Ревизор Империи

Глава 1 Прыгнуть из бездны

— У вас такой вид, словно вы этого никак не ожидали…

Голос шефа бежицкого отделения тайной полиции звучал несколько удивленно.

«Конечно, не ожидал», думал Виктор. Попав в альтернативный восемнадцатый год, где он чуть не угодил под машину, под пулю и на эшафот, Виктор Сергеевич менее всего ожидал, что ему в конце концов покажут его же фотку рядом с царствующей особой.

— Это не фотомонтаж? — спросил он.

— Что такое фотомонтаж? — быстро переспросил Веристов. Выражение лица у него было, как у рыболова, разглядывающего крючок, с которого только что сорвался двухпудовый сазан.

— Ну, делают два снимка, из одного вырезают фигурку, наклеивают на другой, ретушируют и снова снимают. Можно сделать, например, вас рядом с императором.

— Нет. Вы хотите сказать, что вы не Еремин Виктор Сергеевич, родившийся в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году в Бежицком районе города Брянска?

«Бред. Я не мог здесь быть раньше…»

— Если я честно признаюсь, вы отправите меня в сумасшедший дом.

— Похоже, нас повезут вместе. Ваш ответ?

— Это я, но на снимке не я.

Веристов промолчал. Сквозь белую марлю повязки на его голове проступило пятнышко темной крови, никак не желавшей остановиться. Он встал, подошел к окну, и зачем-то задвинул на место висевшую на погнутой петле створку выбитой рамы; осколки стекла лопались под его подошвами.

— Пожалуй, это самое лучшее доказательство нашего с вами здравомыслия, — медленно и тихо проговорил он, глядя в окно, из которого доносились голоса зевак с улицы и басистые окрики околоточного, охранявшего место происшествия. — После вашего явления в девяносто восьмом мы совершили невозможное. Мы свели вничью японскую, отложили германскую, предупредили одну революцию и еще две поставили под вопрос. Мы строим новое общество, выскабливая гниль из нашей государственной машины. Это изменит массу обстоятельств. Ничего удивительного в том, что вы совершили путешествие во времени лет на двадцать позже и попали к нам впервые уже в другое время. Странно только, что вы родились в тот же год… Да, кстати: вы ведь к нам из коммунистического будущего?

— У нас нет коммунистического будущего.

— Да? Значит, мы все же их предотвратили? — с жаром воскликнул Веристов. — Революцию, гражданскую? А новую Отечественную?

— Николай Семенович… Все гораздо сложнее. У нас несколько разных реальностей, разных историй, я попадаю уже в пятую. Тот Еремин, похоже, из другого мира, чем я. Он… он объяснил вам, как это происходит?

Веристов пожал плечами.

— У меня нет сведений об этом. Может, он и объяснил, но, сами понимаете, дело секретное: в него было посвящено очень мало лиц. Записи, сделанные со слов пришельца, долгие годы хранились в сейфах, и лиц, которым поручался розыск новых людей из будущего, почти ни во что не посвящали. Потом здание внезапно сгорело вместе с документами; лет двадцать реформы, которые больше походили на дворцовый заговор, двигались на основании устных преданий. Одна из немногих сохранившихся вещей — вот эта фотография, розданная для опознания.

— Тогда зачем весь этот… это… — Виктор не находил подходящего слова.

— Дорогой Виктор Сергеевич, вы и представить себе не можете, сколько в первый год после пропажи Вас по этой фотографии притащили людей в полицию, и сколько потом еще пять лет являлось самозванцев и просто умалишенных. Другое дело, что Прунс видел вас в молодости, потому что появились вы именно здесь в Бежице. Но его уничтожили.

— А часы? Вы же знали, что мой двойник из СССР?

— Там не было СССР. Ваш двойник — это РУС. Российская Уния Советов. Объединение национальных республик советов, имеющих единого президента и параллельные государственные структуры. Это дает шестнадцать голосов на Форуме Наций. Примерно так как-то. Герб — серп и молот на пятиконечной звезде, в венке колосьев и шестерни.

— Наверное, красиво… Но разве я не могу оказаться внедренным дезинформатором?

— Знаете, почему вы отказались от Швейцарии? Вы прибыли из страны, где население слишком хорошо знает цену крови, которой оплачивается недостаток еды и патронов. Штатские люди в Европе или в России так, как вы, не рассуждают. Пока не рассуждают.

— У нас уже не все так рассуждают.

Веристов поднял с пола стул, смахнул с него мусор и присел, пристально глядя на Виктора.

— Надо было забрать и фляжку, — усмехнулся он, — так быстрее ждать. Кстати, а почему вы не спросите, что будет дальше? Похоже, что ваша собственная судьба вас совершенно не тревожит.

— Ну, вы меня уже легендировали капитану, как своего агента, значит, скорее всего, в крепость не запрете и казачий полк для охраны не приставите, чтобы не привлекать внимания. За город ликвидировать вы тоже вряд ли повезете — это проще было сделать здесь. Трупом больше, трупом меньше… А поскольку тайная полиция работает в Бежице как подполье с партизанской базой в лесу — скорее всего, повезете на конспиративную квартиру.

— Конспиративную квартиру? — хмыкнул Веристов. — Интересное сравнение. Да, сейчас вас отвезут на квартиру с прислугой в доме на Елецкой. Квартиру снимает для своих целей один наш знакомый, который иногда кое о чем просит нас, а мы иногда просим его. За квартирой будет внешнее наблюдение, для вашего же спокойствия. Несколько дней в столице будут решать, что с вами делать, тем более, что надо разобраться со связями Айзенкопфа при дворе, чтобы подлинные сведения о вас не стали достоянием немецкой, японской, британской или французской разведок. Так что неделю можете спать спокойно.

— Ну, это вряд ли. Меня тут тревожит целая куча вещей, начиная от войны, разрухи и голода и кончая испанкой и продажей героина в аптеках. Вам, наверное, уже доложили о моем звонке из аптеки?

— Ваш предшественник не предупреждал про героин и инфлюэнцу. Война, революция, разруха, голод — об этом сведения получили.

— Двадцать лет назад это было неактуально. Героин надо как можно скорее запретить, а то получим хуже, чем у китайского императора с опиумом.

— Заметано, как говорят в РУС. Завтра проведем изъятие из аптек и у купивших. С испанкой сложнее. Ваш брат по времени сообщил об антибиотических препаратах и некоем крустозине, получаемом из плесени, к сожалению, он почти ничего о нем не знал. Двадцать лет исследований в секретных лабораториях позволили предположить, что речь идет о зеленой плесени, ученые ее называют пенициллум крустозум, и про которую еще с середины прошлого века известно, что она имеет слабые антисептические свойства — как, впрочем, многое из того, что нас окружает. А теперь вопрос к вам: есть ли там у вас этот пенициллин, или что-то похожее, и если да, то, случайно, не из пенициллум крустозум?

— Она самая. Пенициллин у нас называется.

— Да?! — лицо Веристова засияло, брови вскинулись вверх, в глазах вспыхнула искра возбуждения, и весь он чуть ли не завертелся на месте. — Виктор Сергеевич, вы же… Ну ладно… Короче, можете поздравить. Удалось, удалось выделить. Столько лет бесплодных поисков, и — удалось. Если бы не вы… не ваш собрат, ученые сто раз бы доказали, что это мартышкин труд. Правда, вырабатывать это чудо пока удается в малых количествах, эффект неоднозначный, короче, работаем на будущее. А меня тревожит вот что. Вы ничего не заметили странного, необычного до и после момента, когда сюда попали? Ну, кроме всего вот этого… — и он обвел руками пространство.

— В первый момент чуть под машину не попал.

Лицо ротмистра выразило крайний интерес.

— Вы… вы оказались прямо на рельсах?

— Почему на рельсах?

— Вы сказали — машина.

— Не понимаю… Какая машина на рельсах? — удивленно спросил Виктор.

— Как какая? — в голосе ротмистра прозвучало ничуть не меньшее удивление. — Пассажирская или товарная. Вы же на станцию попали?

— А, паровоз? Нет, я у церкви попал. Это грузовик пивоварни Буркатовского.

Из окна донесся автомобильный клаксон.

— Ну вот, это наш… — улыбнулся ротмистр. — Знаете, мы их тут по голосам узнаем. При наших дорогах авто на Орловщине редкость, вот в столице их уже можно найти на каждой улице. Так вот к чему я это: я знаю это грузовое авто, и в Бежице оно почти не появляется. В основном его можно увидеть в Брянске. Опросим хозяина и шофера.

— Полагаете, меня забросили сюда, чтобы убить?

Ротмистр вздохнул.

— Недорого бы я дал за вашу жизнь здесь, если бы после первого визита мы бы не попытались предотвратить войну и революцию.

— Двойник называл фильм «Шпион в маске»? — быстро и неожиданно спросил Виктор.

Все-таки попаданство чему-то учит. Но профессиональная выучка ротмистра не подводила.

— Что за фильм? — произнес он с подчеркнутым безразличием. — Кинематограф? Почему это так важно?

— Анни пела песню начала тридцатых. Из польского фильма. Тогда уже появились звуковые.

— Ну, они и сейчас есть, по патенту Виксцемского и Полякова, но это жутко дорого. В России всего две звуковых залы, «Прогресс» в Москве и «Меллофон» в Питере. А вы не могли ошибиться?

— Я даже могу сказать, что Анни слышала песню из фильма, а не с советской пластинки, вышедшей через несколько лет. Особенности исполнения. Вот это — «А-а, а-а-а» два раза. Если двойник был лет на двадцать моложе, мало вероятности, что он смотрел этот фильм. Застежку-липучку придумают в Швейцарии в пятидесятых. Материалы подходящие появятся, синтетика.

Веристов молчал. Задавать очевидный вопрос, чтобы получить очевидный ответ, он не хотел, а больше сказать было пока нечего. На лестнице послышались шаги — твердые, уверенные. Дверь отворил незнакомый Виктору поручик в синей форме.

— Господин ротмистр, автомобиль подан, как приказывали.

Глава 2 Мечты синеблузницы

Горничная сделала книксен и сказала, что ее зовут Любашей.

Квартира, куда отвезли Виктора, находилась на третьем этаже нового дома с магазинами. Застройщики, похоже, чувствовали расширение среднего слоя: дом был пятиэтажным, зато квартиры имели по четыре комнаты, а не пять, как у Глафиры, потолки были пониже, исчезла черная лестница, но добавилась такая интересная фича, как туалет для прохожих на первом этаже. Жилплощадь, похоже, сдавалась с меблировкой; комнаты, отделанные бежевыми штофными обоями, не были загромождены вещами, но интерьер был подобран по единому стилю. Белые французские кресла в зале, белый секретер в кабинете, белая кровать с белыми тумбочками в спальне, белый круглый столик с белыми полумягкими стульями в столовой, пухлый белый с золотистой вышивкой диван, наклоняющееся зеркало в прихожей в бежевой раме, несколько фарфоровых ваз и пара картин, где рисунок, казалось, лишь оттенял белизну картона — от всего этого веяло не больничным казенным холодом, а какой-то необыкновенной чистотой и свежестью. Если жилец снимал эту квартиру для встреч с любовницей, то это, похоже, была женщина с хорошим строгим вкусом, не терпевшая окружать себя излишней мишурой или прибегать к дешевым приемам подогрева страсти в виде красных драпировок и абажюров; квартира должна была служить рамкой для ее совершенного, холеного тела и не отвлекать собеседника от ее речи, от звуков ее голоса, которым она управляла возлюбленным.

Горничная была аккуратно подобрана под этот интерьер. Она была молода — на вид Виктор определил ее возраст лет в двадцать — двадцать пять — и хорошенькая: хорошенькая настолько, чтобы у входящего прямо с порога проснулся интерес к женщинам, но не до такой степени, чтобы отвлечь внимание от той, ради которой эта квартира была снята. Горничная была лишь частью прелюдии к предстоящим наслаждениям; ее ноги были не от ушей, но бедра под темно-синей юбкой до щиколоток, чуть пышнее, чуть аппетитнее стандартов античных статуй, проговаривались о скрытой пылкости натуры. Чуть неправильный вздернутый носик на кругловатом лице, пухловатые губы бантиком, ямочки на щеках, внимательные зеленоватые глаза, нарочито-смущенно прикрытые полуопущенными веками, завитые щипцами мелкие кудряшки темно-каштановых волос, сильные, но не оргубевшие пальцы — все это вместе складывалось в одно слово — хорошенькая.

Но что больше всего поразило Виктора в горничной — это ее блузка. До этого он считал подобные произведения модельеров исключительно привилегией середины двадцатого столетия. Блуза была в тон юбке, светло-синяя, и полностью закрывала все от середины бедер до шеи и кистей рук, но была сделана из такого тонкого материала, что могла бы не закрывать ничего. Сквозь нее просвечивали все подробности дамского белья начала двадцатого столетия, хотя, впрочем, и здесь были предусмотрительно установлены ограничения: данный природой размер бюста был скромнее, чем у Мэрилин Монро, и, очевидно, чем у дамы жильца. По той же причине белье было шелковым, но не кружевным. Спереди картину, словно бронежилет, прикрывал снежно-белый накрахмаленный передничек.

Веристова наряд не удивил.

— Любаша, господин Еремин пока будет жить здесь до завершения дел. Позаботься о нем как следует, и чтобы никому ничего. Вещи гостя без его разрешения не трогать, не убирать. Ты поняла?

— Я все поняла, Николай Семенович, — прощебетало создание в прозрачной блузке, глядя на Веристова широко раскрытыми невинными глазами, — я все сделаю, как вы велели.

— Вот и отлично. Ужин готов?

— Готов, Николай Семенович, только горячее подогреть. Прикажете накрывать?

— Когда гость прикажет. Я не задерживаюсь. Виктор Сергеевич, если надо связаться с нами, в кабинете телефонный аппарат с прямой линией. В остальном поможет Любаша. Полагаю, с вашим опытом давать инструкции излишне. За квартирой будет установлено наблюдение, если заметите — не удивляйтесь. Постарайтесь сейчас просто отдохнуть, а мне, извините, пора.

Он потрепал девушку по щеке, от чего она смущенно зарделась, и удалился.

— Виктор Сергеевич, — пропела горничная, — куда прикажете отнести ваши вещи?

Немного барахла, из которого самым ценным была коробка с патронами, уместилось в маленький черный фанерный чемоданчик в руке Виктора.

— Спасибо, Любовь… простите, как по отчеству…

— Любаша. Любаша зовите меня.

Широко раскрытые глаза девушки теперь отражали Виктора в свете электролампочки в прихожей.

— Любаша… я… поставлю чемодан в спальне под кровать.

— Я покажу, где спальня, — щебетала Любаша, открывая дверь, — сюда проходите… Ой! Что же это вы разуваетесь?

— Грязно же будет.

— Я помою. А туфли почищу.

— Да не надо, я сам.

— Да что же вы сам? Это же прислуга вам не нужна, выходит?

— Да нет же, я не хочу, чтобы вас увольняли… нужна мне прислуга, нужна. Я скажу, что вы почистили и помыли. У меня такой каприз.

— Все, как прикажете, — Любаша чуть опустила веки, — пройдемте, я провожу вас в спальню.

Она пошла по коридору впереди, чуть покачивая бедрами — не пытаясь вызвать желание, просто у нее так само получалась. Чувствовалось, что она хотела бы выглядеть скромной перед гостем, но пробуждающаяся природа и дресс-код ставили ее в двусмысленное положение. Во всем этом сквозила какая-то беззащитность зависимого человека, постоянно скрываемый легкий страх оказаться жертвой злоупотребления властью — страх, который может превращаться в желание бросить вызов и пойти навстречу неотступно следующей по пятам угрозе.

Вот в чем разница между ней и Лизой из рейха, подумал Виктор. Там четкая служба и нерушимый контракт, здесь неформальная договоренность, которую могут нарушить в любой момент. Прав старик Достоевский: те, что чувствуют себя не «на службе», а «в услужении», на Запад и поглядывают. Интересно, насколько Любаша надежный человек?

Спальня дышала вечерней прохладой, и шелковые занавески шевелились от легкого ветерка. Приятный хлебный запах березовых сережек вызывал ощущения какой-то затаенной радости и умиротворения; вдали за окном сияли вершины сосен, подкрашенные заходящим солнцем. Розовый зефир облаков тихо таял на светло — голубой лазури вечернего неба. Было по-деревенски тихо, и даже отдававшийся вдали цокот копыт лишь подчеркивал нежность и спокойствие этого давно ушедщего мира.

«Э-эх! Люди жили…»

— Вам накрыть в столовой или прикажете принести сюда? — осторожный вопрос Любаши вывел Виктора из созерцания.

«Ужин в постель… Нет, барство это».

— Наверное, чуть позже… Хотелось бы немного отойти. Попозже перекушу немного, а потом спать.

— Как скажете. Одежда у вас порохом пахнет. Если вы пожелаете, я могу сделать ванну, а ваши вещи вывешу проветрить.

— Действительно, надо бы помыться, а то кто знает, как там дальше. Я сам приготовлю, я знаю как с дровяной колонкой обращаться.

— Зачем же вам возиться? Я сделаю, а пока вы моетесь, постелю кровать и приготовлю ужин. Вы не хотели бы почитать книгу? В кабинете есть книги.

— Спасибо, вы очень любезны. Неудобно как-то — вы будете работать, а я слоняться.

— Ой, вы меня на «вы» называете? — смутилась Любаша. — Вы, верно, из-за границы.

— Да. Я из одной страны, название которой не могу вам назвать.

— И не надо! А у нас с прислугой проще разговаривают, а когда вы на «вы»… я даже стесняться начинаю. Ванну вам какую, горячую или не очень?

— Теплую. Мне просто помыться.

Из-за белой, похожей на «русские окна» застекленной створки шкафа на Виктора глядели корешки книг и авторы с незнакомыми, порой странно звучащими фамилиями — Гейнце, Зарин, Крушеван, Ахшарумов, Пазухин, и даже один с фамилией Роман Добрый. Не Демьян Бедный, а Роман Добрый. Виктор для интереса вытащил томик, неожиданно увесистый по причине обложки из толстого, как фанера, картона с рельефными, тиснеными узорами. «Гений русского сыска И.Д. Путилин»…

«Лицо горбуна» — прочел он на наугад раскрытой странице, «было ужасно. Сине-багровое, налившееся кровью, оно было искажено пьяно-сладострастной улыбкой. На коленях его, если можно только эти искривленные обрубки назвать коленями, сидела молодая пьяная девочка лет пятнадцати…»

«Формат», подумал Виктор.

Вернув гения сыска на место, он пролистал наугад еще штуки три: все они оказались детективами русских авторов. Дама этих книг явно не читала; похоже, они были подобраны для развлечения жильца. Не было здесь и любовной лирики, словно постоянная гостья ревновала своего поклонника к их героиням.

Мощная мальцевская ванна на высоких бронзовых «курьих ножках» благоухала геранью. Вместо двух кранов в «коммуналке», мало изменившихся за столетие, здесь сиял желтизной начищенной латуни настоящий смеситель, с причудливым, рычагом из двух кривых, похожих на вагонный стоп-кран, дужек, между которыми, словно вывеска магазина, висела переворачивающаяся кнопка с надписями «Душъ» и «Ванна». Из сместителя росла такая же сияющая латунная труба, которую где-то в высоте увенчивала золотым солнцем душевая головка.

«Это ж замахаться всю эту медяшку драить. Вот господа прислугу и заводят. Как это Любаша со всем управляется…»

…Вода погрузила тело Виктора в невесомость. Тепло тягучей жидкостью влилось через кожу; он почувствовал, как тает, растворяется та неведомая пружина, которая держала его на взводе, голова откинулась назад, и сами собой начали опускаться веки.

«Нет! Не спать! Это только реакция от нервного напряжения».

Красный махровый халат в голубую полоску побуждал к праздности. Виктор заставил себя взять в руки ковшик, и, спустив воду, начал споласкивать ванну, приоткрыв дверь, чтобы не скапливалась сырость.

— Ой! Чего же это вы сами-то! — воскликнула Любаша, заглянув в дверь.

— А я люблю мыть ванны! — отпарировал Виктор. Сервис уже начинал казаться ему немного навязчивым.

— Вы интересный… А я постелила кровать и все взбила, пойдемте, посмотрите!

Перина на кровати вздымалась, как кучевые облака перед грозой, и Виктор подумал, что под такой, наверное, будет жарко.

— Спасибо… Любаша, — Виктор сделал скромную попытку натурализоваться в роли зажиточного слоя.

— Вам не понравилось? — упавшим тоном произнесла девушка.

— С чего вы… ты… вы взяли?

— Когда господам нравится, они обычно треплют по щеке. Иные ущипнут или шлепнут… но это неприятно.

— Вы взрослая девушка, зачем я вас вдруг буду трепать по щеке?

— Не знаю… принято это.

— В стране, где я жил, это совсем не принято.

— Хорошо… я поняла… а… а накрывать прикажете в столовой?

«С этими швами белье напоминает комбинезон парашютиста».

— Вам нравится моя блузка? — нежным голоском спросила Любаша, поймав его взгляд.

— Я таких здесь еще ни разу не видел. Что это за ткань?

— Муслин это.

— Дорогой?

— Мне хозяйка подарила. У нас его мало носят. Она сказала, мне очень идет… а вам нравится только блузка?

О боже, опять все начинается, подумал Виктор. И здесь контракт с интимными услугами, как на вилле германской разведки?

— Если господин Веристов беспокоится, не переживаю ли я из-за той женщины, певицы… Пожалуйста, передайте, что все в порядке.

Любаша внезапно отшатнулась от него; ее глаза с длинными ресницами раскрылись еще шире, в них блеснули слезы, и она зашмыгала носом.

— Зачем… зачем же вы так? — воскликнула она с болью в голосе. — Я старалась… я просто хотела, чтобы вам было уютно… зачем?

Виктор подошел к девушке и взял в ладони ее дрожащую руку.

— Прости, Любаша, я не хотел тебя обидеть… Мне очень нравится блузка. Мне очень нравится то, что под блузкой, мне очень нравится, как ты обо мне заботишься. Просто… посто там, где я жил раньше, немного другие обычаи, все воспринимается иначе.

— Я поняла… простите..

— Это ты прости. Ты, кстати, ужинала?

— Нет, нет еще… убирала квартиру, мне сказали, что будет очень важный гость.

— Тогда давай соберем ужин в столовой на двоих. Я помогу, и не возражай.

— Хорошо… а кто-то придет? Вам достать костюм из шкапа?

— Никто не придет. Мы поужинаем вместе.

— Как это можно… вместе с прислугой?

— Любаша, мы просто поужинаем, потому что ты проголодалась. У нас там есть такой обычай, хотелось бы его его соблюсти.

— Хорошо… я сию минуту…

Она бросилась к двери в кухню, но, спохватившись, повернулась:

— А вам водочки? Или коньячку?

— Слушай, а что ты будешь пить? Не выпивать, а так, чтобы к столу, для разговора?

— Да я что… Наливочки разве что брусничной немножко…

Глава 3 Потом была тишина

— Вы за мной так ухаживаете за столом, словно я ваша барышня…

Жаркое из баранины пахло так аппетитно, что даже тихий и прохладный дождик, который начал сыпать за окном, не омрачал торжественного настроения. Брусничная, разлитая в тонкие бокалы синего стекла с узорчатой гравировкой, была мягкой, градусов в тридцать. После первых же глотков щеки Любаши заалели, глаза заблестели, и она стала поминутно хихикать, так что Виктор забеспокоился, не спаивает ли он ее.

Перед ужином Виктор сделал над собой усилие, старательно вычистив и смазав браунинг. Внезапно стало ясно, что теперь он зависит от этого красивого куска металла, легкости хода деталей, аккуратности сборки. В предыдущих реальностях у него было либо простое оружие последнего шанса «на всякий пожарный», либо, как в самолете Люфтганзы, скорее декоративное. Всякий пожарный кончился. Начиналась война, и бой мог завязаться в любую минуту и в любом месте.

— Я видела, как господа за дамой ухаживают, — продолжила Любаша. — У вас похоже.

Не будем морочить девчонке голову, подумал Виктор, хватит уже двух погибших в разных реальностях.

— Там, где я жил, так положено, — ответил он. — Там нет различий между людьми… не было.

— Жаль, что нельзя спрашивать, где вы жили… Наверное, там очень хорошо. А вы только не сердитесь, вы и вправду мне понравились. Как вошли, так дрожь почувствовала, и прямо стыдно сказать, — она прижала ладонь ко рту и хихикнула, — подумалось, что хорошо бы было, чтобы вы ко мне приставать начали. Я бы, конечно, не допустила… но на сердце бы так сладко от того стало.

— И чем это я тебя так распалил? Я старый и некрасивый.

— Не говорите так. Вы надежный. Вон иные прямо так в красивых словах рассыпаются и все из себя, как с картинки, а потом и говорят девушкам: «Извини, ты понимаешь, что мы наделали глупостей и к этому не надо серьезно относиться». А вы разборчивый и не обманете, не бросите.

— Захвалишь. А если я скажу, что у меня было много женщин?

— И вы их всех бросили?

— Ни одну вообще-то… Просто так складывались обстоятельства.

— Вот видите.

— Селедочки еще будешь для аппетита?

Любаша улыбнулась.

— Буду. А ведь вы мне ее предложили, чтобы разговор перевести.

— Любаш… Тебе сколько лет?

— Девятнадцатый в феврале пошел.

— Ну вот. Обязательно встретишь парня, надежного и непьющего. Полюбите друг друга, будете жить душа в душу.

— Да, а потом его в солдаты заберут. Сейчас война с Европами начнется, пуще японской. Две империи на нас пойдут; а еще говорят, за них турки и румыны. Вот молодых и забреют, а девушке оставаться солдаткой, а то и вдовой.

— Любаша, но ведь кто-то должен тебя защищать? Нас всех? Кто не допустит сюда, нам брянскую землю, убийц и насильников, которые будут грабить, сжигать людей заживо в их домах, вешать на площадях?

— Разве немцы татары?

— Да это не немцы, это нацисты.

— Что такое нацисты?

— Вроде упырей. Пока всем упырям в могилы осиновые колья не забить, они опять возрождаться будут и кровью людской питаться.

«Что ей рассказать о коричневой чуме?» — думал Виктор. «Это надо видеть. Взять с собой, показать кинохронику, мемориал в Хацуни. Показать, как после распада Союза Америка двадцать лет вытаскивала нацизм из могилы, вытаскивала из могилы Бандеру, взращивала в Восточной Европе, в бывших республиках. Здесь даже слов, чтобы это описать, не выдумали. Хотя одно есть — упыри. Пусть осиновых кольев побольше заготовят, может так дойдет».

Любаша улыбнулась.

— Образованные люди говорят, упырей не бывает. Сказки все это.

— Раньше не было. Понимаешь, нацизм — это не порода людей, это не идея, это технология, как на заводе. Берут человека и обрабатывают по науке, как заклепки. Всю Европу на эти заклепки могут пустить.

— Вот как, значит… — протянула Любаша, и глаза ее погрустнели. — Стало быть, на войну теперь надо всем миром идти? Как в старину, всем селом против нечисти?

— Женщинам — на заводы идти, патроны делать, снаряды, винтовки. Жизнь в тылу поддерживать. И ждать любимых своих…

Лампочки в люстре внезапно замигали; на мгновение остывающие, покрасневшие нити в них вновь ожили, разгораясь желтоватым светом, и снова умерли; все погрузилось во тьму.

— Любаша, пригнись! — воскликнул Виктор. Он сорвался с места и, выдергивая браунинг из кобуры, вжался в простенок между окном и кафельным монолитом печи.

— Что с вами? — раздался Любашин голос из темноты. — Это, верно, на станции. Сейчас свечи принесу.

— Смотри, осторожней.

— Точно, на станции… Видите, и уличные погасли, и напротив нет.

Виктор отодвинул газовую занавеску. Снаружи была абсолютная чернота, без звезд, и только кое где-на земле, в окнах появлялись тусклые красноватые огоньки — видимо, для зажиточной публики происшествие не было чем-то новым и необычным. Вдалеке, в окнах литейного, тускло багровело пламя печей.

Свечи в большом пятисвечевом канделябре были стеариновые. Видимо, господа любили романтику. На стенах заплясали отсветы профиля Любаши, с чуть растрепавшимися локонами.

— Вы продолжайте, — сказала она после того, как Виктор вернулся за стол, — вы очень хорошо рассказывали, как вот солдаты уйдут на войну и их ждать будут. А вот парень на войне, о чем он думать будет?

— Любаш, об этом не расскажешь. Об этом песни сложат. Много песен.

— Интересно, каких? Все, печальные, верно?

— Ну, как сказать? Печальные, не печальные…

— Услышать бы хоть одну… О чем петь будет, какие слова выберет.

— Одну могу… Это такой старый романс, малоизвестный…

«Темная ночь, только пули свистят по степи…»

Удивительная это была песня; в послевоенном Союзе слова ее знал каждый, каждый помнил негромкий, с хрипотцой, голос Бернеса. В их студенческой группе, с первого курса, с первой поездки в колхоз в сентябре, «Темная ночь» была их застольной; петь ее можно было без голоса, простые и понятные слова шли, казалось, из самого сердца.

«И поэтому, знаю, со мной ничего не случится…»

Потом была тишина.

Они с Любашей молча сидели и смотрели на свечи, на трепет чуть зазубренных кончиков пламени, на зыбкие, словно плывущие по стенам тени. Они слушали, как вкрадчиво потрескивают фитили, и редкие дождевые капли стучат по карнизу. И никто не решался первым проронить слово в тишину этой ночи, словно бы тут, рядом, эта благоухающая липой, березой, яблоневым цветом и сиренью ночь уходила в черное пространство войны.

Точка перехода, подумал Виктор. Только не физическая.

Наконец Любаша вздохнула и стала задумчиво вертеть в руках мельхиоровую вилку.

— Наверное, поручик сочинил… из господ образованных. Слова больно уж складные. А песня недавняя, с японской.

— Почему ты так решила?

— Про телеграф поют.

— В проводах? Да, наверное…

…Электричества в тот вечер так и не дали, хотя на самом заводе загорелись огни. На кухне зажгли керосиновую лампу, приземистую, толстую; бока ее сверкали начишенной медью, как судовой колокол. Вопреки бурным протестам Любаши, Виктор закатал рукава и сам вымыл посуду в тазу, куда девушка подливала из чайника горячую воду; когда он позволил стереть с ее щеки пятнышко грязи, она смущенно зарделась, и, хихикнув, закрылась рукавом.

— Я буду все вытирать, — сказала она, взяв полотенце, — а вы только подавайте.

Виктор бережно передавал ей прямо в руки белые, расписанные тонкой позолотой тарелки и чашки; подымая глаза, он замечал, что Любаша поглядывает больше на него, чуть прищурившись, наклонив голову так, чтобы взгляд виднелся из-под тонких дуг бровей. Губы девушки растягивала легкая улыбка, которая подчеркивала округлую свежесть щечек и ровным рядом открывала верхние зубки, словно на картинке из модного журнала. Виктор вдруг понял, что это — своего рода код, которым девушки и молодые женщины показывают здесь, как они свежи и здоровы, дают понять, что время и тяжелая жизнь еще не успели оставить на них никаких следов.

Бьющаяся утварь кончилась, и Виктор ослабил внимание к точной передаче; Любаша, увлекшись позированием, пропустила пас и только что вымытая ложка со звоном упала на пол.

— Ах! — воскликнула Любаша и стремительно присела, чтобы поднять прибор; Виктор хотел ее опередить, они не рассчитали и стукнулись лбами, ухватив ложку с разных сторон. Он хотел спросить «Не больно?», но в этот момент Любаша начала терять равновесие, левой рукой ухватилась за пиджак Виктора, а ее носик ткнулся ему в щеку; от лица девушки веяло свежестью и земляничным мылом. Бросив ложку, он порывисто притянул Любашу к себе и прижал ее губы к своим.

Все, что он видел в отблеске керосиновой лампы — это растрепавшийся локон Любаши и ее неестественно огромные глаза, как у красавиц на открытках пинапа. Она слабо попыталась двигать головой, но, похоже, это породило лишь волну желаний; руки ее стали слабеть и она уронила ложку, шаря освободившейся рукой по одежде Виктора, словно пытаясь за него зацепиться. Оторваться от ее губ было невозможно; Виктор почувствовал, что горячее тело девушки начинает обмякать, откидываясь назад. Он испугался, не задохнется ли Любаша, приподнял ее и посадил на ближайший табурет, придерживая под спину.

— Воды… воды дать? — спросил он ее в некоторой растерянности.

— Нет… — прошептала она, — нет, пожалуйста, не делайте так больше… Вы ведь меня не любите… не надо так…

— Тебя никогда никто не целовал?

— Целовали… много раз… не так… — произнесла она, постепенно приходя в себя. — Здесь так не умеют… Я словно отдавалась вам. Пожалуйста, больше не надо так… потому что мне страшно хочется еще, но так не надо…

Бедная девушка, подумал Виктор. Демократизм приняла за слабость к женскому полу. Позаигрывать с барином, тот подарит чего-нибудь в расчете на взаимность.

— Без любви, конечно, не надо, — спокойно произнес Виктор. Он снова хотел сказать что — то вроде «В стране, где я жил, был такой обычай», но это показалось ему крайне глупо. Он пробормотал первое, что пришло в голову.

— Просто ты очень приятная собеседница и не только.

— Спасибо, — улыбнулась Любаша; ее голос снова был спокойным и певучим.

— За что?

— Вы хотели обмануть, но не смогли. Значит, вы добрый.

Перед глазами Виктора на мгновение возникла темная струйка крови, сочившаяся из-за двери в коридор, и отпечатки сапог на полу.

Добрый, думал он. Надо будет спросить у попа, как это тут соотносится. Хотя Паисий однозначно благословит оружие, ибо направлено против антихриста.

…Каморка прислуги была похожа на душный пенал, половину которого занимала узкая кровать с железной спинкой. От предложения Виктора «я — на диване, вы — в спальне» Любаша категорически отказалась. Сошлись на компромиссе: Виктор занял роскошную господскую кровать, а Любаша постелила себе на мягком диване в гостиной.

Глава 4 Тайна часовни

Веристов, заложив руки за спину, неторопливо мерил шагами тесную кубатуру секретки. Рассохшая доска пола скрипела под ногами, ротмистр морщился и поглядывал на Виктора, зарывшегося в синьки и справочники.

Руководство только что созданного Бюробмаша — Бюро Общего Машиностроения — должно было прибыть на станцию Бежица с минуты на минуту. Но не прибывало. Веристов позвонил на станцию, и с другого конца провода ему крякающим голосом сообщили, что поезд задерживается по неуказанной причине. Полевой аппарат в ящике из деревянных досок обосновался на столе с ночи по приказу того же шефа тайной полиции.

Самонова в секретке не было — с утра вызвали к директору по тому же телефону.

— Ладно, — вздохнул Веристов, — пока там выясняют… Виктор Сергеевич, вы у нас тут уже прилично повидали, не терпится спросить — что, с точки зрения потомков, у нас идет не так? Только, пожалуйста, откровенно, для нас ваше мнение намного выражений верноподданности. Любые ваши слова пойдут только на благо России, — продолжил он.

«Хитрый, черт, знает, на что брать…»

— На благо России, говорите? А нельзя на благо России без этих будущих ЧК, без репрессий? Ведь эти репрессии потом десятилетиями вспоминать будут.

— Странно… — задумчиво произнес Веристов. — Странно это слышать от человека, который, не раздумывая, уложил четверых.

— Так это ж враги. Или я выстрелю, или меня.

— И там — враги. Вы у нас недавно, и, верно, не представляете себе, до какой мерзости может дойти холуйская душа. Вы не знаете, что это за люди. Пьяные от крови вражеские солдаты будут при них бросать младенцев в огонь, а они будут стоять рядом, и радоваться, и говорить — «Вот, это царь виноват! Это царь не может нас защитить! Убейте царя!». Вы, наверное, мне не поверите…

— Почему? Уродов всегда хватает.

— И что же выходит? Миллионы крестьян, рабочих пойдут сражаться не за прибыли заводчиков и банкиров, а защищать свои семьи, жен, матерей, детей своих защищать от орды разбойников, насильников и убийц. А тысячи уродов будут им стрелять в спины, срывать поставки хлеба, оружия и патронов, распускать лживые и панические слухи, подбивать народ на беспорядки в тылу. Да просто будут убивать поодиночке, германская агентура даст оружие и деньги на террор и диверсии. Скажите честно, вам не хотелось бы таких уничтожать?

— Честно — хотелось. Но мы же не фашисты! Ну, эти как их…

— Я понял. В той реальности тоже были фашисты. И мы не будем… мы не позволим нашим генералам снаряжать карательные экспедиции, пороть и вешать, сжигать деревни, брать заложников. Под страхом расстрела запретим. Но именно поэтому мы будем заранее выселять и проводить предварительные аресты. Это более человечно! Мы дадим этим людям возможность зарабатывать своим трудом и умением, и вернем их на свободу, когда исчезнет угроза Отечеству. Поймите вы и еще одно — лучше это сделать теперь, чем когда народ будет изможден мировой и гражданской войнами, ожесточится к своим врагам и захочет мучить их в неволе.

— Добрые и культурные репрессии?

— Малым насилием не допустить большого.

Как возразить Веристову, Виктор пока не представлял. Все зависит от того, во что эти благие намерения выльются. Ему захотелось переменить тему.

— Да, кстати, — заметил он. — Вы когда-то обещали рассказать про дело Обросимова. Может, это как-то поможет оценить здешнюю ситуацию.

— Дело очень простое. Господин Обросимов, будучи начальником одного из здешних казенных учреждений, принуждал своих подчиненных жертвовать деньги на ту самую часовню, которую вы с таким интересом рассматривали. Мне удалось доказать, что он имел целью подрыв государственных устоев.

— Может он, просто хотел, чтобы у населения была часовня в этой, как ее, шаговой доступности? Может, он ради народа старался? А ему вредительство припаяли.

На губах Веристова появилась снисходительная улыбка.

— Виктор Сергеевич, по-видимому, в вашем некоммунистическом будущем таких вещей нет, или вы с ними не сталкиваетесь. Такие, как Обросимов, своей услужливостью опаснее врага. Если чиновник видит, что лицо, от которого он зависит по службе, может добиться дачи денег — пусть даже на самые прекрасные цели и из самых искренних, благородных намерений, — то этот чиновник начинает понимать, что и он может использовать свою власть для того, чтобы принудить давать деньги тех, кто от него зависим. Что это может остаться безнаказанным, что это можно прикрыть благовидным поводом. В итоге мы снова придем к той повальной системе взятки, казнокрадства, кумовства и растрат, акую имели во времена Гоголя и Щедрина. Да, это жестоко по отношению к одному человеку. Но что можно сделать в условиях, когда в розыскном пункте еще не было ни нынешнего штата агентов, ни специалистов по разбору бухгалтерских книг, когда народ вообще не хотел с нами иметь дело, потому что бывший начальник пункта сам погряз в злоупотреблениях? К нам после этого хоть стали сразу ходить обыватели и заявлять о взятках и произволе.

— Ну хорошо, а где…

Виктор замялся. Получалось, что Веристов точно так же злоупотребил своей властью, как и Обросимов. Но как самому Веристову об этом сказать?

— Вы хотели спросить, а где гарантия, что теперь мои подчиненные не усмотрят в этом право оговаривать и сажать в тюрьму невинных?

— Ну… точнее, интересно, как вам этого удалось избежать.

— А никак. Гарантии нет. Поэтому, когда чувствую соблазн так поступить, я прихожу к часовне и думаю, не причиню ли я больше зла, чем смогу искоренить.

Этот хоть задумывается, в отличие от Альтеншлоссера из рейха, подумал Виктор. Интересно видеть человека, в котором уживается сразу Жеглов с его «Вор должен сидеть в тюрьме» и Шарапов с его жаждой соблюдения писаного закона. Живая общественная целесообразность и ее устои. Отними устои — и все будет, как в Сомали, когда все решает штурмовая винтовка. Отними живую целесообразность — устои перестанут поддерживать, ибо они никого не защищают, и снова будет Сомали. А может, Жеглов и Шарапов на самом деле есть в каждом человеке, и их вечный спор — внутренний диалог?

А ведь тут есть и те, что не задумываются, подумал Виктор. И что с ними делать? Топить в море? Или они будут топить в море?

— Я рад, — дипломатично ответил он, — что в тайной полиции есть люди, которые задумываются, как защитить права человека.

Веристов пожал плечами.

— Вы не знаете, что Третье Отделение было учреждено как раз для того, чтобы защищать права человека?

— Понятия не имел. От кого же?

— От царских сатрапов.

— Это что, альтернатива?

— Даже не пропаганда. Ввиду обширности Российской империи государь ей практически не управлял. Как и у древних персов, все решали назначенные на места начальники, которые поворачивали закон, как им вздумается. Возникла необходимость в аппарате, который бы представлял власть царя на местах, и давал возможность простому, не имеющему власти человеку обратиться прямо к государю. Император Николай поставил основной задачей Третьего Отделения защитить обывателей от произвола чиновников, выявлять взяточников и казнокрадов. Вы помните, кто появляется у Гоголя в последнем действии «Ревизора»? Жандарм. В городе все повязаны круговой порукой, кроме одного — жандарма. Но среди прочих обязанностей Третьего отделения была еще и цензура, поэтому многие наши писатели и поэты не жаловали это ведомство вниманием. Хотя не все — господину Тютчеву, к примеру, его служба на поприще цензуры не мешала свободе мыслей и творчества почему-то.

— Так ему и жизнь в Германии Россию любить не мешала.

— Вот видите. Конечно, и недостатки были, зачем скрывать… Кстати, а как у вас в искусстве показывают наше ведомство?

Не найдя ничего лучшего, Виктор корото пересказал содержание комедии «О бедном гусаре замолвите слово».

