Рейс туда и обратно

ВЕЧЕРНИЕ БЕСЕДЫ

Звонок. Русов открыл глаза, взглянул на часы: без четверти двадцать три. Снял трубку.

— Николай Владимирович, извините ради бога, — услышал он торопливый Жорин говорок. — Вы меня слушаете? Если будем заходить на остров, то пора менять курс. Вот я и сказал об этом капитану. А он как разорался на меня! Вы слушаете меня? Может, вы с ним...

— Жора, ты свинья, — сдерживая в голосе дрожь, проговорил Русов. — Вот ты, подлец, нормально спишь ночью, а я?.. Только-только заснул, а ты?! Нажалуюсь деду Ивану, Жорка.

— Простите, старпом, — осевшим голосом проговорил Жора. — Но я думал...

— Индюк между прочим тоже думал!

Рывком повернулся на другой бок, стиснул веки. Б-бам! — громыхнула дверь. Боцман, гад плешивый, неужели нельзя дверь закрыть тихо?! Вау-вау-вау! — донеслись утробные вздохи джаза снизу, из каюты Володина. С ума можно сойти! Сколько раз просил деда не включать свой приемник на полную мощность.

Сел в кровати. Еще этот инопланетянин! Вода для рыбаков! Действительно, если они сейчас протопают мимо островов, то назад капитан танкер уж не поведет. Потянулся к брюкам. Надел свежую рубашку, галстук, пошел к Горину.

— Входи, Коля. — Капитан открыл дверь. Лицо цвета залежалого сыра, желтое, сморщенное. Тусклые глаза в оплывших, бурых веках. Капитан тяжело опустился в кресло. — Что это ты нарядился? Праздник какой, что ли?

— Праздник? Конечно. Праздник, Михаил Петрович, потому что мы живем, потому что мы не погибли в той войне. — Русов сел напротив Горина, налил в стаканы боржоми. — Праздник, потому что я не лег мальчишкой в какой-то из рвов Волкова или Пискаревского кладбища, что и вы не погибли там. И знаете еще почему? Потому что самое страшное, что могло быть в нашей жизни, уже было. Оно было там, капитан, в Ленинграде.

— Самое страшное? — Капитан поднял глаза. Слабо улыбнулся. — Для человека, Коля, понятие страх — понятие постоянное. Вчера ему не страшно было, когда наступил на мину, а она не взорвалась! А сегодня ему может быть очень страшно лишь оттого, что задержался у приятеля, а дома ждет жена, которая тотчас возопит, лишь ты откроешь дверь: «Ты где шатался, негодяй?»

— Нет, вы не правы. Когда мне бывает очень трудно, страшно когда бывает, я вспоминаю Ленинград... И мне становится смешно: т а к о е пережито, так чего еще можно бояться? Шестьсот тысяч моих согорожан полегли в землю, а я жив! И еще чего-то боюсь? — Русов устроился в кресле поудобнее, поставил на стол пепельницу. — Мирная жизнь, капитан, измельчила нас. Тогда, в детстве, в юности мы были смелее, мы были крупнее в помыслах, в своих действиях. А сейчас? Дрожим, когда сидим в приемной у начальника управления, когда матрос напьется и надо объясняться по этому случаю в парткоме, когда... — Он чуть не сказал про бухту Хопефул, куда все же обязательно следует зайти за водой. Нет уж! Нахмурился. — Вот лежал сегодня, сон не шел, вспомнил блокаду. Дивился: как можно было там выжить? В комнате минус десять. Лед на полу. Иней на стенах, темно даже днем, потому что окно завешано какими-то тряпками. Спим в пальто, валенках, в шапках. Мама будит: «Коля, иди за водой...»

— За водой?..

