»

Никто и не думал искать цель среди людей. Не люди придумывают такие цели… Они только способны увидеть такую цель и пойти путями, неумолимо ведущими в небо. Желание лютой веры – вот что гнало сквозь жизнь.

Мне надо к СВОИМ. Кто-то здесь не мог не увидеть того же, что и я. Мне нужны единоверцы. А целью все равно останется Цель…

…Вот так опасно надолго оставлять человека одного. Наедине с самим собой, со своими мыслями, со своим бредом – и со своей молитвой…

Это мне только казалось, что я пробивалась к живым. Вокруг меня теперь был мир мертвых. И мне был нужен мой индеец Никто, мой проводник по миру мертвых – прямо как в фильме «Мертвец».

Он и увел меня в свой мир.

Надо быть осторожнее в своих желаниях.

lasciate ogni speransa

…Что-то слишком много вокруг безмятежно простреливаемого пространства…

Морозная сухая осень в Москве – счастье, которое в эти дни всегда с тобой. Терпкий острый воздух – это и вкус, и вдох, и заново обретаемое ощущение режущего, горького счастья. Длинные ряды лип романтичного тихого сквера были бы чудесны в любой другой ситуации.

Только не в нашей.

На левой стороне прозрачного сквера – здоровый банк, камеры наблюдения наверняка нацелены точно на дом с адресом «2-я Фрунзенская, 7». Палево, что я могу сказать. За спиной – Комсомольский проспект, впереди, в конце короткой улицы – уже набережная и река. В середине улицы справа – забор и огромный куб балетной школы, мертвый, как саркофаг. Но если в центре Москвы на здании висит именно такая табличка, значит, содержание соответствует названию, и какая-то захудалая жизнь на этом Марсе все-таки есть. Но наружу она не прорывается ни одной живой душой. Учреждение очень закрытого типа…

Но в нашей ситуации нас интересует только то, что по периметру, – забор. Какие-то дворы на коротком промежутке от проспекта до набережной все-таки есть, но влево-вправо от 2-й Фрунзенской уходить – все равно что прятаться в водопроводной трубе. Что я могу сказать, путей отхода никаких. Всех, кто посыплется из подвала, просто стой и расстреливай под липами, как в чистом поле.

Но это уже лирическое отступление…

А где же обещанный подвал?

Повернув за угол, я недоуменно пошарила глазами по стене, а мой приятель-проводник Женя уже со знанием дела направился к… Нам сюда, что ли? Похоже, здесь меня заставят-таки забыть о подиуме и научат внимательно рассматривать землю у себя под ногами…

Да уж, воистину: «…не суйся в нашу щелочку и странное отверстие…» Непосвященные люди наверняка всегда норовили проскочить мимо, никак не ассоциируя эту неприметную лазейку со входом в обиталище людей. Казалось, она больше всего годится для того, чтобы, нечаянно попав ногой в провал в асфальте у стены, ненароком оступиться, загрохотать вниз – и там застрять…

Узкий лаз к полуподвальной двери длиной в восемь крутых ступенек больше подошел бы для собаки. Взрослому человеку, зажатому между стеной и парапетом, здесь было уже не развернуться… Случись что, какая здесь будет давка… А многим было бы и вовсе западло даже пытаться развернуться. Эта лисья нора никак не котировалась в качестве входа в офис.

Разве что в офис № 4…

Железная дверь открывалась неудобно, погрохотав в нее, надо было опять подняться на пару ступенек, чтобы тебя не прищемили.

В сочетании с маленькими зарешеченными окнами по обе стороны угла дома – в углублениях, обычно обрамляющих полуподвальные окошки, ненавязчиво просматривались странные, намертво спрессованные, компактные нагромождения строительных материалов – все эти неудобства попадания внутрь распознавались как элементы укрепления. Войти в помещение было непросто. Выйти – мелькнуло у меня нехорошее подозрение и мгновенно трансформировалось в уверенность – тоже…

Все по Библии: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их»…

Мы таки нашли… Но на мой настороженный взгляд, библейская трактовка, что есть хорошо, что – плохо, в данной ситуации странным образом теряла свою силу. Здесь больше подошли бы радостные излияния одного моего знакомого: «Мы не пойдем широкой дорогой правды, мы будем красться узкой, извилистой тропинкой лжи!»

Ну что же, будем красться…

Стрельнув глазами через левое плечо на липы (по Кастанеде, именно за левым плечом у человека стоит смерть), я только пробормотала про себя: «Оставь надежду, всяк сюда входящий…»

И шагнула на ступеньку…

Прогулки по краю

…ЕГО, своего индейца Никто, я вырвала из гнилого контекста местной околопатриотической тусовки мгновенно. Живописный парень с Че Геварой на футболке сразил меня хитросплетением радикальной логики: «Уборка мусора на пляже не имеет политической окраски и потому бессмысленна!» Вместо этого они приволокли однажды на коммунистический пикет на площади мертвую свиную голову и сожгли американский флаг. Это все, видимо, имело глубокий смысл.

– А вот этот мужик – точно только недавно в город приехал.

У меня, наверное, в этот момент был взгляд охотника. Саров – заповедник. И я всегда отличу дикого, а главное, ЖИВОГО зверя от никакого.

Евгений Александрович Лыгин, неизвестный солдат Партии. Именно национал-большевиком оказался почти единственный во всем городе человек, в которого захотелось нырнуть, как в омут. Он нес в себе отголосок каких-то больших страстей и событий, он оказался причастен к чему-то лютому, происходившему во внешнем мире.

От ЖИВОГО ощутимо разило смертью…

Я-то знаю, я уже натренировалась это различать. Именно на краю жизнь вдруг начинает фонить неимоверно. На краю жизнь пробуждается ото сна – и вспыхивает по-настоящему ярко. По закону схождения крайностей в экстремальной ситуации вдруг оказывается, что они очень прочно переплелись, постоянно перетекая друг в друга. Жизнь и смерть. И потому, когда ты ходишь по самому краю, взглянув в глаза судьбе, ты уже не можешь сказать наверняка, перед чьим лицом стоишь: смерти или жизни…

От него однозначно веяло… прогулками по краю…

Хаос

Оказалось, именно он приволок тогда на пикет свиную башку. Для меня это было очень серьезное предупреждение. Как будто из-за знамен коммунизма выглянуло рыло сатанизма и решило, что его тут никто не заметит. Я заметила.

