Ренн-ле-Шато и тайна проклятого золота

Глава I ОСТРОВ СОКРОВИЩ

Легенды и предания о тайниках с сокровищами можно услышать в любом уголке земного шара. Несметное богатство, утаенное в земле или под землей, — один из неистребимых мифов человечества, связанный, вероятно, с историями о Золотом веке и потерянном рае, который дремлет в каждом из нас. Изгнанный из вечно цветущего Эдема человек верит, что этот волшебный сад, окутанный туманной дымкой, скрыт в глубине его глаз — или же таится под его ногами, в чреве матери-земли. Земля, как мать, питает человека, снабжая его своими плодами и водой: она принимает его в свои объятия, когда тот уходит из жизни. Но ее недра — это противоположный, «обратный» мир, где простой смертный, рискнувший в него проникнуть, движется медленно, пробираясь на ощупь в полной темноте, в которой порой может блеснуть удивительный свет, исходящий от пещеры, наполненной золотом и драгоценными камнями. Упоминания о таких пещерах есть в любой народной сказке, равно как и в любом мифологическом эпосе. Как кажется, любовь человека к подземным тайникам различного рода можно легко объяснить, исходя из его глубинной психологии — это не что иное, как неосознанное желание вернуться в утробу Матери, — но столь логичное объяснение не касается пережитого. Ибо пережитое питается верой, а не достоверными фактами.

Интересующий нас край не стал исключением из правила: Разе не перестает удивлять путешественников своими легендами о подземных тайниках с сокровищами. Можно даже сказать, что в Разе их намного больше, чем в других местах. Этому способствовало не только изолированное, приграничное положение этого региона, но и его удивительная природа: горы и спрятанные в них долины, изрезанное разломами высокогорье, таящее в себе множество пещер и гротов… Разе с полным на то правом можно назвать «Островом сокровищ». Но увы! Мало кому удавалось добраться до них: сокровища не только надежно спрятаны, но и находятся под охраной фей или демонов, которые допустят к тайнику лишь того, кто принесет им знаменитую золотую ветвь. Иными словами, неизменным персонажем во всех легендах о сокровищах является некий «стражу входа», которого нужно усмирить, побороть или даже уничтожить, — иначе тайная комната, где хранится клад, так и останется тайной. Подобную структуру можно обнаружить даже в мифе о поиске Грааля.

Чтобы услышать одну из таких легенд, сохранившихся в устной народной традиции, не стоит отходить от Ренн-ле-Шато далеко: на северо-востоке находятся руины замка Бланшфор, откуда берет начало история, какую обычно любят рассказывать в долгие зимние вечера. В 1832 году ее записал некий Лабуисс-Рошфор, страстный любитель путешествий и легенд:

«Неподалеку от нас виднелись руины крепости Бланшфор, где долгое время хранил баснословные сокровища сам дьявол. Местные жители верят, что в его руках сосредоточено примерно девятнадцать с половиной миллионов луидоров».[138] Прервемся ненадолго: итак, история «проклятого золота Ренн-ле-Шато» началась вовсе не с аббата Соньера. Впрочем, рассказ о золоте, охраняемом дьяволом, широко распространен в народной традиции с давних пор. Вполне возможно, что в нем отразилось двойственное отношение человека ко всему тому, что спрятано, скрыто или утаено: тайное вызывает и страх, и желание. Однако извечное желание найти сокровище может долгое время спокойно дремать в человеке под спудом ежедневных забот — и чтобы оно пробудилось, необходим прецедент. Например, тот, о котором повествует Лабуисс-Рошфор: «В один из солнечных деньков, когда у дьявола было много свободного времени (вероятно, это происходило до Великой французской революции!), он начал выкладывать все свои девятнадцать с половиной миллионов золота на вершине горы. Молодая пастушка, вставшая поутру, увидела, что гора Бланшфор усеяна сверкающими золотыми монетами. Взволнованная, удивленная девушка вернулась в деревню, чтобы позвать отца, мать и родных… Они поспешили за ней, но дьявол оказался расторопнее: все золото в тот же миг исчезло». Современный читатель, без сомнения, решит, что молодая пастушка, явно страдающая неврозами, увидев отражение солнца на белых камнях Бланшфора, облекла свое неосознанное стремление в конкретную материальную форму. Правда, действующие лица этой истории думали несколько иначе: «Эта новость немедленно облетела всю деревню, возбуждая любопытство и воодушевляя жителей, которые, поразмыслив, решили отправиться за советом к колдуну. Тот не был глупцом: внимательно выслушав историю о чудесном открытии, он сначала оговорил, что в награду за поимку сокровища ему причитается добрая его половина, а до поимки ему нужно четыреста-пятьсот франков, чтобы подготовиться к операции». Реакция колдуна классическая: волшебник (или жрец) всегда должен получить что-то в награду, если окружающие хотят, чтобы обряд или ритуал возымел действие. Колдун берет на себя лишь тайные опасности своей миссии. Остальным предстоит пойти на риск в материальном плане.

«Деньги ему принесли. Колдун предупредил, что, когда он будет биться с дьяволом и позовет на помощь, все должны откликнуться на его призыв. Каждый пообещал ему это, и участники экспедиции направились к горе. Колдун кривлялся, бормотал какие-то призывы, выкрикивал угрозы и чертил круги вперемешку со странными фигурами. Вдруг послышался страшный шум. Наши люди перепугались и бросились бежать кто куда, в то время как за их спинами раздавались взрывы и летели камни. Колдун тщетно призывал: „На помощь, на помощь!“ Его оставили на поле боя, нисколько не интересуясь исходом битвы. Колдун долго не появлялся; наконец он вернулся опечаленный, едва переводивший дух и покрытый с головы до ног каменной пылью. Он жаловался на то, что все его бросили: ведь он уже повалил дьявола, и если бы на его призыв откликнулись, в их руках сейчас была бы победа… и кошель дьявола. Упрекая крестьян в трусости, колдун пошел домой в Лиму, ругаясь на чем свет стоит, но удержав при себе задаток». Концовка истории приобретает иронический оттенок: колдун притворился, что он боролся с нечистым, — верный способ выманить немного денег из легковерных крестьян! Такой конец красноречиво говорит о том, насколько силен был в окситанских краях антиклерикализм, который характеризует страну, пораженную рационализмом, или «сциентизмом».

В других областях Франции концовка подобных историй несколько отличается от окситанской. Бретонская сказка, распространенная в Оре, рассказывает о сокровищах, спрятанных под менгиром и охраняемых дьяволом. Крестьяне, решившие завладеть им, просят помощи у священника, и тот соглашается их сопровождать. В то время, когда он «будет читать свою книгу», крестьяне будут копать, но с одним условием: в ходе работы они должны молчать. Конечно, дьявол, появляясь перед ними в разных обличьях, хочет заставить их обмолвиться хоть одним словом. Крестьяне хранят молчание, но в конце работы один из них не удерживается от замечания. Священник тут же велит бросить все и бежать — и вовремя: из того места, где они только что копали, вырываются снопы огня. В конце истории священник произносит: «Если бы следовали моим советам, сокровище было бы вашим. Но вы не удержались от желания поговорить. Отныне никто не сможет забрать это золото.»[139] В этом случае концовка более «клерикальная», но сама история ничем не отличается от той легенды, что рассказывают в Окситании: сокровище ускользает от простого смертного, какими бы ни были способы, которыми он пользовался для его обретения. Этот эзотерический обзор можно завершить словами из статьи, посвященной «знаменитому сокровищу аббата Соньера» — они полностью подтверждают тезис об извечном страже золота: «Каким бы ни было происхождение сокровища Ренн-ле-Шато, оно было присвоено тайными обществами, которые ревностно присматривали за тайником. Это богатство должно было пойти на нужды таинственных властелинов мира, управляющих нами без нашего ведома».[140] А кто может быть высшим повелителем этих «властелинов мира», как не Дьявол собственной персоной? Дьявол удобен, ибо он является прекрасным символом всего того, что неясно. Но мы бы ошиблись, если бы отнеслись к этому предостережению несерьезно, даже несмотря на то, что упоминание в нем «тайных обществ» вызывает улыбку.

Потому что «проклятое золото» существует. В один прекрасный день оно даже появляется на свет: происходит это в 1665 году, во время правления Короля-Солнца, который, упрятав за решетку своего министра Фуке, живо заинтересовался Разе и велел предпринять в нем таинственные поиски. Вот что рассказывает об этом местная изустная легенда. В один весенний день старый пастух Ренна, возвращаясь с пастбища, заметил, что в его стаде не хватает овцы. Повторяя действия своего Доброго собрата, описанного в Евангелии, он вернулся на то место, где он провел день, и, разумеется, услышал блеяние потерявшейся овцы. «Зов шел из-под земли. Приблизившись, он увидел, что животное упало в яму. Он спустился в расселину, но в тот момент, когда ему почти удалось схватить овцу, напуганное животное устремилось в узкий проход, уходивший под землю. Пастух последовал за подопечной во тьму, пригибаясь все ниже и ниже, как вдруг ему показалось, что он наткнулся на что-то. О, чудо! Под его ногами были монеты! Однако его восхищение быстро сменилось ужасом, поскольку рука его нащупала не только золото, но и человеческие кости. Напуганный пастух поспешил вернуться обратно, но при этом не забыл наполнить шапку монетами. Очутившись на поверхности, он не придумал ничего лучшего, как принести свою находку домой, в Ренн. Вероятно, в своей жизни он еще не держал в руках столько золота, помутившего его разум. Но не Бог и не ангел подкинули его пастуху. На его беду, вскоре о находке прознала вся деревня, после чего слух о золоте достиг ушей сеньора Ренна (вероятно, Анри д'Отпуля). Последний велел схватить злополучного пастуха и подвергнуть его допросу, чтобы тот признался, откуда он взял это золото. Однако палачи перестарались. Взбешенный оплошностью своих подчиненных, сеньор Ренна велел казнить столь неловких палачей».[141]

Перед нами прекрасный пример историзации мифа. Здесь собрано все: случайное открытие, подземелье, клад, страшная находка (человеческие останки) и финальное наказание, поскольку пастух посягнул на сокровище, принадлежавшее высшим силам (в этом случае их роль исполняет сеньор Ренна), хранителям этого «адского места». Однако конкретные факты, такие как время события, имя пастуха (Игнас Пари) или присутствие в истории сеньора д’Отпуля, еще не означают, что этот случай мог произойти на самом деле.

Тем не менее этот пример показывает, что почва для темных «изысканий» Соньера была подготовлена. Аббат прекрасно знал об истории Игнаса Пари. Лучшее тому доказательство — картина на фронтоне исповедальни в храме Ренн-ле-Шато: пастух, пригнувшись, следует за своей овцой в подземелье. Видимо, эта легенда по каким-то причинам интересовала аббата, если только он не решил использовать ее в качестве «указания» «ключа» к сокровищам, который без устали ищут в храме Ренн-ле-Шато…

В годы, последовавшие за смертью Соньера, жители Ренн-ле-Шато без примеси горечи или зависти утверждали, что кюре и «мадмуазель Мари» наткнулись на подземную галерею, которая вела в древнюю часовню замка, в которой они нашли груды золота, драгоценные камни и даже корону. Так гласило предание. Но особенность устного народного предания заключается в том, что довольно часто оно облачается в одежды предшествующих мифов, наполняя старую форму актуальным на данный момент содержанием.

Такой процесс происходит в Разе уже долгое время. Его общество, порой под влиянием духовных лиц, единственных хранителей Знания, всегда принимало различных «политических изгнанников» вместе с их тайнами и богатством. Так, можно вспомнить о евреях в Разе, спасавшихся от преследований и появившихся в округе в незапамятные времена. Правда, то, что среди населения департамента Од есть евреи, еще не является свидетельством присутствия в Разе ушедшего из Вифании племени рода Вениаминова, о чем утверждали некоторые авторы с пылким воображением. Зато вера в то, что в Разе нашли приют вестготы под предводительством Алариха, изгнанные из Италии, прочно укрепилась в этих краях и даже породила легенду о том, что в одном из недоступных мест Разе спрятано сокровище вестготского конунга. Конечно, в данном случае вера подкреплена неопровержимыми историческими фактами: вестготы действительно занимали южные области Галлии, оказывая сильное влияние на местную культуру и традиции. Но переплетение истории и мифа становится удобной возможностью для дальнейшего мифотворчества, в результате чего на свет появляются всевозможные домыслы и спекуляции, включая те, что касаются сокровищ Храма Иерусалимского.

Это предание опирается на реальные исторические события. Как известно, В 70 году н. э. сын императора Веспасиана Тит «усмирил» Палестину — попросту говоря, разграбил ее. Захватив Святой город, Иерусалим, его войска опустошили и разрушили храм Соломона. Римляне, хотя и казались веротерпимыми, были безжалостны к тем, кто оказывал им сопротивление: разрушение Храма Иерусалимского было необходимой мерой для того, чтобы укрепить позиции на Ближнем Востоке. Это памятная дата для иудеев, не перестававших с того времени собираться и молиться у Стены Плача, единственного свидетельства, оставшегося от этого храма. Священные реликвии, найденные римлянами в храме (в частности, золотой семисвечник), были доставлены в Рим, где им было отведено достойное место в императорской сокровищнице, среди трофеев, награбленных у народов, попавших в зависимость от римлян.

Настало время упадка Римской империи: угроза, исходящая от готских племен, становилась все более ощутимой. Наконец, в 410 году вестготы под предводительством Алариха ворвались в Рим и разграбили его. Так императорская сокровищница (вместе с трофеями, принесенными римлянами из Иерусалима) оказалась в руках Алариха. Но после смерти вождя его преемник Атаульф, брат жены, увел вестготов из Италии и закрепился на юге Галлии, не преминув, конечно, увезти с собой то несметное богатство, которое Аларих отнял у Рима. Известно, что наследники Алариха заняли земли Тулузы: во времена Хлодвига Везеготское королевство находилось в руках Алариха и, спокойно управлявшего этой огромной империей. Но Хлодвиг, намеренный стать наследником римских императоров, стремился укрепить свои позиции и авторитет, что стало причиной его дальнейших действий: войска франков вторглись в Аквитанию. Алариху II ничего не оставалось, как спешно прятать свое знаменитое сокровище.[142]

Но далее версии значительно расходятся: исследователи не могут прийти к единому мнению о том, где именно король спрятал свои сокровища. По одной из версий, тайник находился в Каркасоне. Этот вывод сделан на основе сведений, взятых из «Войны с готами» (I, 2) Прокопия Кесарийского: «Овладев большей частью Галлии, они (германцы) усиленно стали осаждать Каркасиану, так как они услыхали, что там находятся царские сокровища, которые в прежнее время взял Аларих старший, ограбив Рим. В числе их были драгоценности иудейского царя Соломона, в высшей степени удивительные по виду. Большинство из них было украшено драгоценным камнем смарагда; их в древние времена римляне взяли в Иерусалиме». Заметим, что в этом отрывке нет ни единого упоминания о семисвечнике: более того, речь идет всего лишь о части сокровищ.

Эта информация породила множество гипотез. Одни считали, что эта часть сокровищ была спрятана в нескольких тайниках, расположенных в горах. Другие полагали, что богатство Алариха скрыто в так называемой горе Алариха. Кто-то утверждал, что тайник с сокровищами «трех королей» нужно искать на склонах пика Бюгараш. И наконец, не стоит забывать о цитадели Ренн. Ясно одно: сокровище Алариха, в существовании которого никто не сомневается, не раз перемещали и перепрятывали. В 507 году Аларих II был убит в битве, развернувшейся в долине Вуйе, и сокровище, находившееся в Тулузе, попало в руки Хлодвига. Но та его часть, которая была упрятана в горах, ускользнула от его притязаний. Далее на арене истории появился Теодорих, который увез сокровище в Равенну, но впоследствии оно было доставлено в Испанию, а затем вновь спрятано в Каркасоне или Корбьерах. А если говорить о Корбьерах, то в каком месте сокровище может быть спрятано лучше, если не в цитадели Редэ, по крайней мере, в легенде?

Именно эту версию легенды подхватил и развил XIX век. В ее поддержку говорили многие факты: таинственная деятельность тамплиеров в XII веке, выписавших в Разе из Германии рабочих-литейщиков; кампания, организованная в конце XVII века Кольбером: наконец, многочисленные находки в этих местах тайников с драгоценностями. Конечно, по сравнению с «королевским тайником» это были всего-навсего тайнички, но они наталкивали на мысль, что где-то под землей этого края таится настоящий клад, доподлинная королевская сокровищница. Начиная свою деятельность в Ренн-ле-Шато, Беранже Соньер не мог не знать легенду о сокровищах Соломона: вероятно, с ней были знакомы и местные жители.

Но история усложняется: к неоспоримому историческому свидетельству о присутствии в Разе вестготов примешивается не менее правдивый рассказ о тамплиерах, обосновавшихся в этих краях в XII веке. Каковы бы ни были причины, вынудившие тамплиеров поселиться в Безю (охрана пути, ведущего к могиле Иакова Старшего в Саньяго-де-Компостела, выгодное положение вблизи границы, причины военного характера?), жители региона всегда верили в то, что храмовники выбрали столь отдаленное место для того, чтобы спрятать в нем сокровище. Это поверье живо и поныне. Кроме того, нужно помнить, что тамплиеры Безю находились в подчинении Руссильона, то есть принадлежали Арагонскому королевству, в то время как тамплиеры Кампань-сюр-Од подчинялись Франции. Такое усложнение истории послужило поводом для различных предположений.

По легенде, тамплиеры Безю «спрятали в тайнике часть своих денежных запасов, так как хранить их в Руссильоне стало небезопасно. Помимо этого, в тайнике могли находиться богатства, доверенные тамплиерам знатными руссильонскими семействами, уехавшими с Майорки; возможно, среди них были сокровища майоркского короля. Присутствие храмовников в долине Безю породило веру в то, что они припрятали в этих местах все свои сокровища; в действительности же они доверили большую их часть тамплиерам Кампань-сюр-Од, которые поместили сокровище в тайник под храмом и в его окрестностях. История эта подкреплена тем, что Кампань — этот средневековый городок, известный своими древними руинами, оставшимися в наследство от прошлого, — хранит следы множества подземных ходов, вырытых под городом. Поддержкой легенде может служить и то, что на плато Лозе и в долине Безю были сделаны странные открытия».[143]

Разумеется, край, наполненный удобными местечками для тайников, во все времена привлекал к себе множество кладоискателей. Появление в легенде о тамплиерах деревни Ренн-ле-Шато произошло непроизвольно, «по смежности»: Ренн-ле-Шато находится в одном регионе с Безю и Кампань-сюр-Од, следовательно, тамплиеры вполне могли поместить один из тайников в его округе. В соединении всех этих фактов на поверхность вновь всплывает сокровище Храма Иерусалимского.

