Резчик

На въезде в Торбеево со стороны Рязанского тракта стоит большой красивый дом, весь в узорных наличниках. Это дом лучшего нашего резчика, Софрона Ивановича Голотеева. Когда-то Софрон славился на всю губернию. Года три назад гостила у нас в имении барыня из Москвы, Елена Дмитриевна П., так она нарочно по окрестным деревням три дня ездила, на Софронову работу смотреть. И не зря — Софрон был работник, каких сейчас мало. И прялку мог узором покрыть, и ендову, и наличник на красное окно. И долотом резал, и топором мог, и сквозной резьбой, и глухой — все умел. Сейчас он уже старый, видит плохо и работать сам не может, да ему сыновья помогают. Он сам тоже дело свое от отца получил, а тот от деда. В их семье все Голотеевы какие были — все резчики. А самым умелым был брат Софрона, Петр. Вот про Петра Голотеева моя сказка и будет.

Петр, пожалуй, из всей семьи лучше всех деревянную резьбу понимал. Из его работы сейчас мало что осталось. Вон, если видели крыльцо в имении — это он делал, а еще церковь украшал, только она за Рекой, далеко ехать. Резал он очень хорошо, да не за всякую работу брался. Мне, говорил, скучно завитки на липовой доске резать. Пусть мои братья ложки точат, а я художник, могу и без этого прожить.

Так и вышло — Бог его и умением наградил, и удачей. Пока его братья мозоли натирали и медные гроши зарабатывали, Петр большим человеком стал. Еще двадцати лет ему не минуло, а уж все богатые мужики, купцы да мещане из города к нему в очередь вставали с заказом. И каждому Петр что-то свое резал: одному птицу-сирина с человеческим лицом, другому русалку, третьему петуха на огненном колесе, и все как живые.

Работал Петр с утра до ночи — как солнце встанет, брал ящик со струментом, доски, и в сарай уходил — заготовки делать. А бывало, такое ему настроение сделается, чтобы не на заказ работать, а для души. Возьмет он тогда колоду и за день вытешет из нее, положим, медведя. Вытешет, раскрасит красками и поставит вечером перед соседским крыльцом. А утром крик — сосед на помощь зовет, из избы выйти боится. «Спускайте собак! — кричит. — У меня медведь во дворе!» Я этого медведя, когда маленький был, видел: и вправду, спозаранку можно с настоящим перепутать, даже вблизи.

Ездит Петр много, по месяцу в деревне не бывает, зато каждый раз возвращается домой с тугой мошной и новыми заказами. Стал он даже подумывать, чтобы кого-то из братьев в подмастерья себе взять, да не хотел славой ни с кем делиться, так и остался работать один. Бог, говорит, и растения, и зверей лесных, и рыб морских, и птиц небесных — все один сделал, никто ему не помогал. Вот и я один справлюсь.

Казалось, живи да радуйся! Да нет в богатстве счастья, коли для себя одного копишь. Стал Петр вокруг себя поглядывать, невесту искать. Узнал он, что в соседнем большом торговом селе, верстах в десяти вниз по Реке, девушка есть на выданье, Лисавета. Красивая девушка, даром что худовата. Голосу нее был мягкий, бархатный, глаза — как ряска болотная, и волосы русые, с рыжиной. На шее бусы серебряные, на ногах сапожки сафьянные, и пояском узорчатым сарафан перевязан. А певица была, а плясунья — каких свет не видывал! Увидел ее Петр в первый раз на вечерней гулянке и сразу же влюбился. Стал он часто в село приходить и под окнами ее прогуливаться, а на гулянках старался все поближе подсесть и шуткой рассмешить. Вроде и он ей приглянулся. Так ее подружки говорили, которых Петр расспрашивал. Стали Петр с Лисаветой на гулянках только вместе плясать и домой вдвоем возвращаться.

Да вот беда, родители Лисаветы были из купцов, хотели ее выдать за своего, торгового человека. Петр хоть и с деньгами был, а все-таки мужик, не ровня. Он им три раза сватов засылал с богатыми подарками. Мать Лисаветы вроде и не против была, а отец ни в какую: сватов благодарил, а подарки отсылал обратно.

Петр тогда сам пошел свататься, супротив правила. Отец Лисаветин его на крыльце выслушал, но в дом не пустил. Сказал строго, что он Лисавете сам жениха сыщет, а Петр чтобы о Лисавете забыл.