Абсолютная убежденность новообращенного в его глазах была бы хороша, если бы не распространялась на какие-то странные вещи.

– А тебе никогда не хотелось дать в морду какому-нибудь буржую?! – Женя, всегда исключительно спокойный, с очень большим пафосом произнес это тогда.

– Н-нет… – озадаченно проговорила я. «Дать в морду…» – это не цель. И это говорит боксер. Но меня не интересуют промежуточные полустанки…

Его идеология умещалась в одну фразу: «Разрушение существующей системы».

Я внимательно смотрела и ждала. Но он уже поставил точку. Я поняла, что попала не туда.

Он говорил на каком-то чужом языке. Его мифически-мистическое РАЗРУШЕНИЕ было для него всем. А для меня… Да ничем оно не было. Делом одного нажатия на кнопку. И Хиросиму, и 11 сентября мы уже наблюдали. РАЗРУШЕНИЕ – это не ЦЕЛЬ. Как насчет того, чтобы что-то… СТРОИТЬ?

– Ну-у… Чтобы строить новое, надо сначала разрушить старое! – нашелся он. А строить, видимо, будет кто-то… да никто уже не будет.

«Черт… И с этими дикими раскладами на руках он чувствует себя как рыба в воде. Он произносит: «разрушение как самоцель», и его при этом не коробит, не ломает. А это ведь сущность абсолютно сатанинская…» Меня от этого его РАЗРУШЕНИЯ очень быстро начало ломать…

Левый поворот у моего руля, видимо, заклинило прочно. Я аплодировала одному нашему местному коммунисту, с ходу предавшему меня анафеме: он-то меня, контру, срисовал мгновенно!.. А я не контра. Я хуже. Я православная…

Женя сыпал словами: «большевизм», «революция», а я слышала лишь: «хаос, хаос». Хаоса не хотелось. Более того: на периферии сознания поплыло подозрение, что возникновение хаоса лично я не должна допустить…

Передо мной сидел шикарный мужик. Ненавязчивая офицерская выправка, так же ненавязчиво сногсшибательная улыбка. Этот человек мог привлечь к себе и обогреть десятки людей.

Но то, что он говорил, рушило весь эффект. Вдруг обостренно, с привкусом тоски, захотелось строгости, чистоты и порядка. Этот парень потянул меня в свою сторону – и меня мгновенно качнуло в другую. У меня болезненная страсть к порядку…

И вот теперь я слушала Женю – и все его слова сыпались мимо. Я точно знала: мне не сюда, я не отступлю, я выберусь к своим. Но пока мне – явно с какой-то целью – открывалась совсем другая дверь. Это была очередная «минная грядка», непаханое минное поле. Эх, как там можно развернуться! И я не преминула в эту дверь войти. Где-то за ней будет и нужная мне…

Мы убили в себе государство

Мой музыкальный проект «РЫСЬ» – ровесник 11 сентября 2001 года. Всего неделя прошла, как мы с моим «подельником» засели сочинять первую песню. А Америке уже пришел кирдык… В конце февраля мы вылезли на городское радио в неформатную передачу.

Я сама расписала ведущему, какие вопросы мне задавать. И очень подробно принялась рассказывать, что долгое время просто жила песнями Летова. Что впервые услышала их в октябре 93-го на баррикадах у Моссовета. Вообще не знала, кто автор. Просто парни пели тогда что-то очень яростное и злое. А мне в этом слышалась боль, невероятная боль за свою страну. Что немыслимые слова: «Мы убили в себе государство» – это и есть боль, замешанная на любви к Родине. И на невозможности этой любви…

После этого на пейджер передачи пришел вопрос, который ведущий озвучил с исключительно ехидной интонацией:

– Рысь, уж не патриотка ли ты?!

Я недоуменно пожала плечами: о чем, собственно, базар?

– Я патриотка.

Через ведущего пропустили ток.

– Ой, ну, там, наверное, имелся в виду какой-то иной подтекст…

А вот этого не надо. У меня профессия – работать со словами, я разбираюсь в их значениях и тайных смыслах. И белое вы никогда не заставите меня назвать черным. Я взвилась:

– А почему?! Почему у нас в этом слове вдруг появился «какой-то иной подтекст»?! Почему уважение к себе, к своему народу и к своей стране у нас вдруг стало преступлением?!

После этого пейджер уже не молчал. «Как ты относишься к Баркашову?» А как можно относиться к человеку, о котором знаешь только то, что ничего не знаешь?

– Я с ним не знакома, – ответила я тогда. А про себя подумала: «А ведь в конкурсе на лучший заданный мне сегодня вопрос победил именно этот…»

Я уже измучилась одна. Москва и тот октябрь 93-го напрочь разломали для меня матрицу окружающей действительности. Это просто плоская, дурно намалеванная декорация. А за ней – все очень гнило. Но как заговорить об этом с теми, кто рядом? Как объяснить человеку, что он живет в матрице, пока он сам этого не увидел? Но должны же где-то быть нормальные люди, у которых есть глаза и мозги и которые нутром чуют, какими путями ходить ПРАВИЛЬНО. И если сейчас мои слова оказались созвучны с чьими-то еще, значит… Значит, мне туда.

Я долго добиралась…

Романтики с большой дороги

Ладно, со мной кое-как разобрались. Выяснили, где ноги теряют свое гордое имя…

В родном Иванове Женя закончил технический институт. А до этого его выперли из военного училища. По зрению. Зря. Был бы правильный офицер, «отец солдатам». А так, несправедливо выброшенный на обочину и предоставленный сам себе, достойный, умный и сильный мужик нашел схожую «профессию, сопряженную с риском». Пошел по пути с естественной для него экстремальной военной спецификой. И реализовал подсознательное стремление к служению и, видимо, стремление отомстить за себя. Стал революционером. Не был бы таким правильным и честным – стал бы бандитом. Просто работать по специальности, электриком, его было бы тяжело заставить. Кто там сказал, что все, что делается, – к лучшему?