— Я так и знал, — хмыкнул Веристов, — ваш Рязанов, возможно, гений синематографа будущего, не спорю, но мировоззрения у него, как у нигилиста прошлого века. «Честный русский не может быть другом правительства»… Он все перевернул. Для проверки полка не надо было устраивать идиотских провокаций, надо было помочь местному отделению. Разбирать жалобы обывателей, укрепить агентуру, наладить информирование о делах в полке, настроениях, разговорах. Судя по вашему рассказу, вместо усиленных занятий боевой подготовкой перед войной, гусары предавались безделию, погрязли в пьянках и любовных шашнях, в расположении полка свободно шлялись проститутки — материалов для донесения в столицу более чем хватало. Но вместо исполнения своего служебного долга герой картины впутывается в роман с девицей, которая, к тому же, невеста одного из офицеров. Ну и артиста надо было сразу же освободить — видя справедливость, к жандармам сразу же потянутся обыватели, видя в них заступников. Вы согласны?

— Наверное, с точки зрения вашего ведомства, этот фильм выглядит именно так, — дипломатично ответил Виктор.

— Ну да бог с ним, с Рязановым, оставим его цензуре будущего. А что еще у нас вызывало ваше неприятие?

— Еще что тут в глаза бросается — это полицейский мордобой.

— Вы правы, — неожиданно согласился Веристов. — Это зрелище для новой цивилизованной страны непристойно. В течение ближайших лет все российско-подданные будут уметь читать и писать, и это само собой исчезнет.

— То-есть, бьют морду, чтобы стали грамотные?

— Неграмотность для новой цивилизованной страны непристойна.

Какая-то логика в этих словах была. Жуткая, средневековая, но — железная. В конце концов, в реале массовое рукоприкладство тоже прекратили, когда все стали грамотные. Грамотный накатает телегу.

— Что вас еще у нас возмутило с точки зрения коммунистической морали? С пьянством боремся, конечно, не методами чека, но сдвиги есть. Вы же видели в пасху — чинно, степенно, придет рабочий домой, опрокинет рюмочку, без всяких там массовых безобразий, как раньше. С проституцией начали бороться, но одних запретов тут тоже мало — надо поднимать нравственность. Пока публичные дома закрыли. Иконоборчество для борьбы с религией считаем неуместным, сперва надо невежество искоренить. Вы уж не обессудьте.

— Да что там, с этим у вас для восемнадцатого года более-менее. Вот свастика смущает. У нас ее фашисты использовали.

— Это вроде трикветра у вашего собрата по времени? Там это был символ Третьего Нашествия и попытки геноцида русского народа. Поэтому мы не используем трикветр.

Внезапная догадка озарила сознание Виктора.

— Изменения в их мире произошли после девяносто восьмого? — спросил он.

— Мы тоже об этом подумали, — кивнул Веристов. Судя по темпам развития событий, кто-то изменил их историю после ихней революции пятого года. Была даже идея, что кто-то вашего собрата забросил на машине времени на десять лет раньше, чем забросили к ним, чтобы исключить действующий вариант истории. А вы явились, как у Дюма, двадцать лет спустя, словно проверить, как выполнена работа. Ревизор империи, одним словом.

— Так вот, как ревизор, я не понял одного. Если у них победил коммунизм в развитой части человечества, с кем они там воюют или готовятся воевать? Судя по вашим словам, у них бронепоезд на запасном пути.

— Ну, это очень просто. Их реальный коммунизм не совсем похож на мечты нынешней социал-демократии. Это такая политика. Общество идет на существенный рост издержек товарного производства за счет затрат на нужды общества, и замедляет сиюминутное промышленное развитие, но восполняет это отсутствием колоссальных потерь от войн и революций.

— То-есть, у них не такой коммунизм?

— Нну… У них несколько коммунизмов, кроме российского. Есть австрофранкогерманский, основанный на стремлении установить разумный порядок во всем. Есть скандинавский, где главное — добиться высоких доходов и распределить их для процветания всех. Восточноазиатский основан на преданности человека своей фабрике. Американский означает, что удачей надо делиться с теми, кому меньше везет. В общем, так как-то. Устройство коммунизма нашему ведомству в то время как-то было мало интересно.

— А российский? Что известно о российском?

— Ну, тоже немного, в общем, исходят они из того, что несправедливая экономика не может быть эффективна. Все союзы коммунистических стран хотят мира, и все держат порох сухим.

— Понятно, что ничего не понятно. Ладно, замнем, может, я, то-есть, он, тут сам появится.

Ручка на двери внезапно повернулась; Веристов удивленно взглянул на Виктора, словно бы он был причастен к этому неожиданному событию. Но чуда не произошло; в распахнувшуюся дверь вошли капитан Брусникин и мужчина, на вид лет тридцати, в кожаной куртке, когда-то темно-коричневой, но ставшей серой от пыли; пыль покрывала и верхнюю половину его лица, а на руках виднелись темные пятна грязи и смазки.

— Господа, — начал капитан, поздоровавшись, — у меня к вам пренеприятное известие. Поезд, на котором должны приехать ожидаемые вами персоны, пытались пустить под откос.

Глава 5 Кулацкий террор

Веристов не отвечал ничего. Когда вас чем-то ошарашивают, то это, возможно, хотят узнать, как вы будете реагировать. И не всегда ясно, в ваших ли это интересах. Виктор тоже молчал — просто не знал, что говорить. Пол слегка подрагивал от работы молотов — словно бы рядом на стройке забивали сваи.

— Собственно, у меня к вам три известия, — продолжал Брусникин. Первое — позвольте представить вам штабс-капитана Семаго, который должен был приехать вместе с ожидаемым вами господином Кондратьевым, и является советником от Военного министерства по вопросом новых видов вооружений в будущем Бюро. Господин ротмистр… господин Еремин, о нем вы слышали…

— Очень приятно, — заметил Веристов, обращаясь к Семаго, — вы, наверное, хотели бы с дороги умыться?

— Да, разумеется, господин ротмистр.

— В сотне шагов отсюда прекрасная баня на разные вкусы. Можете принять ванну и выпить чашечку кофию с мараскином, это взбодрит. Там же и почистят одежду.

— Второе известие, господа, я уже сообщил, — продолжил Брусникин после ухода поручика. — Место в низине перед трубой, там, где путь идет под уклон, и могло быть много жертв. По счастью, тамошний обходчик пошел смотреть пути вне своего привычного времени, обнаружил двух типов, занятых установкой на рельсах адской машины, и, подкравшись из-за болотных кустов, убил обоих своим молотком прежде, чем они успели пустить в ход оружие. Заложенную мину обезвреживают саперы, а чтобы предупредить нас о задержке, господин поручик воспользовался самокатом, что и объясняет его вид.

— Интересные дела, — Веристов вынул из портсигара папиросу, но тут же нервно смял ее в пальцах и сунул в карман. — Есть еще одна организация?

— У одного из убитых нашли в кармане фальшивый паспорт и британские фунты. Если это попытка уничтожить руководство Бюро, зачем подрывать весь состав? Возможно, это германская провокация, не связанная с Бежицей.

— Скорее всего, — кивнул Веристов, — но я не склонен спешить с выводами. Британцы платят деньги, чтобы развязать в области кулацкий террор, это, господа, тоже факт.

«Англичанка гадит?» — удивился Виктор. «А как же Антанта? Мы же вроде как союзники…»

— У России, — словно бы угадав вопрос, продолжал Веристов, — сейчас только два надежных союзника — армия и флот. Третье известие хорошее или плохое?

— Нейтральное и казенное. Мне поручено наладить контрразведывательную работу в Бюро во взаимодействии с гостапо.

— Можно считать, что работа уже начата.

Не успел Брусникин взяться за ручку двери, как та отворилась, и капитана чуть не сбил с ног Самонов, влетевший в помещения, как центрфорвард с мячом сквозь строй защитников. На лбу его выступали крупные капли пота, борода всклочена, густые темные волосы сбились; несмотря на расстегнутый ворот рубашки и распущенный узел галстука, конструктор задыхался, в горле его, как в паровом котле, что-то сипело и булькало.

— Здравствуйте, Константин Павлович, — спокойно произнес капитан.

— Уфф… уфф… Господа, простите, здравствуйте… уфф…

— Вы насчет террористов или еще что-то случилось?

— Уфф! Случилось! Да! Господа, вы не представляете… уфф…

— Не представляем. Милейший Константин Петрович, пожалуйста, присядьте, отдышитесь и сообщите нам, что случилось.

Веристов подал высокую чертежную табуретку и чуть ли не силой усадил в нее Самонова. Тот пошарил по карманам, извлек из них огромный, как у фокусника, тонкий шелковый платок и отер лоб.

— Уфф… Благодарю… благодарю… Тракторный!

— Что с тракторным? — спросил Веристов ласково-спокойным тоном психиатра. — Новый пожар, авария? Коськин все-таки его обрушил? Раз пожарные не бьют в колокола, это что-то неявное.

— Да… да… Приехал господин Лохматин из Правления… Господа, будут строить цеха тракторов.

— Бронеходов?

— Бронеходов — само собой, а к ним, то-есть, отдельно, цеха тракторов, целый завод. Правление выпустило акции, нашлись предприимчивые люди, банкиры… Дают фантастические суммы. Не могу прийти в себя.

— С чего это вдруг? — удивился Виктор. Тракторный бум добивал его представления о царской России, пусть даже и альтернативной.

— Политика раскулачивания.

— Простите, в смысле…

— Политика замены кабального кулацкого ссуживания в долг зерна денежными кредитами Крестьянского банка. На этом развились артели и крупные единоличники. Банк дает ссуду на трактор или другую технику. Поскольку банк заинтересован вернуть кредит, он нанимает маклера, а тот находит покупателя. Таким образом, урожай куплен на корню. Также крестьянин или артель подписывают обязательства, какие агротехнические работы они обязаны выполнить, какой семянной материал закупить, обязательства соблюдать предписания местной лаборатории по выгодным срокам пахоты, сева и уборки. Ну и министерство сельского хозяйства дает рекомендации, что сеять в этом году, чтобы не было перепроизводства.

— План, что ли? А если крестьянин не захочет сеять, что прикажут?

Самонов удивленно привстал с табуретки.

— Как это не захочет? Ну да, можно поехать на ярмарку, искать покупателей, торговаться. И прослыть дурачком, у которого все не как у людей. Кому он там в своем уезде продаст выгоднее, чем маклер, что ведет дела с большими людьми? Крестьяне — это не герои книг Брет Гарта, они за деньгами не охотятся, им надо не прогореть и потихоньку копить денежку. Вы же сами на их месте так и поступите, разве нет?

— Ну, наверное, да.

— И вот эта политика, — Самонов встал, подошел к шкафу с чертежами, вытащил из кармана гребешок и попытался пригладить им растрепавшиеся волосы, глядя в стекло дверцы, — эта политика дает нам рынок общей емкостью в миллион тракторов! Правление решило закупить у Форда готовый завод, на котором будут выпускать двадцатисильные машины «Форд и сын». Корпуса разместят за нынешними в сторону Болвы.

— И деньги нашлись?

— От выпуска и размещения акций за границей. В Европе недостаток земли, и рост пахотных площадей позволит увеличить экспорт хлеба. Просто покупать технику за границей Кабинет запретил. Европейские трактора в массе своей дороги и ненадежны; машины же «Форд и сын» проверены и, по примерным подсчетам, выпуск их в России позволит снизить цену до четырехсот американских долларов за штуку. Через десять-пятнадцать лет каждый третий выпускаемый трактор в мире будет российским.

Самонов умолк, удовлетворенно поглаживая бородку.

А ведь это почти реал, подумал Виктор. Большевики решили массово выпускать трактора в девятнадцатом. И начали с того же «Фордзона-Ф». И даже на паровозном, если книгам Ильенкова верить, выпускать пытались, но — разруха, отсутствие крупных инвесторов… Тем не менее, за довоенные пятилетки наделали тракторов даже не треть, а сорок процентов от мирового производства. Фантастика — не в книгах, фантастика — это жизнь наших дедов.

Глава 6 Человек из Айзенгарда

…Запоздавший поезд, нагоняя время оборотами огромных, красных колес паровоза НВ, достиг Бежицы спустя полчаса. Еще минут через двадцать на пороге комнаты появился молодой человек с высоким лбом, зачесанными на пробор волосами, коротко подстриженными усиками, в темном, несмотря на летнюю жару, костюме, белой рубашке и галстуке. В середине семидесятых он вполне мог бы сойти за своего, учитывая консерватизм фасонов Клинцовской фабрики.

— Кондратьев Григорий Васильевич, из Авамграда, — отрекомендовался он.

— Из Айзенгарда? — удивленно переспросил Виктор. К пришельцам из мира фэнтези он еще не привык.

— Авамград — это под Царицыном, — уточнил Кондратьев. — Авиастроительный, авиамоторный, завод цельнотянутых труб, опытный цех, аэродинамическая лаборатория, институт авиаинженеров, летная школа и испытательный аэродром. Впервые в истории российской промышленности по единому плану построен комбинат, где наука, инженерные знания и рабочее мастерство сплотились на основе лучшего организационного опыта Америки и Европы. Самолеты на паровозных заводах мы строить не сможем, а тратить время на кустарные мастерские предприимчивых заводчиков средней руки бессмысленно. Частная инициатива должна расцвести вокруг Авамграда на поставках узлов и деталей со всей России. Ну и никто не запрещает частному капиталу смелые эксперименты в тех неисследованных областях, где крупная фирма не имеет права идти на риск.

— Короче, НПК? — вырвалось у Виктора. — Научно-промышленный комплекс? Уже?

Веристов кивнул головой.

— Господин Кондратьев, продолжил он, — имеет опыт конструирования и наладки производства самолетов, и его организаторская практика пригодится для создания нового бюро. Кроме того, он, как и господин штабс-капитан, посвящен. Виктор Сергеевич, у вас есть возражения?

— Нисколько.

— Тогда, с позволения присутствующих, — Кондратьев придвинул к себе чертежную табуретку и уселся на нее, положив ладони на стол, — у меня сразу пара вопросов к Виктору Сергеевичу. Это не по бронеходам. Я посмотрел чертежи и расчеты, вы везде используете то, что мы только начинаем применять в авиации, то-есть весовое проектирование и пропагандируемую господином Гастевым методику изобретать, расчленяя машину на отдельные функциональные элементы и отделяя их геометрическую и физическую сущность от имеющихся образцов. Похоже, наша промышленная наука на верном пути. Гастев, кстати, налаживал в Авамгарде систему культурного производства и быстрого обучения работников путем установки человеческой психики, но об этом как-нибудь потом. По самому бронеходу у меня вопросов почти нет, единственно, наверное, надо будет заменить сложный в изготовлении мотор «Испано-Сюиза» на нашу новую секретную разработку. Для ее создания были тайно приглашены конструкторы из Америки, их разместили на даче в Коктебеле и они находились там, пока не предложили конструкцию мотора, одного из самых мощных в мире, и в то же время легко изготавливаемого на конвейере. В честь своего своеобразного освобождения из коктебельской дачи они назвали мотор «Либерти».

«Да, такого можно и к нам попаданцем…»

— А первый вопрос, — продолжал Кондратьев, — у меня по электрической тензометрии. Виктор Сергеевич, вы просто не представляете, насколько это важно для авиастроения, точнее, наверное, представляете. В самом ближайшем будущем дерево и полотно уступят место специальным маркам алюминия и нержавеющей стали.

Виктор положил на стол тетрадь с коленкоровой обложкой.

— Здесь все сведено на первое время. Принцип действия, приспособления для изготовления датчиков, технология наклейки и измерений, схемы усилителей, как делать розетки, как тарировать на балочке. Если удастся получить констатановую проволоку диаметром хотя бы тридцать микрон, мы сможем изготовить датчики достаточно малых размеров.

— Тридцать микрометров — это можно. Алмазным волочением, например.

— Для уменьшения диаметра, чтобы не обрывалось, можно электропластический эффект использовать.

— Что это такое?

— Если пропускать по проволоке импульсный ток высокой частоты, порядка ста ампер на квадратный миллиметр, она станет на четверть пластичнее.

— Так это же… это же открытие! — воскликнул Кондратьев. — Что же вы молчали! Это целый индустриальный переворот, особенно при производстве осветительных ламп и аудионов!

— Я же не знаю полностью всех особенностей, просто слышал об этом. Это же целая теория, для нее развитие физики надо.

— К черту физику. Мы сузим задачу для конкретных видов проволоки, посадим за лабораторные установки десятки человек и проведем тысячи опытов. Это не совсем научно, но быстрее, чем ждать новых открытий. Потом пусть теоретики ломают головы.

Виктор вздохнул. С одной стороны, хотелось продвигать НТР. С другой стороны, вся эта суета наводила на мысль, что его уже решили перебрасывать с танков и Кондратьева вызвали принимать дела.

— Ну, что ж… — и он развел руками. — Тогда уж удвойте число установок, потому что есть еще и магнитопластический эффект. В теории и у нас до конца не разобрались.

— Великолепно! — воскликнул Кондратьев. — Мы закладываем великое будущее русской инженерной науки. Может быть, даже пора говорить об Инженерной Академии, под сенью которой будут заниматься не столько законами природы, сколько их проявлениями в живом и неживом и применении на благо человечества. Но это все, так сказать, в сторону. Второе, что мне крайне хотелось бы узнать — это все, что вы знаете о сварке. Буквально все.

— Там же и по сварке. Давайте так — вы посмотрите, какие будут вопросы…

Кондратьев придвинул к себе тетрадь и жадными, быстрыми движениями стал листать страницы. «Скорочтению он учился, что ли…» — подумал Виктор.

— Вот здесь! — воскликнул Григорий Васильевич, хлопнув ладонью по тетрадному листу. — Трансформатор для устойчивой дуги! Ведь сколько мучились, сколько… А это что? Самоподдержание мощной дуги?

— Это для сварки под флюсом. Там дальше расписано, что и зачем. Поскольку дуга не видна, все должно быть полностью автоматизировано. Но это огромный труд, там по пути будет уйма мелочей, тонкостей, которых я не знаю. Терпения хватит довести?

Кондратьев спрыгнул на пол и зашагал взад и вперед по комнате, потирая руки, вернулся к столу и вновь забрался на табурет; его руки обхватили голову, взъерошив волосы.

— Хватит ли терпения… — повторил он слова Виктора как бы про себя… Виктор Сергеевич, Виктор Сергеевич, да у кого же не хватит терпения, как у русского человека? В Авамгарде я видел людей увлеченных, они горят своей работой, как будто в смертном бою, они могут сутками не замечать голода, не спать… Европейский человек берет педантичностью и аккуратностью; мы возьмем фанатизмом. Умрут, но не бросят, это… это не красивые слова, это действительно так, такие люди…

Глава 7 Еда и патроны

…Обедали в той же секретке. Веристов решил подстраховаться и заказал по телефону блюда в судках из заводской гостиницы. Вместе с судками передали белоснежную накрахмаленную скатерть; в отсутствие антибиотиков для лечения желудочно — кишечных заболеваний она была не роскошью, а гигиеной. Компанию их разделил и вернувшийся из бани с еще мокрыми волосами Семаго.

В белых фарфоровых тарелках золотыми солнечными дисками, приправленными зеленой мозаикой засушенных укропа и петрушки сиял суп из гусиных потрохов — несмотря на странность названия, блюдо получилось нежным и аппетитным, и красноватые куски мяса, плававшие в бульоне, производили впечатление чего-то изысканного.

Между ложками супа Кондратьев продолжал увлеченно рассказывать об Авамгарде; он жил идеей этого города, для него это было тем самым новым миром, той самой волшебной страной, которую он хотел раздвинуть на всю Россию, заменив драночные, замшелые крыши изб на невиданные дворцы из бетона, где из стеклянных стен струятся лучи тысяч ламп накаливания. Светлое будущее было для него рядом; он уже дышал его воздухом.

— Вы представляете, — торопливо говорил он, прихлебывая наваристый, отдающий чесночком бульон, — наш небесный город уже начал ломать образ мыслей всего общества. Люди видят, что русский рабочий может работать аккуратнее немца, точнее немца, настойчивее немца, что наш инженер способен превзойти немца в способности продумать все до мелочей. А то, представьте себе, еду я в поезде, и один господин знаете, какой пример привел в доказательство превосходства немецкого гения над нашим мужиком? Не поверите. Немецкие полевые бордели.

— Они изобрели новый способ?

— Способ обычный, организация другая. Бордели созданы как тыловые подразделения, девушки и прислуга состоят на воинской службе. Немцы точно подсчитали, на какую численность солдат и офицеров должен быть рассчитан бордель и расходы на его содержание до пфеннинга. Посещение по билетам в зависимости от чина и успехов по службе, сами услуги регламентированы, как воинский устав. Немецкого офицера девушка встречает в зале, он с ней танцует, угощает за столиком, потом они идут в комнату и проводят ночь. Унтер-офицеров одна девушка обслуживает двоих за ночь, по пять часов на каждого, без танцев, ужин в комнате, каждого из посетителей девушка встречает одетой. Солдату на веселое времяпрепровождение отводится всего час, девушка уже в постели, и за ночь обслуживает десятерых, после чего — отдых, питание и гигиенические процедуры, которые позволят восстановить ее способности к следующему вечеру. При трудностях снабжения войск количество гостей может быть временно удвоено, после чего девушке положен отпуск…

— Скажите, — не выдержал Виктор, — а разве не отвратительно превращать женщину в автомат для сброса семени?

— Вы удивитесь, но при их нынешнем патриотическом угаре многие дамочки добровольно идут. Так сказать, не щадить живота своего на благо Отечества, трудиться до седьмого пота ради тех, кто защищает родной очаг от ненавистных русских дикарей, которые, как у них считают, будут делать все это совершенно бесплатно и негигиенично. Пропаганда у них такая.

А потом они придут к технологиям уничтожения людей — столь же педантично и продуманно, подумал Виктор. Не солдат — гражданского населения. Волосы для матрацев, абажюры из кожи, номерки на детских ботинках, как у Михалкова — «снятый Гитлером с жертвы три тысячи двести девятой».

Это не идеология, думал Виктор. Это просто итог развития европейского общества, где все продается, где страна — это не люди, а территория, ресурсы, вещи, и важен лишь вопрос, чья это собственность и кому должна предупреждать по закону или согласно интересов нации. Ради собственности территории, ради интересов акционеров и финансистов, можно бомбить и обстреливать мирных граждан, детей, женщин и стариков в той или иной стране, морить их голодом и оставлять без лекарств. Человеческая жизнь перестала быть для Европы ценностью. Все по Экзюпери — европейцы заменили собор грудой камней. «О благе Общности они станут судить с помощью арифметики, и арифметика будет руководить ими. Им невыгодно возвыситься до более великого, чем они сами. Следовательно, они возненавидят все то, что отличается от них, потому что над собой они не найдут ничего, с чем они могли бы слиться. Всякий чужой обычай, иная раса, иная мысль неизбежно станут для них оскорблением».

Он был один из последних романтиков, этот Экзюпери, который пытался возродить естественную для нашего рода веру в Человека, но он погиб, а остальные вымерли или выродились. Может быть, Экзюпери вернется в Европу из России, а с ним вернется и Человек — нечто большее, чем нынешняя сумма миллионов «никто», связанная обетом взаимной терпимости.

Виктор не стал говорить об этом вслух. Эта Россия сама разберется в духовном. Сейчас для нее важнее всего патроны и еда. Еда и патроны. Без этих двух вещей разбираться будет некому.

— Во всяком случае, сами девицы с нами воевать не будут, — задумчиво произнес он. — Воевать будут солдаты. Честно говоря, беспокоит, — вот, сделаем мы бронетехнику, самолеты для армии, а с самой армией как положение? Вооружение, боеприпасы, наконец, умение воевать и настрой? С японцами, насколько понял, вышло получше чем у нас…

— Это по части Алексей Никодимыча, — Кондратьев кивнул в сторону Семаго, — человеку военному и карты в руки.

— С вашего позволения господа, — откликнулся Семаго, — я доложу ситуацию после того, как мы вместе разгромим это творение искусных поваров. Война войной, а обед по расписанию. Сейчас мне кажется, что такой вкусноты я не едал в ресторанах Москвы и Петербурга.

… Покончив с едой, Семаго привычным движением машинально поправил усы строго параллельно полу.

— Стратег большевизма Ленин, — отчеканил он голосом политрука на занятиях ППР, — учит нас подходить к любой задаче вопросу системно…

— Вы читаете Ленина? — вырвалось у Виктора.

— Некоторые его работы, полезные армии, выдают у нас для чтения с соответствующим грифом и без выноса из расположения части, — невозмутимо ответил Семаго. — Системный подход предполагает, что мы рассматриваем вещь на трех уровнях, как бы этажах. Это проблемы самой вещи, проблемы основных частей, на которые вещь может быть разделена посредством умозрительных рассуждений, и проблемы той сущности, частью которой сия вещь является. Итак, господа, задача первая: воевать с германцами с помощью прежней тактики просто нельзя. Например, по количеству тяжелых орудий немцы и австрияки превосходят нас в десятки раз. Расположив их на расстоянии, недоступном для контрбатарейной борьбы, немцы могут спокойно разрушать наши укрепления и уничтожать солдат. Это значит, что мы должны воевать так, чтобы лишить немцев этого преимущества. Второе: внутри армии мы видели задачу, чтобы офицеры не относились к нижним чинам, как к быдлу, а нижние чины, часть которых будет набрана из революционно настроенных рабочих, не подняла офицеров на штыки при поражении. И, наконец, третье: война, как говорил тот же Ленин, есть продолжение политики другими средствами. А политическая задача состоит в том, чтобы по итогам войны развитые страны признали Россию новым жандармом Европы. Страной, которая способна прийти на помощь жертвам будущих завоевателей и надежно их защитить. А для этого мы должны иметь армию, способную быстро захватывать любую из стран Европы, чтобы принудить ее к миру. Мы должны уметь вести молниеносную войну.

— Блицкриг, что ли? — снова не выдержал Виктор.

— Точно так-с, — невозмутимо подтвердил штабс-капитан. — Блицкриг.

— И как вы собираетесь это делать?

…Во всех попаданческих романах положено подробно расписывать, каким образом доблестная армия императора будет нагибать всех, с описанием тактики и ТТХ разных видов оружия. Отступить от этого просто моветон. Поэтому, если читателю неинтересно, что представляет собой российский блицкриг, и чем будут бить фашистов, он может смело пропустить следующую главу. Тем более, если он (читатель) не собирается холиварить на эту тему на каком-нибудь военно-историческом или просто форуме.

Глава 8 Российский блицкриг

— Начнем с нейтрализации германского превосходства в артиллерии, — продолжал Семаго. — Мы должны вести маневренную войну, применяя совершенно новый, созданный в России вид сражения — глубокую операцию. Вам понятно, о чем я говорю?

— В общем и целом… Но это требует вообще всю армию в корне менять.

— А ее и меняют. Новая тактика — новая армия. Поясню свою мысль. Суть нашей новой тактики в том, что у нас, образно, говоря, действуют две армии, армия прорыва и армия удержания. После прорыва обороны противника штурмовыми группами при поддержке бронетехники, артиллерии и аэропланов, в прорыв вводятся подвижные части армии прорыва, основу которых составляет конница. Для ее поддержки мы используем броневики, аэропланы и подвижную артиллерию в виде бомбометов на грузовиках Форда. Задача армии прорыва — не дать противнику отступить на новые подготовленные позиции, обгоняя отступающие колонны, глубоко вклиниться в расположение войск противника, рассечь их, нарушить тылы и снабжение, захватить важные транспортные узлы и перерезать коммуникации, в конечном итоге — окружить части противника, отрезав их от снабжения. Следом за армией захвата должна двигаться армия удержания, состоящая в основном из пехоты. Задача армии удержания — закрепиться в захваченных пунктах, не допустить прорыва окружаемых частей или их деблокады противником, организовать бесперебойное снабжение своих частей на занятой территории. Армия удержания не может подтянуться пешим ходом, поэтому ее перевозят на тачанках, а теперь — на грузовиках Форда. На пятитонных грузовиках Пузырева для поддержки пехоты доставляют бронеходы и артиллерию. Ваш бронеход, господин Еремин, благодаря скорости около тридцати верст в час и длительной жизни гусеничных цепей может быть использован как для прорыва обороны противника, так и развития наступательных операций. По сути дела, реализация вашего проекта позволит, наконец, превратить бронетехнику из средства, придаваемого пехотным или кавалерийским частям, в самостоятельный род войск, действиям которых подчинена пехота и кавалерия. Таким образом, тяжелая артиллерия немцев, лишенная подвижности, теряет свои преимущества, и, более того, может становиться добычей наших войск. Всякие детали, вроде выбора ширины участка прорыва, чтобы наступающие войска не были подавлены огнем с флангов, опускаю, если это пока не интересует.

Семаго оперся обеими ладонями на стол и победоносно обвел глазами окружающих, ожидая реакции.

— В общем, понятно, — резюмировал Виктор. Грубых ляпов он со слов не заметил, а изображать из себя великого тактика тоже не хотелось.

— Поэтому сейчас, скажу прямо, мне хотелось бы узнать от вас не столько про бронеход — главное, что вы показали решаемость задачи, — а про средства связи. Глубокая операция требует высокой скоординированности частей, и здесь уже недостаточно не только посыльных с пакетами, но и полевых телефонистов. Мы уже начали производство грузовых моторов Форда с передвижными установками радиотелеграфа. Господин Бонч-Бруевич в Нижнем Новгороде этой зимой продемонстрировал военному ведомству изобретенные им аудионы в стальной оболочке с питанием нитей накала от шестивольтового автомобильного аккумулятора и анодных цепей — от умформера. Это позводит создать установки для радиофонной связи на уровне батальона. Так что я горю нетерпением узнать от вас именно секреты слаботочной техники.

— Давайте по очереди, — не выдержал Веристов. — Вызовем Бонч-Бруевича, Термена, Розинга, а господин Еремин подготовит предложения. Сейчас закончим с бронетехникой, чтобы хотя бы одна работа могла быть продолжена самостоятельно и сейчас. Мы не знаем, до какого срока господин Еремин в нашем распоряжении.

— Прекрасно. Тогда продолжу о том, что меняет тактика глубокой операции в техническом плане. Помимо связи, полностью меняется роль пехоты. Раньше пехтуру у нас рассматривали как самый дешевый род войск, где нужна большая масса людей с примитивным и дешевым вооружением. Такой подход не может быть применен к пехоте, входящей в армию удержания. Большие расходы, требуемые для перемещения масс такой пехоты, затраты на конные и механизированные средства, приводят нас к необходимости предельно сократить число личного состава, требуемого для перевозок, за счет насыщения пехоты автоматическим оружием и бомбометами. Это же позволит снизить мобилизационное напряжение в ходе войны, оторвет от семей меньше кормильцев, и уменьшит опасность недовольства и бунтов, особенно в крестьянской среде. Вот вам и решение внутренней политической задачи.

— Понятненько, — протянул Виктор. А автоматическое оружие — это автомат Федорова?

— Нет. Ружье-пулемет Федорова — это в ближнем прицеле лишь для частей особого назначения. Есть сомнения насчет убойной силы облегченных патронов Арисаки или Каркано. Конечно, оно чертовски заманчиво, но спешка, господа, хороша при ловле назойливых насекомых. Потому приходится заниматься комбинаторством. Я, с вашего, позволения, закурю.

— Это у Виктора Сергеевича спрашивайте, — поспешил ответить Веристов. — Он у нас некурящий.

Виктор закивал в знак согласия. Штабс-капитан приоткрыл окно, достал из кармана пачку «Явы» — не красную советскую, а папиросную, желто-зеленую, — и, прикурив от потертой, длинной, как гильза патрона, австрийской латунной зажигалки, продолжил.

— Лет двадцать назад у нас пытались добиться, чтобы винтовка была одновременно и крепостным ружьем, а пулемет — крепостной картечницей. Отсюда и требования стрельбы на дистанции до двух километров. В современной войне крепости теряют свое значение, войска воюют в поле. Так что систему вооружения пришлось пересмотреть.

«Значит, мосинка из-за крепостей? Кто бы подумал…»

— Практическая дальность стрельбы из винтовки в поле метров шестьсот, — произнес штабс-капитан, выпустив на улицу струйку табачного дыма, — поэтому основное оружие пехотинца — облегченный мосинский карабин без штыка с этой самой прицельной дальностью. Винтовки с динным стволом только у взводных снайперов. На больших дистанциях пехоту противника поражают пулеметы и бомбометы.

— Без штыка — это что, вообще без штыка?

— Так я же говорил — время дешевой пехоты прошло. Вместо штыка пехотинец получает пятизарядный «бульдог», цену которого в массовом производстве удалось снизить до трех рублей, как у пугача. Правда, подобные поделки бьют всего шагов на десять и быстро изнашиваются, но и пускать их в ход придется редко. Также нынешний пехотинец вооружен ручными гранатами и финским ножом, которым также можно пилить сучья для костра или резать проволочные заграждения.

«Вроде штык-ножа от АК», подумал Виктор.

— Ну, я на станции у солдат и автоматы видел, — сказал он. — Такие, как у охраны розыскного пункта.

— Вы о пистолет-пулеметах системы Коровина? Ими вооружают в основном охрану, а в пехоте их выдали унтерам, чье основное дело командовать. Фактически это оружие ближнего боя, мощнее, чем пистолет, с дальностью стрельбы сто метров, дешевое, едва ли не из водопроводных труб. Основа же огневой мощи отделения — это ружье-пулемет системы Бертье-Дегтярева с дальностью стрельбы в тысячу метров с сошек. Собственно, отделение теперь строится вокруг ружья-пулемета.

— Как у немцев?

— Скорее, немцы теперь делают, как у нас. Вернее, пытаются. У них появился легкий пулемет Бергмана с питанием от ленты, в полтора раза тяжелее системы Бертье. Что-то подобное у нас на вооружении роты — облегченные Максимы-Токаревы. Ну и в роте теперь есть «Тульский самовар». Это бомбомет системы Лихонина. Стреляет оперенными бомбами два с четвертью дюйма на дистанцию до километра, то-есть, по атакующей пехоте. На уровне батальона есть пулеметные роты со станковыми «Максимами», а также батарея батальонных бомбометов три с четвертью дюйма, они бьют до двух с половиной километров, то-есть, по передовым укреплениям противника.

— Мощно, — хмыкнул Виктор. — Конницу в момент выкосят.

— По этой причине кавалерия уже давно не та. Все эти «Шашки — к бою!», все в прошлом. При встрече с противником бойцы спешиваются и ведут бой в пешем строю, а лошадей отводят в безопасное место. Кавчастям придают современную связь, артиллерию, бронеходы и аэропланы для эффективного прорыва обороны противника, а в прорыв будут вводить бронетехнические подразделения, чтобы не дать противнику оторваться и организовать оборону.

— И до всего сами додумались?

— Ну, ваш предшественник кое-что подсказал — с автоматическим оружием, минометами, а составлять из частей всю головоломку уже самим пришлось. Кстати, если будете предлагать подствольный гранатомет, то это уже пробовали и отказались, сложно. Вместо этого в каждом отделении есть мортирка два дюйма с четвертью, с дальностью стрельбы обычной ручной гранатой двести метров. Весит, как карабин, скорострельность впятеро выше, чем у подствольной системы. С недавнего времени во взводе по штату положен бронебойный расчет… — штабс-капитан замялся, — но укомплектование пока встречает трудности. Для защиты от шрапнели стрелки носят стальные шлемы, а штурмовым подразделениям, в которые отбирают самых крепких и решительных, дают броневые нагрудники. Кроме того, штурмовикам дают на отделение два больших пистолет-пулемета Семенова и Лучинского.

— Большие пистолет-пулеметы — это что?

— У него длинный и толстый ствол, приклад и питание холщовой лентой в двести патронов. В отличие от ружья-пулемета, стрелок может вести огонь с рук, что важно для боя в домах и траншеях.

Виктор вспомнил бандуру, что держал в руках омоновец Дионисия.

Рассказ Семаго наверняка вызвал бы ожесточенный флейм на форумах альтисториков и на ВИФе. Может быть, даже небольшой холивар. Кое-что Виктору казалось нелогичным. Но, в отличие от альтернативного тридцать восьмого, в теории блицкрига военные пока серьезного тупика не видели и Виктора помочь не просили, а сам он не был настолько искушен в стратегии и тактике Первой мировой, чтобы выискать серьезные недлочеты.

С авиацией они, похоже, сами разобрались, подумал Виктор. Ну, это понятно, вундервафля и все такое. Судя по появлению новых секретных орудий — похоже, и с артиллерией. Танки пытались, но уперлись в ресурс гусениц, технологию бронекорпуса и в компоновку — у самолета все авионикой определяется, а тут не так явно. И в связь. Короче, им нужен был специалист по танкам и связи, а главное — с опытом путешествий по времени, который не наделает глупостей…

Глава 9 Вызов эпохи

На столе затрещал полевой телефон. Резко, надтреснуто, неровно.

— Это меня… — Веристов поднял увесистую трубку с огромным, как блюдце, черным диском наушника. Из наушника что-то громко и неразборчиво захрюкало.

— У аппарата…Чей приказ?.. Вас понял… Какие сроки?…Да, можете докладывать.

Он неторопя, как бы чуть задумавшись, опустил агрегат для разговора на расстоянии в вишневый ящик и, чуть замешкавшись, крутнул ручку для отбоя.

— Ну, все… — произнес он. — Господа, Виктор Сергеевич вынужден в течении ближайшего часа нас оставить, о подробностях, надеюсь, расспросов не будет. Виктор Сергеевич, от вас я жду мнения о замеченных недостатках и промахах военной реформы и вывод, сможет ли господин Кондратьев самостоятельно, без вашей помощи, вытянуть нашу танковую столицу.

— Вы знаете, я господину Кондратьеву верю. Вообще вы тут за двадцать лет такое провернули… Насчет армии — с моей точки зрения неспециалиста недочетов не заметил. Во всяком случае, значительно лучше нашей первой мировой. Да и по танкам я ведь тоже не все учел… вот только сейчас подумал, а как у пушки Гочкиса с затвором, как в башне управляться будут… ну, короче, не надо на мои проекты смотреть, как на истину в последней инстанции.

— Шестифунтовое орудие Гочкиса англичане используют в бронеходах, — спокойно заметил Семаго, — только ствол короче…

…- Не ожидал, не ожидал… — задумчиво произнес Веристов уже на заводском дворе. — Полагал, будем в гости спецов приглашать, продвигать разные отрасли. Председатель что-то задумал, и, скажу прямо, относительно вас, судьбы вашей, у меня некоторое беспокойство. Не время вас в столицу тащить.

— Значит, информация для него не главное. Информацию проще и безопаснее получить здесь. Если я верно понял Айзенкопфа, рулит у вас фактически Председатель. Только предпочитает держаться в тени, а это означает склонность к политическим комбинациям. Власти в стране у него хватает, остаются три вещи. Первая — произвести мной на кого-то впечатление, вторая — я должен на кого-то повлиять. Воздействовать мной на противника или мобилизовать союзника. Насколько я понимаю, Англия, Франция и США хотят стравить нас с Германией и разграбить обе страны. С русофобией немцев тоже англичанка активно гадила?

— Вы так догадливы, или у вас там что-то подобное?

— У нас это типовое. Берут страну, делают там переворот, дурача мозги населению избавлением от кровавой тиранией или борьбой с коррупцией, потом это население болванят и внушают ему, что во всем виновато население другой страны. Разжигают войну и на ней наживаются.

— Прямых улик у нас нет, но, похоже, вы правы. За нашим будущим кровавым врагом стоят наши не менее кровавые друзья.

— Они не понимают, что немцы могут в этой истории и Париж взять?

— Понимать-то понимают… Виктор Сергеевич, в этой истории все несколько сложнее. Ваш двойник предупредил нас о будущей германской, которая окончится распадом империи и долгой кровавой смутой. В тот момент нам казалось, что лучший способ — отсрочить войну — это тайно помочь революции в Германии, тем более, что, по тогдашней теории радикальных социал-демократов, пролетариат должен победить в развитой стране, ну а потом уже культурные, построившие социализм немцы, долны помочь русским рабочим осуществить правильную, образцовую революцию в нашей стране, и все будут ходить с красными флагами и распевать «Марсельезу». И мы, в отличие от вашей реальности, помогли. Как вы знаете, революция в Германии произошла в 1914 году, она нанесла удар по немецкой экономике и отсрочила войну на четыре года. Но после этого наши союзники по Антанте, на словах притворяясь нашими лучшими друзьями, стали вкладывать золото в германский животный шовинизм. Обстановка ненависти после гражданской смуты стала для этого лучшей почвой. Они взрастили зверя, чтобы растерзать Россию.

— Тогда кто же будет виноват в грядущей войне? Антанта, вырастившая нацистов? Россия, которая помогла революции в Германии? Или германский империализм, который бы все равно напал на Россию?

— А вам сейчас не все равно?

— Ну, должна же быть какая-то объективная точка зрения.

— Виктор Сергеевич, я думал, что вам понятна одна простая вещь: на войне объективных точек зрения не бывает. На войне есть одна абсолютная истина и она абсолютно субъективна: либо вы убьете, либо вас убьют. Все, кто считает, что могут своим разумом подняться выше точек зрения обеих сторон — а этим часто любит бравировать часть нашей интеллигенции — это просто будущие жертвы. Римскому солдату нет дела до чертежей Архимеда… Кстати, у вас там, случайно, не либералы у власти?

— У нас демократия, — дипломатично ответил Виктор, — европейские ценности.

Веристов хмыкнул.

— Европейская демократия — это свобода выбора власти, у которой нет свободы действий. Вы голосуете за партию, а после выборов вам говорят: никакого вмешательства государства, все должно плыть само, как дерьмо по речке. Так вы не закончили мысль: на кого вы должны, по-вашему здесь повлиять или произвести впечатление?

— Не знаю. Кайзер наверняка не суеверен, и понимает, что будет решать не чудо-оружие, а экономический потенциал и позиция стран Антанты. Англичане, французы, японцы, США? Они слишком хотят поживиться на нашем разграблении, чтобы можно было их уговорить. Кто бы у них там ни был.

