Рейд за бессмертием

Глава 1

Вася. Ахульго, 17–18 августа 1839 года.

Ровно в час дня Шамиль выкинул белый флаг, видя решимость русских и осознав, что удержать Новый Ахульго не выйдет. Слишком мощной вышла артподготовка и сеча в передовых укреплениях. Сотни мюридов расстались с жизнью. Их место заняли женщины, переодевшиеся, по примеру сестры Сурхая, в черкески и папахи. Лишь белые чалмы они не решились накрутить.

Но и русские были на грани. За семь часов боя войска истомились на жуткой жаре. Роты обескровлены. Быстро заменить куринцев свежими колоннами было невозможно. Доведенные до отчаяния мюриды могли еще долго сражаться, укрывшись в своих пещерах. А еще скрытые капониры во втором рве. Как их пройти — не понятно. Требовалась передышка. Вот почему Граббе согласился на новые переговоры, хотя, казалось, успех близок.

— Урусы пошли в атаку с куда большей жаждой боя и победы, чем во время первого штурма, — признал Шамиль. — А мы потеряли самых отважных.

Он схватился за голову: гибель Сурхая, главного распорядителя военных действий, его подкосила. Поднял на своих сподвижников покрасневшие глаза. Ему предстояло принять страшное для него условие.

— Нужно заключить перемирие! — настаивали мюриды. — Отправь к русским своего сына.

— Я сделаю, как вы просите. Но знайте: пользы это не принесет. Русский сераскир не уйдет отсюда и нас не отпустит.

Кругом раздались стенания. Шамиля просили снова и снова пойти навстречу урусам. Имам с трудом выдавил из себя:

— Передайте генералу: я немедленно вышлю ему сына Джамалэддина аманатом, — Шамиль не смотрел на сподвижников. Коротко отдал распоряжения. — Дядя Бартихан, сходи за сыном. Оставьте меня одного.

Все вышли. Только когда затихли шаги, Шамиль издал протяжный вздох, больше похожий на вой волка. Ноги подкосились. Сел. У него было мало времени до прихода сына, а тысячи мыслей метались в голове, сердце вырывалось из груди и, казалось, что еще секунда — и оно не выдержит и попросту взорвется. Он принял немыслимое для кавказца решение — пожертвовать сыном. Немыслимое! Невозможное! И теперь не пытался найти оправданий, хотя мог привести их в достаточном количестве. И мозг услужливо их выдавал ему. И в то же время имам искал слова, которые вскоре должен будет сказать сыну. Сыну! Совсем ребенку! Ему же всего девять лет! Разве может понять девятилетний ребенок смысл решения отца⁈ Должен понять? С какой стати? Что ему до всех этих политических игр взрослых? Ребенок, который на протяжении всех своих недолгих девяти лет ежедневно чувствовал, ощущал и принимал беззаветную любовь своего отца, часами сидел у него на коленях, беспрерывно осыпаемый поцелуями и лаской. Шамиль опять издал протяжный выдох.

«Для чего все это?» — спросил и себя, и Господа.

Успокоил дыхание. Поднял голову. Вытянул руки ладонями вверх.

«Аллах Всемогущий! Нет у меня сомнений в твоей правоте. Благодарю тебя за все! И, если мне суждено, как и Ибрахиму, готовому пожертвовать своим сыном Исмаилом по твоему велению, значит, я пожертвую своим сыном! И верю, что ты также спасешь его, как спас и Исмаила!»

Положил руки на колени. Дышал уже ровно. Все понимал. Если уж взял на себя роль лидера, повел за собой тысячи и тысячи своих единоверцев, свой народ, то обратного пути уже нет. Все обратные пути — дороги труса и предателя. Откажись любой в его окружении отдать своего сына — его бы не осудили. Может, и Шамиля бы не осудили. Поняли его отцовские чувства. Но тогда он сам уже не смог бы дальше что-либо потребовать от всех. Должен был бы удалиться, оставив роль вождя. А он верил, что это его судьба. Он избран. Он доверился всемогущему Аллаху, принимая такое решение. Взвалив такую ношу. Ему ее и нести. Он должен спасти свой народ. Ему не нужно никаких оправданий. Если он не отдаст своего сына, погибнут тысячи сыновей других отцов и матерей. Такова цена. Он знал, на что шел. С самого начала знал, что возможно окажется в такой ситуации, когда придется жертвовать самым дорогим. И зная о возможных жертвах, твердо решил, что не остановится ни перед чем. Иначе не имело смысла вставать и идти по этой дороге. С самого начала он вверил себя в руки Господа. Надеялся, что минует его чаша такой жертвы. Не миновала. Значит, так угодно Всевышнему!

