Ревность

Лицо, которого не видно при таком положении, склонилось над столом, где руки, тоже скрытые, делают какую-то кропотливую, долгую работу: поднимают петли на очень тонком чулке, полируют ногти, выполняют карандашный рисунок микроскопических размеров, стирают резинкой пятно или неудачно выбранное слово. Время от времени она выпрямляется и откидывается назад, чтобы лучше оценить свою работу. Медленным движением руки отбрасывает назад одну прядь, слишком короткую, которая выбилась из чересчур подвижной прически и теперь мешает.

Но непокорная прядь так и остается на белом шелке, на гладкой материи, натянутой плечом: там она чертит волнистую линию с крутым завитком на конце. Под колышущимися волосами очень тонкая талия пересечена идущей прямо по оси спины узкой металлической молнией, вшитой в платье.

А*** стоит на террасе, у квадратной колонны, что поддерживает юго-западный угол крыши. А*** повернулась к югу и опирается обеими руками на балюстраду, откуда открывается вид на сад и всю долину.

А*** вся озарена солнцем. Лучи бьют ей прямо в лицо. Но она не боится жары, даже в полуденный час. Ее укороченная тень падает перпендикулярно на плиточный пол и занимает не более одного квадратика. В двух сантиметрах ближе к дому начинается тень крыши, параллельная балюстраде. Солнце почти в зените.

Вытянутые руки находятся на равном расстоянии от бедер. Пальцы одинаково крепко держатся за перила. Поскольку А*** распределяет свой вес точно поровну на обе ноги, обутые в туфли на высоком каблуке, тело расположено совершенно симметрично.

А*** стоит перед закрытым окном салона, тем, что выходит на дорожку, ведущую к шоссе. Взгляд ее, проникая сквозь стекло, устремлен прямо, к началу дорожки; он скользит над пыльным двором, на который ложится темная тень дома, полоса шириной примерно в три метра. Остальная часть двора выбелена солнцем.

Большая зала по контрасту кажется мрачной. Платье здесь окрашивается в холодно-синий цвет глубин. А*** стоит неподвижно. Она все смотрит прямо перед собой: на двор, на дорожку, в гущу банановых деревьев.

А*** в ванной, она оставила дверь в коридор приоткрытой. Она не занимается своим туалетом. Она стоит перед белым лакированным столиком, у квадратного окна, расположенного на уровне груди. Из этого проема, зияющего над террасой и балюстрадой, выше сада, взгляд ее может достигнуть только зеленой массы банановых деревьев, и еще дальше — нависающего над дорогой, что ведет на равнину, скалистого пика, границы плато, куда каждый вечер садится солнце.

Ночь спускается быстро: в этих краях не бывает сумерек. Лакированный столик становится синим, глубокого, выдержанного цвета, так же как и платье, белый пол, края ванны. Комната погружена в темноту.

Только квадрат окна выделяется более светлым лиловым пятном, и на нем обозначен черный силуэт А***: линия плеч и рук, контур волос. При таком освещении невозможно понять, стоит она лицом или спиной к окну.

Из кабинета внезапно уходит свет. Солнце село. Силуэт А*** совершенно стерся. Фотография дает о себе знать лишь перламутровой линией рамки, сверкающей в полумгле. Рядом с ней, спереди, сияет параллелограмм, лезвия и металлический эллипс в центре старательной резинки. Но блеск этот недолговечен. Теперь глаз не различает уже ничего, хотя окна открыты.

Пятеро рабочих все еще на своем месте, в глубине долины, они сидят на корточках, расположившись на мосту в шахматном порядке. По воде ручья все еще пробегают искры от последнего сумеречного света. А после ничего.

А*** на террасе скоро закроет свою книгу. Она читала до тех пор, пока хватало света. Потом подняла лицо, положила книгу рядом с собой на маленький столик и застыла, положив обнаженные руки на подлокотники кресла, откинувшись назад, на спинку, устремив широко раскрытые глаза в пустое небо, на пропавшие банановые деревья, на балюстраду, тоже поглощенную ночной темнотой.

И оглушительный треск цикад врывается в уши, словно никогда и не прекращался. Этот нескончаемый скрежет не становится громче, не меняет тона, звучит в полную силу уже несколько минут, а может, часов, потому что невозможно с точностью определить, когда он начался.

Сейчас вся сцена погрузилась во тьму. Хотя взгляд и успел к ней привыкнуть, ни единый предмет не всплывает на поверхность, даже из наиболее близких.

Но сейчас снова появляются балясины возле угла дома, точнее, половины балясин, и сверху на них положена перекладина перил; и плитки мало-помалу возникают у основания столбиков. Четко виден угол дома. За ним желтеет живой огонек.

Это зажгли большую керосиновую лампу, и она освещает две идущие ноги, на уровне голых коленей и лодыжек. Подходит бой, держа лампу в вытянутой руке. Вокруг пляшут тени.

Бой еще не дошел до маленького столика, но уже слышится голос А***, четкий, размеренный; она велит поставить лампу в столовой, предварительно закрыв как следует окна, точно так же, как во все другие вечера.

— Ты ведь знаешь, что не следует приносить лампу сюда. На свет летят москиты.

Бой ничего не сказал и ни на миг не остановился. Он даже не сбился со своего ровного шага. Дойдя до двери, развернулся на девяносто градусов и исчез в коридоре, оставив позади себя меркнущие полоски света: дверной проем, сияющий прямоугольник на полу террасы, шесть балясин на другом ее конце. И потом — ничего.

А*** не повернула головы, говоря с боем. Лампа осветила ее лицо с правой стороны. Профиль, вобравший в себя яркие лучи, так и остался на сетчатке глаза. В черной ночи, откуда не выплывет ни один предмет, даже самый близкий, светлое пятно перемещается произвольно, не теряя силы, сохраняя очертания лба, носа, подбородка, рта - Пятно это — на стене дома, на плитках, на беззвездном небе. Оно во всей долине, от сада до реки, и на другом склоне. Оно также и в кабинете, в комнате, в столовой, в салоне, во дворе, на дорожке, что ведет к шоссе.

Но в лице А*** не дрогнула ни одна черта. Она не разомкнула губ, чтобы заговорить, голос ее не пытался перекрыть оглушительный стрекот цикад; бой не выходил на террасу, а значит, не приносил лампу, прекрасно зная, что хозяйке этого не надо.

Он принес лампу в комнату, где хозяйка укладывает вещи к отъезду.

Лампа стоит на туалетном столике. А*** вот-вот закончит свой неброский макияж: губная помада, всего лишь воспроизводящая естественный цвет губ, кажется, однако, темнее при слишком резком свете.

Еще не рассвело.

Вот-вот приедет Фрэнк, чтобы забрать А*** и отвезти ее в порт. Она сидит перед овальным зеркалом, где лицо отражается анфас, освещенное с одной стороны, и на малом расстоянии от отражения вырисовывается профиль.

А*** наклоняется ближе к зеркалу. Анфас и профиль сближаются. Между ними не более тридцати сантиметров. Но форма их и расположение относительно друг друга не меняются: профиль и анфас параллельны.

Правая рука и рука в зеркале рисуют на губах и на их отражении точный очерк рта, немного более яркий, более четкий, чуть-чуть более насыщенный.

Кто-то дважды негромко постучал в дверь, выходящую в коридор.

Ослепительно яркие губы и половинка губ шевелятся совершенно синхронно:

— В чем дело?

Голос звучит сдавленно, словно в комнате больного или как будто вор говорит со своим сообщником.

— Господин, он здесь,— отвечает голос боя по ту сторону двери.

Однако рокот мотора не нарушал тишины (не тишины, конечно, а ровного, нескончаемого шипения керосиновой лампы).

А*** говорит:

— Иду.

Не торопясь, уверенным движением она завершает над подбородком прихотливый изгиб.

Встает, пересекает комнату, обходя широкую кровать, берет с комода сумочку и легкую шляпку из белой соломки с очень широкими полями. Открывает дверь бесшумно (хотя и без чрезмерных предосторожностей), выходит, закрывает дверь за собой.

Шаги удаляются по коридору.

Входная дверь открывается и закрывается.

На часах половина седьмого.

Весь дом стоит пустой. Он стоит пустой с утра.

Сейчас половина седьмого. Солнце скрылось за скалистым пиком, венчающим самый значительный выступ плато.

Ночь черная, неподвижная, не принесшая ни малейшего намека на свежесть, полная оглушительного звона цикад, который, кажется, никогда не прекращался.

А*** не должна вернуться к обеду; она пообедает в городе, с Фрэнком, перед тем как ехать домой. Она не сказала, что приготовить к ее возвращению. Значит, ей ничего не будет нужно. Бесполезно дожидаться ее. Во всяком случае, бесполезно дожидаться ее к обеду.

В столовой бой поставил один-единственный прибор, напротив длинного, низкого буфета, занимающего почти все пространство между открытой дверью в буфетную и закрытым окном, выходящим во двор. Занавеси никто не опустил, и видны шесть черных квадратиков окна.