— Хорошо. А третий вариант?

— Ну это просто. Меня, как феномен, захотят выгодно кому-то продать. Чисто для личной выгоды Председателя.

— Будь это лет двадцать назад… В России кое-что изменилось. Да и вашего предшественника не продали.

— Куш слишком велик. Двадцать лет назад цена вопроса была ниже, мировой войной не пахло. Да и система власти была немного другой.

— Не хотелось бы в это верить. А если откинуть третий вариант?

— Тогда, вероятнее всего, кайзер Вильгельм. В нашей истории он слишком боялся ответственности, шарахался между самоуверенностью и нерешительностью. Возможно, у Председателя есть план.

— Вряд ли. Революция избавила его от того и другого. В сущности, до 1914 года Вильгельм был большим ребенком, пройдя через огонь и кровь, он возмужал. Но мысль о том, что Германия должна править миром, превратилась у него в неизлечимую манию. До революции его политика представляла собой сплошные зигзаги, он даже как-то объявлял себя покровителем мусульман всего мира. Теперь его линия проста, как прусский плац. Он жаждет уничтожить Россию, пугает французов и англичан русской революционной угрозой и тайно обещает поделиться добычей со всеми, включая США, Турцию и Японию.

Они вышли за проходную. Где-то от вокзала послышался трезвон колокольчиков, и зычные крики «Па-берегись!»

— Не за нами карета? — спросил Виктор.

— Нет. Мы пройдемся пешком до станции, там сядете на вагон бензоэлектрической тяги — на всякий случай там будет пара наших людей. В Брянске на вокзале вас встретит агент Кошкодамский, Платон Семенович, с ним едете в спальном до Москвы. Его знают ваши сопровождающие, он знает вас по фотографии, так что пароль не нужен. Багаж вам доставят прямо в вагон. Для германской разведки вы сейчас лишь агент, который успешно закончил спецоперацию и возвращается для получения нового задания. Но браунинг держите наготове. Встречу с радиоспециалистами постараемся организовать в столице. Сейчас не оглядывайтесь: те, кто за нами следует, тоже наши люди. Говорить тоже будем, увы, о вещах отвлеченных: нас могут читать по губам.

— А раньше?

— Раньше это было частью дезинформации. Так как вам, Виктор Сергеевич, наш будущий город?..

Интересно, исчерпан ли на сегодня лимит на крушения поездов, подумал Виктор. Впрочем, они могут поднять на уши людей и организовать охрану, повод-то есть. Да и что у них еще есть? Аэропланом и без английских шпионов опасно. Автомобилем? Виктор вспомнил засаду у моста в третьей реальности. Не, ну его нафиг, этот автомобиль…

Глава 10 Пароль не нужен

Агент Кошкодамский, человек неприметного вида и среднего возраста, с высоким лысоватым лбом и широкими скулами, в чуть потертой синей австрийской куртке, встретил Виктора прямо на выходе из автовагона, приветственно махая рукой и широко улыбаясь. Виктор сделал шаг навстречу; Кошкодамский ухватил протянутую руку и энергично потряс.

— Ба, Виктор Сергеич! Поздравляю, поздравляю! Начальство в восторге!

Виктор скосил глаза: его «сопровождающие», пара худощавых молодых людей в темно-серых костюмах, рубашках без галстуков и светлых фетровых шляпах с невозмутимыми лицами прошагали мимо в сторону перехода через пути в сторону привокзальной площади.

Здание вокзала более всего напоминало Виктору Старый Корпус — те же пряничные красно-белые стены с арками окон на втором этаже, только паровозная копоть придала зднию цвет переспелой вишни. Короткие платформы оказались мощеными, а не с деревянным настилом, причем платформа у самого вокзального здания была высокой, с крепкой стенкой из красного кирпича. К платформе было подано в сцепе десяток разноцветных вагонов, в основном зеленые, немного меньше — желто-бронзовые, пара темно-синих, как полицейские мундиры, а также багажный коричневый. Через пути тянулись разорванные клочья грязного, перемешанного с дымом пара от «щуки», вытягивавшей линялый красно-коричневый товарняк в сторону Рижского Поста.

— День добрый, Платон…

— Семенович.

— Платон Семенович… Это наш? — Виктор осторожно кивнул в сторону состава.

— Наш, киевский. Давайте поспешим, а то уж первый звонок дали.

— А что, там что-то случилось? — негромко спросил Виктор, когда они шли по дощатому настилу перехода.

— Случилось. Еще как случилось, — так же вполголоса, продолжая широко улыбаться, ответил Кошкодамский. — Но, ради бога, до столицы ни полслова. Изображайте радость: после такого успеха вас ждут награда и повышение.

Они прошли сквозь редкую толпу вышедших размяться пассажиров; Виктор обратил внимание, что возле зеленых народ был одет по-простому и часть людей спешила с чайниками к кирпичной будке с огромной вывеской «Кипяток», с замазанным твердым знаком, и жестяным чайником навроде пиктограммы. Кошкодамский провел его мимо этой толпы к синему вагону, где пассажиров было немного, но общество уже было совершенно иным — дамы в дорогих, но строгих дорожных платьях с непривычно высокой талией, в клетчатых длинных пиджаках или блузках, наводящих мысль об офисном стиле, и мужчины в спортивных коротких куртках, тужурках и френчах. «Второе место» — бросил Платон Семенович высокому кондуктору.

В длинном вагоне, который казался лишь немного короче аммендорфовского, было лишь пять купе — широких, словно спальня в хрущевском доме, с ореховыми панелями понизу и парой диванов, обитых, будто театральные кресла, чем-то вроде плюша. Непривычно маленькое окно закрывала вышитая шелковая занавеска, в которой запутался майский жук. Сходство с дачным домиком довершали светло-апельсиновые обои и неоткидной столик с зеленым сукном на крышке и ящиком, как у письменного стола; в массивных бронзовых бра на стенах под вытянутыми вверх плафонами уже красовались электролампочки.

— Вы какое любите место, по ходу или против? — спросил Кошкодамский.

— Без разницы.

— Тогда ваше вот это, — и он кивнул на диван со стороны Бежицы, — устраивайтесь. Вот ваш бессрочный паспорт и, так сказать, небольшая подъемная сумма в сто пятьдесят рубликов, мало ли что вдруг в дороге случится.

— Небольшая?

— Вам положили жалование полковника. Это еще один повод для радости.

— Предлагаете обмыть в вагоне-ресторане? Если он есть?

— Вагон есть, но мелькать там не стоит. Провиант уже с нами, и, кстати, тоже на казенные. Ели вы не проголодались, то лучше ближе к ужину.

«Что-то не так», подумал Виктор. «Странно, с чего бы это так одаривать — полковник, это три сотни верных. Оно, конечно, я тут уникум, вроде как по легендам бас-профундо до революции больше Шаляпина получал. Однако бас-профундо легко мог в другой хор уйти, а тут даже не то, что не дадут, а совесть, черт возьми, продаться не позволит. Меня хотят купить? А какой смысл покупать человека, над которым висит ужас будущей войны с немцами, а, может, и гражданской, голода, террора, смерти от газов или тифозной вши? Скорее, усыпить бдительность выигрышем, чтобы легче было уговорить рискнуть, участвовать в какой-то ихней комбинации, которую я, сам еще пока не знаю как, но своими действиями могу поломать».

За окном резко и гулко ударили в колокол, и, через пару минут, что-то сильно грюкнулось в вагон; волна прокатилась по всему составу. «Черти, как товарняк долбают» — подумал Виктор. В закрытом зальчике купе почувствовался запах запах табака: очевидно, господин Кошкодамский много курил. Приоткрыв окно под одобрительный взгляд Платона Семеновича, Виктор заглянул под полку и обнаружил там вместо своего чемоданчика добротный, чуть потертый, объемистый кожаный саквояж и складную корзинку для пикников.

— А где… — вопросительно повернулся он к Кошкодамскому.

— Это ваши, — спокойно ответил тот. — Оно удобнее и так принято.

Из вещей Виктора не только ничего не пропало, но и наоборот, прилично прибавилось. Сверху лежал черный матерчатый несессер со станком безопаски и пачкой лезвий «Old Gold» к нему, кисточкой со стаканом, мылом, одеколоном, складным грибком-коробочкой для шитья и прочими полезными мелочами, включая зеркальце с защитной крышкой. Под несессером Виктор обнаружил еще одну смену шелкового белья и две пары эластичных фильдекосовых носков, по длине больше похожих на гольфы; набор в дорогу также дополняли объемистая коньячная фляжка, спичечница, шведский нож и, похожий на оклеенную кожей большую зажигалку, плоский карманный фонарик «Eveready» с лампочкой в торце. В корзинке оказались завернутая в станиоль вареная курица, бутерброды с сыром, плоские банки с консервированной ветчиной и сардинами, а также соль в пакетике. Из духовной пищи оказался карманный томик рассказов Александра Грина «Дьявол оранжевых вод» в бумажной обложке.

— За это надо где-то расписаться?

— Виктор Сергеевич, — снисходительным тоном произнес улыбающийся Кошкодамский, — Общество нажило на вас миллионы. Я понял, что взятки вы даже под страхом виселицы не возьмете, но в данном случае это не подкуп, а безделушка на память.

Виктор вздохнул, опустил полку и выглянул в окно, откинувшись на мягкую пружинную спинку дивана. На перроне что-то кричали друг другу на прощанье, словно флажки, мелькали белые пятна платков и жилистый носильщик прокатил мимо пустую тележку.

«Словно смотрю кино», подумал он. «А ведь я фактически уже не в Брянске. И, наверное, никогда сюда не вернусь. Даже бежицкий собор не рассмотрел, как следует».

Снова ударил колокол, состав дернуло, словно товарняк, вагоны закачались на стрелках и станционном пути, словно трамвай на разъезженных рельсах; только когда здания вокзальной слободы остались позади и поезд набрал ход, они понеслись ровно, под тяжелое дыхание паровоза. За Полпинкой в кривой дым тяжелым облаком закрыл низенькие домишки, купе наполнил кислый запах угля, и Кошкодамский поспешил закрыть окно.

Глава 11 Солнечный угар

— Что-то долго стоим, — вздохнул Кошкодамский.

Путешествие в Москву шло без особых приключений.

Россия из окна вагона, вопреки ожиданиям Виктора, оказалась вовсе не есенинской и грусть не наводила, хотя и желания петь песню «Как удивительны в России вечера» не возникало. Более всего увиденное в дороге напоминало какие-то циклопические декорации к киносъемкам. Низенькие некрашеные избы, разбросанные в живописном беспорядке, но не покосившиеся, а прямые, аккуратные и довольно свежие, под ровными, в основном тесовыми крышами; разные бревенчатые сараи и лабазы, цеха лесопилок и всяких мелких фабрик, часть из которых желтела свежей древесиной, зажиточные побеленные кирпичные дома частников и вишнево-красные казенные строения железных дорог, похожие на детали игрушечного макета — все это словно специально было выстроено для его проезда, и искусная рука художника нанесла на строения слегка заметную печать времени. Нигде не было видно запустения, деревни и хутора попадались на каждом шагу, и везде копошились люди. Приметой отсталости были разве что дороги: булыжные узкие шоссе попадались редко, пейзаж повсеместно украшали мало разъезженные грунтовки, живописный декадентский узор которых покрывал зеленый травяной ковер ровных мест, кое-где оживляясь хлипкими деревянными мостиками. Поражало изобилие лошадей, хотя несколько раз на глаза попадались черные, как паровозы, маленькие и неуклюжие трактора. Ярко-красный легковой автомобиль с черным кожаным верхом мелькнул у переезда. Над этим всем смотровыми вышками подымались мельницы и множество деревянных церквушек без особых украшений.

Народ в основной массе был одет скромно и однообразно, как показалось бы современному человеку — безлико. Народная масса — видимо так на нее и смотрели пассажиры первого класса, прогуливавшиеся по перрону узловой станции Сухиничи, ожидая, когда откроют семафор.

А ведь у этой публики первого класса и у нас могло быть другое будущее, подумал Виктор. Без гражданской войны, без расстрелов и ссылок. Чтобы революции не было снизу, ее надо сделать сверху, как здесь. Только для этого нужно было что-то, что заставило бы власть проявить политическую волю, а не просто превращать государственный аппарат в мальчика на побегушках при господствующем классе, и этим могло быть лишь осознание реальности будущей социальной катастрофы или внешняя угроза.

В мозгу Виктора вдруг блеснула простая и ясная мысль: предоставленный сам себе, своим стихийным желаниям, господствующий класс в России всегда использовал свое положение не просто для того, чтобы нахапать побольше денег и власти — ему нужно было предельно унизить и затоптать остальные слои. Петровские реформы, с точки зрения общегосударственной, открыли России путь к веку просвещения; но они же стали для помещичьего дворянства возможностью вплоть до середины 19 века делать крепостного крестьянина все более бесправным, доведя его почти до положения раба из южных штатов, и даже отмену крепостного права превратить в издевательство, полностью подчинив своим интресам и обобрав мужиков до нитки. Нарождающийся класс буржуа дважды, при Александре Втором и Николае того же номера, воспользовался своим влиянием не для того, чтобы объединить страну в новую, процветающую нацию — стихия этого класса, подчиненная хватательному инстинкту, затратила историческую эпоху на то, чтобы коррумпировать власть и поставить собственную нацию в рабскую зависимость от колониальных держав, что, в конечном итоге, и довело до войны и революции.

«Жалко ли мне эту публику в нашем времени?» — подумал Виктор, и понял, что — нет. Они не понимали, что живут за счет того, что потери России за счет умерших в младенчестве были сопоставимы с людскими потерями в годы Великой Отечественной. Они считали это естественным, и могли рассуждать, стоят ли все революционные идеалы одной слезы ребенка — мертвые дети, как известно, не плачут. Их потомки не понимают этого и сейчас, и считают октябрь семнадцатого года не великим историческим уроком, усвоив который, наша страна дожила до следующего столетия, а трагедией, и винят в ней уже не Ленина и не Маркса, а Дарвина, и, похоже, в своей ненависти к граблям, на которые они наступили, дойдут до Пифагора, штаны которого на все стороны равны. И только когда внешняя угроза отрежет им возможность накопить капиталы и смотаться за рубеж, а личная безопасность будет зависеть от благополучия миллионов других личностей, брезгливо именуемых «персоналом», когда об этот персонал нельзя будет вытирать ноги, потому что спасения не придется ожидать ни от кого, кроме собственного народа, тогда начинает доходить основной смысл учения Дарвина — выживать среди хищников надо всем племенем. В первую мировую у господ была возможность свободно уехать в Англию, Францию или Америку, что и привело к революции. В Великую Отечественную советскую номенклатуру за бугром ждала в лучшем случае панель, в худшем — смертная казнь, и так победили. Здесь, похоже, тайная полиция и военные со своими намеками на лакеев задумали сжечь элите мосты. Удастся ли? И не превратится ли в массовое и бессмысленное избиение невиновных?

— Мне это начинает не нравится, — продолжал Кошкодамский. — Как у вас с оружием? Я, конечно, наслышан, но береженого…

Виктор откинул полу пиджака и расстегнул кобуру.

— Интересно, — хмыкнул Платон Семенович, опознав браунинг, — хороший выбор для задания, на котором открываешь огонь первым… ну, мы с вами друг друга понимаем. У меня обычно другая работа, надо быть готовым к внезапности. По этой причине ношу два, как говорят урки, шпалера.

Он вынул из кармана пиджака маленький черный пистолетик с широким лепестком спускового крючка и стволом-коротышкой, который показался Виктору слегка кривым.

— «Ле Франсе», — торжественно объявил Кошкодамский, — не совсем обычная модель. Не слишком точна, но стреляет исключительно самовзводом, благодаря чему всегда готова к действию, а случайный выстрел просто невозможен, что важно, если дойдет до рукопашной. Для более решительных действий держу в кобуре за спиной армейский «Штайер», он меня еще не разу не подводил. Оно, конечно, не патриотично, но отечеству бы сперва армию обеспечить.

Водворив на место «Ле Франсе», Кошкодамский выглянул за дверь и, подозвав идущего по коридору обер-кондуктора, о чем-то с ним пошептался.

— Обошлось, — с явным облегчением вздохнул он, вернувшись на место и откинув голову назад, на спинку дивана. — Обходчик обнаружил лопнувшую рельсу, ее меняли, поезда уже скоро пойдут. Можно с легким сердцем приступить к уничтожению провианта.

— И часто у вас рельсы лопаются?

— Понятия не имею. Но если очень интересует…

— Поверьте, это не праздный вопрос.

Через мгновнье в дверях купе уже стоял обер-кондуктор. Было такое впечатление, что Кошкодамский просто вынул его из своей шляпы, как фокусник. Молодой служащий путей сообщения в выглаженном мундире своими донкихотскими усами и редкой шкиперской бородкой на круглом лице напоминал рок-музыканта начала восьмидесятых из местного ДК. «Хиппует», подумал Виктор.

— Ну, это, значицца, от обходчика все зависит-то, — задумчиво изрек обер-кондуктор. — Они же, знаете, академиев всяких не кончали, они на своем опыте привыкают рельсу понимать. У каждого свои способы, можно сказать, секреты. Работают годами, кажную рельсу осматривают, как под колесом играет, как свет от солнца али фонаря отражается. То великое искусство есть…

— Платон Семенович, не найдется ли у вас бумаги и карандаша? — спросил Виктор, как только обер-кондуктор исчез из поля зрения. — Что-то в своем подарочном наборе я их не обнаружил.

— Найдется. А для какой цели, можно узнать?

— Ну, можно сказать, изобрел новый способ обнаружения скрытых трещин в рельсах. Или даже не изобрел, а обосновал, так скажем.

— Виктор Сергеевич, — укоризненно покачал головой Кошкодамский. — мы же с вами договаривались.

— Никаких секретов, Платон Семенович, — Виктор развел руками, — обычный молоток граммов триста. Всего лишь распространение передового опыта. Начнется война, призовут на железку кого попало, крушения воинских эшелонов начнутся, а там — выявление вредителей, расстрелы дураков всяких. Дураков не жалко, а вот солдат наших жалко.

Кошкодамский скривил рот, но полез за пазуху за записной книжкой с карандашом.

— Пишите сейчас. А то после ужина неровен час, напутаете…

…Солнце зашло, и задержавшийся поезд стремительно затягивало в сумеречную даль цвета индиго. Надрываясь, кричал и плевался дымом коломенский паровоз.

Пейзаж за окном потерял свою новизну и перестал интересовать Виктора. Принятый для аппетита ароматный, бархатистый финь-шампань шустовского завода привел в состояние покоя и сосредоточенности; маленький полированный мирок старинного купе стал казаться законченным и совершенным. Кошкодамский развернул купленную на узловой станции газету с киножурнальным названием «Новости Дня»; Виктору очень хотелось узнать, что происходит в мире, но попросить он постеснялся, и, ругая свою недогадливость, полез в саквояж за книгой.

Александра Грина он не узнал. Нет, в Грине осталось самое главное — загадки. Каждый рассказ был похож на китайскую шкатулку, открывая которую, мы обнаруживаем в ней еще и еще одну, и ломаем голову над ее секретом, стремясь добраться до последней, в которой, по нашему разумению, должен лежать бриллиант. Сохранился и изысканный романтизм как бы существующей рядом с нами загадочной и манящей своими тайнами страны, страны-мистификации, страны-иносказания, где так легко сказать жизненную правду, обманом выдав его за фантазию. Сохранился дух авантюры и трагические развязки. Вместе с тем гриновский романтизм стал как-то более «советским». Исчезло чувство безвыходности и неизбежного рока, и даже гибель героя лишь предвещала будущую победу его замысла; эта победа превращалась в вечный монумент герою рассказа. Машина перестала быть зловещей противоположностью духа, превратившись в некое рукотворное чудо, и это роднило нового Грина с Уэллсом или Жюлем Верном. В прочитанном так и не мелькнул тип интеллигента Серебряного Века, беспомощного духовного гурмана. Грин-Ландию населяли люди, обуреваемые духом поисков и открытий, созидания и переустрйства — будь то поиски затерянных экзотических стран, открытие тайн природы, постройка гигантского корабля в Гартоне, или, на худой конец, восстание в Гель-Гью. Мещанское захолустье было раздавлено американской мечтой, впереди было открытое море, чайки и восходящее солнце, и свежий ветер бросал в лицо брызги, сорванные с барашков волн.

И вот тут до Виктора дошло, что Россия уже изменилась настолько, что в ней появилась советская литература. Однако и в этой новой литературе новый Грин все так же оставался волшебником слова; казалось, что его фразы, свежие и пластичные, полные тонкой и озорной иронии, просто источали какой-то восторженный, дурманящий аромат.

…Искусство слова в России появилось не сразу. Классическая русская литература была рождена дворянами. Человек жил в своем имении, и мог представить себе другие страны, иные времена, людей, живших по правилам и приличиям, далеким от того, что его окружало, он должен был прочесть в книге яркие и образные описания всего этого. С того момента, как образование становится условием карьеры тысяч людей, и они, получив это образование, начинают интересоваться чем-то за пределами своего земельного надела, а тратят весь день на его обход, русская литература испытывает невиданный подъем, вершина которого сияет в двадцатом веке. Писатели достигают виртуозности и совершенства: сочетая слова, они могут заставить читателя плакать и смеяться, любить и ненавидеть, могут довести до ума и сердца любую идею, передать чувства, тончайшие, как шелковый платок и яркие, как извержение вулкана. Слово становится оболочкой мыслей и чувств и объединяет человеческий разум.

Разрушение дворянской культуры и появление модернистов лишь побудило к поискам, к попыткам выйти за устоявшиеся каноны, смешивать в ретортах творческой лаборатории стили, искать, словно новые химические формулы, новые сочетания слов и звуков. Но цель исканий оставалась все той же — отыскать новое совершенство, сплести узор букв на листе в потрясающие пейзажи и портреты, заставить звучать с немого листа бумаги проникновенную музыку, провести читателя в мир незнакомой мудрости и откровений. Закат Российской империи стал веком алхимиков в поисках чуда.

В СССР литература стала чем-то вроде официально не признанной церкви. Страна виделась людям, как поместье размером в шестую часть света, а книги — возможностью понять и найти объяснение всему, что происходит не только за видимыми пределами пространства и времени, но и в самом поместье, начиная от причин сияния звезд и тайн океанских глубин, до самых сложных и спорных проблем истины и морали. Любые попытки как-то ограничить или направит этот процесс вели лишь к росту мастерства. Если писатель не хотел работать в стол, то он должен был выделиться из массы себе подобных за счет владения слогом.

Случайно или нет, но крах СССР превратился в разрушение литературы, как таковой. Кино, телевидение и компьютерные игры, сваленные в один Интернет-котел, быстро сформировали в мозгу читателя широкий набор удобных, практичных и увлекательных иллюзорных миров, которые стали столь же знакомыми и привычными, как и мир реальности, а часто даже и более привычными. Возникает соблазн просто выбрать мир, о котором читатели думают, что знают, поселить туда героя и, не мудрствуя лукаво, расписать действия и диалоги. Пошел к Кривому Болоту, зарубил орка, заработал 236 очков опыта, взял меч, кинжал и травы, продал торговцу за 150 монет, прокачал умение чуять врага задницей, и так 26 романов вперемежку с дворцовыми интригами офисного разлива, принцессами и ведьмами из персонала того же офиса, и перечислением для фанатов бродилок технических данных оружия и артефактов. Владение литературным словом подменяется стилизацией, описания — ссылками на стереотипы в воображении масс, мысли не нужны, ибо отвлекают от действия. Слово из универсальной кисти художника, изображающего краски, звуки, запахи и вкус создаваемого мира превратилось в набор ссылок на засевшие в мозгах стереотипы. Послесоветская литература начинает умирать, а вместе с ней умирает и грамотность; если слово стало пиктограммой — неважно, как оно написано, важно, чтобы узнавалось. Чтение для масс становится столь же полезным, как лузгание семечек: оно приятно и позволяет убить время. Выбор, чего читать, определяется лишь привязанностью к определенному сорту литературных семечек, поэтому основная задача креативного класса та же, что и у наркоторговцев — вызвать привыкание к их товару. Раньше такую продукцию отнесли бы к графомании. Но графомания безвредна, ибо остается личным развлечением; к сожалению, лузгание книг — это форма потребления, и ей соответствует бизнес — модель.

Смерть художественного слова ставит крест и на творческой свободе. Не владея слогом, невозможно описать мир, еще никому не известный. В советское время никакие запреты, никакие организации не могли лишить писателя личной свободы, ибо он умел передать свое душевное состояние бумаге, и вся борьба власти сводилась лишь к попыткам поймать слово, которое уже вылетело. Писатель, не владеющий слогом, становится рабом: его душевные порывы не могут выйти за пределы его оболочки, как сигнал за пределы испорченного модема, и он обречен изрекать лишь то, что не выходит за рамки привычных иллюзий. Вот почему в наше время так много литературных негров.

— Интересно пишет?

«Не читал Грина? Не интересовался психологией? Или профессиональное любопытство? Что сказать?»

— Слог хороший. В школьную программу… в гимназиях по литературе не дают читать?

— Там сейчас Джека Лондона преподают. «Любовь к жизни». Молодежь должна быть сильной душой и телом, чтобы перенести тяготы будущих войн. Война, оно, конечно, не приведи господь, но если не будут мечтать о подвигах, то следующее поколение утонет в кокаине и сифилисе под утонченные рассуждения о бесплодности жизни, — с этими словами Кошкодамский сложил шелестящую газету вчетверо и задумчиво выглянул за занавеску, где за стеклом двигался темнеющий лес. — Бежица более здоровое место, чем столица. В белокаменной вера отцов уже не действует, а любовь к власти, деньгам и азарту хороша лишь для вербовки осведомителей, но страна на ней не удержится… Хотя внешне мы процветаем, скоро сами увидите.

— А в газетах что нового?

Кошкодамский улыбнулся широкой американской улыбкой.

— Ничего. Провинциальные сплетни и рассуждения Спиноз калужского погребка о том, стоит ли России воевать с немцами и австрияками. Смешные люди, скажу я вам. Невоможно ужиться с соседом, у которого не все дома.

Глава 12 Путь рыбки-лоцмана

В столицу поезд прибыл утром. Ночь прошла под неусыпным оком агента Кошкодамского; предложение Виктора спать посменно было отклонено.

Москва появилась как-то неожиданно. Она выросла в том месте, где в советское время возле железнодорожных путей выныривали метрошные. Она выросла в виде какого-то провинциального городка с разнокалиберными и разноцветными купеческими домиками, с какими-то запущенными строениями из красного кирпича, напоминавшими крепостные, с извозчичьими пролетками вместо трамваев и закопченным зданием веерного депо, где зелено-красные паровозы выпускали в невыспавшееся ярко-синее небо свежие облака.

По вагону расходились запахи мыла, одеколона и самоварного дымка. Жиллеттовская безопаска ничем не отличалась от советской довоенной, качество лезвия из красно-черного пакетика было примерно как «Нева».

— Повезло вам, — флегматично заметил Платон Семенович, — новый Брянский вокзал увидите.

Если читатель не знает, Брянский вокзал — это тот самый Киевский, который снимают во всех фильмах. Еще не окруженный высотными домами, он показался Виктору гигантским ангаром, поглощающим поезд, и внутри полупустынным. Внезапно Виктор понял, для чего Шухову потребовалось делать такой высокий свод: там, наверху, среди паутины железных балок, плавал паровозный дым и оттуда же из-под стеклянных оком, словно с облаков, доносилось усталое дыхание локомотивной машины. Всхлипнули тормоза и поезд стал.

— Позвольте, — Кошкодамский проскочил вперед Виктора, и, спрыгнув с подножки, протянул руку какому-то неприметному молодому человеку с треугольным лицом и слегка оттопыренными ушами.

— Позвольте представить, — продолжил он, обернувшись к Виктору, который уже ступил на перрон, — господин Радынов, Кондратий Иванович, ээ..

— Без чинов, господа, — улыбнулся молодой человек. — Просто Кондратий Иванович.

Виктор заметил в паре шагов слева худощавого мужчину спортивного сложения, который с видимым безразличием водил глазами по поезду; похоже, он никого не встречал. Такой же торчал у соседнего вагона в пяти шагах справа.

— Кондратий Иванович, — продолжал Кошкодамский, — вас проводит, а мое дело сделано. Позвольте откланяться и храни вас господь в белокаменной.

— Как доехали? — спросил Радынов, не переставя холодно улыбаться; в его лице чувствовалось что-то восточное. Виктор понял, что вопрос риторический.

— Без происшествий. Куда идти?

— На Брянскую площадь. Авто уже ждет.

На краю пустынного поля из брусчатки, у края ступенек, ждал солидный, блестящий, как начищенный лаковый ботинок, «паккард» в два цвета — черный и желто-коричневый, с белами спицами и огромными тарелками фар. Выступающие за радиатор клыки рессор, вольный изгиб крыльев, каретный наклон кузова с огромным, напоминавшим «кепку-аэродром» кожаным тентом — все это было последней данью уходящему стилю нуво. Изящная, стильная и красивая вещица. Водитель в кожаной куртке и крагах предупредительно распахнул им дверь. Диван из черной кожи издавал приятный запах обувного магазина в детстве; неторопливо урчал мощный, как у «Волги», двигатель. Это было не средство передвижения и даже не роскошь — при всей своей элегантности в машине почти не было излишеств. Это было сознание. Владелец машины должен был ощущать себя небожителем. Человек владел машиной, как вещью — машина завладевала его сознанием. Он должен был думать, как думают владельцы «паккардов» и поступать, как поступают они. Реклама еще не имела всепоглощающего воздействия на человека, ее скромные, жалкие потуги в виде бумажных листков и афиш не могли заставить человека сделать нужный фабриканту выбор — лишь сама вещь была способна брать людей в плен.

Когда они тронулись, Виктор заметил, что из-за угла, от Брянской, вынырнул темно-серый открытый «РБВЗ» армейского типа и последовал за ними; в кузове сидели шестеро.

— А эти кто? — спросил он у Радынова.

— Не волнуйтесь, это охрана… Кстати, как вам наша карета прошлого?

— Карета — во! — ответил Виктор, показав большой палец. — Бензина, небось, много ест?

— «Паккард» — это сбережение денег в казне. Он удивительно надежен на любых дорогах, что важно для кремлевского гаража. Государь император и Председатель ездят на «Роллс-Ройсах», для дежурных поездок разных чинов используем «РБВЗ»… Да, хотел вас спросить — вы там, у себя, в Федерации, не помышляли о статской службе?

— Ну, я же человек техники. Инженер.

— Вы человек, увлекающийся техникой, — Радынов произнес последние слова с некоторым нажимом, — но в вас есть порядочность и преданность Отечеству, причем благополучие Отечества вы ставите выше интересов партии или великих идей преобразования мира; последним у нас частенько грешат люди увлекающиеся и способные.

— Жизнь, знаете, научила. Исторический опыт.

— Возможно. Но это не все. Важно, чтобы на службе был человек не жадный до денег, но знающий себе цену. Если первый в конце концов проявит слабость и проворуется, то бессеребряник бледный со взором горящим наломает дров — он же считает себя новым Христом, он за сирых и убогих радеет. Особенно если он обижен прежней властью. Наконец, не все понимают, что власть — это не произвол, вы отвечаете за людей, находящихся под вашим началом. Не может быть, чтобы ваше государство не интересовали люди, обладающие таким сочетанием качеств. А остальному, поверьте, с вашим умом выучитьсяся особого труда не стоит. Я начинаю понимать, почему высшие силы для путешествий во времени выбрали именно вас…

«Что-то он слишком льстит» — полумал Виктор. «Хочет сунуть куда-нибудь в аппарат? Опасно. Если инженерам тут делить нечего, в политике сожрут в два счета».

— Ну, у нас там вообще считается, что государство надо ограничивать и сокращать аппарат. А создавать условия для малого и среднего бизнеса.

— Какого бизнеса? — переспросил Радынов, чуть поморщившись.

— Малого. И среднего. Базовое звено рыночной экономики. Учитывая положительные черты, государство должно оказать содействие.

— Звено, простите, чего? У большевиков есть красивый лозунг, что пролетарию нечего терять, кроме цепей, но это уходит в прошлое. Вы это имели в виду?

«М-да, ему это все митинговые лозунги… Надо чего поконкретней».

— Ну, они, бизнес, создают рабочие места, достижения внедряют… — судя по выражению лица собеседника, эти слова ясности не прибавили, — а, вот еще: предпринимательская инициатива создает неудовлетворенный спрос… нет, не так, предпринимательская инициатива, ориентировыва… ориентируясь на потребителя, всегда устремляется туда, где есть неудовлетворенный спрос, и оставляет те сферы, которые перестают отвечать запросам рынка. Таким образом, поддерживаются оптимальные хозяйственные пропорции.

— Если я вас правильно понял, — Радынов с трудом сдерживал улыбку, — сапожник перестает шить ботинки и начинает строить линейные корабли? А крупным акционерным обществам у вас запрещено проявлять инициативу?

— Не запрещено, но… — Виктор почувствовал, что окончательно сбился, — короче, играет оно, малый и средний бизнес… он играет… сейчас, сейчас… наибольшую роль в развитии предпринимательства.

— Как играет? Или у вас вообще нет больших заводов и фабрик?

— Есть… пока… Личностную роль он играет. Прежде всего. Где-то так.

— Вы как-то книжно… Сами где служите?

— Небольшая фирма по компьютерам… ну, счетным устройствам.

— То-есть, вы работаете если не в малом, то среднем. И как вот у вас там эта личностная роль?

— Не знаю. Ну вот просто работаем, ищем, за что люди готовы деньги платить, или организации. Чем крупнее заказчик, тем лучше, если не кидает.

— То есть, для малого бизнеса, чем крупнее бизнес, тем лучше?

— Наверное…

— Тогда зачем поддерживать малый бизнес? Надо поддерживать акул крупного, и при них, как рыбки-лоцманы, прокормятся владельцы мастерских.

«Паккард» притормозил, пропуская на перекрестке Смоленской c тем, что Виктор всегда помнил, как Садовое кольцо, ярко разукрашенный трамвай с прицепным вагончиком. Сбоку остановился красный «мерс» с кожаным тентом и огромным капотом, из которого по-авиационному сияли хромом выхлопные патрубки; он был свежевымыт, прокачан и нагловат. Шофер в желтой куртке, на заднем сиденье — молодая дама; с любопытством заглянув в незашторенные окна машины, она увидела Виктора и улыбнулась. Виктор небрежно улыбнулся в ответ и сделал брежневский приветственный жест рукой. Для нее он человек в «паккарде». Бедная девушка, подумал Виктор, как мало в Москве мужчин в «паккарде».

— Наверное, все дело в том, — вернулся он к разговору, — что здесь малого бизнеса очень много, короче, тут все это неактуально.

— А у вас продавец управляет десятком торговых машин, как рабочий станками? Или официант в ресторане?

«Вот прицепился. Хотя хуже будет, если начнут расспрашивать про атомную бомбу. Впрочем, наверняка от предшественника по науке и технике все, что могли, просекли. И научные теории все равно проверять надо, а пока нечем».

«Паккард» катился как-то по особенному ровно и плавно, за окном проезжали приятные домики в стиле модерн. Асфальт на Арбате? Неплохо… А перестроечных фонарей тогда все-таки не было.

Они обогнали трамвай. Надо было что-то ответить.

— Продавец у нас, как продавец. В чем проблема-то?

— Я могу понять, если бы государство поддерживало именно ту часть делового мира, которая принимает на себя долю бремени забот о подданных, как это происходит у вас в Бежице, — с улыбкой произнес Радынов. — Просто поддерживать мелкого хозяина, не ставя условий, в надежде, что он сам, руководствуясь собственным корыстным интересом, даст империи желаемое процветание — это идея красивая, но наивная. Чего хочет мелкий собственник? Любым способом взять доступные блага жизни. Любым. В определенных обстоятельствах, порожденных долгим господством помещичьей и казенной собственности, сознание мелкого буржуа выливается у человека в непреодолимое стремление урвать себе все, что плохо охраняется или не имеет определенного хозяина. Именно это и было главной причиной поражения вашей России в великой войне. Не большевики, нет. Вашу империю погубило сознание воинствующего мещанина. Живи своей ничтожной жизнью, пей все, что горит, совращай все, что шевелится, тащи к себе все, что плохо лежит, обмани ближнего прежде, чем он себя, если не страшно — ограбь, убей и предай; это нормально, это твое право жить как можешь.

— Маяковский не предлагал у вас свернуть головы канарейкам?

— Звезда российского синематографа, что стихи пишет? Знаете, пока нет, но это в его духе мятежного патриота. Мне, собственно, любопытно, почему ваше государство так стремится лишить себя твердой опоры служивых людей и хватается за тех, кто готов променять державу на фунт браунгшвейгского сервелата. Я так понимаю, подобный опыт в вашем мире не был единичным?

«К чему-то пытается склонить. Пока непонятно, к чему», недоверчиво подумал Виктор. «А Маяковский у нас тут что, звезда немого кино?»

— Ну, вы преувеличиваете… — ответил он. — Просто на чиновников жалоб много.

— А вы представляете, — тут же отпарировал ему Радынов, — что начнется, если у нас правительство попытается управлять страной, только выполняя желания жалобщиков. Столько друг на друга понапишут…

Виктор понял, что его ставят в тупик. В потребительском обществе даже европейская демократия стала заложником кляуз. Парламент, как инструмент власти, вообще говоря, необходим для того, чтобы найти решения общих проблем, на которые у разных крупных слоев общества имеются разные взгляды, или разумно распорядиться накопленными общими богатствами. Ну, например, решить вопрос, как предотвратить наводнения в том или ином краю. Григорий Романов в Ленинграде, возможно, был для кого-то не слишком приятен в личном общении, но по его инициативе на общие деньги построили дамбу, которая спасает от убытков ныне живущих горожан. Хотели ли ленинградцы, чтобы их защитили от наводнений? Несомненно, особенно жители подвалов. Но вряд ли можно подумать, чтобы каждый из них отдельно подавал в Смольный личные прошения прекратить разгул стихии; иногда общая потребность не может быть осознана иначе, как сверху, человеком, которые представляет себе, как логически состыковать проблему и имеющиеся в распоряжении средства и технологии. С другой стороны, хочет ли большинство населения, чтобы животноводов обязали давать свиньям игрушки, а прочим установили размеры и вид фруктов и овощей? Население, как и Розалию Павловну у Маяковского, волнует лишь не потерять «десять копеек на киле». Но есть кляузное меньшинство, которое добьется своего гораздо быстрее, чем большинство, которое часто просто привыкло мириться со своими проблемами.

К счастью, их беседа прервалась: «паккард» вынырнул с Воздвиженки на Моховую, направляясь к Троицким воротам. И тут Виктор ахнул.

Во-первых, Кремль был совершенно белый. Белая стена за кудрявыми деревьями Александровского сада, белая Троицкая башня.

Во-вторых, слева и поодаль, поперек Манежной протянулась незнакомая Виктору ажурная эстакада; маленькая зеленая электричка в три вагона проскочила поверху в сторону Кремлевского проезда.

— Тут поезда пустили? — воскликнул Виктор.

— Это метро, — торжественно произнес Радынов. — первая линия от Замоскворечья до Тверской заставы. Давайте посмотрим, время у нас еще есть.

Постучав в стекло, он сделал жест водителю, чтобы тот свернул на Моховую.

— Метро построено по образцу американского элеватора, — продолжил Радынов, когда они, проскочив под эстакадой, обогнули Английское собрание. — Правда, последующие линии решено строить под землей в неглубоких тоннелях, чтобы сократить отчуждение земли. Кроме того, скорость поездов во многих местах снижена из-за крутых кривых, чтобы обойти церкви и прочие исторические здания. Впрочем, у тоннельного метро тоже много противников — знаете, плохие грунты, подземные воды…

Эстакада метро шла прямо по Красной площади: перед стеной на месте нынешних трибун и Мавзолея, за шеренгой низеньких, недавно посаженных деревьев, в сторону собора Василия Блаженного протянулась ажурная линия виадука. Авто миновало памятник Минину и Пожарскому, и впереди, на Васильевском спуске, перед изумленным взором Виктора предстало огромное, примерно с гостиницу «Россия», здание из стекла, похожее то ли на гигантскую оранжерею, то ли на выставочный павильон; оно сверкало в лучах восходящего солнца, словно бриллиант на фоне чистой утренней небесной лазури. Тонкие острые башенки, похожие на минареты, поднимались по углам прямоугольного корпуса и делили его боковые плоскости, создавая гармонию между обликом здания двадцатого века и видом Кремля. Пространство между башенками, словно кружевным орнаментом, было покрыто четырьмя рядами огромных сводчатых оконных проемов-витрин в стиле модерн, каждый из которых был забран мелкой сеточкой переплетов.

— Дворец Съездов? — вырвалось у Виктора. — То-есть, простите, новый дворец императора? Или Думы?

— Это Цеимво. Центральный Императорский Вокзал. Здесь сойдутся все линии метро для пересадки. Кроме того, здесь можно будет взять билет на любой вокзал столицы сухопутного, водного и воздушного сообщения. В будущем Москва станет портом пяти морей. А разве вы не слышали обо всем этом в Бежице?

— Нет. Знаете, как-то с первого дня занимали другие вещи.

— Я в курсе. Тогда вы, наверное, не знаете и о питерском метрополитене?

— С таким же вокзалом?

— Почти. Там линия над каналами.

«Паккард», обогнув здание вокзала, повернул на набережную. Москворецкий мост оказался двухэтажным и двухъярусным; поверху катили поезда, а под ними, в ажурной стальной коробке, ехали извозчики и трамваи. На Москва-реке вместо речных трамвайчиков Виктор увидел массу старых деревянных барж и паровые буксиры.

Машина вьехала в Кремль через Тайницкие ворота.

