Ржавый капкан на зеленом поле

РАССКАЗ МОЕЙ ЖЕНЫ

Веры о некоторых событиях во время ее пребывания в партизанском отряде я попытаюсь воспроизвести здесь в таком виде, в каком он, этот рассказ, сохранился у мен я в памяти.

Арвид ошибался, считая, что я лишь успокаиваю его, когда в тех редких письмах, которые удавалось переправить на Большую землю, прозрачно намекала, что работаю в партизанском отряде радисткой.

Я и в самом деле была радисткой.

И тем не менее по существу Арвид был прав. Ведь радистка радистке рознь. Тем более, в таком отряде, как наш. Он был не совсем обычным партизанским отрядом, а особым, разведывательно-диверсионным, и мне не раз приходилось участвовать в довольно рискованных операциях, в том числе и в последней, перед самым освобождением Риги Красной Армией.

Но пожалуй, лучше все по порядку.

Когда в Латвии в сороковом году произошли июньские события и мы, комсомольцы, вышли из подполья, меня в пожарном порядке направили в редакцию «Городской правды» и сразу же назначили заместителем редактора.

Сейчас это звучит невероятно: девятнадцатилетняя девчонка — заместитель редактора газеты. Но тогда было особое время. Рухнул фашистский режим, надо было буквально в считанные часы создать новые органы власти. А готовые кадры где взять? Вот и становился рабочий железнодорожного депо городским головой, учителя-подпольщика ставили начальником формируемой заново народной полиции. Ну, а вчерашняя гимназистка, вполне грамотная, начитанная, чем не работник новой газеты?

Только стать журналистом мне так и не пришлось. Срочно потребовался надежный человек, знающий латышский и русский языки для работы с архивами бывших латышских посольских учреждений в Москве. Рекомендовали меня. Это было большой честью, да и радостью тоже. Боже мой! Москва! Мы о ней только мечтали, вслушиваясь по ночам в приглушенный до предела голос радиоприемника: «Говорит Москва, радиостанция РВ-1 имени Коминтерна…»

О том, куда я уезжаю и что буду делать, говорить никому не полагалось. Правду знал лишь мой отец, известный в городе врач, который по настоятельной просьбе новых властей возглавил органы здравоохранения, и, конечно, Арвид. От него я ничего не скрывала.

Всем остальным было сказано, что с работой в редакции я не справилась и поехала учительницей в дальнюю деревню.

Предполагалось, что я пробуду в Москве месяца два-три. Однако дело затянулось. Оказалось, что посольство буржуазной Латвии в Москве по заданию разведок империалистических держав развернуло довольно широкую шпионскую деятельность, и все сейфы были забиты бумагами, подлежавшими переводу.ему завещал

На первомайские торжества в Москву, в составе делегации Советской Латвии, приехал Арвид. Мы поженились. Всего неделю продолжалась наша совместная супружеская жизнь. Но расставались мы легко, полные радужных надежд. Работа моя над переводами подходила к концу, и через месяц-другой я должна была вернуться в свой родной город и там снова встретиться с Арвидом.

Черный день двадцать второго июня сорок первого года все перечеркнул и отдалил эту нашу встречу ровно на четыре года, почти до самого конца войны.

Свои боевые клинья, нацеленные на Ленинград, гитлеровцы со страшной силой вбивали через Прибалтику. Уже на третий день после начала войны вражеские самолеты нанесли бомбовый удар по нашему городу, расположенному на пути фашистских войск. Одна из бомб угодила прямо в дом неподалеку от моста через Даугаву, в котором мы жили. Погиб отец, погиб единственный мой брат Саша. Наша мать умерла много раньше, когда я была совсем еще маленькой, и теперь я оставалась одна на всем белом свете, не считая, разумеется, Арвида. Но и от него я не имела никаких вестей и долго считала погибшим.

Я отправилась в Кировский военкомат Москвы и потребовала, чтобы меня немедленно отправили на фронт. Там спросили, что я знаю и что умею, и, к моему удивлению, больше всего заинтересовались моими хорошими познаниями в немецком языке.

Так я довольно быстро оказалась на курсах радистов, а затем и в партизанском отряде в районе Пскова, вблизи латвийской границы.

Вряд ли следует подробно останавливаться на этом этапе моей партизанской биографии. Воевала как все. И лиха хватила тоже как все. Дважды была ранена, но оба раза легко и оставалась в строю.

Потом, много месяцев спустя, наша тогда уже партизанская бригада соединилась с наступавшими частями Красной Армии, и меня отправили на переподготовку в Москву. На вооружение поступили новые, более сложные и компактные рации, нужно было их как следует освоить.

