Резервы здоровья наших детей

Думаю, так получалось потому, что подобных запретных вещей было очень немного и они не были детям совершенно незнакомы. Обычно малыши рассматривали их вместе с кем-нибудь из взрослых или старших, и они переставали быть притягательными своей неизвестностью. А главное, у детей нашими стараниями все больше появлялось других интересных, всегда доступных для них вещей, начиная от спортивных снарядов и кончая всевозможными инструментами и строительными материалами, все это, помимо обычных игрушек, кукол, которых у детей тоже много. В нашей комнате-мастерской можно резать, клеить, лепить, пилить, забивать гвозди, рубить, колоть, сверлить, точить. Были как-то у нас в гостях целую неделю два брата - двухлетний Витя и шестилетний Дима. Как же они были довольны, что молотки бывают разного роста и гвозди тоже и что доску можно прибивать гвоздями к обрубку бревна на полу. С каким усердием они вколачивали в бедную доску гвозди один за другим, получалось это у них все лучше и лучше. А мы с их мамой - доктором - глядели на "мастеров" и говорили друг другу: "Как же не хватает малышам в современной квартире вот такого настоящего дела!"

Мы старались идти навстречу любым намерениям детей что-то делать, проявить себя в каком бы то ни было творчестве. Заметили, что малыш любит писать мелом, - сделали из куска линолеума доску; заметили, что его интересует в "Детской энциклопедии" карта, - повесили большую карту полушарий на стенку. Так у нас на стенах появились таблицы сотни и тысячи, буквы печатные и письменные на плакате, на кубиках, измерительные приборы, большие деревянные кирпичи, конструкторы, всевозможные игры и, конечно, книги, множество книг от сказок и книжек-малышек до энциклопедий и научно-популярной литературы. Вот это-то мы и назьваем богатой обстановкой. Для ребенка в ней открывается богатое поле деятельности.

Один профессор, вспоминая детство, удивлялся, с какой живостью и точностью он может представить рисунок на обоях в детской и даже форму трещин на белом потолке. Так почему же, недоумевал он, не дать для запоминания "на всю жизнь" таких сгустков человеческих знаний, какими являются географическая карта или таблица Менделеева? Эти первые впечатления могут непроизвольно возбудить интерес к какой-то области знания и даже развить определенные способности ребенка.

Те, кто знаком с биографией женщины-математика Софьи Ковалевской, могли обратить вниманне на такую деталь: стены ее детской были оклеены страницами из математической книги. Но мало кто верит в связь между этими страничками с формулами и чертежами и ярким математическим талантом девочки Сони.

У нас в семье, видимо, точно так же "сработала" таблица Менделеева, на которую обратил внимание в "Детской энциклопедии" трехлетний Антон. А позже начались дымы, запахи, вспышки, появился конструктор "Юный химик") целая стена в мастерской, забитая химической посудой и химикатами. Потом химико-механический техникум, победа в химической олимпиаде и, наконец, химфак МГУ.

Любимые учебные пособия

Этой чуткостью и восприимчивостью детского ума мы постарались воспользоваться и в обучении грамоте, счету, в знакомстве детей с мерами длины, веса, времени, с чертежом, планом и т.д.

Касса больших (60 миллиметров) письменных букв, согнутых из проволоки, не только позволяла составлять слова-поезда: "МАМА", "АНЯ", "ДОМ", но и обучать составителя поездов письму. Он не догадывался об этом, но, составив "поезд", обязательно "проверял" все "вагоны", обводя пальчиком все буквы по порядку.

Дедушке трудно рассмотреть на маленьком термометре за окном, какой сегодня морозец. Ему помогут малыши, Ваня и Люба, - они установят точно такую же температуру на учебном термометре метрового роста, где очень крупные деления и подвижная красно-белая ленточка позволяет установить любую температуру, какая бывает на нашей земле.

Со стены можно снять и часы с большим циферблатом, в которых часовая стрелка передвигается в 12 раз медленнее минутной, как на настоящих часах, но показать они могут любое время, стоит только малышу покрутить шестеренку сзади. Эта игрушка позволяет ребятишкам на несколько лет раньше сверстников освоить часы и измерение времени.

Есть у нас "игрушка", которая учит завязывать узлы. На рамке из дюралевых уголков и трубок в верхней половине завязаны образцы: 14 различных узлов, от самых простых до очень сложных, вроде альпинистского "узла укорачивания". А в нижней 14 "концов" из капронового шнура позволяют завязывать копии этих узлов, что и взрослым не всегда удается.

Чтобы малыши познакомились с картой и планом, у нас есть и глобус, и план дома, физическая карта мира и учебная школьная, где рядом с планом местности изображен и ее рисунок. Уже пяти-шестилетние ребятишки с удовольствием находят, где на плане дорога, лес или село, нарисованные на рисунке, или наоборот. А когда научатся читать, то задают друг другу задачи по карте мира и знают не только материки, океаны и моря, но и много государств, столиц, рек и гор и любят совершать путешествия по суше и по морю.

Даже простая на первый взгляд таблица сотни дает малышам много пищи для размышлений и возможности задавать друг другу массу задач. Сначала они просто показывают пальчиком числа и называют их по порядку: кто дальше? И быстро уясняют, что после "двадцать девять" идет не "двадцать десять", а "тридцать", то есть усваивают порядок чисел, а потом начинают сосчитывать разные предметы. Когда все числа уже знакомы, мы даем задачки: кто быстрее найдет число 27? 49? 93? Затем по этой же таблице ребята овладевают сложением, находя, например, сумму чисел, расположенных по вертикали, горизонтали, диагонали. При этом они изобретают разные способы сложения и быстро привыкают к математической терминологии.

С началами геометрии дети знакомятся по разнообразным геометрическим фигурам, вырезанным из цветной бумаги и приклеенным к стене. Здесь же указаны основные линии фигур и их названия, высота, медиана, диаметр, радиус... И малыши очень рано отличают угол от треугольника, квадрат от ромба, круг от окружности и т.п. А в строительных наборах есть и шары, и цилиндры, и конусы, и пирамиды, и мы называем все эти геометрические тела их "математическим именем".

В нашей мастерской учебными пособиями фактически служат и измерительные приборы: весы, динамометры, секундомеры, штангенциркули и пр.; и разнообразные материалы: от фанеры и жести до всевозможных пластмасс; и разные инструменты для обработки дерева и металлов, в том числе электроинструменты, требующие умения и осторожности в обращении.

Наконец, игры. В первую очередь это конструкторы: пластмассовые с крупными деталями для малышей; конструкторы-механики и даже большой электронный конструктор, которым увлекаются старшие.

Особое место среди всех учебных пособий занимают наши развивающие игры, которые мы назвали ступеньками творчества. Это игры необычные, они родились в общении с детьми и при их непосредственном участии. В них можно играть уже на втором году жизни, как только малыш начинает различать форму и цвета, и в них же с удовольствием играют подростки и даже взрослые.

Что же такое развивающие игры? При всем своем разнообразии они объединены под общим названием не случайно: все они исходят из общей идеи и обладают одними и теми же характерными особенностями. Лучше всего проследить это на примере. Вот игра "Сложи узор". Шестнадцать ее кубиков окрашены необычно - все шесть граней по-разному. К ним приложены почти сто рисунков с узорами, начиная с простейших, доступных детишкам в полтора-два года и кончая очень сложными, с которыми справится не всякий взрослый. И каждое это усложнение узора малыш должен понять и преодолеть самостоятельно, как бы сделать для себя маленькое открытие.

Первые узоры могут быть легкими, то есть ниже его возможностей, но, поднимаясь как по лесенке от узора к узору, он подходит и к таким, которые заставляют его напрячься полностью, включить все умственные и волевые способности "на полную мощность". Этот процесс очень радует ребенка - он видит свои успехи, испытывает огромное удовольствие от того, что трудно, а получилось, и просит еще.

Но вот на каком-то узоре малыш остановится - не сумеет его сложить; например, дошел до узора, где нужны двухцветные грани ("домик", "фонарик"). Он крутит кубики и так и сяк - нет, "домик" никак не получается! Значит, он добрался до потолка своих нынешних возможностей. Это критическая точка и для ребенка, и для старшего: подсказывать ни словом, ни жестом нельзя! Можно только утешить огорченного малыша и обязательно обнадежить его: "Еще и еще раз попробуешь получится!" И когда завтра или через несколько дней, даже недель, наконец преодолена и следующая ступенька, это воспринимается ребенком как большое достижение, возбуждает желание двигаться все дальше и дальше. И это действительно достижение - ребенок самостоятельно решил эту задачу, которая еще вчера ему не давалась, была ему не под силу.

И при этом ему никто не подсказывал, не показывал. Он додумался сам, что крыша домика должна получаться из двух кубиков, сложенных особым образом: оказывается, прямой угол может получиться и так! Это целое открытие! А оно влечет за собой сдвиг в пространственном воображении, в умении комбинировать. Сделан пусть крохотный, но шаг в развитии творческих способностей!

Подобную картину можно наблюдать и зо время игры в "Уникуб", в "Кирпичики", "Внимание": те же задания-ступеньки, то же максимальное напряжение интеллектуальных сил, та же радость совершающего открытия и как результат развития каких-то сторон творческих способностей ребенка. В основу развивающих игр положены два принципа обучения - это от простого к сложному и "самостоятельно по способностям". Этот союз позволил разрешить в игре сразу несколько проблем, связанных с развитием творческих способностей.

Во-первых, развивающие игры могут дать пищу для ума с самого раннего возраста.

Во-вторых, их задания-ступеньки всегда создают условия, опережающие развитие способностей.

В-третьих, поднимаясь каждый раз самостоятельно до своего потолка, ребенок развивается наиболее успешно.

В-четвертых, развивающие игры могут быть очень разнообразны по своему содержанию, а кроме того, как и любые игры, не терпят принуждения и создают атмосферу свободного и радостного творчества.

В-пятых, играя в эти игры со своими детишками, папы и мамы незаметно для себя приобретают очень важное умение - сдерживаться, не мешать ребенку самому размышлять и принимать решения, не делать за него то, что он может и должен сделать сам.

Первая же попытка ввести развивающие игры даже в небольшой дозе (два-три раза в неделю по полчаса) в практику работы со старшей группой детского сада показала, что темп умственного развития малышей может возрасти почти вдвое.

Конечно, игры вовсе не какой-то эликсир талантливости, принимая который "через день по столовой ложке" можно достичь желаемых результатов. Развивающие игры не могут заменить "этих грязных железок" и верстака с инструментами, не могут освободить от необходимости творческого подхода к любым жизненным ситуациям. Это только одно из средств развития способностей, и оно будет тем действеннее и полезнее, чем меньше будет противоречий между принципами, которые легли в основу этих игр, и принципами, на которых строится вся система обращения с детьми в семье.

Вместе с детьми

Да, очень нужен для малыша в квартире уголок не только с игрушками, но и со спортснарядами, и с рабочими инструментами, и со строительными материалами. И еще очень важно: в этом уголке должно быть место не для одного, а для двух, трех: для брата, сестры, товарища и для папы или мамы - обязательно и для них тоже, иначе может получиться так: купили, достали, сделали, развесили, установили... а все зря: ребенку скучно. Что же нужно, чтобы ребенок взялся за дело, занимался им увлеченно и добился результатов?

Это очень важный вопрос, на который мы одно время не могли дать верного ответа. Говорили обычно так: "Главное - создать условия для разнообразных занятий и впустить туда ребенка, предоставив ему максимальную свободу деятельности. А там уж все пойдет само собой". Это заблуждение держалось в нас довольно долго. Мы просто не замечали, не осмысливали собственного большого участия в самых разнообразных делах малышей.

А заставило нас задуматься об этом одно обстоятельство. У нас появился рояль. Кроме того, я накупил разных музыкальных инструментов: гитару, балалайку, "Мелоди ку", ксилофон. Нам подарили трехрядную гармонь, губную гармошку. Появились ноты, самоучитель, даже настенный плакат - схема клавиатуры рояля. Но все это лежало мертвым грузом, почти не вызывая интереса у малышей. "Почему?" - огорчались мы и не знали, что предпринять: сами-то играть мы не умели. Так прошло два, три, четыре года. Потом старший сын поступил в педучилище, в программе которого обязательны музыкальные занятия. И зазвучал наш старенький рояль. Мы очень радовались Алешиным скромным успехам... Вот тут-то неожиданно и началось повальное увлечение музыкой всех ребят. Эти раньше непонятные для них запятые и точки на пяти линейках вдруг зазвучали разными голосами и стали сливаться в знакомые мелодии. Это было чудо, которое оказалось доступным каждому. За какие-нибудь два-три месяца четверо старших овладели нотной грамотой. Правда, музыкальный слух так и остался у них неразвитым - поздновато, наверное, оказалось, - но младшие "пошли как на дрожжах", даже мелодии несложные стали сочинять.

Вот тогда-то мы и призадумались: оказывается, обстановка - это еще не все.

Стали вспоминать. Мастерская у нас была сначала совсем крохотная - 3 квадратных метра, но работали там малыши вместе с папой или с кем-нибудь из старших приятелей. Всегда у нас было так: если мама шьет, обязательно примостится рядышком еще одна "швея"; если папа пишет, то рядом на том же столе, на тех же листах бумаги, с тем же серьезным видом работает еще один "писатель" или "художник". А общая работа или просто даже работа рядом - это обязательно интерес и к процессу труда, и его результатам друг у друга, это повод для разговора, это обмен мнениями и критическими замечаниями, это общая радость, когда получилось хорошо у кого-нибудь, короче, это общение в самом лучшем его варианте - в совместной деятельности. При этом и времени не так уж много тратится: ведь отдельных специальных "уроков" мы не проводили.

