Рембо и связь двух веков поэзии

III. Рембо и Парижская коммуна

Внутренний кризис, невозможность разобраться в том, что происходит в стране, в конце концов вызывают у Рембо деятельную реакцию. Он хочет понять, что все же происходит, бросается туда, где совершаются решающие события. В результате — третий побег. Рембо, продав часы, покупает билет и 25 февраля 1871 г. вновь оказывается в Париже. Поэт оставался там до 10 марта. Возвратился в Шарлевиль Рембо пешком. У пруссаков его мальчишеский облик не возбуждал подозрений, а крестьяне тогда охотно принимали молодых людей, спасавшихся от плена или пробиравшихся в свои части и в отряды вольных стрелков. Точные даты пребывания Рембо в Париже подтверждаются письмом к Полю Демени от 17 апреля, где Рембо делится впечатлениями о поэтических и политических новинках Парижа «между 25 февраля и 10 марта». В поэзии это главным образом произведения, посвященные обороне от пруссаков, в том числе стихи Леконт де Лиля и молодого революционно настроенного поэта Альбера Глатиньи. В политической жизни Рембо проницательно отмечает газету «Кри дю пепль» и журналистов Валлеса и Вермерша. Парижскую коммуну, как известно, никто сознательно не готовил, но если называть журналистов, создававших ту политическую атмосферу, в которой Коммуна стала возможной, то Валлес и Вермерш будут в числе первых.

Что Рембо делал в Париже и на какие средства он продержался там две зимние недели, неясно.

Не в этот ли раз ему удалось записаться в национальную гвардию или хотя бы пожить при части в ожидании официального оформления; сделал ли он это через полтора месяца, уже при Коммуне? Не исключено, что такие попытки имели место и во время третьего, и во время четвертого побегов.

Стихотворение, озаглавленное «Украденное сердце» или «Истерзанное сердце», не дает внятного ответа на этот вопрос, но расставляет силки тем ученым, которые хотели бы оспорить службу Рембо в войсках Коммуны. Им хочется доказать сразу и то, что «Украденное сердце» отражает душевную боль, испытанную подростком в обстановке грубого быта солдатской казармы гвардейцев Коммуны, и то, что Рембо вообще не был в Париже при Коммуне.

«Украденное сердце» составляет одно из звеньев в серии стихотворений весны 1871 г., на которых лежит отпечаток кризиса, пережитого поэтом до Коммуны, и саркастической издевки, которой он подверг своих врагов, почувствовав опору в Коммуне. Едва читатель обратится к таким вещам, как «Сидящие», «Вечерняя молитва», «Мои возлюбленные малютки», «На корточках», как сразу увидит, что это отчаянно злые, порой циничные стихи. Они в необыкновенно смелых и неожиданных образах клеймят уродства жизни, и в них не почувствуешь стремления к идеалу. Негодуя по поводу уродливо сросшихся со стульями библиотекарей-чиновников или грязного быта монаха, Рембо противопоставляет изяществу парнасских стихов намеренную грубость образов и языка.

Со стихотворения «Сидящие» во многих произведениях Рембо план выражения играет все большую, с первого взгляда даже самодовлеющую, роль. Однако на самом деле он создает иными, более метафоризированными средствами содержание, которое врезается в память глубже, чем если бы оно было в большей степени выражено рассудочным смыслом слов и конструкции.

В плане выражения наблюдается «перехват», но этот «перехват» не просто избыточен. Пусть те шарлевильские сидни не стоили такого пафоса; пусть идеализация девочек, за которыми Рембо полгода назад собирался ухаживать, не заслуживала столь резкого осуждения, которое содержится в языке и тоне стихотворения «Мои возлюбленные малютки»; — пусть даже брат Милотус Калотус не стоил пыла словосочетаний, его уничтожавших («На корточках»), поэтическая энергия Рембо не пропадает даром. Она пошла на то, чтобы породить — на век вперед — поэзию повышенной, эстетически-внутренней, разжигаемой планом выражения экспрессии. Поэтическая энергия Рембо пошла на то, чтобы дать импульс литературным явлениям, в которых в конце концов перо могло быть приравнено к штыку.

Рембо обогащает и усложняет язык, вводит разговорные обороты, вульгаризмы, диалектные слова, иногда в произвольном смешении с книжными научными терминами и искусственно образованными латинизмами. Стремясь к резкости и острой выразительности отдельных, порой отвратительных, черт изображаемого, он в соответствующих случаях будто играет на расстроенном фортепьяно — нарушает ритм александрийских стихов и прибегает к частым переносам — «анжамбманам» из одного стиха в другой. Например, в стихотворении «На корточках», которое исполнено антиклерикального пыла и рисует нравственное и физическое уродство обжирающегося до сонной одури монаха и которое выделяется намеренной грубостью образов, из 35 стихов 16 не строго правильны.