…«КРАСНЫЕ ЗВЕЗДЫ» выдавали его с головой. «А по твоей прозрачно-злой одежде струится теплая малиновая кровь. Последней умирает не надежда, последней умирает любовь!» Каждая песня этой группы – квинтэссенция трагической революционной романтики, и если именно эти песни он больше всего любил… А между прочим, он уже мог себе позволить тряхнуть молодостью с ее неуспокоенностью и романтизмом – и «развлечься». По-взрослому развлечься, конкретно. С такой же основательностью, с какой он к тому времени успел построить свою жизнь. И теперь оставалось два пути: или жизнь благополучно завершится в 25 лет, или все только теперь начнется…

Холокост наоборот

– Да они делают все, чтобы их не зарегистрировали никогда! – бросив единственный взгляд в сторону НБП, вопил мой подельник, композитор и «продюсер», мой ненаглядный мелкий пакостный негодяй, мой личный Терминатор, волосатая контра, мое проклятие, «НАШЕ ВСЕ», моя единственная надежда и опора, малолетний алкоголик с трясущимися руками, токсикоман и вонючая гнида с напрочь выжженными мозгами… Но прежде всего – мое личное проклятье. Только этого человека, прекрасного яростного музыканта, я смогла запрячь делать мой проект. И все было бы ничего, но…

В ответ на предложение помыться я получала от этого идейного бомжа полномасштабную священную войну. На полсуток он гарантированно впадал в истерику, с исключительным талантом оратора с ног на голову переворачивая все мыслимые понятия. Меня поражала правильность, которую этот гной строил из себя:

– Когда ты говоришь, что я воняю, ты сама воняешь гораздо сильнее меня!

Передо мной, брызжа слюной и оглушая децибелами визжащей циркулярной пилы, стоял гениальнейший оратор! Твою мать… неужели ученым удалось клонировать ЕГО? История уже знала одного такого же чудовищного демагога. Тот очень далеко пошел… Я смотрела на это безобразие и понимала: это судьба. Не знаю, как я это вынесу, как наступлю на горло себе, давя рвотный рефлекс… но я не имею никакого права отпускать этого человека от себя.

Умру – но это стенобитное орудие, этот мелкий пакостный вонючий «гитлер»… БУДЕТ РАБОТАТЬ НА МЕНЯ!!!

…Я знаю, как выглядит «холокост наоборот». Я чувствовала себя тоненьким растерзанным подростком-скином, которого добивают ногами здоровенные бомжары. Он действительно жил в каком-то своем мире, где нечеловеческая грязь была единственным возможным образом жизни. Я в этой системе координат, естественно, оказалась монстром с другой планеты…

Я разговоров-то долгих не выношу, а здесь – его несмолкающий, оглушительный крик. У меня плавились мозги. Не знаю, на что он рассчитывал. Но он упрямо продолжал доводить меня до того блаженного состояния, когда во мне переключается невидимый тумблер. И я превращаюсь в машину, не реагирующую на окрики и боль… Несколько раз я его чуть не убила. Но… мне нужен мой проект.

Я… Я кидала его ежесекундно, я его предавала, я с верхом отмеряла ему унижений за каждый звук поднятого на меня голоса. Не ему меня судить. Или я остервенело держу себя в состоянии сжатого кулака – или я рассыплюсь. А он умышленно планомерно меня разрушал.

Во мне не осталось ничего человеческого?.. Но это же прекрасно. «Человеческое, слишком человеческое» в устах классика для меня всегда звучало как слабое, недостойное… Я наслаждалась каждым мгновением своей правильной, выверенной жизни, чувствуя себя скальпелем. Меня не интересовала та якобы «жизнь», которая не находит в себе места для таких понятий, как безжалостность и безупречность…

Можно я отстрелю себе пальцы?

Так безошибочна белая кость под твою безупречность…

Бархатный терроризм

А в остальном вопил он все верно: «Да они делают все, чтобы их не зарегистрировали никогда!» НБП яростно и безуспешно добивалась регистрации. И при этом всем своим существованием шла строго наперерез «официальной доктрине», партия требовала признать ее, становясь не послушнее, а все неудобоваримее и злее. От такой установки всерьез разило зоной, почти мистическим страхом хоть в чем-то проявить слабину. Уступи один раз, «отдай палец» – и все, ты пропал, ты себя потеряешь, тебя «намотает на ось» целиком. Пойдя по пути официального признания, партия действительно потеряла бы себя. Так что во всех ее алогичных действиях был свой, очень большой, резон. Или все будет так, как хотят они, – или никак…

«Бархатный терроризм» – вот чем были их действия. Много шума, большой резонанс, но боже упаси от жертв. Майонез на пиджак – это не больно, зато какой удар по имиджу! А главное, как легко, оказывается, швырнуть в него этот майонез. Все это показывало и народу, и власти, что власть – такие же смертные и уязвимые люди, а значит, власти надо почтительнее обращаться с простыми смертными. Ведь это только пока вместо бомбы в не угодившего народу политика полетел всего лишь майонез…

Сводки с фронтов

Вот чем жила партия, когда я начала с ней знакомиться.

Это было во всех новостях. Полтора десятка нацболов захватили поезд.

14 сентября 2003 года группой национал-большевиков был осуществлен мирный захват вагона № 2 в поезде Москва – Калининград на белорусско-литовской границе. 16 нацболов забаррикадировались, а затем приковались в вагоне и потребовали от литовских властей отмены визового режима для граждан России при транзитном проезде в Калининград через Литву. «Из России в Россию едем – визы нам не нужны!» Национал-большевики демонстративно порвали литовские визы и распространили обращение к гражданам России: «Акция направлена на то, чтобы привлечь внимание российской и литовской общественности к данной проблеме и добиться для граждан России права безвизового проезда в Калининград и область через Литву. Если не остановить этот беспредел, в будущем россиянам для проезда в Калининград через Литву будут необходимы уже не облегченные, а самые настоящие визы».