Глава 13 Возвращение Гулливера

— Добро пожаловать! Не ожидал, не ожидал, что второй раз при своей жизни увижу вас, господин «Гулливер»!

Это был довоенный кабинет Сталина. Тысячу раз виденный Виктором в разных фильмах и на фотографиях, настолько привычный, что Виктор уже не хотел когда-нибудь прийти туда на экскурсию. Казалось, что он полжизни провел здесь, глядя на полированные дубовые панели, зеленое сукно и пухлые валики кресел. Только лампа другая — бронзовая, с зеленым вытянутым рефлектором, как под люминисцентнную трубку.

И хозяин кабинета, стоявший напротив Виктора, был не Сталин. Высокий человек с лысиной и высоким ленинским лбом, ухоженными французскими усами от киношного Эркюля Пуаро и чуть всклокоченной раздвоенной бородой, изрядно раскрашенной пятнами проседи.

Это был Столыпин. Тот самый Председатель Кабинета и человек, о котором Виктор имел самые отдаленные представления. Берии в этом смысле повезло больше.

— Петр Аркадьевич, — после небольшой паузы ответил Радынов от двери, — мы еще не успели сообщить Виктору Сергеевичу его конспиративное имя. Точнее, имя его предшественника.

Чертовы проверки, подумал Виктор. Столыпин по внешности и сильному, сдержанному голосу напомнил ему актера Алексея Петренко. Кстати, Петренко играл Сталина, хозяина этого кабинета в его реальности. Мистика какая-то.

— Кондратий Иваныч, — продолжал Столыпин, — мы тут наедине обсудим наши дела, а вы передайте секретарю, чтобы насчет чайку распорядились.

— А как же… — вырвалось у Радынова, но Столыпин сделал успокаивающий жест левой рукой.

— Пусть так, — ответил он. — На то есть воля провидения.

«Как-то уже по гриновски начали говорить…»

А ведь у него не забрали браунинг перед встречей, подумал Виктор. И Столыпин хочет остаться с ним наедине, — а к тому времени даже в его реальности премьер стал объектом для покушений. Провоцирует? Хочет проверить, не является ли задачей Виктора убить Столыпина? Воля провидения… Считает, что если Виктор в него выстрелит, это и будет спасение России? Готов пожертвовать собой?

Белое кожаное кресло у стола мягко, как перина, обволокло тело. Столыпин остался стоять, медленно прохаживаясь у карты империи. В его движениях чувствовалось скрытое волнение.

— Виктор Сергеевич, — начал он, — с обстановкой вы в целом знакомы. Начну с главного: благодаря вашему коммунистическому предшественнику мы смогли понять, что Россия, вплоть до конца прошлого столетия стояла перед выбором двух ложных идолов. Первый идол — это западничество, когда считалось, что Россия отстала и должна слепо пройти тот же путь, что и Англия, Франция и Германия, невзирая на иные географические и исторические особенности. Никто не замечал, что приход цивилизации сплошь и рядом нес с собой не процветание, а катастрофы. Индия, страна, где земля родит в изобилии круглый год, где джунгли изобилуют добычей, тысячелетиями не знала голода. До момента, пока британцы не принесли туда цивилизацию! Испанцы, ступив на землю Америки, нашли там земной Эдем. Крестьяне нынешней Мексики устраивают голодные бунты в краях, где атцеки наполняли свои пирамиды золотом.

В дверь постучали. Худощавый молодой офицер вошел с подносом и расставил на столе чай в позолоченных подстаканниках, конфеты и фрукты. Как только за ним закрылась дверь, Столыпин продолжил свою речь.

— Признаюсь, и я когда-то был очарован блеском цивилизации. Дрезден, Вильно, Ковно… Вы… Ваш предшественник дал мне понять простую истину: если реформы приведут к ухудшению жизни большинства подданных, то такие реформы не нужны.

«И это человек, который подавлял восстания крестьян. Что же мой двойник ему сказал такое?»

Виктор вдруг заметил, что Столыпин почти не двигает правой рукой. У Сталина левая рука, у этого правая. Зазеркалье.

— Слепое преклонение перед западом, — произнес Петр Аркадьевич чуть ли не сталинскими интонациями, — вело Россию к кровавой революции и гражданской войне. Но точно так же, к такому же трагическому финалу, привел бы Россию другой идол, славянофильство. Славянофильство, которое возводило в культ любое порождение стихий в российском обществе. Давая временные плоды, как при Александре Миротворце, оно понуждало тысячи людей бросаться в другую крайность, в слепую веру в просвещенную Европу. Это был тупик.

Столыпин отодвинул левой рукой кресло перед столом и присел.

Еще важный момент: похоже, он не курит, подумал Виктор. За чай браться не хотелось. Похоже, Председатель сейчас скажет что-то важное.

— В девяносто восьмом году, — продолжал Столыпин, — меня внезапно вызвали в Петербург из Ковно и познакомили с вами… ну, вы понимаете. Не буду утомлять вас подробностями, да и время не терпит, к сожалению. Короче, ваш двойник сыграл роль в моей карьере, да и, пожалуй, в жизни. Я понял, что нет у меня права умирать, не попытавшись, не попробовав предотвратить той страшной беды, которая нависла над всеми нами. Двадцать лет я собирал лучшие умы России, чтобы они на ощупь искали третьего пути. То, что получилось — вы видите.

Он немного помолчал и добавил. — Жду вашей оценки.

Что бы у него спросить-то, подумал Виктор. Оценки тут рано давать.

— Это верно, что Россия организовала революцию в Германии?

Столыпин откинулся назад в кресле — как показалось Виктору, с облегчением.

— Вот вы о чем… — неспешно произнес он, помешивая чай ложечкой. — А двадцать лет назад вы хотели меня уничтожить, как реакционера… Значит, что-то произошло, значит, есть в нынешней России шанс классам договориться без пролития крови.

— Я хотел вас убить?

— Вы потом признались. Когда мы уже нашли друг в друге двух решительных людей, желающих счастья народу. И поняли, что ни один, ни другой готовых рецептов, увы, не имеет.

— А все-таки насчет Германии?

— Да что Германия? Гостапо любит преувеличивать свои заслуги. Не проявили себя мировым жандармом, кое-кого выслали, вместо того, чтобы в Сибирь упечь, а главное — озаботились защитой прав некоторых прогрессивных людей в Германии от произвола властей. И ведь Англия с Францией тогда тоже озаботились, всем хотелось придавить конкурента. И даже в основном они и озаботились. А как дошло до оружия — виновата одна Россия.

— Допустим. Ну, раз мы друг в друге нашли, тогда второй вопрос — моя роль в вашей комбинации. Я уже не могу быть пешкой, а то ведь натворим сейчас такое, что через сорок лет приведет к гибели человечества. Есть уже опыт расхлебывания чужих вмешательств из благих намерений.

Столыпин нервно постучал ложкой по столу и задумался. А выбор у Председателя не безграничен, подумал Виктор. И времени, похоже, мало.

— В преферанс не играете? — внезапно спросил Председатель.

— Насчет последствий — не блефую. Могу дать обоснования, что и как.

— Верю. Короче, дело вот в чем. Двенадцать лет Кабинет управлял страной, стараясь избежать чрезвычайных мер. Когда правительство объявляет чрезвычайные меры, оно наживает врагов. Мы старались их не наживать, и нам это до недавнего времени удавалось. Удавалось находить общий язык с Думой и Советами, нормально работать с государем, находить путь, обходя камни дворцовых интриг… Через несколько месяцев этот опыт не будет стоить ломаного гроша! Война это особое время, когда будет разрушено все — деньги потеряют цену, крестьянину не будет смысла везти продукты в города, рабочим не будет смысла стоять у машин, и каждый, слышите, каждый будет думать лишь о том, как он сможет дожить до следующего утра. И чтобы в этот момент спасти страну, нам надо ввести в Кабинет особого человека. Этот человек, как мыслитель просвещенной эпохи, посвятит себя великим идеалам, но станет действовать, как дикарь — из здравого смысла и ради простых жизненных потребностей. Вершина его политики — спасение жизни простых обывателей. Это сложно объяснить словами…

— Да все понятно. В вашу команду нужен кризисный менеджер.

— Именно так… И знаете, такой человек есть.

— Кто же это? — себя на подобную роль Виктор совершенно не представлял.

Столыпин сделал паузу и немного севшим голосом произнес:

— Ленин.

Глава 14 Страна багровых куч

Признание Председателя немного успокоило Виктора. Во всяком случае, за дешевку его здесь держать в ближайшее время не смогут, и на пакет акций «Ройял Датч Шелл» не обменяют.

— Неплохой выбор, — сказал он. — На меня хотят поймать Ленина, как на живца?

— Обижаете, Виктор Сергеевич. Зная и ценя ваши убеждения, никогда не предложил бы вам роли гостаповского провокатора. В настоящее время интересующее нас лицо легально проживает в Швейцарии и живет на доходы от публикации экономических трудов, которые открыто издаются в Европе. Насколько нам известно, сейчас он заканчивает обширную работу, посвященную политике и экономике общества двадцатого века. Я хочу предложить вам поехать к Ленину и попробовать убедить его дать принципиальное согласие войти в состав Кабинета. Предварительные условия уже сообщены, конкретные детали могут быть обсуждены позже, сейчас важно только одно — видит ли Владимир Ильич возможность такого шага на условиях, которые бы не были бы заведомо неприемлемы для нас. Ваша миссия не причинит вашему вождю ни малейшей опасности.

— Мне уже предлагали прокатиться к нейтралам. Полагаете, что германскую разведку так легко водить за нос?

— Германская разведка будет убеждена, что вы, как наш агент, будете водить за нос Ленина. И что ваша расшифровка в Брянске будет подана большевикам как способ вашей конспирации. Иногда сущая правда может выглядеть, как отъявленная ложь — все зависит от того, как подготовить к ней человека. Немцы ждут от нас лжи и коварства. И те крохи правды, которые мы позволим им стащить с нашего стола, лишь помогут их самообману. Тем более, что этой ночью они уже лишились ядра своей агентуры.

— Допустим. Но за мной еще может охотиться третья сторона из другого времени, если не вообще из таких сфер, о которых даже я не имею понятия. Пока явных признаков не было, но кто знает. А до Женевы путь неблизкий.

— Это тоже учли. Вы полетите на дирижабле «Россия», который совершает рейсы между европейскими столицами. Этот воздухоплавательный снаряд спроектировал один итальянец, господин Нобиле. Он уверяет, что дирижабль так надежен, что на нем можно лететь на Северный полюс — правда, мы еще не пробовали.

— Если вздумаете лететь, подумайте сперва, чем людей спасать будете.

— Знаете, почему господин Нобиле так уверен? Ткань! Ткань с наших секретных казенных фабрик. Это открытие сделали на рубеже века два немца, Габриэль и Маас. Никто не обратил внимания. Никто, кроме тайной полиции, не знал, что даст миру какая-то смола из аптечного снадобья. И через несколько лет юный студент-химик Дима Каверин находит способ, как в автоклаве превратить эту несчастную смолу в нити тоньше и прочнее шелка.

— Капрон?

— Да! Это слово вашего предшественника мы помнили. Это наше будущее — дирижабли, парашюты, судовые снасти, пневматики аэропланов, детали радио и даже дамские чулки. Короче, сейчас дирижабль на пути в Москву, в ожидании его подготовки и отлета вы проведете несколько дней на подмосковной даче под охраной. За это время вам успеют организовать несколько тайных встреч с нашими учеными.

— Дело настолько спешное, что вас не интересуют знания из будущего?

— Нам надо, чтобы Ленин вошел в правительство до августа. Ему еще надо привыкнуть к нашей России. Когда вернетесь, обещаю, что будете заниматься исключительно наукой и никакой политики. Разве вы не об этом мечтали?

Столыпин взял из вазы голландские сливочные трюфели, и, развернув бумажку, отправил в рот. Подтолкнул вазу Виктору — типа, ну, что же вы, как в гостях, будьте как дома.

Ну что же, это тайм-аут, подумал Виктор. Он вытащил из вазы небольшую ванильную шоколадку, шурша станиолем, отломил дольку. Практически советский, сказал он себе. Допустим, Столыпин хочет все-таки заманить Ильича в ловушку. Так Ленин не лох базарный, просечь должен. Иначе его всякие эсеры с меньшевиками только бы и разводили. С другой стороны, ну очень большой риск — отпустить попаданца, чтобы он все секреты будущего революционерам разболтал.

Надо понимать, что во время встречи он, Виктор будет без контроля со стороны гостапо. Работающего под контролем Ильич раскусит с пяти минут разговора. Значит, можно предупредить — раз, и обсудить — два. И вообще, это наверняка «уровень битвы с боссом». То самое задание, после которого его вернут домой. Все по штампу — к Гитлеру возили, к Лонгу возили, теперь к Ильичу…

А вот это и странно, подумал Виктор. После участия в войне с США в девяносто восьмом — опять рядовое задание. Что не так? Стоп: чем отличается восемнадцатый от тридцатых-пятидесятых? Интригой. Россия еще не великая держава, интриги послабее. И в этой комбинации растет его, Виктора, роль, как личности. Ладно, надо соглашаться. Может, скорее вернут. Или угробят. Кто их знает, тех, кто устраивает все эти попадания. Но и у них должна быть логика. Главное, не выглядеть отработанным материалом. В этой жизни вообще нельзя выглядеть отработанным материалом.

— Вообще-то я мечтаю попасть домой, — нарушил тишину Виктор после очередной дольки ванильного. — Но я согласен. За державу обидно.

Последние слова Столыпин понял по-своему.

— Ну что ж, честно, и… другого не ожидал. Ваше скорое согласие сэкономило уйму времени, поэтому в оставшийся час хотел бы расспросить, есть ли у вас демократия? Здесь, знаете, много споров о том, возможна ли она в России, нужна ли она России, а если да, то какая именно? Наверное, это вопрос покажется вам наивным…

— Ничего, — успокоил Виктор. — У нас тоже об этом спорят.

…Вишнево-красная кабинетный кабинетных часов мерно и звучно отзвонила десять. Посыльный, или как его там, дважды переменил чай — третий стакан распространял аромат свежих ягод земляники. Столыпин подощел к окну, и распахнув его, впустил в простой кабинет шум листвы, отдаленный грохот состава метро и басистые гудки речных буксиров. Шелковую занавеску заколыхал теплый, ласковый майский ветер.

— Сударь, я думаю, что демократия у вас все-таки есть, и народ ею пользуется. Пользуется для того, чтобы превращать государство из органа для решения общих проблем в лакея, мальчика на побегушках. Простой обыватель не будет думать об освоении богатств Сибири или необходимости электрификации, и он не понимает, когда государство этим занимается. Ему важно почистить колодец или починить крышу. Это у вас называется — «важны конкретные дела», делать лишь то, что каждый обыватель сразу почувствует, и при этом говорить «чего изволите?». Государственные люди при демократии — это слуги народа, но какая может быть система в работе этих слуг, если барин нанимает управляющего лишь для того, чтобы тот по утрам варил кофе и подавал в постель? Да, народ у вас получил власть, но оказался невежественным и безвольным правителем, который, к тому же ничего не хочет выслушивать в свой адрес, кроме лести. Не удивительно, что у вас канонизировали нашего нынешнего государя, который в вашей истории привел Россию к гибели.

— Вы критикуете государя?

— Милейший Виктор Сергеевич, государь здесь и в вашей истории — можно сказать, разные люди. Я не могу себе даже вообразить, чтобы наш государь, во время войны, на краю гибели Отечества, покинул свой пост и отрекся. Он бы что-то сделал, не знаю, что, может, что-то отчаянное, может быть, погиб — но даже смертью своей отодвинул бы Россию от пропасти. Ваш император, коли ваши историки не врут, просто бросил страну и проявил свою ничтожность. И ваш народ должен либо осознать свою ничтожность, либо попробовать разобраться в книгах и счетах, и распределить между слугами их обязанности. И научиться выслушивать верных слуг, когда они говорят не совсем приятные слуху вещи из чувства верности и желания защитить хозяина и его имущество.

«Надо полагать, ему бы больше понравилось первое», подумал Виктор. «Настоящий монархист».

— А как это согласуется с рыночной экономикой? — Виктору хотелось что-то возразить, но в каком месте пробить эту железную логику, он не знал.

— Сударь, в том, что вы там называете рыночной экономикой, — Столыпин встал, и, сжимая кулаки заходил по кабинету, — три четверти вашего делового мира надо, как у вас там говорят, оптимизировать, а по-простому говоря — упразднить. Это не фабриканты, не скотопромышленники, не владельцы пароходных компаний, это ничто. Это ростовщики, спекулянты и маклеры! Это люди, которые мешают расти товарному производству, используя свое положения для взимания комиссионных, и придумывают для оправдания своего паразитизма эту вашу теорию постиндустриального развития, называя свой паразитизм сферой услуг.

— Так это что же, — возразил Виктор, — и нашу компьютерную фирму надо закрыть? Она тоже сфера услуг.

— Не надо. Вы так же полезны, как бригады путейских рабочих или паровозное депо, где исправляют больные машины. Вы, как говорят большевики, рабочая аристократия.

«Если бы еще в нашей России это понимали».

— Самое страшное, — продолжал Петр Аркадьевич, — что никакой попаданец вам не поможет. Но есть надежда, что пережив нашествие очередного смертельного врага, — а я не сомневаюсь, что и там, в вашем великом будущем, Россию не оставят в покое, — народ ваш возмужает, и распорядится своей властью, опираясь на столетиями накопленную мудрость. Иначе территория нынешней империи при торжестве демократии будет выглядеть из космоса, как страна багровых куч, покрытая заревами бессмысленных мятежей и племенных войн. Народ, движимый лестью и мелкими корыстными интересами, обретя подлинную власть, распадется на народцы, которые до бесконечности будут грабить, избивать и унижать друг друга, как мальчишки с соседних улиц.

— Не хотелось бы вновь нашествия.

— Ну-у — пробасил Петр Аркадьевич, разведя руками, — что вам сказать? Храни вас бог и здесь, и, если вернуться счастье выпадет — там…

Глава 15 Наймитник или отхожие работники отрываются

— Утро доброе! Как вам ночь на новом месте? Собаки не шибко лаяли? — это были первые слова, которые Виктор услышал от ожидавшего его в гостиной Радынова.

«Подмосковная дача», где поселили Виктора, была вовсе не похожа на те прянично-кружевные домики, картинки которых не раз он находил в Инете. По виду в этой даче чувствовалось что-то старое, довоенное: длинный, приземистый одноэтажный дом с мансардой, выкрашенный в зеленовато-серую и серо-коричневую краску в тон окружавших его сосен. Большие проемы окон и веранды, отражавшие голубое неб над вершинами деревьев, слегка пугали, словно с ними было связано что-то не совсем приятное из детских воспоминаний; утреннее солнце разукрасило крышу и стены яркими желтыми пятнами. Только вот была она совершенно новенькой, свежей, как гимназистка перед свиданием, из комнат еще не выветрились запахи масляной краски, сосновой смолы и чистого лака, что смешивались с благоуханием хвойного леса с примесью дровяного дымка из кухни.

Отделка дома была скромной; главным украшением здания был высокий четырехгранный шпиль над слуховым окном, возвышавшийся над большой, светлой верандой у входа. Другая большая веранда, открытая, была пристроена сбоку к зданию прямо к столовой; вчера вечером, по случаю хорошей погоды, туда выносили стол для ужина и ставили сияющий желтый самовар. В плане дом напоминал букву «Т», в приземистой вертикальной палочке которой располагалась прислуга, два туалета, ванная, кухня, дровяной сарай, кладовые и ледник; верхняя перекладина была поделена лестницей на два крыла. В левом от входа разместили Виктора: семиметровая спальня с широкой кроватью, гардеробом и туалетным столиком, пятнадцатиметровый кабинет с двухтумбовым столом, этажеркой-вертушкой, телефоном и пишущей машинки, напротив — конференц-зал тех же размеров с прямоугольным столом, стульями и местом стенографистки. К конференц-залу примыкала библиотека; шкафы до потолка были забиты философскими, историческими и экономическими трактатами, среди которых Виктор обнаружил и классиков марксизма. То ли хозяин дома был просвещенным гостаповцем, то ли все это собрали здесь специально, чтобы дать Виктору подковаться перед встречей с Ильичем — было непонятно, да и выяснять не хотелось. Вчера, при беглом осмотре, бросилась в глаза неизвестная ленинская работа — «Надежды и крах глобализации» в двух томах, но тратить время не хотелось — в конце концов, ему обещали встречу с живым автором.

Большую часть правого крыла занимала приличная зала, размером с две смежных комнаты двухкомнатной хрущевки: столовая, она же гостиная с фортепиано, буфетом и итальянскими пейзажами на стенах. К зале примыкала пара комнат — семиметровок. Одна из них предназначалась для послеобеденного отдыха — в торце обтянутый светлой кожей диван, над которым почему-то висело огромное зеркало в дубовой узорчатой раме, овальный стол под вышитой скатертью и четыре кресла. Вход в другую был под лестницей, возле перехода в санитарно-кухонно-хозяйственную часть, и этот вход был закрыт. Комнаты в мансарде занимала охрана, свободная от несения службы. Проходя мимо лестницы, Виктор чувствовал, как оттуда тянет табаком и слышал реплики — «А вот мы вашу даму!» «А вот мы вашего валета!». Охрана состояла из молодых людей в кепочках, немного хулиганского вида, которые во время дежурства прохаживались по территории, держа местные «Аграмы» под широкими плащами.

Участок леса, где стояла дача, был обнесен высоким тесовым забором, внутри которого был устроен еще один, из «колючки». По коридору между двумя заборами была натянута проволока, вдоль которой бегали лохматые вислоухие песики в половину человеческого роста, у ворот стояли бревенчатая сторожка и каретный сарай, где размещалась пара «РБВЗ», а рядом, замаскированный веточками, постоянно дежурил угловатый броневик с башней.

— Все нормально, Кондратий Иванович, — улыбнулся Виктор. — Собаки ученые, зря не лают. Как там наши электронщики?

— Вы их вчера немного удивили. Они ждали от вас новых устройств, а вы им так долго рассказывали про пентод косвенного накала, и эти, как их…

— Купроксный диод и селеновый выпрямитель. Понимаете, для армии нужна массовая аппаратура, а эти комплектующие сэкономят нам уйму ламп. Вам нужны не лаборатории и даже не заводы. Вам нужна целая отрасль. Со схемами — скорее, определил удачные. Супергетеродин аж несколько человек изобрели, с триггером Бонч-Бруевич меня опередил, так что электронно-счетные машины наши. Я уже так, по мелочам напрогрессировал, вроде полосового фильтра или АРУ. Телевидение — это уже после войны, материалы накидаю, оставлю. Сейчас главное — технология электровакуумных приборов, методы расчета, а я в основном-то радиолюбительством занимался, а на заводе — по механике. В другой надо было вуз идти, в другой…

— Ну, не казните себя. Как мне доверительно рассказал Лев Сергеевич, одна ваша идея записи на целлулоидную пленку с ферроксидным слоем — это прорыв, это новый вид эфирной борьбы с армией противника. А магнетрон и «волновой канал»? Ваш предшественник подал нам идею радиолокатора, но наши эксперименты в Кронштадте, как и опыты Хюльсмайера в Германии, скорее, отбили интерес у командования флотом к этой новомодной игрушке.

Часы в углу отбили четверть часа. Радынов достал свои карманные и сверился, затем подошел к темному резному ящику с циферблатом, и, открыв стекло, подвел минутную стрелку.

— Сейчас подадут завтрак. Вас не утомляют мои беседы?

— Лишь бы они принесли пользу.

— Взаимно, взаимно. А ваши вечерние рассказы о будущем навели меня на некоторые размышления. Вам не интересно, какие?

— Интересно. Надо же знать, какое мнение складывается обо мне в политическом сыске.

— Не совсем в сыске, и совсем не о вас, а об обществе вашего будущего. Я пришел к выводу, что у вас, в России, нет рабочего класса. Ни марксового пролетария, ни нового русского рабочего с автомобилем и коттеджем, мечты господина Столыпина.

— А кто же у нас тогда по найму работает?

— Этот класс существовал в России задолго до промышленных пролетариев. Были такие люди — наймиты, отхожие работники. Пролетарий селится у фабрики, живет в семье, ходит на работу, рабочий поселок для него родина, фабричные для него братья и товарищи. Наймит отрывается от своей семьи, от своего хозяйства и уходит искать хозяина, которому можно наняться. Нанимается он один, безо всяких профсоюзов, живет в доме хозяина, выполняет не строго определенные работы, а почти все, что хозяину надо, и уйти не может, потому что у хозяина просто денег не будет для расчета, ему товар продать надо. Положение может быть разное, тут и чуть ли не членом семьи может стать, за одним столом с хозяевами, а может быть червем, рабом забитым — какой хозяин, и как отношения сложатся, если слаб характером, быстро на нем ездить станут. Разве это не напоминает вам, отношения с работником в вашем российском бизнесе? Заметьте, Виктор Сергеевич среди наймитов есть преуспевающие люди, что заставляет остальных верить в удачу и не протестовать против уклада общества.

— У нас не живут в доме хозяина.

— Я понимаю. Но ваш хозяин тоже отрывает человека от семьи, требует отказываться от себя и подлаживаться под отношения хозяйского дома.

— Допустим. Хотя и здесь можно остаться самим собой.

— Хотите иметь моральное превосходство перед тварями дрожащими? Понятно и знакомо, даже естественно. Но ваши отношения между хозяином и наемным работником — это подкоп под государство. Нет-нет, речь не о пролетарии-могильшике, этого класса, как я сказал, у вас не имеется. Речь о наймите. Ваше государство, ваша демократия, старается работать для наймитов с российским подданством, а ведь этот класс- не народ.

— Не народ? — хмыкнул Виктор. — А кто же тогда народ? Чиновники, бизнесмены? Военные?

— Народ — это не класс, — улыбнулся Радынов. — Понятие народа полагает чувство единоутробности. А наймит, как я уже говорил, отрывается от своей семьи, своего хозяйства, от родных мест. Он отрывается от «опчества», своей крестьянской общины, его успех зависит от того, как он вживется в чужой дом, чужую семью, насколько он сможет стать там своим, родным. Его семья, его родня — хозяин. Так и ваши отхожие работники отрываются. Поманит их, к примеру, Европа — а они же люди образованные, язык изучить, ремесло другое им нетрудно — вот и скажут: «Мы вам не будем братьями. Мы едины с Европой». Ни нацией не связаны, ни классовым братством. Где хороший хозяин, там и семья, там и отечество. Я понятно?

— Понятно. Господин Добруйский развивал похожую теорию.

— Жизнь учит… Так вот, ненависть наймита к государству, к тем, кто ему служит, это от бессилия перед нанимателями. Хотя кроме государства, никто не пытается защишать интересы наймита, вы же рассказывали. Ваши наймиты против произвола хозяина почти не протестуют, не пишут писем государю, хотя все грамотные, не проводят собраний и демонстраций, хотя это разрешено, не создают своих партий, хотя это ваша демократия не преследует. Они не добились ни пенсий, ни школ, ни детских садов, ни больниц, все это скорее поддерживает государство в силу советских традиций, на которые опасно покушаться. Даже выдачу зарплаты без задержек им смогло устроить только государство. Но они все будут говорить — «Чиновники — воры, чиновники грабят народ и все до одного ездят в роскошных машинах с шоферами». Это аутосуггестия, самогипноз.

— Что же вы предлагаете? Не слушать мнения наймитов? Вернуться к диктатуре?

— Вы будете смеяться, но я предлагаю устроить у вас то же, что и у нас. Революцию сверху. Государство должно изменить отношения между хозяином и служащими, и начать прежде всего с себя, со своих служащих, не заигрывая с настроениями наймитов. Государство должно вести себя с народом не как денщик, а как домашний врач, нанятый для поправки доровья.

— Ну что ж, — пожал плечами Виктор, — очень логичные выводы с точки зрения чиновника эпохи Николая Второго.

— Намекаете на то, что пожив у вас в будущем, я бы изменил эти выводы?

— Не знаю. Чужая душа — потемки.

Странно, что они уже второй день говорят об этом, подумал Виктор. Обрабатывают? Делают монархистом? Зачем? Зачем Ленину монархист? Или это у них главная проблема? Это у них главная проблема, это они пытаются ее решить… В любой реальности, при любом строе надо не дать себя переделать. Потому что если человека переделывают, то не для того, чтобы ему было лучше, а чтобы было лучше тем, кто переделывает.

В дверь постучались. Русый казачок в белом торжественно внес сияющий, как маленькое солнце, самовар, и вернулся, чтобы вкатить дубовую тележку с завтраком. Из прислуги во всем доме не было ни одной женщины, как в лаборатории из второй реальности — это Виктор приметил еще вчера. Питание на усадьбе оказалось не царским, а, скорее, этаким скромно-мещанским и навевало воспоминания об образцовом министерском общепите бериевских времен: утренний стол украсили голубцы, гречневая каша с грибами, пирог с капустой и морковное суфле. Похоже, на дачу взяли неплохого повара, но — с указанием делать питание не столько изысканным, сколько здоровым.

— Сегодня у нас суббота — промолвил Радынов, повязывая салфетку, — дирижабль уже прибыл и через двое суток будет готов к отлету в Швейцарию. Сейчас решают вопрос с кандидатурой агента, который будет сопровождать вас в поездке, накануне отлета вас представят друг другу, чтобы вы смогли познакомиться и привыкнуть.

«Познакомиться и привыкнуть. Значит, будет какая-то легенда и — не вызывать подозрений. Значит, за нами будут реально охотиться и никакого прикрытия. Вот вам и зарплата полковника. Хотя, через полгода деньги тут могут ничего не значить. Самым ценным будет казенный паек, казенная квартира, одежда, медикаменты, оружие и мандат царской ЧК».

— Итак, двое суток. — продолжал Радынов. — Перед смертью, как говорится, не надышишься…

— Перед чьей смертью?

— Нет-нет, это в другом смысле. Суббота и воскресенье будут посвящены встречам с учеными, попытаемся заполнить пробелы и утраченную информацию от вашего предшественника. Отдохнуть у вас будет возможность во время полета. Не возражаете?

— Нисколько.

— Сегодня привезут биологов и врачей, и по этому поводу нам надо обговорить один щекотливый вопрос.

— Меня должны вскрыть, как лягушку?

— Ну что вы… Даже не сопряжено с неприятными ощущениями. Просто некоторые ученые очень хотели бы получить образцы вашего семени.

— Генетики, что ли? Когда они смогут разобраться в этом, у них будут идентичные образцы посвежее.

— Не совсем. Наши евгеники обещают неслыханно поднять могущество России за счет улучшения породы людей. Сократа или Платона, мы, конечно, уже не найдем…

— То-есть, если я верно понял, вы, то-есть, они, хотят использовать меня, как донора для детей из пробирки. Производство Платонов и быстрых разумов Невтонов, которые будут прогрессировать человечество за счет генетической памяти?

— Надеюсь, вам говорит что-то имя господина Тимирязева?

— Да его у нас каждый школьник знает. Он же доказал, что Солнце — источник всего живого на Земле! Но он же это… вроде как был против вейсманистов-морганистов?

— Ну, он считает, что германские мендельянцы, отрицающие Дарвина, извратили Менделя, и превратились в клерикалов и националистов… надеюсь, вы представляете, о чем речь. Так вот, господин Тимирязев самолично призвал цвет российской биологии к евгеническим экспериментам. Определенные плоды уже есть, например, господин Кольцов научно доказал необычайное богатство российского генофонда, что является величайшей и наиболее ценной особенностью нашей расы. Задача нашего государства на ближайшее полвека — дать каждому ребенку такие условия воспитания и образования, чтобы особенности его наследственных черт принесли наибольшую пользу России. Но наука идет дальше! Она уже говорит о создании такого поколения людей, которые могут трудиться вдвое плодотворнее, чем представители рас Европы и Америки. Есть результаты! Теперь, когда нам посчастливилось встретить человека будущего, справедливо ли будет для нас с вами отказываться от такого великого шанса?

«Так вот откуда ноги растут у идей пролетарской расы и переливания крови буржуев. Ладно хоть тут для полноценности расы хотят социальные условия создавать, а не уничтожать неполноценных…»

— Послушайте… — Виктор не знал, что убедительнее сказать, — в нашем будущем дать образование, медицину, культуру, ну, каждому человеку развиваться по способностям — это да, это хорошо, это полезно. Ну а с выращиванием суперменов пока не подтвердилось. Хотя ученым это вряд ли сейчас объяснишь. Скажите им… ну, что наша религия запрещает самоудовлетворяться. Табу такое.

Радынов вздохнул — как Виктору показалось, с некоторым облегчением, — и отправил в рот блестящий от жира золотистый кусочек голубца, источавший легкий аромат капусты, лавра, розмарина и грибов на фоне дразнящего благоухания тушеного кабанчика.

— Я понимаю, — ответил он, хорошенько прожевав, — я вас хорошо понимаю. Все в мире должно быть привычным человеческому естеству — как это утро, этот завтрак, как этот дом в свежей тишине леса. С одной стороны, приятно уйти от мира, от суеты и переживаний, с другой — одиночество скита точно так же противоестественно людской природе. Человеку нужны простые радости, ведь верно?

— Попаданец всегда вынужден жить настоящим, — уклончиво ответил Виктор, и попытался сменить тему. — Я смотрю, на даче нет женщин. Надеюсь, это место не легендируют, как тайный клуб, этих, как они у вас называются, ну, наверное, вы поняли.

— Кстати, о прекрасной половине человечества, — оживился Радынов. — Вы правы, действительно их отсутствие тяготит. Как вы смотрите на приятные встречи в здешнем уединении с молодыми симпатичными дамами, порядочными и благовоспитанными? Дамами, которое хотели бы оказаться в полной вашей власти в опочивальне или на лоне природы?

— При дворе появился гарем? Или я внушаю здесь страсть, как Григорий Распутин?

— Вы о Новых, что ли? Это всего лишь один из стаи мошенников с отваром из дубовой коры, которую он выдавал за чудесное снадобье. К счастью, гостапо не допускает ко двору шарлатанов, а в здешние пенаты всяких экзальтированных барышень. Женщины, которые хотели бы с вами встретиться, — в основном те, что лишены счастья иметь детей из-за болезни мужа, и, кстати, мужья дали им полное согласие. Что может быть лучше семейного счастья? Так сказать, приятное с полезным…

— А подобрали их те же самые евгеники?

— Российская евгеника из моральных соображений категорически отвергает всякое принуждение к улучшению рода. Поэтому среди врачей организован сбор сведений о подобных случаях, отбор кандидатур с совершенным фенотипом и разъяснение возможности иметь детей с родословной великих людей.

— Я — великий? А великих водят, как бычков — производителей? Впрочем, да, многие великие будут не против.

— Вы — уникальный. Вы — генетическое разнообразие. А генетическое разнообразие повышает шанс улучшить человека. Взгляните на российские земли. Будущие люди смогут жить в Сибири и на Камчатке так же легко, как в климате Италии и Греции. Мы начинаем эпоху великого заселения, которое раздвинет горизонты всему человечеству…

«Почему они так спешат? За два дня до отъезда? Либо они боятся, что меня после главной миссии выдернут обратно в наше время — ну, если, конечно, Ильич главная миссия, — либо со мной что-то может случиться в Швейцарии. Те же немцы уберут или англичане. Нет, так не пойдет. Пусть обеспечивают прикрытие».

Виктор поставил стакан чая на стол и задумчиво поболтал там ложечкой.

— Вы знаете… — медленно произнес он, потому что пока не знал, что ответить, — я как-то сейчас не вполне уверен…

— Все будет великолепно, — поспешил заверить его Радынов. — Наши врачи помогут нужными препаратами… это совершенно безвредно и даже полезно. «Так целуй же меня, так ласкай же меня…» Уверяю вас, это будут незабываемые ночи, сразу несколько красавиц до утра успеют обрести счастье.

— Я о другом. Я сомневаюсь, что приличная женщина после такой вязки сможет воспитать нормального ребенка. Надо по человечески. Вернусь из Швейцарии, и где-то по неделе на встречи с каждой из кандидаток. Ухаживания, разговоры, узнать друг друга, понравиться… Что-то вроде мимолетного курортного романа. Это окончательно и без вариантов.

— Ловлю вас на слове. Как вы смотрите на то, чтобы это было где-нибудь под Ливадией, там как раз располагает? Плеск моря, запах кипариса, крики чаек над заходящим солнцем…

За окном послышался шум подъезжающего автомобиля: для человека современного это примерно как на лужайку заехал трактор «Беларусь». Квакнул клаксон. Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвался пожилой, чуть полноватый мужчина в светлом костюме, с высокой ленинской залысиной на лбу, седыми усами и бородкой клинышком, похожий на дипломата. Глубокие, широко раскрытые глаза на его побледневшем лице светились какой-то затаенной болью.

— Господа! — возбужденно воскликнул он, даже не поздоровавшись. — Господа, кто из вас Виктор Сергеевич! Господа, я… Человечество в опасности!

Глава 16 Песец вовремя

— Даниил Кириллович, доброе утро, — спокойно произнес Радынов. — Вот это Виктор Сергеевич, а человечество в опасности — это ко мне. Виктор Сергеевич, позвольте вам представить господина Заболотного, светило нашей эпидемиологии из Киева, проездом на симпозиуме, если не ошибаюсь. Господа, пожалуйста, проходите в залу для совещаний, и расскажите, чем мы сможем помочь, а я распоряжусь насчет чая.

Заболотный, извиняясь, поздоровался, долго тряся руку Виктору; тому ничего не оставалось делать, как вежливо отвести его в конференц-зал, где стенографистка, широко раскрыв глаза, ухватила отточенный карандашик в готовности уловить кажое слово. Стараясь успокоиться, ученый сел за стол, достал очки и зачем-то стал протирать стекла носовым платком, потом спрятал очки обратно в кожаный очешник. Тем временем в конференц-зал вошел подвижный молодой человек с эйнштейновской шевелюрой, усиками и строгим выражением лица; он отрекомендовался как Башенин из военно-медицинской академии. Виктор почувствовал смутную тревогу: гости приехали явно не по вопросу продолжения рода.

— Даниил Кириллович, — Виктор решил взять инициативу в свои руки, — расскажите, пожалуйста, по порядку: кто, что, где, когда, почему и что из этого следует.

— Нуте-с, нуте-с… — Заболотный уже взял себя в руки. — Кто: солдаты. Что: пурпурная лихорадка, по описаниям это то, что вы назвали «испанкой». Где: форт Райли в Америке. Почему: пока не установлено. Известно, что в форте содержали много скота и птицы. Что следует… голубчик, что из этого следует, вы представляете лучше нас. В форте ввели карантин, но случаи заражения уже отмечены в нескольких городах. Вудро Вильсону направлена телеграмма с призывом запретить рукопожатия по всей стране; очевидно, к этой мере придется прибегнуть и у нас, если болезнь проникнет в Европу. Нам нужно все, что вам известно о методах лечения и о методах лечения того, что у вас называют гриппом. Судя по вашему звонку в Бежице, опасность нешуточная. Кстати, сколько у вас там было смертных случаев, в вашем мире?

— Точно не помню… То ли пятьдесят, то ли сто миллионов. Переболела треть населения планеты.

Заболотный и Башенин растерянно переглянулись.

— Ну, это из-за войны, — поспешил успокоить Виктор. — Скученность народа, бедность, антисанитария, переброска по странам воинских контингентов… Наконец, долго секретили и упустили время. Вот если бы сейчас… Вот если бы врачи всего мира против войны выступили, чтобы совместно бороться с новой угрозой! Конечно, это наивно, но…

— Почему наивно? — вернувшийся с кухни Радынов нервно потирал руки. — Совсем даже не наивно… Если бы вы сразу сообщили нам масштаб трагедии… Сильные мира сего, затевая войны, обычно думают, что гибнут будут солдаты, а они, цвет нации, будут спокойно сидеть в ресторанах и обсуждать положение на фронтах. Вот страшная болезнь, от которой нет спасения, и которая входит во дворцы с той же легкостью, как в хижины бедняков… вот что вызовет в Европе настоящий страх, настоящую панику, и заставит смотреть на Россию с надеждой, а не с ненавистью.

— Но ведь я не знаю, как ее лечить. Когда была эпидемия, не было лекарств, а потом не было такой же болезни, вирус все время меняется. Про нынешние знаю только названия — афлубин, амиксин, арбидол… да и в основном помогает вакцинация, а как приготовить вакцину, я тоже не знаю.

— Германия не знает, что мы не знаем. И потом, когда начнут бороться с эпидемией, отложат войну. В вашем времени война уже шла к концу, в нашем — еще не начата.

— Стихийное бедствие, как фактор политики?

— Да. В конце концов, гостапо может задействовать все свое влияние, чтобы пробудить общественность европейских стран. Здесь подойдут любые движения — монархисты, клерикалы, анархисты, националисты.

— Господа, — осипшим голосом прошептал Заболотный, — давайте пока оставим политику. Виктор Сергеевич, голубчик, пожалуйста, расскажите нам все что вообще вам известно о так называемом «гриппе», что было раньше, что теперь. Кто-нибудь из родственников им болел?

— Да я сам болел. С детства много раз. Он же меняется.

— Вот видите, видите… Давайте, я вас буду спрашивать, а вы рассказывайте…

…Ласковый полуденный ветерок гулял по комнате. За столик в углу присела свежая стенографистка, в белой закрытой блузке и темно-синей юбке; та, что ранее вела запись, аккуратно закрыла тетрадочку и вышла расшифровывать. Уже четвертая, подумал Виктор. Специально под них автомобиль отрядили. А вчера с электронщиками как-то вживую, без записей. С электронщиками — это диалог инженера с инженерами, там важно передать мысль, логику, ее лучше запишет специалист. А здесь нужна информация, которую он, Виктор, не понимает, не осмысливает, просто помнит. Вовремя охранка подсуетилась.