Только одна лампа освещает эту большую залу. Она стоит на столе, на юго-западном его углу (то есть со стороны буфетной), и отблеск ее падает на белую скатерть. Справа от лампы пятнышко соуса отмечает место, где обычно сидит Фрэнк: удлиненный, извилистый след, окруженный более слабыми, редкими знаками. По другую сторону лучи лампы бьют перпендикулярно в голую стену, и в ярком свете вновь появляется образ сороконожки, раздавленной Фрэнком.

Если каждая из ножек скутигеры состоит из четырех сочленений примерно одинаковой длины, ни одна из тех, что запечатлелись здесь, на матовой краске, не осталась неповрежденной — разве что, может быть, первая слева. Но она вытянута почти в прямую линию, так что сочленения трудно обнаружить. Первоначально эта ножка могла быть гораздо длиннее. Усики тоже отпечатались на стене не до конца.

На белой тарелке земляной краб разворачивает пять пар своих конечностей: сочленения на них очень заметные, крепкие, в полном порядке, ладно пригнанные. Многочисленные отростки вокруг рта, гораздо меньших размеров, тоже расположены попарно. Ими тварь производит нечто вроде потрескивания, которое можно услышать с очень близкого расстояния; такие же звуки в некоторых случаях издает и скутигера.

Но ничего не слышно из-за лампы, которая постоянно шипит; в этом не отдаешь себе отчета, пока не попытаешься уловить какой-то другой звук.

На террасе, куда бой принес маленький столик и одно из кресел, шипение лампы скрадывается всякий раз, когда его прерывает крик зверя.

Цикады давно умолкли. Уже довольно поздняя ночь. Нет ни звезд, ни луны. Ни дуновения ветерка. Ночь черная, безветренная и душная, как все остальные ночи, оглашаемая лишь пронзительными короткими призывами мелких ночных хищников, внезапным жужжанием скарабея, шелестом крыльев летучей мыши.

Потом вновь тишина. Но вот слабый рокочущий звук заставляет напрячь слух... Звук почти тотчас же прекратился. И опять слышится навязчивое шипение лампы.

Этот звук, впрочем, был больше похож на рычание, чем на рокот мотора. А*** до сих пор не вернулась. Они запаздывают, что вполне естественно при наших скверных дорогах.

На свет лампы, конечно, летят москиты, но летят они именно на свет. Достаточно поставить лампу чуть в стороне, и вас не обеспокоят ни москиты, ни прочие насекомые.

Они вьются вокруг стекла, и их вращение сопровождает однообразный гул горящего керосина. Их малые размеры, относительная удаленность и скорость полета — которая увеличивается по мере приближения к источнику света — не дают рассмотреть как следует строение туловища и крыльев. Невозможно даже отличить один вид от другого, тем более их назвать. Это всего лишь простые движущиеся частицы, они описывают более или менее сплющенные эллипсы, горизонтальные или с очень малым наклоном, пересекая на разных уровнях колпак лампы.

Но траектория полета редко имеет центром этот колпак; почти все время они отклоняются в сторону, вправо или влево, иногда так далеко, что частица теряется в ночи. Она тотчас же вновь выходит на сцену — или другая вместо нее — и быстро сужает свою орбиту, попадая вместе с подобными ей в некую общую зону, резко освещенную, простирающуюся в длину где-то на полтора метра.

Каждую секунду какие-нибудь из эллипсов истончаются, становятся касательными по отношению к колпаку, то с одной, то с другой его стороны (спереди и сзади). Тогда орбиты сокращаются до предела в обоих направлениях, и скорость становится максимальной. Но невозможно долго поддерживать этот убыстренный ритм: резкий рывок в сторону — и движущиеся частицы вращаются вокруг центра притяжения более плавно.

Впрочем, если говорить об амплитуде, форме, положении относительно центра, то внутри роя вариации, наверное, бесконечны. Чтобы проследить их, нужно научиться различать отдельные особи. Поскольку это невозможно, улавливается некое постоянство целого, а в недрах его местные кризисы, приращения, сокращения, перемещения уже не поддаются учету.

Пронзительный, короткий крик зверя прозвучал совсем близко, вроде бы из сада, из-под самой террасы. Через три секунды тот же самый крик раздался с другой стороны дома. И вновь тишина, хотя это и не тишина, а череда однообразных криков потише и подальше, в гуще банановых деревьев, около реки, может быть, на противоположном берегу, криков, заполняющих всю долину.

Сейчас послышался звук более глухой, более долгий, и он требует внимания: нечто вроде рыка, храпа, рокота...

Но еще до того, как можно было его определить, звук этот пропал. Ухо, которое тщетно пытается отыскать его вновь в глубине ночи, улавливает вместо него лишь шипение керосиновой лампы.

Звук этот жалобный, тонкий, немного гнусавый. Но сама сложность его позволяет различать обертоны на любой высоте. Это непрерывное гудение, одновременно глухое и пронзительное, будто бы не доносится откуда-то, а наполняет собой голову и все пространство ночи.

Хоровод насекомых вокруг лампы всегда одинаков. Тем не менее, если долго вглядываться, глаз начинает различать частицы, которые крупнее остальных. Но этого все же недостаточно, чтобы определить их природу. На черном фоне и они образуют лишь светлые пятна, которые сверкают все ярче и ярче по мере приближения к лампе, становятся вращающимися черными точками, когда пролетают перед стеклом, против сияния, потом их блеск восстанавливается целиком. Потом, к концу орбиты, идет на убыль.

Резко разворачиваясь по направлению к стеклу, одно из пятнышек сильно стукнулось о его поверхность, с громким, сухим звоном. Упав на стол, оно превратилось в маленького красноватого жесткокрылого; сложив надкрылия, жучок медленно кружит по столу, более темному, чем он сам.

Другие насекомые, сходные с этим, уже точно так же упали на стол и блуждают там наобум, неуверенно, описывая многочисленные кривые, стремясь к неизвестной цели. Вдруг, подняв надкрылия буквой V с загнутыми палочками, какой-нибудь из жучков раскрывает пленочные крылья, взлетает и тотчас же возвращается в рой частиц.

Но там он движется тяжело и не так быстро; за подобными элементами легче следить. Витки, которые они совершают, наиболее причудливые, включающие петли, гирлянды, взлеты, за которыми следуют жестокие падения, жучки то шарахаются из стороны в сторону, то мельтешат взад-вперед...

Вот уже несколько секунд, а может, и минут, длится более глухой звук: рычание, храп или рокот мотора, мотора автомобиля, который сейчас поднимется к плато, выедет на шоссе. На мгновение звук затихает, но нарастает вновь. На этот раз очевидно, что это автомобиль едет по шоссе.

Шум усиливается. Он наполняет всю долину своими мерными переливами, монотонными, более полнозвучными, чем среди бела дня. Вскоре рокот звучит сильнее, чем можно было бы ожидать от легкового автомобиля.

Шум сейчас слышится вблизи от развилки, ведущей на плантацию. Вместо того чтобы сбавить скорость и свернуть направо, автомобиль продолжает равномерно продвигаться вперед; вот уже рокот доносится до слуха, огибая дом с восточной стороны. Машина проехала мимо.

Выехав на ровную дорогу, прямо под скалистой закраиной, которой обрывается плато, грузовик сбрасывает скорость, и рокот мотора становится тише. Потом звук мало-помалу сходит на нет, по мере того, как машина удаляется к востоку, освещая мощными фарами купы деревьев с жесткой листвой, растущие там и сям в этих диких местах, и направляется к следующей концессии, принадлежащей Фрэнку.

Машина его могла снова сломаться. Иначе они давно бы уже возвратились.

Вокруг керосиновой лампы продолжают крутиться эллипсы, то удлиняясь, то сокращаясь, отклоняясь то влево, то вправо, поднимаясь, опускаясь, шарахаясь то в одну, то в другую сторону, свертываясь все в более и более запутанный клубок, где не различишь уже ни единого изгиба.

А*** давно уже должна бы вернуться.

Тем не менее возможных причин задержки хоть отбавляй. Не думая пока об аварии — чего тоже нельзя исключать,— можно предположить подряд два прокола—и вот водитель вынужден сам заменять шину: следует снять колесо, развинтить его, найти дырку в камере при свете фар и т. д. ...; а может, из-за слишком резкого толчка полетел какой-нибудь контакт, например выключились фары, что повлекло за собой долгие поиски поломки и ее быстрое, наугад, устранение при тусклом свете карманного фонарика. Дорога в таком скверном состоянии, что могут оказаться поврежденными даже ведущие детали, если машина едет слишком быстро: сломаны буфера, разбит вал, картер изодран в клочья... Нельзя даже отказать в помощи другому водителю, попавшему в беду. Возможны и другие случайности, отсрочившие отъезд: слишком затянулось какое-то дело, зазевался официант, случайно встреченный друг в последнюю минуту пригласил поужинать, и т. д., и т. п. ... Наконец, водитель мог устать и отложить поездку на утро.

Шум грузовика, что поднимается по дороге с этой стороны долины, вновь разносится в воздухе. Машина идет с запада на восток, от одного до другого предела слышимости, максимальная мощность звука достигается на участке за домом. Грузовик движется с той же скоростью, что и прежний, так что можно подумать, будто это рейсовый автобус; но рокочет гораздо громче. Явно катит порожняком. Это возвращаются из порта перевозчики бананов, оставив груз под навесами у въезда на причал, где стоит на приколе «Кап Сен-Жан».