Вспомнили еще вот что, очень важное: с самого начала у нас повелось так - мы старались не делать за малыша то, что он сам может сделать, не думать и не решать за него, если он сам может додуматься и решить. Наоборот, мы еще и подсовывали ребятишкам то задачки на сообразительность, которые они очень любят до сих пор; то разные житейские задачи: как перевести через шоссе "невнимательную маму", как не потеряться в зоопарке или что делать, если потеряешься, как найти свое место в театре, как заплатить деньги в кассу и проверить сдачу и т.д. Заранее подобные ситуации мы, конечно, не планировали, но старались не упускать возможности воспользоваться ими, чтобы ребенок САМ сообразил, решил, сделал, проявил себя, преодолел боязнь, нерешительность.

Вообще в любых занятиях детей мы стараемся поощрять творчество, не навязывать своих мнений, а тем более решений, не торопимся обязательно предотвратить ошибку или сразу указать на нее. Ребятишки поэтому редко обращаются с просьбами: "Мам, помоги; пап, покажи!" Даже, наоборот, протестуют: "Не смотри, я еще не сделал" - и пытаются до всего докопаться сами, а нам показывают какой-нибудь конечный результат. В случае неудачи мы стараемся не упрекать, не стыдить, а вот если получилось что-то хорошо, не скупимся на похвалу.

Л.А.: Тут важно, чтобы получалось действительно хорошо, не кое-как. Надо признаться, бывало у нас - хвалили не всегда по заслугам, и прошло немало времени, пока мы поняли, что это сильно вредит ребятам. Чем? Ну, во-первых, отсюда идут ростки тщеславия, когда в общем-то незаслуженная похвала не смущает, не тяготит, а радует, вызывает удовлетворение. А во-вторых, это приучает к небрежности, к низкому качеству работы, к "тяпляпству", к неумению выкладываться в деле до донца. А зачем выкладываться? И так похвалят!

Помню, я долго не могла решиться выразить неудовольствие по поводу наспех сделанных подарков, которые преподносили малыши нам или друг другу к разным праздникам. Беру в руки, в душе огорчаюсь: сделано хуже, чем мог бы, труда и старания вложено немного, но смотрю на сияющие глазенки и не хватает духу поругать или упрекнуть. "Спасибо, - говорю да еще и похвалю: - Молодец, мне очень нравится". Как я сейчас себя за это ругаю! Почему я тогда не вспомнила мудрую сдержанность своего отца, который никогда не выражал восторгов по поводу наших с братом поделок, а всегда оценивал их примерно так: "Ничего, молодцы, но, знаете, вот здесь можно все-таки было и получше сделать". Помню отчетливо: мы выкладывались до последней степени доступного для нас совершенства, чтобы заслужить вот такую его нещедрую похвалу. И научились ценить качество в своей работе, которого так не хватает некоторым из наших ребят.

Сначала мы не придавали большого значения тому, о чем только что рассказали. Видимо, все складывалось как бы само собой потому, что нам было просто интересно с детьми и мы никогда не оставались равнодушными к тому, что и как они делают, что у них получается. Это был не контроль, не слежение, не опека, не уроки с проверкой, а совершенно искренний интерес к жизни ребятишек, к их разнообразной, кипучей деятельности.

Гарантия от перегрузок

"А не чересчур ли - такая сплошная да еще интенсивная деятельность? Не перегружен ли мозг ребенка информацией? Не ведет ли это к переутомлению, расстройству сна, раздражительности?" - такие опасения нам высказывают нередко. А мы удивляемся: какая же тут может быть перегрузка, если ребенок занимается по своему желанию тем, что ему интересно, и столько, сколько сам хочет. К тому же известно, что лучший отдых - это перемена занятий, а для наших ребят это не проблема: возможностей для такой перемены очень много. Больше того, возможны сочетания занятий. Доска для мела у нас была рядом со спортивными снарядами, и мы могли, например, наблюдать такую картину: кто-то из малышей пишет примеры на доске, а другой решает их, вися на турнике вниз головой или раскачиваясь на канате. Эти непринужденность, раскованность очень приближались к игровой. Да фактически это и была игра, в которой главное свобода творчества, свобода проявления своих возможностей, проба своих сил. При этом возникает естественное соревнование: каждому хочется проявить себя как можно лучше: кто точнее решит, кто лучше придумает, кто быстрее сообразит, кто выразительнее прочитает и т.д. В таких условиях, насыщенных радостью, эмоциональным подъемом, стимулировалась большая интенсивность умственного труда, которой никогда не до6иться в условиях принудительных занятий.

И тут, правда, есть свои опасности, которые мы тоже не сразу рассмотрели: соревнование не должно переходить в соперничестю, когда желание во что бы то ни стало быть первым порождает зависть, злость, неприязнь к соперникам. Тут уж не до радости и эмоционального подъема. Мы сначала принимали детские слезы как естественную реакцию на неудачу, проявление так называемой спортивной злости. Однако дело оказалось посложней. Когда я однажды увидела, как "побежденный" готов кинуться в драку с "победителем", какие при этом были и у того и у другого чужие глаза, я ужаснулась: злость-то оказалась далеко не спортивной. К счастью, это понимание пришло к нам не слишком поздно, и мы постарались исправить положение: стали учить малышей радоваться успеху другого так же, как своему.

Что же касается перегрузки, то, по-моему, она возможна только тогда, когда родители по своему усмотрению будут определять, чем, когда и как должен заниматься их ребенок. Иногда, наслышавшись о трудностях современной школьной программы, о непременной разносторонности развития, стремясь "ничего не упустить", не жалея средств, силой тянут ребенка в "вундеркинды": учительница по музыке, учитель по французскому, с бабушкой на фигурное катание, с дедушкой в бассейн, с мамой с 6 до 7 - чтение, с папой с 8 до 9 - ариф... то бишь математика. Ребенок сам себе не хозяин, за него решают другие, к тому же нередко против его желания, без учета его интересов и сил, помимо его собственной воли. Как же в таких условиях , найти оптимальную дозировку и по времени, и по количеству материала для занятий? Переборщить очень и очень нетрудно. А результаты? Ребенок начинает тихо ненавидеть все, чем приходится заниматься, и рвется на улицу, в свободную стихию никем не контролируемых отношений и дел.

Предоставив своим ребятишкам максимум свободы, мы, как мне кажется, избежали сразу трех зол: и перегрузки, и возможного отвращения детей от нужных и полезных дел, и тяги к уличным соблазнам, которые оказываются куда примитивнее и скучнее, чем их насыщенная разнообразной деятельностью домашняя жизнь.

Главный итог - любознательность

Б.П.: Иногда думают, что мы в своей семье просто перенесли школьные занятия в более ранний возраст, то есть дошкольников фактически "натаскивали" за два-три класса, потому-то им в начальной школе и делать нечего. Думаю, что все рассказанное выше должно убедить читателя, что "натаскивания" у нас не было.

Правда, некоторые могут сказать: "Чтобы натаскать, необязательно заставлять, давить, принуждать. Кроме кнута, для подчинения существует еще и пряник, кроме страха, бывает еще и соблазн". "Прочитаешь - конфетку дам", "Таблицу умножения выучишь - велосипед куплю", "Реши, Вовочка, задачу - с папой в зоопарк пойдешь". Наверно, это даже хуже, чем просто заставлять. Явное принуждение может возбудить не только страх, но и протест, жажду свободы и справедливости, а вот такая "купля-продажа" ничего, кроме соображения типа "что я с этого буду иметь?", в ребенке не возбудит. Мы никогда не пользовались этим купеческим способом для возбуждения у ребенка желания чего-то достичь.

Мы радуемся успехам детишек, их движению вперед, их открытиям, но не сулим за это никаких сладостей и златых гор, никаких выгод и привилегий. Детей увлекает сам процесс познания, созидания, творчества. Ими руководит не страх, не расчет, а интерес. Наградой им за все усилия становится гордое сознание: "Я могу!", "Я умею!", "Я сам сделал!" И удовольствие от того, что: "Я помог... я обрадовал... я сделал хорошо!"

Интересно, что по мере расширения и углубления знаний о мире желание детей еще больше узнать только возрастает. Как сильное, тренированное тело жаждет движения, так и развитый ум жаждет деятельности, причем хочет не столько усваивать, сколько исследовать. Вот это-то мы и наблюдаем у своих детей. Академик Н.М.Амосов в своем отзыве на наш доклад в Академию педагогических наук сказал о наших ребятах так: "Основное качество их интеллекта не натасканность, а смышленость. Они легко усваивают новое. Они не столько эрудиты, сколько решатели проблем".

Именно это, мы думаем, и есть главный итог умственного развития наших детей до школы.

А внимание, усидчивость, дисциплина?

Мы все время говорили: желание ребенка, интерес, свобода деятельности - вот что нужнее всего для его успешного развития. Как же ребенок после такой вольной жизни выдерживает школьную дисциплину и множество ученических обязанностей?

Верно, противоречие вроде бы налицо. У нас познание окружающего мира направляется собственными интересами и увлечениями ребенка, а в школе систематическое усвоение знаний: программа, урок, учитель, учебник. Надо, должен, обязан. Все "хочется, не хочется" только во внеурочное время, а его остается так мало...

Много страшных прогнозов нам пришлось выслушать еще до того, как старший пошел в школу: "Они у вас будут недисциплинированные, невнимательные, неусидчивые, из-за этого будут плохо усваивать материал. Им будет очень трудно в школе".

Возражать было нелегко: ведь все было еще впереди. А теперь, когда старшие уже окончили школу, а остальные тоже учатся, можно сказать, что эти прогнозы не оправдались. Учиться всем ребятам оказалось совсем нетрудно: мы уже писали о том, что на всю начальную школу они тратили один-два года и оказывались в 5-м классе кто в десять, кто в девять, а кто даже в восемь лет. Да и в старших классах они справлялись со школьной программой без особых усилий и каких бы то ни было перегрузок: на домашние уроки, например, тратили не больше полутора-двух часов в день, да и то в основном на письменные задания.

Как это все получалось? В младших классах еще могли сказаться - и действительно сказывались - приобретенные до школы знания и умения (беглое чтение, владение устным счетом, умение писать). А в старших классах? Здесь выручало не что-то ранее усвоенное, а умение сосредоточиться, внимательно слушать, понимать и осмысленно запоминать материал уже на уроке, во время объяснений учителя. Школьные дисциплинарные требования тоже оказались для наших ребят не слишком обременительными. Правда, особой усидчивостью они не отличались, особенно старшие сыновья, однако и хлопот учителям их поведение не доставляло. А аккуратность и добросовестность старших девочек всегда вызывали самую высокую похвалу учителей. А еще что важно - все наши школьники не нуждались в каком-либо контроле и постоянном подстегивании: они справлялись со своими обязанностями в основном вполне самостоятельно.

Значит, противоречие между нашей "вольницей" и школьной жизнью оказалось нестрашным? Да. Но оно могло бы оказаться даже губительным, если бы не одна очень существенная сторона нашей жизни, которая помогла нам этого избежать. Это трудности нашего быта. Парадокс? Нет. Именно благодаря им малыши наши узнали серьезные трудовые обязанности с самого раннего возраста.

И ТРУДОВЫЕ ОБЯЗАННОСТИ

"Хочется" и "надо"

Л.А.: Очень хорошо помню, как удивили нас два прямо противоположных мнения о нас наших близких. Правда, они наблюдали наших ребятишек несколько со стороны, так как вместе с нами постоянно не жили. Дедушка изредка приезжал погостить и каждый раз в той или иной форме осуждал нас: "Вы слишком распускаете своих ребят, все им позволено, никаких обязанностей. Вырастут бездельниками и через несколько лет вам на шею сядут". Бабушка жила в другом доме, мимо которого малышам приходилось ходить то за водой, то за углем и дровами. Она жалела внуков и тоже была нами недовольна: "Да что же вы на них столько дел взвалили, и отдохнуть некогда бедным".

Теперь-то я понимаю, что каждый из них видел в основном одну сторону жизни ребят: дедушке, привыкшему к беспрекословному подчинению и строгому порядку, не понравилась слишком вольная жизнь детей, которым было предоставлено "слишком много прав". А доброй, мягкосердечной бабушке, привыкшей всю жизнь обслуживать кого-то, казалось несправедливым взваливать на детей "слишком много обязанностей".

А на самом-то деле, наверное, ребячья вольная жизнь уживалась с обязательными делами, которые надо было делать без всяких "хочется, не хочется". И таких дел в доме было много, потому что ни газа, ни водопровода, ни центрального отопления у нас тогда не было. А мы оба работали, и не было никого, кто мог бы нам постоянно помогать в домашних делах. Никого, кроме детей. Я не хочу сказать, что помощь малышей с самого начала была совершенно необходима. Да и какая от годовалого помощь - одна морока: его старания чаще всего лишь хлопот добавляют. Но зато как раз в это время он хочет помочь, пытается делать все, что делают папа или мама. Как хорошо, что мы поняли это и его помощь приняли, не отвергли. Причем это не стало педагогическим приемом "приобщения к труду". Было просто любопытно: а как он справится, а что он сумеет, будет ли он доволен своей работой? И оказалось: вместе работать интересно и весело.

Правда, это благополучное начало не исключило последующие сложности на "трудовом фронте", может быть, потому, что мы сами не во всем были согласны друг с другом.

Б.П.: Безусловно. Я с самого начала считал, что детям можно и нужно поручать гораздо больше домашних дел, чем это допускала мама, которая предпочитала многое сама, не перекладывая на детей дела.

Для себя и для других?

Л.А.: Это верно. Но мне хотелось, чтобы не я перекладывала дела на детей, а чтобы дети сняли эти дела с нас сами, по собственной инициативе. А это само собой не получалось. Не сразу мы поняли, что надо говорить не так: "Оля, бери полотенце и помоги мне" или: "Алеша, наколи для меня лучинок на растопку", а так: "Ребята, давайте-ка маме поможем посуду вымыть!" (говорит папа) или: "Алеша, а что если на растопку щепочек папе заготовить - вот он обрадуется!" (говорит мама). Тогда получается забота не о себе, а о другом!

