Решающая улика

IX. Вставка

После обеда Найджел сел изучать автобиографию Миллисент Майлз. Он взял ее в Скотленд–Ярде, когда инспектор Райт кончил свою работу в доме убитой. Обыск не дал никаких результатов, если не считать загадочной записи в пятницу: «Торсдень?!» Поверенный сообщил, что он не составлял для покойной завещания, а так как в ее бумагах завещания не нашли, можно было с уверенностью предполагать, что оно и не существует. Найджел надеялся, что автобиография откроет больше, чем дом в Челси; он принялся за чтение с живейшим любопытством. Миллисент Майлз обладала одним свойством настоящего писателя — отрешась от себя, принимать окраску окружающей среды, растворяться в чужой личности. У нее, правда, это было всего лишь уловкой хамелеона, приемом, который она научилась выгодно использовать. Но она была одним человеком для увлеченного ею Бэзила Райла и совсем другим для язвительного Стивена Протеру.

А какой она была для себя самой? Откроет ли автобиография за этим изменчивым обликом ее подлинную суть или же создаст еще один иллюзорный портрет Миллисент Майлз, ловко приспособленный ко вкусам ее жадных читателей?

Одно было ясно с самого начала: читателя она изображала своим духовником. Она делала вид, будто каждого из них выбирает из толпы, отводит в сторонку и рассказывает то, чего нельзя доверить чужим ушам. Это делалось с редкостным правдоподобием, и нужна была вся твоя трезвость, чтобы заметить, что эта доверительная беседа открывает тебе гораздо меньше, чем кажется. «Ее манера писать, — думал Найджел, — похожа скорее на поверхностную откровенность зеркала, чем на чистосердечие прозрачного стекла». По мере того как он читал, ему становилось все очевиднее, что любое событие, любой персонаж в этой книге были только зеркалом, повернутым под таким углом, чтобы отразить автора в самом привлекательном виде. Когда мисс Майлз исповедовалась в какой–нибудь детской шалости, она создавала впечатление живой веселой девчонки, неуемного сорванца, чьи выходки могут вызывать лишь снисходительную улыбку. Когда она намекала, но очень деликатно, на раздоры в семье, казалось, что слышен шелест довольно прозрачной завесы, которой она прикрывала менее симпатичные стороны своих родителей. До чего же ранимым было это бедное дитя, и как замечательно, что оно не питает к своим обидчикам зла, несмотря на все перенесенные страдания!

«Да, — размышлял Найджел, — вот уж поистине обман, основанный на точном расчете». Однако он скоро был вынужден изменить свое Мнение: Миллисент Майлз, как и большинство популярных писателей этого сорта, неукоснительно верила каждому написанному ею слову — по крайней мере, когда писала — и вовсе не чувствовала в своих писаниях ни противоречий, ни самообмана. И то, как простодушие соединялось в ней с умелой игрой на чувствах читателя, свидетельствовало о необычайной ловкости ума, о предельном эгоцентризме и такой безответственности, которая просто поражала.

Интересно, как же мисс Майлз собиралась объяснить Бэзилу Райлу несоответствие между тем, что она ему рассказывала о своей юности, и тем, что написано в ее книге? Из автобиографии следовало, что ее отец–коммивояжер действительно обанкротился, но не был ни пьяницей, ни садистом. Она изображала его жизнерадостным, хлопотливым неудачником, грешившим скорее пассивностью, чем дурными делами. И мать оказалась отнюдь не распутницей и домашним тираном, — наоборот, она была чопорной женщиной, верующей баптисткой, повинной лишь в том, что беспрестанно пилила мужа и не могла понять девических запросов дочери. Но тем не менее, хотя в начальных главах портреты обоих родителей никак нельзя было назвать сатирическими или обличительными, между строк так и веяло ласковым всепрощением, благочестивой сдержанностью, намекавшей на то, что автор о многом умалчивает. И опять же, в семнадцать лет она действительно пошла работать продавщицей — но только в книжную лавку, для чего ей вовсе не понадобилось убегать из дому.

