Рейд за бессмертием

Глава 5

Вася. Ахульго, конец августа 1939 года.

Вася видел много захваченных армией населенных пунктов. Еще больше насмотрелся в исторических фильмах или прочел в книгах. Когда крепость выкидывала белый флаг или просто бралась штурмом, ее защитники сдавались на милость победителя. Если город, то максимум, что ему грозило — это три дня на разграбление. Жестокий обычай, прошедший проверку веков истории.

Но Милову не довелось до Ахульго наблюдать, какая судьба уготована твердыне религиозных фанатиков. Тех, кто уже себя давно похоронил и теперь жаждал смерти в бою. Тех, кого называли шахидами. Они не сдались и после захвата обоих аулов. Из каждой уцелевшей сакли, из пересохшего бассейна, из подземного укрытия мог выскочить визжащий горец с кинжалом в руках. Таких перебили за два дня. Пришел черед спасавшихся в недоступных пещерах. Там укрывались не только бойцы. Больше было женщин и детей. И зачистка подобных укрытий превратилась в муторную, кровавую работу, после которой хотелось напиться до полной отключки.

Когда Васина команда вернулась в лагерь, по сути провалив доверенное задание, Пулло даже говорить с ними не стал. Приказал подполковнику Циклаурову отправить их на самое трудное задание. Или корячиться в аулах от темна до темна, хороня павших и ломая дома. Или в ущелье караул нести, теряя сознание от все усиливающейся вони. Или разбираться с пещерами. Командир 2-го батальона, поредевшего наполовину и потерявшего почти всех прикомандированных офицеров, выбрал для Васи пещеры.

— Ты, Девяткин, привык действовать самостоятельно в отряде Дорохова. Тебе и карты в руки. Дело вам поручаю непростое. Есть несколько пещер в практически отвесной скале ниже плоскости Старого Ахульго. Они смотрят как на Койсу, так и на утес Нового Ахульго. Начинать советую с последних. В ущелье уже такая вонь, что не пойму, как сидящие в этих норах выдерживают. Еще пару дней — и дышать вообще станет нечем.

— Так, может, они сами сдадутся? — попытался «съехать» с темы Вася.

— Не сдадутся. Уже пытались их убедить. Стреляют в ответ, — вздохнул подполковник. — Да! Забыл предупредить! Спуска к этим пещерам нет. Только по веревке.

Вася мысленно застонал: «Всю жизнь мечтал поработать верхолазом!»

— Тактику штурма придумывайте сами. Справитесь, представлю к наградам! — подсластил пилюлю Циклауров.

— Гранатами сможем разжиться? — деловито уточнил унтер-офицер Девяткин.

— Уже придумал? Молодец! Я в тебе не сомневался. Еще с дела 17-го августа взял тебя на заметку. Ты тогда здорово придумал наш фланг прикрыть. А гранаты… Возьмете в роте гренадеров. Если еще остались… — печально добавил командир. В отряде давно чувствовалась нехватка во всем: начиная с боеприпасов и заканчивая продуктами. — Еще просьбы есть?

— Да! Да! Ваше благородие! Не откажите в милости! Дозвольте мне в роте детишек лезгинских оставить! Я их из боя вытащил. Вроде прижились. Такие парнишки… Все в них души не чают.

Вася не кривил душой и не преувеличивал. Взвод — да что взвод, вся рота — в первые минуты, когда увидела детей, вернувшись после яростного боя, испытала, практически, шок. Смесь недоумения и растерянности. Что было понятно. В бесконечной череде страшных дней, когда каждую секунду любой из них мог погибнуть и убивал без колебаний, человек совсем забывает о том, что есть другая жизнь. Без выстрелов, без крови, без смертей. Человек попадает в такой круговорот постоянной опасности, что мозг отключает все остальные функции, оставляя лишь одну: борьба за жизнь. Человек озлобляется на весь белый свет, кляня свою судьбу, загнавшую его в это место в такое время, своих начальников, которые, не задумываясь, посылали их на верную смерть каждый день, своих врагов, эту самую смерть им приносивших. Человек забывает все запахи, потому что только запах крови, пороха, фекалий и разлагавшихся трупов все время преследует его. Человек, по сути, просто перестает им быть, растеряв все человеческое и превращаясь в жестокого убийцу. Который не ведает жалости, не знает слез, забывает о душе, будто и нет её вовсе.