Да такую разве забудешь! У Петра в груди горит и в голове кружится, как о ней подумает. И Лисавета тоже влюбилась в Петра без памяти. Каждый раз, когда видятся, плачет у него на груди и умоляет из отцовского дома забрать.

— Ты, — говорит, — резчик вольный, ты к земле не привязан, везде работу себе найдешь. Увези меня куда-нибудь, заживем вместе, по-новому!

А Петр ей отвечает:

— Подожди, Лисавета, еще немного. Чтобы новую жизнь начинать, деньги нужны. Вот я еще поработаю, подкоплю, и увезу тебя на край света.

Так полгода прошло. Прослышала Лисавета, что родители подыскали ей в женихи какого-то богатого лесоторговца из Нижнего, который после Пасхи должен приехать и к себе ее забрать. Два дня она плакала, а потом собрала узел и побежала к Петру в Торбеево. Ночь уже была. Петр, родители и братья его младшие все спать легли. Тут стук в дверь. Мать Петра открыла, смотрит — Лисавета на пороге, вся от снега мокрая, волосы ветром разметало, лицо горит. Спрашивает Петра. Вышел к ней Петр, а Лисавета ему на грудь без сил упала и говорит сквозь слезы:

— Бери меня, Петя, в жены сегодня, а то завтра поздно будет! Отец хочет насильно в жены отдать купцу нижегородскому!

А Петру страшно, как же против воли родительской ее замуж брать? У Лисаветы отец строгий, и четверо братьев старших — такое не спустят. Положил Петр Лисавету спать на сундук, а сам наутро, как только солнце встало, сел на коня и в ее село поскакал. К отцу Лисаветы пришел и говорит — так мол итак, ваша дочь у меня, что делать будем?

Отец Лисаветы братьев ее позвал и двух приказчиков из лавки, чтобы они в Торбеево поехали и Лисавету привезли. А Петру приказал остаться, да так грозно на него посмотрел, что тот ослушаться не смел. Сидит Петр в сенях, даже слово боится молвить. А отец Лисаветин напротив него сидит и книгу конторскую правит. Так и молчали два часа. Только слышно было, как часы с кукушкой на стене тикали.

Как полдень минул, во двор сани въехали, а на них братья сидят. Лисавету держат, чтобы не убежала. Лисаветин отец на порог вышел: в рубахе красной, в накидке меховой и в черных сапогах смазных (не лапотник был — купец!). Лисавете ничего не сказал, а только рукой махнул своим сыновьям: «Ведите ее в дом, для разговора!» — а Петру на ворота указал. Лисавета, когда мимо Петра проходила, посмотрела на него и так молебно руки протянула, да Петр только глаза отвел и быстрее с ее двора побежал. Сам не помнит, как в Торбеево добрался. Приехал, в сено забрался и три дня там пролежал, от стыда и горя.

А как через три дня вышел к людям, рассказали ему друзья-товарищи, что за Лисаветой купец приехал из Нижнего. Только свадьбы они не сыграли. Лисавета в своей светелке петлю из пояса узорчатого сделала и на ней повесилась той же ночью.

Стал с того дня Петр пить горькую, работу забросил. Думал он сперва Лисаветиного отца убить. Два раза в торговое село собирался, да с полдороги каждый раз поворачивал, как хмель у него из головы выходил. И на себя руки наложить не получалось. Страшно в сырую землю мертвым ложиться, червям на прокорм, в двадцать-то лет с небольшим. Да и грех это — хуже убийства, не замолишь!

Так год прошел, потом другой. Вроде Петр образумился, пить стал меньше, только еще нелюдимей стал, и заказов брал мало, лишь бы прокормиться. Из избы все его братья разъехались, женились и свои дома построили. Остался Петр с сестрой-перестаркой да с родителями. Живет он с ними, а как будто его и нет — завтракает молча, за ужином тоже слова не молвит. А разговаривает только сам с собой, когда за работой сидит. Не разобрать, что говорит. Разве что слышно иногда, как он себе под нос бормочет: «Лисавета, Лисаветочка моя, лисонька рыженькая, страдалица невинная…»

К тому времени отец его, Иван Голотеев, совсем от старости ослеп. Рукам работы нет — так стал он языком болтать, про жизнь свою рассказывать. А и вправду, было о чем рассказать! Много он по нашему краю ездил — и со своим дедом, и с отцом, а после и один. Рассказывал Иван, каких зверей и птиц он резал, как дерево выбирал, пилил, доски делал. Много и небылиц говорил: про волшебное серебряное долото, что само режет, про краску заморскую, которая до полудня красная, в полдень оранжевая, на закате желтая, ночью зеленая, а следующим утром снова красная, про медный гвоздик, который ежели поверх окна в избе вбить, будет все тебе рассказывать, что в избе происходит, и много еще чего такого. Я вам потом про это расскажу, а сейчас лучше послушайте, что с Петром дальше случилось.