Найджелу не терпелось дойти до ее девятнадцатилетия, когда, если верить тому, что она рассказала Бэзилу Райлу, ее соблазнили и она родила мертвого ребенка. С какой изворотливостью и прикрасами она расскажет об этом периоде своей жизни? Но вернее всего, это была еще одна мерзкая выдумка, состряпанная для того, чтобы подогреть симпатии злосчастного Райла. Тем не менее, заставив себя ничего не пропускать, Найджел добросовестно пробирался сквозь рассказы о знакомых, бывавших в доме, описания теннисных матчей, забавных эпизодов школьной жизни, пылких восторгов юной Миллисент, вызванных красотами природы и великим наследием литературы; сквозь жалобы на непонимание родителей и душевные переливы чувствительной натуры, которую она скрывала под маской сорвиголовы (весьма при этом благопристойной), сквозь проявления расцветающей женственности, каталоги платьев, которые она носила, и мыслей, роившихся у нее в голове.

Все это казалось Найджелу малоправдоподобным. И неправдоподобие только подчеркивалось манерой автора именовать персонажей одной заглавной буквой. Эта раздражающая загадочность стала вдвойне утомительной, когда Найджел открыл, что инициалы тоже вымышленные; каждый раз, когда появлялся новый герой, мисс Майлз карандашом на полях ставила заглавную букву, но совсем не ту, что в книге. Это делалось, как предполагал Найджел, для памяти, и тут инициалы были подлинные.

В середине четвертой главы он нашел записку инспектора Райта, приколотую к странице: «Против 19–й строки заглавное «Л“ стерто». Найджел нервно вздрогнул, словно кошачьи когти царапнули шелк. Он вошел в соприкосновение с убийцей. Эта догадка была алогичной, — в конце концов, букву могла стереть сама Миллисент Майлз. Однако Найджел был уверен, что это дело рук убийцы. Он медленно прочел абзац, призывая на помощь всю свою интуицию, чтобы ухватить подтекст:

«Прошло всего несколько недель с тех пор, как мне исполнилось 18 лет, и я встретила человека, которого буду называть Рокингем. Однажды днем он вошел в книжную лавку, и у нас завязался разговор о новых поступлениях. Когда мы заговорили о недавно полученных романах, нетронутых и загадочных в своих изящных обложках, я и не подозревала, что этот застенчивый нескладный юноша со временем станет одним из властителей дум в литературном мире. Мне было достаточно того, что я в нем нашла, ибо между нами сразу возникло духовное сродство, которое помогло нам обоим преодолеть застенчивость, а ему открыться. Рокингем был моим товарищем по перу — он уже успел кое–что напечатать в журналах. О, магия типографской страницы для начинающего художника! Я часто спрашиваю себя, понимает ли нынешнее поколение, бесстрашно отринувшее обветшалые предрассудки, что оно потеряло, отбросив также и благородный дар поклонения героям? Для меня тогда писатель был богом. И хотя у этого божества потом оказались глиняные ноги, мое блаженство не омрачали дурные предчувствия.

Я послала ему свой рассказ, и он вернул его, одобрив, со своими замечаниями, которые были мне, робкой девочке, дороже всех сокровищ. Когда я сама стала «знаменитой“ и начинающие писатели завалили меня своими пробами пера, я вспомнила о том, что когда–то для меня сделал Рокингем. Я решила посвящать хотя бы час в день помощи этим неофитам. И как бы я ни была занята, какие бы тяжкие переживания ни выпадали на мою долю (а сколько их у каждой женщины!), я не нарушала данного слова. Наградой мне была благодарность сотен литераторов, жаждущих славы. Эта благодарность не меньше, чем преданность моих постоянных читателей, помогала мне переносить издевки так называемых «высоколобых“. Она дает мне ощущение, что меня любят (а какая женщина не хочет чувствовать себя любимой?). Но и внушает мне смирение».

«Пока что толку мало», — подумал Найджел. Он смог извлечь из этого куска, полного приторных банальностей и самолюбования, только то, что у Рокингема были глиняные ноги, что его настоящее имя начиналось на «Л» и что он стал большим человеком в литературном мире.

«Л», вероятно, означало «Лупоглазый», а это мог быть, но мог и не быть Стивен Протеру, вряд ли тут подразумевался автогонщик — второй муж мисс Майлз. Но, с другой стороны, за инициалом мог в виде исключения скрываться и Артур Джералдайн.