Нацболов осудили на 40 суток. Статья «Нарушение общественного порядка» предусматривает наказание от денежного штрафа до двух лет лишения свободы…

В сентябре 2003 года партия жила воспоминаниями о прошлогоднем «Антикапитализме». В середине сентября 2002 года в Москве прошло мощное шествие, завершившееся свалкой… Хотя – именно шествие тогда в последний момент запретили. Толпу демонстрантов попытались удержать на одном месте.

Массу народа на площади Маяковского оцепили металлическими заграждениями. Когда в этом столпотворении взорвалась шумовая граната, площадь пришла в движение, самые активные, не желая оставаться в загоне, пошли на прорыв оцепления. После того как часть демонстрантов прорвалась на Садовое кольцо, на площади воцарился полный ментов-ской беспредел. Винтили всех подряд, не разбираясь… Два участника прорыва, Алексей Голубович и Евгений Николаев, были осуждены на три года – вроде как за драку с милицией. Есть шикарные фотографии с «Антикапитализма-2002», есть видеозапись. Это действительно побоище. Только били не милиционеров, а подростков…

24 сентября 2003-го виднейший деятель партии Владимир Абель-Линдерман исчез в Москве. У себя в Латвии он уже почти год как был объявлен в международный розыск. Формальным поводом послужило якобы обнаружение тайника на окраине Риги, из которого было извлечено около пяти килограммов тротила и упаковка листовок… И вот в сентябре 2003-го в Москве он, как всегда, вышел из Бункера купить свежих газет. Больше его никто не видел. Товарищи искали его по больницам, по моргам. Через неделю стало известно: Абель похищен и тайно содержится в СИЗО ФСБ «Лефортово». Его намеревались выдать Латвии. Выпустили через две недели…

26 сентября 2003 года суд в Белгороде признал секретаря белгородского отделения Национал-большевистской партии Анну Петренко, кандидата социологических наук, преподавателя Белгородского университета потребительской кооперации, виновной в совершении преступления по статье 213 части 3 УК РФ «хулиганство», совершенного с применением предмета, используемого в качестве оружия. Суд приговорил Петренко к трем годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима. Решение о судьбе больного семилетнего сына Анны должен был принять отдел по защите прав несовершеннолетних.

Анну Петренко обвиняли в том, что в ночь с 18 на 19 мая 2003 года она подложила муляж взрывного устройства на ступеньки администрации Белгородской области. Муляж представлял собой коробку из-под торта с будильником и фотографией губернатора внутри. Суд не учел, что статья, по которой обвинили Анну, предполагает действительное использование предмета в качестве оружия. Коробка под это определение не попадает. По мнению суда, муляж взрывного устройства был подложен с целью заявить о НБП. При этом на коробку были приклеены буквы НРА, а на портрете губернатора написано «Жириновский – наш губернатор!» Об НБП – ни слова. Но женщину, что-то имевшую против губернатора, все равно посадили…

На 7 ноября мы съездили в Нижний на демонстрацию. Нижегородский руководитель Дмитрий Елькин на шествие не попал. Какие-то люди просто не выпустили его из подъезда, продержали часа два. И отпустили, только когда им сообщили: «Они уже пошли…» Они – это колонна демонстрантов.

Илья Шамазов говорил мне тогда:

– Мы единственные по-настоящему боремся за улучшение социального положения, за сохранение наших границ и за русских людей, оказавшихся на территории чужих государств. Больше ведь за них не заступается никто. Вообще никто…

Да, это – да. У нас же никто даже голоса не подаст. А они – кричали…

Фронт – там

Во всей новой информации и впечатлениях, посыпавшихся на меня, абсолютно ясно мне было только одно. Эти люди поджигали себя заживо, а значит… БЫЛИ ЖИВЫ. Где-то там, на своих собственных костях они чертили линию фронта, а значит, именно на этой линии юркой маркитанткой крутилась и жизнь. Я не была жива. И мне надо было обязательно пробиться к этой жизни…

Я шла по наитию, мне просто надо было вцепиться жизни в загривок, поймать волну, вдыхать жизнь с воздухом, впитывать кожей. Сдирая кожу, запускать сразу в кровь. Мне надо. Просто быть там. Без задней мысли, без надежд, без сомнений, без задания, без цели. Рядовым, пешкой, муравьем, последним из последних. Никаких вопросов, никаких ответов. Просто кануть в этот котел то ли с живой, то ли с мертвой водой – и в нем вариться… Я могу что-то сделать для себя?

Самоуважение можно вернуть за час. Почувствовать легкое подобие вкуса к жизни – за день.

За неделю можно унестись прочь от земли.

Именно такими темпами я рвалась обратно в жизнь, наугад распахнув новую дверь, из которой на меня хлынули и солнце, и ливень, и ветер… Очень часто себя надо начать по-настоящему убивать, чтобы наконец-то ожить. Убитая всего три месяца назад, я теперь таскала железо как проклятая, я превратилась в очень тренированный скелет. Энергию я черпала уже буквально из воздуха. Ее там много… Нервы оголены, все – сразу в кровь, невероятная новизна и свежесть. Я разгоняла себя до космических скоростей, как серфингист поймав гребень новой волны.

Милый и абсолютно стальной нацбол Женя со своими ясными очами, дикими идеями и «Красными звездами», орущими у него в общаге, которыми – всеми перечисленными! – я упивалась до одури, взахлеб, совершили невозможное. Я снова начала писать песни. Бешеная энергетика смертельной романтики, полет над пропастью, вся жизнь – во имя смерти, жгучая ярость баррикадной любви… Я выплескивала песни про эту открывшуюся мне чистейшую тоску и ярость. Для песен это самая лучшая тема. Не пуская ничего в себя, я упивалась новой эстетикой головокружительной тоски, в голове крутились строчки: «Мы сквозь такие мчались беды, что отрывались от земли».

