Религия и нравы русских

Нечаянный урок

Иностранец в России — тема отдельная, часто болезненная для национального сознания. На всякую критику родных устоев сердце ощетинивается и торопится сказать поперек. Между тем, иногда только чужими глазами и можно увидеть себя в настоящем виде. Нация, как и человек, живет в непрерывных отражениях. Живет, как посмеивается популярный сегодня Гришковец, одноврЕмЕнно. Сразу в двух ударениях, изнутри и снаружи, в профиль и анфас, для себя и для людей. Сам-то ты себя так видишь, а ты послушай, что тебе в спину говорят. Нынче это и совсем просто — загляни на себя в Интернет и чего только не увидишь и не узнаешь! Даже и фотографии какие-то невиданные явятся, где ты насилу узнаешь себя, и какие-то дикие, якобы тобой сказанные слова! И кто-то тебя уж и в оборот взял за то, в чем ты ни сном ни духом… Поневоле сам себе иностранцем покажешься.

Да и какие иностранцы в России? Барклай — иностранец? Екатерина Великая? Владимир Иванович Даль? Один навсегда в России иностранец — Дантес. Остальные — наши. А уж французы XVIII — начала XIX в., учившие нас «всему шутя», как добрый л'Аббе — Онегина или месье Бопре Петрушу Гринева, бывшие только бедным домашним переводом Лагарпа для Александра I или нашего героя Жозефа де Местра для всего петербургского света — они и просто русским русские. Во всяком случае, воспитали неплохих детей двенадцатого года, которые вошли в Париж, как домой из отпуска, как в столицу после летней усадьбы.

Влияние де Местра на Чаадаева считалось общепринятым и почти естественным. Но вот на что внимание обращалось реже, так это на интерес к нему русских славянофилов и — послушайте-ка! — самого М. Н. Каткова, чьим именем либералы стращали детей целое столетие. А книжка-то, которую мы открываем, называется «Религия и нравы русских» и рассказывает о родной вере и церкви столько нелицеприятного, что хоть в пасквили заноси. Тут и священники, теряющие по нетрезвости Святые Дары, и четвертные билеты «за грехи» вместо исповеди, и «совершенная отъединенность духовного сословия от общества», и неизменное именование нас «схизматиками», и с печалью подчеркнутое всеобщее тяготение русского двора «совсем покончить с религией».

В этом последнем пункте, правда, возникает комическая тонкость. В книгу включены и наблюдения за русской Церковью земляка и коллеги де Местра графа Босси, сделанные на несколько лет раньше де Местра. Там Босси хвалит Россию за то, что она как-то незаметно и ловко «лишила служителей господствующего культа всякого значения в государстве», тогда как «самым просвещенным правителям», чтобы освободиться «от ярма духовенства», надо было сначала много сделать «для возрастания некоторой безрелигиозности народов». Думаю, что де Местр не похвалил бы коллегу, потому что был уверен, что у нас-то действительно хотят «покончить с религией», а у них, во Франции, уже спохватились после революционного безумия. И поскольку сам граф, по свидетельству Ф. Ф. Вигеля, был «бешеным католиком», то и для России от расползания демократизма и религиозного равнодушия видел одно лекарство — введение католичества.

Граф много пишет об успехах католичества, об умном опыте иезуитов и масонов, к которым некогда принадлежал сам, и путь которых «для некатолических стран» считал желанным и полезным. Красноречие его было столь продуктивно, что в католичество перешел даже племянник обер-прокурора Синода А. Н. Голицына молодой князь Александр Федорович (и как не вспомнить тут М. С. Лунина или, особенно, В. С. Печерина с его и в католичестве по-русски подвижнической судьбой?). Так что немудрено, что Александру I скоро пришлось прогнать и иезуитов, а там и самого де Местра.