Как известно, основной целью ордена было охранять паломников, идущих в Святую землю. Обосновавшись в Иерусалиме, тамплиеры долгое время жили в согласии с населением Ближнего Востока; по некоторым утверждениям, они общались даже с мусульманскими сектами. Так или иначе, культура и обычаи Святой земли были знакомы тамплиерам не понаслышке, поэтому можно легко предположить, что им удалось найти документы в храме Соломона. Действительно, если орден располагался на том же месте, где ранее находился этот храм, почему бы не предположить, что тамплиеры обнаружили документы христиан, повествующие о жизни Иисуса, о его распятии и воскресении? Странное поведение храмовников, плевавших на крест и тем самым отвергающих Христа, послужило серьезным аргументом и для того, чтобы осудить их, и для того, чтобы сделать из них хранителей опасного секрета. Несмотря на то, что тамплиеры обладали репутацией людей, в чьих руках было несметное богатство (в действительности, как оказалось, они владели лишь землями), можно было подумать, что они равным образом владели документами, манускриптами, еще более ценными, чем золото или драгоценности.[144]

Все это было добавлено к тайне, окружавшей «сокровища Разе», что, разумеется, повлияло на сюжет «романа об аббате Соньере», начатого в 1956 году. Чтобы сделать аббата Соньера более привлекательным, нужно было превратить его если не в шпиона, то, по крайней мере, в служителя тайного общества. Что может быть таинственнее и привлекательнее, чем Орден тамплиеров, официально распущенный папой Климентом V, но продолжавший существовать в тайне от всех? Факт этот, конечно, не мог не вызвать различные домыслы о призрачном Приорате Сиона, который, согласно «Документам Лобино» и другим не менее подозрительным «секретным досье», был высшей невидимой силой, управлявшей храмовниками. И все же очевидно, что Беранже Соньер не прислушивался к тому, что рассказывали о тамплиерах: его интересовал другой тайник — тот, что был сделан аббатом Бигу во время революции. Кюре Ренн-ле-Шато не нуждался в «сокровищах» тамплиеров или вестготов. Скорее всего, манускрипты он нашел совершенно случайно: не они были предметом его поисков (по крайней мере, в начале работ).

Целью раскопок, произведенных Соньером, было найти пресловутое сокровище аббата Бигу. Правильнее, конечно, в этом случае будет сказать «сокровище д’Отпулей»: аббат Бигу был всего лишь его хранителем, который позаботился о том, чтобы спрятать его в безопасное место, когда наступили тяжелые времена.

Но, принимая во внимание гипотезу о тайнике Бигу, не спешите отбрасывать в сторону все то, что было сказано о сокровищах вестготов (и, соответственно, Соломона) или о кладе тамплиеров (также связанном с Храмом Иерусалимским). Семейство д'Отпулей являлось наследником всех знатных родов, которые существовали в Разе — следовательно, в его распоряжении находились не только всевозможные ценности, передаваемые из поколения в поколение, но и различные семейные архивы. Кто знает, какие документы могли храниться в архивах исчезнувших родов — некоторые из них, вполне возможно, представляли колоссальный интерес для общества! К тому же не стоит забывать, что в XVIII веке члены семейства д’Отпулей были тесно связаны с тайными обществами… Иными словами, чем длиннее список возможных сокровищ, тем длиннее, красивее и увлекательнее становится наша история. Как все же повезло тем, кто пишет роман об аббате Соньере! Сложно представить себе более богатый материал для рассказа, в котором история и миф переплелись до такой степени, что стало невозможно отличить реальность от вымысла.

Остается напомнить о других преданиях: их можно включить в список гипотез, не поддающихся проверке, но построенных по той же схеме, которая была выявлена в предшествующих легендах. Прежде всего это древняя история о золоте Дельфов. В III веке до н. э. участники военного похода на Балканы, возглавляемые вождем Бренном, привезли в Галлию трофеи, доставшиеся им при разграблении Дельфов. Разрушение галлами дельфийского святилища — факт достоверный, но сам военный поход закончился поражением, после чего некоторая часть галлов отправилась в Малую Азию, где основала Галатское королевство. Конечно, на помощь истории пришел миф: события, произошедшие в Дельфах и фрагментарно отраженные в произведениях греческих и римских авторов, превратились в настоящий мифологический рассказ о дельфийском сокровище.[145] Галлы, имевшие обычай придавать своим трофеям обрядовый характер, погружая их в озеро, доверили золото Дельфов водам озера, которое, если верить некоторым тулузским легендам, находилось на западе от города (согласно другим сведениям, этот подземный водоем находился под церковью Сен-Сернен). Римляне, захватив страну, завладели сокровищем, но поскольку это было священное золото, оно не принесло удачи консулу, которому оно досталось. Однако часть сокровищ, возможно, была спасена галлами и спрятана в другом месте — скорее всего, в Разе, стране редонов. Итак, где-то в округе графства Разе покоится священное золото Дельфов, к которому опасно прикасаться, поскольку подобные действия равносильны святотатству. Думаю, читатель уже отметил сходство этой истории с тем вымыслом, который содержится в «Документах Лобино»: согласно этим «документам», сокровище Дагоберта II несло в себе угрозу для тех, кто не имел права до него прикасаться, поэтому Бланка Кастильская так и не осмелилась им воспользоваться. Подобное «народное предание о Меровингах» попросту использовало одеяния другой легенды, что можно смело назвать незаконным присвоением мифа в угоду сомнительной идеологии.

Помимо золота Дельфов, существует легенда о королевском сокровище, которое спрятала в Разе Бланка Кастильская в разгар альбигойских войн. Действительно, древняя легенда упоминает о присутствии в Ренн-ле-Бен некой Королевы Бланки или Белой Королевы: речь идет о фее, воплотившей в себе черты древних богинь плодородия, наделявших богатством своих жрецов (если не сказать любовников). Вне всякого сомнения, это мифологический сюжет, на который впоследствии «наслоилась» легенда о Бланке Кастильской, чему способствовал живой интерес, который проявляла к Разе мать Людовика Святого: известно, что она всеми силами старалась захватить земли несчастного Транкавеля. История и миф сослужили друг другу хорошую службу.

Не будем забывать и о сокровище катаров. Эта история тесно связана с легендой о тамплиерах: известно, что тамплиеры покровительствовали катарам, нередко давая им приют и распоряжаясь их имуществом. Но, скорее всего, сокровище катаров заключало в себе не материальные ценности, а некие документы, повествующие о катарской доктрине. Священный тайник катаров, появившийся во время капитуляции Монсегюра, вероятно, находился в районе Ренн-ле-Шато, в частности на склоне Бюгараша, поскольку эта вершина имела как географическое, так и мистическое соотношение с погом Монсегюра. Графство Разе было страной катаров, его земли входили в катарский диоцез, поэтому нет ничего странного в том, что Совершенные могли доверить свое «сокровище» знатной верхушке Ренна. Это подкреплено историческими фактами; подтверждено также и то, что катарам удалось спрятать свои документы: известно, что четверо Совершенных, которым была доверена эта миссия, покинули Монсегюр накануне его сдачи и благополучно достигли Разе. Но остались ли они в графстве? Маловероятно. Впрочем, это не мешает некоторым искать последние следы окситанских катаров на склонах Бюгараша или в затерянных лощинах Разе.

Наконец, существует еще одно «сокровище»: Грааль. Но традиция, согласно которой Грааль был спрятан в землях Окситании, относительно новая, она не основана на народных преданиях. Ее смело можно считать одним из интеллектуальных изобретений конца XIX века, мифом, зародившимся в литературных, артистических и «герметических» кругах, в которых, как на том упорно настаивают, вращался Беранже Соньер во время своего пребывания в Париже. Таинственная атмосфера, царящая в грандиозном «видении Святого Грааля» Вагнера, не раз побуждала интеллектуалов конца XIX века определить местонахождение Замка Грааля. Одни считали, что Монсальваж находился во Франции, в Монсегюре, в то время как другие искали его в Англии, на месте аббатства Гластонбери. Мне бы не хотелось повторяться на эту тему,[146] поэтому замечу лишь, что о присутствии Грааля в Разе говорят в силу его контаминации с Монсегюром, который находится неподалеку.

Все эти предания выстроены по одной схеме, включающей в себя поиск утерянного объекта, который, попав в руки того, кто его достоин, вернет в мир счастье и гармонию. В подобной схеме заложено не что иное, как извечное стремление к Совершенству, впоследствии принявшее форму поиска некоего материального объекта и, наконец, превратившееся в обычные поиски богатства. Все зависит от цели, которую ставит перед собой ищущий.

Обязательным условием поиска сокровищ является инициация: случайные открытия в счет не идут. Как правило, люди, случайно наткнувшиеся на клад, никогда не используют свою находку по назначению. Впрочем, в основном они находят лишь часть того, что нужно найти. Случай Беранже Соньера не исключение из этого правила: скорее всего, первые открытия были сделаны аббатом случайно. Ему недоставало некой вещи — именно ее Соньер без устали разыскивал. Но невозможно получить искомое, если не владеешь ключом, который позволяет открыть тайную дверь, «дверь, ведущую внутрь», или, согласно выражению, используемому алхимиками, «открытую дверь в закрытый дворец короля». Чтобы добыть его, нужны терпение и наблюдательность: указать правильный путь может незаметный, малейший знак, который необходимо не только обнаружить, но и расшифровать. Так устанавливается система правил, которую прекрасно описал Роже Кайуа в своем произведении «Клетки шахматной доски»:[147]

Итак, вот оно! Слово, которое должно было прозвучать в этом отрывке, — конечно же, испытание. Действительно, право на обладание сокровищем не всегда принадлежит законному наследнику: на этом настаивают практически все народные сказки. В большинстве из них говорится о юном герое, разумеется, бедном, но очень умном. Благодаря своему уму он находит решение и расправляется с трудными ситуациями, в результате чего становится мужем принцессы, хотя не имеет на то никакого права, и в конечном счете узурпирует власть. Это награда за его ум и хитрость, проявленные во время испытания. Тот, кто выдерживает его, способен достичь и другого: именно такой ценой человечество способно прогрессировать, именно поэтому человеческое сознание может превзойти себя и достичь той стадии, когда человеческое существо (ничтожное создание, использующее лишь десятую часть возможностей своего ума) сможет уподобиться богу. Гордыня? Да, возможно, — но кто знает, не является ли она необходимым условием человеческой эволюции? Таков метафизический и теологический урок, преподнесенный нам рассказами о спрятанных сокровищах.

Сокровище обладает двойственной природой — как и все, что обычно скрывают от людских глаз. В тени может таиться как хорошее, так и плохое. Поэтому Роже Кайуа настаивает на двойной сути сокровищ. «Они невидимы и скрыты в тайниках; они являются талисманом из драгоценного материала, с ними связаны истории и легенды, порождающие суеверия.[148] Сокровище — это драгоценные камни, украшения или, строго говоря, вещи, вышедшие из употребления. Однако невозможно представить себе, чтобы тайник был набит банкнотами, векселями или чеками: бумажные деньги исключены из реестра сокровищ». Разумеется, бумажные деньги ненадежны и не могут обладать той магической аурой, которая необходима для сокровища-талисмана. Помимо этого, сокровище всегда олицетворяет собой наследие Прошлого: это символические остатки того, что было «в начале времен», в этом «святилище», предшествующем святому, сакральному, которое одновременно может быть и великим благом, и величайшим злом. В этом корни двойственного поведения ищущего, то притяжение и отторжение, которое он испытывает к сокровищу. В этом корни двойственной природы сокровища, которое может принести ищущему и вред, и пользу.

Вероятно, в силу своей «двойственной натуры» сокровище живет собственной жизнью, почти независимой от того, кто им владеет. «Тот, кто собрал его или нашел, — пишет Роже Кайуа, — никогда не воспользуется им; более того, им не будут пользоваться ни его наследники, ни даже те, кто помогал его искать. Таким образом, сокровище вновь вступает в игру и вновь попадает в более ловкие руки. Для кладоискателя сокровище является лишь свидетельством богатства, но не самим богатством: ни в одном романе вы не встретите героя, который бы потратил найденные им богатства. Это гарантия его исключительной судьбы, но состояние его текущего счета. Полагаю, перед смертью этот герой составит очередной ребус, указывающий путь к сокровищу, тем самым объявив новый конкурс на замещение вакансии „находчивого ума“». Как нам кажется, такое объяснение вполне подходит нашему Беранже Соньеру. В какой-то мере оно должно снять с аббата обвинение в дорогостоящих проектах и замыслах, поскольку он тратит найденные им богатства не на себя, но на благотворительные дела, а рассказы о великолепных приемах на вилле «Вифания» и пышных пирах, достойных Пантагрюэля, всего лишь пересуды. На самом деле аббат Соньер никогда не тратил сокровищ на собственные нужды. Но тогда это позволяет предположить, что он оставил зашифрованное символическое послание, дабы указать другим на эту «дверь, ведущую внутрь», которую откроет лишь тот, кто владеет ключом.

Люди, не верящие в существование «дела Соньера», настаивают на том, что в «труде всей жизни» аббата, то есть в интерьере храма Ренн-ле-Шато, можно обнаружить множество непростительных ошибок и противоречий. То же самое можно сказать и о «творениях» тех, кто был близок Соньеру, — например, о «научном трактате аббата» Буде, изобилующем ошибками и неточностями. Напротив, сторонники «дела Соньера» (хочется лишь спросить, кто затеял это «дело» и кто его судья?) настаивают на том, что все эти противоречия и неточности в трудах обоих аббатов сделаны не случайно, — для случайных огрехов их слишком много. Иными словами, в подобных «ошибках» кроется некая вещь.

Что ж, попытаемся приоткрыть «дверь, ведущую внутрь».

Глава II «ДВЕРЬ, ВЕДУЩАЯ ВНУТРЬ»

Легенды (особенно те, чей возраст не превышает двадцати лет) не умирают. Единожды возникнув, они неотвязно следуют за давшим им жизнь персонажем. Один из таких мифов упорно преследует аббата Буде, повествуя о том, что кюре Ренн-ле-Шато аббат Соньер был пешкой в серьезной шахматной партии, а предоставил эту пешку таинственным игрокам не кто иной, как кюре Ренн-ле-Бен. Согласно мифу, именно Анри Буде от имени «таинственного братства» руководил своим молодым коллегой в его поисках, раскопках и проектах. На сегодняшний день, однако, достоверно известно, что аббат Буде не был демонической личностью, действующей в тени и предоставляющей играть роль первого плана аббату Соньеру; в нем нет ничего общего с тем дьявольским жрецом, каким его любят изображать в «романе об аббате Соньере». Говоря об Анри Буде, аббат Мазьер, написавший множество работ о Разе, замечает: «Те, кто его знали, были удивлены известиями о том, что аббат, оказывается, хотел оставить некое послание. Ум аббата Буде был неспособен на такое». Кюре Ренн-ле-Бен был честным неподкупным священником и даже в какой-то степени пуританином.[149] Но его ошибка заключалась в том, что он написал и опубликовал произведение, озаглавленное «Истинный кельтский язык или кромлех Ренн-ле-Бен». Говоря откровенно, эта книга, вызвавшая к себе столь пристальное внимание в наши дни, была бы напрочь забыта, если бы не одно обстоятельство: к счастью (или к несчастью), Анри Буде жил и работал в Ренн-ле-Бен именно тогда, когда на месте кюре Ренн-ле-Шато оказался аббат Соньер.

Справедливости ради нужно заметить, что аббату Буде следовало бы воздержаться от публикации своего «бессмертного» произведения: оно не принесло ему ничего, кроме сарказма ученых при его жизни и скандальной славы после его смерти. Если бы «Истинный кельтский язык» не вышел в свет, думаю, наука легко бы смирилась с такой грандиозной потерей… Но, в конце концов, что сделано, то сделано. Увы. «Истинный кельтский язык» занял почетное место не на полке с трудами по лингвистике, а в списке подозреваемых по «делу Соньера». Главное «обвинение», выдвинутое против аббата Буде, заключалось в том, что в своей книге он зашифровал ключ, способный открыть тайник кюре Ренн-ле-Шато.

«Истинный кельтский язык или кромлех Ренн-ле-Бен» — удивительное в своем роде произведение: при помощи множества лингвистических (в основном ошибочных) соответствий, опирающихся на наблюдения, касающиеся Ренн-ле-Бен и его окрестностей, автор намерен доказать, что кельтский язык был самым древним наречием мира. Следы этого древнего языка сохранились, как это ни странно, в Разе: аббат Буде без тени улыбки утверждает, что наречие, на котором говорят местные жители (автор не использует термин «провансальский язык»), — это остаток «истинного кельтского языка». «Все эти кельтские выражения, которые звучат вокруг нас, ныне вызывают презрение окружающих, поскольку те считают их ничтожными и грубыми. Однако бесспорно то, что именно таким был праязык, язык-первооснова, на котором говорил Адам и его дети» (р. 213).

Воистину удивительное утверждение. Однако оно не блистает новизной: в конце XVIII века знаменитые «кельтоманы» Ле Бриган и Ла Тур Д’Овернь уже выдвигали предположение о том, что первобытным языком человечества, на котором говорили в Раю, был «нижнебретонский» диалект. Чтобы убедить в этом читателей, Ле Бриган пользовался тем, что находил бретонские корни во всех современных языках. Анри Буде поступил так же. Но оригинальность его сочинения заключается в идее о том, что, помимо лангедокского наречия, наиболее точным воспроизведением древнего кельтского языка является современный английский язык. В юности, как известно, Буде получил право преподавать английский язык. В любом случае, метод, которым пользуется аббат, приводит его к удивительным заключениям. Например, таково объяснение, данное названию реки Риальзе на севере Ренна: «Риальзе — „real“ (rial), эффективный, „cess“, налог, подать — течет с востока на запад в небольшой долине, чьи благодатные земли, пригодные для земледелия, могли позволить обитателям выплачивать подати, установленные кельтами» (р. 227). Над этим стоит поразмыслить…

Кромлех Ренн-ле-Бен, о котором говорит Буде, на самом деле не существует. Это чистейший плод его воображения, но то, на чем было основано подобное представление, можно легко объяснить: ландшафт, раскинувшийся вокруг Ренн-ле-Бен, по форме напоминает цирковую арену, окаймленную утесами и скалами, — вероятно. Буде принял их за мегалиты, то есть за камни друидов, как говорили во времена кельтомании. Однако в своем исследовании автор с удовольствием покидает границы воображаемого кромлеха, обращая внимание и на другие «места обитания кельтов». Так, например, он объясняет, откуда произошло название Локмариакер (Морбиан): «Локмариакер расположен рядом с озером Ванна.[150] Его название означает „озеро, которое не допускает охотников. Вот компоненты его имени: „loch“ (lok), озеро — „to mar“, мешать — „yager“ (iagueur), охотник“ (p. 156). Ничем не хуже объяснение названия местечка Сарзо в Морбиане: „Все авторы, посвятившие себя изучению кельтских орудий труда, уверяют нас в том, что сетка, сплетенная из конского волоса, — это изобретение галлов. Однако они ничего не упоминают о том, где именно его изобрели или изготовили. Ответом на этот вопрос может послужить название Сарзо: „sarce“ (sarse), сеть, сплетенная из волос, — „to sew“ (sô), прикреплять, сшивать“ (р. 156).