Так вот, эти два пацаненка, как объявились в расположении, все разом и восстановили в людях. Забилось сердце у людей, оживляя жалость. Сухие все это время глаза наполнились влагой, и покатились крупные слезинки по щекам, смывая кровь и порох. Проснулась душа.

Война — самое страшное из человеческих «изобретений». Нет в ней правил. Поэтому и страшна. И, все-таки, может, понимая, что полное подчинение этому закону войны быстрее истребит все человечество, чем пули, люди в ужасной игре без правил пытались ввести хоть какие-то запреты и их придерживаться. И важнейшее из них — нельзя воевать с детьми, женщинами и стариками. Не будь этого негласного договора, увы, тысячи и тысячи раз нарушаемого, но все же соблюдаемого, человечество точно бы исчезло. А так всегда оставалась надежда. Выживут женщины — будут рожать. Выживут дети, вырастут — будут рожать.

Русский солдат, наверное, как никакой другой на свете, всегда старался придерживаться этого правила, не нарушать его. Да, порой приходилось. Как сейчас, во время этого страшного штурма. И от того еще больше росла его озлобленность. От того, что нарушает запрет, что понимает: нет чести в такой войне. Что грех страшный. Что, может, всю жизнь потом будут перед его глазами глаза убитых им женщин и стариков, трупы детей. Что никогда не отмоется. От того клял судьбу, заставившую его нарушить негласный закон войны. И от того расплакался, когда увидел двух пацанов, выживших в этой мясорубке. Надеялся, верил, что, спасая сейчас их, может, заслужит прощение у Господа за все то зло, что творил все эти дни.

Поэтому рота искренне благодарила Васю за то, что он привел детей. И тут же, когда прошел шок первых минут, бросилась заниматься ими. Взрослые дядьки, с посаженными от постоянного крика голосами, вдруг разом засюсюкали. Их язык, все эти дни выплевывавший только матерные слова и жуткие угрозы, теперь вспомнил и произносил только самые нежные и добрые. Их руки, огрубевшие до состояния наждачной бумаги, теперь касались гладкой кожи пацанов и сразу же становились мягче. Их передавали из рук в руки, укачивали, подбрасывали. Делали все, чтобы дети улыбались, смеялись и забыли о войне.

— Как их величать то? — спрашивали Васю.

— Старшего Дадо, — отвечал Вася. — А маленького. Кто ж его знает? Не говорит еще.

— А что тут думать? — улыбалась рота. — Ты их привел. Тебе и честь. Значит, будет Васькой, как и ты.

На том и порешили. Так Дадо и Васька стали для роты центром мироздания…

Комбат аж крякнул от Васиной просьбы. Только детсада в ротах ему не хватало. Но и солдат можно понять. Сейчас, когда, вроде как, виктория, дрогнули сердца самых отважных. Потянулись к самому простому, к живой детской душе, чтобы отмыться от потоков грязи, в которых изгваздались до ноздрей. И обычай воспитывать в полку сирот не нов. Как правило, этим «грешили» офицеры. А солдаты прикипали к тем, кого всеми правдами и неправдами приводили из похода и отдавали в кантонистскую школу. Бегали к ним, как к родным, с гостинцами или просто потрепать по головке, приголубить. Пожалеть и напутствовать: «Учись! Вырастешь, выбьешься в офицеры и будешь своими дядьками командовать!»

Циклауров, каменная глыба, а не человек, расчувствовался. Шмыгнул носом незаметно. Откашлялся. И строго сказал:

— Задание выполните — подумаю!

— Так точно, Ваше Благородие! — гаркнул унтер-офицер Девяткин и побежал придумывать, как половчее убить кучу людей, чтобы спасти две маленькие жизни.