Вот тогда-то я и узнала, что Арвид жив, отвоевался, потеряв пальцы на правой руке, и работает в милиции в далеком сибирском городе. Я даже сумела с помощью старого нашего друга по подполью дозвониться к нему в Южносибирск.

Не скрою: после этого короткого трехминутного разговора мне было неимоверно трудно настроиться на новую выброску во вражеский тыл.

На сей раз она произошла уже в Латвии, в районе мелководного, заросшего камышом Лубанского озера. Здесь, в топкой комариной глуши, базировался разведывательно-диверсионный партизанский отряд, куда меня направляли.

И опять, как и в районе Пскова, потянулись боевые партизанские будни, с той лишь разницей, что наши группы все чаще переключали исключительно на разведку. Наступающей Красной Армии требовались подробные и точные оперативные данные. Рации, как говорится, дымились от непосильной нагрузки.

Однажды вечером, едва я успела закончить сеанс радиосвязи с Центром, меня позвали в шалаш к командиру отряда. Почва возле озера была такой сырой, что нельзя было даже вырыть землянки. Копни лопатой, тут же проступает вода. Так и жили в шалашах из еловых лап.

Командир отряда, пожилой усач из старых латышских стрелков, кадровый военный, прошедший и интернациональную бригаду в Испании, и озеро Хасан, и линию Маннергейма, молчаливый и суховатый, предложил коротко:

— Садитесь! Разговор долгий.

Он ко всем, независимо от возраста и положения, обращался только на «вы», не изменяя этому правилу даже в самые напряженные минуты.

Кроме него, у стола, подкручивая фитиль керосиновой лампы, сидел еще один, незнакомый мне человек явно штатского облика. Появился он ночью со связным из соседнего отряда, где был хорошо замаскированный партизанский аэродром. Кто он такой и зачем прибыл, я не знала.

Именно он начал разговор, которому, как предупредил командир, предстояло быть долгим.

— Меня звать Максимом Максимовичем, — представился он. — Прошу вас, расскажите о себе.

— То есть? — не поняла я; почему-то мне показалось, что он из газеты.

— Свою биографию, родственные связи. Словом, все, и как можно подробнее.

Недоумевая, я стала рассказывать. Что это — проверка? Но ведь, кажется, я не новичок.

Потом он начал задавать вопросы. Они были странными и настораживающими.

— Как звать вашу мать?

— Нина Яковлевна.

— Фамилия?

— Авдина, как и у отца.

— Я имею в виду ее девичью фамилию.

— Бирон. Нина Яковлевна Бирон.

— Из тех самых Биронов? Курляндские герцоги?

— Вообще-то она москвичка. — Я начинала испытывать раздражение. — Но в семье, я помню, бытовала легенда, что мать и в самом деле происходит от какого-то бокового ответвления герцогского рода.

— Значит, при желании можно ее считать немкой?

Тут уж я не выдержала:

— И у вас есть такое желание?

Они переглянулись. Мой командир сказал:

— Я думаю, надо разъяснить.

— Я тоже так думаю.

Меня душили гнев и обида.

— Спокойно, Вера, спокойно… Дело все в том, что есть мысль послать вас с важным заданием в Ригу. И мы хотим дать вам вашу собственную же биографию, только чуть-чуть подправленную, вполне съедобную для фашистов.

Мне стало неловко, я почувствовала, что краснею.

— Ничего, ничего! — успокоил Максим Максимович. — Это я виноват. Любое дело надо начинать с самого начала. Ладно, сейчас поправим положение.

И он начал с самого начала. В Риге уже довольно долгое время успешно действует наш разведчик. При нем до последнего времени находилась радистка с рацией. Но произошел несчастный случай. Глупый, нелепый. Девушка оступилась на улице, упала и сломала ногу. Попала в больницу. Оказался множественный осколочный перелом большой берцовой кости. Лежать в гипсе минимум четыре месяца. Разведчик остался без связи. Срочно требуется радистка, владеющая русским, немецким и латышским языками.

— А девушка? — спросила я.

— За нее беспокоиться нечего. Она на легальном положении. Отлежится и выйдет из больницы. А вот где нам взять другую? Такую же, тоже легализованную. Иначе ему нельзя.

— Думаете, я подойду?

— Давайте разберемся.

И мы стали разбираться. О моей работе в подполье в городе мало кто знал. Я даже не попала в список лиц, разыскиваемых оккупационными фашистскими властями в Прибалтике. А ведь туда заносили всех мало-мальски подозреваемых в сочувствии Советской власти.

В городе считали, что меня отправили учительницей за провинность. Но вот куда отправили?

— В Карсаву, — уверенно сказал Максим Максимович. — И на днях вы уехали оттуда, побоявшись, что местечко вот-вот захватят красные.