И так далее, все в том же духе. Интересуясь всеми древними и современными языками, аббат Буде попутно переписывает на свой лад историю человечества. Таким образом, он дает понять, что имя Каин происходит от „to coin“, чеканить монету, изобретать: разумеется, разве не Каин считался предтечей кузнецов и металлургов? Содом образован от „sod“ („земля“) и „doom“ („судить, осуждать“), что полностью подтверждает известную репутацию этого города. И всякий раз, когда это возможно, Буде привязывает свои объяснения к родному краю, к части своего „кромлеха“.

Такие сумбурные идеи аббата вполне соответствуют тому духу кельтомании, который охватил просвещенную публику в XIX веке. Основой для его концепций и рассуждений о кельтской цивилизации стали идеи, извлеченные из работ Анри Мартена и Амедея Тьерри, из трудов „Кельтской Академии“ и историков-романтиков. Для аббата Буде, как и для перечисленных выше авторов, мегалитические сооружения принадлежали друидам и служили для жертвоприношений. Все это — чистейшей воды вымысел.

Однако, как видно, Анри Буде не сомневается в истинности этих гипотез и относится к своему научному труду со всей серьезностью: получателями обязательного авторского экземпляра становятся как просвещенные люди того времени, так и научные общества. Результат не замедлил себя ждать: произведение аббата получило отзыв в научном мире, но не столь лестный, как, вероятно, хотелось бы аббату. Резюме Академии наук, надписей и изящной словесности Тулузы за 5 июня 1887 года было составлено в довольно ироничном тоне: „Мы не в силах дать подробный критический анализ всех фантастических гипотез и случайных утверждений этого автора, обладающего, судя по его смелым теориям, исключительно богатым воображением. Занимая религиозную позицию, автор использует методы, не имеющие ничего общего с тем, что в наши дни называется лингвистическим изучением… Мы были немало удивлены, узнав, что единственным языком, на котором говорили до Вавилонского столпотворения, был современный английский, сохраненный тектосагами. В этом, собственно, и заключается суть всех великолепных лингвистических пассажей Анри Вуде“. Общество научных изысканий Од не более милосердно: „Какая жалость, что опорой для суждений автора послужили пространные и произвольные этимологические данные, из которых он извлек фантастические доказательства: жаль, что внимание ученого сосредоточено лишь на древних авторах…“ Но, как верно заметил Филипп Шробен в предисловии к переизданию „Истинного кельтского языка“,[151] книга аббата Вуде — „это огромная мозаика из тщательно выбранных цитат и выдержек, взятых из произведений XIX века, из которых аббат создает более-менее связный текст. Но его произведение — это не только собрание точных цитат, но и целые страницы затранскрибированных слов и их аналогий из других языков. Однако какую именно цель преследовал автор: восстановить „истинный кельтский язык“, как того требовала мода на все кельтское, распространившаяся в конце XIX века, — или же совершить „каботажное плавание“ вдоль гипотетического кельтского кромлеха Ренн-ле-Бен? К концу книги возникает ощущение, что Буде уже не помышляет ни о том, ни о другом: сбившись с курса, он блуждает в столь разных темах, как термализм и греческая мифология…“.

Очевидно, „Истинный кельтский язык“ внес достойный вклад в собрание произведений, написанных в XIX веке эрудитами, населявшими центральные городки кантонов. В их стремлении рассказать публике о краях, к которым они питали горячую любовь, нет ничего корыстного или предосудительного, но, к сожалению, методы, избранные ими для изучения родных мест, не имеют ничего общего с научным подходом к делу. Многим из них попросту не хватало научного образования или, по крайней мере, серьезного отношения к объекту своего изучения. Анри Буде горячо интересовался историей своей малой родины, что, впрочем, не мешало ему испытывать интерес и к другим краям. „К великому несчастью любителей тайн и сокровищ, личные бумаги аббата Буде существуют до сих пор. Они свидетельствуют о кропотливой и напряженной научной работе, которую вел кюре Ренн-ле-Бен. По ним можно судить, с каким рвением этот ученый человек занимался этимологическими изысканиями, касающимися множества деревень и местечек Од, — и Ренн-ле-Бен не является исключением из правил…“[152] Из введения, которое так и осталось неизданным, становится ясно, что Буде относился к своим теориям со всей серьезностью: все написанное им не являлось какой-либо криптограммой, предназначенной для того, чтобы привести кладоискателя к заветной кубышке».[153]

Однако факт остается фактом: очутившись на страницах «романа об аббате Соньере», аббат Буде превратился в сообщника и вдохновителя кюре Ренн-ле-Шато, а его произведение со всеми лингвистическими оплошностями и нелепостями стало гигантским ребусом, таящим в себе ключ, какой был у Соньера, проникшего в утробу сокровищ. «Истинный кельтский язык» вернее было бы переименовать в «Истинный птичий язык», то есть язык, недоступный для понимания. Разумеется, разгадать тайну «проклятого золота» и знаменитой «двери, ведущей внутрь» можно лишь в том случае, если ищущему удастся расшифровать произведение аббата Буде.[154]

Именно таким остался аббат Анри Буде в памяти потомков… Вряд ли несчастный кюре мечтал о подобной славе. Кому понадобилось затеять всю эту авантюру с расшифровкой текста, который всего лишь собрал воедино сведения, почерпнутые из произведений XIX века? Зачем нужно было приплетать к абсурдному произведению аббата еще более абсурдные теории? Аббат Буде был достойным и честным человеком, даже несмотря на то, что его лингвистические гипотезы не выдерживали никакой критики. Это не повод для того, чтобы снабжать их не менее фантастическими объяснениями. Ключ к сокровищам следует искать отнюдь не в «Истинном кельтском языке». Упорное привлечение внимания к трудам аббата Буде — всего лишь ловкий маневр для того, чтобы сбить со следа ищущих и любопытных, чтобы утаить истинный путь…

В том же ключе стоит изучить и другое «творение», вызывающее пристальный интерес и множество толкований: храм аббата Соньера, его внешнее и внутреннее убранство. По поводу знаков и указаний, оставленных в храме Ренн-ле-Шато, написано немало работ: его необычное украшение, множество аномалий, замеченных в деталях его интерьера, — все это наталкивает на мысль о том, что подобное оформление святилища таит в себе некое послание, оставленное аббатом. По крайней мере, если бы он захотел его оставить, то он не мог бы сделать этого лучше. Среди тех, кто ищет ключ к сообщению Соньера, обязательно найдется тот, кто уже нашел его… но, увы, не полностью. Впрочем, это одна из характерных (и, бесспорно, раздражающих) особенностей этого «дела»: в нем можно восстановить практически все факты и указания, так и не получив общей картины.

Поселившись в Ренн-ле-Шато, Беранже Соньер задумал отреставрировать и украсить свой храм. Похвальная цель, преследующая одновременно несколько задач: придать своему приходу новую значимость — и тем самым оставить о себе добрую память, увековечить себя в своем творении, что свойственно каждому человеку. Однако череда непредвиденных событий несколько поменяла и планы аббата, и его дальнейшую жизнь: он сделал открытия, которые позволили ему продолжить свои действия. Правда, стоит помнить о том, что открытия эти были сделаны аббатом не по своей воле. Аббат закончил работу над храмом, и, поскольку он, по всей видимости, не имел развитого эстетического вкуса, интерьер церкви получился разнородным и причудливым. Тем не менее в этой разнородности можно заметить некоторые константы.

Одна из них — неистовое стремление к вычурности. Внутреннее убранство хаотично, храм перегружен надписями, орнаментами, статуями. Порой начинает казаться, что автор этого замысла стремился сконцентрировать максимум информации на минимальном пространстве, задавшись целью не оставить в церкви ни одного пустого места. Причина перегруженности храма, возможно, проста: церковь маленькая, свободного пространства в ней мало, а у Соньера, к сожалению, маленькая мания величия. Его попытка реконструкции портика на кладбище — яркое тому свидетельство: он бы хотел воздвигнуть нечто грандиозное, но не имел на это достаточных средств, а потому довольствовался жалкой миниатюрной копией знаменитых портиков, какие можно увидеть в монастырях на севере Финистера. Однако можно спросить себя, не был ли этот «артистический хаос» умышленным, что если безвкусный интерьер храма, перегруженный деталями, был призван утаить некую важную информацию?

Вторая константа — непреодолимая тяга к разного рода инверсиям. Прежде всего стоит вспомнить о «вестготской» колонне у входа, на которой установлена статуя Богоматери Лурдской. Такой священник, как аббат Соньер, разбирающийся в формах и разновидностях крестов, не мог не знать, что крест на «вестготской» колонне перевернут. Одно из двух. Либо рабочие установили колонну неправильно, а Соньер не осмелился (или не смог) заставить их исправить ошибку, либо камень установили именно так, а не иначе по личному пожеланию аббата. Какое из этих предположений верное? Сложно сказать. Далее, картины, изображающие этапы крестного пути, располагаются в обратной последовательности: первая картина находится слева от алтаря, в то время как традиционное ее положение — правая сторона алтаря. Более того, почему статуи Девы Марии и святого Иосифа расположены друг против друга (и в конечном счете инверсионно) по обе стороны алтаря? Почему в руках каждой из них находится младенец? И почему, наконец, неподалеку от входа виднеется дьявол, ярчайшее олицетворение инверсии? Появление в храме дьявола все же можно оправдать: в конце концов, он вынужден поддерживать кропильницу. Как видно, для него это не самый приятный труд: согнувшись под тяжестью кропильницы, он преклоняет колено, свидетельствуя тем самым о своем порабощении, в то время как лицо его выражает ужасные страдания. Можно ли найти более яркое и емкое олицетворение победы Всевышнего над нечистым? Хотя, бесспорно, оно несколько смущает и удивляет верующих, не привыкших к присутствию в стенах святилища дьявола, пускай даже порабощенного.

Правда, верующие предупреждены заранее: «Terribilis est locus iste» («Место сие ужасно»). Впрочем, устрашающий смысл такого высказывания, взятого из рассказа о сне Иакова (книга Бытия), смягчен другим выражением: «Domus mea domus orationis vocabitur» («Дом Мой домом молитвы наречется для всех народов»).[155] К тому же на своде портика, где выгравированы гербы монсеньора Бийара и папы Льва XIII с девизом «Lumen in coelo» («Свет небесный»), можно различить еще более успокаивающее изречение, окаймляющее замок свода: «Hic domus Dei est et porta coeli» («Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные»). Треугольное поле фронтона (тимпан) заслуживает не меньшего внимания. Его верх увенчан крестом, вокруг которого расположена надпись «In hoc signo vinces» (дословно «в этом знамении ты победишь»). В центре тимпана находится статуя Марии Магдалины: в руках покровительница храма держит крест, а на одеянии святой, как это ни странно, виднеется змея. Такой способ изображения Марии Магдалины крайне редок и более соответствует образу Девы Марии. Ниже следует длинная фраза, принадлежащая, вероятно, самой Марии Магдалине: «Regnum mundi et omnem ornatum s culi contempsi propter amorem domini mei Jesu Christi quem vidi quem amavi in quem credidi quem dilexi», что означает «Я презираю царство земное и мирские утехи из-за владыки моего Иисуса Христа, которого вижу, в которого верую и которого люблю». Последнее в этом ряду слово «dilexi» несет в себе двойной смысл: основное его значение — «люблю», но выражение «quem dilexi» может означать «в котором я нахожу удовольствие». Вне всякого сомнения, тимпан этот очень загадочен. Не стоит забывать о том, что во времена средневековья, члены братств, алхимики и другие «посвященные» всегда находили то, что искали, внимательно рассматривая фасады церквей и соборов, особенно стилобаты и тимпаны.

От инверсии всего один шаг к удвоению: в храме можно увидеть двух младенцев Иисусов, одного на руках Иосифа, другого в объятиях Марии. Как мы уже говорили, такая расстановка фигур в храме может быть воплощением одного из тезисов катарского учения (вера в Иисуса земного и Христа небесного, мистического). Либо, что тоже не исключено, это олицетворение двух путей: экзотерического (в лице Иосифа) и эзотерического (в образе Марии). Другая пара — два святых Антония: Антоний Отшельник (тот, что прошел через искушения в пустыне) и Антоний Падуанский (которому молятся, когда хотят найти некие вещи, которые были утеряны). Но, помимо «парных предметов», в интерьере храма есть не менее странные объекты: картины, одна из которых изображает пастуха, ищущего овцу в подземелье, а другая — Нагорную проповедь Христа.

Вероятно, фреска с изображением Нагорной проповеди, заказанная самим священником, как нельзя лучше раскрывает основную цель духовной карьеры Соньера, об этом свидетельствует и надпись, помещенная ниже картины: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». «Если бы в сердце священника не царила эта невыразимая доброта, он никогда бы не поместил на стене храма такое изображение и тем более не потратил бы деньги на постройку башни и виллы. Еще не начав строительство этих сооружений, он уже точно знал об их предназначении: они станут прибежищем для обездоленных и нуждающихся людей. Ни для кого не секрет, что он хотел сделать из своего владения в Ренне приют для престарелых священников».[156] Действительно, это неопровержимый факт, подкрепленный тем, что аббат Соньер дал своим владениям «говорящие» имена: «Вифания» и «Магдала». Можно ли найти более веское доказательство? Но, как известно, памятники религиозной живописи довольно часто обладают двойным смыслом, и фреска в храме Ренн-ле-Шато лишь подтверждает это. Что, например, может означать обломок коринфской капители, виднеющийся на правом склоне холма? Разве пейзаж с тщательно прописанными деталями и подробностями не напоминает окрестности Ренн-ле-Шато? А изображение цветущего холма, на котором проходит проповедь, — не может ли оно заключать в себе намек на розенкрейцеров, одним из которых был, как известно, сеньор Флери, из рода Мари де Негри д'Отпуль? Как знать? Возможно, это всего лишь совпадения, — но, согласитесь, довольно курьезные.

Вопреки всему, что было сказано об изображении крестного пути, этот объект религиозного культа не представляет никакого интереса. Его изготовил торговый дом Жискара в Тулузе, чью продукцию можно обнаружить и в других культовых сооружениях этого региона, например, в Мутуме или в Рокамадуре (Ло), который является вторым после Лурда паломническим центром во Франции. Его торжественное открытие произошло в 1887 году, то есть ровно перед тем, как Соньер обосновался в Ренн-ле-Шато. Поэтому, на наш взгляд, не стоит принимать изображение Страстей Господних за подробный перечень знаков и указаний, касающихся пресловутых сокровищ. Впрочем, некоторые находят в нем не только сообщения о тайнике, но и определенные масонские символы, в результате чего Соньеру приписывают связь с франкмасонами. Это другой вопрос, однако, прежде чем браться за толкование этой ужасающе банальной штамповки и вписывать в ряды масонской армии деревенского священника, лучше было бы узнать, не имел ли отношения к масонам изготовитель всей этой продукции. «Господин Жискар-сын», лауреат и член Школы изящных искусств, был «собственником мануфактуры гг. Жискаров, отца и сына», «главный вход» которой находился на улице Колонн, 25, в Тулузе, если верить счету в 2310 франков, посланному кюре Ренн-ле-Шато в 1887 году. Дом Жискаров являлся постоянным поставщиком аббата Соньера в том, что касалось предметов религиозного искусства. Поэтому появление масонской символики в картинах, изображающих страсти Христовы, вряд ли имеет какое-либо отношение к господину Соньеру.

То же касается и «шахматного пола», который более обычен для интерьера масонских лож, чем для церкви. Речь идет о черных и белых плитках, выложенных в шахматном порядке. Что перед нами — банальный узор или же масонская символика? Что ж, если это действительно шахматная доска, со всей символикой, которая в ней заложена, то в ней должно быть шестьдесят восемь клеток. Путем простейшего подсчета гипотеза об «эзотерической шахматной доске» теряет право на существование: клеток значительно больше. Что же касается герба Бланки Кастильской на дарохранительнице, его появление можно легко объяснить тем, что во времена Людовика Святого церковь Святой Магдалины была расширена, а все работы по увеличению храма были оплачены за счет личных пожертвований персональный дар его матери, которая, как мы помним, проявляла к Разе неустанный интерес.

Еще одной «тайной храма Ренн-ле-Шато» считают удивительный световой эффект, который можно наблюдать в храме в определенные промежутки времени, в частности, 13 января и в начале апреля. Однако подобный феномен распространен повсеместно: создатели соборов и стекольные мастера прекрасно знали, как лучше использовать солнечный свет, чтобы возвеличить свое творение и напомнить тем самым, что солнце — это символ божества. Разве не подтверждает это «Lumen Christi», произносимая в ходе пасхальной христианской литургии? Однако световая игра, присущая многим святилищам, никогда не давала покоя любителям тайн, всегда готовым задать вопрос о том, что бы это могло означать. Ответ прост: в храме Ренн-ле-Шато это ничего не означает. Это всего лишь древний архитектурный прием, при помощи которого лучи солнца становились одной из составляющих христианского богослужения, не более того.

В целом интерьер этого храма не таит в себе никакой загадки — он лишь вводит в заблуждение, поэтому можно было бы с твердой уверенностью сказать, что аббат Соньер не оставлял никакого сообщения, если бы не одно обстоятельство, еще одна константа, о которой мы пока не упомянули. В храме Ренн-ле-Шато постоянно варьируется тема Марии Магдалины.

Статуя святой в тимпане, скульптура справа от алтаря, витраж над алтарем, картина в верхней части алтаря и, наконец, большая фреска в глубине храма — такое количество Марий, как кажется, превышает норму, но чего же еще ожидать от храма, освященного во имя святой Марии Магдалины? Однако святые заполонили не только церковь: напоминание о Магдалине заключено и в названиях, данных Соньером своей вилле и башне, «Вифания» и «Магдала». Более того, когда Соньер сооружал миниатюрный грот в церковном садике (на него пошли камни, найденные аббатом у источника Кулер), он установил в нем маленькую статую молящейся Марии Магдалины (сейчас ее там нет), что вызывает удивление, поскольку логичнее было бы поместить в грот статую Богоматери Лурдской. Эту аномалию тоже следует учесть.

В подобном изобилии Марий Магдалин некоторые детали привлекают особое внимание. Так, статуя в тимпане может удивить наблюдателя тем, что Мария, похоже, находится на корабле. Такое изображение не противоречит священному Преданию, согласно которому Мария Магдалина сошла на берег в каком-то из южных районов Франции, либо в Марселе, либо в Сен-Мари-де-ла-Мер, либо в ином месте, неподалеку от Корбьеров. В одной руке Мария держит чашу, в другой — крест, а у ног ее лежит череп. Вероятно, сосуд в руках святой призван олицетворять тот самый сосуд с благовониями, которыми она омывала ноги Христа, но все же он более похож на чашу. На круглом витраже позади и чуть ниже алтаря изображен Иисус в окружении апостолов, сидящих вокруг стола, однако у ног Христа можно различить Марию Магдалину, которая, склонившись, омывает ему ноги. На большой фреске Мария, стоящая по правую руку от Христа, едва удерживает слезы. Но все же первое место среди необычных изображений занимает фреска, расположенная в верхней части алтаря.