– Не знаю, по-моему, никакой тоски, все нормально… – недоверчиво блестел на меня очками Женя. И от него отделялась такая плотная волна нового подтверждения того, что мир висит на волоске и все закончится неминуемой скорой трагедией, что хотелось тоненько завыть…

Всего через два месяца после нашего знакомства Женя совершил, как утверждали, единственный в практике города поступок. Молодой специалист, попавший по распределению в Федеральный ядерный центр и обеспечивший себе безбедную жизнь, уволился на фиг из благополучного Сарова и свалил в никуда. Заниматься экстремизмом… «Первый Ангел вострубил» уже тогда. Мороз по коже побежал от таких поступков: «Кто-то думал, что просто живет, там, где ты искал смерти…»

– Евгений… – В этот самый момент я и оседлала тигра. – Я тоже хочу в Москву…

На революцию приглашения не требуется.

«Братцы, черви…»

– Оставь надежду, всяк сюда входящий… – стрельнула я взглядом через плечо на чудесную липовую аллею 2-й Фрунзенской.

И шагнула на ступеньку офиса номер 4 дома номер 7…

…Большая, некогда выбеленная, обшарпанная приемная с черным вытертым полом. Любимое пристанище морозных уличных сквозняков. Совершенно нежилой офис в худшем его смысле. Транзит, ничего человеческого, безостановочный конвейер, гонящий через себя десятки людей. Перекачивающий их заклинившим в положении «открыто» шлюзом, стремительно перемалывающий их в боевые отряды. Не обжитый, а как-то прямо-таки разоренный шинелями, винтовками, вещмешками, сапогами военкомат, откуда эшелоны гонят сразу на войну…

Отсюда в недели перед выборами в Госдуму в ноябре 2003 года отправлялись бригады распространителей агитационной литературы и расклейщиков запрещенных листовок «Гражданин, не ходи на выборы!» со стопками «вещдоков» и бутылями с клеем. Расклейщики кавалерийскими наскоками налетали на пустые утренние вагоны, на стены домов, чтобы стремительно налепить листовку и смыться.

А табор распространителей основательно выгружался со всем скарбом на платформе метро, чтобы потом распределиться по району. Горячими степными ветрами мимо проносились завывающие составы, обдавая грохотом и жаром большое стойбище племени диких кочевников. Людей, еды, воды, жилья, дорог, самих себя и солнечного света эти лютые бродяги не видели уже лет сорок. Или четыреста. Они стояли здесь вечно…

На стене в приемной висел здоровый плакат: Фантомас с револьвером. Женя рассеянно остановился под плакатом. Я попросила его больше так не делать. Одно лицо…

Душа Бункера была не там. Узкий коридор расширялся и отвоевывал у «горной породы» подземелья дома, населенного – как привидениями! – пенсионерами КГБ, немного пространства. Как раз хватило для стола и двух длинных лавок за деревянной «барной» стойкой-загородкой. Нелюдимая официозность белой штукатурки сменилась темным, аутентичнейшим, нашептывающим о винных погребах в королевских замках, буро-красным кирпичом. Небольшая стена, но она была «кирпичная» донельзя. Как еще передать это чувство? На стене черной краской было начертано: «ВСЕ ЗАСЛУГИ ПЕРЕД ПАРТИЕЙ АННУЛИРУЮТСЯ В ПОЛНОЧЬ!» Венец творенья… Дальше в углу за дверью приглушенно и упорно грохотала вода.

Повернув за угол, я каждый раз пугалась: из конца коридора на меня шла спрессованная в плеть черная тень. Особенно неприятно было, когда при почти выключенном ночном свете перемещался лишь силуэт. Фу-ты, всего лишь зеркало.

Налево – коридор с трубами под потолком, здоровый белый зал собраний и анфилада из двух захламленных комнат с кучей посадочных мест. Комнаты вроде как лучшие здесь. Но там точечно воняло как-то прямо даже бомжово, и хоть о чем-нибудь здесь, к чему подошло бы определение «лучший», говорить не приходилось.

«Сто первой» большая «людская» для рядовых была названа с каким-то глубоким смыслом и вроде бы с отсылкой к Кафке, но я красоты замысла оценить не смогла. Петли этой раскуроченной железной двери справа от зеркала скрипели чудовищно, правда недолго. Столовая ложка растительного масла – и вот оно, звериное наслаждение передвигаться бесшумно.

Бесшумность – закон приличия, когда все вокруг спят, разве что сняв и разбросав по полу ботинки, и в полной темноте, попахивающей подвалом, светятся лишь раскуроченные дыры в двери. Их даже сложно сосчитать, этих всех. Слева на узком топчане у окна неизменно спит «пожилой» усатый Миша Соков. Справа – Эдуард Сырников, роскошно-патлатая человеческая глыба бесповоротно за тридцать со скульптурно-неотразимым неуловимо азиатским лицом, горящими глазами, непомерным для азиата ростом – и крайне сомнительным прошлым, настоящим и будущим. Дальше – Шмель (Шмуль, Шмаль) в полосатом коричнево-желтом свитере, 18-летний пацан невесть откуда, на зиму съехавший в Бутырку за неудачный поход в разоряемый нацболами магазин «Крокус». «За чекушку коньяка на три месяца зэка!» Манжос, Громов куда-то бесследно испарились (верный признак готовящейся акции), и я могу тихонько скользнуть хоть на одну широкую тахту посреди комнаты, хоть на другую. Скользнуть – и затихнуть. Все, в домике… Сама удивляюсь, что я так легко растворилась в подвале без осадка брезгливости. Надо стереть себя до нуля, чтобы сливаться с такой средой… В «сто первой» еще жил неприхотливый смирный гроб (коммуно-сатанизм в действии?), но потом куда-то свалил. Или я просто перестала его замечать?.. Утром непонятно из каких пятых углов квадратной комнаты материализуются еще люди, еще и еще. Бункер был бездонным, где там на ночь растворяются десятки людей, я так никогда и не пойму…

Только что вышедший из тюрьмы НБ-герой приехал в родной Бункер – и устроил руководителям разнос. За ту милую сердцу, теплую, свалявшуюся, уютную грязь, которой Бункер, живое существо, трогательно, наивно, но очень давно обживал себя. Укутывал, как мышка кусочками бумажки. Уже горой бумажек… Буквально – сплошняком заклеивал себя изнутри «Лимонкой»! Капля за каплей, пылинка за пылинкой добавляя себе хоть какой-то человечности за невозможностью нормального человеческого уюта… Это будет не последний раз, когда я увижу, как только что откинувшийся зэк начинает истово наводить порядок. По сравнению с зоной здесь все неправильно…

На волне всеобщей повальной зачистки я подняла в грохочущем водой туалете монументально утвердившуюся там древнюю мокрую тряпку. Под тряпкой шевелились черви…

Мой фюрер

– Простите… а вас как зовут?..