«Благодарю тебя за все!» — еще раз произнес про себя Шамиль.

Он надеялся, что сын сможет его понять. Будучи почти все время рядом с отцом, девятилетний мальчик воспитывался без оглядки на возраст: как мужчина, как воин. И хоть и сидел подолгу на коленях отца, не был ни баловнем, ни изнеженным.

«Об одном прошу тебя, Всевышний! — Шамиль уже слышал шаги Бартихана и Джамалэддина. — Чтобы он все понял!»

Сын, войдя, сразу бросился в объятия к отцу. Шамиль расцеловал его, гладил по голове. Джамалэддин не видел, что лицо самого дорогого для него на свете человека исказила гримаса. Даже в такой жуткий для любого мужчины момент, даже ненадолго, Шамиль не смог себя заставить побыть просто отцом, попрощаться как принято в обычной семье, найти те слова, которые сказал бы любой папа своему чаду. Он не мог перестать быть имамом и вождем. Не мог ни на секунду.

— Как ты, сын мой?

— Хорошо, отец.

— Что делал?

— С Исой дрался!

Шамиль посмотрел на дядю.

— Кинжалы деревянные! — успокоил имама Бартихан.

— Ох, ох, ох! — улыбнулся Шамиль. — Кто победил?

— Мы не закончили!

— Дядя, позови всех сюда через пять минут!

Бартихан кивнул, вышел.

— Джамалэддин!

— Да, отец!

— Нам придется разлучиться.

— Надолго?

— Не знаю. Надеюсь, нет.

— Хорошо, отец.

— Ты же не знаешь, почему?

— Не знаю. Почему?

— Тебе нужно будет побыть у русских.

Сын молчал. Смотрел на отца. Ждал.

— У наших врагов, — Шамиль вздохнул. — Я не могу сейчас тебе приказывать. Я могу только попросить тебя мне довериться. Так надо, сынок.

— Меня не нужно просить, отец, — Джамалэддин обвил руками шею отца. — Если так надо тебе, значит, я пойду к нашим врагам.

— Они тебя не тронут, не бойся.

— Я не боюсь, отец. Я — сын Шамиля.

— Хорошо, мальчик мой, — Шамиль поцеловал сына. — Никогда об этом не забывай. Веди себя достойно. И ничего не бойся. Я вернусь за тобой. Ты обязательно закончишь свой бой с Исой!

— Да, отец!

Вошли сподвижники. Шамиль встал.

— О, Господь! Ты взрастил своего пророка Моисея — да благословит его Аллах и приветствует! — в руках фараона. Этого моего сына, формально, я, если и передаю неверным, в действительности, однако, он является закладом, врученным Тебе, вещью, отданной Тебе на сохранение. Ты — лучший хранитель! — Шамиль провел ладонями по лицу и обратился к собравшимся. — Нужен человек, который будет постоянно сопровождать моего сына и даст ему исламское воспитание. Есть желающие?

Все, кто так яростно недавно настаивали, чтобы отдать Джамалэддина заложником, стали отводить глаза. Лишь Юнус из Чиркея откликнулся:

— Я пойду!

— Юнус! — обратился Шамиль к мюриду. — Тебе доверяю жизнь сына. Будь с ним рядом в русском лагере. Защищай его даже ценой своей жизни.

— Я все исполню, учитель! — чиркеевец прижал руку к сердцу. Он снял с себя оружие и передал товарищам, оставив себе лишь один кинжал. — Пойдем, Джамалэддин. Нам придется пройти этот путь бесчестия до конца.

Взяв мальчика за руку, Юнус двинулся к русским баррикадам. Маленькая ручка в его мозолистой ладони слегка дрожала. Но Джамалэддин шел, стараясь изо всех сил не выказывать страха. Впрочем, куда больше страха его влекло любопытство. Про урусов он знал одно: они собаки и свиноеды, порождение шайтана, а их главный сераскир — черт. На живого черта посмотреть — это интересно.

— Держись, парень. Родиться мужчиной, жить как мужчина и умереть мужчиной — вот удел горца, — наставлял его чиркеевец.

— Дядя Юнус! Меня не скормят свиньям?