На этой фреске коленопреклоненная Мария Магдалина, облаченная в богатые одеяния, молится перед крестом, сложенным из веток прямо на земле грота. Рядом с Марией лежит череп. Пейзаж с руинами замка, изображенный за стенами грота, невольно навевает грусть. Картина эта принадлежит кисти художника из Каркасона, имени которого не сохранилось. Известно лишь, что в юности аббат Куртоли помогал Соньеру подновлять ее (при этом Беранже Соньер внес в первоначальный сюжет кое-какие «поправки»): вероятно, аббат Соньер дорожил этой картиной и хотел внести в нее некое важное добавление, возможно даже некую значимую информацию.[157]

Конечно. Мария Магдалина является покровительницей прихода Ренн-ле-Шато, в чем сложно сомневаться: о ее роли гласит латинская надпись, расположенная ниже описанной картины:

(«Иисус, исцеляющий раны, единственная надежда раскаявшихся,[158] слезами Магдалины смывает[159] грехи наши»). Однако ее изображение в корне отличается от образа раскаявшейся грешницы, какой навязали ей некоторые христианские легенды. Что думал об этой необычной святой сам Беранже Соньер? Именно этот вопрос должен задать себе тот, кто пытается отыскать знаменитый ключ к «проклятому золоту Ренн-ле-Шато». Ибо ключ этот спрятан вовсе не в «истинном кельтском языке» аббата Буде и не в «храме-указателе» аббата Соньера: его надо искать в гроте, где молится коленопреклоненная Магдалина, но не в легендарном гроте Сен-Бом,[160] а в его символическом изображении. Кем была Мария Магдалина на самом деле? И почему ее образ неотступно преследовал аббата Беранже Соньера?

Глава III ЭТА ЗАГАДОЧНАЯ МАРИЯ ИЗ МАГДАЛЫ

«Я украсила себя, будто шла на праздник, умастила себя маслами, будто ложилась в постель к любовнику. Стоило мне появиться в пиршественной зале, как челюсти перестали жевать; Апостолы в замешательстве повскакали со своих мест, боясь, что даже прикосновение моего подола будет заразно: в глазах этих сторонников добра я была настолько нечиста, как будто у меня не прекращались месячные. Лишь Бог остался возлежать на обтянутом кожей ложе — мне не надо было его показывать: ступни у него были стертые до костей, потому что он прошел по всем дорогам нашего ада; в волосах его, как звезды, копошились вши, и только всеобъемлющие глаза были чисты, как будто куски небес застряли у него на лице. Он был уродлив, как беда, грязен, как грех. Я упала на колени, проглотив свой плевок, я не могла добавить ни одного обидного слова к тому грузу отчаяния, который он нес на себе. Я сразу поняла, что не смогу соблазнить его, — он не боялся меня. Я распустила волосы, будто старалась прикрыть наготу своих ошибок, опорожнила перед ним сосуд собственных воспоминаний. Я понимала, что этот Бог вне закона должен был однажды выскользнуть за двери рассвета, оставив Троицу удивляться, что их осталось лишь двое. Он поселился в земном постоялом дворе; он расточал себя нескончаемым прохожим, что держали свою душу на замке, но от него требовали все осязаемых удовольствий. Он соглашался на соседство разбойников и прокаженных, сносил оскорбления стражников, — он, как и я, принял ужасную долю стать всеобщим достоянием. Он положил мне на голову СВОЮ большую руку живого мертвеца, в которой, казалось, не осталось и кровинки, — только и делаешь, что меняешь себе хозяина: в тот момент, когда демоны покинули меня, я стала одержима Богом».[161]

Так говорит о первой встрече Марии Магдалины с Иисусом Маргерит Юрсенар в своем произведении «Мария Магдалина, или Избавление». Но кому на самом деле принадлежат удивительные слова любви, вложенные Юрсенар в уста Магдалины? Вот тот вопрос, который необходимо задать, ибо Мария из Магдалы была и остается загадочным персонажем. Действительно, канонические Евангелия сделали все возможное, чтобы уменьшить ее роль в жизни и деяниях Христа, тогда как эта роль была значительной.

Всем нам знаком эпизод из Евангелия от Луки (глава VII), в котором описана сцена с раскаявшейся грешницей. Фарисей по имени Симон предлагает Иисусу разделить с ним трапезу. Неожиданно в доме появляется женщина «недостойного поведения», пришедшая, по-видимому, с намерением соблазнить пророка. Но, тронутая его милостью, она изливает мир на его ноги после того, как омывает их слезами и отирает своими волосами. Иисус прощает ей грехи. Трогательная история, скроенная, впрочем, из разных фрагментов для того, чтобы показать, что Иисус прощал грешниц. В трех других Евангелиях этого эпизода нет, но есть сцена, напоминающая ту, что произошла в доме фарисея Симона: действие происходит в Вифании, либо в доме Симона прокаженного (согласно Матфею и Марку), либо у Лазаря, немногим ранее воскрешенного (согласно Иоанну). Матфей и Марк лишь мимоходом сообщают о некой женщине, которая натирает ноги Христа миром, но в тексте Иоанна содержится более полная информация: «За шесть дней до Пасхи пришел Иисус в Вифанию, где был Лазарь умерший, которого Он воскресил из мертвых. Там приготовили Ему вечерю, и Марфа служила, и Лазарь был одним из возлежавших с Ним. Мария же, взяв фунт нардового чистого драгоценного мира, помазала ноги Иисуса и отерла волосами своими ноги Его; и дом наполнился благоуханием от мира» (XII, 1–3). Очевидно, перед нами та же самая сцена, о которой поведал Лука, но место падшей женщины в рассказе занимает Мария, сестра Марфы и Лазаря. Несколькими главами ранее Иоанн уже рассказывал о ней, говоря о воскрешении Лазаря. Эпизод с воскрешением, надо сказать, необычен; пожалуй, это самый странный рассказ во всем Евангелии от Иоанна. Действительно, Лазарь был добрым знакомым Иисуса, но тот, узнав о его болезни, а затем и о смерти друга, проявил удивительное равнодушие, несмотря на то что «Иисус любил Марфу и сестру ее и Лазаря» (XI, 5). Спустя четыре дня после погребения Лазаря Иисус отправился в Вифанию. Но далее идет странный рассказ. Марфа выходит навстречу Иисусу и упрекает его за то, что тот пришел слишком поздно: «Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой» (XI, 21). Иисус успокаивает ее и говорит ей, что ее брат воскреснет, но при этом, как кажется, не торопится его воскрешать. Тогда Марфа «пошла и позвала тайно Марию, сестру свою, говоря: Учитель здесь и зовет тебя» (явная ложь — Иисус и не думал звать ее). Мария спешит навстречу Христу, поскольку тот «еще не входил в селение, но был на том месте, где встретила Его Марфа» (XI. 30). Значит, между этими событиями прошло немало времени, раз Марфа смогла вернуться в дом, чтобы позвать Марию, а Мария в свою очередь смогла добраться до места, где находился Иисус. Продолжение известно. Придя к Иисусу, она, припав к ногам его, слово в слово повторила упрек, брошенный ее сестрой Марфой. Лишь тогда Иисус решил действовать. Он велел привести его к гробнице Лазаря и воскресил его: «И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет» (XI, 44). Итак, кем же была эта Мария, приходившаяся сестрой Лазарю?

Возможно, именно она находилась в тот страшный час на Голгофе: «При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина» (XIX, 25). Другие Евангелия не упоминают о ее присутствии на месте казни, но она вновь появляется на сцене в момент воскресения. В Евангелии от Луки у гробницы с телом Христа были три женщины, «пришедшие с Иисусом из Галилеи». Они пришли, «неся приготовленные ароматы», дабы бальзамировать тело: «то были Магдалина Мария, и Иоанна, и Мария, мать Иакова» (XXIV. 10). В Евангелии от Марка при сцене погребения Христа Иосифом Аримафейским присутствовали две женщины (но Марии, матери Иисуса, при этом не было); они же, в сопровождении третьей (Саломии), пришли к гробнице через день после погребения (по причине того, что следующим днем была суббота): «По прошествии субботы Мария Магдалина и Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти помазать Его» (Марк, XVI, 1). Но Матфей говорит лишь о двух женщинах, явившихся бальзамировать тело Христа: «По прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб» (XVIII, 1). Можно лишь восхищаться тем, насколько точно соответствуют друг другу синоптические евангельские тексты. Но в еще большее восхищение повергает слащавая диалектика некоторых ортодоксальных экзегетов, которые идут на невероятные геройства ради того, чтобы объяснить глобальные противоречия и поразительные нелепости, найденные в канонических Евангелиях. Пускай не говорят нам, что это проблема иного рода: для нас это проблема, потому что послание Соньера — а оно действительно существует — напрямую связано с Марией Магдалиной, какой бы ни была реальная героиня, скрывающаяся под этим именем.

Обратимся, однако, к Евангелию, в корне отличному от трех синоптических текстов. В Евангелии от Иоанна, наиболее надежном источнике (оно было создано на основе свидетельств самого Иоанна или его приближенных), Мария из Магдалы приходит к гробнице одна, но при этом Иоанн не говорит, что она пришла умастить тело, как того требовал обычай: «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба» (XX, 1). Не решившись войти в гробницу, она мчится к Симону Петру «и к другому ученику, которого любил Иисус» (XX, 2), то есть к Иоанну. Эти двое спешат к гробу, но более ловкий и быстрый Иоанн добегает первым и видит, что тела Иисуса нет. Ученики возвращаются к себе, глубоко убежденные в том, что их Учитель воскрес.

Но Мария Магдалина не идет следом за ними. Ее поведение не совсем понятно: казалось, она должна радоваться тому, что сбылось предсказание, однако «Мария стояла у гроба и плакала. И, когда плакала, наклонилась во гроб, и видит двух Ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы и другого у ног, где лежало тело Иисуса. И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его» (XX, 11–13). Вероятно, Мария не очень-то верила в то, что Иисус воскрес: она думала, что его недруги унесли тело, дабы не дать ученикам исполнить обычный погребальный обряд. Произнеся эти слова и обернувшись, она видит человека, стоящего рядом с нею. Это Иисус, но она не узнает его. Марии кажется, что перед ней садовник: напомним, все это происходит во владениях Иосифа Аримафейского, в его саду, где Иосиф построил гробницу для себя самого, но отдал ее тому, чьему учению он следовал тайно. «Из страха от Иудеев». Дело в том, что Иосиф из Аримафеи был значительным должностным лицом как у иудеев, так и у римлян.[162]«Садовник» спрашивает у нее, почему она плачет, и этот простой вопрос вызывает у Магдалины гнев, что красноречиво свидетельствует об ее отношении и чувствах к Иисусу: «Господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его» (XX, 15). Сложно выразить настоящее любовное чувство более емко и точно.

Далее происходит сцена, которую можно интерпретировать сколь угодно и как угодно: «Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! — что значит: Учитель! Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне,[163] ибо Я еще не вошел к Отцу Моему;[164] а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему.[165] Мария Магдалина идет и возвещает ученикам, что видела Господа и что Он это сказал ей[166] (XX, 16–18)».

Итак, мы собрали воедино все сведения о Марии из Магдалы, какие только можно было найти на страницах канонических Евангелий. Этого и мало, и много. Прежде всего, встает вопрос о том, что может быть общего между этими тремя женщинами, тремя Мариями. Известно, что в античные времена божества часто изображались в виде триад, следы этого сохранились даже в христианском догмате о Троице. Обычай придавать герою или богу три лика был широко распространен в культуре кельтов: в изобразительном искусстве галло-романского периода часто встречаются скульптурные группы «Трех Матерей» или трехглавые божества, как, например, изображение Цернунна на алтаре в Реймсе. Именем богини Бригитты в ирландском мифологическом эпосе обозначались три женских персонажа, в то время как сама она нередко представала в образе трех птиц. Нельзя сказать, что представление стало проще, но это так; триада входит в систему логики, которую сложно назвать традиционной или классической. Нельзя ли увидеть следы этой традиции и в «Трех Мариях» из Евангелия, черты которых угадываются в фольклорных персонажах легенды о Сен-Мари-де-ла-Мер?

В Евангелиях фигурируют три героини, которых порой принимают за один и тот же персонаж: безымянная грешница, явившаяся в дом фарисея и покаявшаяся перед Иисусом; далее, Мария из Вифании, сестра Марфы и Лазаря; наконец, Мария из Магдалы (то есть Мария Магдалина), пришедшая, по словам Луки, из Галилеи вместе с Иисусом. Как можно было отождествить целомудренную Марию из Вифании с падшей женщиной, проникнувшей в дом фарисея Симона ради того, чтобы искусить Христа? По словам Иоанна, «Мария же, которой брат Лазарь был болен, была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими» (XI, 2). Итак, перед нами четкое указание на уже знакомые нам действия. Здесь нет места сомнениям, но смущает другое: в рассказе Иоанна нет эпизода с грешницей, вошедшей в дом фарисея Симона, об этом говорит лишь Лука. В свою очередь Лука уточняет, что Симон жил в Вифании, то есть там же, где обитал и Лазарь с сестрами Марфой и Марией. Этого, по-видимому, оказалась достаточно, чтобы превратить Марию из Вифании в проститутку, которая вполне могла быть богатой женщиной, ведущей «веселый образ жизни». Но Вифания находится в Иудее, в то время как тот же Лука замечает, что Мария Магдалина пришла из Галилеи. Действительно, Магдала, селение, откуда родом Мария, находится в Галилее; при этом Лука добавляет, что Магдалина была среди тех женщин, «что следовали за Иисусом».

Итак, в канонических евангельских текстах имеется множество предпосылок, дающих возможность уподобить трех Марий друг другу. Но есть вещи и получше. Мария из Вифании, грешница и Мария из Магдалы, безусловно, богатые женщины и входят в хорошее общество. Не была ли таинственная Мария одной из первых учениц Христа в то время, когда он проповедовал в Галилее? Это не абсурдное предположение. Подобную мысль можно найти у Якова Ворагинского, автора знаменитой «Золотой легенды». В этой агиографии порой очень сложно отличить реальность от вымысла, но в ней, тем не менее, можно найти все необходимые сведения (при условии, конечно, что от них нужно будет отобрать все лишнее). Яков Ворагинский превратил Марию Магдалину в женщину из знатной семьи, принадлежащей к королевскому роду; в наследство от этого рода ей достались богатые владения, в том числе дом в Вифании, поделенный между ней, сестрой Марфой и братом Лазарем, а также крепость Магдала, славившаяся своими развращенными нравами. Итак, Магдалина была богатой и охотно предавалась сладострастию, что вполне соответствует свидетельству, оставленному святым Лукой. Далее Христос прощает ее и изгоняет из нее семь демонов; с тех пор Иисус не отказывал Марии из Магдалы в милости. Такова легенда Якова Ворагинского. Нужно признать, что его рассказ очень убедителен, он даже не противоречит свидетельству Луки, поведавшему об окружении Христа следующее: «После сего Он проходил по городам и селениям, проповедуя и благовествуя Царствие Божие, и с Ним двенадцать, и некоторые женщины, которых Он исцелил от злых духов и болезней: Мария, называемая Магдалиною, из которой вышли семь бесов» (VIII, 1–2).

Итак, можно безоговорочно согласиться с «тройственным образом» Марии из Магдалы, ученицы Христа, как и с тем, что Магдалина, при содействии сестры и брата, в некотором роде «финансировала» деятельность Учителя. Действительно, нельзя забывать о том, что Иисус во время своей проповеднической деятельности (то есть в течение трех лет) не работал. Нужно было, чтобы кто-то обеспечивал кров и пропитание как ему, так и его ученикам. Нельзя жить одним лишь святым духом, даже если ты Сын Божий. Иисус такой же человек, как и его апостолы: он нуждается в пище и во сне.

Порой создается впечатление, что Мария Магдалина занимала привилегированное место среди учеников. Почему же Римско-католическая церковь предпочла молчать о ее особом положении в этой общине? Из-за антифеминизма, царившего в лоне Церкви во времена раннего средневековья? Христианское понятие женственности, претерпевшее в современном мире значительные изменения (особенно после Второго Ватиканского собора), унаследовало как греко-латинские, так и древнееврейские концепции. Словно позабыв об удивительных женских ветхозаветных персонажах, евангелисты принизили роль женщины, сделав ее порочной и неспособной, например, исполнять священнические функции. Теологам и в голову не пришло бы ставить Марию из Магдалы на одну доску апостолами: удостоить саном священника женщину… какой ужас! В силу того, что священники — это законные наследники апостолов, из Марии Магдалины пришлось бы делать жрицу, которая стала бы одной из основ апостолической священнической преемственности.

И тем не менее… Сцена, в которой Мария из Вифании омывает ноги Христа и натирает их дорогими благовониями, к вящему гневу казначея этой общины (Иуды), может быть истолкована как своего рода рукоположение в священнический и королевский сан. Ритуал этот выполняет Мария — именно она является жрицей. «Разве нельзя предположить, что Мария из Вифании, проводившая большую часть времени у ног Спасителя, слушая его слова, предчувствовала (если не сказать знала) тайну Христа? Иисус упорно пытался донести ее до своих учеников, но их сердца до последнего момента оставались глухими. Почувствовала и приняла ее лишь Мария. Она знает, что пришло время явить эту тайну на свет: это своего рода пророческая интуиция… Мария помазывает голову Иисуса, тем самым нарекая его Королем и Священником, и натирает его ноги, признавая его Мессией и посланником Бога».[167] Итак, перед нами ритуал возведения на престол и в сан, который мог осуществить лишь один человек — тот, кто был облечен жреческой (разумеется, символической) властью. Иисус прекрасно знал об этом, иначе бы он не ответил на упрек Марфы словами о том, что у Марии «лучшая доля».

«Есть два места с названием Вифания: город, в котором жили Лазарь, Марфа и Мария, находившийся восточнее Иерусалима, приблизительно в трех километрах от него… На левом берегу Иордана, у брода, расположено местечко с тем же именем: в этих местах когда-то крестил Иоанн Предтеча. Эту Вифанию, вблизи пустыни и Мертвого моря, называют также Вифабарой, что может означать „Переправа“. Иоанн и Мария, каждый по-своему, даровали Иисусу крещение, инициацию — иными словами, право Переправы, право переступить порог. Две Вифании подобны друг другу, как зеркальное отражение, в равной степени как Магдалина, как эхо, повторяет действия Иоанна Крестителя: мужчина в одежде из верблюжьего волоса — и длинноволосая женщина. Разница лишь в том, что суровый ессей Иоанн обитает в бесплодной пустыне, призывает к покаянию и сыплет проклятиями, в то время как на другом берегу, в цветущей и радостной Вифании, Магдалина вещает о Любви и Прощении: это и есть переход из одного мира в другой. От Иоанна Иисус получил крещение в водах Иордана, но не получил миропомазания, какое было даровано древним царям Израиля. И все же, накануне страстей Господних, накануне „духовного и боевого крещения“, которого он желал, Христос получил миро от женщины Магдалины».[168] Древнее понятие «жреца-короля» к Иисусу вполне подходит, но, повторим это еще раз, королевское миропомазание может быть совершено только жрецом (или жрицей).