Это была удачная шутка. Человека, сидящего на столе в приемной Бункера НБП, аж перекосило. Только что, сканируя взглядом, он внимательно допросил на входе новоприбывших регионалов: кто, откуда. И уже было потерял к нам интерес, когда я подала голос. Человека слегка передернуло, не иначе, его имя было слишком известно, чтобы произносить его вслух. Он бросил как-то странно, в сторону, не глядя на меня:

– Анатолий Сергеевич Тишин.

Ну, вы поняли… Для Штирлица это было полным провалом.

С таким же успехом можно было в Коричневом доме уставиться в колючие глазки Мюллера-гестапо: «Тебе чего, дядя?» И услышать приговор: «Следуйте за мной… товарищ Исаев…»

Но мое не замутненное знаниями сознание прочно опиралось на тренированные мышцы каменно-учтивого лица, что лично мне позволяло сохранять хорошую мину при плохой игре. А у окружающих, наверное, рождало впечатление, что то, куда я села, – это и не лужа вовсе… И кое-как этот Большой Человек мой вопрос пережил…

Это был, слава богу, ЖИВОЙ человек. Ничто не делало его похожим на самого международного предводителя профессиональных мертвецов, ставшего мегапопулярным после 11 сентября. Ни длинная черная борода, ни истонченное лицо стоика и горного отшельника, ни потусторонний испепеляющий взгляд. Именно сердитый взгляд был наш, посюсторонний. Его обладатель пока еще нигде отрешенно не витал. Этого человека лет сорока (?) все еще всерьез доставали его земные проблемы.

Нет, было видно, что прорваться наружу своему раздражению он не позволит. Но он также ничем не мог уже скрыть тот факт, что внутри у него от всей этой х…ой жизни царит уже просто полномасштабная изжога. Глубокая вертикальная морщина между сведенными бровями и очень жестко прорезанные носогубные складки – от этого он не избавится уже никогда. Так и хотелось ему сказать: ну зачем ты так, брось, плюнь, забей, пожалей себя, ну не ешь ты больше лимонов…

В крайней степени задумчивости он нехотя отделился от стола и побрел в угол, в маленькую каморку. Именно побрел. Как-то кривовато, согнувшись и желчно морщась всем своим подвижным лицом от этой своей «изжоги». Да что там, морщась всем своим поджарым существом… Побрел нога за ногу, медленно переставляя громоздкие зимние сапоги. Они-то вот точно казались на нем какими-то лишними, веригами цеплялись к ногам и мешали. Ему было бы куда логичнее и легче демоном нестись, не касаясь земли, со свистом рассекая воздух блистательно развернутыми плечами. Нечто, плотным слоем окружавшее его, его искрящаяся энергетика, эта почти материальная в его случае субстанция, почти вслух кричала об этом…

Но, видимо, вся его жизнь сейчас была сродни подвалу, в котором протекала. Не полетаешь. Необходимость сидеть неподвижно в своей конуре за какой-то бумажно-компьютерной работой его явно смертельно тяготила… Точно, он и побрел-то как привязанный волкодав, с отвращением волоча за собой невидимую тяжеленную цепь…

И если черная борода только подчеркивала беспредельный аристократизм бледного, мертвенно-белого лица, то черный свитер навыпуск – это было совсем не то, что надо было носить на этой стремительной, жесткой, но сейчас вдруг почему-то согнувшейся, поддавшейся фигуре…

«На поверхности» он преображался, в своем плотном монументальном пальто он был похож то ли на памятник Дзержинскому, то ли – самому себе. Это был Очень Большой Человек. Пока Лимонов был в «санатории», в лавке оставался именно он…

Я зову Тишина «мой фюрер».

Всадники Апокалипсиса

Прямо мизансцена: один, самый главный, отошел – и на первый план выступили другие…

«У-у-у, как здесь все запущено…» – не подумала, а прямо-таки со всей полнотой ощутила я. Надежд на то, что все в этой жизни еще может измениться в лучшую сторону, открывшийся пейзаж уже не оставлял. Но зрелище было хорошо тем, что сразу же давало полный расклад относительно того, куда же я все-таки попала…

У стола сгрудились несколько черных туч. В глаза бросилась общая дремучесть этой группы мужиков – и какая-то катастрофическая взрослость. Здесь все было как-то уж слишком по-взрослому. Это когда лучше уже не станет. Они были очень похожи. На предыдущего – и друг на друга. Без вариантов. Всадники Апокалипсиса: Брань, Глад, Мор и Смерть. «…и ад следовал за ним…»

Это не была униформа. Это был образ жизни. Джинсы, какие-то одинаковые, военные, кажется, свитера с накладками из ткани на плечах, что-то еще, такое же поношенное… Одежда – прослойка между людьми и этим подвалом, и все три составляющих давно уже пришли к общему знаменателю. К знаменателю подвала.

Высокие, худые мужики. Почему-то общее отсутствие выправки – и сразу какая-то запущенность. Что-то в их жизни одинаково – сильно – на них на всех давит, заставляя спины сгибаться. Вид не просто одичавший. Вид замшелый. Казалось, на поверхность из этого подвала, куда едва проникал тусклый зимний свет, они не выбирались уже много лет. Все они уже давно и прочно обитают здесь вот, в подвале, срослись с этим подвалом и подвальным же образом жизни. «Жизнь наложила отпечаток…» Да жизнь под этим отпечатком их уже полностью погребла!..