Мы ошибались, когда просто поручали дело, давали какое-то задание, заставляли выполнять до конца, но не всегда обращали внимание ребят на то, что работу надо сделать еще и потому, что кому-то нужна помощь, внимание, забота. Работа в таком случае выполнялась не как взятая на себя часть общего дела, а как навязанная извне скучная повинность, от которой хочется увильнуть. И вот уже мы слышим: "А почему я, а не Антон?", "Алеше меньше копать досталось, а он мне не хочет помочь..." При шлось поломать голову: как же вернуть детям это желание помочь, которое у годовалых проявляется как бы само собой?

Б.П.: Выход мы искали в том, что вместе с ребятами стали делать что-то нужное не только для собственной семьи и дома, а для других, знакомых и незнакомых людей.

Всей семейной "бригадой", со школьниками и дошкольниками, мы убирали дрова и уголь у бабушки, расчищали беговую дорожку на улице - для всех соседских ребятишек, участвовали в ремонте школьного помещения, ездили строить дом для наших друзей, возили книги в библиотеку - всего не упомнишь. Вот в такой общей работе для других, дружной, веселой, бескорыстной, и рождается не только настоящая, действенная забота о людях, но и взаимопомощь, желание выручить друг друга.

Об одном жалею: редки они у нас все-таки были, эти трудовые десанты, надо было бы проводить их почаще. А то слишком много у современных детей, в том числе и у наших, всяких занятий только для себя: играть, читать, заниматься спортом, решать задачи, делать опыты и т.п. - все для себя! А что они делают для других?

Микроскопические дозы?

И сколько? Сколько затратили сил, времени, старания, какой получили результат - и по количеству и по качеству, - все это чрезвычайно важно. Я настаиваю на том, что должен быть оптимум трудовой нагрузки, чтобы ребенок мог применить и физическую силу, и поработать головой, и испытать свое терпение и настойчивость в преодолении трудностей, и почувствовать радость и гордость, когда получит ощутимый результат. Это, конечно, зависит от организации работы, от ее нужности, полезности, но, честное слово, пять минут работы в день - это еще не работа.

Когда мы перешли жить в другой дом, с отоплением, водопроводом, газом, нас опять выручала необходимость: надо было утеплять дом, переделывать сарай, очищать и строить спортплощадку, приводить в порядок сад. А кроме того, было много разных сезонных работ, вроде весенней уборки двора или посадки огорода. Обычно в подобных делах участвуют все - от мала до велика. Есть работа и ежедневная: уборка, стряпня, посуда и пр. - ее делаем по очереди. Если все это учесть, то у детей в среднем получается, конечно, не пять минут, но и не более получаса в день. Думаю, этого мало, потому что остается каким-то незаметным этот труд, совсем не трудным. А разве должно быть обязательно трудно? Я считаю, это необходимо: трудовые усилия должны быть и по напряжению, и по длительности не игрушечными, а значительными, что называется, до поту, до усталости, той трудовой усталости, которая дает особое гордое удовлетворение: "Я смог, я выдержал, я не хлюпик и не белоручка какой-нибудь". Это гордость и достоинство рабочего человека. И его может и должен испытать ребенок как можно раньше.

"Ниточка-Никиточка"

Это не теоретические рассуждения - мы все это наблюдали у своих детей, когда организовали нашу "швейную фабрику", которую ребята ласково назвали "Ниточка-Никиточка". Было тогда у нас трудное время. Для дополнительного заработка мама брала надомную работу - шила фартуки, а мы ей все помогали (старшему тогда было 11 лет). Работали от одного до двух часов ежедневно, каждый по своей "специальности": кто скалывал булавками детали, кто нитки обрезал, кто складывал, кто был "няней" в детском саду (играл с маленьким тогда Ванюшей).

Л.А.: Я, правда, довольно скоро поняла, что наша "фабрика" отнимает у меня слишком много времени: чтобы выработать требуемую от надомниц норму, мне приходилось шить три-четыре часа в день. И это помимо семичасового рабочего дня и обычной домашней работы. Через месяц-полтора я почувствовала: не выдержу, брошу. Но не бросила. Почему?

Все дети любят играть во "взрослую" деятельность: "в магазин", "в почту", "в завод", "в школу" и т.д. Но эта работа "понарошку" настоящего удовлетворения не приносит. "Все только играй и играй. А что поделаешь, коли нет ничего другого?" "Сколько в ребячьих играх горького сознания недостатка подлинной жизни, сколько мучительной по ней тоски!" И еще: "Если детская комната вопреки нашим запретам так часто бывает мастерской и складом хлама, а значит, складом материалов для предполагаемых работ, не в этом ли направлении обратить нам поиски? Быть может, для комнаты маленького ребенка нужен не линолеум, а воз полезного для здоровья желтого песку, изрядная вязанка палок и тачка камней? Быть может, доска, картон, фунт гвоздей, пила, молоток и токарный станок были бы более желанным подарком, чем игра, а учитель труда полезнее, чем преподаватель гимнастики или игры на пианино? Но тогда пришлось бы изгнать из детской больничную тишину, больничную чистоту и боязнь порезанных пальцев". Это любимый наш Корчак, его удивительная книга "Как любить детей". Как радовались мы, читая эти строки, находя в них поддержку собственным наблюдениям, чувствам и мыслям. Нет, как ни трудно мне было, а закрыть нашу "фабрику" я не могла, не могла лишить детей радости участия в подлинной жизни.

Б.П.: Два года работала наша "Ниточка-Никиточка". Наполовину это была, конечно, игра "в фабрику", но работали всерьез, с рабочим местом, четким ритмом, с ответственностью за качество. Это было чудесное время, которое мы все вспоминаем с удовольствием. А почему? Слаженная, дружная работа - и видимый результат: стопка готовых - нами сделанных! - фартучков (за месяц 400-500 сложенных по строгому стандарту и связанных аккуратными пачками по 20 штук).

Час-полтора довольно кропотливой однообразной работы, казалось бы, должны были утомить ребят, но нет: они проникались каким-то особым рабочим достоинством из-за своей необходимости, нужности на "фабрике". Как-то у Анюты болел палец - занозила она его. Мы хотели освободить ее от работы, а она: "А кто же будет кармашек прикалывать?" - и работала со всеми до конца "смены". Просто удивительно, как наши непоседы преображались за работой: становились сосредоточенными, внимательными, серьезными, даже какими-то чуть-чуть важными. Участие в общем труде, осознание зависимости всех от каждого помогли им ощутить, что жизнь состоит не только из приятного "хочу", но и из сурового и ответственного "надо".

А как по-разному проявлялись их характеры: один не давал покоя своими рационализаторскими предложениями, другой норовил вначале выдать большое количество за счет качества, третий проявил необычайную аккуратность, даже изящество, в своей "операции", а четвертый оказался универсалом - освоил все "профессии" и всегда был готов помочь в случае "прорыва".

Особенно поражала нас, взрослых, та быстрота, с которой ребятишки осваивали рабочие операции и целые "профессии". Не проходило и недели, как Анюта, только что перешедшая на "подвертывание подола фартука", уже не отставала от взрослого, а еще через неделю она уже успевала подвернуть два фартука, пока взрослый делал один. Десятилетнему Антону уже через две недели после начала работы "фабрики" в "трудовую книжку" (были у нас такие у каждого работника) была записана новая профессия - "швея-мотористка". Он не только хорошо подшивал карманы, бретели и пояса на своей электрической машине "Тула", но мог ее настроить, заправить шпульку, отрегулировать шаг строчки, натяжение нити.

Все вопросы на "фабрике" мы решали на общем собрании, и нам, взрослым, нередко приходалось поражаться толковым и справедливым суждениям ребятишек о распределении обязанностей, и о "технологии производства", и о рабочей дисциплине, и о справедливости в "начислении зарплаты".

На свои трудовые

Да, у нас была зарплата - каждый получал ее в конце месяца и торжественно расписывался в ведомости, где указывалась "квалификация" работника, количество рабочих часов и сумма: от 23 копеек у четырехлетней Юли до 3-4 рублей у "швей-мотористок" - мамы и десятилетнего Антона.

С самого начала нас поразило отношение детей к этим заработанным ими деньгам. Это были совсем не те даровые деньги, которые иногда давали им мы или бабушки (купи, мол, что хочется) и которые никогда не залеживались в кармане - так их не терпелось скорее истратить на мороженое, на шоколадку или на какую-нибудь свистульку, которую через полчаса после покупки можно было обнаружить где-нибудь уже забытой или даже сломанной без особого сожаления.

А эти - трудовые! - даже в голову не приходило истратить так легкомысленно и глупо. Они много раз пересчитывались, аккуратно складывались и тратились только на нужные вещи, которыми можно пользоваться долго: авторучку, перочинный нож, компас, записную книжку и т.п. Особое удовольствие детям доставляло то, что можно на свои деньги (никого не надо просить!) купить подарок или угостить всех чем-нибудь вкусным в праздничный день.

А однажды случилось вот что. Не хватало у нас до получки денег. "Как и быть, прямо не знаю", - огорченно призналась мама, когда все мы вечером сидели за своим большим "производственным" столом. И вдруг протянулась к ней маленькая рука с крепко зажатым кулачком: "На, мама, возьми мои деньги". На раскрасневшейся Юлиной ладошке лежали 23 копейки! - вся ее зарплата. И следом тотчас же: "И мои! И мои возьми!.." Мама едва удержалась от слез. На следующий день мы ели Юлин хлеб и пили Анино молоко и говорили им "спасибо"! А они сияли от гордости и счастья.

Наверное, каждый из нас вспоминает с особой гордостью тот момент, когда вручил матери первую в своей жизни зарплату. Но это бывает обычно лишь в 16-18 лет. А мы доставили нашим детям эту высокую человеческую радость намного раньше.

И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ

Л.А.: Об этом рассказывать чрезвычайно трудно - уж очень все это сложно, противоречиво, запутанно. Но не рассказывать не могу, потому что знаю теперь: главное в жизни с детьми - налаживание человеческих отношений.

Для чего человек живет?

Самое удивительное сейчас для меня заключается в том, что мы, как и многие родители, сначала не очень-то задумывались над этой важнейшей стороной воспитания. Ошеломленные неожиданно открывшимися огромными возможностями раннего детского возраста, мы увлеклись проблемой: какого уровня может достичь ребенок в своем физическом и интеллектуальном развитии? А вот для чего он употребит все свои раэвитые способности, каков он будет среди людей, об этом мы в первые два-три года жизни с детьми не очень-то задумывались. Считали: самое главное - ум и здоровье, а остальное само собой приложится.

Б.П.: Я и сейчас склонен думать, что от уровня развития творческих сторон интеллекта во многом зависит и нравственная основа человека.

Л.А.: А мне думается, что она зависит больше от направленности этих способностей, от точки приложения их в жизни. Чем больше человек хочет отдать людям, тем он нравственнее, независимо от того, сколько он отдает.

Б.П.: Что значит отдать? Это ведь тоже с умом делать надо: кому отдать? Зачем отдать? Развитый творческий ум - вот гарантия правильной ориентировки во всех сферах человеческой деятельности, в том числе и в нравственных ценностях.

Л.А.: Да, но можно превосходно понимать, что такое хорошо и что такое плохо, а тем не менее руководствоваться в жизни совсем не этим пониманием. Разве мы не встречали в жизни очень умных людай, судящих обо всем весьма глубоко и тонко, а в практической жизни, в реальном общении с людьми "неумелых", беспомощных или даже деспотичных и бездушных? Совершенно убеждена, что, например, школьная жизнь ребенка зависит не только от его здоровья и умственного развития, но и от того, каков он будет в ребячьем коллективе: отзывчив или эгоистичен, общителен или замкнут, сможет остаться самим собой в разных, подчас очень сложных ситуациях и в то же время не станет ли обособляться, страдая от одиночества. Это все зависит от того, каков у него был опыт общения с самыми разными людьми до школы: было ли ему о ком заботиться, с кем поспорить, перед кем отстоять себя, научился ли он жалеть, сочувствовать, понимать других и почувствовал ли он ни с чем не сравнимую радость сделать что-то для людей, радость отдачи, радость ощущения нужности людям?

Как трудно мы шли к пониманию всех этих, в общем-то, азбучных истин. И больше всего на этом пути нам помогло то, что у нас была большая семья, где детишки естественно вступали в разнообразнейшие связи со взрослыми и между собой (помощь, забота, подражание, отстаивание, обида, жалость и т.д. и т.п.), а нам тоже, естественно, приходилось регулировать эти отношения, налаживать их, а при этом меняться самим и менять многие свои педагогические и житейские предрассудки. Больше всего нелепых ошибок делали мы, конечно, в самом начале, когда родился Первый, Удивительный, Неповторимый и Единственный. Хорошо, что он недолго оставался таковым - уже появление второго ребенка многое поставило на свои места, а к тому времени, когда родилась дочка - третий малыш в семье, - мы уже основательно поутратили свою родительскую самонадеянность и начали учиться... у своих детей.

И дети нас учат

Вот как это было. Когда нашему первенцу было года полтора, мы, например, обучали его самостоятельности таким образом: если малыш попадал в трудное положение (шлепнулся, или застрял где-нибудь, или что-то не мог достать), мы "не обращали на это внимания", не помогали ему, несмотря на все его слезы и вопли, - пусть сам учится выбираться из трудностей. Мы останавливали бабушку, жалеющую внука и стремящуюся ему помочь, сердились, если кто-нибудь советовал что-то предпринять, чтобы прекратить крик. И, в общем-то, добивались успеха: малыш сам действительно выбирался из затруднения. И все было бы хорошо, если бы не такая "деталь", на которую мы как-то сначала не обращали внимания: во время очередного "урока" страдали больше всех окружающие. Сами того не подозревая, мы учили малыша... не считаться с остальными. И не только этому. Когда стал подрастать второй сын, мы и с ним поступали так же. И вот однажды я увидела такую картину: младший плачет от ушиба и испуга, а его трехлетний старший брат даже не взглянет в его сторону - точь-в-точь как мы, взрослые. Но мы-то не смотрели с умыслом (пусть сам справится с бедой), а тут было просто равнодушие, безразличие к слезам братишки. Это неприятно поразило меня. Тогда-то я и взглянула на себя, на нашу "воспитательную меру" со стороны и поняла, почему она подчас раздражает окружающих.