— Виктор Андреевич, — Заболотный нервно крутил в руках чайную ложечку, — Виктор Андреевич, какое мнение у вас складывается обо всем этом?

Башенин пожал плечами.

— Прежде всего, сбивает разнообразие клинической картины, типичны разве что высокая температура и поражение верхних дыхательных путей. Обратите внимание, что те формы гриппа, которыми неоднократно переболел господин Еремин, не сопровождаются проявлениями геморрагии. Развитие пневмонии при гриппе наводит на мысль о том, что можно попробовать вводить крустозин в форме ингаляций аэрозолей, чтобы препарат попадал в место скопления возбудителей. Во всяком случае, это поможет борьбе с осложнениями. Виктор Сергеевич вспомнил о некоем препарате под названием интерферон, но мы пока о нем ничего не знаем. С другой стороны, поиски крустозина усилили внимание к антибактериальным препаратам животного происхождения, и господину Лащенко удалось выделить мурамидазу. Наконец, происходит проверка противоопухолевого действия веществ, выделенных из молок осетра…

— Из осетра? — переспросил Виктор.

— Вы что-то вспомнили?

— Не знаю. Помню, какой-то препарат выделяли то ли из икры, то ли из осетра и что-то тоже вроде против гриппа. Случайно вот попалось в «Науке и жизни», но что там было…

— Все равно надо проверить.

Даниил Кириллович нервно потер пальцами переносицу.

— Как чертовски мешает эта секретность обстановки! Почему нельзя собрать всех коллег… ладно, не будем об этом. В ваших глазах, господин Радынов, я вижу немой вопрос, понимаю, что этот вопрос не праздный, попробую высказать мнение. Во-первых: распространение инфекции преимущественно воздушно-капельным путем, меры понятны, и большинство из них те же, что мы должны принимать при всякой опасной эпидемии. Насколько мы видим по первым случаям, в Америке болезнь распространяется вдоль путей сообщения вместе с вирусоносителями. Непосредственная задача охранки — поддержать в обществе порядок, не допустить паники, одним этим можно спасти тысячи людей. Теперь о лечении. Насколько я понял, в будущем основное лечение симптоматическое — жаропонижающие, болеутоляющие, противокашлевые, укрепляющие, витамайны… Интересны некоторые народные средства, особенно мед, но об этом потом, это не главное. Противовирусное лечение в следующем веке представляет для нас полнейшую загадку, как и препараты. Пока представляет. Антибиотические средства, по моему предположению, используются медициной будущего в этом случае для лечения воспалительных осложнений и вторичной бактериальной инфекции. Касательно вакцины — у нас просто пока больше времени, и есть надежды, что волна эпидемии у нас начнется осенью, когда придут холод и сырость, когда простудные заболевания, недостаток солнца, свежих фруктов и ягод создадут благоприятные условия.

Заболотный сделал паузу и нервно побарабанил пальцами по столу. Радынов сидел с непроницаемым лицом.

Почему-то думают, что попаданцы могут сделать в прошлом практически все.

— Знаете, — продолжал Заболотный, — мне никак не дают покоя поражения сердечно-сосудистой и нервной системы с многочисленными кровоизлияниями и кровотечениями. Здесь есть сходство с геморрагическими лихорадками, однако названные лихорадки, как вы знаете, обычно передают животные и насекомые, и тогда не случилось бы пандемии.

— Полагаете, возбудитель обладает сильнодействующими токсинами? — спросил Башенин.

— Коллега, если это токсины, куда они исчезли в последующих подвидах вируса? Вирус в будущем постоянно менялся, но таких серьезных проявлений геморрагии наши потомки не заметили, а это же не фунт изюма, простите за сравнение. Почти сто лет появления все новых и новых подвидов, делающих бессильными лекарства, и ни токсинов не открыли, ни точного повторения клинической картины пурпурной лихорадки. Невероятно!

— Если не токсины, то что же?

— У меня есть скромное предположение, что это аллергическая реакция организма на вирус или на какое-то вещество, им выделяемое. Необычно сильная, смертельная. В эпидемию выжили те, чей организм не обладал такой гиперреакцией, и это передалось по наследству. Но это пока только скромное предположение. Виктор Сергеевич, вы когда-нибудь слышали о такой гипотезе там, у себя, в следующем веке?

— Не помню. Честно, не помню, — вздохнул Виктор. — Чем я еще могу помочь? Может, меня изучать надо… только без вскрытия.

— Ну что вы, что вы, — замахал руками Заболотный. — Не могли бы вы быть так любезны дать анализ крови из вены? Нас предупредили, что вы не можете долго быть в нашем распоряжении. Необходимые инструменты у меня с собой, пусть только на всякий случай еще раз прокипятят шприц в стерилизаторе на кухне…

Глава 17 Реванш ботаников

…По потолку нахально ползало несколько мух. Тяжелый майский жук прерывистым зуммером гудел у окна, запутавшись в тонкой кисее занавески.

Виктор сидел, откинувшись на спинку дивана и зажав локтевым сгибом левой руки ватку, от которой пронзительно несло медицинским спиртом. Он чувствовал, как по телу разливается приятный покой и невесомость — светила медицины настояли принять бокал кагора под закусь грецкими орехами. Виктор смотрел на желтые солнечные пятна на крашеном дощатом полу, и ловил себя на мысли, что ему безралична и будущая война, и испанка, от которой, как он ясно понял, в этом мире вылечить не смогут. Здесь надо жить даже не днем, а часом, думал он. Радоваться солнцу на крашеном полу, майскому теплу, жуку в кисейной занавеске, запаху сосны в новом доме.

За окном затухало тарахтенье машин и гудки клаксонов. В открытом проеме двери показался Радынов с какой-то неестественной, наклеенной улыбкой на лице, навевавшей воспоминания о немых фильмах; Виктор почувствовал в этой улыбке плохо скрываемый страх. Ну да, одно дело — отправиться в поход, получить там ранения или даже погибнуть — это для них понятно, это в них с детства воспитывали, а вот так, как в двадцатом веке — похоронить семью, видеть вокруг себя множество нелепых, случайных, беспощадных смертей, беззащитные жертвы, стариков, младенцев, беременных и больных, понимая, что не можешь их спасти — к такому они еще не привыкли.

«Страх — плохой советчик…»

— Не волнуйтесь, — сухо сказал Виктор. — Есть прекрасная возможность построить везде санэпидстанции, заставить массы соблюдать личную гигиену и заставить ваш бизнес создать санитарные условия на производстве и в быту. И вообще возможность сплотить нацию. Предупредите сразу ваших олигархов, что на Кипре они не спасутся.

— Вы хотели сказать — на Капри?

— На Капри, на Кипре… Спасти их может только отказ от роскоши и вложение в медицину и санитарию. Сделайте так, чтобы они поняли, что у них безвыходное положение.

— Да. Жаль только, что для сплочения нации большая беда нужна.

«Прямо как у Жванецкого», подумал Виктор. «Это вам не по ресторанам о пользе жертв войны для величия России рассуждать».

— После обеда у нас кто? — спросил он.

— Сельскохозяйственная наука.

— Ботаники? Еще одна катастрофа?

— Ну, этот ваш голод тридцатых. Отдыхайте, я пока распоряжусь насчет обеда.

…«Ботаников» оказалось двое. Похоже, у охранки не было такого ясного и продуманного плана, как у бериевского МГБ в пятьдесят восьмом, и она действовала в пожарном порядке, подыскивая людей более-менеее известных и надежных.

Приват-доцент Прянишников, несмотря на академическую бородку клинышком и академический высокий лоб, выглядел вовсе не пожилым человеком. Даже седина лищь начинала серебрить аккуратно зачесанные волосы. Виктор помнил его лицо на почтовой марке и обложке книги из серии «ЖЗЛ», и проклинал себя за невежество. Наверняка с исторической личностью встречаешься, а и не знаешь, что и как себя вести.

Второго ученого Виктор узнал с порога. Вавилов. В этой реальности — только что защитившийся магистр с кафедры Прянишникова, энергичный тридцатилетний человек в светлой тройке, темноволосый, с усмешкой под пышными усами. Типичный жизнерадостный скептик.

— Виктор Сергеевич, — в глазах будущего светила генетики и жертвы режима сверкали задорные искры, — вы, пожалуйста, не гневайтесь, но мне показалось, что история «голода тридцатых» вашими историками превращена в миф. Ваша семья жила в это время не в деревне?

— В поселке. Сельским хозяйством там не занимались.

— Вот видите. В городе — да, голодание наверняка было. Но ведь основное число умерших почему-то в деревне, а ведь туда, наоборот, должно было бежать городское население, чтобы найти продукты.

— Так я же говорил. Власть отбирала хлеб.

— Сударь мой, — Вавилов постепенно начинал заводиться, — голодные годы для России, это обычное вековое явление. Почему в народе говорят «Хлеб всему голова»? Хлеб для крестьянина — все равно, что золото для средневекового купца. Это валюта, за которое можно купить все. Это та пища, которую можно брать с собой в поле, в дорогу. Но на столе у крестьянской семьи в основном «коренья» — репа, свекла, брюква, морковь, картошка. На зиму заготовят кислую капусту, это предотвращает цингу. Власти забирали репу?

— Не слышал. Только про зерно.

— Забирали зерно и давали коммунистическим хозяйствам сельхозорудия и машины. Наверное, это привело к сильному недоеданию, но никак не может объяснить гибель семи-восьми миллионов человек, о которых заявляет ваша история. Сударь, либо ваши историки лгут относительно числа жертв, либо это не голод, а что-то другое. Тем более, у вас же потом, как вы сами сказали, была большая война, враг дошел до Москвы и Волги. Должно было умереть больше — лучшие угодья были разорены захватчиками, обрабатываемые земли сократились, тягловая сила и скот были реквизированы для армии. Ведь так?

— Ну, голодно, конечно, было. Так ведь картошку сажали, кормовую брюкву ели, тем и спасались.

— А в тридцатом не спасались? Чем вы объясните, что больше всего жертв голода было в самых плодородных местах России?

— Наверное, часть раскулачили, часть в города бежало, убирать урожай было некому…

— Тогда умерли бы в городах! Еще одна маленькая деталь — вы сказали, что наибольшая смертность была в апреле-июле.

— Так написано было. Статистика.

— Либо статистика врет, либо… Вы же не из тех городских, Виктор Сергеевич, что считают, что булки на деревьях растут. От голода мрут зимой, когда запасы кончатся. А в мае-июле, в наших местах, в сельской местности, голый и бездомный от голода умереть не может. Знаете, сколько природа дает нам пищи в лесу и на лугах? Нормальной, ценной пищи, которой еще предки наши далекие жили? Крапива, корни одуванчика, лопух, хвощ полевой, борщевик — десятки одних трав и кореньев! А рыба в реке?

— Тогда отчего же смертность? — Виктор менее всего ожидал такого бурного обличения антисталинистов от жертвы культа.

— Виктор Сергеевич, знаете, на что больше похожа картина, нарисованная вами? На смертность одна тысяча восемьсот девяносто второго года, когда после голода началась холерная эпидемия. И именно она-то и унесла больше всего жизней.

— Думаете, холера?

— Холерная или другая эпидемия. На это косвенно указывает и описанный вами вид пострадавших. Нет признаков дистрофии, зато налицо опухание, кишечные расстройства, помрачение сознания, очевидно, вызванное токсинами, которые выделяли возбудители болезни… Полагаю, с выяснением причин голода мы только зайдем в тупик. Также понятно, что Виктор Сергеевич прибыл к нам не с образцами высокопродуктивных сортов и не поведает нам агрономических открытий на опыте садового участка. Если уважаемый Дмитрий Николаевич не возражает, предлагаю ограничить круг вопросов к гостю из будущего известными ему методами борьбы с голодом в военное время и основными открытиями в области биологии и агробиологии, которые могут быть в гимназическом курсе.

— И еще обязательно об удобрениях! — воскликнул внимательно слушавший Прянишников. — Главная проблема России еще с минувшего века — это истощение почв.

«Да», подумал Виктор, «похоже, сегодня не мой день».

Из технологий голодных времен он вспомнил посадку картошки глазками, причем выяснилось, что это немного подновленная идея самого Прянишникова, который видел в ней смысл лишь в условиях голода. Про ДНК, РНК и прочие приблуды молекулярной генетики в рамках школьного курса Вавилов слушал с удовольствием, но, как выяснилось, для доказательства теории современникам потребуются, как минимум, годы опытов. Немногим лучше оказалось и с удобрениями: Виктору удалось вспомнить лишь общие черты производства нитрофоски, для налаживания которого требовались годы работы, и роль микроудобрений, которые здесь надо было еще научиться применять.

— Не отчаивайтесь, друг мой, — философски утешил Виктора Прянишников, — вы подтвердили главное: нет увеличения плодородия без удобрения, а минеральное питание растения не может быть оторвано от агротехники. Вы подтвердили верность нашей методологической основы о диалектической взаимосвязи организма и среды! Именно эта идея и лежит в будущем учении об экологии.

— Дмитрий Николаевич, но это же капля в море.

— Труд, Виктор Сергеевич, упорный и настойчивый труд сотен инженеров и агрономов позволит превратить ваши наброски в заводы, которых еще не видела Европа. Знаете, что этой весной в Растяпино заработала первая русская фабрика синтеза аммиака по методу Габера? А, кстати: есть планы разработки фосфоритов под Брянском в Полпино. Как минимум миниморум, ссылаясь на вас, мы можем ускорить развитие российской промышленности искусственных туков.

— Ну, хорошо… лишь бы нитратами не перекормили…

— Виктор Сергеевич! Да поймите же, ваши данные как раз и позволят предотвратить раскол науки, абсолютизацию травопольной системы и противопоставление азотных туков естественному восстановлению плодородия почвы. Ладно, не будем втягивать вас в наш спор с Вильямсом.

«Похоже, я тут ненароком придавил в корне лысенковщину», подумал Виктор.

Глава 18 Главный академик Иоффе

Последний день перед отлетом прошел на одном дыхании. До обеда и после пригласили физиков. Прямо как районная олимпиада — те тоже по воскресеньям проводили.

Делегацию возглавлял Иоффе. Тот самый, что у Высоцкого «главный академик Иоффе». Абрам Федорович Иоффе, цветущий человек средних лет, внешне похожий на типичный образ хозяйственника из довоенного кино, отец советской физики, одним из первых определил заряд электрона. Помощник Рентгена. Организатор науки, это хорошо. Худощавый лысоватый Фридман — глядя на него, сразу становилось ясным, почему физиков зовут «яйцеголовыми». Специалист по теории относительности и решению уравнений Эйнштейна. Третий был совсем молодым ученым, немного за двадцать. Тамм, один из создателей водородной бомбы.

Так, им нужна бомба, подумал Виктор. Иоффе и молодой Тамм, это будут учитель и ученик. Непонятно только, зачем им в этой компании Фридман. Просто нужен математик, разбирающийся в физике? Или нужен прорыв в картине мира, общее влияние российской науки на мировую?

Выдающиеся умы эпохи непринужденно сидели за столом и размешивали в стаканчиках колотый сахар. Расспросов не будет, подумал Виктор, им нужна лекция.

— Можно начинать, Виктор Сергеевич, — нарушил тишину Иоффе. — Больше уже не подойдут.

И это «больше не подойдут» внезапно завело Виктора. Он, постоянный победитель школьных олимпиад по физике, стоит перед ними, как школьник, не выучивший урок.

— Спасибо, — улыбнулся Виктор. — Итак, ядро атома состоит из протонов и нейтронов…

По комнате словно пронесся ветер: на лица ученых отразилось… нет, не интерес — удивление. Удивление неожиданностью.

— Ах да, нейтрон, — упредил вопрос Виктор. — это частица, не имеющая заряда. Рассмотрим, как мы можем экспериментально доказать существование нейтрона. Чтобы получить нейтроны, облучаем альфа-частицами какой-нибудь легкий элемент, например, бериллий. Источником альфа-частиц может быть радиоактивный полоний… Примерно такая установка…

Карандаш Виктора забегал по листу.

— Теперь, если перед вот этим окошком поставим пластинку парафина, число частиц, регистрируемых счетчиком, заведомо возрастет. Дело в том, что парафин содержит много атомов водорода, а их масса близка к массе нейтронов, потому что ядро атома водорода — это просто протон. Нейтроны сталкиваются с ядрами атомов водорода, с протонами, то есть, и выбивают протоны из парафина, а уж они-то, эти протоны, попадают в камеру Вильсона и мы можем увидеть их следы. Сами же нейтроны мы в камере Вильсона не заметим…

Ну вот, господа ученые, думал Виктор, вот вам мировое открытие.

— Значит, масса ядра, вы говорите, равна сумме массы протонов и нейтронов? — взволнованно спросил Иоффе.

— Ну… почти равна. Нейтрон можно рассматривать, как частицу с массовым числом единица. Очень близко к массе протона.

— Интересно… интересно. Но это все надо проверять.

— Пожалуйста. Главное, поосторожнее с радиоактивным полонием. Благодаря пониманию, что такое нейтрон, мы можем наконец разгадать тайну ядерной энергии. Теперь, как определить массу нейтрона…

Больше экспериментальной базы, думал Виктор. Можно годами биться над проблемой, и все из-за того, что нет средств проникновения в тайны материи. Это микромир, здесь пять органов чувств бесполезны.

— Дл того, чтобы получить в линейном ускорителе протонов напряжение семьсот киловольт и выше — а это надо для того, чтобы придать частицам энергию, позволяющую проникнуть через потенциальный барьер ядра атома — нам понадобиться необычный генератор высокого напряжения. Делаем такой вот конвейер из ткани, поверхность которой электризуется, один конец конвейера засунем в полый шар, и от конвейера проволочкой снимаем заряд, статику снимаем, на этот шар изнутри. Что у нас получилось? Заряд должен быть только на наружной поверхности, верно? Электроны идут туда, все изнутри наружу, и напряжение на поверхности шара растет, растет… ну, пока его не пробьет через воздух. В общем, все зависит от размера шаров и изоляторов.

— Остроумно! — не выдержал Тамм. — Как мы до сих пор не догадались до этого способа?

— Ну, не было просто необходимости, — улыбнулся Виктор. — Еще большую энергию частицам можно придать, разгоняя их в циклотроне, именно эта машина необходима для исследований искусственной радиоактивности и ядерных реакций.

— Можно расщепить ядро урана?

— Можно вообще создавать новые элементы периодической системы Менделеева, расщепляя ядро. Даже те, которых нет в природе.

— М-да, в рамках описанной модели атома… — протянул Иоффе. — Господа, если вся эта теория подтвердится, считайте, что в руках человечества философский камень. Так как же устроен это ваш циклотрон?

— Сейчас, сейчас… Ну, как ясно из названия, он разгоняет частицы по кругу, точнее, по спирали, за счет высокого напряжения переменной частоты в однородном магнитном поле. Поэтому создать мы его сможем, когда у нас будут электронные триоды мощностью в десятки киловатт и на напряжение киловольт десять и больше, и кенотроны. Ну а пока рассмотрим условия стабильного движения частицы в циклотроне…

Кохиноровский грифель в руках Виктора снова забегал по бумаге. Хорошо с детства читать «Юный техник». То, что узнал в детстве, не забывается.

— Слушайте, вы там у себя занимались физикой атомного ядра? — спросил Иоффе.

— Разве что в школе.

— Если у нас в дальнейшем будет возможность встретиться — меня господа предупредили, что такой возможности может и не быть, но я оптимист, — Виктор Сергеевич, знайте, что у меня всегда найдется место для вас в будущем институте. Я чувствую, что наука подошла к такому моменту, что она жизненно важна инженеру, но и инженер жизненно важен для нее. Да и задатки исследователя, прежде всего экспериментатора у вас развиты. Вам, похоже, раньше доводилось ставить опыты. Ведь так?

— Вы правы. Но в другой области.

— Короче говоря, сударь, как бы ни сложилась ваша судьба — милости прошу к нам.

…Когда на улице закрякал сигнал РБВЗ, унося авторов гениальнейших открытий двадцатого века в их блестящее будущее, в груди у Виктора медленно начал подыматься комок какого-то тоскливого чувства; так бывает у человека, только что очнувшегося от сна о далекой, прекрасной и недоступной жизни. Он понял, что всего этого для него уже больше не будет — России, прогрессорства, бесед с умными и душевными людьми. Опять начиналась новая жизнь, с пугающим и неизвестным будущим.

Виктор опустился на диван, откинув голову назад. Похоже, что к даче подъехал мотороллер — глуховатый, стрекочущий звук завершился коротким выстрелом из выхлопной трубы и заглох. Виктор полез за пазуху и расстегнул кобуру. Привычка. Уже привычка.

За дверью послышались знакомые шаги, и на пороге появился Радынов с двумя большими фибровыми чемоданами.

— Ну что ж, — как показалось Виктору, Радынов сказал это со вздохом облегчения, ставя чемоданы у стены — пора начинать наши сборы в дорогу.

— Приму ванну перед сном, — ответил Виктор. — Это все для меня?

— Не все. С вами поедет наш агент. Было бы неосмотрительно посылать вас одного.

— Разумеется. Он подъедет в аэропорт? То-есть, на летное поле или как там?

— Агент здесь. Вам надо немного привыкнуть друг к другу.

«Привыкнуть? Что это значит? Это монстр какой-то? Или иностранец?»

— Заходите пожалуйста! — крикнул Радынов в полуоткрытую дверь.

В комнате появилась женщина.

— Прошу любить и жаловать. Эмма Германовна Еремина-Краузе, будет сопровождать вас в поездке в качестве супруги.

Глава 19 Скалолазка

Виктор окинул даму критическим взглядом. На вид, по нашим меркам, ей еще не было сорока. Высокая, в темно-синем жакете, длинном платье того же и белой блузке, светлые волосы; она могла бы выглядеть приятной блондинкой, если бы не выражение худощавого лица. На Виктора в упор смотрели два сверлящих глаза, в которых чувствовался упрек и, где-то там, в глубине — скрытая боль и удивление, подчеркнутое высоко взметнувшимися, с изломом бровями. Узкий рот под строгим и прямым носом был плотно и презрительно сжат. Короткие, стриженые волосы, пряди которых неловко прикрывали ухо, казалось, подчеркивали отчужденность.

«Не могли найти получше этой мымры», — подумал Виктор. «А, может, специально подбирали. Чтобы не отвлекались на создание генетического разнообразия. Посмотрим на ее качества оперативног сотрудника».

— Рад приветствовать вас, Эмма Германовна, во вновь обретенном семейном гнезде. Наверное, устали с дороги? Распоряжусь, чтобы подали ужин, ну и наше знакомство надо как-то отметить. Не знаю, есть ли здесь шампанское, но что-нибудь приличное найдется. Будете вино или коньяк?

— Надеюсь, вы понимаете, — процедила Эмма, — что наш с вами брак чисто фиктивен. На бумаге мы в нем давно состоим, и это избавляет нас обоих от излишней пылкости взаимных чувств на людях. Проще говоря, не надо меня для вида тискать в объятиях.

— Прекрасно. Ничто не будет отвлекать от выполнения задания правительства. А как насчет ужина?

— Согласна, — холодно ответила она. — Кондратий Иванович, мне приготовлена комната?

— Вот ключи. Я позову прислугу, чтобы занесла вещи.

— Не доверяю прислуге. Если нет возражений, господа, я сделаю это сама.

— Тогда, с вашего позволения, — улыбнулся Радынов, — я сам отправлюсь на кухню распорядиться, а вы пока притирайтесь.

Пока Эмма относила вещи — в ту самую комнату, которую держали запертой, — Виктор плюхнулся на диван. «Если эта дама хочет тут всех строить», подумал он, «посмотрим, насколько у нее выдержки, как у агента».

— Прошу вас, сударыня, — сказал он вернувшейся Эмме, указав на диван, — кто знает, может, эта дача — последний спокойный уголок мира на ближайшие четверть века.

Эмма не стала выговаривать, что Виктор предложил даме сесть, но сам не встал. Она неторопливо подошла к дивану и села на середину, не опираясь на спинку и держась прямо, как доска, так что грудь ее, хоть и не достигавшая объемов Мерилин Монро, обращала на себя внимание.

— Вы хотели меня о чем-то расспросить? — произнесла она с несколько нарочитым безразличием.

— Хотел бы спросить номер телефона… Шучу. Меня заинтриговало: с чего вы взяли, что я обязательно буду пользоваться любой ситуацией для того, чтобы сделать вас доступной? Вам так меня представили?

— Каждый человек, — начала она подчеркнуто учтивым тоном, как будто объясняя ребенку элементарные вещи, — каждая личность рождается, как животное и дикарь. Только воспитание делает его членом общества. Воспитание — это надстройка над животной основой, которая может рухнуть под грузом обстоятельств, и тогда наружу вырываются инстинкты. Полагаю, вы знаете, что происходит в Германии. Газеты, уличные афиши, ораторы в пивных и на площадях превратили обывателя в животное. Они только обнажили сдерживаемую религией и приличиями дикарскую наклонность низов немецкого среднего класса стать господами над другими людьми, чтобы делать покоренные народы такими, как хотят господа, заставить их чувствовать то, что хотят господа, превратить эти народы в вещь, в полную собственность, в рабов. Немецкие политики сыграли на вечном страхе и чувстве бессилия низов немецкого среднего класса перед лицом экономической стихии, на враждебности и завистливости людей, видящих перед собой роскошь и могущество магнатов, сыграли на невежестве и предрассудках, запугав его всепожирающей русской ордой. Теперь это стадо любит кайзера, любит своих попов и промышленников, генералов и полицейских и ненавидит нас лишь за то, что мы не желаем быть рабами этого стада. Эпидемия оскотинивания перекинулась в Австро-Венгрию, Италию, расползается по Европе. Подавленные инстинкты вырвались на свободу. Надеюсь, я понятно объясняю?

— Абсолютно. Людей превращают в животных, и эти животные любят людей, которые их превратили в животных. Обычная групповая зоофилия. Для этих новых европейских ценностей я слишком консервативен.

— В любом человеке, Виктор Сергеевич, дремлет подавленное чувство познать тайну, проникнуть за запретные барьеры, и поездка вдвоем, вдали от своего общества, морали, привычных вещей, побуждает это чувство вырваться на свободу. Разве не так?

Виктор улыбнулся. «Эффект командировочного романа под соусом высокой политики», подумал он. «Интересно, чьих чувств она больше боится, моих или своих? Дома, небось, муж ревнивый».

— Сударыня, — тепло произнес он, — как исследователь, я не рассчитываю найти в вашем теле и ваших реакциях молодой, прекрасно сложенной и привлекательной женщины чего-то совершенно нового и неожиданного. Потребности утвердиться за счет вашей покорности я тоже не вижу. Сейчас меня больше интересуют не формы, а их содержание, профессиональные качества. И вообще, как это все будет происходить? Переводчиком, насколько понимаю, будете вы?

Он ожидал, что Эмма вспыхнет и разозлится. Но она была непроницаема.

— Да, говорить с местными буду я. Знаю немецкий, французский, английский, итальянский и эсперанто, могу, хоть и с трудом, объясниться с испанцами, венграми и финнами. Была в Швейцарии, знаю законы, обычаи и порядки. Владею огнестрельным и холодным оружием, обучалась приемам джиу-джитсу и искусству конспирации. Фотографирую на обычные и миниатюрные камеры. Знаю азбуку Морзе, занималась плаванием, альпинизмом, теннисом, изучала йогу. Могу управлять автомобилем, аэропланом и самокатом.

— Аэробикой не занимались?

— Нет. Что это такое?

— Ну, раз не занимались, обойдемся. Прекрасный набор навыков оперативного агента, особенно эсперанто.

— Да, после войны это будет единый язык в Европе.

— Неплохая идея. Если европейцы навязывали нам свой менталитет, почему бы нам не навязать свой?

— Похоже, вы нашли общий язык, — вернувшийся кухни Радынов весело потирал руки.

— Не совсем. Я, например, предпочел бы, чтобы Европа перешла на одесский суржик. А еще хотелось бы поскорее получить полный инструктаж — перед заданием надо хотя бы выспаться. Адреса явок, пароли, вдруг мы там потеряем друг друга. Ну и аксессуары — документы, деньги, зонтик с ядом и прочая спецтехника.

— Зонтик не понадобится, адреса явок вам лучше не знать. Документы и деньги перед полетом передаст Эмма Германовна, в Цюрихе вас встретит наш человек, Томас Мюллер…

«Это из „Баварии“ что ли?»

— …Фамилия вам ничего не говорит, таких много, Эмма Германовна знает его в лицо. В случае непредвиденных обстоятельств выходите на местных чинов и просите их связаться с посольством. Взятку попросят — не скупитесь. Хотя, скорее всего, ее не попросят. Сами ни в коем случае не предлагайте. Разговорничек вам тоже дадут. Если не будет непредвиденных обстоятельств — Эмма Германовна, как надежный ваш проводник, расскажет, что делать. Да, и ваш браунинг придется оставить здесь, а то через границу не пустят. Оружие по необходимости получите на месте.

— Надеюсь, не для того, чтобы убеждать Ленина?

— Ну, естественно, нет. На всякий случай.

— Вообще, как я должен воздействовать? На что напирать, какая тактика обработки?

— Никакой. Председатель полагает, что Владимир Ильич сам придет к надлежащим выводам, расспрашивая вас.

«Либо они поднялись до уровня теории хроноагентов девяносто восьмого», подумал Виктор, «либо… Во второй реальности это еще не использовали сознательно, фюрера уламывал Гиммлер, все вышло чисто случайно. В третьей сам Сталин инструктировал, и то чуть не сорвалось. В четвертой никуда не посылали, просто сидели и ждали, когда рванет… Самонадеянность? Нет, нет, не похоже, этот тип не мог столько продержаться, будучи простым лохом. И столько сделать даже при козырях в лице первого меня. Нет. Нет. Что-то задумал этот Председатель. Где-то я уже слышал… Ну да, этого друга из „Приключений принца Флоризеля“ тоже звали Председателем. Не по Эдгару ли По погоняло? Клетчатый… нет, это ложная ассоциация. Будем начеку. А эту даму, если что, большевики сами определят».

… Ужин прошел безмолвно. Эмма Германовна пунктуально жевала, следя за осанкой и не поддерживая разговоров; завершив трапезу, она вежливо откланялась и удалилась в свою келью, сославшись на желание отдохнуть. Виктор с Радыновым вышли в на веранду.

Уходящее за вершины деревьев солнце просвечивало через молодую листву берез на поляне у дома. В воздухе висел медовый аромат, и хипповые пряди с сережками элегантно раскачивались легким дуновением ветерка.

— Возможно, это будет вам интересно, — произнес Радынов, опираясь слегка расставленными руками о крашеные резные перила. — Наши психологи обработали данные наблюдений за вами, показания агентов, опросов. И нашли кое-что весьма важное для нас.

— Признаит психического расстройства? Тогда все это, — и Виктор обвел рукой окрестности, — очень просто объяснить. По крайней мере, для меня.

— Нет, что вы… В общем, они установили, что ваше общество способно на холодную, но неистовую ярость к врагу. Видимо это и помогало вам победить.

— Ну и что же в этом нового?

— Виктор Сергеевич, основная сила будущей войны — это мобилизованный крестьянин. Человек, которому с детства твердили «не убий», «смиряйся», человек, который жил в страхе перед наказанием божьим, перед тем, что он не воскреснет в день страшного суда. В старые времена мужика ставили в армейскую среду палками, физическим мучением меняя его психический тип. Теперь мы подошли к рубежу, когда армейской среды нет, когда армейская среда — тот самый крестьянин. Пытаться делать из массы мужиков зуботычинами защитников отечества — только озлобить их против офицерства. Только внутренняя ярость к врагу способна поставить их в общий строй. Но это не все. Война каждый день топчет христианскую веру. Право и обязанность убивать, брать чужое, ежедневный страх смерти, неубранные трупы и смрад, боль, голод, отрыв от семьи — какие страшные закоулки сознания это высветит? Во что превратятся люди, прошедшие через войну? А ваша, советская ярость — это не одичание, она подчинена рассудку, это что-то от средневекового рыцарства. Ваша ярость благородна! И вот, когда времени до отлета почти не осталось, последнее, что я хочу у вас попросить… до возвращения… научите нас правильной ярости!

«Последнее? Между словами была пауза… так почувствовалось… Считает, что не вернусь? Или он не может встретиться? Хотят какая разница, он не он… Мог ли он проговориться? Или он нарочно… тогда зачем? Самое простое — они думают, что меня до возвращения вытянут в наше время. А зачем усложнять?»

— Хороший вопрос, — хмыкнул Виктор. — А кого вы будете потом ненавидеть?

— Простите, не понял вашей мысли.

— Я расскажу о советской военной пропаганде, она научит ненавидеть врага. Но война кончится. С химоружием проще, оно охраняется, и за ним присматривает госбезопасность. А ненависть — это оружие масс. Его можно направить против власти, или власть, чтобы избежать этого, направит нее на кого-то еще. На коммунистов, безбожников, иноверцев-инородцев, на нового внешнего врага. Кого в России будут ненавидеть после войны?

— Никого, — тут же ответил Радынов. — Никого. Русский человек милостив к поверженному врагу. Оружие масс, говорите. Да, оружие. Оружие, которое на Руси без дела не вынимали, и без славы не вкладывали.

— Ладно, — Виктор на мгновение в задумчивости прикусил губу, — но тут же продолжал, — я открою вам секрет благородной ярости. Да, закон этой войны — убей. Убей врага прежде чем он убьет тебя. Но причина безграничной ненависти к врагу — любовь. Солдат каждую минуту должен помнить, что там, далеко, его ждет любимая и верит, и готова встретить его любым, и это ее он защищает здесь от врага. Солдат должен помнить детей своих, их глаза, ту радость над детской колыбелькой — он их защищает. Солдат должен помнить мать свою, что дала жизнь, и отца, подымавшего в детстве на руки. Солдат должен любить своих товарищей и думать о них в минуту боя, не о себе, и так некогда ему будет думать о смерти. И все это — жены, дети, родители, товарищи — все это вместе наша Родина, и это наша земля, и никому нас с нее не изгнать.

— Значит, война — это любовь?

— Война — это последний способ сохранить любовь. И справедливость. Когда человеку его враги не оставляют другого выбора, когда… Когда иначе жизнь его больше смысла иметь не будет. Вот так, наверное…

Глава 20 Глава Ложь умирающей тревоги

Утром было великолепное синее небо, обрамлявшее серебристый, сияющий в солнечных лучах дирижабль.

Дирижабль был огромен. Когда в третьей реальности Виктор видел дирижабль в небе, он и не предполагал, насколько гигантским тот покажется вблизи. Пузатая матерчатая рыба, размером с девятиэтажную «китайскую стену» подъездов этак на пять, была привязана к земле десятками тросов, напоминая опутанного веревками Гулливера; толпа людей, окружившая серебристого гиганта, состояла в основном из стартовой команды и охраны. Тросы были знакомого желтоватого цвета. «Капрон» — догадался Виктор. На пузатом боку, который словно дышал под легкими порывами ветра, старославянскими буквами было выведено «Россия».

Эмма по случаю полета одела длинное бело-зеленое полосатое платье с двумя рядами мелких блестящих пуговиц сверху донизу и широким белым отложным воротничком, и темно-зеленую шляпку с широкими полями от солнца и страусовым пером. Всю дорогу на летное поле она держала в руках угловатый, как кейс для инструмента, коричневый саквоях, распространявший запах свежей кожи. Похоже, в местных условиях это должно было выглядеть обыденным и внимания не привлекать.

За полсотни метров от аппарата их «Паккард» остановил человек в незнакомой форме; к машине тут же подскочила пара носильщиков с тележками на больших велосипедных колесах.

— Ну, господа, с богом, — Радынов в светлом костюме и, почему-то, в кепке, пожал Виктору руку. — На вас, Виктор Сергеевич, и на вас, Эмма Германовна, теперь вся надежда.

Молодцеватый стражник пограничной охраны, выглаженный и с лакированными усами, тщательно проверил их паспорта и билеты, и со словами «прошу вас, господа», передал в руки ожидавшего внутри гондолы стюарда, который осторожно провел их в каюту. Будущая временная обитель оказалась довольно узким пеналом, стены которого были обиты китайским голубым шелком с золотыми птичками; верхняя койка с ограждением из сетки была подвешена потолку, а возле нижней, на узком столике у здоровенного, как крышка выварки, иллюминатора, стояла ваза с цветами. Скромный интерьер завершали откидной умывальник, вентилятор и туристская табуретка из алюминиевых труб с матерчатым сиденьем. Электрический светильник в круглом молочном плафоне на потолке ностальгически отдавал пятидесятыми. Из речи стюарда Виктор понял главное: курить только в специальном месте, чуть ли не под угрозой выбрасывания за борт с парашютом, санузел и умывальник в хвосте, столовая, она же кают-компания — в голове, у них вторая очередь на питание, а вызывать стюарда есть электрическая кнопка. Как и, самое главное, для чего пользоваться углекислотным огнетушителем, Виктор знал с детства.

— Миленько, — произнес он, окинув взглядом помещение. — Я боялся, что в креслах спать придется. Я, естественно, наверху. Поскольку табуретка не слишком удобна, вы не возражаете, если я иногда буду сидеть на нижней полке?

— Это можно, — небрежно процедила Эмма. — Нашим врагом на ближайшую пару дней будет скука. Я взяла в дорогу роман Шарлотты Бронте. А вы, наверное, собираетесь играть в карты?

— Предлагаете выбор оружия убивать время? Предпочел бы козла забивать.

— У вас там приносят языческие жертвы в полете?

— Я про домино. Но, пожалуй, здесь не будет компании.

— Я предпочла бы прогулки верхом. Но, боюсь, здесь тоже не будет компании.

— Кстати, о компании. Есть информация, кто наши соседи и какова слышимость?

— Об этом позаботились. Нас не подслушают, даже используя стетоскоп или стержень.

В дверь постучали. Стюард с колокольчиком проверил, нет ли в каюте провожающих, предупредил о том, что судно готовится к взлету, посоветовав встретить момент отрыва от земли сидя, и, уходя, оставил на столе коробку леденцов «от закладывания в ушах». Эмма взяла леденец и стоически присела на койку.

«А ведь в наше время такой полет стоит бешеных денег» — мелькнуло у Виктора.

Чихнули и застрекотали моторы, над головами путешественников что-то загудело, зашипело и начало поскрипывать. Виктор на всякий случай откинулся назад и взялся руками за края койки. Послышался звук рожка, гондолу качнуло и дернуло вправо, и мимо окна упало что-то вроде троллейбусных вожжей; Эмма инстинктивно ухватилась за руку Виктора. Спустя секунду она уже взяла себя в руки и сидела ровно.

— Хотите взглянуть, как взлетаем? — вежливо предложил ей Виктор. — Извините, а то я у окна…

— Не сейчас.

Земля медленно и неторопливо поплыла вниз и назад. Моторы шумели не слишком сильно — казалось, что дирижабль сопровождают три кукурузника. Вскоре выяснилось, что и летит от на высоте кукурузника — метров пятьсот, не более, и со скоростью кукурузника, вот только своим покачиванием напоминает речной теплоход. Внизу, как на игрушечном макете, проплывали рощи и деревеньки, а чуть поодаль виднелась железная дорога, и сизый паровозный дымок стелился по окрестности. Виктор понял, что дирижабль ориентируется на линию. «А как же ночью?» — подумалось ему, и от этой мысли стало довольно тоскливо. Чтобы развеяться, он встал и вышел в коридор.

В салоне-столовой стоял негромкий гул голосов — наверное, это был бы полушепот, если бы не срекотанье моторов. Два из четырех столиков заняли картежники, за остальными на плетеных диванчиках и креслах кучковалась и беседовала штатская публика; фраков, золотых цепанов и других атирибутов роскоши, Виктор не заметил, и отнес пассажиров по виду к интеллигенции. Дам было всего четыре; одна из них, молодая и стройная, была в ярко-сиреневом авангардном платье с крупными черными пуговицами и кружевным шарфом на шее, конец которого свешивался из-под косого клапана на груди, опускаясь до пояска. С ней уже вели беседу, распушив перышки, два кавалера. Виктор спокойно подошел к крупной тарелке иллюминатора и посмотрел вниз.

— Добрый день. Вы есть русский?

Спрашивающий его человек был невысоким мужчиной за тридцать, с большой залысиной на лбу, усами Кисы Воробьянинова из гайдаевского фильма, в пепельно-серой тройке с широким галстуком и с пенсне со шнурком на вытянутом вниз носу; лицо его чем-то напоминало пасхальное яйцо. Судя по запаху табака, он был только что из курилки.

— Добрый день. Виктор Еремин, из России.

— Конрад Майснер, Германия, репортер. Вы напоминаете мне эльзасца, и я решил говорить с вами. Путешествия есть возможность найти интересного человека, собеседника. Я имел много путешествий по России, это есть много фотографических снимков, есть несколько книг, что я написал здесь. Но время другое, и я вынужден совершать этот полет. Я расскажу о нем в моей новой книге.

— Я совершенно неинтересен для прессы.

— Но есть причина ехать с супругой в Швейцарию на этом летательном аппарате, так?

— Дела коммерции. Можно было обойтись и без меня, но фирме нужен взгляд технического специалиста. Жена — переводчик.

— Подробности есть тайны коммерции? Да, это обычное дело. Наверняка это что-то относится к производству оружия, скоро вся коммерция станет производством оружия. Этот воздушный корабль тоже часть производства оружия, многое в нем есть большой секрет, такой, что не знает сам Цеппелин. Я не расспрашиваю. Чужие тайны не всегда полезны для здоровой жизни.

— Почти угадали. Россия предстоит масштабная война с голодом и болезнями, противник должен быть полностью истреблен.

Конрад машинально подправил усы параллельно полу.

— Да, это так, я не буду спорить. Но политики имеют странные методы бороться с голодом и болезнями. Я видел тайную карту будущей Европы — не надо спрашивать, как это получилось. Русский император хочет иметь свою территорию до Штеттина у моря, дальше Острава, Нойзоль и Кашау. Он считает, это славянские земли, это есть часть России… должна быть.