«Мой» немного не офицер Евгений Александрович со своей выправкой на этом фоне выглядел просто неприлично блестяще.

О, моя информационная незамутненность… Любой из них, никак не идентифицированных мной, мог произнести: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…» Теми людьми в приемной Бункера были Роман Попков, Скрипка, Эдуард Сырников и Абель. Уже можно начинать скандировать: «Слава партии!»…

Первый ангел

Нет, дремучесть в той группе у стола исходила явно не от него.

– Н-да… Все вместе мы вообще ни на кого не похожи… – с сомнением блеснет чуть позже очками блистательный Роман, выволокши однажды сразу всех «бункерских бомжей» на божий свет и пытаясь пристроить их к революционной борьбе.

Меловая бледность, черные, регулярно сбриваемые волосы, очень высокий рост, невыносимая худоба. По-скиновски закатанные камуфляжные штаны не доставали до края высоких ботинок, и было страшно смотреть, как зимой он с выглядывающей из-под штанин полоской голых ног выходит на мороз. Острой и колючей была каждая его грань, а он весь состоял из граней. Блестя очками как цейсовской оптикой, он в своем черном бомбере нависал над человеком неумолимым знаком вопроса: «А что ты сделал во имя партии?!» Коброй нависал, уже начавшей чуть расправлять капюшон… И это был отнюдь не риторический вопрос.

Все, что делало его Романом Попковым, было сосредоточено в его голосе и в его взгляде.

Слишком часто начинало казаться, что страшнее этого голоса нет ничего. Когда именно он среди ночи взрывал обморочный сон: «ПОДНИМАЙТЕСЬ…» Поднявшись, я понимала, что опять не запомнила дословно каждый раз произносимый Романом Попковым текст: «ТОВАРИЩИ НАЦИОНАЛБОЛЬШЕВИКИ! Поднимайтесь клеить листовки…» В оглушенной памяти оставался только ГОЛОС. «…и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, первый и последний; То, что видишь, напиши в книгу…»

Я и не знала, что взгляд смерти иногда может быть даже меланхоличным. Наверное, это была уже пресытившаяся смерть… Недавно пообедавший удав. Или просто прицеливающийся. На что вообще нельзя вестись, так это на его кажущееся спокойствие. Никому ничего хорошего оно еще не принесло. Взгляд преображается мгновенно, и этим взглядом сквозь очки он любого пригвоздит к полу – и пошлет на смерть. Чтобы выдержать мощь Романа, надо было самому быть таким же. А это сложно…

Во всем его жестком, отточенном – и в то же время диссонирующем с этими определениями – облике сквозила неумолимость. Как и в его действиях. Все делалось стремительно и сильно. Своим присутствием он накрывал все вокруг как плащом. И всех, кто попал в поле действия этого плаща, рыболовного невода, сносило следом. Очень редко выдавался момент, чтобы Роман тайфуном прошелся по Бункеру – и никто никуда, ни на какой огневой рубеж не был брошен… «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…»

Большого Человека чуешь сразу. Вокруг него, вместе с ним движется НЕЧТО, что заставляет тебя почтительно отступать в сторону. Метров на пять… Вокруг московского гаулейтера это НЕЧТО клубилось, создавая завихрения, и явственно слышались громовые раскаты. Ему приходилось ежедневно, без просветов, ворочать большой массой людей, проблем и событий. Ладно бы это были дела праведные…

Не-ет. Каждый раз, открывая железную входную дверь, надо было проламываться сквозь глыбу льда реальной опасности, заведомой стопроцентной палёности всех твоих действий. «А ну-ка, парень, подними повыше ворот, подними повыше ворот и держись…» И действительно, сразу именно этот жест: воротник – повыше вверх, голову – поглубже в плечи. Позвоночник сжимался как гармошка. Распрямить его теперь могло только вдруг свалившееся с неба сознание своей полной безоговорочной правоты и легальности… Не в этой жизни.

Из Бункера выходили с желанием проскочить под нависшим дамокловым мечом. Каждый раз выходили как на бой. Тело с живущим в нем воспоминанием, что когда-то оно было ящером, начинало жить своей жизнью, наносные человеческие представления о прямохождении сменялись каким-то звериным инстинктом. Я себя не узнавала. Мозги были заняты опасностью, грозящей со всех сторон. И неподконтрольное тело вдруг начало действовать само. Больше ничто не мешало ему вспомнить, кто оно…

Помните, что делает взгляд волка «волчьим»? Вперед и вниз, параллельно земле, опущенная голова. Прямой взгляд тогда получается исподлобья, в упор. Он просто наставляется на объект, как впечатанный в лоб ствол пистолета. Следуя логике этого взгляда, к земле пригибаются шея, плечи… Так и идешь. С нацеленным вперед взглядом-стволом. Сканирующим взглядом-стволом. К людям так не ходят…

Тело перетекало, тело скользило разлитой ртутью, начинающей вдруг гибкими каплями сжиматься в одно озерцо. Когда идешь так, не обязательно касаться земли на каждом шаге… Я помню, как, идя по Бункеру, я вдруг поняла, что стала ртутью.

Больше ничто не мешало упор перенести на взгляд.

Насторожиться, сгруппироваться, припасть к земле, превратиться в комок нервов и жил и основной упор перенести на взгляд, готовый в любой момент спружинить и отбросить тело в сторону. Мне сразу стал понятен секрет многих попадающихся здесь пылающих глаз. Когда грубая реальность начинает нуждаться в постоянном неусыпном контроле, ты как таковой, как полновесное, вальяжно расхаживающее по улице физическое тело, – ты перестаешь существовать. Ты весь превращаешься во взгляд…

Плечи тянет к земле нестерпимо. Лучшее впечатление, которое ты можешь теперь производить, – это вообще не производить никакого впечатления. Раствориться. Сжаться в точку. Слиться с асфальтом. Упрямо уткнуться лицом куда-то в собственные ботинки, и не дай бог поднять голову, чтобы привлечь беду прямым, горящим, впечатанным в нее взглядом.