Вообще картина равнодушия к родной вере при дворе (а ведь де Местр был близок к Александру I, в котором, как он обмолвится в примечании «до 1812 г. нельзя было заметить признаков христианских убеждений»), тяжела и досадна. Но тут важна цель, с которой граф собирает свои неприятные «анекдоты». В том-то и дело, что им движет не злорадство, не равнодушие чужого (какой он чужой, когда советует Государю, когда его сын служит России в кавалергардах?), а скорее желание остеречь Россию от опасностей уже тогда наступавшего «пострелигиозного понимания истории», желание убедить власть в том, что демократизм, которому учил молодого Александра Лагарп, губителен, что спасительны власть и аристократия при могучем фундаменте церкви, а в идеале жесткая теократия.

Отчего и ухватятся скоро за его идеи славянофилы, отчего графа станут сравнивать с А. С. Хомяковым в ревности о теократическом синкретизме, отчего вскоре К. Н. Леонтьев заговорит о «подмораживании России» и станет таким же «пламенным реакционером» (словцо Бердяева о де Местре), как сам граф. И не зря в роковые годы уже падающей России, в уже закипавшей последней революции имена Леонтьева и де Местра объединит в студенческой работе почти мальчик Василий Жураковский. Этой его работой в Киевском университете руководил тогда, в 1916 г., отец Василий Зеньковский. Однако, судя по неуклонному свету пути и мученической кончине ставшего впоследствии священником Василия Жураковского, он и при написании работы, получившей тогда золотую медаль, уже не только оглядывался на учителя. Он и сам слышал уроки великих предшественников и торопился своей работой подхватить, а там и опытом жизни подтвердить великую консервативную идею не безумного слепого бега за ненасытной новизной времени, а ясного стояния в Боге и традиции.

Но только остановить было уже ничего нельзя. «Мы вольные птицы», нам непременно надо «туда, где за тучей белеет гора». То, что для де Местра было смущающими «анекдотами» об опасной недисциплинированности церкви, к сожалению, на тот час было в России правилом. Посмотрите «Пути русского богословия» о. Георгия Флоровского о предшествующих Босси и де Местру и современных им летах — что там происходило в русской Церкви. Там «анекдоты» будут «покруче». Чего будет стоить один певец Петра Феофан Прокопович, относившийся к русскому духовенству (будучи фактически его главой) с открытым презрением. Да и к иерархии тоже, а это уже шатало последние опоры и без того лишенной патриарха церкви: «Лучшими силами своей души, — цитирует «лирические» прокоповичевы признания о. Георгий Флоровский, — я ненавижу митры, саккосы, жезлы, свещницы, кадильницы и тому подобные забавы». Душа его тосковала по реформации, и тут он также мало переведывался с совестью и традицией, как Петр.

Да и возможно ли церкви устоять в истине, когда государство летит на Запад и летит со времен Петра неостановимо, склоняясь в лучших умах к масонству, к безрелигиозному аскетизму, мистическому любопытству, а в умах «пониже» — к цветению сект, когда повсюду заводятся меннониты, молокане, скопцы, гернгутеры и хлысты? Когда апокалиптическая мечтательность через день ждет антихриста, а человек не может как следует встать на ноги в «житейском море» под встречными волнами своего и чужого. Даже у ярчайших светильников XVIII в. митрополита Платона и святителя Тихона Задонского историк церкви видит часы печали и тоски и «безбытную обнаженность души».

Государи с Петра мечтают об объединении церквей (Петр грозит побить противников палкой). Александра воспитывает протоиерей Андрей Самборский, возросший в Лондоне, предпочитающий цивильное платье и бритую бороду и не любящий родных установлений. Во Франции выходит утопический Томас Мор, переведенный Руссо и тотчас почтительно отрецензированный у нас Н. М. Карамзиным. Издатель А. Ф. Лабзин, воспитанный на Сен Мартене, Бёме и Фенелоне, потчует русского читателя расплывчатой всемирностью и «единой религией сердца», от которой действительно недалеко до того, чтобы «вообще покончить с религией».

А там за дело берутся И. В. Лопухин и М. М. Сперанский, да и все русские ложи, стесняющиеся «темноты» русского духовенства и озабоченные его преобразованием «на разумный лад». Является богословие в лентах и звездах, парад цветных умов и холодного мистицизма. Эпоха дышит утопией, ожиданием всеобщего счастья (Александр государственно декларировал «осчастливливание России») и «правами человека», о которых де Местр пишет чуть не с ненавистью, ибо по своей родине знает, как скоро такая всеобщность делает нацию толпой.