Подполковник смотрел ему вслед и думал, ничуть не удивленный: «О, Боже! Спасибо тебе, что проливаешь свой свет на эти черствые души! Этот Девяткин… На вид варнак варнаком, вылитый душегуб! Иных у Руфина в отряде и не водится! А ведь поди ж ты… О детях печется!»

… Васе ничего придумывать и не нужно. Он, что, фильмов не видел про штурм квартир спецназом?

— Делаем, ребята, так! — просвещал он свой полувзвод в таинства тактики при атаке в условиях высотных каменных джунглей. — Первым делом — подавление.

— Это чо?

— Напугать до усрачки!

— Так бы и говорил. Придумал мудреное слово!

— Штуцер мой видели?

— Богатый! Знатное ружьишко! Эка ты снял горца на реке!

— У него один ствол стреляет жеребьем. Нам нужно побольше мелких металлических осколков найти.

— А чаво их искать? Весь аул ими завален, только копни!

— Отлично. Тогда, — повторил, — делаем так…

Васю спустили на веревке чуть в стороне от входа в пещеру. Двое наверху уже приготовились спускаться вслед за ним с гранатами в руках.

— Отпускай! — махнул Милов рукой.

Качнулся и полетел мимо входа в пещеру. На лету разрядил картечь прямо в вытянувшиеся от удивления лица мюридов, стерегущих укрытие. Тут же спустились гранатометчики. Закинули чугунные шары. Громыхнуло. Из пещеры повалил удушливый дым. Из черного зева вырвались крики и стоны, детский испуганный плач. Вниз уже спускались члены штурмовой группы. Зачистка очередной пещеры прошла без потерь.

Без потерь со стороны нападавших. А укрывавшихся в пещере обычно знатно косило свинцом и осколками чугуна. Без разбора на мирных и воинов. Солдаты вымученно улыбались, радуясь, что никого из своих не потеряли, и стараясь не замечать очередную отлетевшую на небеса детскую душу.

Одна услада оставалась: вернуться в расположение отряда и понянчиться с малыми.

Старший, Дадо, уже обжился. Когда запаливали вечером костерок из сухой виноградной лозы и щепок, за которыми втихаря бегали в разорённую Ашильту, ох и лихо отплясывал лезгинку пацан в кругу уставших до предела мужиков. Хлопали от души в ладоши. Свистели. Подходили офицеры навести порядок и застывали от редкого зрелища. В игре тени и пламени кружилась невысокая фигурка Дадо, выделывающего коленца.

— Вася! — жарко дышал в ухо очередной куринец. — Беда с младшим! Чем кормить? Горянки до двух-трех лет от сиськи не отрывают. А у нас с ентим делом сам понимаешь… Потеряем парня!

— Что ж я могу сделать? Кашицу не пробовали?

— Пучит малого с сухарей! Орет! Зубами мололи-мололи — ни в какую! Молоко надоть. Эх, была бы коза…

— Где ж я вам козу найду⁈

— Кормилица нужна! Так испокон веку заведено!

—?

— Так в лагерь пленных сходи! Нешто там баб с молоком нету?

— И чо? Кто ж мне бабу отдаст?

— Сходи, братец, все миром просим! Офицеров попроси. Тебя они уважают.

— Ага! Особливо генерал! Волком смотрит. Шамиля упустил!

— Только ты надежа, Вася! Выручай!

Вася почесал в затылке. Вот напасть! Как в мужском коллективе выходить годовалого⁈ И ведь не бросишь теперь. Может, и правда, найти в лагере пленников ту, кто выручит?

Коста. Ахульго, конец августа 1839 года.

В обоих аулах в плен попал разный люд. Не только мюриды и их семьи, воспитанные в духе шахидства. Среди четырех тысяч, засевших в Ахульго, скрывались жители окрестных сел — в первую очередь, из Ашильты и Чирката. Просто сбежавшие, спасавшие свои жизни из страха перед урусами. Были заложники-аманаты, которых Шамиль забирал не дрогнувшей рукой из обществ, которые колебались. Были домашние рабы-камилы, слуги и случайно попавшие под раздачу, не имевшие к мюридам никакого отношения. Выжили под обстрелами и во время последнего яростного штурма. Теперь они стали пленниками и не знали, что с ними будет. Тем более, что не они определяли лицо лагеря, в котором их собрали.