— А разве не Босфор и Дарданеллы?

— Нет, это обывательские разговоры о Константинополе есть бросить тень на плетень. Это манипуляция. В то же время Россия хочет территории до Штеттина. Именно поэтому царь Николай устроил в Германии красную революцию. Я не совсем это понимаю. Я знаю, русский народ очень мирный, русские не есть завоеватели, зачем вам Штеттин?

Добродушная жертва германской пропаганды, подумал Виктор. Опасность не столько в оголтелых юнцах, на которых начинает коситься само общество, а в этих добродушных обывателях, с молчаливого согласия которых бесчинствует будущее пушечное мясо. «Какой фашизм? Где у нас в республике вы видели фашизм? Какая война? Это Россия хочет на нас напасть…».

— Значит, царь Николай устроил революцию и хочет напасть на государство, которое имеет в разы более мощное производство? И отобрать кусок территории? Я верно понял?

— Именно так. И еще царь Николай хотел убить эрцгерцога Фердинанда…

— На дуэли?

— Вы шутите… Он нанял убийц. Он одурманил русских и теперь рабочие и крестьяне хотят быть его рабами. Они не хотят свободы, я в этом сам убедился.

— Весь народ?

— Почти весь. Есть мыслящие люди, их очень мало в России.

— Ну, в таком случае… — Виктор сделал паузу, — царь Николай просто величайший человек в мировой истории, и я рад послужить России.

— Вы не шутите, — произнес Майснер после небольшого молчания. — Мне очень приятно было с вами познакомиться.

— Были в кают-компании? — спросила его Эмма после возвращения.

— А здесь больше некуда, кроме мест общего пользования. Камбуз не интересует, в рубку не пускают.

— Что говорят?

— Имел вербальный контакт с журналистом Конрадом Майснером. Кто-то ему показывал карту с захватническими планами России. Похоже, пятая колонна иностранцев провоцирует. Короче, он решил мотать из России.

— Это не новость… Да, прошу не придавать значения тому, что я давеча взяла вас за рукав.

— Да ладно. Муж-то ревновать не будет, что летим в одном купе?

— Не будет, — безразличным тоном ответила Эмма. — Дело в том, что я убила своего мужа.

Глава 21 Лилия для миледи

— Бывает, — небрежно заметил Виктор. — в этом месяце я убил четырех человек, и моя любовница отравилась. Правда, не из-за меня.

— Из-за чего же?

— Мы разошлись с ней в вопросе о роли России в будущем мировом устройстве.

— Идейная, значит… — негромко и задумчиво произнесла Эмма.

Психопатку на такое задание не пошлют, она непредсказуема, подумал Виктор. Значит, были веские причины. Супружеская измена или измена Родине. А может, она вышла замуж для задания, за того, которого надо было ликвидировать. Важно, чтобы она не чувствовала в моей реакции испуга. А ответ, даже такой, ее вряд ли смутит.

— Интересно, сколько здесь стоит обед? — спросил Виктор, чтобы сменить тему, а заодно показать, что неожиданное признание Эммы ему глубоко фиолетово.

— Бесплатно. Если брать не более пяти блюд.

Эмма оказалась права. В кают-компании плавали ресторанные запахи и тихо играла музыкальная шкатулка. Кухня на дирижабле была французской. На первое Виктор заказал суп потофё, потому что суп королевы Марго и суп а-ля Тортю по названию показались ему еще более подозрительными. Перед Виктором тут же очутилась тарелка, содержимое которой было похоже на наваристые мясные щи, причем бульону было мало, а мясо и овощи лежали массивными кусками; морковка вообще лежала целиком. Со вторым блюдом было проще: тушеная телятина с печеным картофелем таковой и оказалась. Эмма выбрала суп королевы Марго, который был похож на суп с курицей из советской столовки и паштет из свиной печенки. Наслаждаться шедеврами камбуза мешало только одно обстоятельство — среди соседей по шестиместному столику оказался все тот же Конрад Майснер.

«Случайность? Или германская разведка?»

— Прошу прощения, мадам не играет в карты или гадает? — учтиво обратился Конрад к Эмме. — Понимаете, общество кают-компании практически некому скрасить.

— Но я же не единственная дама на борту?

— Другие тоже, увы… Скажите, не мог ли видеть вас в шестнадцатом году в Твери на выставке рисунков, забыл, как звали этого художника… О да, я припоминаю, господин Соколов. Не могли вы быть на выставке Соколова?

— Нет, — сухо отвелила Эмма. — Я мало интересуюсь художниками. Спросите супруга. Хотя в шестнадцатом он точно не был в Твери. Могу подтвердить.

— А не сыграть ли нам после обеда в «Монополию»? — решил перевести разговор Виктор. — В нее могут играть и дамы. Нужно только достать плотной бумаги, карандаши, ножницы и игральные кости…

Идею реализовали тут же после обеда. Эмма удалилась в каюту, сославшись на легкое головокружение из-за качки, а новоявленные компаньоны принялись расчерчивать квадрат и вырезать купюры, карточки, фишки, дома и отели; вместо кубиков Виктор соорудил шестигранные волчки из картона и зубочисток. Возле их стола собралась добрая половина пассажиров, которые с увлечением переводили друг другу правила и пояснения, что значит «бесплатная стоянка». В компании появилась и первая дама, лет сорока на вид, в непривычных бесформенных брюках, и, по-видимому, феминистка.

Ну вот и рождается виртуальный мир, подумал Виктор. Они пытаются получить здесь то, о чем втайне мечтают в мире реальном — возможность быстро нажить состояние благодаря удаче, не глядя на традиции общества, религию, кризисы и войны. Не надо ежедневно вкалывать на собственную фирму, достаточно лишь верно сделать ставки и вовремя подставить ножку конкуренту; это мир, где если не тебе платят, то платишь ты, и только один в конце заберет все.

Виктор резался в этот символ забугорья еще со студенческих лет — в общежитии они обычно забуривались к девчонкам и сидели чуть ли не до утра за клеенчатым полем, забывая обо всем на свете, — но здесь как-то быстро вылетел. Тут же к нему подошел господин лет сорока пяти, с мясистым носом и прилизанным пробором, и быстро заговорил по-французски.

— Экскузе муа, месье, же не парле по франсе, — попытался ответить Виктор. — Ай кен спик инглиш. Унд их шпрехе дойч шлехт.

Незнакомец перешел на английский, сообщил, что его зовут Филипп Готьер, он франко-подданный и фабрикант детских игрушек, и хотел бы немедленно приобрести права на «Монополию».

— Месье, я в путешествии и при мне нет необходимых бумаг, — попытался возразить Виктор, но Готьер был неумолим.

— Вы подпишете расписку, что уступаете права на данную игру. Остальное сделают мои юристы. Я немедленно плачу три тысячи франков наличными.

— Разве это деньги для людей в воздушном путешествии?

— Хорошо, назовите вашу цену.

— Сегодня прекрасный день, поэтому цена действительно символическая — семь тысяч.

Месье Готьер покачал головой.

— Это невозможно.

— Что означает «возможно»?

— Три тысячи сто франков. Вы не сможете продать эту игру дороже в России, покупатель должен уметь читать и считать.

— Но я лечу в Швейцарию. Ради того, что наличными, могу сделать скидку. Шесть тысяч пятьсот.

— Три тысячи сто пятьдесят. Это все, что я могу.

— Рубль растет. Удачные инвестиции требуют рисковать деньгами. Посмотрите, как они азартно играют.

— Три тысячи двести…

В конце концов сошлись на четырех тысячах двухстах тридцати, и Готьер принялся тут же сочинять договор.

«Сейчас накатает чего-нибудь, и залетишь на миллион».

— Я приглашу супругу прочесть, — сказал Виктор. — Эмма всегда читает мои бумаги. Семейная традиция.

Коридор за распашными дверьми с толстыми, армированными проволочной сеткой стеклами и круглыми молочными плафонами под потолком встретил Виктора полумраком и легким ветром с запахом озона из вентиляционных отдушин. Дверь каюты не подалась нажиму на ручку, и Виктор спокойно вставил ключ в скважину.

В свете незашторенного иллюминатора посреди узкого пенала каюты стояла полуодетая Эмма; она вскрикнула, и Виктор тут же ретировался, прикрыв за собой дверь.

Было о чем задуматься. Но не о прелестях спутницы.

На обнаженных загорелых плечах Эммы он заметил неровные, cпускающиеся вниз к лопаткам, тонкие светлые полоски. Шрамы.

Он не успел осмыслить своего нового открытия, как дверь приоткрылась и в ней спокойно показалась Эмма.

— Заходите же, — сказала она равнодушно и без привычной надменности. Случившееся, похоже взволновало ее: платье на груди вздымалась от глубокого дыхания и чуть раздувались ноздри. — Я переодевалась для полуденного сна.

— Да я, собственно, вот с чем. Тут иностранец предлагает четыре тыщи за игру. Франками.

— Вот как? А я и не знала, что вы шулер.

— За авторские права на игру. «Монополия», помните, за столом.

— Ах, да… — медленно протянула она. — Чувствуете подвох?

— Мы живем в неидеальном мире, мадам. Вы могли бы посмотреть документ, который он предлагает подписать? А то вляпаемся. Или, может, просто отказаться?

— От четырех тысяч франков? Неразумно. Подождите, я переоденусь и выйду.

…Сделку отметили в буфете кают-компании. Но даже и после рюмок мартеля, которые Виктор, к удивлению месье Готьера, тянул медленно, чтобы не притупить бдительность, его не оставляло чувство тревоги. Что-то было не так, слишком легко дались эти деньги, а расписка в том, что он, Виктор Еремин, переуступает права на придуманную им игру, казалась филькиной грамотой. На всякий случай он пощелкал пальцами по бумаге записки, чтобы проверить, не написана ли она стряхивающимися чернилами и погладил поверхность листа, пытаясь выявить подклейку. Все чисто. Похоже, если Готьер затеял аферу, ему была нужна не подпись.

— Эмма, — сказал Виктор, когда они вернулись в тесный пенал каюты, — какая ваша доля? Я ваш должник, без вас я бы не получил этот маленький выигрыш.

— Оставьте эти деньги при себе, они пригодятся. Мне ничего не нужно.

— У-у, когда женщина говорит, что ей ничего не нужно, она хочет все… Хорошо, в Швейцарии будет свободная минута, зайдем к ювелиру. «Лучшие друзья девушек — это бриллианты».

— Я не девушка, но, полагаю, в вас говорит справедливость, а не желание купить расположение. Только после того, как закончим дела.

— Естессно… Эмма, а вы были в контрразведке противника?

— Что? — произнесла она тоном равнодушного удивления.

— Шрамы.

— Нет. Это муж.

— Тогда понятно. Извините…

— Вам ничего не понятно, — сказала Эмма после некоторой паузы. — Он не был садист. Он просто смотрел на женщин, как на диких животных, которых надо укрощать, подчинять своей воле, иначе они его разорвут. Похоже, его глодал маниакальный страх быть подкаблучником, детские воспоминания или что-то в этом роде. Может быть, он имел перед глазами примеры, когда мужчины попадали в крепостное состояние. Может, он сам был из тех людей, которые подспудно склонны верить, что женщина, которой они добились, принесла им неслыханную жертву, что на их шею теперь накинута петля и они навеки проданы в рабство предмету своей страсти. Может, он просто внушил себе, что женщина, оказавшись с ним на одной ступени, быстро найдет слабину в его душе и начнет вить веревки. Никто не бывает так жесток, как человек с душой раба… Тонкий хлыст в руке возвращал его душе покой, крики боли и искаженное лицо жертвы приносили успокоение. Физические страдания не были для него ни источником наслаждений, ни средством начать вожделеть женское тело; он рассчитывал ими подавить волю, превратить человека в послушное существо. Это была операция, которой он постоянно подвергал меня, чтобы исцелить себя. Будто объезжал строптивую лошадь на конюшне, мое сопротивление лишь усиливало его упорство. Однажды я поняла, что он скорее убьет меня, чем поймет, что я никогда не покорюсь его воле…

— И третье отделение спасло вас от каторги, предложив вербовку?

— Полиция ничего не смогла доказать. Именно это и привлекло чиновников гостапо. Мне предложили бороться с человеческой мерзостью. С ордой насильников, которая собирается идти нас укрощать.

— Вы боялись, что если между нами завяжутся романтические отношения, я увижу вашу спину, и буду смотреть на нее, как Д'Артаньян на лилию?

— Никогда не смотрите на мою спину. Не говорите о ней.

— Попробуйте кому-нибудь выговориться. Тому, кто поймет, и кого такие вещи не шокируют. Агент не должен иметь слабых мест, они ведут к провалу.

— Вам? — Эмма вскинула на него глаза с расширенными от внутренней боли зрачками. — Выговориться вам?

Виктор пожал плечами и сел на нижнюю койку. Он не знал, как ответить.

— Предлагаю вздремнуть, — произнесла она после некоторого раздумья, — еще час до полдника.

Но не успел Виктор забраться на верхнюю койку, как в каюту постучали.

В дверях стоял помощник командира в белоснежном кителе. Окладистая шкиперская бородка делала его похожим на немецкого подводника из «Das Boot».

— Господа, — произнес он, — прошу прощения за доставленное беспокойство, но на судне случилось происшествие. Пропал пассажир, и я должен убедиться, что его нет в этом помещении корабля.

Глава 22 Цейлонский чай для мисс Марпл

— Будьте любезны, — сказала Эмма, поводя плечами и закутываясь в длинный шелковый китайский халат с птичками. — А кто пропал?

— Господин Конрад Майснер, германский подданный, билет до Берлина — ответил помкомандира, оглядывая поднятый рундук.

— О, ужас! Он же недавно сидел с нами за столом и весело беседовал. А куда он мог пропасть? Этот воздушный шар набит, как кладовка.

— Дирижабль, мадам, дирижабль. Вы не были бы столь любезны показать содержимое вашего багажа? Я еще раз приношу извинения от имени командира, но речь может идти о жизни и смерти.

— Думаете, его того? Расчленили? — встрял Виктор.

— Мы уповаем на то, что эта история окажется смешным недоразумением.

… Смешным недоразумением дело не стало. В полдник четверть пассажиров косилась на пустующее соломенно-желтое кресло за столиком Виктора. Разговоры притихли.

«Прекрасный сюжет для Агаты Кристи», думал Виктор. «Похищение на дирижабле. Главное, отсюда некуда деваться. А Кристи еще не пишет. За первый роман она получила двадцать пять фунтов… это получается, двести пятьдесят рублей или меньше семисот франков. Готьер за игру отвалил четыре тысячи. Многовато. Хотя Кристи в двадцатом — начинающая писательница, кто ее там знает, будут ли читать, а игра — верняк, железно, и типа запретов на нее нет».

У Агаты Кристи на дирижабле наверняка совершенно случайно оказался бы Пуаро или Мисс Марпл. Началось бы частное расследование и расспросы, и кого-нибудь еще наверняка убили, может, даже двоих или троих, что оживило бы сюжет. При этом мотивы убийства оказались бы практически у всех пассажиров и экипажа, а приличное алиби при первой же проверке рассыпалось. И по какой-нибудь случайно найденной заколке или шнурку от ботинок читатель бы проник в философию убийцы. А убийца может сидеть совсем рядом, и на него никаких подозрений. Например, командир дирижабля.

«Кстати, а почему бы не командир?» — мелькнуло в голове у Виктора. «Кто, как не он, знает, где на дирижабле убить человека и спрятать тело? Ну и чего тут думать, в каюте капитана и прятать. Он же сам организует поиски, а у него не ищут. А с чего это я взял, что Майснер убит? Может он вошел в сговор с командиром и тот живьем его прячет. Может, этот Конрад в розыске».

Дальше воображать себя Эркюлем Пуаро Виктору не хотелось. Кто знает, вдруг это окажется сюжет рассказа «Десять негритят».

К ночи «Россия» сделала посадку в Варшаве — последней остановке в России. Помимо пограничников, на борт поднялись чины из гостапо, устроили полный досмотр вещей и кают и облазили весь дирижабль. Пассажиров опрашивали по одному в просторной капитанской каюте, задавая одни и те же вопросы — как познакомились, о чем говорили, когда видели в последний раз, что показалось подозрительным, у кого могла возникнуть неприязнь, где находились с такого-то по такое-то время, кто может подтвердить. К одиннадцати формальности закончились. За стеной гондолы лил дождь, дирижабль медленно покачивался на якорях, и стало ясно, что они не взлетят, пока не распогодится. Все, что так романтично и таинственно выглядело в детективах, обернулось в жизни тошнотворным занудством. И вообще, приключения интересны, когда они происходят с другими.

Эмма отложила книгу, зашторила иллюминатор и переключила лампы на тусклый синий свет ночника.

— Мы никогда не знаем, когда оборвется наша жизнь, — задумчиво произнесла она. — Только что с нами был человек, разговаривал, делился планами, и вдруг, по велению всевышнего, что-то срабатывает, и его уже нет. Жить надо сегодня.

— Полагаете, Майснера уже нет в живых?

— У меня острый слух. Я слышала разговор следователя с командиром. Они склоняются к мысли, что это самоубийство. Дверь гондолы запирается ключом, но Майснер мог проникнуть в килевой тоннель и выброситься через люк для осмотра ветрянки. Парашюты на месте. Если, конечно, Майснер не принес на борт своего.

— Странный вид спорта. На самоубийцу он тоже не похож.

— Он мог скрывать. Для репортера важно владеть лицом и речью.

Виктор промолчал.

— Вас не смутит то, что я вам сейчас скажу? — внезапно спросила Эмма.

«Чем она может еще огорошить? Про убийство она уже говорила, помешательство или болезнь исключены. О чем-то серьезном охранка бы предупредила. Скрыла что-то от охранки? Вряд ли».

— Не удивлюсь, если вы — наследная принцесса австрийского императора. Угадал?

— Нет… Я решила провести над собой опыт. Я хочу знать, смогу ли быть такой же идейной, чтобы отдать себя целиком мужчине, если это потребует наше общее дело. Я хочу узнать это сейчас, не дожидаясь завтрашнего дня. Ничто так не пробуждает желания продолжать род, как близкая гибель соплеменника, верно?

Не дожидаясь ответа, Эмма села ближе к Виктору и положила руки ему на плечи. Ее лицо, с чуть закатывающимися глазами и припухшими полуоткрытыми губами, медленно приближалось, и Виктор ощутил запах лаванды от ее волос. Внезапным порывом он обхватил ее плечи, сжал их и приблизил к себе; Эмма беззвучно подалась, Виктор повернул ее слабеющее тело вбок и вниз, прижав лопатками к мягкому матрасу койки, и их губы встретились. Похоже, Эмма была совсем не против продолжать род; задыхаясь от поцелуев, она гладила плечи Виктора, легким нажимом приглашая к дальнейшему сближению. Рука Виктора скользнула с плеча по шелку халата ниже, в сторону талии; Эмма мотнула головой, подставив губам шею, из ее открытого рта вырвалось взволнованное дыхание, учащавшееся вместе с ласками.

— Сейчас… Я сама, сама…

Отодвинув Виктора, она стала под синим светом ночника и стала быстро развязывать шелковый пояс; халат ночной птицей соскользнул с ее тела. Эмма присела, ухватив за края длинную ночную рубашку, и быстрым движением подняла ее вверх, откинув за себя, как что-то лишнее, ушедшее.

— Не глядите на мою спину… Не надо…

Они упали в мягкое лоно койки. Казалось, что Эмма воспринимает происходящее как игру, какой-то необычный танец, в котором партнер кружит ее по залу и показывает новые па; с любопытством и удивлениям следя за реакцией своего естества, она следовала его движениям, подыгрывала им, словно подчеркивая, что позволяет делать все. Жажда нарастала в ней, глаза затуманились, зов ее тела оттеснял остатки сознания в самые дальние закоулки мозга, и вскоре ее горячая плоть жила самостоятельной, неподвластной рассудку и воле жизнью, двигалась, дышала — и это было так же для нее естественным, как тот самый стакан воды.

…Над головой тихо шумел вентилятор, и в такт ему шумел за окном весенний дождь.

— Вы довели меня до белого каления… Почему это называют долгом? Это нарушение всякого долга, в том числе и супружеского… Если я к утру не отойду, скажите стюарду, чтобы принес завтрак в постель, — негромко произнесла Эмма без сердитых ноток в голосе.

— У тебя талант любить.

— Мне двадцать восемь и красота скоро увянет.

— Не увянет.

Виктор провел рукой по телу Эммы, она слабо сопротивлялась, и не препятствовала этому движению.

— Будешь загорать и заниматься спортом.

— С моей спиной? Разве только в горах.

— Далась тебе эта спина… — Виктор перевернул Эмму на живот, не обращая внимания на ее протесты. — Спина как спина. Ты неплохого сложения.

Эмма попыталась повернуться обратно, приподнявшись на локте; Виктор положил руки на ее талию, слегка сжав. Она протянула ладони вниз, стремясь освободиться от объятий, но Виктор лишь крепче держал ее стан.

— Хватит, — сказала она, в изнеможении отпустив руки, — не хватало еще синяков на боках. Переверните меня обратно.

— Привыкай.

— Вам не кажется, что мы перенеслись куда-то в будущее? Где все позади. Вы обратили внимание, какая тишина? И дождь. Я чувствую его запах. Он прибил к земле угольный дым с варшавских заводов и теперь пахнет луговыми цветами и липовым цветом. Я потеряла целую жизнь. Как хочется начать ее сначала. С чистого листа, с запаха мяты и ванили, со скошенного сена на лугу и теплого ветра. С солнца, что играет на реке у зарослей рогоза. Как хочется все изменить…

— Мы летим, чтобы все изменить.

— Вы верите, что в России когда-нибудь будет, как в Швейцарии?

— Попробуем. Никогда не поздно попробовать.

Глава 23 Два шага до коммунизма

Ослепительно синее небо с редкими клочками облаков проплывало под дирижаблем. Синее небо, ярко-зеленые холмы, расчесанные под гребенку террасами, сверкающие белые скалы, игрушечные дома серо-булыжного цвета с красной черепицей крыш.

Вот она, Швейцария.

Из остатка путешествия Виктор запомнил воздушную панораму столицы Германии. Второй день ушел на перелет Варшава-Берлин-Париж; в последний они прибывали уже затемно, а стартовали часа в четыре утра, так что Эйфелевой башни из окна увидеть так и не довелось. На третий день около полудня их ждала посадка в Цюрихе. В остальном эти полтора дня круиза напоминали медовый месяц.

Эмма просто поразительно переменилась. Перед Виктором была чуткая, нежная и хрупкая женщина, на лице которой была написана какая-то трогательная искренность и беззащитность. По привычке она продолжала называть Виктора на «вы» даже в самые бурные моменты их путешествия, позволяя, тем не менее, обращаться к себе на «ты».

— Вы никогда здесь не были? — спросила она Виктора, любуясь из иллюминатора прилепившейся к горному склону деревушкой.

— Никогда.

— Здесь есть интересный обычай. Когда ремесленник выучится, он обходит пешком всю страну — Швейцария не больше нашей губернии. Он обходит села и города, видит другие порядки и ремесла, и, возвратясь домой, пытается применить все лучшее из того, что видел. В пути он знакомиться с такими же путешественниками, и они помнят друг о друге всю жизнь, и если где-нибудь, в самом забытом уголке, случается беда, все люди, вся Швейцария готова прийти на помощь. Путешественники рассказывают о своем походе детям и те, с малых лет мечтают вырасти и точно так же отправиться в путь, побывать в других краях, увидеть других людей, а затем вернуться под крышу родного дома.

— Коммунизм практически? Теперь ясно, чего Ильич здесь поселился.

— Отчасти вы правы. Здесь грамоту знают даже самые бедные. При острой нехватке земли люди не знают голода. Многое из того, что в России делает власть или богатые меценаты, здесь делают сами обыватели, объединяясь в общества и союзы. Здесь очень много союзов — профессиональные, стрелковые, союзы по благоустройству улиц и парков, союзы народного образования. Швейцарцы сами, по доброй воле, создают пожарные команды, выбирают начальников, изучают пожарное дело и тренируются, чтобы при случае быстро и умело бороться с огнем. Если вы поживете здесь, то придете к выводу, что государства вообще не нужны — все, что делают чиновники, могут выполнять по доброй воле сами обыватели, если в них есть обычаи дружбы и сознание необходимости подчиняться друг другу ради общей цели. Коммунистические идеи не придуманы революционерами. Это веками сложившийся образ жизни народов, который не смогла разрушить даже буржуазная жажда наживы.

— И как же она не смогла разрушить? Государство-то буржуазное?

— Народ смог добиться, что правительство сократило рабочий день до десяти часов. Детский труд запрещен, женский ограничен, на фабриках должны быть санитарные условия. Если заводчик хочет создать фабрику, он должен составить о ней положение, которое утверждает правительство, и сами рабочие могут высказать о нем свое мнение…

«Да тут, однако, почище социализм, чем у нас в России… А как же интересы бизнеса? Как же инвестиции?»

— …Потом, здешние рабочие живут не только платой за наемный труд, а часто имеют огородик и кустарное производство.

— Так это почти как в Бежице.

— Здесь пошли дальше. Многие мануфактурные работы фабриканты дают на дом крестьянам, чтобы они имели заработок в межсезонье, а иные даже ставят крестьянам станки.

— Интересный способ развития малого и среднего бизнеса… А в Бежице Тенишева гимназию открыла, школы, больничку. Приют устроила. Сейчас развивать будут, литейный завод с микрорайоном строить.

— Вас удивит, но в Швейцарии уже везде так. Есть школы для детей, а для младенцев открыты ясли и детские сады. Есть бесплатные ремесленные школы. Благотворители открывают народные университеты, где рабочим читают лекции профессора в вечерние часы.

— Так значит, наверное, и у нас могли бы жить, как в Швейцарии? Губернию обходить, к гражданскому обществу приучаться…

— Вряд ли великие державы когда-нибудь дадут России такую же спокойную жизнь.

— То-есть, все дело в спокойной жизни?

— Ну конечно. Чтобы люди смогли договориться, найти разумные правила, нужно время. Вы слышали о коровьем праве?

— Здесь даже у коров есть права?

— Ну, почти… Альпийскими пастбищами владеют общины, и крестьяне в общине договариваются держать столько скота, сколько может прокормит пастбище. На корову начисляется мера земли, на козу четверть меры, и так для всякой домашней скотины…

Внезапно Виктора озарило.

Социализм и был магистральным путем развития всех цивилизованных стран в начале этого века, подумал он. Мирный, культурный социализм, без расстрелов и экспроприаций. Революцией, сбившей мир с пути, был капитализм, буржуазная революция, не щадившая ни людей, ни традиций. Время прошло — и цивилизованное общество вновь начало возвращаться к консервативным, веками отточенным обычаям, не отказываясь от благ промышленного общества, но отбросив безграничную жажду наживы, как нелепую революционную крайность. Маркс и Энгельс просто не успели дожить до того момента, когда усталость человечества от буржуазного эксперимента станет заметным.

«А не была ли первая мировая попыткой мира наживы остановить этот путь?» — подумал Виктор. «Разве может быть нормальной для живых существ война, массовое уничтожение себе подобных? Да, для оболваненного лавочника, которого, как собаку, натаскали бросаться на русских, война естественна. Но он не соображает, этот лавочник. Соображает тот, кто его оболванил. Оболванить целую нацию могут только люди с большими деньгами и только ради еще больших денег…»

Легендарный Цюрих оказался размером Коломну. Этакий райцентр, уютно примостившийся на берегах бухты длинного, как водохранилище, озера, в устье реки, среди рассыпанных по долинам других городков, напомнивших Виктору микрорайоны. Город, беспорядочно выставивший в небо толпу сгрудившихся вместе черепичных островерхих крыш. Город, словно сошедший со страниц журнала «Пионер», с иллюстраций сказок Александра Шарова, Вениамина Каверина или Юрия Самсонова. Бегство в страну приключений, подумал Виктор.

Тем не менее вблизи этого скопища сказочных домиков оказалось ровное зеленое поле с длинным сараем, где дирижабль благополучно и деловито поймали за тросы и прикрепили к земле. На борт поднялся гладко выбритый пограничный чиновник с таможенником, и, после проверки документов и осмотра багажа, торжественно объявил, что Виктору и Эмме разрешено ступить на землю конфедерации.

Земля оказалась теплой, пахла луговыми цветами, и по ней к Виктору и Эмме спешил невысокий полноватый человек в коричневой тройке, с круглым лицом, толстыми губами и мясистым носом и залысиной, обрамленной курчавыми рыжеватыми волосами и бакенбардами.

— Господа! — воскликнул он по-русски. — Господа! Виктор Сергеевич! Эмма Германовна!

— Это кто? — тихо спросил Виктор у Эммы, которая снова была в своем платье для путешествий в зеленую полоску.

— Этот господин и есть Мюллер… Томас Иоганнович! Как я рада вас здесь встретить! Как здоровье любимой тетушки?

— Тетушка Анна, увы, лишь недавно оправилась от тяжелой болезни и хромает на правую ногу, доктор уверяет, что это пройдет.

— Дай-то господи… Куда нам следовать?

«Похоже, это был пароль и отзыв. Судя по реакции Эммы, если тетушка болела, это нормально».

Мюллер помахал над головой руками, и через пару минут к дирижаблю подкатил пароконный экипаж. Пароконный — это значит, приводимый в движение парой коней, а не паром и лошадью. За кучера был худощавый парень лет двадцати с немного помятым лицом.

— Это Франц-Иоганн, — представил парня Томас, — наш человек. Сирота, — почему-то добавил он через пару секунд.

Коммунистический Цюрих не имел такого глянцевого вида, как сейчас. Представьте себе старую часть Риги советского времени, но где-нибудь на озере Рица — и вы получите первое впечатление о городе. В то же время в этом неглянцевом Цюрихе везде скользило тихое обаяние ретро, начиная от цокания копыт и неторопливого подпрыгивания коляски на булыжниках, и кончая угольным дымком из кухонных труб. По причине теплой и ясной погоды городская жизнь переместилась прямо на улицу, где булыжники мостовой грелись под солнцем, как дремлющие коты. За низкими палисадниковыми заборчиками появились кафешки под зониками, кустари прямо на улицах делали свои сувениры в расчете на то, что любопытствующий прохожий заглядится на мастерство рук и доброе сердце подтолкнет его купить что-нибудь из поделок; среди кустарей Виктор заметил вышивающих дам вполне респектабельного вида.

Народ свободно ходил по самой середины улицы, степенно уступая дорогу экипажам и велосипедистам; Виктора еще удивило обилие людей с большими, как кузов мотороллера «Муравей», ручными тележками, в которые впрягались и толкали натруженными руками их владельцы; в некоторые из тележек вместе с хозяевами были запряжены их собаки. На перекрестке дорогу им пересек омнибус, похожий на большую карету. Невдалеке послышался звонок трамвая.

— Мы едем в дом сапожника? — Виктор начал что-то припоминать из виденных в детстве фильмов.

— Мы едем в дом Старика, — с серьезным видом на лице ответил Томас.

— Разве Старик живет не в доме сапожника?

— Старик живет в доме Старика. Это на окраине. Там меньше шума и чистый воздух.

— Господин Ульянов последние несколько лет неплохо зарабатывает экономическими исследованиями, — улыбнулась Эмма. — С поиском издателей помогли и русские друзья. Мировое революционное движение пошло на убыль, а вот развитие промышленности…

И тут Виктора словно током ударило.

Впереди, на углу улицы, стояла и непринужденно беседовала группа людей в штатском и с автоматами Калашникова.

Под цоканье копыт их коляска приближалась, и в следущее мгновенье Виктор понял, что это не АК. Чуть подлиннее, как симоновский карабин, и газовой трубки над стволом нет. С калашами эти стреляющие девайсы роднили только широкие рожки магазинов. Но это уже были детали.

«Это путч? Я же ничего не слышал… Только началось?»

— Это кто? — вполголоса спросил он у Томаса.

— Где?

— Ну вот эти партизаны?

— А, нет, нет. В общем… короче, все по порядку. Здесь, в Швейцарии вообще нет армии. Есть милиция.

— Полиция?

— Нет, полиция — это как раз полиция. А это, ну как лучше сказать, народное ополчение. Весь кадровый состав страны можно собрать в один полк. Но воинскую повинность несет все мужское население до пятидесяти лет. Каждый юноша, отбыв повинность, получает на руки три комплекта обмундирования, оружие, патроны и пакет с секретным предписанием, который он обязан вскрыть по объявлении войны. Каждые несколько лет он является на сборы с оружием, которое он хранит дома. Естественно, при вторжении в страну неприятельской армии, части отрядов ополченцев придется с боем прорываться к месту сбора, поэтому ополченец должен иметь особое, мощное оружие.

— Автомат?

— Фабрики Швейцарского промышленного общества, взяв за основу винтовку системы Мондрагона, которую они производили по заказу, переделали ее под легкий патрон, по образцу патронов Каркано или Арисака, и укоротили ствол. Вышло оружие, достаточно удобное для цивильных граждан, которые не упражняются каждодневно в ружейных приемах, и позволяющее даже малочисленной группе ополченцев вести плотный огонь благодаря самозарядности. В случае крайней нужды, это ружье позволяет вести непрерывный огонь, подобно пулемету.

— Так это и немцы могут такое сделать?

— Швейцарское промышленное общество сотрудничает с известной немецкой фирмой «Зауэр и сын» и они хотели производить такие ружья и в Германии. Но немецкое командование отвергло систему Мондрагона, так как окопная пыль выводит механизм из строя. Швейцарские же стрелки содержат ружье в чистоте и смазке, в совершенстве знают его устройство, а в горах мало пыли.

— Это хорошо, что мало пыли, — согласился Виктор. Перспективы атаки кайзеровской армии со штурмгеверами как-то мало его радовали. — Кстати, мне сказали, что здесь на месте дадут оружие.

Томас поморщился, вытянув вперед нижнюю губу.

— Господа, — протянул он извиняющимся тоном, — в этой маленькой стране каждая семья должна иметь оружие. Чем больше оружия, тем лучше. Но здесь вы не можете ходить по улице с заряженным револьвером, если вы не полицейский или инкассатор с сумкой, полной денег.

— А как же эти? С мандрагорами?

— Вы можете нести по улице ружье, исполняя казенную повинность явиться на сборы. Но патроны должны быть отдельно от ружья. За малейшее нарушение можно угодить в тюрьму. После германской революции с этим очень, очень строго.

— А агентура иностранных разведок, которая, возможно, охотится за нами, тоже будет соблюдать закон?

— Господин Еремин, что я могу вам сказать? Работа агента государя императора — это смертельный риск. Пока что ваша поездка к Ульянову не нарушает никаких местных законов, вас не могут арестовать, как шпиона. А с пистолетом — могут. Для вашего успокоения: хозяин дома, который снимает Старик, держит в этом доме целый арсенал, хотя он вряд ли понадобится. После европейских революций Швейцарию наводнили политэмигранты из разных стран — социалисты, анархисты, терорристы и бог знает кто, все прекрасно уживаются и обсуждают вопросы революционной борьбы за столиками в кофейнях. Здесь могут обчистить карманы, но самый последний бомбист-эсер хочет иметь место, где чувствует себя в безопасности. В прошлом веке было нашумевшее дело Мари Жанре, она травила людей из интереса, но такие случаи редки…

— Вряд ли немецких шпионов остановят здешние нравы. Мы будем жить в гостинице?

— Нет. Вас устроят в комнате в доме Старика.

— В комнате можно держать оружие?

— Кажется, там есть подходящий шкаф.

…Тем временем их экипаж, обогнув стороной центр, покатил по окраинным улочкам с заборами коптящих паровозным дымом фабрик, потемневшие цеха которых с огромными, словно вытаращенными на прохожих окнами вызывали в душе некоторую тревогу. Наконец, путники выехали из города и вскоре очутились в небольшом поселке со старыми двухэтажными домами. Солнце подернулось легкой дымкой перистых облаков, было не жарко, с ослепительных вершин гор веял ветерок с запахом тающеого снега и озона.

Коттедж, у которого остановился их экипаж, был двухэтажным, старым и прокопченным, живописной зелени и плюща на стенах не наблюдалось. Нижний этаж — камень, второй — фахверк, переплет потрескавшихся коричневых брусьев на оштукатуренной стене. Неприменные дощатые жалюзи на окнах напоминали о старой детсадовской прачечной.

Томас, несмотря на полноту, живенько соскочил с экипажа и постучал в калитку. Вышедшая служанка, сухощавая дама неопределенных лет, с простым крестьянским лицом и при передничке неторопливо объяснила по-немецки, что фрау Крупски недавно отправилась на рынок, а герр Ульянов должен скоро подъехать, и что она сестра служанки, которая сегодня хворает и просила ее заменить, и что захворавшая сестра ничего не говорила о том, что сегодня должны быть гости, и она очень извиняется, что не успела ничего приготовить к встрече…

В это время в конце улицы послышалось неторопливое тарахтенье мотора, и спустя несколько секунд из-за угла показался господин в сером костюме и желтой соломенной шляпе от солнца, который восседал на стильном, длинном черном мопеде; машина блестела медными и хромированными частями, напоминая пишущую машинку Ундервуда, и оставляла за собой облако пыли и синеватого дыма. Незнакомец лихо подкатил к крыльцу, слез с мопеда (на треугольном плоском баке Виктор заметил надпись «Вандерер»), снял огромные летные очки-консервы и приветственно поднял шляпу.

И в этот момент изумленный Виктор узнал в незнакомце Ленина. Только без бородки клинышком. Аккуратно подстриженные и расчесанные усы были, лоб ленинский, волосы сзади приглажены, уши чуть оттопырены… А вот бородки-то и нет.

Глава 24 Миллионы для диктатуры пролетариата

Вообще Виктор ожидал встретить здесь какого угодно Ленина. В кепке и задрипанном пиджаке рабочего, в буржуйской тройке и с галстуком, во френче, в спортивной куртке и никер-бокерах, в домашнем халате и даже в местном прикиде с короткими штанами на подтяжках. Но Ленин-байкер — это как-то разрывало шаблоны. Да еще и с гладко выбритым подбородком.

…Обстановка в коттедже была спартанской. Столы из досок а-ля послевоенное правление колхоза, стулья работы местного столяра, особо не заморачивающегося с дизайном, кухня со сковородками на стенах и плитой, что виднелась через раскрытую дверь, лестница на второй этаж. На стенах никаких украшений. И везде бумаги, газеты, книги — на двух столах, на дощатом крашеном стеллаже, на полках и грудами на полу.

«А ведь мог бы и прибарахлиться, раз моцик купил. Похоже, ему просто не надо. Ничего лишнего, только то, что для работы. Моцик время экономит…»

— Поразительно! — воскликнул Владимир Ильич, раскрывая переданный Эммой пакет. — Нет, вы видите? Охранка платит большевистской партии миллионы с расчетом, что значительная часть этой суммы большевики потратят на вызволение своих товарищей из тюрем Германии, Италии и Австро-Венгрии и на поддержку революционного движения в этих странах. Я всегда говорил, что сила социал-демократического движения — это противоречия между лагерями национал-империалистов. Можете спокойно передать господину Столыпину, что он не ошибся в расчете, но без иллюзий. Наша партия не чеховская Душечка и не меняет курса ради того, чтобы попасть в объятия мецената и благодетеля.

Для Виктора показалось немного странным, что Ленин просто суховато и привычно с ним поздоровался, а не стал трясти руку с возгласами «А! Это вы тот самый товарищ Еремин? Феноменально! Горю желанием узнать, что помешало России построить коммунизм». Скорее всего, Ильич просто пока к нему присматривается, не спеша начать разведку боем. Чек — это понятно, а вот попаданец научно необъясним. Ленин — это чисто логическая модель поведения, это Виктор понял еще со школьного обществоведения. Берия — эмпирик, он анализирует информацию, но сам лезет в теоретические обобщения лишь настолько, насколько нужно, чтобы практически решить вопрос, остальное дело ученых. Берия — это разведчик. Сталин живет подсознанием, интуицией, осторожно взвешивает результат, и переводит его в форму рассудительных фраз. Сталин — это судья. Гитлер вообще живет нервными окончаниями, эмоциями, чувствами, которые непроизвольно складываются в слова. Гитлер — это креативщик и шоумен. Хью Лонг, похоже, мужичок себе на уме с подвешенным языком. Романов, судя по результатам, типичный инженер, ему главное, чтобы работало. Насчет Столыпина не будем спешить. А вот Ленин… Ленину надо встроить его, Еремина, в систему знаний о мире, вписать в логику. Впихнуть невпихиваемое.

— Владимир Ильич, — произнесла тем временем Эмма, — первая часть моей миссии здесь выполнена, а вторая и основная часть моей миссии — представить вам господина Еремина.

— Господина Еремина, — повторил Ленин. — Да, я в курсе. Эмма Германовна, как вы посмотрите на то, чтобы мы побеседовали с господином Ереминым на прогулке по ближним окрестностям? Сегодня очень благоприятная погода.

— Владимир Ильич, на господина Еремина ведет охоту кайзеровская разведка.

— На меня, Эмма Германовна, вела охоту царская охранка. Поверьте моему опыту конспиратора, если немецкие агенты увидят нас открыто гуляющими на природе, они решат, что неподалеку наши люди. Да и попытаться напасть на человека здесь днем опасно — стоит только позвать на помощь, как сбежится вся округа. Короче, я жду Виктора Сергеевича на прогулку минут через сорок: нужно разобрать почту.

«Германовне он не доверяет. Логично. Кстати, с ней не все ясно, если мужик такая тварь, чего сразу не сбежала, если из благородных. Хотя… Сексуальное рабство и в наше время встречается. Хотя, действительно, может скрывать форсированный допрос. Или что вляпалась в какую-то историю в ходе операции. А от кого скрывать допрос? Охранка все равно будет проверять. Если только это не допрос самой охранки. Били, чтобы завербовать? На сломленную личность вроде не похожа. Все как-то сложнее. Надо вечером еще раз рассмотреть».