Как бы легко сделалось на душе, если бы это была только история, только навек ушедшее «тогда», то, что в детстве звалось «давно и неправда». Можно было бы улыбнуться над господином де Местром, как Пушкин над месье л'Аббе или месье Бопре и, перекрестившись, благословить духовную твердость и свет сегодняшней церкви, избавленной от необходимости извлекать уроки из шатающегося прошлого. А только почему-то читается книга с острой горечью вовсе не за прошедшее, а за то, что и сегодняшний любитель «анекдотов» найдет их поле едва ли не более урожайным. Начни хоть с «нотаток» лесковского отца Савелия Туберозова из «Соборян» или с бедного попа, которому «живется весело, вольготно на Руси» («каков попу почет, скажите, православные, кого вы называете породой жеребячьею, кому вдогон, как мерину, кричите го-го-го?»). А там можно и к Л. Н. Толстому с его до сих пор пугающим православного читателя «Воскресением», и к В. С. Соловьеву с «Тремя разговорами» и вместе с С, Н. Дурылиным спросить, почему из поповского сословия так часто выходили Чернышевские и Добролюбовы, и русская живопись смела писать «Крестные ходы на Пасху» и «Чаепития в Мытищах». Или прочитать полные горечи сетования святителя Игнатия Брянчанинова или предупреждения Льва Тихомирова о том, что «бюрократизм церкви пугает и предвещает недоброе». А там обернуться в самое последнее время и прочитать «Дневники» отца Александра Шмемана, по которым церковь собирает горячий собор — не напраслина ли, не к смущению ли православного сердца? И вынужден с печалью сказать: нет, не напраслина и не к смущению. Вот хоть это замечание: «Церковные люди не любят верности церкви. Они хотят, чтобы церковь была верна им, тому, чего они от нее хотят. И потому всякий, кто любит церковь в ее сущности, страдает от церкви». Или это: «России нужно православие, но, пожалуйста, не говорите нам о его содержании». Запад, по замечанию Шмемана, уже «отказался от Христа во имя им же, христианством посеянной и неверно понятой свободы». Похоже, нас ждет то же.

А нашего консерватизма только и хватает на то, чтобы как при де Местре сказать, что «одна мысль праздновать Пасху с латинянами может привести к национальному мятежу», да на то, чтобы, как они нас тогда, звать их теперь «схизматиками». А чтобы увидеть твердое сопротивление безумию мира, принять де Местрово и леонтьевское сопротивление безличной демократии и духовному усреднению человека до совершенной потребительской плоскости — этого не жди. А чтобы увидеть церковь в стоянии против государственно дозволенного растления человека всеми средствами массовой информации, с этим, пожалуйста, в другие двери («читайте и выписывайте журнал «Фома» и будете спасены»).

Мир по-прежнему не собирается идти путем духовного труда, о котором твердил Александру де Местр, которого искали A. С. Хомяков и И. В. Киреевский, о котором криком кричали русские религиозные мыслители, помнящие теократические надежды начала XIX века, о котором напоминали И. А. Ильин и М. А. Новоселов, B. А. Тернавцев и С. Н. Булгаков. История упорно стремится стать «постисторией» и совлечь христианство в «постхристианство». И цивилизация победно приканчивает культуру и теснит церковь. И бог весть, почему вспоминаются слова зоркого Сковороды, ходившего по земле невесть когда, а говорившего, словно вы виделись вчера: «Мы измерили море, землю, воздух и небеса; мы обеспокоили недра земные ради металлов, нашли множество миров, строим непонятные машины. Что ни день, то новые опыты и дивные изобретения. Чего только мы не умеем, чего не можем! Но то горе, что при всем том, чего-то великого недостает». И ведь правда всякий из нас слышит — недостает.

Укоризненная книга французского мыслителя, как это часто бывает с «русскими иностранцами», глядит в корень и не дает сослать себя в примечания.

Валентин Курбатов