Подобные детские "уроки" исподволь навели нас на самые серьезные размышления о разных сторонах отношений между детьми и взрослыми: о контроле и доверии, о поощрении и наказании, о послушании и капризах и т. д. Один из этих уроков мне запомнился на всю жизнь. Я расскажу о нем подробно, потому что именно он заставил меня по-новому взглянуть на очень сложную проблему - проблему наказаний.

Это было лет пятнадцать назад. Однажды мы ужинали несколько позже, чем обычно. Младший сынишка - ему было тогда чуть меньше года - сидел у меня на коленях и немного куксился: уже хотел спать (это я сейчас поняла бы, а тогда не понимала). Взяв со стола ложку, он потянул было ее в рот, но уронил на пол и заплакал. Я спустила его с коленей на пол и сказала:

- Подними ложку!

Он заплакал еще громче. Логика моих последующих действий была такова: "Ах так: ты роняешь, не поднимаешь, да еще и ревешь - тебя следует за это наказать, чтоб запомнил и не повторил в следующий раз". Вслух же я говорю:

- Не плачь, подними ложку, тогда я тебя возьму на руки.

Малыш шлепается на пол, отпихивает ложку в сторону и заливается плачем пуще прежнего.

- А... ты еще и не слушаешься! "Ну, разумеется, этого оставить нельзя, думаю я, - надо обязательно настоять на своем, а то в следующий раз он..." такова привычная и убедительная формула взрослых. И я настаиваю, да еще грозным тоном:

- Немедленно подними ложку, иначе!..

Малыш валится на пол и ревет взахлеб, причем рев этот не капризный, а иной, скорее жалобный какой-то... Я теряюсь, мне его жалко, хочется его поднять, успокоить (сейчас-то я бы так и сделала) - ведь он просто хотел спать. К тому же за столом все перестали есть - какая уж тут еда. Но тогда... я твердо стою на своем, памятуя: нельзя потакать капризам - раз, и нельзя допускать, чтобы твое требование не выполнялось - два. А рев не прекращается.

В смятении я почти кричу:

- Ну, тогда не нужен ты мне такой! - и выбегаю из кухни.

Останавливаюсь посреди комнаты и сама вот-вот расплачусь - от бессилия, от жалости, от того, что происходит что-то не то, а я не знаю, как надо... Из кухни доносится яростный рев - теперь уже не жалобный, а отчаянный, протестующий. Когда это кончится?! Проходит пятиминутная вечность... Наконец слышу: рев в кухне стихает, раздается тяжелое шарканье. Из-за двери - на четвереньках (это он-то, к тому времени уже умеющий хорошо ходить?) появляется мой несчастный сын, зареванный, всхлипывающий...

Я еще держусь, не бросаюсь ему навстречу, и он, изнемогая, ползет ко мне и, обхватив мои колени, начинает горько так, жалобно всхлипывать. Тут наконец-то! - пожтели в тартарары все мои "твердые установки", я опускаюсь к нему на пол, и мы плачем оба, крепко обняв друг друга.

Это слезы облегчения и радости: мы опять рядом, вместе. А минуты через две-три он уже спит, еще всхлипывая изредка во сне и долго не отпуская мою руку. Да я и сама не могла никак с ним расстаться. Я смотрела на его осунувшееся личико с размазанными по щекам слезами и впервые в жизни вдруг почувствовала огромную вину перед крохотным человеком. Ведь я была так несправедлива к нему! Он искал у меня понимания и помощи, а получил - за простую оплошность - самое жестокое наказание: от него отказалась мама. Он протестовал как мог, а я... даже не пыталась его понять, шла в своих действиях из каких-то затверженных правил, а не от ребенка и его состояния.

Пожалуй, с этого самого "урока" и началась моя материнская учеба, не прекращающаяся по сей день: я учусь понимать своих детей!

Сложная это оказалась наука. Нет возможности здесь рассказать о многих ошибках и промахах, которые допускали мы, взрослые, в общении с детьми. Нелегко было отказаться от убеждения, что мы правы уже потому, что мы взрослые, а они должны нам беспрекословно подчиняться только потому, что они дети. Еще труднее было в неудачах научиться не сваливать вину на ребят и на внешние обстоятельства, а посмотреть сначала на себя: что ты делаешь не так? И представьте себе, почти всегда причину обнаруживаешь в собственной неумелости, нетактичности, непродуманности, недальновидности. Вот еще пример.

Кто кого наказал?

То, что я расскажу, произошло не когда-то давно, а всего года три назад. Ах, в какую великолепную педагогическую калошу села я тогда при всем немалом опыте и "теоретической подкованности"! Правда, я сумела-таки из нее выбраться (опыт даром не пропал), но ведь попала же!

Дело было так. Моя пятилетняя дочь, в общем-то ласковая и покладистая девчушка, после одного моего вроде бы невинного замечания вдруг подскочила ко мне со сжатыми кулачками, топнула ногой и, сверкая глазенками, отчаянно выпалила мне в лицо:

- Ты дура! Дура! Дура! - и громко, безудержно разрыдалась.

Я остолбенела. Я не слышала от детей ничего подобного с тех пор, как меня впервые назвали мамой. Я даже не нашлась, что сделать и сказать, покраснела до слез и выскочила на крылечко. В комнате начался переполох: старшие сестры, слышавшие наш разговор, накинулись на малышку с упреками:

- Как ты могла! Маму обидела! Ты плохая.

- Да, я плохая, - слышу я тонюсенький всхлипывающий голосок, - а зачем мама сама меня обидела? А-а-а...

В первый момент я была словно оглушена и не могла ничего сообразить. Потом, как мне ни было горько, я все-таки попыталась раскрутить события в обратной последовательности: что могло привести дочку к такой нелепой дикой выходке? После чего она обозлилась?

Я всего-навсего сказала, правда весьма раздраженным тоном:

- Ну, тогда ты не пойдешь со мной на работу! - А почему я так сказала? Вспомнила: она расшалилась с братишкой и на мою просьбу: - Кончайте, ребятки, пора спать, - ответила весело:

- А мне не хо-о-чется!

А перед этим?.. И тут я поняла: что же я наделала!

Всего за пять-десять минут до скандала состоялся очень серьезный разговор между мною и всеми младшими, во время которого мы договорились, что завтра все они пойдут в библиотеку и помогут мне перенести старые журналы, а потом каждый выберет себе любую книжку, чтобы взять домой почитать. Возбужденные предстоящим удовольствием (пойти со мной в библиотеку для них всегда очень приятно), гордые доверием (они же пойдут помогать!), малыши, вместо того чтобы побыстрее улечься спать, разыгрались, расшалились... А было уже так поздно, а у меня на вечер оставалось еще столько дел... "Ах, когда же вы только угомонитесь?" - думаю я и все больше и больше "завожусь". Раздражение - плохой советчик, и я, забыв о только что состоявшемся договоре, уже не понимаю, почему ребятишки так возбуждены, и... вот, пожалуйста:

- Ты не пойдешь завтра со мной на работу!

Да это же настоящее самодурство: хочу - казню, хочу - милую. И все это ни с того ни с сего, когда человек, не только не чувствует никакой вины, но даже, наоборот, ощущает себя наиболее счастливым и гордым. Какая пощечина самолюбию и достоинству! И обиднее всего, что от мамы...

Милая моя девочка, а ведь твой внезапный бунт - не нелепая, дикая выходка, а настоящий протест против несправедливости... Какая же я действительно дура. Стоп! Но маме сказать "дура" - это же невозможно, это просто немыслимо.

Что же делать? Теперь, разобравшись во всем, я уже могу искать выход. Отступают растерянность и обида, я даже улыбаюсь сквозь слезы:

- Как же это я впросак-то попала, ай-яй-яй!

Ну а там, где улыбка, там и скорый конец всем конфликтам, это я уже давно знаю. Но до вздоха облегчения еще далеко: дочурка плачет неутешно, я тоже всхлипываю на своем крылечке. Но обе уже чувствуем себя не столько обиженными, сколько виноватыми. Обеим уже хочется примирения, но... как же начать? Я не выдерживаю первая, зову ее тихонько по имени, она приходит ко мне, и мы, перемежая слова всхлипами и вытиранием носов, друг другу признаемся в том, что обе поступили очень, очень плохо и что постараемся больше так не делать...

- Мам, - вдруг говорит моя маленькая и заглядывает мне в глаза, - мам, давай мы это никогда, никогда не будем вспоминать.

Меня поразила эта мудрая интуиция ребенка. В самом деле: кто старое помянет, тому глаз вон. Как же нам было хорошо после промчавшейся бури посидеть вдвоем на крылечке и видеть и слышать, как вечер превращается в ночь и все стихает, стихает кругом, словно успокаивается перед сном.

Кто-нибудь из внимательных читателей может здесь уличить меня в недобросовестности:

- Ведь вы же договорились не вспоминать эту неприятную историю, а сами нарушили договор. Некрасиво получается...

Еще бы! Я почувствовала бы себя настоящим предателем, если бы не получила согласия дочки на этот откровенный рассказ. Она, узнав о моем намерении, сначала бурно запротестовала:

- Нет, мамочка, не надо! Не надо!

Я заколебалась, но потом все же попыталась ее убедить:

- Ты знаешь, мне ведь самой стыдно рассказывать об этом, но мне так хочется, чтобы многие взрослые поняли, как это плохо - обижать малышей и как это хорошо - понять друг друга и никогда-никогда не повторять своих ужасных ошибок. Я тебя не буду называть по имени в этом рассказе. И обязательно прочту, что у меня получится. Если тебе покажется что-нибудь не так, ты меня поправишь, ладно?

Дочурка, притихшая и серьезная, молча сидела у меня на коленях - думала. Я совсем было уже решила отказаться от своей затеи и вспомнить для примера что-нибудь другое (но другое-то помнилось не так ярко, вот беда!), как вдруг она обняла меня за шею и шепнула мне в ухо:

- Ну ладно, мамочка, надо так надо...

Теперь хочу вернуться к моему рассказу и спросить: скажите, уважаемый читатель, кто кого наказал в этой грустной истории? Трудно ответить, правда?

После подобных взаимных уроков мне все чаще и чаще поневоле думалось: а почему, собственно, мы, взрослые, так уверены в своем праве карать и миловать, поощрять и наказывать?

Опасно этим правом пользоваться неумелому, неопытному, а еще опаснее жестокому, холодному. Как легко здесь и пересолить, и недосолить, и вообще сделать совсем не то.

А вот попытка разобраться в себе и ребенке, в мотивах и причинах его поступков и в собственном поведении никогда к плохому не приведет. Тут даже ошибка на пользу пойдет - многому научит, потому что будет пережита и осознана. Вот так и накапливается опыт, который позволяет поступать не "как принято", а как единственно можно и нужно в данный момент.

Вот, допустим, правильно ли, что я первая пошла на примирение с дочкой, не заставила ее сначала извиниться передо мной? Может быть, мне следовало бы подождать? Мой опыт подсказал мне иное: если виноваты оба (а чаще всего так и бывает), именно взрослому надо первому идти навстречу. Добиваться от ребенка, чтобы тот извинился, в то время, когда он чувствует вину и за взрослым, жестоко. Для наго такой шаг к примирению всегда связан с унижением, а для взрослого - с великодушием. Огромвая разница! Ведь на стороне взрослого сила и власть, пользоваться ими для унижения слабого низость. Это вызывает не раскаяние, а озлобленность и затаенную обиду.

Как же все это сложно! И можно ли сложность и тонкость взаимных отношений уложить в примитивную однобокую схему наказаний и поощрений, то есть каких-то специальных мер, направленных в одну сторону: от взрослого к детям? Да еще от взрослых, которые сами, как известно, далеки от совершенства. Разве не так? Нужно взаимовлияние всех в семье, взаимопонимание, взаимодействие. Тогда меняются к лучшему и дети и взрослые.

Б.П.: Я долгое время о нравственных проблемах как-то не очень задумывался других забот хватало. К тому же у мамы это получалось лучше, чем у меня.

Л.А.: К сожалению, мужчины нередко предпочитают во все эти тонкости не вникать, да и вообще возиться с детьми не любят. И очень многое теряют, не только лишая себя удивительных радостей, которые дает общение с детворой, но и прямо-таки подготавливая все трудности подросткового возраста, когда наладить контакты с выросшими детьми становится почти невозможно.

Б.П.: Это верно. Мне всегда было хорошо с малышами, этими любопытными, ласковыми, непоседливыми мурзилками, играть с которыми, делать что-то, просто ощущать их рядом для меня огромное удовольствие и отрада. А вот стали они подрастать, я и сам почувствовал, что эти самые психологические тонкости не мешало бы знать и мне. Но теперь постигать их трудно. Как нелегко, например, признать себя виноватым, неправым. Прямо все существо протестует: он какой-то мальчишка! - со мной не соглашается, да еще и смеется. Ни на что не похоже! А потом остынешь, подумаешь: ведь сам его учил не подчиняться слепо, самостоятельно находить решения, иметь собственное мнение - чем же ты недоволен?

Ну и сильно же у нас, взрослых, это чувство превосходства по отношению к детям, непоколебимой уверенности в своей правоте. Любое возражение кажется наивным и бессмысленным: что он понимает, что знает, чтобы возражать?!