— Полагаюсь на ваше знание немецкой идеологии, — улыбнулась Эмма. — Где мы можем оставить свои вещи? Я бы хотела переодеться, и, если не возражаете, остаток дня помочь по хозяйству. Не люблю сидеть без дела, и не чуждаюсь грязной работы.

Комната оказалась на втором этаже, такого же колхозного вида, но с вешалкой, сундуком и кроватью. Из-под кровати торчал низкий обшарпанный ящик, в коем Виктор обнаружил огневую мощь швейцарской армии. Девайс был похож на РПК — длинный, увесистый, с сошками, и к нему прилагались барабанные магазины; разве что трубки над стволом нету. Подергав затвор и нажав на спуск, Виктор убедился, что швейцарише машиненгевер в порядке, и, пока вождь пролетариата просматривал ящик без всякого модема, набил магазин патронами из картонной коробки — похоже, что цинки тут были только в полевых условиях.

— …Здесь хороший вид на озеро…

Потемневшая от дождей скамейка из жердей под молодыми сосенками, по вечерам, видимо, служила местным влюбленным. Тепло, хвойный запах, свежий горный ветер и тихий шум ветра в раскидистых кронах.

— …И здесь, Виктор Сергеевич, нам никто не помещает. Вы знакомы с теорией диалектического и исторического материализма?

Во всех книгах о Ленине непременно описывают хитро прищуренные глаза. Но сейчас Виктор бы не назвал их такими. Узкий разрез глаз есть, а взгляд какой-то грустноватый и любопытный.

— Примерно, Владимир Ильич. Она была в школьной и вузовской программе. Но давали ее не совсем творчески.

— Ничего страшного. Главное, вы знаете терминологию, и мы с вами можем говорить на одном языке. Мне нужно от вас вкрадце весь ход естественно — исторических событий за сто лет вашей истории, характеристику общественных систем, их социально-классовую структуру и отношения между классами, результаты политики социал-демократов и коммунистов во власти, и, самое главное, обстановку в стране и в мире перед общим крушением формаций, называющих себя социалистическими и коммунистическими…

Беседа продолжалась дотемна. Виктор ждал, что Ильич будет перебивать рассказ взрывами гнева, криками «Политические проститутки!» и даже стучать кулаком по скамье, но ничего этого не было. Ленин никакого личного отношения почему-то не выражал, но дотошно вьедался в самые неожиданные подробности, в том числе и по технологии и организации производства, которые к истории, казалось бы, дела не имели. И еще этот разговор показался Виктору похожим на тот самый рассказ швейцарского ремесленника про свои путешествия, о котором утром говорила Эмма.

…Как только после ужина Виктор и Эмма поднялись в свою комнату, Эмма тут же закрыла дверь на крючок и повисла на шее.

— Вы опиум… Мой организм стал требовать вас. Он изнывает и не подчиняется мне. Не думала, что я такая жадная. Это, наверное, горный воздух.

Ее пальцы ловко и аккуратно расстегивали пуговицы и крючки на платье. Как хорошо, что к концу двадцатого века будет практичная одежда, подумал Виктор.

— Вы будете смеяться надо мной, но я все время думала о вас. Что бы я ни делалала, вы не выходили у меня из головы. Я не могу больше терпеть. Я хочу на вас броситься.

Сдернув покрывало, Эмма упала на кровать; ее тело стройной полосой вытянулось по диагонали на пододеяльнике, руки заложены за головой.

— Ну-с, — тоном врача произнес Виктор, — повернитесь на живот, посмотрим…

— Посмотрите что? Вы что, хотите изучить, куда меня больнее ударить хлыстом? — быстро спросила Эмма, и не дожидаясь ответа Виктора, продолжила. — Я покажу.

Она подняла ноги вверх, подтянув колени к животу, и удерживая их левой рукой за подколенки, а правой рукой провела по желобку между бедрами и ягодицами.

— Вот здесь… Хорошо, что сюда не попадало. Если вы ударите меня хлыстом сюда, точно поперек, невыносимая боль лишит меня сознания и я не почувствую остальных ваших ударов… Но вы этого никогда не сделаете. Вы ведь не берете женщину ради своего удовольствия, вы хотите дарить ей радость. Вы не требуете от женщины жертвы, вы хотите разделить с ней жизнь.

— А если ты ошибаешься? — Виктор присел на кровать возле ее горячего, дразнящего тела. — В каком месте, ты говоришь?

— Здесь…

— Здесь? А, может, здесь? — рука Виктора скользнула по вспотевшему желобку к середине тела. — Здесь, еще чувственнее.

— А-а, нет!.. — томно простонала Эмма, опустив ноги, — я сейчас кусаться начну…

Виктор перевернул ее на живот и подтянул ноги, разворачивая к краю кровати.

— Зачем…

— Тебе так неудобно?

— Не знаю… Я вся ваша… Вы меня объездили.

— Ты не лошадь…

Пальцы раскинутых рук Эммы инстинктивно хватали пододеяльник, ее волосы разметались, она мотала головой и запрокидывала ее, пытаясь сдержать рвущиеся из груди стоны.

— …Мне кажется, у вас там все счастливы. Нет больных и нищих. Нет войн и одиноких людей.

Эмма сидела на кровати возле Виктора, ее растрепанные волосы силуэтом просвечивали на фоне лунного света из окна. А она выносливая, подумал Виктор.

— Представь себе, есть. И войны есть. И вообще, здесь капиталисты превратили село в культурный город, а у нас за годы строительства капитализма сделали из него грязную и пыльную барахолку, в которой жить не хочется.

— Ну, почему так? Мне кажется, если бы там все были такие как вы, войн бы не было.

— Не знаю. Давай немного вздремнем и снова продолжим массаж. Только про насилие не надо, я даже кино про него не люблю.

— Если бы про все можно было забыть… Вы разделили мою жизнь на три части. Первая — это шрамы. Они всегда будут багрово-синие, налитые кровью. Боль разбивает разум, как тарелку об пол, остаются только животные инстинкты. Боль стерла всю память, кажется, что до нее меня не было. Вид шрамов преследует, ткань рубашки режет тело ножом, жжет раскаленной кочергой; когда они бледнеют, появляются новые, и тогда все сначала… Вторая часть — это месть. Холод и безразличие. Бесконечная месть, как опресненная вода на судне в тропиках, ее пьешь и не напьешься. Третья часть — это вы. Вы наполнили меня, во мне что-то разлилось и холод ушел. Проснулось желание жить. Буйное, до неприличия, до бесстыдства, до жара внизу. Хочется быть с вами, слышать ваш голос, видеть ваши глаза, чувствовать ваши прикосновения, сливаться с вами в порыве неодолимого влечения. Я влюблена в вас, как кошка, и мне решительно все равно, что вы думаете.

«Ей просто надо выговориться», подумал Виктор. «Со временем будет нормальная женщина. По возрасту только что из комсомола. А трудная юность — это все забудется».

— Захвалишь, — сказал он. — Неужели так больше никого не было?

— Было. Не так много, нет. В любовники набивались часто, но — среди них никого, чтобы так… Обычно отваживаю. Слушайте, вы можете взять меня с собой? Я знаю, что был человек, похожий на вас, он вернулся.

— Эмма, я всегда возвращался один. Это от меня не зависит, я не знаю, так получается.

Эмма откинулась на спину, глядя в потолок.

— Понятно… Ну что ж, тогда мне придется стать вещью. Дорогой вещью. Как в «Бесприданнице». Вы же не Карандышев, и не станете в меня стрелять. И не Паратов. Вы — герой еще не написанной пьесы. Но все это будет не сейчас…

— Это будет.

— Вас в этом убедил господин Ульянов?

— Да ни в чем он не убеждал. Рассказывал ему, как там у нас в будущем. Полагаю, он просто выудит у меня информацию и мы вернемся домой. А Ленин будет гением и вождем революционеров всех стран.

— Рассказывайте ему все. Узнав о трудностях пути, он будет более сговорчив. Но хватит. На улице дождь… Вы слышите, как шумит листва, как бурлит вода в водосточной трубе между окнами? Я это слышу. Вам надо отдохнуть. Не хочу делить вас с политикой между двумя простынями…

Глава 25 Классики и капуста

|После завтрака Виктор переоделся в прозодежду и помогал Владимиру Ильичу пропалывать грядки в огороде, с утра, пока не жарко. С утра Ильич заметно оживился и немного стал походить на киношного.

— Знаете, Виктор Сергеевич, — произнес он, кидая вырванную траву в жестяное ведерко, — работа огородника это лучшее физическое упражнение для человека. В будущей России горожане обязательно должны иметь домик с садом или летний домик за городом, чтобы уйти от нездоровой городской жизни.

— Будут, Владимир Ильич. У многих будет огород или дача. В будушем.

— Могу вас поздравить. Либо вы действительно из будущего, либо я всю жизнь недооценивал гениальность охранки. Этот ваш рассказ о вашем времени хорошо укладывается в идеи моей новой книги, которую гостапо еще не читало. Я только сегодня, рано утром, отправил рукопись в наше издательство.

— Значит, тест прошел успешно?

Владимир Ильич хитро прищурился.

— Вы подтвердили мою гипотезу о государстве. Вы позволили мне добавить несколько страниц, которых не хватало для завершения пятилетнего труда. Книга будет называться «Государство и социализм». Вы помните марксистскую теорию государства?

— Конечно. Государство — это есть машина для поддержания господства одного класса над другим, — Виктор выдал Ленину его же собственную фразу из полного собрания сочинений. Экономика — это базис, государство — политическая надстройка, вот так примерно.

К удивлению Виктора, Ильича ничуть не обрадовало то, что его цитируют в двадцать первом веке. Более того, похоже, Ленин вообще никогда не слышал этой цитаты.

— Знаете, наши марксисты — да, пожалуй, и ваши тоже, ответил Ленин, немного морщась, — слишком упрощают, говоря об экономическом базисе и государственной надстройке в России. Маркс обычно — подчеркиваю, обычно — рассматривал случай, типичный для Европы: есть буржуазия, есть пролетариат, каждый из этих классов осознает свои классовые интересы, государство есть орудие классового диктата буржуазии, пролетариат должен сломать эту государственную машину, чтобы осуществить свою, пролетарскую диктатуру. Все просто и наглядно, как в школьном опыте с динамо-машиной. Так вот, в России нет этой схемы в чистом школьном виде. Нет!

Указательный палец Ленина вытянулся и он резко ткнул им в сторону капустной рассады.

— Что же мы имеем в России? Во-первых, химически чистый пролетарий столь же редок, как и элемент радий. Большинство рабочих — это вчерашние крестьяне, они живут привычками и мыслями крестьянской общины, где важна взаимопомощь, а не борьба с работодателем за свои права. Можно дать им образование, понимание того, как управлять заводами и фабриками через нанятых ими представителей буржуазной интеллигенции. Но морально, в большинстве своем они к этому еще не готовы, у них нет в этом потребности, они ее не чувствуют. С другой стороны, народившаяся буржуазия в России классово настолько незрела и инфантильна, что не способна сделать государство своим инструментом власти, в отличие от буржуазии крупнейших промышленных стран — Англии, Германии, Франции, Соединенных Штатов. Эта буржуазия не способна нанять юристов, которые составят законы, закрепляющие права буржуазии, как господствующего класса, и не способна добиться принятия этих законов. Эта буржуазия неспособна спроектировать собственный механизм устойчивой и эффективной власти. На своих предприятиях эта буржуазия копирует лучшие или худшие формы крепостничества; что же касается государства, то тут буржуазия либо заходится в низкопоклонства по отношению ко всем власть имущим, безотносительно к их бюрократической тупости, выдавая это за патриотизм, либо носится с маниловскими планами разрушить всю государственную машину и скалькировать европейские законы и государственные механизмы один к одному, невзирая на различия, продиктованные ходом исторических событий и национальными особенностями…

Так, и Ильич тут поменялся, подумал Виктор. В нашей реальности Ленин писал «Государство и революция» в подполье, когда шла мировая война и Россия разваливалась. Опыт за четверть века после Маркса и Энгельса не обобщить толком, да и чего тут особо мудрить — идет драка за передел мира, кто не с нами, то враг, власть надо брать, иначе полная… или, как он там в своих работах говорил, «противоречия обострились». Здесь наоборот — куча времени, материал для анализа, да ситуация вроде как в старые схемы не влезает, значит, что? У Ильича, как у ученого, новые идеи появились. Было «Государство и революция», а теперь «Государство и социализм»…

Значит, переговоры вести с альтернативным Лениным, решил Виктор. Ладно. Посмотрим.

— В этих условиях, — продолжал вождь мирового пролетариата, — государство уже не может быть простой настройкой над общественными отношениями, потому что оно не становится надстройкой само, механически. По Марксу, всегда есть класс, который это государство, как надстройку формирует. Здесь этого класса нет, не созрел, это еще не класс, а рассада, которую надо кому-то поливать и пропалывать. Формирование государства, как системы власти, системы институтов общества, в значительной мере предоставлено представителям этих институтов, чиновникам, нанятой ими массе казенных служащих и все более привлекаемым на государственную службу представителям буржуазной интеллигенции — ученым, инженерам, врачам, педагогам и агрономам. Этому способствует и объективная необходимость иметь в казенной собственности значительную долю экономики для ее ускоренного развития, в частности, железные дороги, проволочный и беспроволочный телеграф, почту, создаваемую сеть электрических станций и линий передачи тока. Таким образом, в России образовалась, помимо буржуазии, пролетариата, и огромной массы крестьянства, еще одна большая группу людей, занимающая особое положение по отношению к собственности и общественному разделению труда. Группа, которая формируется как еще один общественный класс. Этот класс не столько отчуждает себе в собственность сами материальные средства производства, как это делает буржуазия через финансовые механизмы, сколько присваивает возможности, вытекающие из положения каждого представителя этого класса в государстве. Будет большим упрощением рассматривать господство этого класса, как государственный капитализм; при госкапитализме используются чисто капиталистические механизмы присвоения, в то время как третьему классу важны не деньги сами по себе, не имущество, а те полномочия, которое общество позволяет ему присвоить. В вашей реальности то, чем владеет этот класс, если не путаю, называется «административный ресурс»?

— Да. Так получается, марксизм устарел, что ли?

— Глубочайшее заблуждение! Если не возражаете, мы продолжим нашу беседу, не отрываясь, так сказать, от ростков нашей будущей телесной пищи.

Виктор не возражал, и Ильич продолжил лекцию, впрочем, не забывая с те же увлечением воевать с лезшими из земли одуванчиками, пока те не успели выбросить свой десант.

— Понимаете, марксизм, как и всякая наука, держится на непрерывном обобщении научных фактов, и развивается, когда наука обнаруживает новые факты, которые нельзя объяснить с позиций действующих теорий, которые этим теориям противоречат. У вас в тридцатых годах столкнулись со множеством новых фактов, которые надо было осмыслить, но в то время вы бы вряд ли смогли это сделать. Чтобы поднять теорию на новый уровень, надо не просто иметь факты, которые противоречат старой теории. Нужно накопить много фактов, чтобы разделить случайное и закономерное, выделить типичные явления, найти для них те отличительные признаки, которые отражают их суть, надо, наконец, разобраться в их сути. Короче говоря, до конца века вы были просто обречены на эмпирику и попытки притянуть за уши все новые явления и общественные процессы к работам Маркса столетней давности, пока эти попытки не дискредитировали сам марксизм. Гипотеза, которая логически объясняет происходящее у вас, у меня есть, и, если вам интересно, могу вам ее изложить.

— Необычайно интересно! — воскликнул Виктор. В конце концов, читатель с мнением Ленина может соглашаться или не соглашаться, но было бы странно не узнать, что думает о нашем мире человек с энциклопедическим образованием.

— Прежде всего, сказанное вами полностью подтвердило мой вывод, что империализм есть высшая и последняя стадия капитализма — капитализма в Марксовом понимании этого слова. Империализм прикрывает собой фазу перехода капитализма в дремлющее, компромиссное состояние, когда над частнособственническим базисом появляется сильная, во многом самодостаточная политическая надстройка, а представители этой надстройки образуют тот самый третий класс, о котором я вам уже рассказывал. Такая надстройка у вас называется «социальное государство». Оно представляет собой частный, особый случай государства, и его задача не сводится к простому насилию одного класса над другим. Вы читали марксово «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»?

— Смутно. Давно было, — Виктор помнил, что в институтской программе что-то попадалось, но сейчас он не помнил даже, что такое «брюмер».

— Короче, там рассматривается случай государства, которое представляет собой исключение из марксовой же концепции государства, как органа насилия правящего класса. Ввиду незрелости классов бонапартистское государство действует самостоятельно, и буржуазия рукоплещет уничтожению своего же органа классового господства, то-есть, буржуазного парламента. Но у Маркса написано о государстве именно раннего капитализма, и его выводы нельзя чисто механистически переносить в сегодняшний день. Понимаете?

Виктор кивнул.

— Не буду утомлять вас анализом этой работы, просто отмечу, что Маркс в ней рассматривает бонапартистское государство, как явление случайное, явление абсолютно негативное, каким оно собственно и было, и делает вывод, что бонапартистское правительство стремится сделать политической опорой своего режима средний класс, в данном случае в основном парцелльное крестьянство, то-есть, середняка, или, применительно к вашей будущей ситуации, это мелкий и средний бизнес. Надеюсь, вам это понятно.

— Мелкие лавочники, как опора фюрера?

— Виктор Сергеевич, ну вы же понимаете, что поспешное упрощение и обобщение не всегда делает знание научным. Ваша история показывает, что в двадцатом веке и позже перед обществом, перед нацией часто возникает задача совершить скачок в своем развитии, чтобы защититься от колонизаторов, а подчас и вообще людоедов с машинами. Целым народам не оставляют места на земле, места в будущем развитии мира — им что же, прикажете всем умирать? Нет, и еще раз нет! И общество, которое вынуждено совершать этот скачок в развитии из простого чувства самосохранения- это общество, сложенное из незрелых классов, потому что другим, зрелым, появиться неоткуда, на это нужны многие годы, которые история этому народу не оставила. Поэтому в новом веке бонапартистское государство не единичный случай, а типичный! Одна из типичных, закономерных форм развития государства. И признавши это, сказав «а», мы должны сказать и «б»: есть бонапартизм и бонапартизм. В двадцатом веке возникают разные формы государства, в котором класс управленцев из классовой прислуги становится самостоятельным, и мы уже не можем рассматривать все эти формы, как в равной степени реакционные и неустойчивые. Раз такое государство есть потребность широких общественных масс, значит, такое государство стихийно или осознанно будет развиваться от низших, примитивных, грубых форм к высшим. И это будет продолжаться, пока общество не достигнет такой степени развития, когда люди не будут нуждаться в государстве вообще. Мы должны различать бонапартизм реакционный, который тормозит приближение общества к этому состоянию сознательного самоуправления, и бонапартизм вынужденный, который вольно или невольно помогает этому процессу хотя бы тем, что не позволяет разрушить общество и низвести его до состояния первобытной дикости, когда все вопросы будут решаться прямым насилием, как в шайке разбойников…

Так, подумал Виктор, стало быть, Ильич успел понять, чем пахнет будущий нацизм. И то, что братаний в завтрашней войне не будет.

…- И это все, Виктор Сергеевич, блестяще подтвердила ваша история, — продолжал Ленин. — Товарищ Троцкий, конечно, сильный логик. Он твердо следовал представлениям Маркса и Энгельса 19 века: Россия — это только остановка в пути, главное — мировая революция, и пролетариат развитых стран поможет построить русским братьям счастливое и справедливое общество… Не поможет. Не по-мо-жет! Пролетариат, в том виде, в каком его видели Маркс, и Энгельс, в двадцатых-тридцатых годах разлагается, его захлестывает мещанское, мелкобуржуазное болото, погоня за личной выгодой, а на этом играют финансовые и промышленные магнаты, растлевая рабочих, заражая их жаждой легкой добычи. Они говорят рабочему: наша страна развита лучше, у нас много оружия, пойди и отними силой у соседа все, что ты пожелаешь. Отрезвить этот растленный пролетариат может только его поражение в войне с Россией. С новой Россией, которая за пятнадцать лет ценой неимоверных народных усилий создаст заводы, фабрики, получит корабли, бронетехнику и авиацию — не имея зрелого и сознательного рабочего класса, с массой людей, в процессе перековки. Могло ли это чудо создать полуанархическая стихия вчерашних крестьян? Не могла.

Виктор кивнул. Хотя все советское время его учили прямо противоположному. Пусть говорит, хоть какая-то информация о мыслях и настроениях.

— Вы хотите сказать, Сталин…

— Да, да, да! Сталин создал вынужденное бонапартистское государство. Хотел Сталин стать советским Бонапартом, или не хотел, но стать им он был вынужден, либо на его место стал бы кто-то другой, помоложе. Я не могу окончательно судить, насколько сталинское государство было прогрессивным, насколько реакционным, но главную задачу, мировую задачу оно выполнило! Человечество было спасено от нашествия цивилизованных людоедов! Сталин никогда не был сильным философом, но у него хорошая интуиция эмпирика. А потом, после победы, после смерти Сталина, пошло опьянение успехами, головы закружились. Бонапартистское государство объявили причиной всех бед, провозгласили коммунизм с сегодня на завтра, не заметив, что процесс разложения, омещанивания рабочего, вашего советского человека, все равно идет, семья и школа этого процесса не остановят, и надо искать причины и средства лечения. При Брежневе сделали полшага назад, признали, что бонапартистское государство в какой-то мере будет, никуда не деться, но и омещанивания не остановили, вернее сказать, боялись признать этот общественный недуг. В итоге — переворот, контрреволюция, и снова бессмысленная попытка строить теперь уже капиталистическое государство без зрелой буржуазии, на одних идеалах Великой Французской революции, безжалостно разбивающиеся о цинизм переродившегося, глобального колониализма мировых держав.

Ильич поднял ведро с сорняками и высыпал его в яму — на перегной.

— Чтобы осмыслить сущность подобного государства на протяжении двадцатого века, — продолжал вернувшийся Ильич, — мы с вами должны рассмотреть основные объективно-исторические явления, которые его породили. И, если вы готовы прослушать кратенькую лекцию человека из прошлого о том, что у вас там творится в будущем, мы начнем…

Глава 26 Государство как революция

— Итак, — сказал Ленин, снова принимаясь за борьбу с сорняками, — первое из явлений, изменивших ваш мир — революционное изменение самого характера производительных сил, появление фордизма. Что такое фордизм? Это массовое производство, основанное на электрификации всего фабричного оборудования и разделении человеческого труда на простейшие, атомистические операции, благодаря чему производительность труда может быть повышена в десятки раз. Таким образом, рабочий может произвести гораздо больше товаров, чем нужно классу буржуазии. Возникает вопрос: кто будет покупать это изобилие товаров? Ответ на это дал Генри Форд. Если раньше, при Марксе и Энгельсе, рабочий класс трудился, чтобы обеспечить все большее потребление буржуазного меньшинства, то Форд предложил новую экономическую модель: авто, произведенные рабочими, должны покупать сами рабочие, благо возросшая производительность труда позволяет платить им столько, чтобы они смогли купить авто. То-есть, сама логика развития производительных сил толкает капитализм к социализму, заставляет самих частных собственников допускать элементы социализма. Понимаете?

— Да. Это мне в четвертой реальности объясняли. В Союзе девяносто восьмого.

— Отлично. Но воля отдельных представителей буржуазии еще не могла привести к изменению всей политической системы. Потребовалось, чтобы рыночная экономика перестала работать, чтобы рынки и финансовая система были разрушены в результате мировой войны и кризиса, который у вас называют Великой Депрессией. Это — вторая предпосылка. Ну, и, наконец, третья предпосылка — это то, что часть чиновничества и буржуазной интеллигенции осознала себя самостоятельным классом и выработала свои политические платформы. При этом влияние буржуазии и пролетариата на ход истории ослабевает. Рабочий класс, который находится на переходной стадии от класса голодных и рабов, к классу зажиточных рабов с гигиеничными цепями и ошейниками, теряет ориентиры, и его захлестывает мелкособственническая психология, а буржуазия, напуганная революционной волной, готова отдать свое господство первому встречному за гарантию сохранения капиталов. В раннем СССР политическое течение третьего класса представляло собой сталинизм, в Европе — разновидности фашизма, в Америке — то, что называется «новым курсом».

— То-есть, вы хотите сказать, что сталинизм и фашизм одно и то же?

— Ни в коем случае! Сущность фашизма — это корпоративное государство. Государство, в котором разные классы, разные сословия объединяются на принципах, похожих на принципы средневековых гильдий. Помните, вам Альтеншлоссер про ганзейские законы говорил? Это и есть корпоративность. Сталинизм — это государство, построенное в условиях, когда революция разом уничтожила в обществе классовые и сословные перегородки. Фашизм не пытается уничтожить классы и социальные прослойки, он путем государственного насилия пытается задушить борьбу между ними. Для сталинизма такой задачи просто нет, поэтому фактически нет и такого зажима личности, даже тогда, когда в условиях надвигающейся войны общество фактически превращается в казарму. У сталинизма другая задача — быстро превратить страну из аграрной в индустриальную, опираясь во многом на методы государственного насилия, потому что свободный рынок разрушен империалистической войной.

— Хотите сказать — Столыпин решил строить в России именно фашизм? Что революции еще не было, есть частный бизнес?

— Совершенно верно! — воскликнул Владимир Ильич. — У господина Столыпина просто нет выбора. Либеральная политика себя исчерпала, что у вас прекрасно показали Керенский и компания, всего за полгода превратившие империю в бурлящий революционный котел. Совершить пролетарскую революцию, даже просто национализировать банки ему не дадут. Остается только претворять в жизнь учение папы Льва Тринадцатого. Чтобы рабочие и крестьяне проявляли себя, как общественники, в семье, на рабочем месте, в своем квартале, в профкоме и черной сотне. У Сталина-то хоть рабочий до директора или министра дорасти мог. Потом, даже если Столыпин и очень захочет, у него нет возможности провести в России последовательные демократические реформы. К началу двадцатого века в России наступил кризис монархии, которая уже не способна быть основой власти, однако вся государственная система в империи построена, как у вас говорят, под авторитарный режим, а чиновничья элита будет всеми силами пытаться сохранить авторитарное правление если не по сути, то хотя бы по форме. Как показывает ваша история, в этих случаях почти всегда возникали прочные диктатуры, последней из которых в Европе был греческий режим «черных полковников». Помните, сколько он продержался?

— Так что же, тупик выходит? Россию гитлеровский режим ждет?

— Ну, с этим вы немного перегибаете. Жестокость гитлеровского нацизма все-таки предопределили три вещи: ожесточение народа вследствие империалистической бойни, национальное унижение немцев в результате Версальского договора, ну и, наконец, то, что озлобленный немецкий обыватель педантично довел идею корпоративного государства до идеи уничтожить все остальны нации, чтобы не мешали. В России, в отличие от государств Европы, народы, вошедшие в состав империи, не истребляли, а национальное угнетение лишь представляло собой форму угнетения классового. Так что фюрер из господина Столыпина не выйдет, и диктатура у него выйдет как бы недостроенной. За неименением католических традиций, это государство будет использовать положительный опыт помещичьей России, опыт господ Мальцовых и Тенишевых. То, что вы увидели в Бежице, и есть образцовое место будущей столыпинской державы.

— Мне там повезло. Попал в струю.

— Благодаря, заметьте, советской власти, которая дала вам бесплатно университетское образование и не позволила к пятидесяти годам превратиться на заводской каторге в немощного инвалида. Но вернемся к нашей гипотезе. Вторая мировая война приводит к ревизии корпоративного государства. Прежде всего, эта ревизия означает освобождение от националистических крайностей, и опять-таки это происходит благодаря существованию Советского союза, который имеет атомную бомбу, в результате чего начинать следующую мировую войну становится опасным для обеих сторон. Фашистское государство — это корпоративное государство эпохи подготовки к войне, социальное государство, о котором говорил ваш Эрхардт — это корпоративное государство войны холодной. Если в фашистском государстве человек существует для нации, то в новом корпоративном политическая бюрократия провозглашает, что она существует для человека. Государство существует для человека, общественные организации, церковь существуют для человека, этот лозунг «третий класс» крадет у коммунистов для того, чтобы закрепить свое господствующее положение, не прибегая к прямому насилию в таких масштабах, как раньше, потому что масштабы насилия уже не могут быть оправданы жизненными интересами нации. То, что было раньше, политики обзывают тоталитаризмом и всячески клеймят — это позволяет откреститься от той крови, которой стоило построение рая. Теперь они говорят народу, что государство не должно подчинить себе все общество, а просто отдельные лица, общественные институты, не могут без государства справиться с разными социальными проблемами. При этом третий класс преследует и свои интересы, поскольку в фашистском государстве представителей третьего класса чаще подвергают репрессиям за халатность, казнокрадство и взятки. Что, конечно, преступления фашизма не оправдывает.

— Короче говоря, шведский социализм, — вздохнул Виктор. — Жаль, что только не унас.

— Ну, это не социализм, — хитро улыбнулся Ильич. — Не знаю, что там понаписали в ваших учебниках, но социализм — это тот строй, в котором основные средства производства действительно передали в руки народа, а не тот, в котором частного собственника постоянно насилуют, чтобы он и об обществе подумал. А знаете, почему шведский социализм не у увас?

— Ну, потому… не знаю, короче.

— Слушайте. Примерно четверть века новая форма социального государства на Западе в общем всех устраивала. Коммунистические партии теряют влияние или перерождаются в буржуазно-реформистские, новых великих депрессий не случается, рабочий класс Западной Европы живет даже лучше, чем Восточной. Государственное регулирование помогло постепенно восстановить мировой рынок. И вот тогда частный бизнес решает, что, раз рынок восстановлен, то социальное государство сыграло свою роль, и его можно ликвидировать, чтобы убрать все издержки, связанные и с ростом зарплаты рабочим, и с разными социальными благами, которые частный бизнес вынужден оплачивать. Но просто взять и упразднить уже установившийся порядок, как вы понимаете, нельзя из-за той же косности общества. Решающую роль сыграла вторая причина — Советский Союз продолжает обгонять западные страны по темпам роста, в основном по двум причинам: более низкий уровень потребления населения позволяет капитализировать большую долю прибыли, и в СССР выше доля населения, занимающаяся непосредственно производительным трудом. Не нужно столько персонала, который обслуживает продажу и борьбу за сбыт.

— То-есть, вы считаете, что Советский Союз развалился, потому что выигрывал?

— Его развалили, потому что выигрывал. Энергетический кризис семидесятых, на котором Союз откровенно наживается, приводит общественность Запада к мысли, что надо срочно что-то менять. И тут на политическую арену выходит британская премьерша Маргарита Тэтчер, и говорит англичанам: давайте сегодня снизим социальные расходы, наши товары станут дешевле, мы их продадим больше в странах, где высоки социальные издержки, а, следовательно, есть и спрос, получим дополнительные доходы и с них повысим зарплату рабочим, вернув им то, что они потеряли. И в Британии эта дамская уловка срабатывает. Политики других стран начинают кивать на Тэтчер, говоря, что социальное государство неэффективно, и начинают гонку за урезание социальных благ. Но тут получается, как у вашего Мавроди: первые, которые начали свертывать социальное государство, выигрывают, а когда либерализация охватывает весь мир частного бизнеса, то выясняется, что это путь к новому кризису перепроизводства, поскольку стран с высокими социальными издержками больше нет, потребление везде сократилось. Опять-таки этот вопрос решается при социализме, поскольку средства можно направить на развитие производства, но либеральная политика такого регулирования рынка не допускает. Что же делать? Частный бизнес находит очень простой выход: перенести наиболее трудоемкое производство в страны с низким уровнем жизни, со слабо развитой социальной сферой, где, скажем, сборка автомобилей обойдется намного дешевле, чем в Америке или Германии. Но вот загвоздка — в этих странах идет борьба против неоколониализма. Иностранные фирмы национализируют. Что делать?

— Ну, что делать, они в Чили показали. Альенде унасекомили.

— Унасекомить унасекомили, но ведь на штыках нельзя сидеть. И тогда международный частный капитал прибегает к дешевому базарному приему. Есть несколько небольших стран с дешевой рабочей силой — Сингапур, Южная Корея, Тайвань, ну, еще нескольких, куда идут большие капиталовложения. И потом мировой бизнес на эти страны показывает, и говорит «Видите? Эти страны создали условия для свободного вложения капитала, гарантии защиты чужой собственности и произошло экономическое чудо. Пустите в страну иностранный капитал, не пытайтесь строить социальное государство, и к вам придет иностранный капитал и тоже совершит чудо». Хотя те же Южная Корея и Тайвань создали базис для вложений как раз с помощью авторитарного корпоративного государства. Вы ведь сами рассказывали про их пятилетние планы.

— Что было, то было, Владимир Ильич.

— Как вы понимаете, здесь тот же обман, что и у Мавроди. Выигрывают те, кто пришел первым, остальные просто начинают гонку за отказ заботиться о собственном населении. Что получается в результате? Если при марксовом капитализме один класс работал, а другой потреблял, то здесь одни страны работают, а другие потребляют, рассказывая всем, что они обязаны своим процветанием не присвоению труда рабочих в других странах, а исключительно демократии и свободе рынка. Советскому народу обещали место среди стран, которые потребляют, а сунули в очередь на биржу труда.

— Это у нас быстро поняли.

— Но весь вопрос в том, что дешевая рабочая сила, как и любой природный ресурс, быстро исчерпывается. Сначала источником дешевой рабсилы у вас была Латинская Америка. Но вот люди выбираются из нищеты, начинают организовать профсоюзы, начинают требовать более высокой зарплаты и того самого социального государства, которое поддержит их при увольнениях, болезнях, несчастных случаях. Издержки опять растут! Значит, надо искать новые страны с дешевыми рабочими руками, и капитал идет в Китай, где бывшие крестьяне готовы работать за горсть риса. Именно трудовыми руками китайцев была создана база вашего нынешнего информационного общества…

Ильич в нескольких местах повторялся, подумал Виктор, а сейчас он излагает то, что ему, Виктору, должно быть очевидно по второй реальности. Когда такой блестящий оратор повторяется — значит, хочет внушить какую — то мысль, или подводит к выводу, который ему нужен. Значит, сейчас должен быть вывод.

— …Однако, вернемся к реальности и ко времени, в которое вы попали…

Да, подумал Виктор, сейчас должен быть вывод.

— …Если здешняя Россия в ближайшее десятилетия выживет, как государство, или даже рухнет, но не превратится в чужие колониальные владения, и какая-либо партия построит на руинах империи новое государственное образование, то в любом случае государство сможет существовать только в форме власти этого самого третьего класса. Власть третьего класса может быть под имперским флагом, под красным флагом рабочего движения, под каким-нибудь флагом формальной буржуазной демократии, но это будет власть третьего класса. Это неизбежно, потому что обусловлено политической беспомощностью как буржуазии, так и пролетариата; и тот, и другой класс будет ненавидеть бюрократию и стремиться ее свергнуть, но нарастающий хаос, угроза внешней колонизации и невозможность в промышленном обществе будущего существовать без электричества, требующего от экономики порядка и стабильности, вынудят и буржуазию, и пролетариат вновь и вновь отдавать эту власть в России третьему классу. Поэтому рассмотрим интересы этого характерного, нетипичного для старой буржуазной Европы, класса…

— Наверное, он заинтересован в своем господстве? Как и остальные два? — Виктор решил вставить свои пять копеек в новое учение.

Владимир Ильич, казалось, нисколько не возмутился тем, что его перебивают; слова Виктора лишь прибавили ему энтузиазма.

— Именно так, именно так! Причем явление вашего двойника из мира, охваченного коммунистическими настроениями, создало в России архиуникальную ситуацию. Стихийно здешний третий класс шел к разложению и краху государства. Вы, то-есть ваш двойник, показав, что ждет в будущем представителей этого класса и их детей, подтолкнули этот класс к объединению и социальной зрелости. Теперь этот класс, в отличие от первых двух, знает, что он хочет, знает, как этого достичь, и, что самое важное, здраво оценивает ситуацию. Это уже не тот класс чиновников Луи Бонапарта, который метался между осколками общества с кнутом и пряником. Нынешний третий класс понимает бессмысленность запретительных мер в отношении буржуазии, и, в условиях угрозы со стороны других государств, понимает необходимость дать образование рабочему и крестьянину. Основное средство его борьбы за власть — дать и буржуазии, и пролетариату взаимно приемлемые условия, чтобы они и не хотели развиваться, как классы, делая время от времени уступку тому и другому, и тут же показывая массам их незрелость и беспомощность. Он развился сам, и это лишило буржуазию и пролетариат стимула к их политическому развитию. Хозяин платит рабочим гроши? Пожалуйста, есть тред-юнионы, которые защищает тайная полиция, и которые остановили абсолютное обнищание пролетариата. Буржуазии не нравятся ограничения свобод? Есть казенные заказы и планы, который обеспечат держателям акций стабильные доходы. Представители буржуазии и пролетариата могут в известных рамках покричать и повозмущаться, но они сами боятся трогать это государственное здание, ибо не знают, как без этого всего жить. То, что мы видим теперь в России — это тихая революция третьего класса.

Глава 27 В.И. Ленин. Либерастия и поцреотизм

На обед были окрошка и пельмени. Эмма оказалась, ко всему прочему, еще и неплохой хозяйкой — или ее специально учили?

Вместе с пищей Виктор пережевывал идею революции сверху. В принципе, оно было логично. В СССР-98 тоже было что-то вроде революции сверху. И тоже «третий класс». Правда, после советских представлений о дремучем невежестве царских чиновников, как-то было трудно поверить, что они на такое способны, но, в принципе, процент дураков за прошлое столетие мало менялся. Все зависит от того, дают ли им командовать, то-есть, кого выдвинут наверх. За двадцать лет вполне могли сделать мичуринскую селекцию.

Владимир Ильич за столом оживленно шутил о разных мировых новостях и не заговаривал об эсерах. Виктор еще в детстве вычитал, что если Ленин говорит об эсерах, у него портится настроение и он даже может взорваться.

На улице стояла жара под тридцать, совершенно неожиданно вслед за по-осеннему прохладной ночью. Еще пара недель, и, наверное, можно купаться.

«Почему Старик не переходит к переговорам? А, собственно, что мне дали для переговоров? Какие условия? Я сам — условие переговоров. Меня сюда привезли, Старик смотрит на меня и решает. Значит, надо терпеливо слушать его лекции и ждать, пока созреет. Может, ему вообще пофиг, он просто выторговал возможность внушить смежной цивилизации свои идеи. Надо просто терпеливо ждать…»

— Предлагаю подождать, когда зной спадет, — заявил Ильич, когда посуда была вымыта. — Кстати, вечером тут в соседней деревне праздник, Магда тоже отпросилась, тут у людей чувство коммуны. Не хотите ли тоже посмотреть? Вы ведь раньше не были в Швейцарии?

— Я бы с удовольствием, Владимир Ильич. Но, понимаете, я здесь в командировке. И, потом, есть реальная опасность. Вы же сами писали, что капитал ради прибыли не остановится ни перед каким преступлением.

— Это писал Маркс… Я понимаю, что Столыпин вас торопит. Судя по новостям из Германии, кайзер действительно намерен объявить войну в августе. Книга направлена в издательство, чек передан товаришам. Постараюсь дать вам ответ до вечера, чтобы Эмма Германовна успела телеграфировать сегодня. А пока давайте устроимся где-нибудь в теньке на воздухе, чтобы я успел рассказать то, что хотел. Кто знает, что нам сулит завтрашний день.

— …Так, на чем мы вчера остановились?

Вот теперь он похож на киношного Ильича, подумал Виктор. Появились прищуренные глаза и усмешка.

«Значит, он уже что-то решил. Почему медлит, не говорит? Может, то, что он сейчас скажет — это послание нам, в двадцать первый век? И вообще он сказал так, как будто распорядился всеми делами перед каким-то решительным событием».

— На революции сверху.

— С революцией сверху мы уяснили… Вернемся к ситуации в вашей России. В вашем мире возникает вопрос: а что же будет делать ваш обезличенный капитал после того, как все страны земного шара станут промышленно развитыми, и рабочие в них не захотят быть новым пролетариатом и потребуют социального государства? Когда исчерпается вот этот природный ресурс рабов? Какое-то время можно сохранять эту систему за счет роста военных заказов, когда государство искусственно наращивает потребление. А дальше?

Ильич очертил в воздухе рукой круг и прищурился.

— Мне думается, они у вас найдут очень простой выход. Более того, как мне кажется, Соединенные Штаты у вас этот выход нашли и уже ставят опыты. Вспомните крестьян: сначала они расширяли угодья подсечным земледелием, затем, когда леса свели, перешли на трехполье. То же произойдет и здесь. Банкирская клика со всемирным центром в США организует в так называемых новых индустриальных странах войны и революции, результатом которых становится полный упадок экономики и разруха. В результате — вот она, та самая дешевая рабочая сила, обнищавшее, доведенное до нищеты население, готовое вновь работать за миску похлебки. Новые промышленные страны разделят на три группы. Первая — это страны, где выгодно вкладывать капитал, строя новые заводы и фабрики на костях народа. Вторая группа — это уже индустриализованные после разрухи страны, где строительство социального государства назрело, оттуда начинают постепенно выводить капитал, идя на временные уступки для трудящихся массам. Наконец, третья группа — это страны с активным бегством капитала, с депрессией, страны, которые готовят к войне, анархии, разрухе. Причем эта колониальная система уже не рухнет, как прежняя. Кто бы не сверг старое правительство в колониальной стране, какой бы вождь, какая бы партия ни пришла к власти — на следующий день в страну нагрянут американские эмиссары и скажут народу: «Зачем вам мучиться, строить светлое будущее собственным трудом? Вот рядом страна совершила экономическое чудо, за несколько лет поднялась из руин, потому что она создала условие для вложений частного капитала. И вы можете получить чудо, если примете наши условия и дадите свободу нашему частному капиталу». И большая часть населения, отравленная инстинктами близорукого обывателя, которому кусок хлеба с маслом дороже свободы, на это пойдет, и согласится. Никто из этих людей, отравленных обещанием экономического чуда, быстрого вхождения в семью цивилизованных государств, и не подумает о том, что он в старости, или его дети будут лежать в луже крови под развалинами этого экономического чуда — всего лишь за то, что посмели всерьез захотеть вот в эту самую цивилизованную семью!