Конечно, миропомазание в Вифании — это один из важных эпизодов в жизни Иисуса. Это подтверждают слова самого Иисуса, обращенные к ученикам, которые в той или иной степени были враждебно настроены ко всему, что бы ни сделала Женщина. Христос утверждает, что Мария «сделала, что могла», добавляя при этом: «Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет, в память ее, и о том, что она сделала» (Марк, XIV, 9). Это не что иное, как признание в Марии незаурядных и безмерных возможностей, ее безграничной власти. Именно так можно понять эти важные слова Христа, прозвучавшие в ответ на действия Магдалины, которые могли показаться — и показались, по крайней мере, ученикам Иисуса — женской пустячной причудой. Но зачем евангелистам, а следом за ними и отцам Церкви, понадобилось уменьшить роль Марии из Магдалы, понизить ее до «низшего ранга»? Не потому ли, что христианское духовенство стыдилось быть обязанным женщине?

«На ум мне постоянно приходит один и тот же вопрос: что сделала Церковь из этих слов Христа? Не осталось ли в них что-то необъясненное? Не было ли в его словах признания того, что посвящение в сан священника или папы доступно и женщине? Если бы это было так, какое исключительное место было бы отведено ей в сердце самой Церкви!».[169] Итак, вопрос задан. Но на него, как нам кажется, уже ответили. Это сделал аббат Соньер — на свой лад, конечно, — и искать ответ следует в храме Ренн-ле-Шато.

Идя вслед за «философами» средневековья, отцы Церкви, слепо подчиняющиеся ее догматам, лишь закрепили и возвели в закон «эту ненависть к женщине (проистекавшую из страха перед ней), которая могла доходить до безумия; проявляя пристальное внимание к малейшим физиологическим деталям, они использовали их в качестве непреодолимого запретительного барьера».[170] Действительно, что бы ни предпринимали христианские теоретики, они всегда оставались рабами знаменитого ветхозаветного изречения «И он будет господствовать над тобою» (слова, сказанные Богом Еве после грехопадения). Этот стих из Книги Бытия стал причиной множества недоразумений. «Христианская догма не боится дойти до абсурда, заявляя, что мать Христа зачала без помощи сексуального контакта, в результате чего Спаситель, подобно Бахусу, стал человеком наполовину».[171] Тем не менее, женщина все же взяла свое: место, которое занимает в христианском учении Дева Мария, Богоматерь (следовательно, женщина), вне всякого сравнения.

Хватило бы и малого, однако… В послании Иоанна-Павла II, опубликованного по случаю года, посвященного Деве Марии (1988), прозвучали слова, истинный смысл которых обладает гораздо большим значением, чем может показаться на первый взгляд. Папа римский воздает должное Марии Магдалине; упомянув о том, что, согласно Евангелию от Иоанна, Магдалина была первым человеком, увидевшим воскресшего Христа, он добавляет «Поэтому ее даже называли апостолом апостолов. Мария Магдалина узрела воочию воскресшего Христа, прежде чем он явился апостолам; поэтому она была первой, кто донес эту весть до них». В своем размышлении Иоанн-Павел II подчеркивает важность рассматриваемого события, а также обращает внимание на некоторые его обстоятельства — те, которые при первом взгляде кажутся «потрясающими». Действительно, Иисус, представитель патриархального общества, стоящий во главе группы апостолов-мужчин, избрал в свидетели своего воскресения женщину, и даже не мать, а ту, с которой он, возможно, поддерживал особые отношения.

Каково истинное значение этой сцены? Интерпретации библейской истории, накопленные Церковью за двадцать веков, не опровергают этого факта. Но явление воскресшего Христа одной лишь Марии из Магдалы, о чем свидетельствует Иоанн, самый надежный источник информации, на первый взгляд кажется очень странным и не поддается логическому объяснению.

Все в том же обращении талантливый автор Иоанн-Павел II, прекрасно осведомленный о проблемах женщины, посвящает ей слова, достойные внимания: «Сила женщины в том, что она знает о доверенной ей миссии, она всегда помнит, что „Бог доверил ей человека“, даже если оказывается в условиях социальной дискриминации… Если Бог доверил особым образом женщине человека, то не означает ли это, что Христос полагается на нее, чтобы принять царский священнический сан?».[172] Символический смысл, заложенный в сцене явления воскресшего Христа Марии Магдалине, вобрал в себя множество мифологических, метафизических, алхимических и, разумеется, религиозных аллюзий, в то время как сама эта сцена удивительным образом совпала с представлением, хранящимся во всеобщей памяти человечества. Могила — это чрево земли (или Матери-Земли, богини начал), куда помещают мертвого Иисуса, для того чтобы он ожил, восстановил силы и возродился, подобно первичной Материи алхимиков. Безжизненное тело, коченея и разлагаясь (но в данном случае это процесс очищения), по окончании символического трехдневного вынашивания (на самом деле оно длится сорок восемь часов) появляется в печи алхимика (то есть в матке Матери-Земли). Это не что иное, как рождение, настоящие роды. Но кто помогает этим родам? Конечно, не римская Юнона. Это женщина, но не его мать. Это другая женщина.

Иными словами, в подобной «символической» версии «воскресения Христа» Иисус является эквивалентом лунарного божества, каким изначально был и Яхве. Находясь в чреве Земли, в могиле, этот лунарный герой, подобно луне в дни затмения, пребывает во мраке бессознательного, во мраке неосуществления своей царской священнической миссии. Но если Иисус уподоблен лунарному герою, то кем может быть Мария Магдалина, если не солярной героиней, источником тепла и жизненной энергии? Воплощение сознания, Магдалина возвращает его лунарному герою Иисусу, выходящему из гробницы, из недифференцированной тьмы. Иной образ Девы Марии, Магдалина, взявшая на себя роль Новой Матери, обладает множеством солярных качеств. К тому же не забудем, что мы на заре третьего дня.

В подобном истолковании этой евангельской сцены, вне всякого сомнения, можно увидеть знакомые очертания вечного мифа, знакомого нам по легендарной истории Тристана и Изольды. Такое открытие может возмутить или шокировать читателя — но что делать? Изольда, как и множество героинь, появляющихся в рассказах кельтского происхождения, — это обличья, которые порой принимает Богиня начал. Женщина Солнце, без которой Мужчина-Луна не может осознать то, что он существует, как и то, что он должен принять свой царский священнический сан. Мария из Магдалы, таинственная Магдалина, как и Дева Мария, ставшая ее новым обличьем, — это Женщина-Солнце, обновленное и обновляющее. Его великолепие, его жар, способный вызвать ожог, позволяют Христу завершить то, о чем говорится в Священном Писании: благодаря ему на земле наступит эра торжества Разума над Материей, его эманацией. К Марии из Магдалы, как и ко всем героиням кельтских легенд, прекрасно подходит определение Андре Бретона, данное Красоте: «подобная судороге, покрытая вуалью эротики, магическая» перед угрозой небытия. Действительно, сложно отрицать эротизм и магию, присущие Марии из Магдалы, когда она омывает слезами ноги Христа и отирает их своими длинными волосами.

Нет ничего странного или удивительного в том, что Мария из Магдалы была первой, кому явился воскресший Иисус. Но Новый Завет обошел молчанием участь той, которая «осмелилась любить Иисуса», что положило начало легендам, культам и разного рода противоречиям. В начальный период развития Церкви авторы гностических писаний и даже некоторые отцы Церкви признавали в Марии Магдалине возможность священного обольщения. Ее превозносил Августин Блаженный. В X веке культ Марии Магдалины лишь усилился: известно, что Одой Клюнийский посвятил Магдалине церковный гимн. В XIII веке легенда приобретает широкий размах. То, что новые теологи не знают, уподоблять ли им трех Марий друг другу или нет, мало кого волнует: в народной вере уже закрепился образ раскаявшейся грешницы Магдалины. В Провансе убеждены, что Мария, высадившись в Марселе, удалилась в пещеру Сен-Бом. Бургундские легенды рассказывают о ее уходе из Палестины; в компании Марфы, Лазаря и Максимена она отправилась в путь на корабле, который примчал их к берегам Прованса. Из этой же легенды можно узнать, как Максимен проповедовал на Лазурном Берегу, как Марфа, обосновавшись в Арле, укротила дракона Тараска, а Мария из Магдалы удалилась в грот. Наконец, в ней говорится и о том, как драгоценные реликвии святой были доставлены в Везеле Жераром Руссильонским, историческим и легендарным персонажем, героем нескольких жест из цикла о Карле Великом. Однако подобными реликвиями может похвастаться не только Везеле: чудесным образом они оказываются и в базилике города Эксетер в Южной Англии, древней метрополии. Культ Марин Магдалины распространился по всей Европе, но более всего в Окситании, где Марии были посвящены не только церкви, но и холмы, гроты и горы. Поэтому стоит ли удивляться тому, что храм Ренн-ле-Шато освящен во имя святой Марии Магдалины?

Конечно, легенда о Марии из Магдалы подвергалась многочисленным изменениям. Иначе и быть не могло, ведь о ее жизни после воскресения Иисуса ничего не было известно, что способствовало появлению на свет различных домыслов, предположений и гипотез. Тайна, окружающая Марию из Магдалы в евангельских текстах, и поныне не дает покоя воображению.

Несомненно, она была влюблена в Иисуса. Вряд ли подобное утверждение может смутить или шокировать кого-либо: чтобы доказать его, достаточно лишь указать на некоторые эпизоды в каноническом Евангелии. Но ни в одном из них нельзя найти даже намека на то, что между Марией из Магдалы и Иисусом из Назарета (точнее. Иисусом Назореем) была или могла быть «связь». В этом отношении писателям и сценаристам предоставлена полная свобода, однако заметим, что материалы для сценариев и романов им предоставил не кто другой, как святой Иоанн.

Не столь давно появилось предположение о том, что Мария из Магдалы была супругой Иисуса. Гипотеза эта основана на внимательном анализе сцены брака в Кане Галилейской: приглашенный на брак Иисус, пришедший в сопровождении матери, ведет себя, как хозяин дома, и отдает приказания слугам, веля им наполнить кувшины водой, чтобы превратить ее в вино. Что интересно, слуги повинуются…[173] Помимо этого, в пользу такой гипотезы говорят и другие факты, например, то, что обязательным условием для «равви» было вступление в брак. Далее, у Иисуса близкие отношения с Марфой и Лазарем; дом; в Вифании, где живут брат и его две сестры, как кажется, служит Христу неизменным местом отдыха во время его путешествий и проповедей. Мария из Магдалы, согласно Иоанну, присутствует на казни Христа, равно как и при его воскресении, и наконец, не забудем о «noli me tangere», брошенном Иисусом Марии, когда та устремляется к нему. Итак, предпосылок для «такой гипотезы вполне достаточно — не хватает лишь малого: точного исторического свидетельства о существовании самого Иисуса…

Канонические Евангелия обходят молчанием вопрос о „связи“ Марии Магдалины и Иисуса Христа, чего нельзя сказать о Евангелиях апокрифических. Так, в Евангелии от Филиппа: можно прочесть следующие строки: „Спутница Сына — это Мария Магдалина. Господь любил Марию более всех учеников, и он часто лобзал ее уста. Остальные ученики, видя его, а любящим Марию, сказали ему: Почему ты любишь ее более всех нас? Спаситель ответил им, он сказал им: Почему не люблю я вас, как ее?“. Но при этом необходимо помнить, что Евангелие от Филиппа — это гностический текст, наполненный символическим смыслом. В этом же тексте, например, можно найти пространное рассуждение о брачном чертоге, которое тем не менее никоим образом не связано с Иисусом. Однако, как бы там ни было, в этом тексте содержится точное указание: рядом с Иисусом всегда были три женщины — мать, сестра и Магдалина.[174]

Все это не более чем гипотезы, что, впрочем, не мешает некоторым использовать их ради того, чтобы явить миру новые доказательства в пользу брака Марии и Иисуса. Более того, порой нас пытаются убедить в том, что эти доказательства основаны на подлинных исторических свидетельствах, обнаруженных неким волшебным образом. Как правило, при анализе подобных „свидетельств“ выясняется, что они поддельны. Ярким примером одного из них можно считать историю о Марии из Магдалы, добравшейся до берегов Окситании вместе с семьей и своими детьми, отцом которых был Иисус. Семейство Марии, обосновавшись на юге Галлии, дало потомство, вследствие чего мы и сегодня можем общаться с истинными потомками Иисуса Христа. Почему бы и нет?

Но ситуация еще более усложняется, когда на свет появляется сплав легенд: рассказ о Магдалине переплетается с другой историей, рассказанной хронистом меровингских времен Фредегаром. Следует отметить, что другой хронист той же эпохи, Григорий Лурский, ни разу не ссылается на эту легенду, видимо считая ее нелепой. Речь идет о мифическом (и, безусловно, божественном) происхождении „длинноволосых королей“ Меровингов, владевших искусством магии столь же хорошо, как и военным ремеслом. Впрочем, в первобытных обществах любая война была связана с магией: обучая воинов обращению с оружием, их обучали и магическим приемам, при помощи которых можно было нанести противнику наибольший ущерб. Но вернемся к легенде, изложенной Фредегаром. У основателя династии Меровея (о реальном существовании которого нет ни единого доказательства!) было два отца. Дело в том, что его мать, уже будучи беременной от франкского короля Клодио Длинноволосого, во время купания в море была похищена таинственным существом, которое Фредегар описывает как „Neptuni Quinotori similes“, что, соответственно, заставляет нас вспомнить о знаменитом животном из греческой мифологии. Морской монстр соблазнил ее — таким образом, королева родила сына, знаменитого Меровея, будучи „дважды оплодотворенной“. Иными словами, в Меровее смешались две крови, франкского короля и фантастического (и, разумеется, божественного) чудовища, живущего „по ту сторону моря“. Подобный сюжет далеко не оригинален: герой, появившийся на свет в результате двух зачатий, — не столь уж и редкая тема в кельтской мифологии.[175] Вполне возможно, что псевдо-Фредегар воспользовался какой-либо из древних легенд, оставшихся в наследство от германцев и кельтов. Так или иначе, рождению великих людей всегда предшествовало неординарное, сверхъестественное зачатие. Ромул был сыном весталки и бога Марса. Герой ирландского эпоса Кухулин, происходивший от двух отцов, дважды рождался, как и великий бард Талиесин, бывший до второго рождения Гвионом Бахом, вызвавшим на себя гнев Каридвен. Следы мифа о „двойном зачатии“ можно обнаружить даже в ветхозаветной истории: как мы помним, Моисей, отданный на волю волн Нила, был найден дочерью фараона… Практически каждый знатный род стремился заполучить в свою родословную какого-нибудь мифического предка. Так, Юлий Цезарь распространял легенду о том, что основателем его рода был Асканий Юл, сын Энея (матерью последнего была сама Венера); именно поэтому потомок Цезаря Август побуждал Вергилия написать „Энеиду“, которая восславила бы Рим — а заодно и императорскую семью рода Юлиев. В список „охотников за мифологическими родословными“ можно внести как Плантагенетов, ведущих свой род от феи, так и потомков Мелюзины Лузиньянов.

Но вернемся к Марии Магдалине, а заодно и „делу Ренн-ле-Шато“. В недавнем прошлом некоторые авторы сочли нужным смешать рассказ о зачатии Меровея с легендой о Марии из Магдалы, которая была супругой Иисуса Христа и матерью нескольких детей. Из получившегося „сплава“ мы узнаем, что пресловутый морской монстр, оказывается, не что иное, как олицетворение человека, пришедшего „с другого берега моря“, потомка божественного рода. О нет, это не Иисус, как вы, возможно, подумали, — это всего лишь сын Иисуса и Марии из Магдалы, и это дает право утверждать, что меровингские короли ведут свой род от потомков Иисуса. Да… „длинноволосые короли“ преображаются на глазах — они становятся „божественными королями“! Вся эта басня была сочинена в угоду тем, кто утверждает, что на свете еще существуют законные потомки Дагоберта II, убитого приблизительно в 678 году по наущению Пипина д’Эристаля, основателя капетингской династии. Факт участия в этом деле майордома бесспорный, его не может опровергнуть даже тот факт, что впоследствии власть вернулась к Меровингам младшей ветви: власть эта была иллюзорной, поскольку рычаги управления были в руках Пипинидов. Время правления „ленивых королей“ по-прежнему остается малоизученным периодом в истории, что неминуемо порождает всякого рода домыслы. А от домысла, к сожалению, всего один шаг до вымысла.

Вымысел в нашей истории начинается с женитьбы Дагоберта II на Гизеле из Редэ, дочери вестготского короля. В момент убийства Дагоберта II его сын Сигиберт IV был спасен и привезен его сестрой Ирминией в Разе, которым владел его дед Вера, граф Редэ. У Сигиберта IV были потомки, ставшие своего рода тайной меровингской династией, ведущей род от прямого потомка Меровея; „пылкие отпрыски“ этой династии существуют и в наше время, по крайней мере, в некоторых эзотерических кругах.

Несчастье лишь в том, что ни в одном историческом источнике нет ни единого упоминания о браке Дагоберта II и Гизелы из Редэ… Более того, в момент гибели Дагоберта II его сыну (чье существование еще следует доказать!) было от силы три года, а его сестре Ирминии, которая привезла Сигиберта в Разе, едва исполнилось четыре», подумать только, какие скороспелые дети в этом семействе! Воистину волшебство, — не иначе как кровь франков действительно смешалась с божественной Христовой кровью! Те же сомнения возникают и насчет Беры, графа Разе: ни один из документов не упоминает его имени; к тому же известно, что первым графом Разе был Гильом Желлонский — он же святой Вильгельм Желлонский, он же Гильом Оранжский, в 781 году получивший титул графа из рук Карла Великого. Однако нас настойчиво уверяют в том, что существуют документы, подтверждающие существование прямых потомков Меровингов: «Документы, позволяющие установить истину, вероятно, были среди тех манускриптов, которые нашел в Ренн-ле-Шато аббат Соньер. Один из них, как известно, был подписан Бланкой Кастильской и являл собой доказательство существования меровингского рода, продолжившегося благодаря Сигиберту IV».[176] Но, увы, «документы аббата Соньера никто никогда не видел. Почему их так и не предъявили публике, несмотря на то, что их содержание уже давно известно?»[177] Вопрос уместен. Но ответа можно ждать вечность.