Не менее, чем стихотворение «На корточках», сонет «Вечерняя молитва» был для тех лет произведением скандальным — своей хулигански обостренной арелигиозностью. Сонет, как и другие вещи Рембо этого периода (независимо от того, были ли они приемлемы с точки зрения «хорошего вкуса»), был объективно направлен вперед по течению французской поэзии XX в. и устранял различия между поэтом и непоэтом; сонет предварял моду на примитив, т. е. те тенденции, которые после Руссо Таможенника заденут не только разные модерпипгические течения, но повлияют и на реализм XX в. Рембо за пятьдесят лет до «потерянного поколения» и почти за сто лет до битлов и хиппи открывает возможность выражения в литературе глубоко равнодушного, наплевательского отношения к духовным и моральным ценностям существовавшего общества, включая и религию.

Разумеется, и применительно к сонету «Вечерняя молитва» надо помнить о том особом значении у Рембо плана выражения, о котором говорилось выше.

Вообще «цинизм» произведений Рембо весны 1871 г. в значительной мере был напускным и литературным. Это видно по упоминавшемуся стихотворению «Украденное сердце». Оно написано на грубоватом солдатском арго с примесью весьма ученых слов. В нем воссозданы душевные метания юноши-поэта, который, несмотря на показной цинизм, болезненно реагирует но то, что кажется ему пошлым и мешает разрешению великих вопросов: что делать? как жить?

Ломая старое и готовясь активно строить новое (см. письмо к Полю Демени от 15 мая 1871 г.), Рембо, как это случалось и в общественной практике, крушит искусство, полагая, что на девяносто процентов (он делает исключение для греческого искусства и дли нескольких поэтов предшественников во главе с Бодлером) оно не будет нужно освобожденному народу.

Стихотворения вроде «Моих возлюбленных малюток» не следует и на десятую долю принимать за чистую монету, понимать их буквально. Игровой элемент заметен уже в автографе Рембо, где на полях против стихов написано: «Какие рифмы! О, какие рифмы!».

Условность искусства приводила в подобных случаях к возникновению известного стереотипа. Конечно, этот стереотип создался после Рембо — и в данном случае много десятилетий спустя.

Возникшие позже стереотипы поведения части молодежи, предугаданные Рембо, — черта в его позиции второстепенная, а порождаемый обгоном энергии плана выражения выигрыш поэтической силы был немалым делом. Для деидеализации «уродок» не надо было такого пафоса, но для развития поэзии, видимо, он был нужен!

Весть, докатившуюся до Шарлевиля 20 марта 1871 г., Рембо встретил с восторгом и как нечто должное. В Париже победила Коммуна, регулярная армия отступила в Версаль. Прямо или косвенно Коммуна победила всех тех, кого ненавидел юноша-поэт. «То, что произошло после Робеспьера, не идет в счет, объявил Рембо своему другу Делаэ, — наша страна возвращается к дням, следовавшим за 1789 г. Заблуждение рассеивается…» На улице вслед одуревшим от страха мещанам Рембо кричал: «Порядок… побежден!». Он написал «Проект коммунистической конституции»[22]. Эта работа утрачена, но известно, что Рембо стал вольным пропагандистом Коммуны в провинции. Он заговаривал с шарлевильскими рабочими, рассказывая о «революции коммунаров» и призывая присоединиться к ней. «Народ восстал ради свободы, ради хлеба; еще одно усилие, и он достигнет окончательной победы… Рабочие все несчастны, все солидарны… нужно подниматься повсюду»[23].

Мы сказали: Рембо встретил Коммуну как нечто должное, естественное. Это относится не только к тому, что установление Парижской коммуны произошло в хорошо знакомой ему по личному опыту атмосфере — на восьмой день после его ухода из Парижа.

Это относится и не только к тому, что Рембо на пути к Коммуне не надо было преодолевать такой рубеж, как известному писателю, ставшему в поисках справедливости ротмистром кавалерии Коммуны, грифу Вилье де Лиль-Адану с его 800-летним дворянством и с фамильной традицией службы французским королям начиная с XI в., с Генриха I и Бертрады — Анны Ярославны[24].

Рембо встретил Коммуну естественно и потому, что был так же открыт поискам неизвестного будущего, так же задорно молод духом, как и многие ее участники и поборники, которые были старше годами, но воплощали в марте 1871 г. молодость мира.