Ты просто стираешь себя и весь превращаешься в напряженный, внимательный, скользящий, прожигающий все на метр – и ускользающий взгляд. Как эхолокатором ты ощупываешь им окружающую тебя действительность. Рыщущая плеть. Но зато теперь вот в таком – очень нехорошем – шарящем взгляде, идущем откуда-то снизу, исподлобья, мне сразу слышится такая масса всего, до боли родного! И с его обладателем мне все навсегда становится ясно… Я смогла опять выпрямить спину и взглянуть миру в лицо только через несколько месяцев, когда оттаяла мозгами и подзабыла всю эту романтику… А потом уже – ходила «под пулями», не пригибаясь. Ничто так не выматывает душу, как постоянная опасность, и если именно так ее закалять…

Я теперь имею совершенно особое мнение на предмет того, что такое политическая воля. Я видела тех, кому эту волю приходится исполнять… Как это, наверное, облагораживает: наблюдать приложение этой воли со стороны. А не ощущать на себе.

Гораздо позже перед президентскими выборами тоненький депутат Рыжков говорил по телевизору, что оппозиции пора уже ввязываться в драку и накачивать политические мускулы. Какая прелесть! Я вспоминала нас. Как нас брали среди ночи и выбрасывали на мороз, поднимали и отправляли «на драку». Вчерашние подростки – это и были «политические мускулы оппозиции»…

Не вопрос, любые мускулы можно прокачать. Спроси меня. Я знаю как… А лучше – спроси у Романа. Я сразу же поняла: когда мне приспичит побывать в лагере подготовки экстремистов, я буду искать его где-нибудь в… А чего я там не видела, зачем мне его искать? Потому что здесь я попала сразу же на базу действующих революционеров!

«Мне стало понятно, что России нужна радикальная современная национальная партия. Основывающаяся не на дебильном дремучем отвращении к «жидам» и иностранцам, замешенном на зависти к ним же. Основывающаяся не на этнических эмоциях, визгах дремучих людей. Основывающаяся не на несостоятельном и несовременном мировоззрении православия. Но основывающаяся на понятиях: национальные интересы, а также широко понимающая нацию как добровольное мощное содружество индивидуумов, ощущающих свою безусловную принадлежность к русской цивилизации, русскому языку, русской истории и русской государственности. Готовых пролить свою и чужую кровь ради этих ценностей. Такая партия должна быть молодой и поэтому молодежной, у такой партии должны быть свои святые, свои ритуалы». Эдуард Лимонов. «Моя политическая биография».

Смешное слово

– Нацболы… – бросил однажды Роман в сердцах. – «Фашистов» здесь – одна тысячная часть, остальные – анархисты!

Я только усмехнулась. «Фашисты» – одно из самых смешно звучащих в наше время слов. Настолько оно неактуально.

Читаем, сделав запрос в Интернете:

«Отрицание демократии и прав человека; насаждение режима, основанного на принципах тоталитарно-корпоративной государственности, однопартийности и вождизма; утверждение насилия и террора в целях подавления политического противника и любых форм инакомыслия…»

«Политическое течение, выражающее интересы наиболее реакционных и агрессивных сил империалистической буржуазии. Террористическая диктатура самых реакционных сил монополистического капитала, осуществляемая с целью сохранения капиталистического строя. Важнейшие отличительные черты Ф. – применение крайних форм насилия для подавления рабочего класса и всех трудящихся, воинствующий антикоммунизм, шовинизм, расизм, широкое использование государственно-монополистических методов регулирования экономики, максимальный контроль над всеми проявлениями общественной и личной жизни граждан…»

По всему получается, явление именно под этим названием может быть любимой игрушкой государства, но не его граждан. Как я люблю, когда люди начинают бросаться словами, значения которых не знают. В ответ они получают набор слов, к примеру приведенных выше…

«В противоположность фашизму национал-социализм главной своей задачей ставит построение национального государства на принципах социальной справедливости в интересах всей нации. Национализм не дает никаким классам общества привилегированного положения. И поэтому не устраивает «новых русских». Сегодня главная тактическая задача «новых русских» – оседлать национальный подъем в стране и направить его по пути фашизма. Для этого в умах людей настойчиво смешиваются два несовместимых понятия: национализм (любовь к своей нации, своей Родине) и фашизм, при котором интересы кучки финансовых олигархов ставятся выше интересов нации. Это делается для того, чтобы окончательно запутать людей и под прикрытием псевдонационалистических лозунгов в очередной раз обмануть народ, установив в стране фашистскую диктатуру, закрепить положение России как сырьевого придатка Запада, как это предусмотрено архитекторами «нового мирового порядка»…»

«Националист – это человек (здесь бы я уже поставила точку… – Е. Р.), четко осознающий интересы своей нации, ставящий все свои лучшие качества на службу этим интересам и для которого эти интересы превыше всего. Только национальная идеология ставит во главу угла интересы исторически, естественно сложившейся общности людей – Нации. Националист не стремится унизить другие народы (такой человек называется шовинистом), а лишь желает блага для своего народа, своей нации…»

По всему получалось, что выступления против национализма – выступления против народа.

А всякая там «фашистская» эстетика – романтизм, элитаризм – это просто игрушки, а не фашизм. Фашизм приходит сверху, от денежных мешков.

– Когда услышишь, что начались репрессии по отношению к людям, борющимся за социальные права, – наставляла я прихвостня, – можешь заикнуться о фашизме…

Потом я слышала, как нацболов с их социальной борьбой клеймили «фашистами». У меня начиналось какое-то нервное веселье…

Тебя пока еще не режут…

Мне пришлось долго убеждать своего прихвостня, что мое новое увлечение – нацболы – не являются фашистами. В смысле, не преследуют и не убивают людей по национальному признаку и позиционируют себя как самых что ни на есть прожженных неформалов.