— Не бойся! Я буду рядом и никому не дам тебя в обиду.

— Я — сын Шамиля! — гордо ответил Джамалэддин. — Страха нет!

Но при первой встрече с урусами юный горец все же немного испугался. Они смутили его своими безбородыми лицами с торчащими запыленными усами, пустыми уставшими глазами и странной одеждой, подходящей скорее домашним рабам-камилам, чем воинам.

Мальчика ждали. Все надеялись, что возобновившиеся переговоры покончат со страшным кровопролитием и жестокий поход наконец-то завершится. Солдаты столпились у ложементов, с интересом разглядывая ребенка, от которого, казалось, так много зависело. Рядом с русским офицером стоял переводчик, односельчанин Юнуса, Чаландар.

— Мне поручено проводить вас к генералу Граббе.

Юнус злобно зыркнул на отступника, но промолчал.

Солдаты помогли ему и Джамалэддину перелезть через туры, набитые камнями. Офицеры отдали честь. Выделили почетный конвой. Весьма потрепанный, если честно. Среди куринцев, отправленных как сопровождающие долгожданного аманата, был и Вася. Он уцелел в резне на перешейке, отделавшись ссадинами и ушибами. Мундир превратился в лохмотья, штаны в дырах, сапоги всмятку. Неуставная папаха на голове пробита пулями несколько раз.

Добрались до штабных палаток не быстро. Навстречу шел поток свежих войск. Кабардинцы шагали сменять куринцев, которые добились столь многого, но выбились из сил. Переговоры переговорами, но возможность нового штурма никто не отменял. Командир Чеченского отряда отдал приказ о передислокации войск, как только был поднят белый флаг.

— Если Шамиль затеял снова азиатские хитрости, его ждет серьезное разочарование, — сердито бурчал Граббе, дождавшись прибытия аманата. — Мы с ним не в детские игры забавлялись, чтобы кончить почти ничем. Буду требовать выхода из Ахульго в три дня и проживания в Грозной[1].

— Согласится ли он? — усомнился генерал-майор Пулло. — Для Шамиля подобный исход будет означать политическую смерть.

— У него нет иного выхода.

— Он может предпочесть смерть в бою.

— Так тому и быть!

— Как прикажете записать в документах имя ребенка?

— Какой бойкий мальчишка! — усмехнулся Граббе, глядя на Джамалэддина, быстро освоившегося в новой обстановке и уже забавлявшегося с генеральским телескопом. «Черт» оказался вполне обычным дядькой, только без бороды, но с кучей волос на лице. Неинтересно. — Запишите: сын мятежного вождя из Нагорного Дагестана.

… — Унтер-офицер Девяткин! Что за неуставной вид? — распекал Васю генерал-майор Пулло на следующее утро. — Что за толпу оборванцев ты ко мне притащил⁈ Я приказал Циклаурову выделить самых отличившихся вчера при штурме в почетный караул у палатки командующего. И что в итоге? Где фуражка⁈

На голове Васи красовалась папаха, с которой он не расставался со времен отряда налетов Дорохова. Видок у нее, конечно, еще тот! Прямо скажем, не парадный!

— Что язык проглотил? Отвечать! — вызверился командир полка.

— Так это… Вашество! Поизносились!

— Сам вижу, что поизносились. Но могли же в порядок себя хоть как-то привести!

Вася внешне не подал виду. Все также изображал тупого служаку, пялясь на генерала вытаращенными от усердия глазами. За год с лишком солдатчины уже научился у однополчан. Но внутренне кипел от ярости. Когда он, как и остальные, смог бы подштопаться? Вчера, как ушли от калмыцкой кибитки генерала Граббе, так и завалились спать без задних ног. Умаялись за полдня битвы и беготни по лагерю с заложником. А утром чуть свет их растолкал подпоручик, выполнявший обязанности ротного, и велел, не жрамши, отправляться к Пулло. Подкрепились на бегу сухарной трухой из кисетов. Нормальных сухарей давно в полку не осталось.

— Как ты будешь стоять на посту у господина генерал-адъютанта в дырявой папахе⁈ — не унимался командир куринцев.

— Вашество, господин генерал-майор! — вмешался другой унтер. — Разрешите?

— Чего у тебя? — злобно рявкнул Пулло.

Унтер сунул Васе в руку тяжелую папаху. Милов удивился ее весу, но виду не подал. Поменял на голове головной убор.