Рембо естественно стал поэтом Парижской коммуны, но мы не считаем, что он «поэт Парижской коммуны» в терминологическом смысле, когда слову «поэт» по-французски предшествовал бы определенный артикль. Главному уроку опыта Коммуны как первой пролетарской диктатуры, который извлекли и проанализировали Маркс, Энгельс и Ленин, в поэзии Коммуны соответствовали очень немногие произведения, прежде всего «Интернационал» Эжена Потье. Такой конденсации урока Коммуны и такого устремления в будущее не достигалось на страницах поэзии Парижской коммуны, в том числе и у самого Потье.

Зато если иметь в виду складывавшуюся с первых из 72 дней художественную интеллигенцию Коммуны, то многое в ее чувствах и чаяниях, в пафосе и радости новых решений и побед, в горечи ошибок, заблуждений и поражения, в надеждах на продолжение борьбы и будущую победу никем из художников Коммуны не было высветлено так ярко, как в вспышках поэзии Рембо.

Источником непосредственных впечатлений был четвертый прорыв Рембо в Париж, относящийся ко времени между 18 апреля и 12 мая (17 апреля он еще был в Шарлевиле, а 13 мая он вновь находился там). Этот прорыв был актом сознательного личного участия Рембо в гражданской войне на стороне Коммуны. Сохранились сведения, что поэт служил в частях национальной гвардии, располагавшихся в казарме на улице Бабилонн (юго-запад центра Парижа, между бульваром Инвалидов и бульваром, с 1870-х годов названным бульваром Распайля) и на улице Шато д'О (северо-восток Парижа, за бульваром Сен-Мартен). Указание на два места военной службы Рембо, возможно, соотносится: первое — с пребыванием в казарме национальной гвардии на рю де Бабилонн в феврале — марте, до Коммуны; а второе — в части федератов в апреле — мае, при Коммуне. Упоминать об этих обстоятельствах в печати стало возможным лишь после амнистии коммунарам в 1881 г., иначе подобное свидетельство носило бы характер доноса. Даже бельгийская полиция, как выяснилось, была в 1873 г. осведомлена, где были Верлен и Рембо в апреле мае 1871 г.

Помимо приводившихся страниц воспоминаний Делаэ (р. 103), имеется вполне определенное, хотя и витиевато выраженное, свидетельство Верлена в брошюре «Артюр Рембо» в серии «Люди сегодняшнего дня» (1884).

Взволнованно-причудливая проза Верлена — неблагодарный материал для хроникальной документации, но она фиксирует факт, что Артюра Рембо, так же как и другого молодого поэта-революционера Альбера Глатиньи, уже тогда, во время событий, взяла на заметку жандармерия в их департаментах и за них принялись, как выразился Верлен, «столичные душки-шпики»[25], Судя по намеку Верлена, Рембо во время краткой службы в гвардии Коммуны участвовал в каких-то операциях, проведенных в возмездие за убийство без суда 3 апреля 1871 г. одного из самых пылких бланкистских руководителей Коммуны — ученого-этнографа, профессора Гюстава Флуранса. Верлен начинает рассказ об этой странице жизни Рембо словами: «Возвращение в Париж при Коммуне, некоторое время, проведенное в казарме Шато д'О, среди тех, кто хотел как-то отомстить за Флуранса»[26].

Следует напомнить, что исполнительная комиссия Коммуны 7 апреля 1871 г. в обращении «К национальной гвардии» констатировала, что добровольцы в провинции откликаются на призыв Парижской коммуны, и приветствовала это.

В книге бывшего коммунара Эдмона Лепеллетье «Поль Верлен» содержится рассказ об энтузиазме, с которым коммунары приняли Рембо, юного федерата (так именовались военнослужащие Коммуны) из провинции, и поместили его в казарму одной из частей Коммуны. Лепеллетье говорит не о казарме на рю де Шато д'О, а о казарме на рю де Бабилонн, но сообщает подробности — пишет, будто Рембо не выдали ни амуниции, ни оружия[27]. Возможно, Ленеллетье невольно контаминировал данные о третьем и о четвертом пребываниях Рембо в Париже, но не исключено, что шестнадцатилетний, казавшийся совсем мальчишкой, Рембо так и не был официально зачислен в войска Коммуны, остался без довольствия, положенного федератам (а это могло стать одним из факторов, вынудивших его к середине мая вернуться в Шарлевиль).