Найджел стал читать дальше, рассчитывая найти какое–нибудь объяснение «глиняным ногам» Рокингема. Но это имя в главе больше не фигурировало. Однако в середине предпоследней страницы имелся следующий абзац:

«Итак, я пробовала в литературе свои еще не оперившиеся крылышки. Но во мне созревало и готово было расцвести под первым же лучом солнца не только мое дарование. Мне было девятнадцать лет, я была пылкой, неопытной девушкой, и женщина во мне хотела высвободиться, как бабочка из куколки. Разве может мужчина, даже самый чуткий и порядочный (а таких еще, слава Богу, можно найти!), — разве может мужчина понять ту сладостную растерянность, тот блаженный, трепетный, кипящий в крови восторг, которые наполняют сердце девушки, когда оно впервые открывается для любви, как гелиотроп на солнце? О, волшебные дни, когда мы влюблены в любовь! Когда все сверкает тем светом, «которого не зрели ни море, ни земля“! Оглядываясь назад теперь, когда рана затянулась и обиды давно забыты, я могу повторить слова поэта: «Так печальны и странны дни, которых больше нет“.

Да, я полюбила. Я вложила в эту любовь весь накопившийся жар души и желание отдавать, отдавать, не думая об опасности, все, чему в моей прежней жизни, увы, не находилось применения. Мой избранник являлся…»

Найджел перевернул страницу. Ему не нужна была записка, пришпиленная инспектором Райтом, чтобы понять, что вот этот, следующий лист и вложил убийца. Бумага была чуть белее предыдущих и последующих страниц, которые месяцами пылились в издательстве «Уэнхем и Джералдайн». Если эту последнюю страницу главы не заменила и не перепечатала недавно сама мисс Майлз, никто, кроме убийцы, не мог этого сделать, а мисс Майлз была так небрежна и нетребовательна к себе, что переделка даже одной страницы казалась маловероятной. К тому же оставшийся в машинке лист, который был сперва вынут, а потом вставлен обратно, так что строчки пошли вкось, подтверждал догадку, что убийца печатал после того, как совершил преступление. Найджел прочел заключительную страницу четвертой главы:

«…мне часто во сне, с тех пор как судьба, которая нас свела, нас же и разлучила. Но я никогда больше не видела его наяву. Встретить его, даже через столько лет, было бы непереносимо. А ведь мы были когда–то родственными душами! Да, я любила его, признаюсь, как не любила с тех пор ни одного мужчину. Я отдала ему… все. Отдала щедро, гордо, со всей страстью изголодавшейся по любви женщины. Оба мы были бедны и боролись за существование. О браке не могло быть и речи. Кто знает? Если бы у меня был от него ребенок, мы могли бы перебороть нищету, пережить разочарования, которые приносит нам наша плоть, и пройти всю жизнь рука об руку. Но непостижимое Провидение решило иначе.

В конце года я тяжело заболела. Добрые друзья одолжили мне денег, чтобы я могла поехать за границу и провести несколько месяцев в санатории. Когда я вернулась, моего любимого уже не было. Я не буду описывать свои муки. Теперь я могу быть за них благодарна, потому что они внушили мне глубочайшее сострадание к людям, научили понимать чужую боль и чужое мужество, дали силы помогать другим моими книгами. Но в то время, не имея ничего в память о нем, я жила в беспредельной пустыне одиночества, в ледниковом безмолвии, в каменистом безлюдье. Даже сегодня перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания о былом:

Пронзительны, как первая любовь,

Те дни, которых больше нет,

Умерший, дни влачу в безумных сожаленьях.»

Найджел дочитал рукопись. Она охватывала жизнь мисс Майлз до третьего замужества. Но в ней не упоминалось ни о дружеском расположении последнего мужа к молодому Бэзилу Райлу, ни об эпизоде в офицерской столовой у генерала Торсби, где писательница получила взбучку. Рождение Киприана Глида было описано со всеми медицинскими и эмоциональными подробностями. В дальнейшем он служил только поводом для изложения воспитательных теорий и пылких излияний материнских чувств. Чтение автобиографии Миллисент Майлз вызвало у Найджела острую потребность побыть в обществе настоящей женщины. Он позвонил Клэр Массинджер и напросился к ней на обед.

Когда они поели, он дал ей прочесть две заключительные страницы четвертой главы. Клэр пробежала их с явным отвращением.

— Что это еще такое: «Перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания»? — спросила она с места в карьер. — Небось настукивала эту свою пачкотню сразу на машинке.