— А что я там делала, в Карсаве?

— Как что? Преподавали немецкий язык. Об этом будет самым подробнейшим образом сказано в ваших «папирах». Кстати, ваша фамилия в документах — Бирон. По матери. И по национальности вы немка, фольксдойче. Опять-таки по матери.

— А если они запросят Карсаву?

— Не успеют. Фронт в движении, местечко за это время наверняка освободят… Не беспокойтесь, документы у вас будут подлинные. С ними хоть в Берлин.

— Надеюсь, так далеко дело не зайдет.

Я шутила, а Максим Максимович возьми да скажи на полном серьезе:

— Этого никогда нельзя знать наперед…

Мы обговорили все детали. Осталось неясным лишь одно:

— Где я буду жить в Риге? Хотя бы первое время? Гостиница бедной беженке не может быть по карману. А частную квартиру пока найдешь…

И тут Максим Максимович спросил:

— Вам знакома такая женщина — Дарья Тимофеевна Скобелева?

— Скобелева? — переспросила я, недоумевая.

И вдруг меня пронзила догадка:

— Даша?! Бог мой! Неужели Даша? Она жива?

— Вполне. Хотя и не очень здорова.

— Где же она?

— В Риге. Прислугой у зубного врача Рудольфа Межгайлиса.

Даша!.. Я спрятала лицо в ладонях. Моя няня! Она вынянчила Сашу, потом меня, уже без матери. А я считала ее погибшей вместе с отцом и братом.

— Кстати, Рудольф Межгайлис, по нашим сведениям, знал вашего отца. Это тоже неплохо. Вы явитесь в его дом не совсем чужой…

Мою переброску подготовили в спешке, но тем не менее очень тщательно. Разведчик, к которому меня посылали, добывал ценнейшие сведения, но с каждым потерянным днем они безнадежно устаревали.

По цепочке связных отряда меня доставили в Крустпилс. Там окончательно экипировали, и я села в поезд на Ригу с двумя чемоданами, набитыми платьями, бельем, всякой всячиной, полагающейся молодой женщине. В карманах у меня были деньги, всевозможные «папиры» и прочный аусвайс — удостоверение личности с фотографией, заменявшее в условиях оккупации паспорт.

На квартиру преуспевающего рижского зубного врача Межгайлиса, занимавшую целый этаж в центре, на улице Лачплеша, я заявилась с черного хода. Дверь открыла Даша. Как она, бедная, изменилась! Совсем старушка.

— Даша!

Она меня узнала не сразу.

— Здравствуйте, барышня, — щурилась она подслеповато в ожидании.

— Даша! Дашенька!

Я не выдержала, схватила ее в объятья. И только тут она… Нет, не увидела — догадалась. Как выяснилось потом, у нее стало плохо со зрением. Дома, в неярком свете, в привычной обстановке, она еще кое-как управлялась. А на солнце почти ничего не видела.

Мы проговорили в ее клетушке рядом с кухней целый час. Она смеялась и плакала, никак не могла унять слезы. Я узнала, каким образом ей удалось уцелеть после той страшной бомбежки. Даша отправилась в хлебную лавку. Вышла из дому, завернула за угол, к бульвару. В это время и начался налет.

Когда она возвратилась, на месте нашего дома дымилась груда развороченных балок и кирпичей…

— Ох! — спохватилась Даша. Обед! Господин Межгайлис меня со света сживет! Чтобы ровно в два — и ни минутки позже.

— Я пойду ему скажу.

— Иди, милая, иди! Он ведь и барина нашего-то, Николая Тихоновича, хорошо помнит. Авось и тебе, его дочке родной, разрешит сколько пожить.

Межгайлис оказался чрезвычайно любезным, но и таким же осторожным.

— Как же, как же! — воскликнул он, с жаром пожимая мне обе руки.

— Я вас очень хорошо знаю! Вы были совсем еще ребенком, когда я захаживал к вам в дом, долговязой девчушкой с пугливыми глазами и длинными косами. Правда, вы с тех пор чрезвычайно изменились. К лучшему, мадемуазель Авдина, к лучшему! — Он галантно склонил голову.

— Бирон, господин Межгайлис. С некоторых пор я ношу фамилию матери.

— Да? — сразу заинтересовался он. — По какой же причине, если мне будет разрешено осведомиться?

— Летом сорокового года у нас случились серьезные разногласия с отцом. Я не одобрила некоторых его действий, и он… Словом, как ни печально признаться, отец указал мне на дверь. Пришлось уехать…

Межгайлис снова склонил свою голову с замысловатой прической на два пробора, на этот раз демонстрируя скорбь.