— Ну да. За водой ходил я. Беру десятилитровый бидон, в нем я носил воду, и выхожу из дома. Какой мороз! Кажется, что и воздух заледенел, что я вдыхаю вместе с воздухом острые льдинки и они раздирают мне гортань, леденят мне сердце, мозги, что я внутри весь покрыт инеем, как стены в комнате. Все плывет в глазах: мертвые дома, сугробы, трамваи, засыпанные снегом. Сесть бы в снег и закрыть глаза!.. Капитан, откуда у меня, мальчишки, брались силы, чтобы идти на Неву за водой, а? Чтобы не избавить навсегда себя от мучений? А ведь стоило лишь опуститься на снег и... конец. Вот же! И там сидит человек, и там, и там. Ледяные, впаявшиеся в сугробы фигуры... Но я иду. На Неву. Ползу к проруби. Мимо вмерзшей в лед девочки, мальчишки, старика. Я лежу на краю проруби, тянусь к воде. Только бы не поскользнуться! Сам видел, женщина упала в воду. Крикнула: «Сонечка!..» — и вода утянула ее под лед. Но вот вода в бидоне. Все в моих глазах темнеет, я волоку проклятый бидон из проруби, стону от усилия, плачу, он, этот бидон, сейчас меня самого утащит в прорубь! Вытаскиваю все ж. Несу. Десять шагов пронесу и сажусь на бидон. Все плывет, глаза закрываются... Что? Заснул? Дергаю бидон за ручку, а он примерз! Раскачиваю, толкаю, бью по бидону ногой, плачу от злости и бессилия. А люди проходят мимо. Да что люди? Ходячие полуживые скелеты. «Прости... — слышу я чей-то шелестящий голос. — Но я не могу тебе помочь...» Но что же делать, что?.. И вдруг подходит высокий, в черной шинели и шапке моряк. Он легко отдирает бидон от льда. Спрашивает: «Тебе туда? Пойдем. Помогу. Мне по пути». Я с удивлением гляжу в его лицо: какой сильный! И опасаюсь: а не отнимет ли он мой бидон с водой? А он улыбается мне, держись, малыш!.. Иногда, когда я гляжу на вас, Михаил Петрович, мне кажется, что это были вы.

— И в аэросанях я? И тут? — усмехнулся капитан. Лицо его немного порозовело, взгляд грустный и теплый. — Хотя все может быть. Наш катер стоял возле морского музея. Там мы вмерзли в лед на всю зиму. А невдалеке была прорубь. Иногда я приводил на катер ребятишек, мы кормили их, хотя сами страшно голодали.

— Это были вы, Михаил Петрович. — Русов положил руку на руку капитана, и тот стиснул ее своими желтыми от никотина пальцами. Отвел глаза в сторону. — И вы кормили меня. Да-да, сколько раз я ходил попрошайничать на боевые корабли Балтийского флота.

— Мы собирали их, ленинградских ребятишек, в кубрике команды возле печки-«буржуйки». Отогревали. Знаешь, Коля, я уже не помню детских лиц, но помню их глаза. Большущие-большущие глаза были у детей Ленинграда. Большущие, потому что личики от голода и холода сжимались в кулачок. — Капитан сделал судорожный глоток. — Они просили: «Дяденьки, оставьте нас тут», но мы не могли их оставить тут. Ведь боевой корабль. И дети уходили. Маленькие, согнутые старички на белом снегу. Как все это было страшно! Ты знаешь, Коля, в августе сорок первого года мы на катере возили на остров Сааремаа тяжелые авиабомбы. Оттуда наши летчики летали бомбить Берлин. Мы тащили на нашем катеришке по десять бомб ФАБ-250, это бомбы весом по четверть тонны. Бомбы укладывались в трюмы и на палубу. Коля, это были страшные рейсы! Ведь одной пули достаточно, одного махонького осколочка, чтобы... Мы ходили пятерками. На катере номер сто десять служил мой корешок Женя Коротков. Перед выходом на остров мы прощались и говорили друг другу: «Если кто из нас погибнет, то другой, если останется жив, пускай сообщит родителям. И поможет им, чем сможет...» Ходили мы, Коля, ночью, но и днем ходили, потому что летунам нужно было много бомб, а сколько их перевезешь за один поход на пятерке катеров? Минные поля, налеты фрицев... В один из налетов «мессершмитт» ударил из пулеметов по сто десятому. Взрыв был такой чудовищной силы, Коля, что и второй, идущий за ним катер взорвался от детонации!.. Вернулся из того рейса — чувствую, все мертво внутри. Сердце мертво, душа! Словно все окаменело во мне... Я спокойно спал. Спокойно ел, пил. Спокойно шел на любое задание, спокойно хоронил товарищей. — Капитан смолк, побарабанил пальцами в крышку стола. — Знаешь, есть у Андерсена сказка про мальчика, которому осколочек льда попал в сердце? Несколько вражеских осколков попало и в меня, мне в душу, и остудило сердце. А оттаяло оно тогда, когда я увидел детей возле проруби. Что-то дрогнуло в душе, и я позвал детей с собой. Мы уже несколько месяцев жили на катере. Такая долгая, спокойная, в общем-то, стоянка. Так вот, эти детские личики, громадные глаза, в которых застыла немая мольба: «Оставьте нас тут», эти взгляды растопили мою душу. «Что же я тут сижу? — размышлял я. — Кругом гибнут люди, дети, а мы ждем, когда растает лед?» В один из дней я отправился к старшему командиру с просьбой отправить меня на передовые позиции. И стал механиком больших пулеметных саней. — Капитан поглядел на Русова. — Коля, может быть, т о г д а это был именно я.