— То-есть, будет «разделяй и властвуй»? — спросил Виктор. Сказанное вождем мирового пролетариата слишком хорошо походило на то, что он видел последние десять лет.

— Да, причем в двух направлениях. Кастовое деление будет перенесено буржуазией на нации. Высшая каста — это Соединенные Штаты, которые имеют больше всего капитала и самую большую в мире армию. Но и эта держава не сможет держать под контролем всю планету, даже при помощи ваших цифровых коммуникаций. Северная Америка будет опираться в своем владычестве на Германию, Британию, Францию, Японию и еще ряд стран, которые составят вторую касту. Благополучие этих стран будет зависеть от стабильности финансов и военной мощи Америки, но они сохранят некоторую самодостаточность, и их будет удерживать в новой системе доля от грабежа третьей касты, грабежа, который они будут вынуждены организовывать и поддерживать ради того, чтобы сохранить стабильность, и подкармливать на минимуме свое социальное государство. Ваша Россия находится где-то между второй и третьей кастой, и ваше нынешнее правительство двадцать лет боролось за то, чтобы она попала в число стран второй касты, а Европейский союз стремится выпихнуть ее в третью. Это не потому, что у вас правительство было хорошее или плохое, а потому что ваши обыватели выбрали иллюзию экономического чуда вместо мира, где все богатства надо создавать собственным трудом. И получили новое средневековье.

— Так что же нам делать, Владимир Ильич? Ведь должно же быть новое Возрождение?

Ильич вздохнул и сунул руки в карманы.

— Развитие человечества, дорогой Владимир Сергеевич, имеет свои подъемы и спады. И если ваш народ, ваши политики, сами не решили этой задачи, то, скорее всего, вы ищете ее решение не там, вы слишком скованы шорами привычных решений. Сейчас в вашей России есть два крайних течения, с противоположным отношением к государству. Первое, которое у вас называют либерасты, не имеет ничего общего с нынешним буржуазным либерализмом в той же Англии. Британский либерализм построен на владении колониями, это свобода для расы господ в условиях мирового колониального рабства, когда колонии дают избыток средств. Британский либерализм основан на двух киплинговских азбучных истинах: экономикой большой колониальной империи невозможно управлять, в ней будет господствовать инициатива банкира и торговца, это первая истина. Вторая истина в том, что господствующий класс метрополии должен проявлять экономическое рыцарство к неимущим от избытка своего. С субъективной стороны британский либерализм стоит, как на незыблемой скале, на исторических, позднефеодальных традициях, которые англичане добросовестно поддерживают, как систему.

— Владимир Ильич, но ведь либеральные течения есть в разных странах, не только в Англии. И у них разные принципы. Знаете, у нас, то есть, не унас, а на Западе, был такой известный философ, классик либерализма, Карл Поппер… в Интернете как-то на него наткнулся… так он считает, что политику следует ограничиться борьбой со злом, вместо того, чтобы бороться за «позитивные» и «высшие» ценности — такие, как счастье и прочее.

Владимир Ильич расхохотался.

— Ваш Поппер берется философствовать и рассуждать о политике, не имея ни малейшей способности даже просто логически мыслить! — воскликнул он. — Между добром и злом есть диалектическое единство. Кризис перепроизводства — это зло?

— Да.

— Борьба с кризисом — это борьба со злом?

— Конечно, Владимир Ильич.

— А что является идеальной целью борьбы с кризисом? Вы же инженер, вы же тут про ТРИЗ рассказывали.

— Такое общество, где не надо бороться с кризисом. Где кризис перепроизводства невозможен.

— Ну вот, а это уже борьба за позитивную и высшую ценность — бескризисное развитие экономики. Либералы предлагают народу следить за тем, как политики соскребают плесень со стен сырых подвалов, где этот народ живет, вместо того, чтобы выдвинуть вождей, которые будут бороться за переселение в светлые квартиры с сухими стенами. Так что у вашего классика либо неумение мыслить, вызванное страхом перед империалистическими мировыми войнами, либо это обычная демагогия мелкого буржуа, который возводит в культ свои мелкие эгоистические интересы!

«Похоже, логика — это его конек, как юриста» — подумал Виктор. Переспорить Ильича в этом вопросе было явно бесполезным.

— Но самое страшное, Виктор Сергеевич, то, что у вас нет даже своих Попперов, нет влиятельных здравых либералов. Практически нет. Есть либерасты. Внутри российского либераста сидит российский нигилист-разночинец девятнадцатого века, радикальный анархист. Кредо ваших либерастов — это слепая, непримиримая вера в то, что бонапартистское государство есть архизло. Это культ, обожествление государства, как машины господства одного класса над другим, через парламент и демократию. Либераст видит только одно правильное государство — которое служит классу, классовым интересам, и ему наплевать, способен ли этот класс свои интересы разумно сформулировать, или это кто-то будет делать за него. Российский либераст защищает не интересы народа, и даже не интересы российского капитала, он служит американскому лорду-протектору, которые и диктуют России свою волю от имени российских политических недорослей. Если вы покопаетесь в их организации, то наверняка найдете прямую или косвенную поддержку колониальных держав. Политики Европы и Америки были бы бесконечными глупцами, если бы не использовали этот шанс. Взывать к разуму либерастов бесполезно, это движение, несмотря на псевдо интеллигентное обличье, основано не на знаниях и разуме, и даже не на рассудке обывателя, а на животном, суеверном страхе. Либерасты постоянно накачивают себя страхом репрессий, голодоморов, любовно собирают все гнусности, которые произошли в период бонапартизма и упиваются ими с мазохистским наслаждением. Они патологически ненавидят всех, кто имеет отношение к казенной службе и стремятся уничтожить их, как класс, ликвидировав учреждения и должности, а оставшихся превратив в быдло, в трактирных лакеев.

— Владимир Ильич, но не все же у нас либерас… либералы! — воскликнул Виктор. — Есть и патриоты.

— Слабость вашего патриотического движения, Виктор Сергеевич, в том, что оно тоже незрело. И как только оно в силу обстоятельств внешней угрозы станет массовым, его может захлестнуть волна того, что у вас называют поцреотизмом. Поцреот, Виктор Сергеевич, это не патриот, это по своей психической сути тот же либераст, но верящий, что бонапартистское государство есть архидобро. Либераст не верит в способность третьего класса создать разумное государство, поцреот не верит, что создать разумное государство сможет кто-то, кроме третьего класса. Поцреоты накачивают себя страхом падения общественной морали, всеобщего невежества, спаивания и физического вымирания народа. Поцреоты вытесняют тихий, здравый патриотизм, и дают бюрократии развиваться в самых уродливых формах, которые ведут к загниванию и краху третьего класса.

— Ну, хорошо. Ну, допустим. Но ведь всегда есть какие-то люди с тараканами. Неужели они вот так вот все прямо не дают нам придти к этому самому Возрождению? И в чем оно, Возрождение?

— Сейчас, Виктор Сергеевич, ваша Россия должна прежде всего выжить, как государство, как общество, которое способно что-то выработать взамен той мясорубке, в которую глобальный капитал превращает планету. И главная опасность — это не столько наличие внешнего врага, который стремится поставить ваш народ на колени и сделать рабами, готовыми работать за миску похлебки, а недопонимание того, что происходит. Ваше общество, пытаясь понять причины провала реформ, стоит перед проблемой осознания классовой незрелости — как класса буржуазии, так и рабочих — невозможностью построения государства, служащего интересам рабочих, бизнеса, среднего слоя, кого угодно, потому что у вас еще долго не будет разумного бизнеса, рабочих, другого слоя, кроме самого государства. Общество должно осознать необходимость вынужденного, продуманного и планируемого отступления к современному государству бонапартистского типа не на месяц, не на год, а на десятилетия, необходимость найти способы развивать и реконструировать это государство, чтобы оно не превратилось в бюрократическую тиранию. Это тяжело и будет вызывать массу протестов. И наибольшая опасность, которую я у вас вижу — это раскол общества на либерастию и поцреотизм. И те, и другие мешают холодному, здравому, практическому взгляду на социальное государство, как необходимый временный инструмент, которым должны овладеть новые трудящиеся массы и сделать орудием не примирения классов, а постепенного стирания раздела общества на классы.

«Так. В нашей реальности Ленин призывал отступить к нэпу, к вынужденному отступлению к капитализму. Здесь он призывает уже нас отступить к бонапартизму. Нэп свернули ради бонапартизма. И тоже вынужденно. А ради чего свернут бонапартизм?»

— И как долго должно у нас быть такое государство? И не получится так, что этот третий класс просто не захочет уступать своей власти никому?

— А это зависит от того, как будет идти осознание классами своих интересов и целей и рост активности масс. Это стихийно-исторический процесс. Люди должны понять угрозу пассивного, скотского существования ради того, чтобы делать деньги и получать удовольствия. Могу лишь сказать, что подтолкнет их к этому. Это угрозы и насилие со стороны высшей касты, Соединенных Штатов, которые разрушат мечты об умной нации, которая покорит глупую нацию, и угрозы со стороны вашего собственного бизнеса, разрушающего ради наживы природу и нравственную среду общества, которые разрушат либеральные иллюзии об инвесторе, как благодетеле. Выбор у россиян очент простой: либо бросить страну на произвол судьбы и проиграть, либо бороться за то, чтобы стать хозяевами в собственной стране. Готового же рецепта, как действовать потом, как перейти от социального государства к коммунистическому обществу, где свободное развитие каждого станет условием свободного развития всех, у меня, человека девятнадцатого столетия, нет. Эту задачу придется решать людям двадцать первого века.

«Короче, решайте сами… Ну, а что ты от него хотел? Ленин же не бог и не пророк. Он просто излагает свои личные взгляды на нашу жизнь, так, как он их видит. У него есть теория, он с ее точки зрения и смотрит».

— В общем, — вздохнул Виктор, — у нас тяжелее всего с этим самым осознанием. Отсюда и все беды.

— Так это неудивительно! Многие привычные понятия в ваших условиях становятся с ног на голову. Возьмем, к примеру, национально-освободительные движения. Столетиями врагами украинских трудящихся были польские и российские помещики, а затем и буржуазия этих двух наций. Поэтому борьба за равноправие наций, право на самоопределение вплоть за отделение была и борьбой за возможность строить социальное государство. И мы, большевики, всячески поддерживали эту борьбу. В вашем же мире националисты юго-западной окраины, или, как у вас их зовут, бандерлоги, — это борцы за разрушение социального государства, и ради этого их будет кормить мировой капитал. Столетиями буржуазное государство подавляло личность человека, и борьба за права личности была борьбой за торжество коммунизма. Но в ваших условиях лозунг борьбы за права личности превращен мировым капиталом в лозунг борьбы против социального государства, которое и дает представителям трудящихся классов стать личностью, дает возможность быть грамотным, быть культурно развитым, иметь средства к существованию, заниматься творчеством. Столетиями самые прогрессивные мыслители внушали, что власть должна опираться на разум ученых. Но как в ваших условиях доверять ученым, которые живут и работают на деньги Соединенных Штатов, на гранты, которые идут прямо из-за рубежа или через частные фонды-посредники в России? Вы должны критически пересмотреть все… А теперь, Виктор Сергеевич, ответьте, пожалуйста мне: вы хотите, чтобы я согласился на предложение Столыпина?

— Нет, Владимир Ильич. Ни в коем случае.

Эти слова у Виктора вырвались сами. Но уже в следующее мгновение он понял, почему он их произнес.

— Почему вы этого не хотите? Вы же за этим сюда прилетели?

— Я понял… Я все понял, Владимир Ильич. Столыпину нужен зицпредседатель. Человек, на которого можно свалить неудачи, массовые жертвы во время войны, репрессии ЧеКа. После войны он выставит вас кровавым тираном и палачом, а сам будет править, такой белый и пушистый.

— Белый и пушистый? Ну что ж, это вполне возможно. Вы подтвердили мои предположения, как и предположения товарищей по партии. Но вы, Виктор Сергеевич, рассуждаете, как инженер, а не как политик. Раз Столыпину нужен человек, на которого нужно свалить вину за поражения, значит, он в себе, как в руководителе государства, не уверен. А человек, в котором нет фанатичной веры в свои силы, в победу, не может выиграть войну, потому что не может заразить этой верой окружающих. А это миллионы жертв, лишних жертв. На одной чаше весов — миллионы жизней, на другой — моя чистая и незапятнанная репутация человека, который мог сохранить эти жизни, но побоялся грязи и крови. Передайте Эмме Германовне: я согласен.

Глава 28 Ночь без подмоги

Вернувшись из Цюриха, куда она ездила на телеграф вместе с Надеждой Константиновной, Эмма привезла две корзины еды, чтобы отметить историческое решение. Заодно она поменяла франки на швейцарские. От предложения Виктора поехать вместе и зайти к ювелиру Эмма, вопреки женской логике, решительно отказалась.

— Еще назад надо ехать, надо экономить, сказала она. — В Москве сочтемся. Охраняйте Старика, он теперь первое лицо государства. В доме хоть ружье-пулемет есть.

— Когда и как отъезжаем? Опять дирижаблем?

— Вы с Владимиром Ильичом дирижаблем, мы оформляем все дела и поездом. Встречаемся в Москве.

За ужином поднимали бокалы. Пили привезенный Эммой фандан, вино с терпким, бархатистым и немного необычным вкусом — казалось, в него добавлены апельсины. Оно было легким, градусов десять-двенадцать, но вскоре Виктор почувствовал тяжесть в ногах, и что его клонит ко сну.

«Надрызгался, алкаш», зло подумал он про себя. «Так и мировую революцию проспать можно».

Ильич, наоборот, чрезвычайно разговорился и принялся ругать интеллигенцию.

— А вы знаете, в чем трагедия русской интеллигенции? — спросил он Виктора.

— В том, что быдло ее ненавидит?

— Нет. Вы, похоже, не увлекаетесь философией, и считаете интеллигентом каждого образованного человека. Между тем, к интеллигенции в России могут причислить и человека, умственным трудом не занимающегося, и наоборот — не всякого ученого, врача, писателя назовут интеллигентом. Наша интеллигенция — это, скорее, секта или монашеский орден, круг избранных, которые считают себя носителями высших духовных идеалов, которые стоят над темными массами и бросают им, этим массам, идеи либерализма, как римские патриции серебряную мелочь. Интеллигенты считают, что они и только они — ум, честь и совесть нашей эпохи, они, и только они способны сострадать всем униженным и оскорбленным, и они обязательно должны быть к оппозиции к государству, к церкви, к армии, ко всяким учреждениям общественного устройства. Они живут по своим нравам и устоям и даже внешне стараются выглядеть не так, как все. Они фанатично верят в идеи западного либерализма, и видят в российской власти и вообще в византийских традициях нашего общества абсолютное зло. Вы знаете, они даже переплюнули западных революционеров!

— Нет, честно говоря, не знаю. Здешние революционные движения для меня темный лес.

— А с другой стороны, что такое быдло? У нас и у вас постоянно совершают ошибку, считая быдло каким-то определенным классом: например, есть интеллигенция и есть быдло. Это неправда. Точно так же глубоко неправы те, кто считает быдлом всю интеллигенцию, или буржуазную интеллигенцию, если хотите. Было есть в любом классе, и, к сожалению, часто принимают за быдло весь класс, или наоборот — быдло принимают за класс. В вашу перестройку люди, думая, что слушают интеллигенцию, часто слушали быдло, которое внутри этой интеллигенции угнездилось. Пьющее, образованное, страдающее от собственной бесполезности, волнуемое мировыми проблемами и рецептами коктейлей быдло, в целом, симпатичное и вызывающее сочувствие, потому что оно не свободно от насаждаемых государством моральных заповедей. После краха Советов оно у вас вымирает, и на смену ему приходит совсем другое быдло — спортивное, уверенное в себе, вороватое, наглое, жлобское, озабоченное совсем другими вещами — деньгами, роскошными домами, яхтами, властью, тянущее к себе в кубышку все: часы соседа, антикварные вещи, модисточек в содержанки и прочая. Потому что мировая буржуазия насаждает именно такие моральные заповеди. И это быдло, что испражняется на всех, кто ниже, и лижет задницы всем, кто выше, уже никакой симпатии не вызывает. Советский люмпен в интеллигентах отдаст нуждающемуся последнее, послесоветские заберут последнее. Советский люмпен в интеллигентах — это смысл и трагедия России, послесоветские люмпены в интеллигентах — это сифилис и позор России…

— За Интернационал! — воскликнул Виктор, поскольку Эмма уже вновь наполнила бокалы. — Ленин в третьем, и я за третий!

«Все. Понесло. Надо завязывать».

Закусив, он отпросился выйти, и, безжалостно очистив желудок, чему помог несколькими кружками холодной воды, какое-то время смотрел в темноту. Его окружала тишина, звезды на небе скрывались в дымке, прохладный ветер выдувал из головы остатки дурмана.

«Расслабились. Надо проверить оружие. Не нравится мне эта эйфория».

Вернувшись в дом, он извинился, и сказал, что хотел бы прилечь отдохнуть. Как ни странно, это желание тут же поддержала Эмма, которая сама осталась для продолжения банкета. Когда он подымался по лестнице, в спину ему летел голос Ильича.

— Товарищ Еремин, а помните, вы мне говорили про капиталистов: дескать, вначале были пираты, дети пиратов станут купцами, а внуки — промышленниками. Чушь! Вы забыли про генетику. Дети бандитов не перестанут быть бандитами. Они просто принесут законы преступного мира на свои заводы и фабрики. Еще страшнее будут внуки — они распространят мораль и понятия воровской шайки на науку, культуру и образование и построят на них мировую политику…

Автомат оказался на месте и в исправности. Подчиняясь какому-то неясному чувству тревоги, Виктор присоединил барабан и не обернув оружие тряпками, сунул в незапертый сундук.

…Проснулся Виктор от того, что хотелось пить. Перед этим снилась какая-то чушь — будто он с бывшими знакомыми из Коломны, с ВНИТИ и Коломзавода, убирает мусор на Набережной. Вместо фонтана — планшайбы на Набережной высилась огромная, метров пять высотой, статуя оленя. «Почему из ВНИТИ, это же не Коломна» — подумал Виктор и проснулся.

Была глубокая ночь, и тусклый свет лампадки-ночника едва позволял различать окружающие предметы. Эммы рядом не было. Голова была тяжелой и ее будто сдавливали невидимые обручи. Дверь была слегка приоткрыта и снизу доносились мужские голоса, говорящие по-немецки.

— Курт, поможешь мне отнести русского в экипаж. Внимательно соберешь все вещи.

Сон прошел моментально. Виктор соскользнул с кровати, и подкрашись к двери, закрыл ее на крючок, затем бросился к сундуку. Он был пуст. Автомата и патронов не было.

«Эмма! Она схватила автомат… Почему я не слышал выстрелов? Ее убили? Внезапно и бесшумно?»

Кто-то уже поднимался по лестнице, уверенно и неторопливо. Виктор схватил стул и с размаху запустил им в окно: с треском посыпались толстые стекла.

— Алярм! Фойер! Алярм! — заорал он в пустую темноту. Где-то залаяли собаки.

— Виктор Сергеевич! — за дверью раздался голос с сильным немецким акцентом. — Это есть бессмысленно. Все житель ушли соседний деревня нах… Нах праздник, это так.

— Назад! — крикнул Виктор. — Стреляю без предупреждения!

— Виктор Сергеевич, ви не можете стреляйт, ви не иметь оружие…

«Откуда он знает? Они убили Эмму? Почему он знает, что нет другого оружия?»

— …Будьте благоразумны. Подумайте о жизнь Владимир Ильич и Надежда Константиновна.

— Они у вас в заложниках?

«А Эмма? Он ее не назвал? Скрылась? Убита?»

От удара в дверь крючок вырвало. На пороге стоял коренастый мужчина с браунингом в руке — из-за полутьмы черты лица его было трудно рассмотреть.

— Я есть Пауль, — ви должны взять одежда и ехать с нами. Иначе жители этот дом будут мертвы. Эмма не есть вам помощь. Эмма есть наш агент, она помогайт нам, она помогайт Германия.

«А вот это копец, подумал Штирлиц… Немцы слили сеть через Айзенкопфа, но оставили глубоко законспирированного агента, чтобы выманить меня в Швейцарию. Ну да, это же проще. Тащить меня из Бежицы через половину Европы нереально. Проще спровоцировать охранку, Столыпина, Ильича, чтобы они сами сунули меня в пасть».

Глава 29 Тройной капкан

— Господин Пауль, я нестерпимо хочу пить, — сказал Виктор, — я вчера слишком много выпил. Если позволите мне выпить немного вина, я приду в себя, и мне будет проще понимать вас.

— Это можно. Курт! — крикнул он в открытую дверь. — Кружку вина! Того, что на кухонной полке! — последние слова он произнес уже по-немецки.

«Того, что на полке. В плетеной бутыли. Это вино хозяев. Почему именно этого? Эмма нас опоила!»

— Могу ли я увидеть Ленина и Крупскую, чтобы убедиться, что они живы?

— Это нельзя. Если господин Ленин или Крупская увидайт нас всесте, я должен их убивайт. Такой приказ.

Невидимый Курт протянул с лестницы кружку. Пауль осторожно взял ее и поставил на подоконник.

— Ви просиль. Берите. Пейте. Без глюпый шютка.

Принесенное вино показалось Виктору почти безвкусным. Во всяком случае, точно не вчерашний фандан.

«Надо как-то потянуть время. Мало ли, может из большевиков кто-то нагрянет. Или, наоборот, полиция. О чем спросить… А, кстати. Этот журналист спросил у Эммы, не видел ли он ее выставке…»

— Спасибо, — произнес Виктор, ставя кружку на подоконник. — Он мне помогло. Вот вы, наверное, все знаете. Вот Эмма… Она причастна к исчезновению Майснера?

— Я отшень сожалейт, но господин Майснер узналь ваша спутница. После обеда Майснер вошель к вам в каюта для шантаж, до этого он смотрель коридор, нет ли свидетель. Эмма убиваль его булавкой с яд и выбрасываль в иллюминатор. Нет другой выход.

— Я понимаю… Кстати, это ее здорово заводит. Вы не пробовали вместе с ней замочить кого-нибудь, а потом задуть?

— Задуть что?

— Свечку задуть. Девочка просто кипятком фонтанирует.

— Ви есть циник, Виктор. Это есть хорошо. Цинизм есть способ принять жизнь, как она есть. Разные люди ставиль на монархизм, социализм, либерализм, но только тот, кто поставиль на цинизм, будет забирайт все. Ви будете забирайт все, Виктор. Роскошная жизнь, богатый дом с прислуга, картины и прочий искусство, любовь женщин, которые есть ваша мечта, слава и восхищение. Самый неожиданный ваш фантазия станет ваш жизнь.

— А если мне это не нужно?

— Ви хотеть наука? Великие проекты? Никакой проблема. Тысячи людей исполнять ваша воля и замыслы. Ви послужить заветным мечтам человечества, Виктор.

— А если мне нужна просто Россия? Я ее получу?

— Несомненно! Несомненно, Виктор! Ви получить Россия! Чистый, богатый Россия, везде порядок и культур! Новый Россия есть мечта!

— А если я не хочу готовой, чистой и богатой? Если я ее сам хочу сделать такой, и чтобы никто не мешал?

— Я сожалейт, Виктор, ми не можем говорить много время с умный и романтичный человек, как ви есть. Надо безопасное место долго думать. Я должен говорить, теперь ви идти с нами потому, что ви идти с нами. Нет другой выход. Я не хочу причиняйт лишний неудобств.

«С этого бы и начинал…»

— Прекрасно. Пока я одеваюсь, можно Эмму позвать? С ней мне будет как-то спокойнее, понимаете?

— Я понимайт вас. Это можно. Курт! Позови Эмму!

— Хозяин, ее нет, — донеслось через полминуты снизу. — И винтовка с ней.

— Пауль, а вы уверены в том, что она только на вас работает? Если она вас пристрелит, мне как-то все равно, а если меня?

— Курт! Проверьте на улице! Посмотрите в сарае!

Из разбитого окна донеслось удаленное тарахтенье.

— Что есть это? — спросил Пауль у Виктора.

— Боюсь ошибиться, но, похоже, горячая фрау угнала ленинский броневик и смоталась. Наша компания ей наскучила, захотелось разнообразия в постели.

— Виктор Сергеевич, вам не надо говориль глюпость! — взвизгнул немец. Но Виктор уже раскрыл бумажник.

— Пауль, а деньги-то ей брать зачем? Вы же меня всего увозите.

— Какой деньги?

— Артельный деньги. Несколько тыщ местных. А тут, видите, только из будущего.

— О боже… Курт! Курт! Проклятье! Где вы, Курт?

Ему ответило только эхо.

— Оставайтесь где стоите! — Пауль повернулся к двери, но внезапно резко дернулся, словно судорога прошла с его ног до головы, затем тело его начало обмякать, он осел на колени и плюхнулся навзничь. Из груди его торчала рукоятка ножа.

Виктор резко нагнулся за стулом. Стул был дубовый, увесистый. Оружие последнего шанса.

— Не двигаться! — из проема двери скользнул луч фонарика, голос был почти без акцента. — Не бойтесь, я ваш друг. Я офицер его величества короля Георга Пятого и пришел вам помочь. Британская разведка к вашим услугам, сэр.

— Спасите Ленина и Крупскую! Они где-то здесь, в доме.

— Мне жаль, Виктор. Их тела уже остыли. Похоже на отравление. Поверьте, мне очень жаль.

Виктор опустил стул.

— Но как же… Это Эмма! Она отравила их и усыпила меня, потом позвала сообщников. Позовите полицию, людей, кого-нибудь!

— Эмма — немецкий агент? По моему мнению, она скрылась и может привести на помощь, — произнес незнакомец, выключив фонарик и пряча что-то во внутренний карман плаща. — Не доверяйте местным полицейским чинам, Виктор. В их рядах могут быть люди, работающие на Германию. Не забывайте, что здесь кругом живут немцы. Это значит — родственные связи и возможности вербовки. А мне можете доверять, Россия и Британия пока союзники, а на тонкости политиков, мне, как офицеру, глубоко наплевать. Вы собрались?

— Да.

— Мы должны уходить отсюда немедленно. Следуйте за мной. Запоминайте — мое имя для вас Джемс Уоткин. Я член географического общества имени сэра Хаггинсона и я изучаю обычаи ткачей-надомников. Прошу вас!

Они вышли в освещенную залу: стол еще стоял неубранный. У двери, ничком, в луже крови, валялось тело мужчины с ножом в шее: по-видимому, это и был тот самый Курт.

При свете Виктор разглядел Уоткина. Он был в темном плаще и фетровой шляпе с широкими полями, делавшей его чем-то похожим на пастора; в остальном совершенно ничего примечательного — темные волосы, хорошо выбрит, лицо смугловатое, скуластое, как будто родом из Индии.

— Будьте добры поспешить, сэр! Мы не имеем времени для прощания! — сказал Джемс, когда Виктор сделал шаг в сторону спальни. — Каждая минута приближает нашу встречу с усопшими на небе.

Он открыл входную дверь, и…

Виктор обмер. Прямо за дверью, в луче света, падавшего из комнаты, стояла Варя из романовского СССР, в каком-то нелепом костюме: то ли юбка, то ли брюки.

«Она что, с ума сошла? Или это я сошел?»

— Гретхен? — воскликнул Уоткин. Он попятился назад с вытаращенными, от ужаса глазами, поворачиваясь, пока не уперся в стенку, затем достал из внутреннего кармана плаща угловатый армейский веблей-скотт. Виктор хотел крикнуть Варе «Беги, он вооружен», но какой-то странный, животный спазм вдруг стиснул его горло.

Уоткин сунул ствол пистолета себе в рот и нажал на спуск.

— Фу, как некультурно, — сказала Варя голосом фрекен Бок.

Глава 30 Первая жертва, последняя жертва

— Это же англичанин, — выдавил из себя Виктор. — Союзник.

— Это был немец, — ответила Варя.

— Откуда вы знаете?

— Из его мыслей, конечно. Санаторий, корректирующие методики… В общем, наука продвинулась.

— И что еще удалось прочитать?

— Немцы опасались, что, работая по принуждению, вы будете вредить. Поэтому организовали инсценировку, по которой вы якобы у англичан. Кстати, Курта тоже ликвидировала Эмма, чтобы дать возможность липовому британцу проникнуть в дом, а сама смылась на мопеде с деньгами и чеком.

— С тем, что привезла, в смысле, чеком? Но ведь Ленин сказал, что передал его?

— Она передала фальшивый. Мюллер не мог его сам обналичить, человек, который должен это сделать, должен прибыть в Цюрих завтра. Настоящий чек Эмма должна была передать своим сообщникам на рынке. Она это и сделала, только она сделала два фальшивых чека. И на рынке отдала тоже фальшивый, в то время, когда банки уже закрыты. До этого сообщники не показывались в деревне, чтобы не вызывать подозрений. Эмма чувствовала, что ее уберут, сразу или позже.

«…Ну что ж, тогда мне придется стать вещью. Дорогой вещью…»

— Черт с ним, с чеком. Ленин убит. Все провалено, все…

— Ничего не провалено. По дороге объясню. Здесь вы уже никому ничем не поможете, а народ скоро начнет возвращаться.

Деревня, которая вчера казалась Виктору такой милой и уютной, словно вымерла. Только лай собак из-за заборов, словно сигнализация, провожал их по улице.

— Столыпину не нужел был ситуативный лидер, — торопливо объясняла Варя. — Ему нужна была жертва. Ленин в последние годы через большевиков усилил идейное влияние на техническую интеллигенцию в России. Он видел в инженерах новый, руководящий класс государства. Злодейское убийство Ленина немецкими шпионами должно всколыхнуть российскую технократию и сплотить ее вокруг Кабинета. Сам факт убийства. Своего соперника в цюрихском ученом Столыпин никогда не рассматривал. И что Эмма — двойной агент, в охранке прекрасно знали. Потому Радынов так и торопился с учеными — он знал, что вы не вернетесь. Для Столыпина важнее целый класс прогрессоров, система. Машина прогресса, которая проломится в будущее, и которая не исчезнет в самый неподходящий момент.

— Вот как… «Ваша миссия не причинит вашему вождю ни малейшей опасности…». Вы все это узнали телепатией?

— А чем еще? Я была в Москве. Масса детски доверчивых людей. С современными СМИ восстание устроить — раз плюнуть.

— Выходит, Председатель решил моими руками убрать Ленина и сдать немцам? Послал именно меня, чтобы ради меня убрали свидетелей?

— Он не хотел вас посылать. На этом настоял сам Ленин. Главное условие. Столыпин только воспользовался случаем.

— Умыл руки… И никакой революции не будет?

— Вот теперь как раз будет. Революция сверху. Перед вашим приездом Ленин закончил работу «Государство и социализм», о чем Столыпин не знает. После убийства Ленина эту работу прочтут в России десятки тысяч людей, она станет их святыми писанием. Помните, у Маяковского — «Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичева смерть»? После войны и победы они совершат социалистическую революцию сверху, и Столыпин будет вынужден либо плыть по течению, либо его сметут. И этот, новый социализм, уже не рухнет в восьмидесятых, потому что в нем не будет ни своих Хрущевых, ни Горбачевых.

— Но ведь из-за меня убили людей. Понимаете?

— Понимаю. И без вас бы убили людей. Убьют миллионы людей, потому что начинается мировая война. России нужна эта жертва.

— И обновленному СССР — тоже? Вы ведь тоже воспользовались ситуацией?

— С чего вы взяли?

— Вы же сами сказали, что были в Москве. Чтобы добраться сюда, нужно несколько дней. Что вам стоило с вашей телепатией связаться с большевиками и предупредить, а не одной сюда ехать?

— Могу сказать, чего стоило. Несколько сот тысяч ни в чем не повинных жизней. Да, все прекрасно, большевики предупреждены, Ленин скрывается, книгу «Государство и социализм» начинают понимать в конце тридцатых после Великой Депрессии. А до этого — процент невиновных, погибших от руки царских чекистов, разгул бюрократии, бессмысленные репрессии, культы личности. А теперь эту книгу в России поймут в начале двадцатых.

— Но это же убийство!

— Виктор Сергеевич, а будущие жертвы столыпинского террора — это не убийство? Жертвы, которые вы могли сократить — но не захотели?

— Понятно. Все тот же почерк. Уничтожим единицы, чтобы спасти тысячи. Не боитесь скатиться до терроризма?

— Да, боимся! Вы не знаете, не можете знать, как я сама хотела, чтобы меня убили вместо Ленина и Крупской! Но я не имею права! И вы не имеете права! Сворачивайте сюда, тут у меня рояль в кустах, то-есть, мотоцикл.

Армейский «Харлей-Дэвидсон» с литровым двухцилиндровым мотором, двумя цепями, хромированными деталями и большой, похожей на колокольчик фарой, смотрелся основательно. Такой винтажный боард-трекер, мечта байкера.

— Я потребовала, чтобы приделали второе седло, — сказала Варя. — Тут сил, как у «Иж-Планеты», должен вытянуть.

…Они неслись по ночной Швейцарии. Точнее, «неслись» — это громко сказано. Дороги здесь были довольно укатанные, а иной раз чуть ли не ровнее иных мест в Брянске с разбитым асфальтом, но нестись по дороге, которая все время виляет и чуть ли не делает мертвую петлю, не имеет смысла, если нет погони, а погони не было. В основном их облаивали собаки, но под колеса не кидались — воспитанные. Несколько раз на дороге попадалось что — то вроде полицейских постов, которые равнодушно пропускали двухколесную машину; правда, один раз въедливый блюститель порядка просто стал на дороге и замахал руками, требуя остановиться, а когда подъехали ближе — неожиданно отскочил в сторону и заорал «Хайль Гитлер!». Часа через полтора езды они свернули на луг где-то в глухом месте, где дорога серпантином подымалась в горы и неподалеку шумела невидимая в темноте река.

— Вот здесь я сложила тур, — сказала Варя, глуша мотоцикл и сдвигая на лоб очки. — Как вы в тот раз в Америке ночью место нашли? Кстати, с вами все в порядке? Как прогулка?

— Нехорошо смеяться над чувствами зомбируемых. У нас это вообще считается пропагандой нацизма.

— А, вы про того полицейского? Этой Европе нацисты уже внушают. И народ ну очень быстро схватывает.

Она повернула руль, и поймала лучом фары маленькую кучку камней.

— Вот там станете, когда я скажу. Надо еще минут сорок подождать.

— Как, уже все? Это переход в Россию?

— В Россию, в Россию. Удобно, правда?

— Вы раскрыли секрет?

Варя вздохнула.

— Ничего мы не раскрыли. Нам просто подбросили информацию. Ученые спорят… Но мы пока не настолько знаем тайны этого мира, не позволяет наша техника такие приборы делать, чтобы их раскрыть. Вот, решили попробовать.

— А вы как же? Остаетесь, или со мной?

— Есть вторая точка. Потом и подальше. И третья, запасная. Есть гипотеза, что на этот раз перебросит туда, в зависимости от того, кого переправляют. Если вас — в Россию, если меня — в СССР. На случай, если к этой не успеем.

— А нельзя так — вы сначала, а я — потом и подальше? Список хочу сократить.

Варя вздохнула.

— Кажется, я начала уставать… Что за список?

— Длинный список. Погибшие на Пэ Эм Вэ, от испанки, потом ихняя Че Ка дров наломает… Вы же само говорили.

— Понятно… Вам нельзя долго здесь. Как только присутствие хроноагента станет всеми признанным фактом, этим ту же воспользуются. Враги России скажут: «Русские третьесортная раса, дикари, пришельцы их специально выводят в лидеры, чтобы уничтожить мировую цивилизацию. Великие цивилизации должны объединиться и спасти человечество, указав дикарям их место». Разве вы не видите, что эта Россия не готова воевать со всем миром? Кто будет здесь вашим союзником? Движение неприсоединения в ООН? Где оно здесь, ООН, где они, третьи страны?

— А не поздно пить боржом? Или всех, кто меня видел, тоже, как Ленина?

— Виктор Еремин в этой реальности должен стать мифом. Легендой охранки для дезинформации противника. Этот прием войдет во все здешние учебники.

— Архивы моего предшественника тоже вы спалили?

— Не мы. Но, похоже, те, кто это сделал, думали так же. И не ошиблись. Разве то, что вы видели здесь, построили не русские? Разве это придумали не русские, российские ученые и инженеры? Вы же видите, эта Россия сама меняет свою жизнь, осознав свое будущее. Не лишайте Россию ее победы! Это же моя… ваша Родина.

— Ясно… А если немцы свалят все трупы на меня?

— Не свалят. Охранка полагала, что вас после выполнения главной задачи вытащат назад в свое время. Потому и не побоялась оставить вас немцам. В Бежице вы этой задачи еще не выполнили. А здесь вы дрались, как лев, ликвидировали трех германских террористов, но у вас не было противоядия. А потом лже-Еремина настигнет вражеская пуля по дороге в Россию. Не волнуйтесь, никого не станут убивать, просто подберут подходящий труп. И похоронят с почестями.

— Это уже неважно… Слушайте, Варя, мне все здесь внушают, что у нас после всей этой демократизации и попыток строить гражданское общество, неизбежна эпоха сталинизма, бонапартизма, авторитарного государства какого-то. И что мы должны воспринять это нормально. Вот вы скажите, у вас там все же к демократии идут, ну неужели мы не можем быть свободной страной?

— Я для вас последняя надежда услышать то, что вы хотите услышать? Виктор Сергеевич, а что такое у вас свобода? Что такое независимость? Кто у вас гражданское общество? Вот те, кто по всем городам уничтожают природу, застраивая поймы — гражданское общество? Или те, для кого важно купить квартиру с красивым видом, а как будут жить потомки, на это наплевать? Ну покажите, что вы общество, защитите хотя бы среду своего жизнеобитания. Свобода начинется с очень простого шага — с умения переступить через свои личные интересы ради других. С шага от животного к человеку. И пока у вас этого не поймут, вы будете вечно выбирать между своим авторитарным государством и оккупационным режимом.

Виктор молчал. Мысли путались.

Где-то неподалеку прокричала ночная птица. Крик был странный, незнакомый.

— Все, — сказала Варя. — Вам пора.

Глава 31 Цена пары секунд

В глаза ударил яркий солнечный свет. Виктор зажмурился и на миг остановился.

Мир наполнился шумом. Голоса, шум моторов, музыка откуда-то сзади, тепловозный гудок где-то неподалеку.

Виктора окутало тепло. Тепло майского вечера. Кто-то слега толкнул его, пробормотав «Стал тут…» и пошел дальше.

Запах альпийских цветов сменился запахом пыли и бензина.

«Получилось. Получилось…»

И тут по ушам ударил резкий визг тормозов — рядом, совсем рядом, — глухой удар и мир взорвался ропотом и криками.

Виктор открыл глаза. В полушаге от него стоял черный «Фольксваген-пассат» с помятым капотом. Людская масса на переходе рванулась к нему, как опилки к магниту.

Виктор обошел машину и заглянул через головы окруживших ее. С левой стороны, на асфальте, навзничь лежал незнакомый парень с окровавленным лицом — похоже тот самый, что пару секунд назад толкнул Виктора. Из приоткрытой двери «Фольксвагена» показалось лицо блондинки с широко раскрытыми от ужаса глазами.

— Уроды! Прямо на переход неслась!

— Скорая? Скорая? Человека сбили, умирает! У Тимашковых! Фамилия? Да какая, к черту, фамилия!

— Небось, по телефону… Вы видели?

И тут Виктор понял, что он, наверное, единственный из присутствующих, кто не видел происшествия.

«Они не убили меня. Они спасли. Отправили в прошлое и спасли. Но вместо меня погиб другой. За меня гибнут другие, и я в долгу…»

Он повернулся и неторопливо двинулся в сторону Почты.

— Отец, а ты куда? — перед Виктором вырос молодой парень в куртке. — Ты же в двух шагах был!

— Это я должен был погибнуть, — медленно ответил Виктор, глядя в глаза парню. — Они научились сдвигать время катастрофы…

— Да оставь его, — парня потянули за рукав, — Не видишь, человек в шоке. Тут и так пол-Бежицы видело.

…В субботу Виктор выбрался к часовщику на XXII Съезда, и тот, без долгих рассуждений, вставил звено из чьего — то старого, поломанного браслета. Там, где оказался бессильным менеджмент фирмы с мировым именем, дело решили простые рабочие руки.

К концу лета вся эта история стала казаться Виктору дурным сном. Он нашел недорогой чайник, фирму прибрали москвичи, но мировая экономика как-то стала оживать… в общем, в зарплате они не проиграли, хотя и не выиграли.

И когда на деревьях уже начала золотиться листва, Виктор обнаружил в почтовом ящике квитанцию на получение бандероли из Москвы. Бандероль оказаась из какой-то неведомой фирмы, и Виктор вроде там ничего не заказывал. По виду как коробка DVD.

«Рекламная акция, наверное. Ошиблись», подумал он и вскрыл бандероль только дома.

Внутри действительно оказался бокс от DVD, без наклеек. По весу на бомбу не тянуло, а «белый порошок» можно было и в письмо насыпать.

Аккуратно открыв бокс, Виктор обнаружил там старую открытку. Точнее — звуковое письмо шестидесятых, на куске пленки. Песня про глобус. «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой…»

На обороте гелевой ручкой было начеркано несколько строк.

Конец