Командир куринцев оглядел строй полувзвода. Все, как на подбор, в папахах. Сговорились! А ведь это чистый убыток, коли солдаты к папахам привыкнут. После каждого похода бывший полковник списывал, как утерянные, ранцы и папахи, которые солдаты никогда с собой не брали. И имел приличный с того бакшиш. А теперь? Вот полюбилась им папаха ни с того ни с сего! А все этот чертов Девяткин! С него пошло.

«Вернемся в Грозную, отправлю тебя снова к Дорохову. Хватит мне народ баламутить!» — сделал себе зарубку на память генерал. Он уже успел позабыть, как Вася таскал ему из грозненского леса чеченские кинжалы.

Он оглядел еще раз своих солдат. Все — кто в лес, кто по дрова. Многие — с перевязанными ранами. Один в укороченной бурке, свисающей с плеча. У другого шинель подрезана. У третьего — да почти у каждого второго — ремень висит не по форме. И у всех появились кинжалы — от прямых до бебутов.

«Тесаки-то тяжелые в поход не взяли. А тут, глядя на Девяткинский горлорез, вооружились. Нужно будет по прибытию в квартиры издать приказ об изменении полковой формы. Кое-что можно использовать. Изобретатели! — хмыкнул он. — Жить захочешь, и не такое придумаешь!».

Все ж генерал-майор был отличным командиром полка, этого у него не отнять. Он подмечал все нюансы службы и доверял солдатскому чутью.

— Шинели хоть наденьте, позорники! — по-отечески махнув рукой, буркнул Пулло на прощание и пошел собираться.

Его ждали переговоры с Шамилем, и он всерьез опасался за свою жизнь. С этими фанатиками никогда не знаешь, чего ожидать.

— Нашел дураков в шинели на жаре стоять! — хмыкнул Вася ему вслед. — Братцы, отчего папаха такая тяжелая?

— Мы тебе долю с добычи, что с горцев сняли, выделили. И в подкладку папахи зашили. Если б не твоя идея папахи носить, многие без башки бы остались. Рубятся они, черти, знатно. А папаха иной раз выручает.

Вася впечатлился. И восхитился солдатской смекалке. Ничего не скажешь, по-пацански сослуживцы поступили. И с выдумкой.

— Вы что, монетами дополнительную защиту голове соорудили⁈

— Ну, все так! — довольно ответили куринцы.

К ним уже бежал адъютант Граббе, чтобы произвести развод караула.

… Жаркий день тянулся бесконечно, но и интересно было наблюдать движение у генеральской кибитки.

То набегут офицеры штаба с докладом. То явятся просители-старики из ближайших аулов на коленях выпрашивать у генерала милости Шамилю. То прискачет на одной ножке обряженный в черкеску мальчишка — тот самый сын Шамиля — и начнет всех подряд спрашивать о чем-то на своем языке и дергать за рукав. За ним поспешал вылитый головорез в изодранной охряной черкеске и стоптанных чувяках. Длинноносый, с впалыми щеками и злыми глазами, глядящими с подозрением из темных, как пещеры, провалов, он явно чувствовал себя неуютно в окружении врагов и не отпускал руки с рукояти кинжала.

— Говорят, Граббе спросил этого абрека: «Что, лучше никого не нашлось, кроме тебя?» А он давай дерзить: «Лучшие отправлены к лучшим, а меня отправили к тебе», — услышали караульные слова проходивших мимо офицеров.

— Ага, лучшие отправились к праотцам! — усмехнулся Вася. — Остались лишь такие, завалящие![2] Но и тех нам с лихвой хватит. Чует мое сердце: переговоры завершатся пшиком!

— Типун тебе на язык, братец! Сколько уже можно⁈ Надоели эти горы, хуже горькой редьки!

Генералу Граббе в этот момент, похоже, надоели не горы, а беспардонность Джамалэддина. Он ласково потрепал вихры сына Шамиля, сунул ему кусок сахару и через переводчика сердито отчитал Юнуса. Тот подхватил мальчонку и унес в палатку, которую делил с Чаландаром.

— Скажи мне, сосед, можно ли верить обещаниям урусов? Что будет с Джамалэддином? — спросил мюрид односельчанина. — Хоть мы с тобой враги, но выросли в одном ауле. Признайся честно, прошу тебя.