Его устроили в теснине меж двух гор. Под открытым небом, задыхаясь от зноя и миазмов из Ашильтинского ущелья, люди лежали вповалку — раненые, больные, опустошённые… Их окружили строгими караулами. И, тем не менее, дня не обходилось без эксцессов. Возбужденные заключенные — те, кто не смирился — никак не были готовы считать себя побежденными. Каждый день доставляли все новых и новых. И среди них, в этой возбужденной толпе фанатиков и непричастных, ни на секунду не прекращалось бурление.

— Сегодня привели сотню, — рассказывал мне дежурный офицер. — Чуть оклемаются — и давай бросаться на охрану. Вчера один ранил переводчика — изрубили. Другой — прямо на ружья караульных. Так и повис на штыках. Женщины! Женщины кидаются на штыки. Чистые дикари!

— Кормим?

— А как же⁈ Не хотят пищу от нас брать. Думают, мы свинину им суем.

— Что с детьми?

— Все плохо!

Я замер перед огромной тысячной толпой, из которой доносился несмолкающий ропот. Наверное, это ужасно — считать себя свободным, пусть и под не утихавшим день и ночь артобстрелом, и вмиг оказаться на положении бесправного раба⁈ То, что ты спасся, сохранил жизнь — эта мысль придет позже. А пока все ждут ужасного. Насилия над женщинами, убийства детей, добивания беспомощных раненых. У меня не было ни сил, ни слов, чтобы успокоить этих несчастных.

Сотни непонимающих, что происходит, и видевших столько ужасов детских глаз! От них — мороз по коже. Какая судьба их ждет?

Сотни потухших женских глаз. Их владелицы потеряли все — отцов, братьев, мужей… Многие — детей. Как вернуть их к жизни?

Мерзкая изнанка войны! Я схватился за грудь. За то место, где лежало письмо Тамары. Только оно мне придавало сил на задуманное. Помогало вырваться из круговорота мыслей о том, что мы преступники. Мерзкие, гадкие позабывшие Бога людишки, отправившиеся в горы нести свет цивилизации.

Цивилизации? Мы принесем блага⁈ Мы, искупавшиеся в крови и нечистотах⁈

Я больше всех на этом свете, в это безумное время для моей родины, знал, что в итоге, после всей пролитой крови и страданий как русских, так и кавказцев, в выигрыше останутся все. Почти все! Те, кто выживут в мясорубке Кавказской войны. Их дети, внуки, правнуки… Появятся дороги, больницы, школы. Люди перестанут бояться за жизнь своих близких. Самые буйные смирят свой нрав. Будут в аулах праздновать свадьбы и рождение первенцев. Гордиться собранным урожаем…

А потом придут те, кто захочет оживить тени прошлого. Перевернув с ног на голову все, что было. Надругавшись, если разобраться, над честью и славой предков. Извратив саму суть ислама…

Я вздрогнул. Из толпы на меня смотрели детские глаза. Глаза Богини. Той самой богини Кавказа, которую я встретил в ауле убитого мной в поединке княжича Бейзруко. Которую он хотел отдать за мои револьверы. Богини, которой еще не достало одеться в мрамор, как той девушке из кунацкой, заставившей всех гостей умолкнуть при одном взгляде на нее. Глаза принадлежали девочке, которой не нужно ждать, пока распустится с годами, как водная лилия при свете солнца. Она уже абсолютно обворожительна. Прекрасная, как только может быть прекрасен ребенок, окутанный в невинное кокетство в сознании своей будущей власти над мужчинами. Неосознанной, но данной ей Богом при рождении. Идеальные черты лица в обрамлении черных кудряшек, блестящие черные глазенки — и непередаваемая игра мордашки, менявшая свое выражение ежесекундно. От готовности разразиться горькими слезами до желания смеяться над чем-то забавным.