Это как раз и изображено на почтовом календаре, что висит в комнате на стене. Белый корабль, совсем новенький, стоит на пристани, вдоль длинного мола, который, начинаясь от нижнего края картинки, завершается к ее середине острым концом. С трудом различимо строение мола: скорее всего, перед нами деревянный (или железный) каркас, поддерживающий платформу, залитую асфальтом. Поскольку платформа находится почти на уровне воды, борта корабля поднимаются над нею на приличную высоту. Корабль развернут носом, видна вертикальная линия форштевня и две гладкие переборки, из которых только одна освещена.

Корабль и пристань занимают середину изображения; первый расположен слева, вторая — справа. Море вокруг них усеяно пирбгами: восемь видны отчетливо и еще три более смутно, на заднем плане. Лодка попрочней, под квадратным парусом, трепещущим на ветру, огибает пристань. А на пристани вокруг нагроможденных тюков перед пришвартовавшимся кораблем скопилась разноцветная толпа.

Немного в стороне, но на переднем плане, повернувшись спиной к суматохе и к вызвавшему ее большому белому кораблю, какой-то человек, одетый по-европейски, разглядывает в правой части картинки что-то смутное, выброшенное морем, плывущее по волнам в нескольких метрах от него. Поверхность воды подернута слабой зыбью, невысокой, размеренной; мелкие барашки катятся по направлению к смотрящему человеку. Предмет, наполовину приподнятый волною, похож на старый пиджак или пустой мешок.

Самая крупная из пирог находится в непосредственной близости от него, но плывет в другую сторону; все внимание двух туземцев, которые ею правят, привлечено тем, что происходит впереди: столкновением невысокой волны с корпусом судна,— взметнувшийся султан белой пены запечатлен на фотографии.

Слева от пристани море еще спокойнее. И зеленый цвет его более насыщенный. Вытянутые лужицы бензина образуют радужные пятна у самой пристани. Именно сюда только что пришвартовался «Кап Сен-Жан», и на нем сосредоточено внимание всех других персонажей, образующих сцену. Из-за положения, которое занимает корабль, сооружения над верхней палубой видны смутно — только передняя часть мостика, трап, край трубы и первая грузовая стрела со склоненной перекладиной, блоками, канатами, тросами.

На верхушку стрелы присела птица, не морская птица, а стервятник с голой шеей. Второй парит в небе, в верхнем правом углу: крылья вытянуты в одну сплошную линию, четко очерчены, весь силуэт явно клонится к верхушке стрелы; птица вот-вот развернется и полетит назад. Сверху горизонтально проходит белая полоса шириной в три миллиметра, потом красная рамка, которая в два раза уже.

Над календарем, который прикреплен кнопкой за красную тесемку в форме перевернутой галочки, стена выкрашена в светло-серый цвет. Вокруг заметны другие дырки от кнопок. Дыра побольше, слева, осталась от болта или большого гвоздя.

Если не считать этих отверстий, здесь в комнате краска на стенах сохранилась хорошо. Как и во всем доме, стены тут покрыты вертикальными рейками шириной сантиметров в десять, отделенными друг от друга двойной каннелюрой. Глубина бороздок подчеркивается четкой тенью, возникшей в резком свете керосиновой лампы.

Такая насечка идет по всем четырем сторонам квадратной комнаты — точнее, кубической, поскольку высота ее равна ширине и длине. К тому же и потолок покрыт такими же серыми рейками. Что до пола, то и на нем сходный рисунок, подчеркнутый продольными, хорошо выраженными щелями, очень чистыми, углубленными и выдолбленными частым мытьем, от которого побелели половицы, и параллельными каннелюрам потолка.

Так, шесть внутренних сторон куба разрезаны на тонкие ровные полосы равных размеров, вертикальные для четырех вертикальных плоскостей, ориентированные с запада на восток для двух плоскостей горизонтальных. Поскольку лампа немного дрожит в вытянутой руке, кажется, что все эти линии с их короткими подвижными тенями безостановочно вращаются по кругу.

Снаружи стены дома обиты, наоборот, горизонтальными планками; к тому же эти планки шире — около двадцати сантиметров — и находят одна на другую. Так что их поверхность не вписана в единый вертикальный план, а состоит из многочисленных параллельных плоскостей с наклоном в несколько градусов, отделенных друг от друга на толщину одной планки.

Окна окружены орнаментом, а над ними — треугольный фронтон, сильно сплющенный. Планки, из которых составлены эти украшения, прибиты к расположенным в виде чешуек доскам стены так, что обе системы соприкасаются лишь на гранях (по нижнему краю каждой доски), и между ними остаются довольно значительные зазоры.

Всей своей площадью прикреплены только два горизонтальных орнамента: основание фронтона и основание всей каймы, под оконным проемом. Оттуда, из угла, вдоль по древесине стекала темная жидкость, пересекая одну планку за другой, грань за гранью, затем бетонный цоколь, становясь все тоньше и тоньше, превратившись наконец в едва заметную ниточку, и достигла пола террасы посередине одной из плиток, завершившись там маленьким круглым пятном.

Плитки вокруг чистые, ничем не запачканы. Пол здесь часто моют, мыли и сегодня днем. Обожженная глина, очень ровная, представляет собой матовую поверхность сероватого цвета, приятную на ощупь. Плитки крупных размеров: если считать от круглого пятна до ступеньки, ведущей в коридор, то вдоль стены их помещается всего пять с половиной.

Дверь тоже окаймлена орнаментом и увенчана треугольным сплющенным фронтоном. За порогом пол тоже выложен плиткой, но более мелкой: каждая плитка уменьшена вполовину по всем параметрам; такой размер более ходовой, обычный. Они не гладкие, как на террасе, а заштрихованы по диагонали еле процарапанными бороздками; вдавленные части имеют ту же ширину, что и выпуклые, то есть несколько миллиметров. Их расположение меняется от одной плитки к другой, так что вырисовывается последовательный узор, напоминающий шевроны на рукаве у солдат. Этот рельеф, чуть заметный при дневном свете, неплохо виден при искусственном освещении, особенно если держать лампу недалеко от пола; узор виден еще лучше, если поставить лампу на пол.

Легкое колыхание света, который движется вдоль коридора, сообщает непрерывной последовательности шевронов постоянное волнообразное движение, похожее на морской прибой.

Та же облицовка, без какой-либо границы, продолжается и в салоне-столовой. Участок, где стоят стол и стулья, покрыт циновкой, сплетенной из волокон; тень от ножек быстро вращается против часовой стрелки.

Позади стола, посередине длинного буфета, туземный кувшин кажется еще более массивным: его толстое сферическое чрево из красной, не покрытой лаком глины отбрасывает на стену густую тень, которая растет по мере того, как приближается источник света; это черный диск, увенчанный равнобедренной трапецией (чье широкое основание находится наверху) и тонкой кривой линией, сильно изогнутой, которая соединяет край круга с одной из вершин трапеции.

Дверь в буфетную закрыта. Между этой дверью и зияющим проемом, ведущим в коридор, видна сороконожка. Она гигантских размеров, одна из самых крупных, каких только можно встретить в этих краях. Вместе с длинными усиками и чудовищными ногами, окружающими все туловище, она, пожалуй, будет величиной с обычную тарелку. Тень от различных отростков удваивает на матовой краске стены их и без того значительное количество.

Туловище изогнуто книзу; передняя часть отклонена по направлению к плинтусу, а задние кольца сохраняют первоначальное направление — путь по диагонали, пересекающий стену от выхода в коридор до угла потолка, над закрытой дверью в буфетную.

Тварь застыла неподвижно, будто бы в ожидании, все еще прямая, хотя, возможно, уже почуяв опасность. Только усики поочередно то опускаются, то поднимаются, медленно, но непрерывно.

Внезапно нижняя часть туловища зашевелилась, изогнулась, осуществляя поворот на месте, в результате которого темная черточка выгнулась дугой к основанию стены. И тотчас же, не успев уползти, тварь падает на пол, все еще согнутая пополам, поджимая одну за другой свои длинные ноги, а жвала сокращаются быстро-быстро, пережевывая пустоту, охваченные непроизвольной дрожью. Если приложить ухо, можно услышать легкое потрескивание, какое они производят.

Так потрескивает гребень в длинных волосах. Черепаховые зубчики раз за разом проходят сверху донизу всю густую массу, черную с красноватыми отблесками: электризуются кончики волос, электризуются зубчики гребня, мягкие, только что вымытые волосы потрескивают по всему пути скольжения тонкой руки — тонкой руки с заостренными пальцами, которые сжимаются все крепче и крепче.

Два длинных усика раскачиваются попеременно, все быстрей и быстрей. Тварь остановилась на середине стены, как раз там, куда падает взгляд. Сильно развитые ножки у задней части туловища позволяют безошибочно определить скутигеру, или «сороконожку-паука». В тишине какое-то мгновение слышится характерное потрескивание, производимое, возможно, с помощью щечных отростков.