Бывало, придет отец к Петру в сарай, сядет на солнышке и давай свои байки рассказывать, пока Петр работает. Что для ремесла полезно, Петр запоминал, а небылицы пропускал мимо ушей. Одну только запомнил крепко — про живое дерево.

Есть, говорил Иван, в лесу, в самой чащобе, дерево — с виду обычное, только скрипит оно иначе под ветром, будто голосом человеческим стонет. Если его в лунную ночь срубить и маленького человечка из него до восхода солнца выточить, может получиться ребеночек, мальчик или девочка. Как солнце взойдет, оживет ребеночек, заплачет, есть попросит. Тут его надо покормить и тут же плеточкой наказать, чтобы не баловался. И потом три года каждый день пороть, спуску не давать, для науки. Вырастет послушненький, будет родителям на радость, в старости помощник и утешение.

«Сам я, — Иван говорил, — таких дитяток не делал, а вот дед мой однажды дерево живое нашел и для одной бездетной бабы из Высоцкого ребеночка деревянного вырезал. Она потом ему так благодарна была, что второго ребенка от него понесла, уже настоящего».

Вот третий год проходит с тех пор, как Лисавета умерла. Петр ее всегда помнил, а тут стала она ему каждую ночь во сне являться, руки протягивать и звать. В канун той ночи, как она повесилась, лег Петр спать, да не спится ему — слышится Лисаветин голос: «Освободи меня, Петя, достань оттуда, забери к себе!» А откуда она его зовет, не понять — вокруг только шум, стоны да скрипы. И грудь теснит. Душно Петру стало, встал он и из избы вышел на двор. А на дворе ночь весенняя, тревожная! Ветер теплый с юга дует, низкие облака гонит, деревья качает, а как небо откроется — заблестит луна полная и звезды яркие, дождем вымытые. Скоро, скоро весна, скоро земля освободится, задышит, травой прорастет и птицами запоет!

Понял тут Петр, откуда Лисавета его зовет и что ему делать надо. Взял топор, веревку и побежал в лес — в самый дальний бор на взгорье. Пробрался по талому снегу до самого высокого места и стал слушать. Вокруг лес под ветром шумит, ветками колышет, стволами трется, и каждое дерево скрипит по-своему: вот ясень, вот сосна, а вот ольха… Слышит тут Петр сквозь шум и скрип, будто голос женский его зовет. Пошел он на голос и видит — стоит над оврагом старая липа и качается. Только качается она не в лад со всеми деревьями, а по-своему, будто кто-то ее из-под земли толкает, будто хочет она корни из земли вырвать, взмахнуть тяжелыми ветвями и полететь в ночное небо.

Подбежал Петр к этой липе и стал ее топором рубить. В полчаса повалил, ветки, сучья обтесал и потащил на веревке к деревне. Хорошо, до деревни все под горку было. Не успела еще луна зайти, как был Петр в сарае, зажег пять лучин и работать начал. Вытесал из колоды тело, ноги, руки, голову и за лицо принялся. Самыми тонкими резцами работает, каждую черточку милого лица повторить хочет, да тяжело ему — слезы глаза застевают, на руках мозоли кровоточат, ноги от усталости дрожат и подгибаются. Закончил Петр лицо делать, взял краски: стал волосы, брови, губы подрисовывать. Последним делом за глаза взялся. Достал он краску самую дорогую, изумрудную, и как только зрачки в глазах вывел — моргнули те глаза и на Петра уставились. Тут первый солнечный лучик сквозь щель в сарае пробился и девушку осветил. Помутилось у Петра в глазах и упал он без сознания.