Охренеть! Ведь ей лет шесть-семь, не больше!

Я неслучайно нарядился в черкеску, в мою такую привычную черкесскую броню Зелим-бея. Даже эполеты цеплять не стал. Ко мне уже присмотрелись за неделю. Моя лысая голова слишком выделялась среди офицеров четырех полков, включенных в Чеченский отряд. И в русском лагере подобную вольность с формой позволяли многие. Особенно те, кто прибыл из столицы. Грубости от караулов я не опасался. А для пленников я выглядел если не своим, но и не чужим. Мунафиком в глазах мюридов или обычным горцем — в глазах остальных.

— Есть тут кто, говорящий по-турецки? — громко крикнул, привлекая всеобщее внимание.

К моему восторгу, ко мне, расталкивая оцепеневших пленных, протиснулась будущая богиня Кавказа. Ну, как протиснулась? Она просто вышла ко мне, к линии караулов, словно ледокол, рассекающий толщи ледяных торосов. Люди перед ней расступались. Непростая девочка, ох, непростая. Ей здесь не место.

— Я знаю турецкий, эфенди. И немного арабский, чтобы читать Коран. И аварский, конечно. На нем говорят в моем ауле, в Коло.

— Кто ты, о, прекрасная дочь гор?

Девочка потупила глазки. Вместо нее ответил какой-то старик.

— Это дочь Сурхая, великого ученого и мудрого кадия.

Сурхая? Того самого Сурхая, который создал систему обороны Ахульго и чьим именем названа гора, обильно политая русской кровью? И это его дочь⁈ Она явно выделялась из толпы своим нарядом и своими властными манерами девочки, привыкшей отдавать приказы прислужницам.

— Где мой дада? — требовательно спросила мини-богиня.

Я сглотнул. Весь русский лагерь знал, что Сурхай убит при штурме совсем недавно. Неужели дочери об этом не сказали?

— Где ее мама?

— Погибла, — ответил старик и уставился на меня, будто я был виновен в смерти неизвестной мне женщины.

Так-так, передо мною сирота…

— Я спросила! — требовательно сказала девочка, не отводя от меня своих глаз. — Где мой папа?

— Как зовут юную принцессу?

— Не называй меня принцессой! Папа учил меня скромности! А зовут меня Суммен.

— Суммен! Какое красивое имя! А что оно означает?

— Прежде ответь на мой вопрос.

Несмотря на ужасную ситуацию, я не мог не восхититься тем, как держалась, говорила и вела себя эта шестилетняя девочка. Может от того, что только что «разговаривал» с Тамарой, подумал о том, что Суммен уже обладает всеми теми качествами, которые в будущем сделают её блестящей женщиной. Такой же, как моя жена. Еще пожалел, что нет у меня стирателя памяти, как у «людей в черном». Сейчас бы щелкнул и не нужно было бы отвечать на вопрос девочки, открывать ей страшную правду.

— Суммен! Тебе нужно знать лишь одно: твой папа — настоящий герой![1]

— Я знаю. Ты боишься мне сказать, что он погиб?

— Суммен…

— Все боятся сказать мне правду.

— Все её не знают наверняка.

— И ты?

— И я.

— Значит, он может жив?

— Да, может.

— Хорошо. Если он жив, он обязательно меня найдет.

— Не сомневаюсь.

— Почему ты лысый? Ты бреешь голову, как правоверный?

Я опешил от столь резкого перехода в разговоре. Даже не нашелся, что сразу ответить.

— И вообще не похож на уруса. И хорошо говоришь на турецком, — девочка разила пулеметной очередью вопросов. — И черкеска на тебе будто родная.

— Да.

— Почему?

— Я много в ней ходил.

— Здесь?

— В Черкесии.

— Поэтому тебя наши не боятся! — вдруг заключила удивительная девочка.

— Откуда ты знаешь?