Фрэнк, не говоря ни слова, встает, берет полотенце, свертывает его в комок, подходит неслышным шагом, давит тварь на стене. Затем ногой давит тварь на полу комнаты.

Потом возвращается к кровати, по дороге вешая полотенце на металлический стержень возле умывальника.

Рука с заостренными пальцами сжалась на белой простыне. Пять растопыренных пальцев скрючились, вдавливаясь с такой силой, что скомкалась ткань: на ней так и осталось пять лучиков, пять сходящихся борозд... Но москитная сетка вновь падает вокруг кровати, скрывает ее под тусклым покровом из бесчисленных ячеек; прямоугольные заплаты укрепляют порванные места.

Торопясь достигнуть цели, Фрэнк еще больше увеличивает скорость. Толчки ощущаются все сильнее и сильнее. И все же он жмет и жмет на педаль. Он не увидел в ночной темноте выбоину посреди шоссе. Машина подскакивает, теряет управление... На такой неровной дороге водителю трудно вовремя вывернуть руль. Синяя легковая машина сейчас съедет на обочину, врежется в дерево с жесткой листвой, которая едва задрожит от удара, невзирая на всю его силу.

Тотчас же вздымается пламя. Вся пустошь озарена, пожар распространяется, потрескивает сухостой. Этот звук производит сороконожка, снова застывшая на середине стены.

Если вслушаться, то звук этот похож скорее на вздох, чем на потрескивание: сейчас настала очередь щетки, и она скользит вниз по распущенным волосам. Едва добравшись до низа, она очень быстро описывает восходящую дугу, рисует в воздухе кривую, которая приводит к исходной точке, к гладким волосам у корней, откуда щетка снова скользит в обратном направлении.

На противоположной стене комнаты стервятник находится все в той же точке своего полета. Чуть ниже, на верхушке грузовой стрелы, вторая птица тоже не пошевелилась. В самом низу, на переднем плане, обрывок ткани наполовину поднят размеренными волнами поднявшейся зыби. И два туземца в пироге так и не могут отвести взгляда от султана пены, который вот-вот обрушится на их хлипкую лодчонку.

Наконец, еще ниже письменный стол простирает свою лакированную поверхность, и кожаный бювар лежит на своем месте, на середине широкой стороны. Слева — специально вырезанный кусочек фетра, на который ставится круглое основание керосиновой лампы; ручка ее находится сзади.

Внутри бювара зеленая промокательная бумага испещрена обрывками строк, написанных черными чернилами: черточки в два-три миллиметра, крошечные закругления, крестики, закорючки и т. д. ...; ни одного знака невозможно прочесть, даже в зеркале. В боковой кармашек засунуты одиннадцать листков почтовой бумаги, голубой, очень светлой, обычного формата. На первом из этих листков хорошо виден след стертого слова — сверху, справа —от него остались всего два хвостика, очень бледных, истонченных резинкой. Бумага в этом месте более тонкая, почти прозрачная, но фактура ее достаточно гладкая, туда можно вписать новое слово. Что же до прежних букв, тех, что там находились раньше, то их невозможно восстановить. В кожаном бюваре больше нет ничего.

В ящике стола лежат две пачки почтовой бумаги, одна непочатая, вторая почти на исходе. Размер листков, их качество, их светло-голубой цвет абсолютно такие же, как и у прежних. Подле в ряд лежат три связки разных конвертов, темно-синих внутри, все еще скрепленных полоской бумаги. В одной из связок, однако, доброй половины конвертов не хватает, и полоска бумаги вокруг оставшихся провисла.

Кроме двух простых карандашей, круглой резинки для машинописи, романа, который явился предметом стольких дискуссий, и нетронутой книжечки марок в ящике стола нет ничего.

Верхний ящик большого бюро требует более тщательного осмотра. Справа в нескольких шкатулках хранятся старые письма, почти все в конвертах со штемпелями Европы или Африки: письма от родных А***, письма от разных друзей...

Прерывистые шлепающие звуки привлекают внимание к западному ответвлению террасы, по другую сторону кровати, за окном, на котором спущены жалюзи. Может быть, это шум шагов по плиткам. А ведь бой и повар должны были давно уже лечь. К тому же, босиком или в плетеных сандалиях, они ступают совершенно бесшумно.

Шум внезапно стих. Если это и в самом деле были шаги, то шаги быстрые, торопливые, крадущиеся. Они даже не были похожи на шаги человека, скорее то было животное: бродячая собака забралась на террасу.

Шум оборвался так быстро, что не оставил ясного воспоминания: не было времени даже хорошенько его расслышать. Сколько раз повторились легкие удары по плиткам? Каких-нибудь пять или шесть, может, и меньше. Этого мало для пробежавшей собаки. Большая ящерица падает со стрехи с таким вот глухим шлепком; но тогда нужно допустить, что упало пять или шесть ящериц, одна за другой сряду, а это маловероятно... Только три ящерицы? И то многовато... А может, звук повторился всего дважды.

По мере того как он удаляется в прошлое, звук этот кажется все менее правдоподобным. Сейчас его как бы и вовсе не было. Сквозь щели в жалюзи, слегка приоткрытых — несколько запоздалый жест,— невозможно ничего разобрать. Остается только снова опустить их, потянув за боковую рейку, которая приводит в действие все остальные дощечки.

Комната снова замкнута. Полоски на полу, каннелюры на стенах и потолке вращаются все быстрее и быстрее. Стоящий на пристани человек, что наблюдает за всплывшими лохмотьями, тоже начинает наклоняться, не теряя при этом своей чопорности. Он одет в белый костюм хорошего покроя, на голове у него пробковый шлем. У него старомодные черные усы с закрученными вверх концами.

Нет. Его лицо в тени, на нем ничего нельзя различить, неясен даже цвет его кожи. Кажется, что невысокая волна, продвигаясь, развернет кусок ткани и покажет, одежда ли это, матерчатый мешок или еще что-нибудь, если, конечно, к тому времени не смеркнется окончательно.

И в этот миг свет внезапно гаснет.

Возможно, уровень керосина мало-помалу понижался, но в этом уверенности нет. Меньшая площадь была освещена? Свет стал желтее?

А ведь поршень насоса приводился в действие несколько раз в начале ночи. Неужели выгорел весь керосин? Бой забыл наполнить резервуар? Не указывает ли внезапность явления на то, что из-за некачественного горючего засорился проток?

Так или иначе, заново зажигать лампу слишком сложно, не стоит возиться. Не так уж трудно в темноте пересечь комнату, найти большое бюро и открытый ящик, связки ничего не значащих писем, коробки с пуговицами, клубки шерсти, пучок шелка или очень тонкого конского волоса, похожего на человеческий; потом закрыть ящик.

Шипение лампы прекратилось, и теперь понимаешь, какую важную роль оно играло. Канат, что разматывался пядь за пядью, вдруг оборвался или отцепился, бросив кубическую клетку на произвол судьбы: свободное падение. Звери, должно быть, тоже умолкли, один за другим, в глубине долины. Тишина такая, что самые робкие движения неисполнимы.

Подобно этой ночи без очертаний, шелковые волосы протекают между согнутых пальцев. Удлиняются, множатся, протягивают щупальца во всех направлениях, сматываются в клубок все более и более сложный, но сквозь извивы и кажущиеся лабиринты пальцы скользят с тем же равнодушием, той же небрежностью, с той же легкостью.

С той же легкостью клубок волос разматывается, простирается и падает на плечо послушным потоком, и по нему мягко скользит щетка с шелковыми щетинками, сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз, направляемая сейчас одним лишь дыханием, которого достаточно, чтобы создать в этой кромешной темноте ровный ритм, способный еще что-то измерить, если осталось еще что-то, поддающееся измерению, очерчиванию, описанию, в этой кромешной темноте, вплоть до рассвета, сейчас.

Уже давно рассвело. В нижней части окон, выходящих на юг, полосы света просачиваются в щели опущенных жалюзи. Если солнце осветило фасад под этим углом, значит, оно уже стоит высоко на небе. А*** не вернулась. Ящик комода, слева от кровати, все еще полуоткрыт. Он довольно тяжелый и, задвигаясь, скрипит, как плохо смазанная дверь.

А вот дверь комнаты бесшумно поворачивается на петлях. Туфли на каучуковой подошве бесшумно ступают по плиткам коридора.

Слева от входной двери, на террасе, бой расположил, как обычно, низенький столик и единственное кресло и поставил на столик единственную чашку кофе. Сам бой показался на углу террасы, неся двумя руками поднос с кофейником.

Поставив принесенное рядом с чашкой, он говорит: — Хозяйка, она не вернулась.

Таким же тоном он бы сказал: «Кофе, он подан», «Да благословит вас Бог» или все равно что. Напевный голос его звучит на одной ноте, так что нельзя отличить вопрос от простого утверждения. Как все туземные слуги, Этот бой к тому же не привык ждать ответа, даже если он о чем-то спросил. Он тотчас же уходит, проникая в дом через открытую дверь, ведущую в центральный коридор.