— Слышал, мадемуазель Бирон, слышал. Весьма печальное заблуждение такого крупного врача и умного человека. Яркий пример того, что настоящему интеллигенту нечего делать в сфере политики.

И добавил то, что мне больше всего хотелось от него сейчас услышать:

— Считаю своей священной обязанностью предоставить вам кров и пищу, мадемуазель Бирон. Но… — Он предостерегающе поднял палец. — Только после того, как вы зарегистрируетесь у квартального уполномоченного и получите его письменное разрешение. Прошу меня понять и простить: время такое!

— Само собой разумеется, господин Межгайлис. Я вам чрезвычайно признательна, мне так хочется побыть немного с Дашей. А потом я найду и жилье и работу.

Он опять поднял палец:

— Не торопитесь, мадемуазель, не торопитесь…

Визит к квартальному уполномоченному, кривоногому толстячку-бодрячку в коричневой фашистской рубахе, прошел благополучно. Рассказ мой он выслушал молча, все время словно ощупывая меня своими болезненно часто помаргивающими подозрительными глазками. Однако мои документы его вполне успокоили, особенно слово «фольксдойче» в графе, где указывалась национальность. Он нацарапал несколько корявых строк, расписался, пришлепнул печатку с номером и подал мне:

— Живите!

Будто он разрешал мне не временное проживание у зубного врача Межгайлиса, а дарил самую жизнь.

Впрочем, в каком-то смысле так оно и было.

Очень скоро выяснилось, что господин Межгайлис вовсе не бескорыстно предложил «кров и пищу» несчастной беженке. Его чарующего радушия хватило ровно на один вечер, когда он пригласил меня на совместный «стакан чая» в своей роскошно обставленной гостиной. Уже на другой день Межгайлис спросил меня, впрочем очень душевно, не соглашусь ли я, хотя бы на короткое время, стать его помощницей.

— Ради бога, если только смогу.

— У меня сейчас уйма пациентов. То и дело звонки у двери, а Дарья Тимофеевна, сами видите, просто не в состоянии… Если бы вы могли последить за этим. Да еще заодно и за порядком в приемной.

Конечно, я согласилась и еще день-два находилась в доме уже на положении полугостьи-полуприслуги. Ну а затем… Затем я незаметно соскользнула еще на одну ступень ниже и превратилась в горничную. Межгайлис уже не приглашал меня больше на «стакан чая». Властным голосом он отдавал короткие распоряжения:

— Вера, откройте дверь!

— Вера, уберите в приемной!

— Сбегайте за зубным техником, да поживее!..

И все только за «кров и пищу».

Впрочем, меня и это устраивало. Было приказано затаиться и ждать, пока ко мне не явятся с паролем.

Пароль не потребовался…

Однажды в отсутствие Межгайлиса позвонили у парадной двери. На пороге стоял статный блондин в форме немецкого железнодорожника и с небольшим чемоданчиком в руке.

— Господина доктора нет дома…

— Знаю! — перебил он меня, улыбаясь. — Господин доктор сказал вам, что отправился в германский госпиталь, а на самом деле он сейчас шныряет по черной бирже в поисках левого золотишка…

И только тут я его узнала. Фридрих Ассельдорф, мой боевой товарищ чуть ли не с первых дней пребывания в лесах под Псковом. В партизанском отряде его называли просто Фимой, да и фамилия у него была другая. Но так как им нередко интересовался Центр в своих шифровках, я знала про него почти все. Советский немец из-под Одессы, военный летчик, он был вскоре после начала войны демобилизован из Красной Армии и направлен в глубинный район страны. Но, будучи настоящим советским патриотом и человеком огромной силы воли, с этим не смирился, а повел настоящий бой за свое право быть на переднем крае борьбы против фашизма.

Так он попал в наш разведывательно-диверсионный отряд. Несколько отчаянно смелых операций, в которых Фридрих проявил себя с самой лучшей стороны, — и его поставили во главе одной из боевых групп. А еще некоторое время спустя он исчез. Товарищи полагали, что Фридрих погиб во время диверсии на железнодорожной станции. Командование отряда всеми силами поддерживало эту версию. Были даже устроены торжественные похороны, чисто символические, разумеется, так как тела погибшего не обнаружили.

Но я-то знала, что Фридрих жив и невредим. Его тайно отослали в распоряжение Центра.

И вот теперь он стоял передо мной, живой, здоровый, веселый, улыбающийся.

Я обрадовалась. Предстояло работать со знакомым, испытанным на моих глазах человеком.

— Может быть, мне будет разрешено обождать господина доктора? Надеюсь, его отсутствие продлится не слишком долго.

— А я надеюсь, что оно продлится подольше! — Я широко распахнула перед ним дверь.