— Ну да. Это право автора. Не хотите же вы, чтобы она написала: «Моя машинка трепещет…» Но последнюю страницу писала не она.

Найджел объяснил ей, как было дело. Голос Клэр даже зазвенел от негодования:

— Какой ужас! Значит, по–вашему, он сел за машинку… когда она лежала в луже крови?..

— Похоже на то. А шва и не заметишь, верно?

— Какого шва?

— Страница, которую она написала, кончается: «Мой избранник являлся…» А следующая начинается: «мне часто во сне…» Зачем убийце надо было заменять страницу? Наверное, потому, что та, которую он заменил, давала возможность выяснить, кто он и даже мотив его поступка.

— Да, очевидно.

— Быть может, она там написала: «Мой избранник являлся уже на этих страницах». Это сильно сузило бы круг. Вернее, прямо бы указывало на Рокингема.

— Но кто он, этот Рокингем?

— Ах да, вам надо прочесть вот что. — Найджел передал ей страницу из середины главы и рассказал о стертом инициале «Л».

Клэр пробежала глазами листок, потом, брезгливо держа его двумя пальцами, положила рядом с собой на диван.

— Вот не знала, что люди так могут писать. Я хочу сказать — всерьез.

— Душенька моя, неужели вы никогда не читаете журналов с яркими обложками?

— Боже упаси! Ведь там пробивные девицы пишут на потребу ходким девицам.

— Взгляните–ка еще раз на последнюю страницу. Ну а если убийца написал это не просто для того, чтобы скрыть, кто он? Если это нужно, чтобы запутать какой–то определенный след? Какой же след ему хотелось запутать?

Клэр перечла страницу, насупившись, как колдунья, черные пряди упали ей на руки.

— Что же, — сказала она наконец. — Вот насчет того, что у них не было ребенка… Да, и ниже тут вроде повторяется: «Не имея ничего в память о нем»… Это, да?

— Умница! Бэзил Райл рассказывал, что, по словам Миллисент Майлз, ее соблазнили, когда ей было девятнадцать лет, а потом бросили, и у нее родился мертвый ребенок.

— Не понимаю, как мертвый ребенок, который родился почти тридцать лет назад, может стать причиной убийства.

— Ну а если она фантазировала? Если у нее был ребенок и он жив?

— Да, тогда… — медленно протянула Клэр. — Но в этом случае у нее была причина убить этого типа, а не наоборот.

— Не обязательно. Если этот тип недавно опять вошел в ее жизнь, если он человек, который боится попасть в скандальную историю, она могла его шантажировать этим ребенком. А шантажистов иногда убивают.

— Да–а, понятно. А разве любимице библиотекарей не страшно стать героиней скандала? Будь я на месте этого типа, я бы ее припугнула. Послушайте, а вы не думаете, что Бэзил Райл ее сын?

— Дорогая, это уже просто из водевиля!

— Вы надо мной смеетесь потому, что вам самому это не пришло в голову, — скромно ответила Клэр.

— Но она же его завлекала как настоящего или потенциального любовника!

— Он выясняет, что она его мамочка, и в припадке отвращения ее убивает. Как в античной трагедии.

— Не валяйте дурака, Клэр, — возразил Найджел, хотя и несколько растерянно. — Райл знает все о своих родителях.

— Ну, тогда он мудрое дитя… А кто же ваш кандидат в Рокингемы?

Найджел встал и зашагал по комнате, хватая какие–то предметы с полок, вглядываясь в них невидящими глазами, а потом ставя их не на место, если, конечно, какая–нибудь вещь в жилище Клэр имела свое место.

— Протеру или Джералдайн, — сказал он после долгого молчания. — Это должен быть Протеру, понимаете, я всем своим существом чувствую, что убийство связано с делом о клевете.

— Найджел, миленький, вы говорите непонятно.

— Если предположить, что с версткой резвился Стивен Протеру…

— Стивен? Но ведь в прошлый раз вы сами сказали…

— Мало ли что я сказал, — с досадой бросил Найджел. — Разве я не мог изменить свое мнение? Стивену было проще всего приложить руку к верстке. И потом — показания Бейтса.

— Может, мне лучше выйти, чтобы вам удобнее было разговаривать с самим собой?

— Простите, детка. Бейтс был заведующим производственным отделом издательства. Стивен терпеть не может зануд, а, по его словам, Бейтс — зануда высшей марки. Однако, когда Стивен кончил читать верстку, он не послал ее с секретаршей, а принес сам и мило болтал, пока ее запечатывали, чтобы отправить в типографию. Мне это кажется крайне подозрительным.

— Почему?

— Он просто хотел убедиться, что Бейтс не заглянет в верстку перед отправкой, иначе зачем бы он целых пять минут терпел общество такого зануды? Беседа с Бейтсом была последней операцией в борьбе за выпуск книги во всем ее пасквилянтском великолепии.

— Предположим, — помолчав, с сомнением заметила Клэр. — Значит, Протеру — убийца?

— В том–то и беда. Стивену было бы наплевать, если бы Миллисент Майлз и пригрозила ему сообщить всему свету, что у них был ребенок. А вот Артуру Джералдайну — другое дело. Но нельзя представить себе, чтобы Джералдайн втянул свою фирму в процесс о клевете.

Клэр Массинджер характерным для нее быстрым плавным движением поднялась с дивана, отчего ее волосы взметнулись, как дымное облако в ветреный день, и посадила Найджела с собой рядом.

— Бедненький. Плохо с головой?

— Фронтит проклятый…

— Я про то, что мозги у вас работают на сниженных оборотах.

— А–а, я–то думал, что вы хотите мне посочувствовать, — огорчился Найджел.

На Клэр его жалоба не подействовала.

— Предположим, что у Миллисент Майлз был ребенок от Икса и он выжил. Сколько ему было бы сейчас? Около тридцати? Предположим, что она угрожала отцу открыть сыну (давайте считать его сыном), что он незаконнорожденный…

— Кого это в наши дни волнует?

— Вы так думаете? В некоторых кругах это считается ужасным позором.

Найджел снова перевел разговор на свое:

— Меня преследует мысль, что Стивен должен был знать Миллисент Майлз с давних времен. При первом нашем знакомстве он сказал: «Она всегда… Она терпеть не может каламбуров». Сорвалось с языка? «Она всегда ненавидела каламбуры» — так он хотел сказать? В тот же день попозже он ей ехидно заявил: «А я–то думал, что роды у вас всегда проходят безболезненно». Да–да, я понимаю, что эта фраза могла не иметь второго смысла. И Миллисент уверяла Райла, что до этого лета не была знакома со Стивеном. Но у меня создалось определенное впечатление, что между ними есть какая–то близость. Если эта близость была, почему они так стараются ее скрывать? Вот на это и есть только один ответ.

— Какой?

— Что они вместе портили верстку, а мотив этого поступка коренится в их давнишней связи, и поэтому их связь надо держать в секрете.

— Но ведь все это чистейшая теория? — спросила Клэр. — Я устрою вам встречу с миссис Блейн — с женщиной, которая знала мисс Майлз в юности.

— Спасибо. Это может кое–что дать. Но есть еще и старая акула Джералдайн, — рассеянно продолжал Найджел. — Миллисент говорила, что познакомилась с ним много лет назад, «при довольно странных обстоятельствах». Почему он ей разрешал так долго занимать комнату в издательстве и всем надоедать? И довольно твердо предостерег меня от копания в прошлом? Он женат и, на мой взгляд, куда более подходящий объект для шантажа, чем Стивен, если Миллисент убили за шантаж. — Найджел, нахмурившись, взял в руки одну из глиняных лошадок и потер ею щеку. — До чего странно: люди совершают убийство, чтобы сохранить покой. Будто можно купить душевный покой ценою чужой крови.

— Большинство людей видят только то, что у них под носом. Особенно если под носом у них пропасть, куда они хотят кого–то столкнуть.

— Если же, с другой стороны, манипуляцию с версткой Стивен произвел один и если мисс Майлз могла его этим шантажировать…

— Но зачем?

— Чтобы он перестал противиться переизданию ее книг. Сложная дилемма. Он ведь человек принципиальный, во всяком случае когда дело касается литературы. Но тут на карту поставлено все его благополучие. Лиз Уэнхем говорила, что вся его жизнь связана с издательством. Им пришлось бы его уволить, он никогда не нашел бы работы в другом издательстве, а как писатель он кончился много лет назад. Да, если мотивом убийства было самосохранение, Стивена Протеру можно подозревать больше других.