Утреннее солнце высвечивает насквозь эту среднюю часть террасы, да и всю долину. В воздухе, почти свежем сразу после рассвета, птичьи трели заступают место ночного стрекота, звуковой фон почти такой же, хотя менее слитный, расцвеченный время от времени более мелодичными переливами. Что же до самих птиц, то их не видно, как и цикад,— таков уж их обычай — они укрываются под султанами широких зеленых листьев вокруг всего дома.

На участке голой земли, который отделяет дом от посадок, блестят бесчисленные нити паутины, полные росы; крошечные паучки сплели их между комьями земли. Внизу, на деревянном мосту, что пересекает маленькую речушку, бригада из пяти рабочих собирается заменить бревна, изъеденные термитами.

На террасе из-за угла дома появляется бой, следуя своим обычным маршрутом. В шести шагах позади него идет второй туземец, в шортах и майке, босиком, в старой обвисшей шляпе.

Походка нового персонажа упругая, быстрая и ленивая одновременно. Он идет за своим провожатым к маленькому столику, не снимая невиданного головного убора из фетра, бесформенного, выцветшего. Он останавливается, когда останавливается бой, то есть в пяти шагах позади него, и стоит на месте, свесив руки вдоль тела.

— Господин оттуда, он не вернулся,— говорит бой.

Гонец в мятой шляпе глядит вверх, на балки под крышей, где серо-розовые ящерицы гоняются друг за другом короткими перебежками, внезапно останавливаясь на бегу, склоняя голову набок, распрямляя хвост.

— Госпожа, она сердится,— говорит бой.

Он использует этот глагол, чтобы обозначить любой род нерешимости, печали или заботы. Несомненно, сегодня он подразумевает «беспокоится», но это слово могло бы с таким же успехом означать «гневается», «ревнует» или даже «пребывает в отчаянии». И все же он ни о чем не спрашивает и собирается уже уходить. Однако безобидная фраза, не имеющая точного значения, развязывает ему язык, и он разражается потоком слов на своем родном языке, который изобилует гласными, особенно «а» и «е».

Он и гонец сейчас повернулись друг к другу. Последний слушает, не выказывая ни малейшего понимания. Бой говорит на предельной скорости, будто бы его текст не содержит знаков препинания, но тем же певучим тоном, каким изъясняется по-французски. Внезапно он замолкает. Другой разворачивается и уходит той же дорогой, какой пришел, своей разболтанной быстрой походкой, мотая головой в невиданной шляпе, покачивая бедрами и болтая руками, свисающими вдоль тела, но так и не раскрыв рта.

Поставив грязную чашку на поднос рядом с кофейником, бой уносит все это, проходя в дом через открытую дверь, ведущую в коридор. Окна ее комнаты наглухо закрыты. А*** в такой час еще не встала.

Она выехала очень рано этим утром, чтобы успеть сделать все дела и тем же вечером вернуться на плантацию. Она отправилась в город с Фрэнком, чтобы приобрести какие-то нужные вещи. Она не уточнила, какие именно.

Поскольку комната пуста, нет никакой причины держать опущенными жалюзи, полностью закрывающие все три окна вместо стекол. Все три окна одинаковые, каждое разделено на четыре равных прямоугольника, то есть на четыре секции дощечек; каждая створка содержит по две секции, расположенные одна над другой. Все двенадцать секций совершенно одинаковые: шестнадцать дощечек, скрепленных вместе, приводимых в действие боковой рейкой, расположенной вертикально, вдоль внешнего косяка.

Шестнадцать дощечек из одной секции всегда параллельны друг другу. Когда конструкция опущена, они соприкасаются краями, перекрывая друг друга примерно на сантиметр. Протягивая рейку вниз, мы уменьшаем наклон дощечек, создавая тем самым просветы, ширина которых постепенно возрастает.

Когда жалюзи подняты до отказа, дощечки расположены почти горизонтально, ребрами наружу. Тогда противоположный склон долины показывается в виде последовательных полос, накладывающихся друг на друга, разделенных немного более узкими пробелами. В щель, что находится прямо на уровне глаз, видна купа деревьев с жесткой листвой, на границе плантации, там, где начинается желтоватая пустошь. Многочисленные стволы расходятся лучами в разные стороны, и на них растут ветви с темно-зелеными овальными листьями, которые кажутся нарисованными каждый по отдельности, несмотря на то что они относительно маленькие и их так много. Все это собрание стволов берет начало от одного корня; их колоссальное основание изрезано выступами и расширяется у самой земли.

Быстро смеркается. Солнце скрылось за скалистым пиком, венчающим самый значительный выступ плато. Половина седьмого. Оглушительный стрекот цикад заполняет всю долину — ровный беспрерывный скрежет, звучащий на одной ноте, без обертонов. Позади весь дом стоит пустой с самого рассвета.

А*** не должна вернуться к обеду, она пообедает в городе с Фрэнком, перед тем как ехать домой. Они, вероятно, вернутся к полуночи.

Терраса тоже пустая. Сегодня утром сюда не выносили ни кресел, ни низенького столика, за которым пьют аперитивы и кофе. Восемь блестящих точек отмечают на плитках расположение двух кресел под первым окном кабинета.

Поднятые жалюзи обратили наружу облупившиеся ребра своих параллельных дощечек; мелкие чешуйки во многих местах наполовину отстали, их легко отколупнуть ногтем. Внутри, в комнате, А*** стоит перед окном и смотрит сквозь одну из щелей на террасу, ажурную балюстраду и банановые деревья, растущие на противоположном склоне.

Между оставшейся серой краской, поблекшей от времени, и древесиной, посеревшей под воздействием сырости, появляются небольшие красновато-коричневые кусочки поверхности — это натуральный цвет древесины — там, где чешуйки краски только что отпали. Внутри, в комнате, А*** стоит перед окном и смотрит сквозь одну из щелей.

Человек по-прежнему неподвижный, склоняется к мутной воде, на бревенчатом мосту, покрытом дерном. Туземец не сдвинулся с места: сидит на корточках, его голова опущена, локти опираются о бедра, руки свешиваются между расставленных колен. Кажется, он что-то высматривает на дне речушки — животное, отражение, пропавшую вещь.

Перед ним, на делянке, что проходит вдоль речушки по противоположному берегу, многие грозди уже вроде бы созрели, и пора их срезать, хотя уборка урожая в этом секторе еще не начиналась. Рокоту грузовика, который меняет скорость, проезжая по шоссе с другой стороны дома, с этой стороны вторит скрип оконной задвижки. В первом окне комнаты распахиваются обе створки.

В этой раме видна до бедер фигура А***. Она говорит «добрый день» жизнерадостным тоном человека, который выспался и проснулся с душою пустой, свободной, готовой на все,—или человека, который предпочитает не выставлять напоказ свои заботы, из принципа водружая, как знамя, всегда одну и ту же улыбку.

А*** тут же скрывается внутри, потом появляется чуть дальше, через несколько секунд — возможно, через десять,— но на расстоянии в два или три метра, во всяком случае — в новой амбразуре, на том месте, где только что находились жалюзи второго окна: четыре секции дощечек исчезли, подались назад. Там она стоит дольше, и даже профиль ее пропадает — она повернулась к угловому столбу террасы, поддерживающему выступ крыши.

Она может различить со своего наблюдательного пункта только зеленую массу банановых деревьев, край плато и между плантацией и горами полосу невозделанной земли, поросшую высокими пожелтевшими травами, среди которых там и сям торчат немногочисленные деревья.

На самом столбе тоже рассматривать нечего, разве что облупившуюся краску да время от времени, в самый непредвиденный момент и на различных уровнях, серо-розовую ящерицу, которая то появляется, то исчезает, и передвигается так резко, что никто бы не смог сказать, откуда она взялась и куда делась, когда скрылась из виду.

Образ А*** снова стерся. Чтобы вновь обрести его, нужно направить взгляд по оси первого окна: она стоит перед большим бюро, у дальней стены. Приоткрывает верхний ящик и склоняется над ним, долго ищет справа какой-то предмет, который от нее ускользает; роется обеими руками, сдвигает связки и шкатулки, постоянно возвращаясь к тому же самому месту,— впрочем, может быть, она просто разбирает вещи.

Там, где она стоит, между дверью в коридор и большой кроватью, лучи с террасы могут настигнуть ее, пройдя через любое из трех распахнутых окон.

Беря свое начало на балюстраде, в двух шагах от угла, наклонная полоса света проникает в комнату через второе окно, наискось перерезает ножку кровати и достигает бюро. А*** выпрямляется, разворачивается в сторону светлой дорожки и немедленно скрывается у той части стены, которая разделяет два оконных проема и к которой прижался громадный шкаф.

А*** возникает через миг в левой створке первого окна, перед письменным столом. Она открывает кожаный бювар и наклоняется вперед, бедром опираясь о край стола. Эти широкие бедра снова мешают проследить, что делают руки, что они держат, что берут или что кладут.

А*** видна сзади, в три четверти, как и раньше, хотя и с другой стороны. Она все еще в утренней одежде, но волосы, не уложенные и не сколотые, уже тщательно причесаны; они блестят в ярком свете, когда при повороте головы смещаются мягкие волнистые пряди и тяжелая черная масса падает на обтянутое белым шелком плечо, в то время как силуэт удаляется в глубину комнаты, двигаясь вдоль стены, граничащей с коридором.