— Мы не враги с тобой, — пыхнув трубкой, ответил Чаландар. Он наклонился к уху собеседника и зашептал. — Меня послал Джамал. Ты же знаешь, нет в Чиркее более преданного имаму человека. Старейшина приказал мне войти в доверие сераскира урусов и, как видишь, у меня получилось.

Глаза Юнуса удивленно расширились:

— Так!

— Не верь урусам, они обманут. Мальчика увезут в Петербург. А Шамиля, если он выйдет из крепости, посадят в Грозной под замок и приставят к нему стражника с ружьем.

— Я убью этого обманщика, сераскира! — вскричал Юнус, хватаясь за кинжал.

— Тише! Еще слово — и ты выдашь меня!

Юнус сделал над собой усилие и разжал руку.

— Говори!

— Нужно сообщить имаму о русских планах. Я подскажу Граббе, что ты пользуешься доверием Шамиля. Он отправит тебя узнать о решении, принятом после сегодняшних переговоров. Тогда ты все и передашь вождю.

— Выходит, нет другого выхода, кроме как умереть с честью? Тогда я должен остаться в Ахульго, чтобы разделить судьбу Шамиля. Могу ли я положиться на тебя? Сможешь заменить меня и стать для Джамалэддина тем, кто даст ему исламское воспитание?

— Можешь! — кивнул Чаландар. — Но зачем умирать? Нужно бежать! Джамал все подготовит. Спуститесь ночью, когда разгорится новая битва, с утеса и переберетесь через Койсу. На левом берегу вас будут ждать лошади и верные люди.

— Имам не оставит своих людей в разгар сражения!

— Тогда сделайте это, когда битва будет проиграна. Тебе придется уговорить Шамиля пойти на этот шаг ради будущего торжества ислама на Кавказе.

— Я постараюсь, Чаландар, постараюсь.

Переводчик удовлетворенно кивнул.

Юнус невидяще глядел в стенку палатки. В его сердце разгоралась надежда.

Коста. Ахульго, 17 августа 1839 года.

— Сдача? Мы опоздали? — заволновались офицеры при виде белого флага над Ахульго. — Какое несчастье!

— Спокойно, господа! Уверен, и на нашу долю выпадет жаркое дело!

Все поспешили добраться до лагеря, чтобы узнать последние новости. Не доезжая штаб-квартиры, остановились. Наскоро отряхнули мундиры. Надели эполеты. Штабные повязали шарфы. Все, у кого были, нацепили ордена.

Отправились к кибитке генерала представляться. Граббе — само спокойствие и выдержка — разгуливал перед ней.

— Вы не спешили, господа! — упрекнул он ширванцев. — Дорого яичко к пасхальному дню! Впрочем, еще не кончено. Не исключаю, что и вам придется понюхать пороху и дыму Ахульго. В вашем полку убийственная нехватка офицеров. 36 человек![3] Полковник Врангель уже отправлен в Темир-Хан-Шуру, поэтому распределением по батальонам и ротам займется временно назначенный командиром полка подполковник Быков из апшеронцев и начальник моего штаба генерал-майор Пулло. Дожили, на место ваших товарищей пришлось назначать артиллеристов.

Офицеры переглянулись. Звучало так, будто сами ширванцы виноваты в безумных потерях. Будто они по собственной воле стояли, как часовые на посту, под ужасным огнем мюридов и не смели отступить без приказа.

— Нам достался на Граббе, а Гроббе, — тихо шепнул Веселаго товарищам.

— Вы что-то сказали, капитан? — немедленно откликнулся Граббе, но сразу переключил внимание на меня. — Что тут делает эриванец?

— Поручик Варваци! Отправлен в Чеченский отряд по личному указанию Государя Императора!

Генерал-адъютант нахмурился.

— Что у вас за вид, поручик?

Я недоуменно передернул плечами. Казалось, моя форма на фоне убитых в хлам мундиров офицеров отряда была очень даже ничего! Про солдат и говорить не о чем: форма походная №1 — лохмотья второго срока.

— Почему налысо брит? — не унимался генерал. — Разве вам неизвестно, что офицерам положено иметь прическу с зачесанными вперед волосами на висках?

— Кажется, я слышал про этого поручика, — пришел мне на помощь другой генерал.

— Александр Павлович! Вечно вы за своих соотечественников, греков, заступаетесь! Хотя…

Граббе еще раз оглядел меня. Что-то в его голове щелкнуло.

— Как вы сказали, вас зовут?