Надеяться в этом случае можно лишь на чудо. Кто знает, может быть, оно и произойдет: в конце концов, разве эти нынешние Меровинги не являются потомками божественного рода? Правда, наше время не очень-то благосклонно к чудесам. Даже если Иисус и был чудотворцем, то его потомки, скорее всего, не обладали способностями отца. К тому же, углубляясь в прошлое в поисках своих корней, мы должны помнить, что по закону простой арифметической прогрессии количество наших предков в конце концов будет исчисляться миллионами. Иными словами, все люди в той или иной степени одна большая семья…

Во всем этом пестром полотне вымысла, искусно сотканном талантливыми авторами, не преминувшими вплести в него и рассказ о «знаменитой расе», которая пришла из иных земель, все же есть достоверные, неопровержимые факты. Одним из них является существование церкви Святой Магдалины в Ренн-ле-Шато, необычного храма, главная роль в котором отведена Марии из Магдалы. И это для нас важнее всего.

Глава IV «АРКАДСКИЕ ПАСТУХИ»

Вряд ли у кого-либо может возникнуть сомнение в том, что уединенная могила, спрятанная с тени деревьев неподалеку от дороги, ведущей в Арк, появилась в округе Пейроль случайно. Ее точное подобие мы можем увидеть на полотне Никола Пуссена «Аркадские пастухи», однако доподлинно известно то, что надгробие в Арк не могло служить моделью художнику: в XVII веке его еще не существовало, гробница появилась на свет гораздо позже картины французского живописца. Правда, этот документально подтвержденный факт еще не дает ответа на вопрос, каким образом Пуссену удалось изобразить пейзаж, в точности повторяющий окрестности Арк… Еще одна загадка и без того загадочного края Разе, не дающая покоя умам и вызывающая горячую полемику.

Гробницу нельзя назвать древней: она появилась во времена Соньера при обстоятельствах, лишенных какой-либо таинственности. В 1883 году земли, на которых ныне находится памятник, скупил внук одного промышленника; в 1903 году он решил построить на них гробницу, выбрав для этого дела небольшой холм, расположенный в пятидесяти метрах от дороги в Арк. По его замыслу, в этом месте должны были покоиться члены его многочисленной семьи, и, чтобы осуществить свой проект, он обратился за помощью к местному каменщику, господину Буррелю из Ренн-ле-Бен. Но в 1921 году почтенные родственники внука промышленника, уже успевшие занять места в склепе, было потревожены: их переместили в склеп на кладбище в Лиму, а чуть позже само владение было продано другому промышленнику, американцу г. Лоуренсу. Гробница осталась нетронутой (то есть ее никто не занял) и пребывает в том же состоянии и поныне. Ее и сейчас можно увидеть в куще деревьев на холме, у самого края обрыва, рядом с маленьким мостиком, перекинутым через пересохшее русло источника. И если в этих местах окажется тот, кто знаком с картиной Пуссена, он без труда узнает пейзаж, открывающийся позади гробницы.

Все это заставляет задуматься. Вне всякого сомнения, заказчик этой гробницы знал о произведении художника. Он бы не выбрал это место и не стал бы копировать монумент, порожденный фантазией Пуссена, если бы не видел оригинала. Но с какой целью это было сделано? Никто так и не узнал, каковы были истинные намерения владельца гробницы: когда на сходство этих «произведений» обратили внимание, их создатели уже давно покоились в могилах. Разгадка тайны, очевидно, покинула мир вместе с ними.

Конечно, можно предположить, что Пуссен, вдохновленный видами в окрестностях Арк, не придумал ничего лучше, как увековечить на полотне понравившийся ему пейзаж. Но это не так. Никола Пуссен, родившийся в Лез-Андели, слишком рано покинул Францию: он работал в Италии, где и скончался. «То, что Пуссен, живший во Франции всего лишь два года (с 17 декабря 1640 года по 25 сентября 1642 года), мог покинуть Париж и целых три месяца трудиться над картиной в Корбьерах, кажется маловероятным. Если бы Пуссен посещал этот край, об этом остались бы свидетельства… Более того, можно с уверенностью утверждать, что художник не мог вырваться из Парижа, поскольку при дворе на него была возложена официальная миссия. Он был буквально завален работой».[178]«Аркадские пастухи», представленные в Лувре, не единственная картина французского живописца, написанная на эту тему. Существует и другое полотно, более ранняя работа Пуссена, в течение двух веков хранившаяся в галерее герцогов Девонширских, в Англии. К слову сказать. Пуссен был не первым художником, воплотившим подобный сюжет в художественную форму: стоит напомнить о картине Джованни Гверчино, написанной в 1618 году, — вполне возможно, что Пуссен был вдохновлен именно ею. Общим для этих трех картин является изображение пастухов, читающих надпись на могильном камне: «Et in Arcadia ego». Загадочная фраза (ее можно перевести двояко: «И вот я в Аркадии» либо «И я бывал в Аркадии») привлекала внимание толкователей не меньше, чем герои картины, — казалось, каждая деталь в этих произведениях наполнена символическим смыслом. На картине Гверчино, фоном которой служит скалистый пейзаж, два пастуха, опираясь на посохи, разглядывают надгробие, на котором покоится череп (в нем можно увидеть пробоину, что вновь отсылает нас к древнему германскому ритуалу — пробитый череп не давал покойному возможности «вернуться»). На полотне Пуссена, хранящемся в Англии, изображены три пастуха, один из которых сидит в усталой позе, а два других взирают на гробницу с каким-то испугом. Пастушка по левую руку от них тоже рассматривает гробницу, но почти безучастно.

Наибольший интерес представляет третья картина, хранящаяся в Лувре. Это полотно считается совершенным образцом композиционной соразмерности: правило «золотого сечения», это знаменитое соотношение 1,618,[179] соблюдено Пуссеном полностью, все скомпоновано так, чтобы сделать надпись фиктивным, но абсолютным композиционным центром. Три пастуха и пастушка окружили могильный камень. Пастух, находящийся слева, опершись на посох, прислонился к надгробному камню; его лицо полно любопытства. Его напарник, опустившись на левое колено, ведет по надписи указательным пальцем, словно читая ее. Третий пастух находится справа от гробницы. Наполовину склонившись и опираясь на посох, он указывает левой рукой на надпись, но голова его вопросительно повернута к пастушке. Та, положив руку на пояс, стоит слегка опустив голову; по выражению ее лица можно догадаться, что она знает значение надписи, которое неведомо ее товарищам. Таинственный пейзаж на заднем плане — гребни гор в голубом небе; в просветах между ветвями деревьев видны сгустившиеся облака, подсвеченные красным заревом, какое можно наблюдать перед закатом солнца.

По поводу этого полотна было выдвинуто множество предположений и объяснений. Искусствоведы заверяют, что в нем нет ничего таинственного. Когда Пуссен создавал «Аркадских пастухов», он был тяжело болен и знал, что его дни сочтены. Художник воспользовался существующим сюжетом, чтобы воплотить в нем идею о неизбежности смерти и скоротечности земного существования, что было созвучно в тот момент его собственному мироощущению. Так или иначе, картина была написана по заказу кардинала Роспильози (будущего папы Климента IX), попросившего художника создать произведение, которое воплотило бы в себе «философскую истину». Поэтому живописец решил воспользоваться известным мифом об Аркадии.

Аркадия — горный дикий уголок Пелопонеса, напоминающий арену, окруженную венцом из гор, из-за чего этот регион в некоторой степени обособлен от внешнего мира; долгое время «арена» Аркадии была покрыта лесами. Свой мифологический статус этот край приобрел уже во времена античности: считалось, что название «Аркадия» произошло от имени Аркас, так звали сына нимфы Каллисто, верной спутницы Артемиды, сопровождавшей ее во время охоты. Согласно мифу. «Зевс обольстил спутницу Артемиды нимфу Каллисто и превратил ее в медведицу, чтобы спрятать нимфу от Геры. Однако если верить другим мифам, в медведицу ее превратила сама Артемида, чтобы наказать свою спутницу за нарушение обета девственности. Медведицу Каллисто во время охоты Артемиды затравила собачья стая, а сама Артемида, по наущению ревнивой Геры, пронзила ее своей же стрелой. Чтобы спасти Каллисто от гибели, Зевс унес ее на небо, где она превратилась в созвездие Большой Медведицы. О Маленькой Медведице говорят, что это либо собака, преследующая медведицу, либо сын Каллисто, предок обитателей Аркадии».[180] Миф говорит о многом. Прежде всего имя «Аркас» происходит от индоевропейского корня «orks», что означает «медведь»; этот же корень лежит в основе греческого «arktos», ирландского «art», бретонского «arz» и, наконец, латинского «ursus». С одной стороны, древнее имя края может говорить о том, что в давние времена в Аркадии водились медведи, однако символический смысл, который заложен в образе медведя, вполне может объяснить то, почему Аркадия стала олицетворением Иного мира, параллельной подземной вселенной, не знающей о том, что такое смерть. Действительно, медведь спит в берлоге всю зиму и просыпается лишь летом, когда сверкает солнце. Но это равным образом и миф о короле Артуре, который спит на острове Авалон. Вот поэтому Аркадию из греческой мифологии можно считать эквивалентом острова Авалон и даже кельтского Иного мира, мира подземных холмов, где живут боги и герои древних времен.

Вернемся, однако, в мир наземный, в котором обитает Никола Пуссен — человек, увлеченный доктринами герметизма. Известно, что прославленный живописец часто встречался с людьми, входившими в различные тайные «братства». Без сомнения, он и сам был членом одного из таких «инициатических обществ», наводнивших в XVII веке Италию и Францию. Его покровителем был Никола Фуке, поддерживавший с художником близкие отношения. В 1655 году суперинтендант финансов Никола Фуке направил в Рим своего брата, аббата Луи Фуке, «с тайным поручением приобрести произведения искусства, призванные украшать Бель-Иль, Сен-Манде и замок Во-ле-Виконт». Аббат обратился непосредственно к Никола Пуссену. Но только ли за этим прибыл в Рим брат суперинтенданта финансов Франции? В этом можно усомниться, прочитав письмо, посланное аббатом своему брату: «Вместе с господином Пуссеном мы задумали кое-что, что, благодаря господину Пуссену, окажется для Вас выгодным, если только Вы этим не пренебрежете; короли с большим трудом смогли бы вытянуть это у него, и после него впоследствии, быть может, никто в мире этого не возвратит; к тому же это не потребует больших расходов, а может обернуться выгодой, и это сейчас разыскивается многими, и кто бы они ни были, но равного или лучшего достояния сейчас на земле нет ни у кого».

Возможно, речь идет всего лишь о «темных делишках», связанных с миссией аббата, о неких не слишком достойных способах раздобыть произведения искусства по выгодной цене, о чем, кстати, будет заявлено в других письмах Луи Фуке к своему брату. Однако выражения, коими аббат уснащает это послание, все же чересчур таинственны для простой махинации с картинами. Возможно, между строк Луи Фуке сообщал брату некую информацию, гораздо более важную, чем сведения о трудностях, возникших при приобретении объектов искусства. Предположений, высказанных на этот счет, может быть множество, но одно можно сказать точно: Никола Фуке получил пожизненное заключение за то, что хранил секрет, который он не должен был раскрывать ни при каких обстоятельствах. Почему после ареста Фуке Кольбер предпринял поиски в архивах Разе? Что он искал? Удастся ли нам когда-либо распутать этот клубок противоречий?

Однако в биографии Никола Пуссена есть еще более любопытные подробности. Художник пользовался печатью, на которой был изображен человек, держащий в руках ковчег с девизом «tenet confidentiam», что можно перевести как «он хранит тайну». Что ж, обратимся к «тайне» — к произведению Мориса Барре «Тайна, полная света», опубликованному после его смерти. В этой книге собрано множество сведений о художниках, но некоторые замечания, высказанные Барре по поводу того или иного художника, поначалу приводят в замешательство. Так, автор пишет, что многие живописцы были членами инициатических братств, в частности, многие из них принадлежали к некоему «Ангельскому Обществу». Он подозревает в этом Делакруа, в том числе, из-за «ангельского аспекта его живописи»; под подозрением оказывается и Клод Желле (Лоррен), о котором Барре пишет: «Как кажется, он не появился на свет сразу, его готовили к этому». Иными словами, поступками и желаниями Клода Желле управляла секта спиритуалистов, членом которой он являлся. Барре добавляет: «Если кто-либо хочет узнать и понять Желле, ему следует обратиться к произведению Иоахима фон Зандрарта, где он изображен в достойной компании рядом со своим другом Никола Пуссеном». Нужно ли заключить из этого, что Никола Пуссен принадлежал к тому же «братству»? Продолжая разговор о Клоде Лоррене, которого он сравнивает с Пуссеном, Барре пишет: «Он был бы ничем, если бы его руку не направляли Ангелы, если бы он не был в этом небесном обществе, если бы его отстранили от того, что его вдохновляло и поддерживало. Он знал свое дело, но кроме него он ничего не умел». Итак, со слов Барре становится ясно, что «Ангельское Общество» существовало и в него входила большая часть художников и писателей своего времени. Но что еще лучше, автор раскрывает «пароль» этого общества: «Мы всегда должны оставлять в какой-нибудь части своего шедевра могильный камень со знаменитой надписью „Et in Arcadia ego“».

Те, кто еще сомневается в существовании «Ангельского Общества», условно-опознавательный знак которого изобразил на гробнице Пуссен, могут ознакомиться с письмом Жорж Санд к Поставу Флоберу от 17 декабря 1866 года. Вот что пишет «добрая дама Ноана»: «Во всяком случае, сегодня я готова начертать свою эпитафию! „Et in Arcadia ego“ — вы понимаете, о чем я». Последние слова объясняют все лучше, чем пространные комментарии на этот счет. Прежде чем стать «доброй дамой Ноана», Жорж Санд принимала участие во всех движениях в духе утопизма; она прекрасно знала, как следует относиться к некоторым «братствам», унаследовавшим в той или иной степени традиции «Баварских иллюминатов» и тайных «орденов» средневековья. До появления на свет «Чертовой лужи» ею был написан роман «Консуэло», одним из эпизодов которого становится встреча Консуэло с Невидимыми, членами таинственной секты. Вот как описывает их Жорж Санд: «Они — подстрекатели всевозможных восстаний, они имеют доступ ко двору любого государя, управляют всеми делами, решают вопросы войны и мира, выкупают пленных, облегчают участь несчастных, карают негодяев, заставляют королей дрожать на своих тронах, словом — от них зависит все счастье и все несчастья на этом свете».[181] Возможно, и Никола Фуке в бытность свою заставил Людовика XIV если не подрожать на троне, то хотя бы немного поволноваться, покуда ему не пришлось трепетать самому — вероятно, потому, что он предал «братство», к которому принадлежал. Предательства организациями такого рода не прощаются. Невидимые всегда там, где им надлежит быть: «Невидимые — это люди, которых никто не видит, но которые действуют… Никто не знает, где они живут, но они повсюду. Многих путешественников они убивают, а многих других спасают от разбойников — смотря по тому, кого они считают достойным наказания, а кого — защиты».[182] Как тут не вспомнить аббата Жели, убитого в Кустоссе без видимых на то причин? Разве то, что рядом с ним был найден листок сигаретной бумаги с надписью «Viva Angelina», не доказывает присутствия в Разе членов «Ангельского Общества»? Неужели после всех этих доводов найдется тот, кто еще сомневается в существовании этого братства, действительным членом которого был Никола Пуссен, а мифической родиной — страна Аркадия?

Увы, «Иллюминаты» — это реальность, пусть даже прикрытая налетом духовности. В своей «Истории революций» Луи Блан посвящает им строки, в какой-то мере напоминающие завуалированное похвальное слово: «Могущество этой организации основано на простом влечении к тайне; она может подчинять своей воле и вкладывать свои желания в души тысяч людей в каждом уголке мира… Путем медленного и поэтапного обучения она может превратить этих людей в совершенно новые существа; невидимые, никем не узнанные вожди могут сделать их послушными своей воле вплоть до сумасшествия или гибели. Они и множество им подобных оказывают тайное воздействие на души, стоят за спиной правителей европейских государств и управляют их странами, а то и всей Европой. Уничтожение веры, ослабление монархии, упразднение привилегий, данных от рождения, и права собственности — таков гигантский план Иллюминизма». Похоже, Луи Блан доволен таким положением дел, поскольку это, по сути, его идеал. Как известно, Великая французская революция (как, впрочем, и революция 1917 года в России, и водворение нацизма в Германии) была подготовлена тайными обществами, которые не произносили своих имен вслух, но зато во всеуслышание заявляли о своих филантропических и спиритуалистских целях. Изменить мир! Можно ли найти более двусмысленное выражение, чем эти слова, под которыми мог подписаться как Карл Маркс, так и Артюр Рембо? Изменить мир — в угоду кому, согласно чьей идеологии?