А вот когда допустишь, что он может знать то, о чем ты и не слыхал, что у него ум непосредственней, живей, прислушиваешься к его мнению и удивляешься: "А ведь молодец! Получше меня сообразил!" Честное слово, очень приятно, оказывается, поучиться чему-то у своего сына, даже маленького. Это поднимает обоих в глазах друг друга и... даже в собственных глазах.

Л.А.: Мне не хотелось бы, чтобы нас поняли так, что все в семье должны быть "на равных правах", отец - "свой парень", мать - "закадычная подружка", все "учат друг друга". Нет, такая "демократия", по-моему, противоестественна и вредна. Ребенок, вступая в наш сложный, противоречивый мир, должен приобрести четкий нравственный ориентир: это можно, а это нельзя, это важно, а то неважно, это хорошо, а это плохо - из всего этого и складывается та система нравственных ценностей, которой человек будет руководствоваться во всех жизненных ситуациях - от будничных до исключительных, критических. И этот ориентир, этот нравственный компас даем ребенку мы, взрослые, живущие с ним рядом. Конечно, многое добавится в характер человека в течение его дальнейшей жизни, общении с разными людьми, в его собственной деятельности, и все-таки эти новые влияния будут накладываться на то, что уже есть в нем, на тот фундамент, который заложен в нем с детства. Заложен нами, взрослыми. И ни на кого эту ответственность свалить нельзя. Вот и получается, что при всем взаимоуважении и взаимовлиянии в семье ребенок остается ведомым, а родитель ведущим, а не наоборот.

Спасибо, отец, за науку!

Как же много надо, чтобы быть этим ведущим надолго. Часто вспоминаю я своего отца. Он пользовался и у взрослых и у детей непререкаемым авторитетом. Ему никогда не приходилось дважды повторять просьбу или распоряжение, его редкая похвала запоминалась очень надолго, а укоризненный взгляд переживался как серьезное наказание. Был он немногословен, суров на вид и вечно занят: он начал учиться в 16 лет и прошел трудный путь от неграмотного деревенского парнишки до военного инженера. Очень многое умел делать и любил работать красиво, с душой и выдумкой, а халтуры и бессмысленного, как он говаривал, "мартышкиного", труда не терпел. Был прямолинеен, не выносил никакой фальши и притворства в отношении между людьми. Может быть, поэтому его побаивались многие взрослые, но никогда не боялись дети.

Как мы, ребята, любили те редкие минуты, когда он играл с нами, и как он сам преображался, отдаваясь игре! Самым удивительным - и притягательными - для нас было то, что он никогда не ставил себя над нами, не боялся показаться смешным, не стеснялся признаться в собственной ошибке, причем все это без специальных педагогических намерений - просто он таким был.

Однажды в день моего рождения отец подарил мне томик Лермонтова с надписью: "Дочке Лене в день одинадцатилетия". Я смущенно поправила его:

- Пап, а здесь два "н" пишется...

Ручаюсь, что в такой щекотливой ситуации любой взрослый, "спасая" свой престиж, нашел бы себе какое-нибудь оправдание: мол, описка, зарапортовался, не заметил... А то и нотацию прочитал бы: мала еще - взрослых учить. А отец хмыкнул смущенно:

- Гм, да... Давай исправим, спасибо...

А один раз мы, ребята, целой ватагой прибежали к нему с новой, модной тогда шуткой:

- Папа, расшифруй слово "ДУНЯ".

- Как это?

- А вот надо на каждую букву придумать слово, чтобы вместе получилось предложение.

Отец задумался. А мы все повизгиваем от нетерпения и торопим:

- Ну, ну... хочешь, скажем?

- Ладно, сдаюсь - говорите.

- Дураков У Нас Нет! - выпаливаем хором и замираем в ожидании.

Отец, чувствуя какой-то подвох, старательно проверяет и вдруг изумленно спрашивает:

- Позвольте, а как же Я?

Мы все оглушительно орем от восторга и буквально катаемся по террасе от смеха. Он сначала недоумевает, а потом, обнаружив скрытый смысл, не обижается, как все взрослые, на эту "дурацкую шутку", а хохочет сам с нами до слез... На фронт он ушел добровольцем. Мог бы остаться - его посылали на Урал, предлагали пост начальника военного училища в Златоусте (его щадили: перед войной он долго лечился и еще не оправился после затяжной болезни).

- Алеша, как хорошо-то... - робко обрадовалась мама, но встретила суровое:

- Я отказался. Ты пойми меня и не проси о том, что невозможно. Не умею я прятаться за спины других, не прощу себе этого, если сделаю...

Вот так и нам, детям, он умел не прощать ни одного, даже, казалось бы, мелкого проступка, в котором проявлялась хоть капелька лжи, трусости, хвастливости, захребетничества. Помню, я однажды провинилась перед отцом: он делал забор, я ему помогала. Понадобились срочно гвозди, и я отправилась за ними, но, увидев играющих на улице ребят, не выдержала соблазна и убежала к ним играть. Когда я вечером возвращалась домой, ноги не слушались меня. Я не боялась, нет, это чувство было сильнее страха. Может быть, это был стыд и раскаяние? Когда я появилась в комнате, отец взглянул на меня. Только взглянул. И вот этот взгляд я помню до сих пор. В нем не было ни упрека, ни осуждения, даже простого неудовольствия не было, зато было какое-то горькое недоумение: мол, подвела ты меня, не ожидал... Меня словно кипятком обожгло я почувствовала, что совершила что-то бесчестное, постыдное, словно маленькое предательство. Да так оно и было, и отец дал мне это понять. Он никому ничего не сказал, и мой проступок не был предметом семейного разбирательства, но этот взгляд! Мне и сейчас перед ним стыдно...

Я вспоминаю отца часто, особенно когда туго приходится, представляю себе: а что сделал бы он, что он сказал бы? И всегда я перед ним как девочка, которую он когда-то сажал на колени и спрашивал ласково и заинтересованно.

- Ну, курносая, рассказывай, как дела?

Он погиб осенью сорок первого... Ему тогда было тридцать девять... Я сейчас уже старше его, но мне никогда не перерасти отца. Он будет всегда впереди и выше меня, но всегда рядом. Из своего немыслимого далека, из моего детства, он и сейчас словно руководит моими мыслями, поступками, как будто в нем, в его образе сосредоточилась вся моя совесть.

К этому рассказу об отце я хотела добавить только одну фразу: весь наш родительский авторитет - да и не только родительский - зависит не от возраста, не от служебного положения, не от каких-то там приемов, ухищрений, педагогических (и буквальных!) "кнутов" и "пряников", а от того, какие мы люди: справедливы ли? Честны ли? Умелы, требовательны, добры? Благородна ли цель нашей жизни? Чисты ли средства ее достижения?

Написала - и тотчас увидела знакомый прищур насмешливых отцовских глаз: "Красиво, а неправда..." - "Почему?!" - хочется крикнуть мне, но... отец никогда не любил подсказывать.

И вот думаю, думаю... Почему неправда? Разве уважение к человеку, его авторитет не зависят от того, каков этот человек? Зависят! Почему же неправда? Исподволь начинает тревожить мысль: если бы все было так, как я сказала, тогда уважением и авторитетом пользовались бы лишь самые лучшие люди земли. Но как часто можно увидеть совсем другое. Иногда люди сотворяют себе кумира из того, кто не всегда достоин даже простого уважения. Бывает и так: люди, обладающие весьма невысокими нравственными качествами, но умеющие быть требовательными и играть на слабостях человеческих, подчиняют себе людей, вызывая их неподдельное уважение. И здесь как раз существует множество способов, тех самых "кнутов" и "пряников", с помощью которых "стадо" подчиняется "пастуху". Разве главари банд или воровских шаек не пользуются авторитетом у своей братии? Еще каким! Причем необязательно завоеванным с помощью запугивания и страха. Все гораздо сложнее.

Ты прав, отец... Но как же в этом разобраться? А если посмотреть с такой стороны: кто у кого пользуется уважением? Ого, какое богатое поле для наблюдений и размышлений! Для одних важны: ум, честность, увлеченность, глубина знаний, мастерство, доброта, бескорыстность, верность, своеобразие личности. А для других: влиятельность, связи, изворотливость, известность, обеспеченность, соответствие моде и принятому стандарту... Разделение это, разумеется, схематично и неполно, но не в этом дело. Важно другое: почему одними ценится одно, другими - другое? И заметно это уже с очень раннего возраста - воспитатели и учителя это хорошо знают. Ну, конечно, это зависит от того, что ценится в семье, в которой растет ребенок. Именно семья ориентирует ребенка в жизни с самого начала. Не словами, разумеется, а общим настроем, семейным укладом, отношением к людям и их делам, собственным участием в жизни окружающих.

Вот говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. А с кем поведешься? Разве это не зависит от самого человека? Читаю, например: "Мне посчастливилось встретиться с замечательными людьми, они помогли мне стать человеком". Думаю: не в счастливом случае тут дело, хорошие люди встречаются всем, но не все их видят. Научить подрастающего человека не пройти мимо настоящего, не увлечься ложным, недостойным человека - вот задача необычайной важности!

Мне всю жизнь везет на хороших людей - спасибо отцу за науку.

И вот теперь, когда у меня самой растут дети, я вновь и вновь вспоминаю его уроки простоты, искренности, безупречной честности и высокой нравственной требовательности к себе и к людям, даже самым маленьким. Не послушания он хотел от нас, своих детей, а понимания и верных самостоятельных решений. Думаю, это во многом определило весь наш дальнейший жизненный путь.

Споры не ссоры

Б.П.: Иногда нас спрашивают, послушны ли наши дети, не вступают ли с нами в пререкания, в споры. Надо сказать, что мы не стремимся к послушанию, к беспрекословному подчинению. Ребенок должен не бояться быть самим собой и иметь право высказывать наравне со взрослыми свое мнение.

Когда-то я прочитал о том, что дети в первобытном обществе имели право присутствовать на общих собраниях племени, и бывало, что по реплике десятилетнего вносили изменения в какое-то решение. Какое доверие оказывали там детям! Как это было для нас ни трудно, но мы старались избавляться от авторитарности и с самого начала пытались строить жизнь семьи на демократических началах: все, что касается общих дел или проблем, обсуждаем вместе с детьми, причем первое слово предоставляем младшему, а затем - по старшинству - очередь доходит до меня или до дедушки.

Иногда наши споры по наиболее острым вопросам мы записываем на магнитофонную ленту, а спустя какое-то время возвращаемся к ним и продолжаем "скрещивать шпаги" до тех пор, пока не придем к какому-нибудь общему мнению. При этом можно доказывать, возражать друг другу, но оскорблять и "обзываться" считается недопустимым.

Л.А.: Однако это бывает, когда у спорщиков не хватает других аргументов, и они как петухи начинают наскакивать друг на друга. Тут очень помогает какая-нибудь добрая шутка - она сразу снимает напряжение и разгорающуюся неприязнь. Жаль, что не всегда хватает юмора на такую добрую шутку. Иногда получается что-то столь неуклюжее, что больше напоминает насмешку, колкость, иронию, а это только подливает масла в огонь. И страсти разгораются еще больше. Приходится учиться и этому нужнейшему в жизни искусству - шутить, находить смешное в самых, казалось бы, грустных ситуациях и безвыходных положениях. Для этого иногда бывает достаточно просто взглянуть на себя со стороны: надулись друг на друга, растрепались, раскраснелись - настоящие петухи. Скажешь потихоньку: "Ку-ка-реку", - всем делается смешно, и злости как не бывало!

Пока речь шла об обсуждении с детьми каких-то общих проблем, касающихся семьи. Но ведь бывают и несогласия между взрослыми. Обычно от детей их скрывают. А как делали мы? Вопрос этот непростой и даже в какой-то степени больной для нас.

Дело в том, что мы волей-неволей с самого начала поставили себя в положение спорящих чуть ли не со всем белым светом: многое в нашей семье было непохоже на традиционное, привычное воспитание и воспринималось как вызов, нарочитое пренебрежение общепринятыми нормами и воззрениями. Сейчас я понимаю, что это отношение имело под собой какое-то основание - увлеченные удивительнейшим и, в общем-то, новым для нас миром детства, мы забыли об окружающем нас мире взрослых и невольно пренебрегли некоторыми законами этого мира.

С нами, наверное, происходило то же самое, что некогда случилось с Архимедом, когда он с криком "Эврика!" бежал нагишом по улице, возбуждая у добропорядочных граждан желание поймать осквернителя благопристойности и...

Нам тоже хотелось скорее рассказать людям о том, как много, оказывается, могут дети, как с ними интересно и легко, если создать для них иные условия жизни и изменить отношение к ним.

Мы не причесывали своих мыслей и поступков и забывали одеть их в приличные привычные? - одежды... Конечно, это раздражало очень многих, конечно, вокруг нас и ребят постоянно кипели страсти и споры. Спорили и мы между собой, иногда и при детях.

- На что вы обрекаете ребят? - возмущалась бабушка, моя мать. - Вы издергаете их нервную систему, они не будут уважать ни вас, ни окружающих. Ты вспомни: знали ли вы, дети, когда мы с отцом были не в ладу? Никогда! Мы перед вами выступали всегда единым фронтом: никаких разногласий при детях у нас не было и быть не могло. В этом была наша сила.

Я, сколько ни старалась, действительно не могла вспомнить ни одной ссоры матери и отца и мучительно сомневалась в правильности собственной беспокойной жизни. Но, сомневаясь, все-таки никак не могла предотвратить того, что уже накатывалось на нас как лавина: сенсация, шумиха, вторжение в нашу семейную жизнь многих незнакомых и не близких людей, которые тоже что-то предлагали, отвергали, оценивали и спорили, спорили, спорили...

Вспоминая сейчас это трудное для нас время, я с горечью думаю о том, что спорящие взрослые подчас забывали о том, что предмет спора - живые дети, и допускали, даже педагоги, бестактные выводы, прогнозы и замечания по поводу нынешней и будущей жизни наших ребятишек.