Кожаный бювар, лежащий на середине широкой стороны стола, как обычно, закрыт. Над полированной поверхностью древесины уже не сверкают черные пряди. Только на задней стене на почтовом календаре выступает из серых тонов громада белого корабля.

Сейчас комната как будто пустая. А*** могла бесшумно открыть дверь в коридор и выйти, но вероятнее всего, что она все еще там, хотя вне пределов видимости, в мертвой зоне, заключенной между этой дверью, громадным шкафом и углом стола: последнее, что можно на нем рассмотреть,—фетровый кружок, подставку для лампы. Кроме шкафа, в этом убежище стоит лишь один предмет мебели (кресло). И все же замаскированный выход, сообщающийся с коридором, салоном, двором, шоссе, умножает до бесконечности возможности бегства.

Грудь и плечи А*** вырисовываются в уменьшенной, убегающей перспективе в амбразуре третьего окна, на западном торце дома. Значит, она в какой-то момент должна была оказаться на виду, перед ножкой кровати, прежде чем попасть во вторую мертвую зону между туалетным столиком и кроватью.

Она стоит там неподвижно уже довольно долгое время. Ее профиль четко выделяется на более темном фоне. Губы у нее очень красные; сказать, использовала она косметику или нет, не так-то легко, потому что это их естественный цвет. Глаза широко открыты, взгляд, устремленный на зеленую черту банановых деревьев, медленно пробегает по их рядам и возвращается к угловому столбу, при этом шея и голова постепенно поворачиваются.

На голой земле сада тень от столба сейчас составляет угол в сорок пять градусов с ажурной тенью балюстрады, западным ответвлением террасы и торцом дома. А*** в окне больше нет. Ее нельзя разглядеть в комнате ни через это окно, ни через два других. И нет больше никакой причины предполагать, что она находится скорее в одной из трех мертвых зон, чем в двух остальных. Две из этих зон к тому же с легкостью предоставляют выход: первая — через центральный коридор, последняя — через ванную, вторая дверь которой ведет непосредственно в коридор, во двор и т. д. ... Комната снова как будто пустая.

Слева, в конце этого западного ответвления террасы, чернокожий повар чистит бататы над жестяным тазом. Он сидит на пятках, поставив таз между коленями, которые упираются в пол. Сверкающее, заостренное лезвие ножа срезает узкую, бесконечную кожуру с длинного желтого клубня, который размеренно поворачивается вокруг своей оси.

На том же расстоянии, но в перпендикулярном направлении, Фрэнк и А*** пьют аперитив, откинувшись на спинки своих обычных кресел под окном кабинета. «Славно-то как здесь, внутри!» Фрэнк держит стакан в правой руке, лежащей на подлокотнике. Три прочие руки лежат параллельно друг другу на параллельных кожаных подлокотниках, а три ладони прижались к концу подлокотника там, где кожа загибается вниз и прибита к красной древесине тремя большими гвоздями с круглыми шляпками.

На двух руках из четырех, на тех же самых пальцах надето то же самое золотое кольцо, широкое и плоское: первая рука слева и третья, та, что сжимает стакан в форме усеченного конуса, до половины наполненный золотистой жидкостью,— правая рука Фрэнка. Стакан А*** покоится рядом с нею, на маленьком столике.

А*** и Фрэнк наперебой обсуждают поездку в город, которую собираются предпринять вместе на следующей неделе, ей нужно кое-что купить, ему — навести справки по поводу нового грузовика, который он намеревается приобрести.

Они установили уже время отправления и время прибытия, прикинули, сколько времени займет дорога туда и обратно, подсчитали, сколько часов останется им на все их дела. Остается только подобрать самый подходящий день. Естественно, что А*** хочет воспользоваться представившейся возможностью: это позволит ей, никого не беспокоя, проделать путь в приемлемых условиях. Удивительно лишь то, что эта поездка не устроилась при аналогичных обстоятельствах гораздо раньше, в тот или иной день.

Сейчас заостренные пальцы второй руки теребят никелированные шляпки гвоздей: подушечки указательного, среднего и безымянного пальцев скользят туда и сюда по трем гладким, выпуклым поверхностям. Средний палец вытянут вертикально, по направлению к вершине кожаного треугольника; безымянный и указательный наполовину согнуты, чтобы коснуться двух других гвоздей. Вскоре в шестидесяти сантиметрах влево те же три тонких пальца начинают предаваться тому же занятию. Самый левый из этих шести пальцев —тот, на котором кольцо.

— Значит, Кристиана не поедет с нами? Как жаль...

— Нет, она не может,—говорит Фрэнк,—из-за ребенка.

— Кроме того, на побережье жара ощущается еще сильнее.

— Да, это правда, там тяжелая жара.

— Но, может быть, она все же надумает. Как она сегодня чувствует себя?

— Все так же,— говорит Фрэнк.

Низкий голос второго шофера, который напевает туземную мелодию, достигает трех кресел, расставленных посередине террасы. Хотя этот голос и приходит издалека, его узнаешь без труда. Огибая дом сразу с двух сторон, он достигает слуха одновременно и справа, и слева.

— Все так же,— говорит Фрэнк. А*** настаивает, полная участия:

— Но в городе она сможет посетить врача.

Фрэнк приподнимает левую руку от подлокотника, обтянутого кожей, не отрывая при этом локтя, и тут же замедленным движением опускает ее на прежнее место.

— Она уже посетила достаточно врачей. Она принимает столько лекарств, будто...

— И все же можно было бы попробовать что-то еще.

— Но она утверждает, будто дело в климате!

— Все говорят: «климат», но ведь это ничего не значит.

— Приступы малярии.

— Есть ведь хинин...

Обменялись пятью-шестью фразами по поводу того, сколько доз хинина следует принимать в различных тропических зонах в зависимости от долготы, широты, близости моря, наличия лагун и т. д. ... Потом Фрэнк возвращается к пагубному воздействию хинина на героиню африканского романа, который А*** как раз читает. Потом он делает намек — малопонятный для того, кто даже не листал книгу,— на поведение мужа, который виновен по меньшей мере в небрежности, по мнению обоих читателей. Фраза заканчивалась: «уметь ждать», или «чего ждать», или «пора ей дать», «в спальне кровать», «черный поет опять», или неважно как.

Но Фрэнк и А*** уже далеко. Речь уже идет о молодой белой женщине — о той же самой, что раньше, или о ее сопернице, или о какой-то второстепенной героине? — которая расточает свои милости туземцу, может быть, даже не одному. Фрэнк чуть ли не упрекает ее в этом:

— Что ни говорите, а спать с чернокожими...

А*** поворачивается к нему, вздергивает подбородок, спрашивает с улыбкой:

— Ну а почему бы и нет?

Фрэнк тоже улыбается, но ничего не отвечает, будто его смутил такой поворот беседы — в присутствии третьего лица. Движение его губ завершается чем-то вроде гримасы.

Голос шофера переместился. Теперь он доносится только с востока, по всей видимости из-под навеса, что по правую сторону просторного двора.

Эта поэма временами так мало походит на то, что по обыкновению называется песней, куплетами, припевом, что западный слушатель вправе задаться вопросом, не идет ли речь о чем-то ином. Звуки, несмотря на явное наличие повторов, на первый взгляд не связаны никакими законами гармонии. Нет ни мотива в целом, ни мелодии, ни ритма. Будто бы певец выдает один за другим бессвязные отрывки, чтобы лучше спорилась работа. Согласно указаниям, полученным сегодня утром, работа эта должна заключаться в том, чтобы пропитать новые бревна, предназначенные для ремонта моста, средством против термитов.

— Все то же,— говорит Фрэнк.

— Снова поломка?

— На этот раз карбюратор... Весь мотор придется заменить.

На перилах балюстрады появилась и замерла ящерица: ее головка повернута к дому, туловище и хвост изогнуты в форме буквы S, приплюснутой в местах изгибов. Ящерица похожа на чучело.

— Красивый голос у этого парня,— говорит А*** после довольного долгого молчания.

Фрэнк подхватывает:

— Нам надо выехать рано.

А*** просит уточнить. Фрэнк называет время и беспокоится, не слишком ли это рано для его пассажирки.

— Наоборот,— говорит та,— это даже забавно. Пьют маленькими глотками.

— Если все пойдет как надо,— говорит Фрэнк,— мы — приедем в город около десяти, и у нас останется немало времени до второго завтрака.

— Да, разумеется, так будет лучше,— отвечает А***, и лицо ее снова делается серьезным.

— А после завтрака я едва успею объехать разных агентов да еще посоветоваться с механиком, к которому я всегда обращаюсь, с Робеном, вы знаете, он живет на побережье. Мы отправимся в обратный путь сразу после обеда.

Подробное изложение того, как он употребит свое время в городе, звучало бы более естественно, если бы кто-то из собеседников его об этом спросил, но сегодня никто не выказал ни малейшего интереса к покупке нового грузовика. Еще немного, и Фрэнк громко — очень громко — расскажет во всех подробностях о предстоящих поездках и встречах, наметит свой будущий маршрут метр за метром, минута за минутой, всякий раз подчеркивая необходимость именно такого шага. Зато А*** ни слова не говорит о своих собственных делах, которые, однако, займут не меньше времени.