В конце концов, с того же начинали и первые христиане, образуя в той или иной степени тайные секты. Но как только христианство стало единственной официальной религией Римской империи, положение дел изменилось: на свет появились другие секты, действующие, подобно первым христианам, в тени. Их целью, в свою очередь, стало дестабилизировать существующий церковный уклад и в конечном счете уничтожить христианство. Таков уж свет…

Но в отрывке, взятом из «Истории революции», пугает не пафос автора, а его выражение «простое влечение к тайне». Вернемся в Разе, к нашему «делу Соньера»: кем был кюре Ренн-ле-Шато — членом «Ангельского Общества» или его жертвой? Точного ответа на этот вопрос нет, но невидимое присутствие этого общества в «деле Ренн-ле-Шато» может ощутить каждый из нас…

Тайна неизменно оказывает воздействие на умы людей. В одном из своих произведений, опубликованном уже после смерти автора, в 1910 году, Сент-Ив д’Альвейдр описывает странное подземное королевство, названое им Агарта (с не меньшим успехом он мог бы назвать его Аркадией). В этой стране, спрятанной в недрах земли, живет никому не известный народ, которым правит Властелин мира, в то время как его невидимые посланники приходят в наш мир для того, чтобы управлять им. Все это напоминает идеи, уже высказанные в книге «Грядущая раса» Эдварда Джорджа Эрла Бульвер-Литтона, более известного читателям по роману «Последние дни Помпеи». Тема, развитая им в «Грядущей расе», взята из «Священного Писания» иллюминатов: под землей обитает неизвестная раса Ана, значительно опередившая человечество как в области технологий, так и в интеллектуальном плане. Социальная борьба в их мире закончилась установлением бесклассового общества, а наивысшей его технологией стал источник невероятной энергии, вриль. В их мир можно попасть через глубокую трещину «с изорванными и, видимо, обугленными краями, как будто разрыв породы произошел здесь под действием вулканической силы, в какой-нибудь отдаленный геологический период». Могущество Ана не имеет пределов, потому что эта неизвестная раса владеет абсолютным оружием, которое позволит ей когда-нибудь восторжествовать над всем миром. Все эта загадочность вызывает любопытство — и в то же время тревогу…

Таинственная раса, описанная Бульвер-Литтоном, заслуживает отдельного разговора. В романе говорится, что Ана были потомками кельтов. Сам Бульвер-Литтон (1803–1873), министр королевы Виктории, был членом Ордена розенкрейцеров и общества «Golden Dawn», сыгравшего свою роль в истории сект: оно способствовало развитию некоторых тайных обществ, породивших на свет нацизм. Автор «Грядущей расы», потомок знаменитого алхимика XVII века, в совершенстве знал кельтские мифы, по меньшей мере, те уэльские и ирландские легенды, которые к тому времени были опубликованы в Великобритании. Поэтому понять, кто такие Ана, не составляет труда. Это «anaon» из бретонских легенд, усопшие, которых видят по ночам на песчаных равнинах и у речных берегов. Это сыновья богини Дон из мифологии валлийских кельтов, древние волшебные боги из религии друидов. Это ирландские Племена Богини Дану, древние божества, обитающие в холмах («sidh»), в огромных каирнах, которыми столь богаты земли Ирландии и Англии. Полые холмы, населенные божествами, — это Иной мир, волшебное подземное царство. Впрочем, могущественные Племена Богини Дану могут покидать свои холмы: смешиваясь с людьми, они управляют ими по собственному усмотрению. Эти таинственные существа входят в обычный набор кельтских преданий: ни один ирландец не поставит под сомнение существование баньши (дословно «женщина из холма»), феи или таинственного божества, способного изменять человеческие судьбы. Ирландское слово «sidh» может означать «мир». Подземный мир, описанный кельтами, — это «мирная вселенная», в которой отсутствует время, а пространство бесконечно. В нем не действуют привычные законы логики, а потому возможно все: волшебство, магия, фантастические метаморфозы. Мир, созданный воображением Бульвер-Литтона, во многом похож на место обитания богов из древних кельтских легенд, но он наполнил этот мир существами, взятыми из иной традиции. Его источником вдохновения стали идеи «Баварских иллюминатов», розенкрейцеров и «Golden Dawn», что превратило его роман в показательный образец того, что творилось в интеллектуальной среде Англии в конце Викторианской эпохи.

Все это, впрочем, тесно связано с мифом о Граале, претерпевшим на своем веку немало литературных перевоплощений. Вриль, удивительная энергия, описанная Бульвер-Литтоном, не что иное, как зеленый луч из одноименного романа Жюля Верна. Как обычно, французский фантаст дает этому феномену научное истолкование: зеленый луч естественного происхождения. Но в других романах того же времени, написанных в жанре научной фантастики, зеленый луч становится высшей энергией, которую можно обращать как во благо человечества, так и во зло ему, — все зависит от того, в чьи руки она попадет. Иными словами, это тот же Грааль, каким описал его Кретьен де Труа, та самая таинственная чаша, от которой исходит свет, — или же, согласно другой традиции, чаша из изумруда, сорвавшегося с чела Люцифера («Несущего Свет») во время восстания ангелов. Во времена Жюля Верна еще не говорили об атомной энергии, но ее прототип уже вовсю действовал на страницах фантастических романов. Вриль — это абсолютная энергия. Но источником подобной силы может быть только Грааль: именно он хранит в себе «вриль», только от этой священной чаши, символа вечного поиска, может исходить «зеленый луч».

В подобных условиях не стоит удивляться тому, что одна из сект, называвшая себя «норманнами» или «Храмом Одина», в свое время распространила информацию, согласно которой в Ренн-ле-Шато были спрятаны некие плиты с изумрудами, обладавшие особыми свойствами. «Каждая из этих древних вестготских скрижалей таила в себе огромный изумруд, способный уловить космические лучи, идущие от Веги. Посвященные норманны знали, как нужно было воспользоваться этим зеленым или фиолетовым (канцерогенным) излучением, чтобы уничтожить врагов», — пишет Фани Корно в книге «Секты Франции». Поверьте, мы ни на йоту не отклонились от Пуссена! Оказывается, художник «нашел тайный склеп, в котором вестготские короли оставили свои военные трофеи; пересчитав их, он переместил сокровище в другой склеп, находящийся между Черной горой и Корбьерами. Но его не покидало опасение, что в грядущий век связь между поколениями, призванными в тайне от всех охранять сокровища, может прерваться. Это побудило его создать знаменитое полотно „Аркадские пастухи“, на котором женщина[183] велит расшифровать надпись на древней гробнице».[184]

Разумеется, миф о «вестготском универсальном оружии» не возник на голом месте: его можно отнести к разряду рассказов о существовании «изумрудной плиты», способной концентрировать космическую энергию, — иными словами, своего рода конденсатора, который при определенных условиях может стать опасным оружием. Примером такого орудия может служить «Божий камень» в романе Мориса Леблана «Остров тридцати гробов»: Арсен Люпен открывает секрет волшебного камня, способного как уничтожить человека (сжечь его), так и вернуть ему жизнь и наделить могуществом. Чем не «проклятое золото», обладающее той же двойственностью, что и радиоактивность? Вряд ли кому-либо придет в голову утверждать, что радиоактивность «хорошая» или, наоборот, «плохая»: все зависит от того, в каких целях она применяется. То же самое можно сказать и о «сокровище Ренн-ле-Шато».

Конечно, говоря об «изумрудной плите», нельзя не вспомнить о «Tabula Smaragdina», знаменитой «Изумрудной скрижали», приписываемой Гермесу Трисмегисту: это своего рода библия герметистов, всезнающая и всепозволяющая книга тайн и мудрости. Корни этой традиции, несомненно, следует искать в апокрифических Евангелиях, упоминающих об изумруде, который сверкал на лбу Люцифера; согласно некоторым версиям легенды о Граале, именно из этого камня была высечена священная чаша. Однако таинственный зеленый цвет, превращенный в объект многочисленных исследований, играет главную роль в биологическом процессе; зеленый пигмент растений, с помощью которого они улавливают энергию солнечного света и благодаря которому живут, — отнюдь не изобретение «поэтов, вдохновленных Небесами», это реальность. Так или иначе, в мире не найдется уголка, в котором не было бы легенды, рассказывающей о драгоценных камнях, обладающих странными свойствами, способных вызывать болезнь или излечивать, приносить счастье или горе. Об одном из таких камней, наделенном волшебной властью, рассказал Вольфрам фон Эшенбах, и имя этому камню — святой Грааль.

Но где можно найти такой камень? Конечно же, не на поверхности земли — только в ее недрах, в ее тайных пещерах, которые находятся под неусыпным наблюдением и охраной невидимых существ, стражей сокровища. Итак, мы вновь возвращаемся в Аркадию, в этот «Иной мир», явившийся нам в приветливом солнечном облике Разе. Уже в XVII веке некоторые авторы утверждали, что этот край подобен греческой Аркадии. Однако к внешнему, видимому облику следует относиться со всей осторожностью: всегда нужно помнить о том, что за ним скрывается тайная, невидимая сторона реальности. В связи с этим можно вспомнить еще об одном романе Жюля Верна, «Черная Индия», действие которого происходит в Шотландии. Автор, снабжая свое повествование множеством масонских аллюзий, рассказывает о молодом инженере, предпринявшем исследование заброшенной шахты в надежде найти в ней еще не разработанную рудную жилу. Так начинаются необычные приключения Гарри Форда: он и его товарищи, отрезанные от внешнего мира, никогда бы не спаслись из замурованной шахты, если бы на помощь им не пришла девушка, живущая в этом подземелье вместе со своим дедом, таинственным отшельником-мизантропом. Роман заканчивается, как и следовало ожидать, свадьбой Гарри и его спасительницы Нелль, ни разу не видевшей дневного света; герои благополучно выбираются из подземелья, за исключением деда, расставшегося с жизнью (что, впрочем, закономерно, если принять во внимание, что действие разворачивается по отработанной мифологической схеме). Иными словами, юный герой, отправившись в подземное царство теней, привел оттуда Эвридику: к счастью, Гарри-Орфей был достаточно умен для того, чтобы не оглянуться назад во время возвращения на поверхность земли.

Этот миф не обошел стороной и Ренн-ле-Шато. Истории о «тайниках», коими изобилует этот край, — варианты все той же легенды об Орфее, или Гильгамеше, или Ланселоте Озерном, который спас Гиневру из адского королевства Мелеганта. На этом сюжетном остове построены все сказки о юных героях-крестьянах, вызволяющих прекрасных дев из подземного логова монстра, пещер, колодцев или подземелий, расположенных под дьявольскими замками. Ренн-ле-Шато, прекрасно подходящий для историй подобного рода, кристаллизует в себе множество традиций, пришедших отовсюду. Да, Аркадия там, под нашими ногами. Но — повторимся — мы не сможем попасть в нее без ключа, без него нам не открыть дверь, ведущую под землю, туда, где пастух пытается отыскать свою овцу. И об этом прекрасно знал Беранже Соньер — иначе бы он не поместил эту сцену на фронтоне исповедальни.

История или миф? Вопрос абсурден: миф — это история, и наоборот, история — это миф. Суть лишь в том, чтобы знать, кого именно ты собираешься искать в подземелье Иного мира.

Глава V ЗОЛОТО КОРОЛЕВЫ

Многочисленные версии «дела аббата Соньера» схожи в одном: разгадку тайны Ренн-ле-Шато следует искать под землей, в недоступном месте, служащем надежным укрытием «некой вещи». Этим местом может быть грот или пещера, подземный ход или заброшенный рудник, и, наконец, одна из тех мифических «Аркадий», в которых, как утверждают народные сказки, всегда царят покой и благополучие. Подземный мир, неизменно будоражащий воображение, служит основой многочисленных версий мифа о Матери-Земли, чье щедрое чрево порождает все живое и питает своими соками. К материнской утробе земли можно испытывать столь же двойственное чувство, как и ко всему сакральному: она внушает доверие и ужас, от нее веет могильным холодом и жаром солнца. В полной эзотерического смысла «Пятой книге» Рабле (в которой, возможно, ему принадлежат лишь отдельные главы) жрица Бакбук, проводив Пантагрюэля, Панурга и брата Жана к Божественной Бутылке, поведала им о том, что недра земли, эти «околоцентральные области», стали причиной всего: созидания, зарождения, развития — иными словами, жизни. «Когда же вы возвратитесь к себе, то засвидетельствуйте, что под землею таятся сокровища несметные и дива дивные,[185] — говорит жрица и, упомянув о судьбе Персефоны, добавляет: — Во что превратилось у вас искусство вызывать молнию и низводить с неба огонь, некогда изобретенное мудрым Прометеем? Вы его, уже верно, утратили; на вашем полушарии оно исчезло, меж тем как здесь, под землей, оно по-прежнему применяется».[186]

Безусловно, для Рабле, как и для культурной традиции того времени, подземный мир являлся хранилищем тайн вселенной, подобно первичной Материи алхимиков, заключавшей в себе все элементы, необходимые для создания Философского камня. Верховная жрица Бакбук говорит о том, что наивысшим благом под землей считается «не брать и принимать, а оделять и давать», что она и делает, дав путешественникам выпить воды из божественного источника — тем самым открыв им тайны вселенной. Но вот что интересно: южнее Ренн-ле-Бен струится источник «Тринк-Бутыль», берущий начало от Бланки, притока Сальсы. «Тринк»! Разве не этим словом ответила Божественная Бутылка на помпезное вопрошание Панурга? Разумеется, вода из вышеупомянутого источника способна опьянить человека, как и «поразительно верная глосса Тринк», оказавшаяся всего-навсего бутылкой фалернского вина. Последствия «истолкования глоссы» не заставили себя ждать: в героев Рабле словно бес вселился, заставив их заговорить в рифму. Бес этот — или дух — не принес им какого-либо вреда, однако следует вновь напомнить о том, что все исходящее из чрева Матери-Земли обладает опасной двойственностью.

Потому что темнота, царящая в подземном мире, вызывает в человеке ужас и смятение. Думаю, Жерар де Нерваль не стал бы спорить с подобным утверждением. Одно из странных видений этого автора, описанное в «Аврелии», касается истории сотворения мира семью элохимами. Создание гармоничной вселенной окончилось раздором, в который впали ее создатели, и губительными войнами. «Не знаю, сколько тысяч лет длилась эта борьба, покрывшая кровью нашу планету. Трое из элохимов со всеми духами созданных ими рас были наконец изгнаны на южную оконечность земли, где основали обширные царства. Они унесли с собой тайну божественной каббалы, которая связывает между собой миры, и нашли свою силу в поклонении особенным светилам, с которыми навсегда сохранили связь. Эти некроманты, изгнанные к пределам земли, нашли способ не упускать власть из своих рук. Окруженный женщинами и рабами, каждый из их царей был уверен, что снова родится к жизни в одном из своих собственных детей. Их жизнь длилась тысячу лет. При приближении смерти могущественные каббалисты заключали их в потайные склепы, где давали им эликсиры и сохраняющие жизнь вещества. Еще долго они не утрачивали признаков жизни, а потом, подобно куколке, прядущей свой кокон, засыпали на сорок дней, чтобы возродиться под видом ребенка, который позже был призываем на царство».[187]

Вот тебе и «проклятое золото»… чистейшей воды некромантия! Однако «тем временем живительные силы земли истощились, питая эти семейства, в которых кровь производила новые отпрыски без всякого обновления. В обширных подземельях, вырытых под некрополями и пирамидами, они накопили все сокровища сменившихся рас и хранили там талисманы, отводившие от них гнев богов».[188] Иными словами, речь идет о появлении «неофициального», параллельного сообщества «некромантов», избежавшего общего правила и уцелевшего во всех катаклизмах, войнах и наводнениях. «В то время как сыны Ноя изнемогали в тяжелом труде при лучах нового солнца, некроманты, укрывшиеся в своих подземельях, продолжали хранить там сокровища и любоваться на них в безмолвии ночей. Лишь иногда выходили они тайком из своих убежищ, наводя ужас на живых и распространяя среди злых свои печальные знания».[189]

Жерар де Нерваль, посещавший собрания тайных обществ, страдавший тяжелым душевным недугом, не раз бродил по этому «мрачному подземелью». Он погружался в бездну, населенную магами и чародеями, осознавая грозящую ему опасность. Ведь одним из свойств «проклятого золота» является умение убедить своего владельца в том, что он может властвовать над миром. Поэтому из автора вырывается признание, почти что рыдание: «Я дрожал, вызывая из тьмы отвратительные черты проклятых народов. Повсюду я видел страдальческий образ Вечной Матери, которая рыдает, томится и умирает».[190]

Думаю, вопрос о том, кого Жерар де Нерваль сотворил из «Вечной Матери», не вызовет пререканий: это «единая в трех лицах» дева, мать и грешница, это Изида и Афродита, Кибела и Мария, это его собственная мать, которой он не знал и искал во всех женщинах, встречающихся ему на жизненном пути. Это и Аврелия, солярная героиня, рассеивающая его кошмары. Но «Вечная Мать» в «Аврелии» — это прежде всего жертва неравной борьбы с элохимами: «Трое из элохимов бежали от потопа на самую высокую вершину африканских гор. Между ними началась борьба. Здесь память мне изменяет, и я не помню исхода этой борьбы. Я вижу только на горе, омываемой морем, женщину с распущенными волосами, которую они оставили; она кричит и борется с волнами. Ее жалобные стоны заглушают шум наводнения… Спаслась ли она? Я не знаю. Боги, ее братья, осудили ее, но над ее головой засверкала вечерняя звезда, излившая на ее лоб потоки света».[191]

Это великолепное описание заставляет вспомнить о необычном изображении Марии Магдалины, помещенном в тимпане храма Ренн-ле-Шато: змея у подола ее платья, взгляд, обращенный к распятию… Эта Магдалина более напоминает Деву Марию. Быть может, это ее копия? Возможно, но не только. Слова Жерара де Нерваля позволяют взглянуть на декор храма?

Ренн-ле-Шато (а именно на обилие в декоре Марий Магдалин) в ином, отнюдь не ортодоксальном ракурсе. Вслед за создателем «Аврелии» мы входим в область гностицизма: «христианская» Мария Магдалина превращается в олицетворение того, что в учении гностиков называется мировой душой. Вечная Мать Жерара де Нерваля — это все та же мировая душа, изгнанная своими братьями элохимами; оставленная ими на произвол судьбы, она горько сетует в ожидании прилива сил. Мировая душа, отрезанная от мира, не более чем проститутка, молящая о Божьей благодати, ищущая, но не обретающая света. Однако над головой «Вечной Матери» вспыхивает вечерняя звезда, знак надежды и, возможно, божественный свет. «Вечное движение „Anima Mundi“, вероятно, было следующим. Небесная Дева (Плерома гностиков). Ее отпадение от высшего божественного порядка. „Вдовство“ Девы: скорбь и ожидание своей недостающей половины. Затем раздробление, искажение и истребление. „Anima Mundi“ — придание ей облика проститутки. Наконец, встреча с Единым: Дева вновь становится супругой Яхве, неделимым Светом. Мария Магдалина прошла через все эти испытания: одиночество, смерть любимых людей, поругание, насмешки. В молчании и любви она завершила свой путь, устланный тернием, который замкнулся, подобно терновому венцу: Мария Магдалина вернулась в страну Бессмертия».[192]

Вернемся к статуе Марии Магдалины в тимпане. Корабль (или ковчег) может олицетворять судно, на котором она пересекла Средиземное море, везя с собой ларь, в котором, как утверждает легенда, было спрятано сокровище. Правда, вполне возможно то, что «сокровищем», спрятанным в ларе Марии из Магдалы, мог быть сосуд с благовониями или другие предметы, ныне зовущиеся косметикой. И все же Магдалина является стражем, охраняющим «некую вещь», ковчег или ларь, и доказательством тому служит змея у ее ног. Эта змея не несет в себе угрозы, какую обычно представляют подобные пресмыкающиеся: Магдалина не борется с ней. Равным образом вы не найдете следов борьбы в изображениях Девы Марии со змеей, столь же миролюбивое отношение порой проявляют к змее и другие святые, например Маргарита из Кортона. Змея или дракон издавна считались стражами подземных сокровищ, особенно тех, что были спрятаны в пещерах. С точки зрения алхимиков, змее приписали роль стража в силу того, что она была символом еще не очищенной ртути, содержащей в себе зародыш Философского камня. Можно вспомнить и то, что змея всегда была символом Знания (начиная с Ветхого Завета): это существо, способное проскользнуть в любую щель, знает все секреты, в том числе и те, что спрятаны в чреве земли. Образ змеи обладает известной двойственностью, какой обладают «некроманты» Жерара де Нерваля: они знают, как продлевать жизнь, но пользуются своим знанием не во благо окружающих.