Мы поистине вызвали огонь не только на себя, но и - что страшнее! - на своих детей. Но... сделать уже ничего не могли. Спрятать детей от всего этого можно было только ценой притворства, обмана, в лучшем случае утаивания правды, но на это мы не могли пойти ни за что! Вот и получилось так, что дети наши росли в обстановке далеко не мирной, и опасений у меня самых разных до сих пор предостаточно.

Но вот состоялся очень важный для меня разговор с моим совершеннолетним сыном (я не называю ребят по именам не случайно - они сами так захотели). Я спросила его, правда не без смущения, но без всяких подвохов и подходов:

- Как ты думаешь, это было очень плохо, что мы всегда спорили обо всем при вас?

Он ответил, чуть помедлив и с некоторым недоумением:

- Почему плохо? Я считаю, что это вообще хорошо - слушать споры: интересно сравнивать доводы, самому находить решение, независимо от того, кто как сказал. Ведь вы же не заставляли меня и всех нас обязательно высказываться, и мне не нужно было ни к кому подлаживаться - вот это-то и было здорово. Это, наверное, хорошо учит мыслить. Помнишь, в Древней Греции так учили молодых: они присутствовали при спорах признанных мудрецов, но сами не принимали в них участия, не обязаны были присоединяться ни к той, ни к другой стороне. И так учились думать.

Это было замечательно! Я просто воспрянула духом. Оказывается, дело было не в том, что мы спорили, а в том, какое участие в этом принимали дети. Но ведь мы действительно никогда не делали из них судей в наших спорах, не тянули их каждый на свою сторону, не требовали высказаться и не возражали против их участия в споре. Словом, они были свободны в своих размышлениях и высказываниях. Так продолжается и сейчас.

Кроме того, у нас это все-таки не ссоры, а споры, не скандалы с явными или скрытыми оскорбительными нападками, а честные поединки с желанием непременно, самыми неотразимыми аргументами переубедить и убедить противника. Конечно, без эмоций такие споры не обходятся. Бывает и прорвется: "Ты ничего не понимаешь и не хочешь понять!" Бывают и слезы. Но все равно главным для нас остается - найти истину, а не уязвить друг друга. Поэтому мы и стараемся поскорее "отойти" и перестать сердиться друг на друга.

Забота о других

Эта задача посложнее, чем просто заботиться о детях. И куда важнее. Я бы сказала, что главная родительская забота и должна состоять в том, чтобы научить детей быть заботливыми. Как? Много об этом приходится размышлять, много огорчаться и радоваться. Итог всему можно было бы подвести такой: чтобы дети росли внимательными и заботливыми, необходимы, по крайней мере, три условия: во-первых, самим взрослым всегда друг о друге заботиться, только не напоказ, а всерьез, чтобы это было в семье просто нормой отношений, как бы нравственной средой обитания ребенка; во-вторых, с самого начала не отвергать желания ребенка помочь, принимать его работу, пусть даже неумелую, всегда с благодарностью ("Спасибо тебе, доченька. Ну что бы я без тебя делала... Выручил ты меня, помощник ты мой золотой..."), а в-третьих, вместе с малышом заботиться о ком-то, делать что-то для другого: папе, например, организовать с детьми уборку дома в мамино отсутствие, а маме побеспокоиться о том, чтобы к приходу папы с работы малыши вместе с нею приготовили для всех ужин и накрыли на стол.

Простые, кажется, вещи, а сколько понадобилось нам времени, чтобы разобраться в этом. Нас, правда, сильно выручало то, что мы в семье все очень расположены друг к другу. Даже наши споры всегда доброжелательны, а дело каждого обычно вызывает интерес у всех. Так у нас сложилось с самого начала, когда и семьи-то еще никакой не было, а были только двое: ОН и Я. Буквально в первый день знакомства, обедая вместе во время перерыва одного педагогического совещания, мы разделили пополам между собой: он - яблоко, я - пирожное. Вот с тех пор у нас и повелось: и горе, и радость, и работа, и забота - все пополам.

Конечно, не обходится без ошибок и недоразумений, иногда комичных, а иногда больно ранящих нас обоих. Не мудрено: ведь любовь и забота реализуются в великом множестве разных поступков одного человека по отношению к другому: как посмотрел; что сказал; как встретил и проводил; как слушает; почему молчит; заметил ли; понял ли; когда улыбнулся, а когда нахмурился... - из всего этого и многого другого складывается общий язык для понимания друг друга, язык общения. А у каждого из нас этот язык был свой, во многом непохожий на язык другого.

Не сразу сложилась у нас общая песня. Тем более что к дуэту нашему присоединялись новые - детские - голоса, и наладить стройный хор из всего этого многоголосья оказалось трудно. Так получилось, наверное, еще и потому, что опыта жизни в большой семье у нас не было, и нам приходилось пробовать, изобретать, мучиться там, где все должно бы получаться само собой.

Вот, допустим, одно время для нас было настоящей проблемой собрать всех к столу. А все началось с... заботы о занятиях и делах каждого: дескать, дело главнее еды. И пошло: пора обедать, а у всех еще какие-то дела неоконченные. Обед стынет, я нервничаю... Так забота об одних вылилась в неуважение к труду других. Вспомнили мы, как уважительно относились к еде - результату огромного труда! - в больших крестьянских семьях, где помыслить не могли опоздать к столу, и не только из-за того, что есть хотелось, или потому, что за стол не пустят: совестно было опаздывать, когда другие ждут. Нам пришлось возвращаться к этому естественному и единственно верному отношению к еде. Но это оказалось потруднее, чем с самого начала организовать все, как должно быть. Теперь надо было разъяснять, просить, не пускать за стол опоздавших морока, да и только.

Грустно, что подобные, в общем-то элементарные, правила общения нам пришлось постигать методом проб и ошибок. Бывало, что и безусловно хорошее доводили до своей противоположности.

Решили, например: никому никаких лучших кусков. Делили на всех поровну: торты, дорогие фрукты, шоколадки и т.д. Получилось вроде все правильно: никто не в обиде, и никто в одиночку ничего вкусного не съест, обязательно другим оставит.

Мы были довольны: справедливость и забота налицо. А вышло как в песне: "Хорошо-то, хорошо, да ничего хорошего". Стала я замечать, что уж слишком старательно начали следить ребята за точностью дележа, чтоб никому не досталось ни больше, ни меньше. Меня такая скрупулезность покоробила раз-другой. Потом начала раздражать все больше: запахло какой-то мелочностью, счетами... Никому не приходило в голову, что дележ этот, по сути, несправедлив: и маленьким и большим доставалось поровну, но малыши могли и не справиться со своей порцией, а старшим явно хотелось еще. Конечно, отдавали свое другому, но тогда, когда самому уже не хочется. Получалось: "На тебе, боже, что нам негоже". Вот так забота!

Снова пришлось искать, как же от этого избавиться. Стали мы делать иначе: папа режет торт, например, на заметно неравные части:

- Кому самый большой?

- Дедушке, - предлагаю я.

- А с этой красивой розой?

- Маме? - полуспращивает кто-то из малышей.

- Конечно, молодец! - одобряет папа. - А вот эти, с шоколадками?

- Папе!

- Нет, - говорит папа, - давайте их девочкам отдадим. Согласны, мужчины?

Сестренки смущены и обрадованы вниманием, а "мужчинам" приятно проявить великодушие: они тоже довольны. Конечно, сразу все гладко не получалось, но поворот к нужному был сделан, и как радостно было услышать:

- Пусть Алеше три конфетки, а нам по две - он же большой. - Или: - Мам, отдай мое яблоко малышам - им нужней.

И надо было видеть глаза ребят при этом - радостные, доброжелательные. Счеты сеяли рознь, а забота вызывала расположение, протягивала ниточки дружбы.

Б.П.: Я думаю, что лучше всего, когда забота о других проявляется в деле, а не в говорении. Потратить время, силы, нервы ради того, чтобы реально помочь кому-то, - вот что нужно прежде всего. Очень крепко нам всем надо задуматься об этом, если мы хотим, чтобы росли наши дети отзывчивыми и заботливыми не только на словах. Вот что говорил по этому поводу Роберт Оуэн: "Дети должны стараться сделать счастливыми своих товарищей. Это правило должно быть первым и последним словом всякого воспитания". "Сделать счастливыми", а не просто сочувствовать и говорить добрые слова.

Л.А.: Но одно другому не должно мешать! Плохо, если сочувствие только на словах, но иногда и доброе слово - одно слово! - может человеку помочь. И непросто это - найти его вовремя. Когда расстроишься, так хочется, чтобы кто-то подошел, утешил, спел по-дружески: "Капитан, капитан, улыбнитесь!" это ведь тоже забота, делающая людей счастливыми.

Хочется мне рассказать еще об одной нашей ошибке, которая добавила нам хлопот.

Старшим детям было уже лет по семь-восемь, когда я заметила, что все чаще в нашем доме слышится: "Но я же занят!" - "У меня важное дело, а ты..." - "Мне так почитать хочется..." - Я, меня, мне... Это понемногу стало настораживать меня: почему такое заметное внимание к самому себе, своим делам и своим заботам - как бы отстаивание себя среди других. Откуда это взялось? Казалось бы, к детям мы всегда внимательны, и наша жизнь для них тоже далеко не безразлична. Мы дружны, все любим друг друга, и вот такое... Почему?

Одну из причин этого я увидела вот в чем. Мы довольно длительное время не догадывались о простом: каждый, даже самый крошечный, человек нуждается в таком времени, когда он полностью предоставлен сам себе, его не дергают, к нему ни с чем не лезут, то есть ему не грозит вторжение извне. И чем старше становится человек, тем нужнее ему это неприкосновенное время. Мы были уверены, что уж чего-чего, а свободы у наших детей хоть отбавляй - сплошная самостоятельность. Так оно и было, но при этом мы, взрослые, считали себя вправе в любое время, в любой момент, например, позвать: "Оля, иди ко мне!" Или что-то поручить: "Антон, сходи в магазин". Или просто: "Ты мне нужен", независимо от того, чем занят тот, кого зовешь. Так же делали и ребята по отношению друг к другу.

Да и сами мы, взрослые, тоже фактически не имели этого необходимого неприкосновенного времени: ребята могли прибежать к каждому из нас во время серьезной работы, разговора, чтения, и мы считали нужным прервать свое занятие и выслушивать их, исподволь испытывая при этом некоторую досаду и раздражение: ведь прервали на самом интересном месте.

Но мы терпели, ибо считали: это и есть свобода и равноправие. А получалась элементарная бесцеремонность и неуважение к делу и времени друг друга. Это не могло не привести к раздражительности, какой-то нервозности в отношениях. В доме появилась еле уловимая, а потом все более отчетливая тенденция защищаться, отстоять себя. Вот и появилось: "Не мешайте, пожалуйста, у меня столько еще дел!", "Ну почему я7 Я и так не успеваю" и т.д. и т.п.

Этого в значительной степени можно было бы избежать, если бы с самого начала установить такой порядок: занятого человека отвлекать без крайней необходимости не следует. Это тоже проявление той самой заботы, в которой нуждается и большой и маленький человек.

Да, забота может проявляться по-разному, но главное, мне кажется, заключается в том, что надо очень хорошо понимать того, кому хочешь помочь - словом ли, делом ли - все равно. Иначе забота может обернуться обидой. Вот я и вернулась к тому же, с чего начинала: важно понимать друг друга, находить общий язык каждому со всеми: сначала в семье, потом в школе, во дворе, на улице - везде. Этому приходится учиться все время. И тем успешнее постигаешь эту трудную науку жизни, чем неравнодушное и добрее относишься к людям, чем интереснее для тебя своеобразие каждого человека, его непохожесть на других. В этом интересе и уважении к людям и состоит, по-моему, секрет общительности, контактности - очень нужного в жизни свойства.

Микроб тщеславия

Нас часто спрашивают: "Общительны ли ваши дети?", или так: не заносчивы ли они, не считают ли себя выше остальных, поскольку растут эдакими знаменитостями чуть ли не с пеленок?

Что говорить, опасность такая была. Вообще микроб тщеславия и зазнайства очень силен: чуть зазеваешься, он уже тут как тут - сидит и погоняет: ты должен быть впереди... ты можешь быть лучше всех... ты самый, самый, самый... Для этого надо просто несколько раз сказать э т о себе и своему чаду. А дальше пойдет: "Алик, покажи тетям и дядям...", "Вовочка знает уже пятнадцать букв, а ты...", "Посмотрите, как он рисует, - талант!", "Что вы, только в английскую школу!" "Ну, конечно, отличник..." - это голоса родителей. А вот и голос сына: "Куда ты лезешь, медали не для таких, как ты" - так он может сказать своему однокласснику, а может только подумать - такие дети вежливости как раз обучены наравне с эгоизмом и бессердечием.

Если бы у нас был один ребенок, наверное, мы не справились бы с этой коварной болезнью. Я очень хорошо помню это ощущение: мой ребенок особый, необыкновенный; все остальные дети не то, совсем не то! И вот что страшно! Все это на уровне подсознания, почти инстинкта, поэтому с этим трудно бороться. Но вот родился второй, третий... ощущение чуда хоть и осталось, но перестало сосредоточиваться на одном, вошло в нормальные рамки материнской любви, конечно, пристрастной, но негипертрофированной. Тогда появилась другая опасность: звание "вундеркиндов". Это словечко прилипло к нам надолго. Наши дети стали казаться необыкновенными некоторым из наших гостей, знакомых. Вот это было и вовсе ни к чему. Мы стали замечать, что при гостях наши "звезды" (их тогда было трое) и ходить начинают как-то не так, и улыбаться слишком часто, и показывать свои физкультурные упражнения, как бы оказывая снисхождение присутствующим, - все это в степени пока небольшой, но все-таки заметной. Ого! Когда я это обнаружила, решила твердо: никаких показов и демонстраций, надо прекратить этот хоровод вокруг ребят.