В тот же день, 7 апреля, когда Коммуна приветствовала приток новых федератов из департаментов, приказом тогдашнего военного делегата (т. е. народного комиссара по военным делам) Гюстава Клюзере был изменен декрет от 5 апреля, предусматривавший обязательную военную службу холостых граждан от 17 до 35 лет. С 7 апреля обязательной становилась военная служба всех мужчин, холостых и женатых, в возрасте от 19 до 40 лет. Служба лиц в возрасте от 17 до 19 лет объявлялась добровольной. Коммуна оставалась Коммуной молодых, но в свете нового приказа официальное зачисление в часть Рембо, которому и до 17 лет было далеко, стало бы незаконным.

Вопрос об осуществлении пятого (и второго во время 72 дней Парижской коммуны) прорыва Рембо в Париж более проблематичен. Намерение Рембо несомненно. В письмах из Шарлевиля от 13 и 15 мая 1871 г. Рембо говорит, что «неистовый гнев толкает его к парижской битве», где «еще погибает столько рабочих», говорит о своем решении «через несколько дней быть в Париже»[28]. Непосредственность впечатлении от первых дней победы версальцев кажется очевидной в стихотворении «Парижская оргия». Это побуждает думать — в тех пределах, в которых обычная логика распространяется на сверходаренных художников[29], - что Рембо, отправившись в мае, действительно дошел до Парижа, но в первые дни после Кровавой недели, хотя Д. Девере не исключает его пребывания в столице 23–24 мая 1871 г. (указ. соч., р. 17). Отроческий, все еще почти детский вид юноши помог ему еще раз пройти, и не со стороны боев, где версальцы хватали всякого, а скорее напрямик из Шарлевиля, с северо-востока, сквозь прусские линии, бездействовавшие и нужные тогда лишь версальцам, стремившимся воспрепятствовать организованному отходу федератов и «зажать» их между невозможной для них сдачей пруссакам и смертью.

Если Рембо и дошел до Парижа в пятый раз — то он опоздал. Он увидел «Коммуну в развалинах». Ему оставалось лишь проклясть кровавых победителей («Подлецы! Наводняйте вокзалы собой…») и вернуться, бросив своими стихами в версальцев последний коммунарский бидон с пылающим керосином…

Как бы то ни было, важнейшим гражданским актом всей жизни Рембо было то, что в момент тяжелейшего испытания он стал на сторону Парижской коммуны и несколько раз доказал свою готовность пожертвовать за нее жизнью[30].

Так в числе энтузиастов, разрушителей старого мира во имя построения нового, Рембо выступает в той соединяющей века поэзии роли, которая стала очевидной в 1940-1950-е годы.

Судьба текста каждого из связанных с Коммуной стихотворений Рембо может (как это видно из примечаний к ним) составить предмет приключенческой повести. Например, от текста самого знаменитого из них — «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь» — не сохранилось ничего, и текст был только по памяти и поэтапно через 15–20 лет восстановлен Верденом (с 1883 по 1895 г.). Автограф фрагмента другого стихотворения — «Руки Жанн-Мари» был обнаружен лишь спустя полвека, в 1919 г., причем и этот текст оказался частично восстановленным Верленом.

Все же уцелевшие стихотворения Рембо о Коммуне не только образуют развиваюшееся поэтическое целое, но и выстраиваются в некий ряд, где каждое из них будто намеренно отмечает определенный этап движения идей и судеб Коммуны.

Был ли всегда Рембо так уж «недостоин сам себя»?

Юноша-поэт сразу вжился в ритм жизни Коммуны. Блистательная и боевая, маршеподобная «Парижская военная песня» — это такой призыв к наступательной войне против «помещичьей палаты», против «деревенщины» (les ruraux), который соответствовал реальным политическим задачам Коммуны в апреле 1871 г.

Рембо разоблачает «кровавый балаган» Адольфа Тьера и внушает уверенность, оказавшуюся лишь символической, но тогда вдохновлявшую борцов, в скорой победе над версальцами. Передвижения версальцев кажутся поэту гибельными для них. То, что главари слетелись из своих имений, обнажив свои «le vol» (по-французски это и «полет», и «воровство»), — признак их слабости перед «весной мира». Бомбардировка и взятие версальцами Севра, Медона, Аньера также предстают в песне как бессильное действие — альтернатива будто и невозможному для врагов взятию «красного Парижа», население которого лишь сплачивается под бомбежками и пожарами. Версальцам поэт противопоставляет эту «красную» весну, воплощенную в пробуждении Парижа, пробуждении, чреватом наступлением сил Коммуны.