— Да, это были вы, капитан...

— Чертова тряпка! Стягиваю башку, а все равно трещит. — Капитан сорвал с головы полотенце, поднялся, распрямился, зашагал по каюте. Остановился перед Русовым. — Но ведь ты пришел не для того, чтобы поделиться воспоминаниями, а?

— Михаил Петрович, мне действительно припомнилось детство. Пойду к себе. Все ж поспать надо. — Русов направился к двери. Подумал, не следует ли рассказать капитану про «инопланетянина»? Усмехнулся, чушь собачья. Сказал: — Спокойной ночи.

— Минутку... С этой водой, — остановил его капитан. — Не пора ли уже поворачивать к островам?

Он кивнул Русову, не глядя подал руку, крепко пожал и задержал его ладонь в своей несколько дольше, нежели надо было бы для обычного пожатия.

Русов стоял в углу ходовой рубки, он медлил, не уходил к себе в каюту, глядел на залитую лунным светом поверхность океана и очень боялся, чтобы Жора что-нибудь не ляпнул, не начал бы расспрашивать его, почему вдруг капитан изменил свое решение. Так было хорошо, покойно на душе. Да, хорошую дорогу выбрал он в жизни, это именно его дорога, без которой жизнь иначе и не мыслится. Опасная, проклятая порой, но такая прекрасная морская дорога! И еще он размышлял о том, какое же это счастье, когда человек находит в жизни именно свою дорогу, Вот птица летит на юг. Без карт, маяков, без ориентиров, но никогда не сбивается со своего пути. Ученые говорят — внутри у птицы есть маленький биологический компас... Так вот, не каждый человек несет в душе такой компас и в жизни своей сбивается с пути, не ту дорогу выбирает, а когда вдруг понимает это, оказывается, что годы-то уже пролетели и нет времени выбирать новый путь!

Однако что он тут застрял? Забрав лоцию, чтобы перед сном полистать ее, Русов вышел из ходовой рубки и вдруг увидел доктора и Юрика. Стоя в закутке перед дверью на палубу, они о чем-то тихо переговаривались. Заметив старпома, смолкли. Юрик что-то буркнул доктору и сбежал по трапу вниз, а Русов кивнул Анатолию: зайди.

— О чем вы там беседовали, док? — спросил он Гаванева в каюте.

— Да чушь какую-то несет, батанушка.

— Что еще за «батанушка»?

— Словечко такое старинное, как бы «отец», «батя». А что?

— Из Даля?

— Угу... Люблю иногда полистать. Хочешь, дам томик?

— Не надо. Что он тебе говорил? Что инопланетянин? — Доктор кивнул, Русов поглядел в его глаза.

Раньше как-то не обращал внимания, а тут увидел: глаза у доктора были серыми. — Послушай, док. Вот ты осматривал ту женщину. Помнишь, у нее на груди белые пятнышки? — Доктор опять кивнул. И вот что еще приметил Русов, вглядываясь в лицо доктора: какая-то особая цепкость улавливалась в его пристальном взгляде. Поежился. Сказал: — Не странно ли, что и у Юрика такие же?

— А чего тут странного? — Доктор пожал плечами, усмехнулся. — Это очень распространенная болезнь кожи. Да вот и у меня такие же. — Он расстегнул рубашку, и Русов увидел, что на смуглой коже доктора рассыпаны мелкие пятнышки и лишь одно, как планета среди звезд, крупное, лучистое. Доктор засмеялся, посерьезнел, потрогал лоб Русова ладонью. — Вид у тебя неважный, чиф. Может, какую таблетку презентовать?