«Чрево Земли» — то есть бездна, скрывающая в себе «святилище», в котором, согласно Священному Писанию, покоится Сокровище. Греческим богом Ада (мрачного подземного царства) был Гадес, «всевидящий», в то время как его другое его имя (Плутон) связано с корнем «богатый». Иными словами, хозяин Ада — «Всевидящий» и в то же время «Богатый», что заставляет обратиться к другому «богатому» персонажу: «богатому Королю-Рыбаку» из легенд о Святом Граале. Этот хромой король управлял королевством Грааля, ставшим бесплодным и пустынным из-за того, что феи холмов разгневались на людей и их короля, совершившего святотатство. Король-Рыбак, дядя Персеваля-Парцифаля, носящий имя Пелес, воплотил в своем образе черты древнего валлийского божества Пуйла, государя Аннуина. Но рядом с Пелесом находится еще один персонаж, без которого король не имел бы никакого значения: это дева, несущая Грааль, женщина-божество, воплощенная не только в средневековых легендах о Граале, но и в образе Мелисанды в пьесе Мориса Метерлинка (поскольку ее возлюбленный Пелеас не кто иной, как Пелес). Пожалуй, прототипом всех этих героинь можно смело назвать таинственную всадницу Рианнон, рассказ о которой мы находим в первой ветви Мабиноги. Рианнон — персонаж первостепенной важности: имя богини-всадницы, приравненной к галло-романской Эпоне, означает «Великая Королева», в то время как ее супруга Пуйла называют государем Аннуина («annwfn», или «annwyn», означает «подземный мир»), в котором хранятся тайны жизни и смерти.[193] В свою очередь король Пелес, который, по одной из версий легенды о Граале, мог принимать любое обличье, является хранителем Грааля. Он держит его в невидимом замке, в который может проникнуть лишь тот, у кого открытый взгляд, олицетворяющий знание, избранность и приобщение к тайне.

Не обошлось без Великой Королевы и в истории Ренн-ле-Шато — остается лишь выяснить, о какой именно королеве идет речь. Если верить местным легендам, ею должна быть Бланка Кастильская, мать Людовика Святого, «принимавшая ванны» в Ренн-ле-Бен, в том самом источнике, что зовется Ванна Королевы. Такое название, как кажется, является веским доказательством в пользу подобной гипотезы; при этом нельзя забывать, что Ренн-ле-Бен долгое время назывался «Бен де ла Рен». И все же обратимся к этой легенде еще раз. Согласно Луи Федье, «сидя под старой плакучей ивой, чьи ветви опускались к кристальной глади вод, королева проводила долгие часы, сетуя на свое изгнание и плача над своей горькой судьбиной, над участью женщины без супруга и королевы без короны». Любопытная подробность, не так ли? Да, можно сказать и так — и вслед за этим предположить, что «королева-изгнанница» вовсе не была матерью Людовика Святого. Проливать слезы над столь печальной участью могла совершенно иная королева, жившая в совершенно иные времена, в XVI веке. Это была супруга Педро II Жестокого, короля Кастилии, имевшая вполне серьезные основания для столь глубокого горя: любезный супруг покинул ее на третий день после свадьбы ради своей любовницы. Заточенная в крепости, несчастная королева была освобождена графом Энрике Трастамарой, братом Педро Жестокого, который увез ее в замок Пейрепертюз. Но сквозь эту историческую фабулу проглядывают черты кельтского (точнее, уэльского) мифа о Рианнон, брошенной супругом Пуйлом из-за того, что на нее пало подозрение в убийстве собственного сына. «А в наказание ей было назначено оставаться в замке в Арберте до истечения семи лет, и сидеть каждый день возле каменной коновязи у ворот, и рассказывать свою историю всем входящим, кто, как она думала, ее не знает, и предлагать всем, кто захочет, везти их до дворца на своей спине».[194] Такое совпадение нельзя назвать случайным. Итак, душой нового мифа, мифа о сокровище Ренн-ле-Шато, стала Белая Королева, персонаж в большей степени мифический, чем реальный.

Как гласит местная легенда, эта Белая Королева во время своего пребывания в Пейрепертюзе была больна. Ее отвезли в «Locus de Montferrando et Balneis» (то есть в Ренн-ле-Бен), к термальному источнику, целебные свойства которого были хорошо известны. Проведя некоторое время в этом местечке, королева излечилась от своего недуга. В память о ней и о ее волшебном излечении источник, в котором она омывалась, был назван Ванной Королевы, и это название он сохраняет и по сей день. Но в этой легенде особого внимания заслуживает другая деталь: королева, предаваясь у источника горестным раздумьям, случайно выронила серебряный стаканчик, который упал в пропасть. Согласно одной версии, его нашел некий пастух. Другие утверждают, что серебряный сосуд навсегда остался в пропасти, в чреве земли.

Легенды охотно смешивают реальность и вымысел. Помимо Ванны Королевы, в Ренн-ле-Бен есть и другой источник, находящийся южнее деревни, между Сальсой и Бланкой. — Ванна Магдалины. Рациональное объяснение его названия отсылает нас к 1871 году: в те времена в источнике омывалась женщина по имени Магдалина. Не столь далекая от нас эпоха позволяет проверить эту информацию, но все же не стоит попадаться на удочку объективных фактов. Древнее название этого источника — Ванна Годы. Слово «gode» (или «gote») на провансальском диалекте означает «чаша», что само по себе говорит о многом, особенно если вспомнить знаменитых «goudils», этих раскрашенных персонажей карнавальных шествий в Лиму и его окрестностях, появляющихся в компании «fécos», а также «отшельников» Бюгараша, присоединявшихся к ним в первый день поста. Вершина, нависающая над этим источником, носит имя Гундиль, в котором можно увидеть все тот же корень. И наконец, в округе Ренн-ле-Бен археологи обнаружили предметы, датирующиеся галло-романским временем, — в основном это были изображения женщин-богинь. Очевидно, в те далекие времена на месте Ренн-ле-Бен находилось святилище, подобное кельтскому неметону, который располагался у источников в глубине леса, на священных полянах. К чему все это сказано? К тому, чтобы понять, что может связывать это место с Марией Магдалиной.

Неподалеку от этого источника, у менгира, названного «Человеческая Голова», что в местечке Пла де ла Кот, возвышающемся над долинами Ренн-ле-Бен, была обнаружена другая находка: изображение головы некой женщины-богини. Одна из деталей этого скульптурного «портрета», хранящегося в саду священника в Ренн-ле-Бен, приковывает к себе внимание с первого взгляда: на макушке черепа виднеется глубокое отверстие.

Стоит ли далеко ходить за объяснением? Оно находится в соседней деревушке Ренн-ле-Шато, в храме, где в свое время был найден череп с ритуальной зарубкой на макушке: обряд, зародившийся в древние времена у германцев, был предназначен не только для того, чтобы помешать душе покойного перевоплотиться, но и для того, чтобы уберечь сокровище или тайник от осквернения. Но что лежит у ног статуи Марии Магдалины в храме Ренн-ле-Шато? Что мы видим на картине, изображающей коленопреклоненную Марию Магдалину в гроте? Череп с ритуальной отметиной.

Итак, вот оно, послание аббата Соньера, его не нужно искать в каком-либо ином месте. Оно таится в Марии из Магдалы. Конечно, приходская церковь Ренн-ле-Шато освящена во имя этой святой уже в XI веке, но Беранже Соньер сделал все для того, чтобы ее присутствие в храме стало очевидным. Статуя в тимпане, скульптура справа от алтаря, витраж, картина в верхней части алтаря, фреска в глубине храма, не говоря уже о вилле «Вифания» и башне «Магдала», — итого… слишком много для обычных знаков почтения покровительнице храма. Как прекрасно сказал Жерар де Нерваль:

Кто знает, не там ли спрятано и «золото Королевы»?.. «Поиск некоторых сокровищ можно сравнить с настоящим „квестом“: его начинают, не зная ни его причин, ни его цели. Он охватывает многое: природу, человеческие отношения. Историю, Искусство. Это всеобъемлющий, абсолютный поиск — вот почему он вечен. Вполне возможно, что сокровище, которое пытаются добыть в такого рода историях, является духовным богатством, а не материальным. Оно одновременно нигде и повсюду или, точнее, в каждом месте, где веет святой дух всякий раз, когда прогрессирует человеческое знание».[196]

Помимо сокровища материального плана (древние драгоценности и монеты), аббат Беранже Соньер нашел некие документы, чему немало свидетельств. Что скрывали в себе эти таинственные манускрипты? Мы не говорим о подделках, которые нам представил XX век, — мы говорим о тех документах, что были найдены священником в опоре алтаря храма Святой Магдалины в Ренн-ле-Шато. Никто не знает, что было в них написано. Беранже Соньер никогда не говорил о них. Мари Денарно ничего о них не рассказывала. Клятва молчания не была нарушена.

Но… будем осторожны, шепчет Жерар де Нерваль, этот великий мистик, знавший слишком многое: его тело найдут повешенным на фонарном столбе по улице Старого Фонаря в Париже. Самоубийство? Как знать… Итак, предупреждает нас Нерваль, будем осторожны, «магический алфавит, таинственные иероглифы дошли до нас неполными или искаженными временем и заботами тех, кому надо было держать нас в неведении. Найдем же утраченные буквы и стершиеся знаки, восстановим разбитую гамму, и мы возвратим себе власть над миром духов».[197] Однако в наше смутное время не так-то просто восстановить полную картину, даже если в ней недостает всего лишь одного фрагмента. Документы, найденные Соньером, обладали необычайной ценностью — иначе бы их не уничтожили. Но для кого они были столь ценны? Увы, и этот вопрос остается без ответа — или же ответ нельзя озвучить. Поскольку, говоря словами Жерара де Нерваля,

«Два раза пересечь»… Это так, но был и «третий раз», который привел Нерваля на улицу Старого Фонаря. Не дадим же себя провести. «Что если аббат Соньер был лишь тем, чьей задачей было привлекать к себе внимание, отвлекая его от более интересных и странных вещей? Что если „дело Ренн-ле-Шато“ было всего лишь надводной частью гигантского айсберга? Или умело созданной шумихой, скрывающей подготовку к чему-то „иному“, способному поколебать вековую уверенность?»[199]

Итак, вопрос поставлен. Иногда следует задать вопрос ради того, чтобы ответ всплыл из глубин бессознательного, где все это время он был скован сном, как медведи Аркадии, король Артур из кельтских легенд или же Мария из Магдалы, таинственная женщина, о которой столь мало говорится в Евангелии — не страх ли тому причиной? Действительно, ее загадочное, почти двадцативековое присутствие в христианстве таит в себе угрозу, но не ту, что потрясает устои Церкви или опровергает существующие религиозные догматы: Мария Магдалина всего лишь стремится донести до нас послание о любви и красоте, о знании и ясности.

Тот, кто хочет отыскать послание аббата Соньера, должен двигаться именно в этом направлении. Мария из Магдалы — это ключ ко всей жизни этого священника. Вопреки всему, что было о нем сказано, вопреки недоброй молве, желавшей сделать из него священника-расстригу или адепта опасного тайного братства, мы заявляем о том, что кюре Ренн-ле-Шато был вдохновенным человеком. Конечно, о природе его открытий нам известно крайне мало: кто-то заставил священника держать рот на замке. Но кто? Неизвестно. Тем не менее манускрипты, найденные в опоре алтаря, существуют и, следовательно, где-то хранятся… Беранже Соньер никогда не говорил о них, равно как и о том, откуда появился источник его невероятных доходов — эту правду из него не смог вытянуть даже епископ Каркасонский. Иными словами, раз аббат хранил столь упорное молчание, значит, на то у него были веские причины.

Беранже Соньеру посчастливилось (или, напротив, не повезло) найти «Золото Королевы». Знание того, каким было сокровище — материальным или духовным, — ничего не меняет в деле. Главное в нем то, что это могло быть только «проклятое золото». Владея им, невозможно изменить привычный ход вещей, установленный обществом: с ним не идут наперекор существующим религиозным законам. С ним можно лишь проповедовать в пустыне, подобно Крестителю.

Соньер поступил именно так. Но он не забыл о своем долге священнослужителя — помогать другим. Он смирился с несчастьем, спрашивая себя каждый день, чего ждать от дня следующего. Он никогда не приезжал в Париж ради того, чтобы отдать манускрипты на экспертизу, и никогда не был знаком с сатанистами Жюля Буа. Он никогда не был возлюбленным Эммы Кальве, как, впрочем, и Мари Денарно. Он не был замешан в махинациях с деньгами, полученными за мессы. Разумеется, он был монархистом и интегристом, но тех же взглядов придерживались и многие его коллеги. В силу каких причин аббата обвинили в том, что он был франкмасоном или членом никому не известной секты, которая манипулировала им в обмен на богатство? Соньер умер бедным, та же участь ожидала и Мари Денарно. Ее наследники не нашли никакого «королевского золота», равным образом как и вестготского, тамплиерского или катарского. «Роман об аббате Соньере» — это колоссальный обман, написанный с целью дезинформировать читателя и умело скрывающий то, что лежит на поверхности. Прежде всего его сочинители постарались очернить post mortem достойного человека.[200] Далее, вне всякого сомнения, Соньер знал о секрете, и этот секрет был очень важным. Кюре не имел права разглашать его, но он принял меры для того, чтобы передать его нам наипростейшим способом. Но зачем оставлять этот способ простым, если его можно усложнить, — видимо, так решили сочинители «романа об аббате Соньере». Творение Беранже Соньера существует. Оно очевидно и даже читаемо. Найдется ли еще столько же неграмотных сегодня, сколько их было в ту декадентскую пору 1900 года? С какой целью была искажена История, в угоду чьей сомнительной идеологии?

«Проклятое золото Ренн-ле-Шато» (с той же легкостью его можно называть «проклятым золотом Ренн-ле-Бен») запятнано проклятием лишь в той мере, в какой вызывало неизменный ужас все Сакральное. Человек всегда испытывал страх перед Богом. Если верить Библии, Яхве всегда представал перед пророками, скрываясь за воздвигнутой им завесой. С того времени, как человека изгнали из Рая, у его входа появился херувим с пламенным мечом, закрывший доступ в волшебный мир, отныне скрытый от нас во тьме Бессознательного. Этот сад Эдема, каким бы он ни был, хранит в своей тени потерянное Сокровище, и чтобы вновь обрести его, нужна вся энергия человеческого существа, ибо путь к сокровищу опасен и порой окутан туманом, в котором явственно чувствуется запах серы.

Но какое сокровище мы ищем? Какова природа золота, называемого проклятым в силу того, что его обретение может обернуться потерей души? Материально ли оно? Кто знает, быть может, это были сокровища дельфийского святилища или священные предметы Храма Иерусалимского, привезенные из Рима вестготами Алариха и укрытые в Разе, в глубине лесов или на иссушенном плато, чьи внутренности изъедены пещерами и фотами. Не покоятся ли эти ценности в гроте Магдалины, или Годы, в чьем странном имени слышатся отголоски мифа о чаше, собравшей кровь Христа? Ведь, по словам одного из Евангелий, Мария из Магдалы присутствовала при снятии Иисуса с креста, которое было позволено сделать Иосифу Аримафейскому… Но не было ли пресловутое «сокровище» великим секретом, который не следовало разглашать, поскольку он мог поставить под угрозу официальную Историю и некоторые доктрины христианства? Никто не знает, о чем сообщали манускрипты, найденные Соньером. Они исчезли, что вовсе не означает, что они уничтожены. Вполне возможно, в один прекрасный (или ужасный) день они вновь появятся на свет. Скорее всего, Соньеру было известно о том, что таили в себе эти документы, но об этом знал лишь он один. И все же человек, посвятивший свою жизнь благотворительным делам и проектам, каким бы странными и спорными они ни были, не мог унести этот секрет за собой в могилу: он должен был оставить некий знак.

Прежде чем понять, каков этот знак, прежде чем разгадать значение символа, следует его выявить, выловить из потока деталей, умышленно обрушенного на исследователя. Обилие «пустых» знаков призвано сбить с толку тех, у кого нет четкого понимания того, что же они ищут. Иными словами, человеку предстоит испытание, этот неизменный атрибут поиска, который можно найти во всех великих мифах человечества. Тщательное исследование творения Соньера позволяет сделать простой вывод: если аббат и оставил некий знак, то искать его нужно в изображении Марии из Магдалы.

Повтор одной и той же темы, одной и той же детали уже таит в себе указание, даже если этот повтор закономерен (как в нашем примере, поскольку церковь освящена во имя святой Магдалины). Облик Магдалины, как мы уже заметили, подобен тому обличью, какое придавали Деве Марии. Наибольшим сходством с ней обладает та Магдалина, которая изображена на картине в верхней части алтаря: коленопреклоненная дева в гроте, молящаяся у креста из ветвей дерева, — и пробитый череп неподалеку от нее. Череп с зарубкой или пробоиной говорит о многом, поскольку его символическим предназначением было находиться вблизи сокровищ. В гроте темно, но свет извне освещает лицо молящейся святой. «Я презираю царство земное и мирские утехи из-за владыки моего Иисуса Христа» — так сказала Мария Магдалина. Не говорят ли ее слова о том, что сокровище, хранимое ею, не принадлежит этому миру, приобретая тем самым исключительную важность для всеобщего христианского послания? Змея Знания, струящаяся по платью Марии в тимпане церкви, лишь подкрепляет эту идею, в то время как ковчег (или ларь) у ног статуи может напоминать как о плавании Магдалины к берегам Галлии, так и о драгоценном предмете, утаенном Марией от чужих взглядов.

Мария из Магдалы — это олицетворение Женственности в наивысшем ее проявлении. Именно она принесет весть о воскресении Христа. Именно она миропомазала его на царство. Мария любила Иисуса, и он любил ее среди всех женщин. Она дала ему вторую жизнь и сонм блаженных. Послание Марии из Магдалы — это послание Любви, но той, которая способна изменить мир, о чем прекрасно знали окситанские трубадуры, неустанно повторявшие, что постичь Бога можно через Женщину. Магдалина олицетворяет Красоту, «подобную судороге», равным образом способную быть генератором вечного стремления к Совершенству. Но наш мир еще не готов услышать и принять это высшее послание — и до тех пор пока это время не наступит, Красота будет таиться в гроте. Именно об этом говорит нам Жерар де Нерваль:

Разве не может быть «проклятое золото Ренн-ле-Шато» посевами побежденного, но не убитого, а всего лишь дремлющего змия? Не разбудило ли его послание Соньера? В таком случае поиск будет опасным и даже фатальным для того, кто не готов к испытаниям такого рода. Но все же — нужно рискнуть. Нужно проникнуть в этот грот, ибо «святая мрачных бездн — святее всех святых», как признает посвященный Жерар де Нерваль («Артемида»). Это приглашение к поискам — но не «проклятых сокровищ» Ренна, а «золота Королевы», того самого, что утаено в гроте, где дремлет древний змий, и скрыто в ларе, который держит в своих колдовских руках Мария из Магдалы.

Сент-Анн-д’Оре, 1989