В духе этой идеи выдержана и уничижительная характеристика главарей реакции — Тьера, его военного министра Пикара и версальского министра иностранных дел Жюля Фавра, особенно ненавистного как патриотам, так и интернационалистам Коммуны, так как он подписал 10 мая 1871 г. капитулянтский Франкфуртский договор, в котором бисмарковская Германия символизировала не только врага-победителя, но и международную реакцию воскрешенный Второй рейх.

Некоторые злободневные намеки Рембо перестали восприниматься, другие стираются при переводе. Например, стих «Thiers et Picard sont des Eros» язвителен и смешон не только уподоблением престарелого суетливого и жадного до крови карлика Тьера и его достойного «напарника» Пикара шаловливому богу любви Эроту, но, как верно заметила С. Бернар, омонимией «des Eros — des zeros» (т. е. Тьер и Пикар — это «нули», «ничтожества»). Французские исследователи, насколько нам известно, не обратили внимания на еще один оттенок этой игры слов: «дез-эро» значит не «де эро» — не «герои».

«Париж заселяется вновь» — это не только одно из ярчайших произведений за все века существования французской гражданской поэзии, но и политически необходимое разоблачение ужасов и цинизма Кровавой недели, убеждающее в обреченности торжества версальцев. Отсюда созвучие некоторых строф стихотворения заключительным страницам работы Маркса «Гражданская война во Франции»[31].

Стихотворение — проклятие версальцам, притом не столько исполнителям-солдатам и даже офицерам армии подавления, сколько подлинным версальцам, тем, во имя чьей корысти была жестоко подавлена Коммуна, тем, кто за войсками вернулся в окровавленный город. Стихотворение выражает уверенность в грядущем воскресении подлинного трудового Парижа и дела Коммуны.

Истинность порождает ту необыкновенную лирическую интенсивность, с которой выражены негодование по поводу низости победителей, любовь к революционному Парижу и вера в его победу. «Париж заселяется вновь» почти сплошь состоит из восклицательных предложений, но в нем нет риторики: непосредственная жизненность и эмоциональность оправдывают именно такое взволнованное интонационное ритмическое построение стихотворения.

Эти особенности позволили в свое время Э. Багрицкому и А. Штейнбергу в знаменитом переводе пойти на вольную передачу отдельных образов при сохранении сути и пафоса стихотворения:

Поражение, показанное Рембо во всем ужасе, не сломило волю борцов. И Рембо, в понимании Багрицкого и Штейнберга, в день скорби обращается к Парижу Коммуны со словами:

Строки, выражающие уверенность в победе Парижа, несмотря на все унижения, казались полными особо жизненного смысла в годы нацистской оккупации. С образом Парижа Коммуны у Рембо прямой линией связан образ Парижа Сопротивления в стихотворении Поля Элюара «Мужество».

В случайно найденном в 1919 г. стихотворении «Руки Жанн-Мари», воспевающем коммунарок, Рембо противопоставляет Жанн-Мари холеным кокоткам и светским дамам. Он пишет об особой, целомудренной красоте сильных, потемневших от пороха рук героини Коммуны. Поэту больно, что на эти «чудесные руки», святые для всякого повстанца, версальские палачи осмелились надеть цепи. Хотя Рембо ведет речь метонимически — только о руках героини, в стихотворении создается цельный лирический образ коммунарки.

В стихотворении «Пьяный корабль», где будто и речи нет о Парижской коммуне, в последних строфах возникновение проблем, поставленным в нем, связывается с внутренней невозможностью для поэта жить в тех условиях, которые создала версальская реакция, — жить под зловещими огнями тюремных понтонов, где томились коммунары.

К произведениям Рембо, связанным с Коммуной, нужно отнести стихотворение «Вороны», написанное, видимо, поздней осенью 1871 г. Если бы поэт сам не напечатал это стихотворение (в сентябре 1872 г.), трудно было бы поверить, что у Рембо можно встретить прямое обращение к патриотически-национальному долгу, поставленное к тому же в связь с поражением во франко-прусской войне. Удивительная строка, говорящая о том, что необходимым Франции вороньим криком — напоминанием о долге нечего беспокоить тех героев, которые пали в мае (которые заслуживают пения «майских малиновок»), может рассматриваться как свидетельство любви и верности поэта Коммуне.

Прямо к уроку Коммуны Рембо вернулся в одном из «Последних стихотворений» — «О сердце, что для нас…». Здесь говорится о полном уничтожении старого общества и предсказано, что в круг борцов будут вовлечены «неведомые черные братья», но прозаическая приписка гласит: «пока все остается по-прежнему».