За вторым завтраком Фрэнк опять тут, речистый, любезный. Кристиана на этот раз не приехала с ним. Накануне они чуть не поссорились из-за платья.

После обычного восклицания по поводу удобной формы кресла Фрэнк начинает живо, с обилием деталей рассказывать о поломке машины. Это легковая машина вышла из строя, а не грузовик; она, впрочем, почти новая и редко доставляет своему владельцу неприятности.

Ему бы следовало в этот момент намекнуть на аналогичный инцидент, произошедший в городе во время его поездки туда с А***; инцидент, в целом незначительный, задержал их на целую ночь и помешал вернуться на плантации в назначенный срок. Сблизить эти два случая было бы более чем естественно. Фрэнк этого не делает.

Уже несколько секунд А*** вглядывается в соседа с возросшим вниманием, будто бы ждет, что какая-то фраза будет вот-вот произнесена. Но и она тоже ничего не говорит, да и нужная фраза опускается. Они больше ни разу не заговорили о том дне, о той поломке — во всяком случае, когда были не одни.

Теперь Фрэнк перечисляет все детали, которые нужно извлечь для полного осмотра карбюратора. Он приводит исчерпывающий список, настолько заботясь о точности, что упоминает о многих вещах, которые подразумеваются сами собой; чуть ли не описывает, как откручивается гайка, оборот за оборотом, потом то же самое в обратном порядке.

— Теперь вы, кажется, поднаторели в механике,— говорит А***.

Фрэнк внезапно умолкает посреди своей речи. Смотрит на губы и глаза справа от себя, на улыбку, спокойную, лишенную смысла, навечно застывшую улыбку с фотоснимка. Рот Фрэнка так и остался полуоткрытым, может быть, слово — недоговоренным.

— То есть теоретически, я хочу сказать,— уточняет А*** самым любезным тоном.

Фрэнк отводит взгляд к ажурной балюстраде, к последним островкам серой краски, к похожей на чучело ящерице, к неподвижному небу.

— Начинаю осваиваться,— говорит он,—с моим-то грузовиком. Все моторы устроены одинаково.

Вот это очевидная ложь. Мотор его большого грузовика, в частности, имеет мало общего с мотором его же американской машины.

— Верно-верно,— говорит А***.— Моторы как женщины.

Но Фрэнк как будто не слышал. Он не сводит неподвижного взгляда с серо-розовой ящерицы — сидящей как раз напротив него, под ее нижней челюстью мягкие складки кожи еле заметно подрагивают.

А*** допивает золотистый пузырящийся напиток, ставит на стол пустой стакан и снова принимается гладить кончиками шести пальцев шесть больших гвоздей с выпуклыми шляпками на ручках кресла.

На ее сомкнутых губах плавает полуулыбка, безмятежная, мечтательная или отсутствующая. Поскольку она неизменна и повторяется регулярно, то может точно так же быть и фальшивой, наигранной, светской или даже воображаемой.

Ящерица на перилах сейчас находится в тени, раскраска ее поблекла. Тень от крыши полностью совпадает с контурами террасы: солнце стоит в зените.

Фрэнк, заскочивший по дороге, объявляет, что не хочет долее задерживаться. Он в самом деле поднимается с кресла и ставит на низенький столик стакан, который только что осушил одним глотком. Он останавливается перед тем, как войти в коридор, пересекающий дом из конца в конец; оборачивается, прощается с хозяевами. Та же гримаса снова пробегает по его губам, только исчезает быстрее. Он покидает сцену, удаляясь в глубину дома.

А*** не встала. Она так и сидит откинувшись в своем кресле, положив руки на подлокотники, глядя широко открытыми глазами в пустое небо. Рядом с ней, у подноса с двумя бутылками и ведерком для льда, лежит роман, одолженный Фрэнком, который она начала читать накануне, роман, действие которого происходит в Африке.

На перилах балюстрады ящерицы больше нет, на ее месте — островок серой краски, похожий на нее по форме: туловище, вытянутое в том же направлении, что и узор древесины, дважды изогнутый хвост, четыре довольно короткие лапки и головка, повернутая к дому.

В столовой бой поставил на квадратный стол только два прибора: один напротив открытой двери в буфетную и длинного буфета, второй со стороны окон. Туда садится А***, спиной к свету. Она ест мало, по своему обыкновению. Во время почти всей трапезы она сидит не шевелясь, очень прямо, руки с заостренными пальцами лежат по обе стороны тарелки, такой же белой, как и скатерть, а пристальный взгляд устремлен на коричневатые остатки раздавленной сороконожки, которые отпечатались на голой стене прямо перед нею.

Глаза у А*** очень большие, блестящие, зеленого цвета, обрамленные длинными, загнутыми ресницами. Их, кажется, всегда видишь анфас, даже если лицо и повернуто в профиль. Она постоянно держит глаза широко открытыми, во всех обстоятельствах, и никогда не моргает.

После завтрака она снова садится в свое кресло, в центре террасы, слева от пустого кресла Фрэнка. Берет книгу, которую бой оставил на столике, когда убирал поднос, ищет место, на котором прервала чтение, когда приехал Фрэнк, где-то в пределах первой четверти романа. Но, найдя нужную страницу, кладет открытую книгу обложкой вверх к себе на колени и сидит праздно, откинувшись на кожаные ремни.

Из-за дома доносится грохот нагруженного грузовика, едущего вниз по шоссе, в глубину долины, затем на равнину и в порт — туда, где стоит у причала белый корабль.

Терраса пуста, весь дом тоже. Тень крыши в точности совпадает с контурами террасы: солнце стоит в зените. Дом больше не отбрасывает черной полосы на свежевскопанную землю сада. Стволы тощих апельсиновых деревьев тоже пригвождены к месту.

Это не грузовик, а скорее легковая машина: она сворачивает с шоссе и направляется к дому.

В левой открытой створке первого окна столовой, посередине среднего стекла отражение синей машины останавливается посреди двора. А*** и Фрэнк выходят одновременно, он с одной стороны, она с другой, из двух передних дверец. У А*** в руке очень маленький пакетик неопределенной формы, который тут же исчезает, поглощенный дефектом стекла.

Оба тотчас же сближаются перед капотом машины. Силуэт Фрэнка, более массивный, совершенно скрывает А***, которая стоит позади, на той же прямой. Голова Фрэнка наклонена вперед.

Неровности стекла искажают детали движений. Окна салона дали бы лучший обзор, под более удачным углом: два персонажа этой драмы, расположенные рядом друг с другом.

Но они уже разделились, идут бок о бок ко входной двери по каменистому двору. Расстояние между ними по меньшей мере метр. Под полуденным солнцем они не отбрасывают перед собой никакой тени.

Оба улыбаются одновременно, одинаковой улыбкой, когда дверь открывается. Да, они совершенно здоровы. Нет, они не попали в аварию, всего лишь маленькая неприятность с мотором, из-за которой пришлось провести ночь в отеле, дожидаясь, пока откроется мастерская.

Быстро выпив аперитив, Фрэнк, который торопится к жене, встает и уходит, в своем белом костюме, запыленном и помятом по дороге. Шаги его отдаются по плиткам коридора.

А*** тут же удаляется к себе в комнату, принимает ванну, переодевается, завтракает с прекрасным аппетитом, снова садится на террасе, под окном кабинета, откуда сквозь жалюзи, на три четверти опущенные, можно увидеть лишь верхнюю часть ее прически.

Вечер застает ее в той же позе, в том же кресле, перед той же ящерицей, словно выточенной из серого камня. Единственная разница в том, что бой добавил четвертое кресло, менее удобное, из брезента, натянутого на металлический каркас. Солнце скрылось за скалистым пиком, который замыкает на западе самый значительный выступ плато.

Быстро смеркается. А***, которой уже не хватает света, чтобы продолжать чтение, закрывает роман и кладет его на маленький столик рядом с собой (между двумя группами кресел: парой, прислоненной к стене, под окном, и двумя другими, непарными, расположенными наискосок, ближе к балюстраде). Чтобы отметить страницу, край глянцевой суперобложки всунут внутрь книги, где-то на четверть ее толщины.

А*** спрашивает, что нового сегодня на плантации. Ничего нового нет. Всегда случаются какие-то мелкие инциденты с посадками, которые повторяются периодически, на той или иной делянке, согласно циклу работ.

Поскольку участков много и работы производятся так, чтобы урожай собирался двенадцать месяцев в году, все фазы цикла совершаются одновременно, в течение каждого дня, и те же самые мелкие периодически повторяющиеся инциденты случаются разом, там или здесь, ежедневно.

А*** напевает вполголоса какую-то песенку, в ритме танца, но слов не разобрать. Возможно, это модная песенка, которую она услышала в городе, под которую, может быть, танцевала.

Четвертое кресло оказалось лишним, оно так и простояло пустым весь вечер, еще дальше отодвигая третье кожаное кресло от двух других. В самом деле: Фрэнк приехал один. Кристиана не захотела оставить ребенка, у которого немного поднялась температура. Теперь ее муж нередко приходит к обеду без нее. Но в этот вечер А***, кажется, ее ждала, во всяком случае велела поставить четыре прибора. Тут же распорядилась унести лишний.