— Поручик Варваци, ваше высокопревосходительство! Константин Спиридонович.

Граббе мгновенно переменился. Казалось, он невзлюбил меня с первого взгляда, а со второго — воспылал нежными чувствами. Эта перемена была настолько очевидна, что привела в изумление всех присутствующих.

— Господа! Перед нами герой! — воскликнул генерал-адъютант. — Чтоб вы знали: он тот, кто вытащил из черкесского плена поручика Торнау! А ведь Феденька — мой ученик! Как он прославил свою фамилию на берегах Дуная! Ах, что за славное дело вышло у нас с ним в Рахове! Он шел в моем отряде охотников, вызвавшихся первыми форсировать Дунай. Вдесятеро более было турок, чем нас. Меня ранило в колено, но из боя не вышел. Полтора десятка офицеров мы тогда потеряли. Никто не струсил, не отступил и не побежал. Вот вам пример для подражания!

Офицеры возбужденно загомонили. Поглядывали на меня с любопытством.

— Генерал-майор Пулло! Как думаете, можно доверить поручику роту? Я бы такого молодца взял себе в адъютанты, но не решаюсь лишить его славы!

— Турецким владеете? — спросил с надеждой мой соотечественник.

— Так точно, господин генерал!

— Бог мне вас послал! Павел Христофорович! Вы приказали мне завтра отправиться в Ахульго на переговоры с Шамилем. Кто ж лучше мне подсобит⁈ На азиатцев надежды нет. Соврут — недорого возьмут! А тут такой счастливый случай.

— Забирайте! Но если будет новый штурм, желаю видеть поручика Варваци в первых рядах! Георгий ему не помешает в довесок к орденскому иконостасу, — ширванцы переглянулись и завистливо вздохнули: офицерский крест давали лишь тем, кто ранен в бою, но кто же откажется от такой возможности? Все надулись. — Свежая рота — чья?

— Моя, господин генерал! — ответил Веселаго.

— Вас, капитан, поставим на батальон, а роту сдадите поручику.

— Люди притомились в походе…

— Я не собираюсь их сразу в бой кидать. На переговоры назначено три дня. Успеют отдохнуть. Но чует мое сердце: без приступа не сладить с Шамилем. Что, Константин Спиридонович, рады?

— Так точно, Ваше Высокопревосходительство! — как можно увереннее ответил я, скрывая растерянность от этого фаната драчки. «Рота? Штыковой бой? Что я в этом понимаю?» — Осмелюсь доложить, я не строевой офицер. Вся моя служба — одна разведка.

— А от вас и не потребуется заниматься хозяйственной частью. Уверен, в роте найдется, кто с этим справится. А в бою особых умений и не нужно. Лишь храбрость, мужество, отвага! Быть впереди своих людей — вот и вся наука!

— Идемте со мной, Константин Спиридонович! Введу вас в курс дела относительно предстоящих переговоров, — позвал меня Пулло. — Нам предстоит интереснейшая, но очень опасная встреча. Шамиль согласился свидеться лично со мной на своей горе. Вниз, видите ли, ему спускаться не с руки. Придется к нему подняться.

[1] Вокруг переговоров Граббе с Шамилем и выдачи сына в заложники существует масса спекуляций, основанных на поздних записях Магомета Тагира из Караха, писавшего со слов Шамиля и Юнуса из Чиркея. Мы придерживаемся следующей позиции: Джамалэддин стал аманатом без всяких условий и им должен был остаться вне зависимости от результатов переговоров; сдача Шамиля в плен со сложением оружия являлась для русских необсуждаемым условием. Все разговоры о том, что Граббе обманул Шамиля — не более чем уловка, призванная обелить сам факт поднятия белого флага.

[2] «Завалящий» Юнус окажется самым преданным сподвижником Шамиля. Пройдет с ним весь путь до конца, до поражения в Гунибе и пленения имама. Встречавшие его русские оставили о нем яркие свидетельства, как о справедливом и мудром человеке. Запечатлён рассматривающим свою рану на руке на картине Т. Горшельта «Пленный Шамиль перед главнокомандующим князем Барятинским 25 августа 1859 года».

[3] Для понимания уровня потерь ширванцев. Из статьи полковника Д. А. Милютина «Описание военных действий 1839 года в Северном Дагестане»: «баталионы средним числом было силою в 716 человек с 17 офицерами». То есть 12 июля два из трех батальонов ширванцев лишились всех своих офицеров!