— Слышала, что старики про тебя говорят. Не так ли? — она обратилась ко взрослым.

Те закивали.

— Видишь! — усмехнулась девочка.

— Да.

— А у тебя дети есть?

Я уже порядком взмок от диких скачков нашего разговора.

— Нет.

— Ты не женат?

— Женат.

— Почему же у тебя нет детей?

— Суммен… Ну…

«Да что ж такое! Что я тут мямлю перед шестилетней пацанкой!»

— Не хочешь или не можешь?

Тут сидевшие поблизости не выдержали. И, может, впервые за все это время, люди рассмеялись. Те, кто понял наш разговор на турецком. А кто не понял, тем перевели, чтобы тоже посмеялись. И я не удержался.

— И хочу, и могу! — ответил, когда успокоился. — И у нас с женой обязательно будут дети.

— Она красивая?

— Очень!

— И умная?

— Настолько, что я ей полностью подчиняюсь! — улыбнулся я.

— Разве это правильно? — впервые удивилась Суммен.

— Я не думаю об этом. Я просто очень сильно её люблю! И тебе ли говорить о том, правильно это или нет?

— Почему?

— Потому что и твой будущий муж будет счастлив служить тебе.

— Откуда ты это знаешь?

— Я не знаю. Я вижу это и уверен в этом. Разве не так? — я обратился к старикам.

Те, улыбаясь, покачали головами.

— Суммен.

— Что?

— Я хотел бы, чтобы ты поехала со мной. В мой дом. К моей жене. К моим друзьям. Согласишься?

— Иди с ним, Суммен. — сказал старик, сидевший рядом. — Он человек хороший, в обиду тебя не даст. И отец, да спасет его Аллах, всегда будет знать, где тебя найти.

Я незаметно кивнул старику, благодаря его.

— Хорошо, — согласилась Суммен. — Хочу увидеть твою жену! Хочу стать такой, как она!

Меня неожиданно кто-то окликнул. Повернул голову. Девяткин! Я сразу узнал этого бугая, который первым в отряде притащил в лагерь детей.

— Вашбродь! Не подсобите?

— Чем могу быть полезен?

— Нужна кормилица. Нам, в смысле, взводу… Эээ… В смысле детям… Ребята послали… — окончательно запутался унтер.

Я моментально все понял.

— Унтер, не части! Сейчас все организуем. Принцесса Суммен! — девочка нахмурилась, но воздержалась от упреков, с интересом ожидая продолжения. — Не могла бы ты мне помочь? — юная горянка гордо кивнула. — Вот этому здоровенному дяде нужно найти кормилицу для маленького ребенка. Выручишь?

Суммен обратилась к толпе пленных. Долго ничего не происходило. Девочка рассердилась. Топнула ножкой.

— Скажи им, — шепнул я в маленькое ушко, наклонившись, — что маленький ахульгец нуждается в помощи.

Принцесса разразилась длинной речью, в которой звучали не просительные, а приказные интонации. Подействовало. Одна из женщин вышла к нам. На нее было больно смотреть, такая мука искажала ее лицо.

— Вот тебе кормилица! — довольно промурлыкала Суммен и заразительно рассмеялась.

— Сходим вместе посмотреть, как все устроилось?

— А как иначе? — удивилась девочка.

Она совершенно не боялась двух крепких, пропахших порохом и дымом мужчин. Наверное, ее дада был точно таким же. Возвращался к ней после битвы, чтобы смыть усталость и горечь потерь в дочерней невинности и любви. Она вложила свою ладошку в мою протянутую руку.

— Век на вас, Ваше Благородие, молиться будем! — разошелся обрадованный Девяткин.

… Из расположения куринцев, определив им на постой кормилицу, вдвоем с принцессой отправились в штаб-квартиру. Мне был нужен Граббе. Наверное, только с ним можно было решить вопрос с удочерением Суммен Сурхаевой. Слишком важная она была птица. И мне нужна как воздух. Не только для Микри и Мики. Для всей моей немаленькой уже семьи, которой не хватает одного — детского смеха за обеденным столом.