Хотя уже совсем стемнело, она не велит внести лампы: свет — по ее словам — привлекает москитов. Только угадываются в кромешной тьме более бледные пятна — платье, белая рубашка, одна рука, две руки, вскоре четыре руки (глаза привыкают к отсутствию света).

Все молчат. Ничто нигде не дрогнет. Четыре руки вытянуты в правильном порядке, параллельно стене дома. По ту сторону балюстрады, вверх по течению реки, только беззвездное небо да оглушительный стрекот цикад.

Во время обеда Фрэнк и А*** планируют вместе поехать в город, в один из ближайших дней, каждый по своим делам. После еды, на террасе, куда подают кофе, они снова заводят разговор о возможной поездке.

Более яростный, чем обычно, крик ночного зверя прозвучал совсем близко, в саду, у юго-восточного угла дома: Фрэнк стремительно вскакивает с места и большими шагами направляется в ту сторону; каучуковые подошвы бесшумно ступают по плиткам. За несколько секунд его белую рубашку совершенно поглощает тьма.

Поскольку Фрэнк молчит и не возвращается, А***, подумав, несомненно, будто он что-то обнаружил, тоже поднимается с кресла, бесшумно, упругим движением, и удаляется в том же направлении. Ее платье тоже пропадает в глухой ночи.

Довольно долгое время не доносится ни единого слова, сказанного голосом, достаточно громким, чтобы преодолеть расстояние в десять метров. А может, в том направлении уже и нет никакого.

Сейчас Фрэнк уехал. А*** удалилась в свою комнату. Она освещена изнутри, но жалюзи опущены до отказа: сквозь дощечки там и сям пробиваются лишь тонкие лучики света.

Более яростный, чем обычно, крик зверя, пронзительный и короткий, снова доносится из сада, звучит в самом низу, у подножия террасы. Но на этот раз сигнал звучит у противоположного угла дома, с той стороны, где комната А***.

Разумеется, невозможно ничего разглядеть, даже напрягая глаза, даже перегибаясь через балюстраду, напротив квадратного столба, столба, который поддерживает юго-западный угол крыши.

Сейчас тень столба падает на плиточный пол, поперек центральной части террасы, перед спальней. Эта наклонная темная черта указывает, если продолжить ее до стены, на красноватую дорожку, что стекала сверху вниз из правого угла первого окна, того, что ближе к коридору.

Еще метр или около этого, и тень от столба, и без того очень длинная, достигнет маленького круглого пятнышка на плитах. От него поднимается тонкая вертикальная ниточка; она становится все более заметной по мере того, как восходит по бетонному цоколю. Затем она переходит на деревянную поверхность, от дранки к дранке, становясь все шире и шире, вплоть до подоконника. Но приращение не постоянно: планки, чешуйками находящие друг на друга, ставят потоку преграды своими равноотстоящими выступами, где жидкость разливается сильнее, перед тем как набрать высоту. На самом подоконнике краска большей частью облупилась уже после прохождения потока, так что красный след на три четверти исчез.

Это пятно всегда было здесь, на стене. А в данный момент вопрос стоит о том, чтобы окрасить заново лишь жалюзи и балюстраду — последнюю в ярко-желтый цвет. Так решила А***.

Она в комнате, окна которой, выходящие на юг, давно открыты. В самом деле: солнце стоит уже довольно низко, жара спадает, и когда, перед тем как исчезнуть, оно осветит фасад, лучи его, лишенные силы, упадут под косым углом, да и то на несколько мгновений.

А*** стоит неподвижно у письменного стола; она отвернулась к стене; значит, сквозь распахнутое окно виден только ее профиль. Она собирается перечитать письмо, полученное из Европы с последней почтой. Распечатанный конверт образует белый ромб на полированном столе, рядом с кожаным бюваром и авторучкой с золотым колпачком. Листок бумаги, который она держит перед собою обеими руками, был явно сложен в несколько раз.

Дочитав до конца страницы, А*** кладет письмо рядом с конвертом, садится на стул, открывает бювар. Из большого кармашка вынимает листок бумаги, того же формата, но девственно чистый, подкладывает под него специальную зеленую промокашку. Затем снимает колпачок с авторучки, наклоняет голову и принимается писать.

Волнистые пряди, черные и блестящие, рассыпанные по плечам, слегка подрагивают по мере того, как движется перо. Хотя ни рука, ни голова не затронуты движением ни в малейшей степени, волосы, более переимчивые, подхватывают колебания запястья, расширяют их, переводят в неожиданный трепет, от которого вся движущаяся масса, сверху донизу, вспыхивает красными огоньками.

Распространение волн и их наложение продолжают свою игру даже когда рука остановилась. Но голова поднимается и начинает медленно, плавно поворачиваться к открытому окну. Большие глаза выдерживают, не моргая, этот переход к прямым солнечным лучам.

В самом низу, на дне долины, перед делянкой в форме трапеции, где косые солнечные лучи с предельной четкостью выделяют каждый султан, каждый лист на банановом дереве, вода в маленькой речушке покрыта рябью, что свидетельствует о быстром течении. Только при таком освещении, к концу дня, можно различить следующие один за другим шевроны, кресты, участки штриховки, которые выстраиваются ряд за рядом из многочисленных прихотливых морщинок. Поток струится, но поверхность, испещренная неизменными линиями, кажется неподвижной.

Вот так же неизменно блестит вода, и от этого как будто становится прозрачнее. Но судить об этом с близкого расстояния, например с моста, некому. На берегах тоже никого не видно. Рабочим в данный момент нечего делать в этом секторе. К тому же и рабочий день закончился.

На террасе тень от столба еще удлинилась. Одновременно она отклонилась в сторону. Сейчас она почти достигает входной двери, отмечающей середину фасада. Дверь открыта. Плитки в коридоре украшены насечкой в виде шевронов, похожей на рябь в ручейке, но более правильной.

Коридор ведет прямо к другой двери, выходящей на подъездной двор. Большая синяя машина остановилась в самом его центре. Пассажирка выходит оттуда и сразу же направляется к дому, легко ступая по каменистой почве, несмотря на высокие каблуки. Она ездила навестить Кристиану, и Фрэнк довез ее до дома.

Фрэнк сидит в своем кресле, под первым окном кабинета. Тень от столба движется к нему; она пересекла по диагонали более половины террасы, прошла вдоль комнаты, распространившись во всю ее ширину, захватила дверь в коридор и теперь добралась до маленького столика, на который А*** только что положила книгу. Фрэнк задержался немного передохнуть, перед тем как ехать домой: его рабочий день тоже закончился.

Время аперитива почти пришло, и А***, решив не тянуть, зовет боя: тот показывается из-за угла дома с подносом, на котором стоят две бутылки, три больших стакана и ведерко со льдом. Бой следует по плиткам параллельно стене и попадает в тень на уровне столика, круглого, низенького, куда осторожно ставит поднос, рядом с романом в глянцевой обложке.

Роман и составляет тему разговора. Отбросив психологические сложности, можно сказать, что он является классическим повествованием о жизни в колониях, в Африке, с описанием торнадо, мятежа туземцев и пересказом разных клубных историй. А*** и Фрэнк живо обсуждают его, попивая маленькими глотками коньяк с газированной водой, коктейль, который хозяйка дома приготовила в трех стаканах.

Главный герой книги — таможенный чиновник. Герой — не чиновник, он занимает высокий пост в почтенной торговой компании. Дела компании идут плохо, руководство ее вот-вот будет вынуждено прибегнуть к нечестной игре. Дела компании идут отлично. Главный герой — как выясняется — нечестный человек. Он честный человек, он пытается поправить дела, запутанные его предшественником, погибшим в автомобильной катастрофе. Но у него не было предшественника, поскольку компания только что создана, и не было никакой автомобильной катастрофы. Речь шла о корабле (большом белом корабле), а вовсе не об автомобиле.

Фрэнк по этому поводу рассказывает очередную историю о поломке грузовика. А***, как того требует вежливость, вникает в детали, оказывая внимание гостю, который вскоре встает и прощается, собираясь ехать на собственную плантацию, расположенную чуть дальше к востоку.

А*** облокотилась о балюстраду. С другой стороны долины солнце пронизывает горизонтальными лучами отдельно стоящие деревья, растущие там и сям на пустоши, что простирается над возделанной зоной. Их тени, очень длинные, чертят на земле толстые параллельные прямые.

Речушка на дне долины темнеет. Северного склона уже не достигает ни один луч. Солнце скрылось на западе за скалистым пиком. Против света силуэт каменной стены на мгновение отчетливо вырисовывается на пронзительно ярком небе: крутой склон, слегка выпуклый, выходящий на плато остроконечном пиком, за которым следует второй выступ, менее проявленный.

Блистающий фон очень быстро меркнет. По краю долины султаны банановых деревьев размываются в сумерках.

Половина седьмого.

Черная ночь и оглушительный стрекот цикад опускаются снова, сейчас, над садом и террасой, вокруг всего дома.