— Фридрих Гримм! — церемонно представился он мне, щелкнул каблуками на военный манер. — Один из правнуков одного из братьев Гримм.

— Тоже великий сказочник? — спросила я, проводя его в пустую приемную.

— Увы! Никак нет! Рядовой транспортный агент.

В доме никого, кроме Даши, колдовавшей на далекой кухне над обедом, не было. До прихода Межгайлиса мы могли говорить беспрепятственно.

Фридрих прочно и надежно обосновался в Риге. Ему уже давно удалось устроиться представителем крупной бременской транспортной фирмы, и под этим солидным прикрытием он сумел развернуть активную разведывательную работу. Сейчас Фридрих больше всего нуждался в радистке.

— Когда можешь начать? — спросил он меня.

— Хоть сегодня.

— Прекрасно! Расписание тебе, конечно, известно… Вот первая порция, — он подал мне несколько листочков испещренных столбиками цифр.

— А рация?

Фридрих без лишних слов похлопал по своему чемоданчику.

— Не слишком ли рискованно?

По улицам Риги то и дело сновали автомашины — радиопеленгаторы.

— Передашь отсюда раз, максимум — два. Они не успеют засечь. А потом устроимся. У меня служебная машина.

Это значительно упрощало дело.

Межгайлис отсутствовал долго — видимо, золотишко, даже левое, просто так в руки не давалось. Мы подробно поговорили обо всем. Фридрих советовал не слишком торопиться с поисками работы — если только подвернется что-то очень уж перспективное. А так у Межгайлиса условия вполне подходящие: и легальное существование, и свой телефон, и богатые возможности для конспиративных встреч — через кабинет популярного зубного врача ежедневно проходит масса пациентов.

Мы беседовали до тех пор, пока не раздались звонки у двери: длинный и сразу же вслед за ним короткий.

— Пациент, — сказала я. — У Межгайлиса свой ключ.

— Нет, это мне, — поднялся Фридрих. — Межгайлис возник на ближних подступах. Не нужно, чтобы он меня здесь видел.

— Ничего страшного. В самом крайнем случае, покажешь ему зубы.

— Это и есть самое страшное! — рассмеялся Фридрих. — У меня тридцать два совершенно здоровых зуба. Вот не повезло, а?

Ночью я пристроилась с чемоданчиком в дровяном сарае в подвале, вышла на связь с Центром и, нарушая все правила конспирации, стучала ключом на предельной скорости, не переставая, в течение целого получаса.

Ничего, на первый случай не страшно!

Теперь тусклая моя жизнь в доме Межгайлиса приобрела смысл, и меня уже так не тяготили все новые и новые обязанности по дому, которые Межгайлис на меня взваливал под одним и тем же предлогом:

— Вы же сами видите: Дарье Тимофеевне очень трудно. Она уже далеко не прежняя, почти ничего не может. Жалко ее, конечно, но…

Межгайлис давал тем самым понять между слов, что от меня одной зависит, оставит ли он Дашу у себя или вышвырнет из дому, как пришедшую в негодность вещь.

Как-то раз, когда я проходила через приемную в зубоврачебный кабинет с чаем для Межгайлиса, мне неожиданно преградил дорогу человек в военной форме.

— Барышня Вера?! Да я глазам своим не верю!

Я чуть не выронила из рук поднос. Это была не просто военная форма — фашистский полицейский мундир!

— Что вы тут делаете?.. Вы меня не узнаете! — Он довольно захохотал. — Что ж, будем знакомиться сызнова. Бывший лейтенант латвийской армии, а ныне капитан полиции Эвальд Розенберг. Ваш постоянный и горячий поклонник.

Меня охватило беспокойство. Этот поклонник мог доставить кучу неприятностей. Он лип ко мне, как пластырь, еще в ульманисовские времена, томно вздыхая, ходил по пятам, посылал «чувствительные» вирши на надушенной бумаге с буквой «Э» вместо подписи.

Но он тут же развеял мои опасения:

— Как же я вас долго не видел, барышня Вера, целую вечность! Мне ведь пришлось тогда срочно покинуть город, да и Латвию тоже. Сразу же, как появились большевики… Нет, это сам бог навел меня на мысль посетить сегодня врача! Это не дупло в зубе — это перст судьбы! — Он не выпускал моей руки, преданно заглядывая в глаза.

Из кабинета вышел разозленный Межгайлис в белом халате; он ведь так и не дождался своего чая. Но увидел Розенберга — и расплылся в умильной улыбке.

— Господин капитан! Прошу! — пригласил он его без всякой очереди, не взирая на сдержанный ропот ожидавших приема.