Когда очнулся — видит, сидит перед ним его Лисавета живая, не деревянная, и по голове его гладит. Бросился он к ней, обнял и заплакал. И она тоже плачет, прямо навзрыд. Стали они целоваться, обниматься, ласковыми словами друг друга называть и обещать друг другу больше никогда не расставаться. А потом Лисавета есть попросила. Бросился Петр в избу и принес ей самых дорогих угощений, которые его мать на разговление прятала, и пива жбан. И одежды кое-какой принес, сестриной, наготу Лисавете прикрыть.

Так день прошел, за ним другой, третий. Петр редко в избе появляется, все больше в сарае остается. Родителям и сестре сказал, что работа у него срочная, чтобы его не отвлекали. Да до работы ли ему! Как только в сарай придет, тотчас же лезет на сеновал, где его Лисавета поджидает, и до вечера с ней милуется. А как заснет Лисавета, он и тут уйти не может — смотрит на нее, спящую, и сам своему счастью не верит. Кажется ему, что новая Лисавета еще краше той, прежней. И губы у нее ярче, и глаза больше, и брови гуще, и шея белей — а уж про остальное и говорить не буду!

Только, скажите мне, долго ли молодая девушка будет на сеновале жить? Еще недели не минуло, запросилась Лисавета наружу. Хочется ей, говорит, подружек подвидать да на ярмарку съездить. А Петр боится — как людям сказать, что Лисавета с того света объявилась?

Уговорил Петр ее тогда в город ехать, где про нее никто не знает. «Деньги, — сказал, — я тебе привозить буду. А ты живи пока тихо. Жди, пока я к тебе поближе переберусь». Так и порешили.

Нанял Петр для Лисаветы полдома в пригороде, у глухой вдовой женщины, на тихой улице. А сам по своим старым заказчикам прошелся и работы себе набрал на полгода вперед.

Так весна минула, а за ней лето. Петр за троих работает, для Лисаветы старается. Жизнь-то в городе дорогая, деньги ой как нужны! Петр не спит, бывало, не ест целыми днями. И об одном только думает — как бы скорей работу сделать и в город приехать, с Лисаветой увидеться.

Лисавета тем временем в городе вроде обжилась, с барышнями соседскими познакомилась. Стали к ней барышни по вечерам приходить, чай пить, узоры на платках вышивать. Лисавета, хоть и из дерева была сделана, училась всему быстро: и какие платья сейчас носят, и о чем говорят, и как себя за столом надо вести, и как на прогулке прохожим мужчинам головой кланяться, и еще много чего. Даже на фортепьянах начала играть — сперва одним пальчиком, а потом всеми. Расцвела, похорошела пуще прежнего. Платьев у нее теперь несколько, и платочек кружевной всегда в рукаве.

Петр к ней только по ночам приезжал и ничего этого не видел, а рассказать ему было некому. Никого он в городе не знал, кроме Лисаветы да своих заказчиков. Да и не стал бы он с заказчиками о Лисавете говорить.

Время идет, и стала Лисавета жаловаться Петру на него самого. Приезжает он к ней после работы, а она ему: «От тебя псиной пахнет, Петенька, ты бы хоть помылся, что ли…» Петр ей отвечает, что в деревне раньше субботы баню топить не будут, а она снова за свое: «Так ты, мон амур, сам себе воды нагрей или в речке помойся, прежде чем ко мне ехать. А то после тебя все утро проветривать надо». А еще ей денег стало не хватать. Раньше ей Петр еду из деревни возил, да Лисаветочке от этой грубой еды плохо делалось. Пришлось в городе все покупать, на серебряные деньги. Стал Петр еще больше работать, да так, что по неделе, бывало, из сарая не выходит и в город не наведывается.

Под Рождество прислали за ним от предводителя нашего уездного дворянства, помещика Федора Павловича К. Тот в своем имении, за Рекой, хотел церковь деревянную подправить к Пасхе, так ему резчик понадобился. Вообще-то на такую работу и четверых человек мало, а Петр один взялся и еще до Пасхи обещал все закончить. Попрощался он с Лисаветой скрепя сердце, струмент свой собрал, на телегу погрузил и поехал за Реку работать. Лисавета его на прощанье в щеку поцеловала, всплакнула и обещала письмо написать, чтобы ему работалось веселей. Забыла, наверное, что был Петр неграмотный.

Всю зиму Петр работал не покладая рук и письма ждал. «Не прочту, — думает, — так хоть в руках своих подержу то, до чего она пальчиками касалась!» Да не дождался. Видно. Лисавете не к спеху было письма писать.