— Ты поглядывай за Юриком, док, — сказал Русов. — Парнишка он спокойный, симпатичный, но все же... Иди. До завтра.

Доктор ушел, Русов с решительным видом сел за стол, пододвинул бумагу и написал: «В Академию наук СССР. Считаю необходимым сообщить о следующем...» Задумался. «Да-да, надо сообщить в Академию наук о Юрике Роеве. Все, что он узнал от него. Письмо отослать авиапочтой из того порта, где они будут брать топливо, с тем чтобы...» Он засмеялся, сгреб бумагу, разорвал, крепко растер лицо ладонями. Лег в койку и подумал, уж не «сошли» ли у него мозги с «фундамента»? Ведь он же самый настоящий ненормальный, коль может поверить, будто Юрик, да и доктор инопланетяне? Стоп-стоп! Эти... геммики прибыли на Землю три года назад? Именно тогда и доктор появился в их конторе!

«Ненормальный... Нинка, схожу с ума». Русов лег на спину, уставился в подволок. За переборкой глубоким, грудным голосом мяукал Тимоха. Тосковал, наверное, по кошечке Манюське с «Омеги» и котятам, раздаренным почти по всем судам Южной экспедиции. В каюте стармеха утробно всхлипывала музыка. «И время ни на миг не остано-овишь», — тянула Алла Пугачева. Шарканье ног по трапу. С лязгом распахнулась железная дверь в машинное отделение, и послышался зычный голос Алексанова: «Ванька, хрен моржовый, куда синюю масленку подевал?!» И тяжкий гул машины ворвался во внутренние помещения судна. И снова лязг и грохот захлопнутой двери... Русов закрыл глаза, натянул одеяло на голову, заснуть бы, заснуть. Шаги в коридоре, кашель. «А рябчиков с картохой фри если они пожелають?! — жаловался кому-то кок. — Я, может, и из ресторана потому и убег, что...» Пр-роклятие, ну как тут заснешь?

Конечно же, он самый настоящий ненормальный. Да и можно ли быть нормальным человеком от такой жизни? Все они, все до одного моряки — люди чокнутые, ненормальные. Три, четыре, шесть месяцев в море, вдали от суши, родных, близких. Вдали от женщин... Рубка. Каюта. Рубка, каюта... Небо и вода, вода и небо! Коротенькие, сумбурные стоянки в родном порту. Горячечные ночи. Жаркие ласки изголодавшейся по любви жены, ее слезы, и сам ты как зверь, дорвавшийся наконец-то до желанной добычи. Любовь? А утром тяжеленная башка, беготня по конторам, начальству, выколачивание запасных деталей, карт, лоций, продуктов. Необходимых до выхода в море ремонтов. И постоянное, гнетущее ощущение скоротечности времени, безумного бега минут и часов, стремительно сокращающих такое коротенькое пребывание на Суше...

Ах, эта морская, выбранная тобой в жизни дорога! Ну может ли быть нормальным человек, если он в течение одного лишь рейса несколько раз меняет часовые пояса, из весны стремительно вкатывается в лето, из лета — в осень, зиму, а потом, возвращаясь из южных широт домой, опять в весну, лето и осень. Какая же страшная ломка происходит в организме. Ломка, которой никто как бы не придает значения, что поделаешь, работа!.. Но все это корежит твою нервную систему, психику, здоровье. А вахты? Можно ли остаться нормальным человеком, если каждые сутки тебе приходится подниматься в четыре утра? Чем и как возместить недостающие организму часы сна? Попробуй-ка засни днем...

А тут еще... инопланетяне. Отлично! Надо порасспросить Юрика о его планете. Войти в доверие... Он, Русов, включается в игру: рейс быстрее пройдет. Что они хотят, эти, гм... пришельцы из космоса? Перенять опыт нашей жизни или научить тому, чего мы не знаем? А может, заброшены на Землю с целью войны, захвата нашей планеты иными космическими цивилизациями? Русов засмеялся: игра начинала ему нравиться. Ну, док, удружил, ах ты «одинокий» мужик! Напроситься бы в недолгую поездочку т у д а, к н и м...

Лоцию бы еще островов Кергелен почитать, где они?

А, ладно, на вахте...

«Жи-изнь невозможно повернуть наза-ад...»

Дверь открывается, чьи-то легкие шаги, зыбкая тень на переборке.

Это ты, Гемма?