— Одну минуту, доктор… Надо непременно встретиться, барышня Вера! Не правда ли, нам с вами ведь найдется о чем поговорить друг с другом?.. Что, если я заеду сегодня за вами, скажем, часиков в восемь, и мы проведем вечер в кафе «Отто Шварц»?.. Премиленький локал, смею вас уверить, совсем как и в добрые довоенные времена.

Я неопределенно пожала плечами, не зная, как поступить. Он истолковал это как знак согласия, приложился своими пухлыми ярко-красными губами к моей руке.

В обед Межгайлис вдруг попросил меня «оказать ему честь и откушать вместе с ним». Как я и предполагала, акции мои повысились из-за Розенберга. Кстати, раньше его фамилия звучала немного иначе — «Розенбергс». Казалось бы, едва заметное различие, всего одна буква. Но ее отсутствие говорило о многом. Если прежде он считался латышом, то теперь, проведя столь мизерную операцию, мог с полным правом провозгласить себя чистопородным немцем.

— Господин капитан к вам весьма и весьма неравнодушен, — докладывал Межгайлис во время обеда. — Он просто не давал мне ставить пломбу — все о вас и о вас! Вы девушка его мечты, он влюблен в вас давно и беззаветно… Да, — вздыхал Межгайлис, не спуская с меня зоркого взгляда, — такое постоянство в сердечных привязанностях встречается не часто. Сейчас больше в моде быстропроходящие военные романы. Тем более, у людей с таким положением.

— А он что, занимает важный пост?

— Ну, важный, не важный, я уж не знаю, а все-таки управление полиции. Там каждый пенек перед нами дуб…

И я решилась, пошла с Розенбергом в «премиленький локал». Межгайлис, провожая, самолично распахивал перед нами дверь и кланялся, умильно улыбаясь, как старый многоопытный сводник.

Розенберг, подогретый вином, разболтался. Он все еще, как и в прошлые времена, судился из-за денег, которые ему завещал отец-миллионер с весьма, однако, оригинальным условием. Банк ежегодно выплачивал Розенбергу из богатейшего наследства лишь такую сумму, какую ему удавалось заработать за год.

— Теперь этот миллион у меня, можно сказать, в кармане, — хвастал Розенберг. — Один умнейший берлинский адвокат подсказал мне ловкий ход. Нужно только доказать, что отец к моменту подписания завещания был умалишенным, и его действия признают неправомочными. Две справки психиатров у меня уже на руках. Дело за третьей.

Затем он поинтересовался, что я делаю у Межгайлиса. Я рассказала о Даше и упомянула вскользь, что неплохо бы мне подыскать какую-нибудь работу.

Розенберг проглотил мою приманку и с жаром принялся уговаривать меня устроиться в управление полиции.

— Это дает большие привилегии, барышня Вера.

— Думаете, я подхожу для роли сыщика?

Он громко захохотал, откидывая назад голову.

— Можете пойти машинисткой, секретарем, архивариусом… Кстати, по секрету… — Он нагнулся к самому моему уху. — Я командую, можно сказать, всеми архивами Риги.

— Нет, Эвальд, это не для меня. Куда-то ходить, кого-то просить, уговаривать… Нет-нет! — Я для большей убедительности сжала пальцами виски.

— Что вы, барышня Вера! — Он подпрыгивал на стуле от возмущения.

— Я сам все устрою! Только одно ваше слово — и…

— Ах, милый Эвальд, нельзя же так с женщинами! У вас прямо лихой кавалерийский наскок. Я подумаю, уж ладно, так и быть… А теперь — прочь от дел. Прочь! Прочь! Прочь! Давайте лучше повспоминаем с вами о прошлом, о тех прекрасных, незабываемых днях…

Я сознательно переводила разговор на другие рельсы. Управление полиции — это просто великолепно. Но я не имела права ничего решать без согласования с Фридрихом…

Как я и предполагала, он был решительно «за».

— Соглашайся! Непременно соглашайся! Поломайся немного для вида и дай согласие. Управление полиции — это прежде всего подлинные документы, а значит, и безопасность для наших людей. Соглашайся!

Однако Розенберг во время нашей следующей встречи в том же кафе «Отто Шварц» не заговаривал больше о моей работе. Пришлось самой осторожно коснуться этой скользкой темы.

Он замялся.

— Понимаете, барышня Вера, я выяснил, но в настоящее время…

— Все занято?

— Вы умница! Всего одна лишь вакансия. Точнее, даже полвакансии.

— Полвакансии?.. Так это же прекрасно. Я буду занята всего лишь несколько часов в день.

— Я просто не решаюсь вам ее предложить. — Розенберг выглядел чрезвычайно смущенным.

— Ну вот! То обнадеживаете, то теперь вот, оказывается, ничего нет. Зачем эта игра?