На вторую неделю Великого Поста закончил Петр работу и в город обратно поехал, деньги с Федора Павловича получать. Да первым делом не к господской усадьбе отправился, а к Лисаветочке своей, к лисоньке рыжей. Вымылся весь с головы до ног, рубаху чистую надел, чтобы его Лисаветочка не ругала, подарки приготовил и ровно в полдень постучал ей в окно. Думает — хватит нам прятаться, пора и по-людски зажить! Стучит-стучит, а никто не открывает. Наконец дверь скрипнула и кривая старуха-вдова на улицу вышла.

— Что стучишь, мужик, кого ищешь?

— Лисавету Аверьяновну хочу видеть — дома она, что ли?

— Съехала Лисавета, сразу после Рождества. Съехала и за месяц не заплатила.

Испугался Петр:

— Куда ж Лисавета могла съехать, мне не сказав? Что ты такое врешь, старуха?!!

— А ты кто такой есть, чтобы с меня спрашивать? Брат ты ей, или кто? Много вас тут, мужчин, к Лисаветке этой ходило! Вот, видать, с одним-то она и уехала, а куда — не знаю!

Сказала такое, дверью хлопнула и засовом изнутри задвинула. И больше на стук не отзывалась.

Петр, как это услышал, так прямо в грязь на улице и сел. Потом вскочил и по городу бросился. Всех прохожих про Лисавету расспрашивает — где ее видели да с кем. Только в городе народ гордый, с мужиком говорить не хотят, сторонятся его, головой качают и бегут побыстрей мимо. А один господин даже городового позвал, такой у Петра вид страшный был.

Уехал Петр к себе в деревню, не стал даже за деньгами к помещику заходить. Пришел в сарай, все свои заготовки в печке сжег, а сам взял новую колоду и стал из нее ложки деревянные, самые простые, делать. Сделал одну, сделал другую, третью. Так Страстная Неделя подошла, а за ней и Пасха минула. Наделал Петр столько ложек — можно всю губернию снабдить и еще останется. А Петр никак остановиться не может. В сарае уж места нет, а он все новые ломки точит.

Как-то в начале мая слышит Петр на дворе звон колокольчиков, и родители его кличут. Вышел он, смотрит — стоит перед крыльцом коляска, шестериком запряженная, а в ней помещик Федор Павлович: усы белые, сам в охотничьем казакине, у ног два борзых пса лежат.

— Здравствуй. — говорит помещик. — Петр Голотеев! Я тебе, кажется, денег должен, а ты все никак не приходишь, не забираешь. У меня сейчас с собой столько денег нету, я тут проездом. Но ты, голубчик, как в городе будешь, заезжай ко мне, а то не люблю в долгу оставаться. И работа мне твоя очень понравилась, так что милости просим!

Петр поклонился и сказал, что придет. Федор Павлович кивнул и ткнул своего кучера в спину тросточкой:

— Езжай, Селифан!

Когда коляска поворачивала, увидел Петр, что с помещиков рядом барышня сидела, по левую руку. Одна рука в ней в муфте была меховой, а другой она платочек кружевной у носа держала, надушенный. Кучер лошадей хлыстом легонько стегнул, коляска дернулась, и барышня платочек от лица отняла. Глянул в этот миг на нее Петр и узнал свою Лисавету. Не успел он ничего сказать, как коляска уже на улицу выехала и в сторону тракта покатилась, да так быстро, что пешком не догнать.

Побежал Петр на конюшню, схватил коня, да ведь конь не седланный! Пока Петр коня седлал да из деревни на тракт выбирался, коляски уже и след простыл. Погнал Петр коня в город и через два часа был у городской усадьбы помещика К. Да только внутрь его не пустили — сказали, что Федор Павлович еще не вернулись, надо ждать.

Стал Петр слуг расспрашивать, кто такая с Федором Павловичем в коляске ехала. Слуги сперва говорить не хотели, а потом рассказали, что это, мол. Федора Павловича приемная дочь. Звать ее Олимпиада Силуановна, она мещанка, из греков. Жила сиротой в городе, так ей Федор Павлович сперва помогал из сострадания, а потом и вовсе своей приемной дочерью назвал и в доме господском поселил. Она теперь от него ни на шаг не отходит, за ним ухаживает, и комнату ей Федор Павлович для назначил рядом со своей.