— Не могла бы ты немного побыть с сыном Шамиля? — спросил я, когда мы добрались до генеральской кибитки, рядом с которой отирался юный аманат.

— С Джамалэддином? Он задавака!

— Сейчас попробуем решить эту проблему. Джамалэддин! Ты не можешь ненадолго побыть защитником этой юной дамы?

Сын Шамиля что-то пробурчал. По-турецки он говорил куда хуже отца. Но нотки согласия я уловил.

— Побудь с ним, пожалуйста, Суммен, — попросил я. — Мне нужно поговорить с генералом.

Мне не пришлось ждать. Генерал принял меня сразу.

— Константин Спиридонович! Рад видеть в добром здравии? Чаю?

— Не откажусь.

Граббе отдал приказ денщикам.

— Совершенная виктория! — восторженно воскликнул генерал. — Пятый день не могу отказать себе в удовольствии отметить ее в своем ежедневном рапорте. Успех полный! Дело невозможное исполнено с помощью Неба. Войска покрылись славой! Вы тоже не подкачали. Ах, как жаль, что погиб славный Тарасевич, оставив после себя многочисленное семейство. Храбрец каких поискать. Вот кто мог бы подать рапорт о вашем геройском поведении. Мне сказали, что с вашей помощью подъем на гору вышел легче против ожиданий. Непременно буду настаивать на производстве вас в капитаны. И Владимира для вас попрошу![2]

— Боюсь, господин генерал-адъютант, мне не светит новый чин. Совсем мало времени прошло с последнего производства. Меня понизили, потом повысили. В общем, остался, как говорят картежники, при своих.

— Несправедливо! Я буду писать министру! Неужто в Петербурге не поймут: партия Шамиля истреблена до основания.

— В лагере ходят слухи, что ему удалось скрыться…

Граббе поморщился. Ускользнувший из его рук злодей сильно портил картину, и генерал предпочитал об этом ни писать, ни говорить.

— Не думаю, что у него, прикрывшего политические цели и замыслы честолюбия личиной фанатизма, теперь что-то выйдет… Не будем об этом. Вы же пришли не просто так. Какая-то просьба? Что за очаровательное создание прибыло с вами?

— Это дочь Сурхая.

— Того самого? Сурхая из Коло? Тогда мне следует взять ее к себе воспитанницей[3].

— Хотел просить того же. У нас с супругой пока нет деток. Зато есть дом в Тифлисе и вполне твердое финансовое основание.

Граббе завис в раздумьях. Отмер.

— Ну что с вами делать⁈ Коли с наградами для вас может выйти конфуз, не считаю порядочным вам отказать в столь благородной просьбе. Но чур ребеночка окрестите и назовете Викторией в честь нашей славной победы! У вас, греков, подобное возможно[4].

Меня внутренне передернуло. Слишком свежи были воспоминания о моем лондонском фиаско. Ассоциации с именем Виктория стали бы вечным напоминанием мне, насколько я подчас наивен и глуп.

— Не уверен, что такое возможно. Я бы предпочел назвать девочку Вероникой.

— Верящая в победу? Блестяще!

[1] Сам того не ведая, Коста привел почти дословно фразу Кея из третьих «Людей в черном», который он никак не мог увидеть. Фильм вышел только в 2012 г.

[2] Офицеров-участников штурма Ахульго, тех, кто выжил, наградили по-царски. И новые звания, и ордена, причем, некоторые получили несколько штук — за Чечню, Бурунтай, Аргвани и Ахульго. Солдатам дали еще по одному серебряному рублю.

[3] В реальной истории так и произошло. Маленькая Суммен была воспитанницей Граббе, нареченной после крещения Александрой Павловной Сурхаевой (Граббе дал ей свое имя для отчества). Потом была отправлена в Петербург и по Высочайшему повелению принята в Сиротский институт Санкт-Петербургского воспитательного дома. Скончалась в возрасте 14-ти лет, не перенеся холодного и сырого климата столицы.

[4] Имя Виктория дается при крещении только с 2011 года.