Б.П.: Но было уже поздно! Как мама ни настаивала на этом, мне не позволяла совесть отказать многим людям, которые уже тогда приходили в наш дом посмотреть спортснаряды, кубики, игры и, конечно, самих малышей. Ведь это была не просто любопытствующая публика, а люди, действительно очень нуждающиеся в совете и помощи. Впрочем, мы и сами нуждались в доброжелательном взгляде со стороны, в дружеской поддержке. Ну как им можно было отказать?! Я не видел большой беды в том, что ребята покажут свои достижения, - ведь все дети это очень любят. Тем более что это было нужно тем, кто у нас бывал, нужно людям. Тогда мы договорились: никаких сверхпохвал - дело обыкновенное - были бы у других детей те же условия, они бы развивались так же или еще лучше. Гостей мы просили не слишком восхищаться и воздерживаться от эпитетов в превосходной степени. Не всегда получалось, как хотелось бы, но все же профилактика эта не пропала даром: ребятишки кривляться отучились. Это, конечно, не сняло проблемы полностью, сложности остались, но мы были теперь начеку.

Отчасти в целях этой профилактики я часто организовывал и соревнования наших малышей с соседскими ребятишками: по бегу, прыжкам, метанию, гимнастическим упражнениям. Наши обычно были сильней в гимнастике, а в беге и прыжках побеждали не всегда, в метании же и вовсе отставали. Не обходилось без слез, но зато ребята усваивали, что они не "самые-самые-самые", что и другие тоже молодцы. Между прочим, эти соревнования и меня научили быть посдержаннее в похвалах и объективнее в оценках: секундомер, бесстрастен и одинаков по отношению ко всем.

Ходили к нам окрестные ребятишки и без всяких соревнований: кто в мастерской повозиться, кто на турнике или кольцах позаниматься, кто просто поиграть. Мы их не стесняли и в их занятия старались не вмешиваться, но наблюдали изредка: как там наши ребята среди остальных, более старших? Удивляло нас то, что они себя ни младшими, ни слабыми считать не хотели - играли, а если приходилось, и ссорились на равных правах. Я говорю в прошедшем времени, потому что те, о ком речь, уже выросли. Но то же повторяется сейчас и с младшими их сестренками и братишкой, которые своих старших очень любят, но внешней почтительности к ним не проявляют и никакой зависимости от них не испытывают. По-прежнему ходят к нам ребята со всей округи, приезжают родители с детьми всех возрастов. Контакты с ними налаживаются быстро, хотя бывают, конечно, и конфликты и обиды. Кстати сказать, в ссоры детей мы стараемся не вмешиваться, предпочла таем, чтобы они сами могли во всем разобраться, а если нужно, и за себя постоять, и другого защитить, и постоять за правду и справедливость.

Честь смолоду

Л.А.: Некоторые могут сказать: да речь-то идет о дошкольниках, дети они еще, крошки - оберегать их надо от всяких треволнений, какая там борьба за правду и справедливость? Возражение это не придумано - так или почти так говорили нам неоднократно. Какое заблуждение! Если этому не научиться до школы, каково же будет в классе, где сталкиваются тридцать-сорок характеров, и никакому учителю невозможно разобраться в сложности взаимоотношений каждого с каждым. Трудно представить себе, сколько разных проблем сваливается на человека в первый же день его пребывания в школе, проблем, которые он вынужден решать сам, без чьей-либо помощи.

Вот мальчишка на уроке дернул сзади за волосы. Стукнуть? Не заметить? Пожаловаться? А он опять дернул. Так вот же тебе!

- Встань, как твоя фамилия?

- Ну Петрунин...

- Хи-хи, Петрушка... - Обидеться или засмеяться? Ну вот, в носу защипало, слеза по носу поползла, и платка нет... И чего эта девчонка смотрит и смотрит...

- Марьиванна, а Петрунин язык мне показал!.. Марьиванна, а Петрунин дерется!

- У-у, сама толкнула и жалуется! Еще стукнуть? Сказать учительнице? Или потом задать ябеде как следует?

И все это в течение каких-нибудь двух минут. Вопрос "Как поступить?" теперь будет одним из главных в жизни ребенка. От него никуда не денешься, а ситуации все усложняются: старший мальчик в коридоре толкнул, а "большой дядя" в туалете заставляет поднять окурок и бросить в урну. Как поступить? Покориться? Смолчать? Возмутиться?

Нет, это очень важно, чтобы человек как можно раньше узнал, как надо поступать в те или иные трудные моменты жизни. И не просто знал, но и уже поступал, много раз пробовал себя в разных ситуациях, чтобы уже до школы выработал чувство собственного достоинства, гордость, смелость - качества, совершенно необходимые для жизнестойкости, самоутверждения и сохранения себя как личности независимой и неподкупной. Как создать их в человеке, чтобы берег он честь смолоду? Привычная фраза, а что за ней?

Б.П.: Мы уже говорили, что отвергли послушание как цель воспитания, потому что от послушания до покорности один шаг. А покорный человек - игрушка в руках сильного. Мы стремились, чтобы ребята, даже самые маленькие, имели собственное мнение и не боялись его высказывать. Именно поэтому в самых разных житейских ситуациях мы старались предоставить ребенку право решать и поступать самому и за ошибки свои расплачиваться тоже самому. Мы старались не просто приказывать или отдавать распоряжения, требуя немедленного выполнения, а объяснять, почему нужно что-то выполнить.

Наши ребята любят выполнять все осмысленно, толково, а бестолковой организации или самоуправства не переносят. Помните: даже пятилетняя малышка взбунтовалась против несправедливости. Ну, конечно, форму выбрала неподходящую: маму обозвала, крик подняла, но возмутилась же! Значит, есть чувство человеческого достоинства. Уж она не будет терпеть унижения и оскорбления.

Помню один случай, когда в мастерскую, где я проводил урок труда с восьмиклассниками, пришел Антоша, ему всего восемь лет было. Один из ребят выше меня ростом - решил над ним подшутить: провел по его волосам рукой "против шерсти" - сзади наперед - и сказал что-то обидное. Я стоял далеко и не сразу понял, что произошло. Вижу только: мой Антоша вдруг как взъерепенится, как подскочит к обидчику (а сам ему чуть не до пояса) кулаком его раз, другой, третий! Тот даже опешил: "Ну чего ты, я же пошутил..." - но больше к Антону уже никто не приставал. Я не успел даже и слова в его защиту сказать. Ну, думаю, молодец, в обиду себя не даст.

Л.А.: И не только себя - это, думаю, поважнее. Как-то Оля вступилась за брата, когда мы все были настроены против него, а она считала, что это несправедливо. И ведь доказала, что все мы были не правы. Я хорошо помню, как ей было трудно говорить - ей ведь и десяти не исполнилось, а кругом нее рассерженные взрослые, старшие, младшие, возмущенные "безобразным поступком" Антона. Но она видела, как все произошло, рассудила по-другому и стояла на своем, пока мы не разобрались во всех тонкостях происшедшего конфликта и не признали ее правоту.

Как сделать, чтобы в разного рода сложных ситуациях ребенок научился действовать не из страха или какой-то выгоды, не по принципу "Наших бьют!" и не потому, что "Хочу, чтобы было по-моему!", а по справедливости! Ведь тогда надо эту ситуацию оценить, решить, кто прав, кто виноват, на чьей стороне выступить. Как сделать выбор? Вот когда нужна правильная ориентация в нравственных ценностях, твердое знание того, что такое хорошо, а что такое плохо.

И вот тут неоценимую помощь оказывает литература, музыка, живопись, театр искусство, образный мир которого доступен детишкам с самого нежного возраста.

ВОЛШЕБНАЯ СИЛА ИСКУССТВА

Меня как-то поразила простая мысль: человечество шлифует и накапливает свой нравственный опыт тысячи лет, а человек должен усвоить его, чтобы стать на уровень культуры своего времени, за какие-то 15-20. А чтобы вступить в разнообразное общение с людьми, ему этот опыт или хотя бы основы его надо усвоить еще раньше - в пять-семь лет! Какое бы разнообразие жизни и деятельности ни предоставила ребенку семья, как бы ни были развиты связи детей с людьми и окружающим миром, все равно узок будет этот мир и беден будет этот опыт без соотнесения его с нравственным опытом человечества, со всем тем богатством, которое накопило оно за свою многовековую историю. Но как сравнить свой личный опыт с тем, что уже было, что есть и должно быть, что будет? Вот для этого, по-моему, и необходимо искусство, которое вооружает человека тем, что не постигнешь простым опытом жизни. Оно как Прометеев огонь, который поколения людей передают друг другу с надеждой донести его до сердца и разума каждого, кому посчастливилось родиться человеком. Донести, чтобы каждый человеком стал.

Б.П.: Думаю, не надо преувеличивать роль искусства. Человека делают обстоятельства, характер его деятельности, условия его жизни. Искусству среди этих условий тоже есть место, но, во-первых, не главное, а во-вторых, не самостоятельное: оно само, как известно, неоднородно и подчинено интересам разных классов и прослоек общества. Так что красивые слова о прометеевом огне, я думаю, даже в образном плане не соответствуют действительности. Конечно, искусство многому учит, дает знание о мире, о человеке, об отношениях между людьми, но чтобы переделывать людей, делать новорожденного человеком, - это ему не под силу.

Л.А.: Это наш старый спор, в который однажды внес свою лепту и семнадцатилетний сын. Обычно на вопрос: "Для чего человеку надо научиться читать в три года?" - мы отвечали так: уже до школы ребенок многое узнает из книг. Ему становятся доступны географические карты и справочные издания, расширяется круг его интересов, развивается его фантазия, воображение. Чтение становится его потребностью и удовлетворением. Он становится безупречно грамотным без усвоения грамматики. Наконец, это экономия времени взрослых: он перестает приставать: "Почитай, почитай!" Да и на свои многочисленные почемучкины вопросы ищет ответы в книгах. А Алеша сказал то, до чего мы, к сожалению, сами не додумались, но что является необыкновенно важным результатом раннего чтения. Вот его мысль (передаю, конечно, не буквально, но за смысл ручаюсь): наша художественная литература, в особенности детская, чрезвычайно нравственна по сути своей. Рано научившись читать и читая куда больше, чем ему читали бы взрослые, ребенок незаметно для себя обязательно приобретет нравственный эталон, образец для подражания - еще до того, как сталкивается с некоторыми теневыми сторонами жизни, до того, как начнут на него сильно влиять разные условия, в том числе и неблагоприятные. Тогда он встречается с этими условиями, как бы нравственно защищенный, уже исподволь усвоивший основные представления об отношениях между людьми: о добре и зле, о смелости и трусости, о скупости и щедрости, о многом-многом еще.

Б.П.: Получается, что влияние литературы может быть сильнее, чем влияние действительности? Даже в том случае, когда они по направлению противоположны? Что-то не верится. Слишком тогда было бы просто воспитывать людей: читать сказки и "воспитательные" рассказы с утра до вечера - и все в порядке: обеспечена высоконравственная личность.

Л.А.: Не надо иронизировать по поводу этих сказок и рассказов. Влияние их на формирование личности ребенка очень велико.

В библиотеке, где я работала, и у нас среди гостей я в своей жизни встретила лишь четверых подростков, которые не читали и не любили сказок. Было ли то совпадением, не знаю, но все они были похожи своей безапелляционностью, рационалистичностью, отсутствием живого любопытства и даже чувства юмора. Все это в разной, но заметной степени. Двое из них были очень развиты, но с ними было трудно говорить, трудно ладить. Впечатление от них описать трудно; может быть, я что-то преувеличиваю или говорю неточно, но очень четко помню: мне каждого становилось жалко, потому что они были лишены какой-то внутренней доброжелательности, необходимой для налаживания контактов с людьми. Один из них производил тягостное впечатление странного, даже больного человека, хотя был абсолютно здоров и на мой вопрос: "Как ты учишься?" - снисходительно ответил: "На "пять", разумеется". - "А почему ты читаешь фантастику?" спросила я, записывая выбранные книги. Он скривил губы: "Не всякую. Грина, например, не люблю. Какая это фантастика - выдумки все это. Фантастика - это научное предвидение, то, что на самом деле будет, а что Грин - красивая неправда, вот и все". Он смотрел на меня холодноватыми ироничными глазами, уверенный в собственной правоте. Мне нечего было сказать ему: какими словами могла я до него достучаться, если этого не смогла сделать ярчайшая человечность и доброта Грина? Как же этот "мыслитель" будет понимать людей, как жить с ними?

Виновата ли здесь нелюбовь к сказкам? Думаю, да. Для чего создано это величайшее изобретение человечества - сказки? Наверное, прежде всего для того, чтобы передать новым поколениям уже в детстве, самом нежном, самом восприимчивом возрасте, основные нравственные понятия и чувства, выработанные вековым опытом, передать не в виде голой морали, проповеди, а в прозрачно ясной по смыслу, прелестной и забавной по форме сказке, с помощью которой детям преподносится знание о сложной и противоречивой действительности.

У нас в семье все очень любят сказки. Читаем их по нескольку раз, особенно любимые, и вслух, и про себя, и играем в сказочных героев, и смотрим сказки по телевизору. Какое же это наслаждение - видеть, как даже самые маленькие сопереживают, сочувствуют героям или негодуют, возмущаются кознями их врагов - учатся понимать, что к чему.

Смотрим и читаем мы, конечно, не только сказки. Множество детских и взрослых книг перечитали мы вслух, то растягивая удовольствие на несколько вечеров, то не отрываясь часа три-четыре подряд, читая все с начала до конца.

Так мы, например, читали "Весенние перевертыши" В. Тендрякова, "Не стреляйте в белых лебедей" Б. Васильева - их нельзя было разрывать на части, никак нельзя! Слушают обычно все, даже старшие, хотя содержание для них может быть давно известно.