— Что вы, барышня Вера!.. Работа есть, но… Не слишком подходящая для особы благородного происхождения.

— И все же?

— Вечерняя уборщица.

Розенберг виновато отводил взгляд.

— Ужасно! Как вы смеете! — Внутренне я ликовала. — Это ужасно!..

— Я понимаю ваше состояние, барышня Вера… В других обстоятельствах я бы никак не решился… Но теперь… При всех отрицательных сторонах есть и известные преимущества… Во-первых, это у меня в отделе, а уж я-то смогу облегчить вашу участь. Во-вторых, жалованье не такое уж мизерное. — Он назвал сумму. — К тому же я позабочусь о льготных доплатах.

Но я вроде и не слушала.

— Уборщица! До чего же можно докатиться!.. А впрочем… ха-ха! Кто я такая сейчас? Та же уборщица, если хорошенько разобраться… Да к тому же еще и без оплаты…

— Вот видите! — воспрянул духом Розенберг и принялся с новым жаром уговаривать меня. — Считаю своим долгом предупредить, что этот Межгайлис закоренелый холостяк, старый, известный всей Риге волокита. Он еще начнет приставать к вам, вот увидите!..

Он убеждал меня так пылко, что я, негодуя, возмущаясь, стала все же потихоньку сдаваться…

Запросили Центр, получили добро.

Розенберг оказался не таким уж большим начальником, каким ему хотелось бы казаться. В его распоряжении были лишь два древних старичка-архивариуса да одна машинистка, злющая старая дева из прибалтийских немцев, с крючковатым, совсем не арийским носом. Ко мне она сразу же воспылала лютой ненавистью. Как потом выяснилось, была веская причина: «полвакансии» вечерней уборщицы Розенберг отхватил именно у нее.

Обязанности мои были несложными. Я приходила к трем, переодевалась в черный просторный халат и до семи вечера, по строго разработанному ежедневному графику, пылесосила полки, на которых хранились архивные документы. Позже, когда в учреждении кончалась работа и все отправлялись домой, убирала остальные помещения. Их было немного, всего три комнаты.

Вот и весь мой труд!

Рабочее место самого Розенберга находилось в хранилище, где с этой целью был выгорожен угол. Его образовывали две стенки, обитые листами кровельного железа. Дверь закрывалась на сейфовый замок с массивной задвижкой. А когда Розенберг уходил надолго, еще и запечатывалась сургучом.

Как мне удалось выяснить позднее, там хранились наиболее важные документы, так называемая рабочая, или активная, часть архива, и за их сохранность капитан Розенберг отвечал собственной головой.

Межгайлис похвалил мое решение поступить в полицейский архив, хотя, казалось, он должен был быть недовольным, теряя даровую рабочую силу. Больше того, если до сих пор я ютилась в каморке у кухни вместе с Дашей, то теперь Межгайлис выделил в мое распоряжение отдельную, вполне приличную комнату. И даже отказался брать за нее плату.

Это не было благотворительностью, как могло показаться на первый взгляд. Хитрый лис искал свои выгоды. Его махинации с золотом в любой момент могли обернуться для него крупными неприятностями, и тогда личные связи в полиции ему очень бы пригодились.

Розенберг всегда оставался со мной после работы — в его обязанности вменялось опечатывать на ночь все помещения и сдавать охране. Сидя верхом на стуле, лицом к спинке, он беспечно болтал о всякой ерунде и подгонял беспрестанно:

— Да стоит ли вам так возиться, барышня Вера! Вам не кажется, что нас уже заждались у «Шварца»?

И он пел куплет популярной эстрадной песенки:

— Ну как же, Эвальд, я должна убрать.

— Сами уберут, не маленькие!

А иногда, правда не слишком часто, он даже спускался вниз и приводил мне в помощь двух-трех солдат из караульного помещения:

— Отдохните, вы устали, барышня Вера! Эти бравые молодцы полны желания услужить даме.

Пока его ухаживания не шли дальше приглашения в кафе и любезничания в подъезде, когда он привозил меня домой на ночном извозчике.

Но долго тянуться так не могло, и мы с Фридрихом придумали историю про моего жениха, немецкого летчика, который считался погибшим во время одного из налетов на Москву. Теперь ему предстояло срочное воскрешение на горе бедному Розенбергу — пока еще только в письмах.

Однако прибегнуть к этой сомнительной придумке не пришлось.

Каким-то странным, далеко не героическим образом погиб в офицерском казино один из руководящих чинов оккупационной полиции, эсэсовский полковник Грейфельд: не то объелся, не то подавился, не то его хватил удар во время попойки. Розенберг ходил сам не свой. Грейфельд оказывал ему свое высокое покровительство; вероятно, в расчете на крупную сумму из наследства, дело о котором находилось в стадии решения в самой высокой берлинской инстанции.