К вечеру наконец коляска во двор вкатилась и вышли из нее Федор Павлович и Лисавета. Бросился к ним Петр, кричит:

— Лисавета!

А та за помещика спряталась и визжит от испуга:

— Уберите от меня этого бешеного! Он меня убьет!

Дворовые выбежали, Петра схватили, а он вырывается, кричит и руки к Лисавете тянет:

— Лисаветочка моя, лисонька, вернись, как же я без тебя?!

Федор Павлович прическу на себе поправил и строго так говорит:

— Ты что же, Петька, совсем рехнулся? Управляющий, дайте мужику его деньги за церковь и больше на двор не пускайте.

Потом к Лисавете поворотился и сказал:

— Пойдем, Липочка, пойдем, дорогая, не бойся — пьяный он, наверное. Вот, посмотри — еще расчет не получил, а уже напился.

И увел Лисавету в дом.

А Петра слуги под руки на улицу вывели. Управляющий за ними вышел и кошелек с деньгами Петру протянул, за работу. Только Петр тот кошелек брать не стал, а швырнул управляющему в лицо, потом на ворота плюнул и прочь побежал.

Всю ночь бродил Петр по городу — ни спать ему не хотелось, ни есть, ни пить. В голове у него шумит, слышится ему стук топора об дерево, будто кто-то колоду обтесывает. Ночью холодно стало, а он холода не чувствует, жар его изнутри колотит, так что расстегнул Петр зипун и рубашку на груди разорвал, чтобы остыть хоть немного. Так и не спал Петр всю ночь.

Под утро зашел он в лавку скобяных и прочих товаров, выбрал себе топорик на коротком топорище. Пока приказчик в сторону смотрел, спрятал топор под тулуп и из лавки выбежал, а оттуда прямиком направился к помещичьей усадьбе. Прибежал и за оградой спрятался.

К обеду помещик с Лисаветой на коляске выехали кататься, а с ними знакомый их, офицер драгунский. Когда коляска с Петром поравнялась, выскочил резчик, прыгнул на подножку и со всего размаха Лисавету топором ударил. Ударил раз, ударил два — и что же видит? Посыпалась из нее труха, гниль, и жуки-древоточцы в стороны побежали. Кричит Лисавета, руками закрывается, а Петру слышится, что это лес скрипит, шумит под весенним ветром и ветки ломаются. Засмеялся Петр, труху и гниль в руки набрал и показывает Федору Павловичу и драгунскому офицеру:

— Смотри, барин, из чего твоя полюбовница сделана! Гнилая-то липа была изнутри, а я, дурак, в темноте не заметил! Не бойсь, барин, я тебе новую полюбовницу вырежу, лучше чем прежняя будет, и денег с тебя не возьму!

Кричит все это и сует в лицо барину то, что ему трухой древесной кажется.

Тут драгун опомнился, навалился на Петра и топор у него вырвал. Никто ведь, кроме Петра, трухи и гнили не видал. Всем кровь была видна красная, теплая, человеческая. Закричали на улице бабы, собаки залаяли, подбежал городовой. Скрутили Петра, веревками связали и в тюрьму поволокли. А Петр и не сопротивляется, сам идет и только кричит:

— Трухлявая, трухлявая, обманщица!

Потом судили его. Коли бы дело сейчас было, может, присяжные бы его и пожалели, а тогда суд был еще другой, господский. Петр поэтому на суде молчал, как ему аблакат насоветовал, и только под конец сказал: «Грешен, все признаю». А его и без этого приговорили бы. Судья постановил, что Петр платой за работу остался недоволен и хотел барина убить да промахнулся. Так никто правды и не узнал.

А я правду знаю, от Софрона. Тот к Петру в тюрьму пришел, проститься по-братски перед острогом. Там ему Петр все и рассказал — и про живое дерево, и про Лисавету, и про то, как она от него к помещику ушла. Рассказал и заплакал горько. А потом Петра в кандалы заковали и отправили пешком за Байкал. Больше его Софрон не видел.

Одни сказывали, Петр до Сибири не дошел, умер где-то в дороге. А я вот другое думаю. Говорят, жил в Сибири каторжник, из наших мест вроде, и на весь острог ложки из липы резал. Простые ложки, без узора. И не разговаривал никогда ни с кем. Точно вам говорю, то наш был резчик. Петр Голотеев.