Я как-то не выдержала (самой любопытно стало) и спросила:

- Вы ведь уже читали, а почему слушаете?

- А знаешь, мам, когда читаешь про себя, получается так быстро, что не успеваешь себе представить в деталях. Сливается все, как при езде на большой скорости. А вслух ты читаешь медленно, и все вдруг приобретает краски и звуки, оживает в воображении - успеваешь и рассмотреть и поразмышлять.

- Пешеходом-то, выходит, лучше быть? - засмеялась я, удивленная и обрадованная неожиданным открытием сына.

Мы не проводим после чтения никаких "бесед по поводу". Я совершенно не могу задавать вопросов детям с какой-либо воспитательно-дидактической целью боюсь разрушить цельность впечатлений и чувств. Единственно, на что я отваживаюсь, так это на какие-нибудь реплики по ходу того, что читаем, иногда просто трудно от них удержаться.

Б.П.: Было время, я скептически относился к сказкам, к художественной литературе, к фильмам, спектаклям - считал их развлечением, отдыхом, в общем, делом не очень серьезным. Бывает даже, и сейчас не без досады бросаю какое-нибудь дело и иду - по приглашению ребят или мамы - посмотреть что-нибудь по телевизору. А потом говорю: "Спасибо". Действительно, очень это нужно - посидеть рядышком с малышами, прижаться друг к дружке, если страшно; вытереть слезы одним платком, если горько; прыгать и хохотать, обнимая друг друга, если радостно и хорошо.

Л.А.: Такое вот сопереживание и есть один из самых надежных способов ориентации детей в сложном мире человеческих чувств: чему радоваться, когда негодовать, кого жалеть, кем восхищаться - ведь именно этому учатся они у нас, когда мы вместе читаем, вместе смотрим, вместе слушаем что-нибудь. Заодно и собственные взгляды и чувства проверяешь - не устарели ли? Не заржавели ли? Значит, и нам, взрослым, это нужно.

И очень нужно еще одно. Я сама это поняла по-настоящему, когда стала читать ребятам книги Носова, Драгунского, Алексина, Дубова... Они считаются книгами для детей. Для меня было открытием, что эти книги прежде всего для нас, родителей! И для всех, кто имеет хоть какое-то отношение к детям. Я теперь не могу представить себе, как я понимала бы своих ребят, не зная книги Януша Корчака "Когда я снова стану маленьким", или повести Ричи Достян "Тревога", посвященной людям, позабывшим свое детство, или "Беглеца" Дубова, или "Сережу" Пановой, или удивительные книги о детстве Л.Толстого, Гарина-Михайловского, Аксакова? Писатели словно пытаются достучаться к нашему взрослому сознанию и сердцу: смотрите, слушайте, поймите, оцените, любите Детство! И помогают нам понять детей, а детям понять взрослых. Вот поэтому я читаю то, что читают мои дети, могу отложить все дела в сторону и прочесть книгу, которую сын читает в третий раз подряд.

Теперь о телевизоре. Он может стать настоящим бедствием, если заменит все: книги, занятия, прогулки, семейные праздники, встречи с друзьями, игры, беседы - короче, заменит саму жизнь. И он же может быть помощником и другом, если использовать его по назначению: как информатора, как способ встречи с интересными людьми, как волшебника, который, экономя наше время, доставляет нам лучшие произведения искусства прямо на дом. Надо только знать, что у этого волшебника есть один недостаток: поскольку он обязан удовлетворить миллионы клиентов с самыми разными вкусами и потребностями (а экран-то один!), он работает без передышки сразу в четырех лицах (то есть по четырем программам) для всех разом: разбирайтесь сами, кому что нужно. И остается только определить, что именно нам надо. Для этого и существуют программы. Мы заранее отмечаем, что хотелось бы посмотреть: три-четыре передачи в неделю, а иногда одну-две, бывает - ни одной. И все. И никаких проблем.

Думаю, проблемы здесь опять-таки творим мы сами, взрослые, когда устраиваем, например, "смотрение" всего подряд.

Ведь это значит: долгое сидение, избыток впечатлений, переутомление, и для детей в первую очередь. И все-таки это, по-моему, не самый худший вариант. Страшнее не выключенный весь день телевизор. Смотрят его или не смотрят, неважно: он включен, и диктор может улыбаться и говорить сколько угодно никому, и артист может плакать и взывать к чувствам и рассудку... пустого кресла.

Мне всегда бывает грустно видеть ребенка, с тупым видом крутящего ручку настройки и взирающего равнодушно на все, что там, на экране, мелькает. Это нелепо, бесчеловечно! Что из того, что это лишь ящик, экран - ведь на экране то, что люди делали для людей, стремясь сказать, передать, донести им что-то. Когда ребенок плачет, переживая несчастье деревянной куклы, - это нормально. А если ребенок безразлично скользит взглядом по искаженному болью лицу живого человека, здесь происходит убийство чего-то человеческого в человеке.

Б.П.: Может быть, это уж слишком - убийство? Ребенок же понимает, что это артист, что на самом деле...

Л.А.: Придется вспомнить один грустный эпизод. Наш хороший знакомый, между прочим, умный и вроде бы добрый человек, решил утешить девочек, горько плачущих из-за того, что Герасиму пришлось утопить Муму.

- Зачем? Ну зачем он это сделал, мамочка? - в отчаянии шептала мне трехлетняя дочурка, заливаясь слезами и боясь смотреть на экран. И вдруг спокойный, с улыбкой, голос:

- Ну что ты, чудачка, ведь это он не на самом деле ее топит, это же артисты. Сняли кино, а потом вытащили. Небось где-нибудь живая до сих пор бегает...

- Да? - удивилась девочка и с любопытством уставилась на экран. Я просто захлебнулась от возмущения - слов не было, а было омерзительное чувство, будто при тебе совершили подлость, а ты не воспротивилась этому. Да так оно и было, по существу, хотя, кажется, наш знакомый так и не понял, что он такое особенное сделал. Ведь добра желал, а кроме того, сказал-то, по существу, правду...

А была это ложь, а не правда! Ложь, потому что на самом-то деле Муму была утоплена, потому что несправедливость и жестокость существуют в реальной жизни, их надо ненавидеть. Конечно, лучше этому учиться в реальной жизни. Не только переживать, глядя на экран, а бороться с действительной несправедливостью, когда ее встретишь. Верно, но для того чтобы бороться против лжи, несправедливости, подлости, мерзости, надо же научиться видеть их, различать под любым обличьем. Именно этому и учит искусство, учит тянуться к высокому, светлому, какие бы странные и непривычные формы оно ни принимало, учит сопротивляться всему бесчеловечному, в какие бы маски оно ни рядилось. Надо только понимать его язык и отличать подлинное искусство от мнимого, но этому-то и надо учиться сызмальства на лучших образцах мировой и нашей, советской культуры.

С грустью сознаю, что мы упустили здесь многое: наши ребята почти не знают истории живописи, музыки, не говоря уж о скульптуре и архитектуре. Они редко бывали в театре, даже в кино мы ходим с ними нечасто. Вряд ли они назовут многих прославленных композиторов, художников, архитекторов, вспомнят их произведения. И произошло так не потому, что мы не хотели дать эти знания детям, - просто не хватило нас на это, к огромному моему сожалению. Но есть у меня одна утешительная мысль, ею я хочу хоть немного оправдаться. Она заключается вот в чем. Что важнее: узнавать на слух, кому принадлежит та или иная мелодия, или чувствовать эту мелодию сердцем, откликаться на нее всем существом? Что лучше: знать наперечет все картины Рафаэля или замереть в благоговении даже перед простой репродукцией "Сикстинской мадонны", впервые ее увидев? Наверное, хорошо, чтобы было и то и другое. Конечно, не зная, когда, кто и зачем создал произведение, не постигнешь его глубины, не прочувствуешь его по-настоящему. И все-таки от знания зависит не все, далеко не все! Когда я вижу детей, которые со скучающими лицами поют в хоре или как-то бесстрастно исполняют сложные пьесы на рояле, мне становится неловко: зачем это? Зачем умение, если душа молчит? Ведь музыка - это когда человек человеку без слов говорит о самом сложном и самом личном. А тут никаких переживаний. Нет, пусть лучше будет наоборот: не быть знатоком, но уметь чувствовать.

Мы иногда любим с ребятишками слушать тишину ночи, можем остановиться и смотреть на неповторимую прелестную игру заката, или на чудо настоящее инеем покрытый сад, или замираем в темной комнате у пианино, слушая совсем простую мелодию, которую играет Аночка так проникновенно и нежно... По-моему, все это тоже приобщение к искусству.

Б.П.: И все же я стою на том, что человек сам должен действовать, пробовать, творить, а не просто усваивать то, что сделал кто-то. Даже в области искусства. Мне кажется важным, что в наших домашних концертах, представлениях ребята сами делают декорации, сочиняют стихи, даже пьесы и песни. Разве это тоже не приобщение к искусству?

Наши семейные праздники

Л.А.: Праздники у нас бывают, как мне иногда кажется, даже чересчур часто, потому что ко всем всенародным праздникам, которые мы очень любим и всегда отмечаем в семье, присоединяются еще внутрисемейные торжества. Иногда, устав от очередных пирогов и пирожков, которые надо напечь каждый раз человек на пятнадцать-двадцать, я в шутку напеваю: "К сожаленью, день рожденья десять раз в году." Есть, правда, и одиннадцатый, хотя он скорее первый. Это день рождения нашей семьи - не день нашей свадьбы, а день нашей встречи, потому что главное все-таки встретиться и не пройти мимо. И к этому дню мы покупаем яблоки и пирожные и каждое делим пополам, как когда-то, много лет назад, в первый день нашей встречи. Это теперь одна из наших традиций. Их у нас не очень много, но они дороги нам и живут долгое время.

Как же проходят наши семейные торжества? Иногда ребята готовят пригласительные билеты, чаще обходимся приглашениями устными: "Добро пожаловать на наш праздник." Задолго до вечера дом наполняется шумом и суетой. Сверху, из мансарды, доносятся визг и взрывы хохота - там идет примерка костюмов и последняя репетиция, иногда, правда, она же и первая; у артистов не всегда хватает терпения на несколько репетиций, они предпочитают экспромт. Получается сюрприз не только для публики, но и для себя. Внизу, на кухне, дым стоит столбом (иногда буквально) - здесь заняты приготовлением пиши уже не духовной, а вполне материальной. И поэтому тут, как правило, не до смеха, иначе что-нибудь подгорит, сбежит, ошпарит. Я едва держусь на ногах от жары, суеты, шума и переживаний.

Кажется, все готово, можно уже накрывать на стол и звать гостей. Это сделают девочки, а я пока отдохну и отвечу на вопрос, который нам иногда задают: "И зачем вы возитесь с пирогами, тестом, времени вам, что ли, не жалко? Купили бы торт или готовое что-нибудь, и никаких хлопот". Что на это сказать? Верно: хлопот никаких, но ведь и радости куда меньше! Сколько удовольствия всем от одного только запаха теста. И каждому можно потрогать, помять его в ладошках - какое оно нежное, податливое, теплое, словно живое! И можно самим вылепить из него что хочешь, и украсить как вздумается, и сделать настоящий веселый колобок, и осторожно вынуть его из печки, и отнести в подарок бабушкам, и гордо сказать: "Это я сам сделал!" Как прожить без этого?

А вот и концерт готов, артисты уже в костюмах, зрители усаживаются на креслах перед "занавесом", отделяющим "сцену" от "зрительного зала".

Все номера готовят сами ребята, они составляют программу вечера, выбирают конферансье, мальчики подготавливают световые и, разумеется, шумовые эффекты. "Занавес" раздвигается не просто так, а с помощью хитроумного устройства. Но любовь к экспромтам подводит, и без подготовки получается:

- Скорей, скорей - уже тебе надо!

- Я не могу - забыл.

- Ну ты иди.

- Нет, ты!

- Тише... тихо! - На сцену выпихивают раскрасневшегося "конферансье" и:

- Мы продолжаем наш концерт...

В программе: стихи и песни (в том числе и собственного сочинения), пьесы (только собственного сочинения), музыка (пианино), еще музыка (балалайка), акробатические номера, танцы, пантомимы, клоунада, фокусы... В некоторых номерах сочетаются чуть ли не все жанры разом.

Нередко "публика" принимает участие в выступлениях, "артисты" становятся зрителями. Смех, аплодисменты - это все настоящее. А главное - настоящее волнение перед выступлением, и старание сделать как можно лучше, и радость за другого, когда все получилось хорошо, - вот это главное.

После такого бурного начала и застолье получается бурным и веселым. Все чокаются, и по очереди произносят тосты или поздравления виновнику торжества, и пьют из больших стаканов - сколько хочешь! - лимонад. Да, дети вместе со взрослыми за столом, и вместо разноцветья винных бутылок на столе лимонад, виноградный сок или морс собственного изготовления. Мы так даже Новый год встречаем. И скучно нам не бывает. Главное - чокнуться, и посмотреть друг другу в глаза, и сказать самые добрые слова на свете...

Б.П.: Нам не верят, когда мы рассказываем, что у нас месяцами и даже, бывает, годами стоят нераспечатанные бутылки с вином, привезенные кем-нибудь из гостей, впервые попавших в наш дом. И не потому, что у нас сухой закон или чей-то запрет. Просто ни к чему оно нам, это бутылочное счастье, ни к чему, и все. Так же, как и папиросы, кстати сказать. И у наших ребят-подростков отношение к этим атрибутам мнимой мужественности определенное: ни любопытства, ни тяги, но достаточно осознанное отвращение.

Л.А.: На мой взгляд, это просто нормально. Ведь не заражает же сам себя человек туберкулезом, раком или чем-нибудь подобным. Ненормально другое: знать, что отрава, болезнь, и все-таки в себя ее силком впихивать, впихивать, до тех пор, пока она там внутри не вцепится во все печенки и не сделает из человека гнилушку.