Однажды солдат в сопровождении Розенберга притащил в хранилище пишущую машинку. Ее поставили на стол против входа в бронированную клетушку начальника архива.

— Зачем? — удивилась я. — Все, что нужно, вам печатает фрау Рихтер.

— Пусть себе стоит. Как память о моем незабвенном штандартенфюрере.

И стал рассказывать, что назначенный на место Грейфельда эсэсовский чин с первого же часа стал наводить в полиции новые порядки. Начал он со своего собственного кабинета и приемной: приказал сменить адъютанта, секретаршу, мебель, ковры, портьеры, даже пишущие машинки.

— Большой оригинал!

В голосе Розенберга прозвучало неодобрение. И озабоченность тоже. Видно, он опасался, что волны перемен докатятся и до архива.

В помещение архива вел отдельный ход. Сюда попадали не по пропускам, а по личному телефонному разрешению Розенберга. Приходили в архив заносчивые молодчики из гитлеровской администрации, латышские полицейские, тихие штатские из различных учреждений, большей частью за всякого рода справками.

Но время от времени заявлялись к Розенбергу люди, которых я не могла отнести ни к одной из этих категорий. Как правило, пожилые, очень прилично одетые, они спрашивали господина капитана, и тот, предварительно заперев свою комнату-сейф, уходил шушукаться с ними в дальние углы хранилища.

Поговорив, они, вежливо попрощавшись со мной, тихо удалялись.

Я подкараулила как-то подходящий случай и спросила невзначай самого Розенберга. Но он отделался коротким:

— Дела, дела!

И, щелкнув бульдожьим замком своей двери, улизнул от дальнейших расспросов.

Что-то было в этом новое, на него непохожее. Уж не ведает ли он какой-нибудь особой частью гестаповской или абверовской резидентуры? Может быть, я просто не смогла его раскусить? С виду простак, а на самом деле…

Поделилась своими подозрениями с Фридрихом. Он озабоченно наморщил лоб:

— Интересно… Очень интересно! Фамилий ты не знаешь?

— Нет, конечно. Но вот один очень приметный. Старик уже, с седой шкиперской бородкой, руки все в перстнях. Ходит с тростью с мефистофельской головой вместо набалдашника. Очень заметно волочит левую ногу.

— Ну, с такими приметами мы его и на том свете разыщем, — широко разулыбался Фридрих. — Спасибо, Вера, молодец! А еще?

Я описала, как могла, и других посетителей Розенберга, не подходивших под обычный архивный стандарт.

Во время следующей встречи Фридрих сообщил мне:

— Твой Розенберг просто дрянцо, мелкий воришка. Знаешь, чем он занимается? Тащит из старых архивов конверты с редкими марками и сбывает филателистам.

А этот хромой — известный рижский марочный торговец.

— Вон оно что!

У меня, наверное, вытянулось лицо, потому что Фридрих счел нужным приободрить:

— Что нос опустила? Это же, наоборот, здорово! На этом мы его и подловим, твоего кавалера. Вот только соберем побольше материала, и он у нас с тобой запляшет на ниточке!

Особой пользы от моей работы в архиве пока не было, и это мучило меня. Могла бы я без особого труда добывать документы умерших; они бы пригодились нашим людям. Могла бы попытаться дотянуться и до чистых «аусвайсов» — у меня уже налаживались кое-какие отношения и за стенами архивного помещения.

Но Фридрих не разрешал:

— Нет! Соси пыль и очаровывай Розенберга. Никакого риска! Мне нужна радистка с надежным прикрытием, а не лицо на подозрении.

Как раз в это время стали поступать из Центра необычные и довольно трудные задания. То сначала попросили раздобыть пачку писчей бумаги, обязательно с водяным знаком «Лигатнес папирс», и даже прислали за ней специального связника из отряда. То поинтересовались потом, не смогу ли я обнаружить среди архивных бумаг сопроводительного документа с подписью бывшего начальника охранки нашего города Дузе.

Это уже было посложнее. Однако я скоро разобралась, где нужно искать. В архиве царил идеальный порядок. А со своим пылесосом я имела доступ к любой полке.

Кроме комнаты Розенберга!

Добыла я и сопроводительную. К моему удивлению, за ней тоже прислали связника, и это указывало на первостепенное значение, которое придавалось Центром старой, никому, казалось бы, не нужной бумажке.

А вот над следующим заданием подобного рода пришлось поломать голову и мне и Фридриху. Нам был передан текст. Нужно было напечатать его на машинке. Проще простого! Но на какой? