Решение

Пробуждение пришло само, легко и быстро. Вчера, зная, что вставать ни свет ни заря, лёг пораньше. Никитин поднялся и, потягиваясь, подошёл к окну светёлки. Эта комната стала его личным капризом. Сам дом не сильно отличался от соседских домов других помещиков. Деревянное здание в плане напоминало букву «Е». При этом средняя «палочка» была короче крайних. Именно над этой серединкой, на чердаке, по личному капризу хозяина, была организована «летняя светёлка». Стены дома и снаружи, и внутри были оштукатурены. Наружные покрыты известью и украшены расписными наличниками. Внутри парадные комнаты оклеены обоями, привезёнными аж из столицы. Помещения, где не бывало гостей, были просто побелены. Крыт дом был тёсом. Не так богато, как железо, но у некоторых соседей дома вообще соломой крыты были.

Хозяин был не беден. Две сотни душ и крепкое хозяйство – мельница, маслобойня и изюминка его имения – оранжерея, позволяющая направлять в самый дорогой ресторан уездного города то зелень посреди зимы, то ананасы, то лимоны свежайшие. Добавьте к этому не такое частое в те времена дело, как большой сад, дающий вишню, малину, крыжовник и много чего ещё. А навоз с коровника и конюшни шёл на выгонку спаржи. Всё это позволило хозяину жить несколько богаче других помещиков, равных ему по земле и душам. Добавьте к этому отсутствие высасывающего деньги «городского» дома не то, что в столице или Москве, ну, или хотя бы Смоленске, а даже в уездном центре. Всё это давало нам картину крепкого хозяйственника, не падкого на «баловство» и трезво глядящего на мир. Подойдя к окну, выходящему на фасад, Никитин посмотрел вдаль. Там, вдалеке, он увидел едва различимые фигуры косцов. Мужики косили сено. И сена в этот год хватит точно не только на хозяйство, но и продать на рынке в городе.

Тихий, не то что стук, так, поскрёбывание в дверь. И вкрадчивый голос конюха:

– Барин. Почиваете? Просили коляску в город ехать – пора вставать уж.

– Сейчас, Митрич, выйду, скажи – пусть завтрак подают, – так же тихо, вполголоса ответил Никитин.

Потянулся ещё с хрустом, подошёл к кровати. Там, разметавшись во сне, лежала Марьюшка. Будить её было жалко. И барин, наскоро умывшись в рукомойнике на стене, потихоньку натянул штаны, которые называл на французский манер – кюлоты, домашние туфли и, покрыв всё это халатом, спустился по лесенке вниз. Лестница из светёлки вела в «залу». Навстречу высунулся Митрофан, принятый когда-то в дядьки (воспитатели) племяннику, теперь же выполнявший роль управдома, мажордома, ключника и, вообще, отвечавший за дом:

– Олег Григорьевич, доброе утречко, завтрак уже готов. Как просили, в точности. Митька с рассветом сбегал на пруд, наловил уж.

– Хорошо, Митрофан. Я поеду в город, у стряпчих бумаги заберу на племянника. Он послезавтра должен приехать.

– Вот радость-то. А то ведь как отдали его в ученье, так и не видел. Ему уж тридцать лет. Поди и не вспомнит своего дядьку.

– Вспомнит-вспомнит, не переживай, – Никитин повернулся и пошёл уверенным шагом здорового пятидесятилетнего мужчины к столовой.

Расположенная в левом крыле столовая была светла за счёт окон в трёх стенах. Окна были, не в пример многим соседям, двойные, из стекла. У Никитина даже мужики в избах имели слюдяные окна. Бычий пузырь мог оказаться разве что в подклети или бане. Да и то старались, чтобы такое окошко на улицу не смотрело. Барин не любил показного хвастовства, но и явной нищеты – тоже. Если вдруг какой его двор приходил в запустенье, сам приходил и пытал, в чём дело. И тогда, если хворь или беда какая – помогал. А коли лень и пьянство, на первый раз порол, на второй – продавал в работный дом на недавно открытую мануфактуру у Козьина. А там – работай по тринадцать часов, да на нары в казарме. Одна радость – по церковным праздникам в кабак отпускают, да в воскресенье в церковь сходить.

Поскольку гостей не было, стол накрыли по-простому, не застилая скатертью. На огромном дубовом столе стояла крынка с квасом. Барин налил в глиняную кружку и взатяжку, не отрываясь, высосал её содержимое. Удовлетворённо крякнул, вытер тыльной стороной ладони рот и, кинув в рот перо лука, откинулся на высокую спинку стула, имитирующего европейскую резьбу, а на самом деле сделанным его столяром, который обеспечивал всю округу мебелью хоть на аглицкий, хоть на французский манер, давно окупив потраченные на него самого и его обучение деньги.

– Несу-несу, батенька. Несу, родименький! – с этими словами появилась в столовой Марфа, его повариха. У многих соседей повар был мужчина, причём, кто побогаче, обязательно – француз. Но Никитин любил простую пищу. Демонстративно завёл себе повариху из крестьянок, которая его и кормила. Для гостей, конечно, она могла сделать и «Poularde Souvarov» (курочку – пулярку а-ля Суворов). Правда, трюфеля заменяла в рецепте белыми грибами, благо барин обучил грамоте и выписал кулинарные книги на такой случай. Но в обычный день Никитин любил простую пищу. Вот и сейчас повариха, приговаривая, поставила на стол только что вынутую из печи глиняную плошку, наполненную всю пойманными на рассвете гольянами и запечёнными прямо в миске со сметаной и луком. Рядом лёг каравай, ещё тёплый. Никитин отломил руками кусок каравая и макнул его в румяную корочку блюда на столе. Откусил и, взяв ложку, начал есть, удовлетворённо урча. Отставив лишь чуть-чуть недоеденное блюдо в сторону, запил всё квасом и спросил у поварихи:

– Митрича-то покормила?

– А то как же, батюшка.

– В дорогу собрала чего? А то не люблю я кабак, что в Селянах, а больше и перекусить негде по дороге. И в городе задерживаться не хочу.

– Собрала, собрала, родименький. Всё, как любите. И пирогов, и ветчинки наварила с чесночком.

– Ну, хорошо. Одеваться – и поеду, – с этими словами Никитин поднялся. Марфа, высунувшись из окна, вдруг гаркнула так, что, наверное, на конюшне слышали:

– Митрофан Игнатыч! Одевай барина – ехать!

– Ох, оглушила, Марфа. Тебе с твоим голосом в пожарные идти – будешь с каланчи народ созывать на пожар, – пошутил барин, выходя из столовой.

– Уж и пошутить Вы, Олег Григорьевич, – заулыбалась Марфа.

Через пять минут Никитин сидел в коляске – двуколке, вожжи держал конюх. Рядом стоял, склонив голову, Митрофан.

– Игнатьич, дорогой, скажи Марьюшке, что вернусь сегодня обязательно. Хоть ночью, а приеду. Напомни ей: днём должна зайти Муварова, всё хочет одну из своих дочек за племянника просватать. Пусть поговорит с ней, но ничего не обещает. Я неволить его не буду. Сам уж пусть решает, на ком жениться ему. Да напомни ей, что Муварова пусть и обедневшая, но по матери из столбовых. Пусть уж повежливее с ней. А то она иногда забывается, кто ей ровня, а кто нет. К вечеру приготовь гостевое крыло, две комнаты. Должны быть гости – мои старые знакомые проездом в Смоленск заедут погостить пару дней – Игорь Фёдорович и Софья Петровна. Марфу предупреди: Софья любит, чтоб еда – на манер французского юга. Устриц нет, так пусть хоть зелени какой ей подаст и сыру нашего. А Иван Фёдорович, насколько помню, ест всё, что подадут, и от рюмки не откажется, так пусть сливовую поставит ему оценить. Ну, всё, пора, – Никитин откинулся назад: – Митрич! Трогай!

– Н-но р-радимая! – гаркнул конюх, и коляска покатила по дороге.

До города было не так уж и далеко – вёрст десять. На лошади вполне можно успеть туда – обратно обернуться. Но терять времени нельзя. Крестьяне, попадавшиеся на дороге, кланялись. И не из боязни, а из уважения. Глядя на то, как они живут и как их соседи, на такого барина грех было жаловаться. Хоть и работать приходилось круглый год. Хозяйство было насыщенное, и круглый год что-то делалось. Но и сами крестьяне были не в обиде. Время на их хозяйство им давалось, а тех, кто работал не по барщине, а постоянно, хозяин содержал вполне прилично. И когда на ярмарку ехали с управляющим Гуртовым, всегда позволял крестьянам и своё добро везти с ним на продажу. Никитин, вообще, считал, что лицо барина – не золото в столовой, а его мужик. Но в округе он такой был один. И соседи его – кто посмеивался над ним беззлобно, а кто и с завистью, не упуская случая какую пакость сказать. Да вот беда для злых языков – единственная слабость Никитина – его девка Марьюшка, с которой он жил, как с женой, хоть и не венчаный. Но, опять же, учитывая окружающие нравы наступившего девятнадцатого века, грех то был малый. Редко кто не баловался с девками из дворни. А Никитин был бобыль, что оправдывало его даже в глазах отца Серафима. Особенно после того, как барин отстроил новую церковь взамен уже обветшавшей старой.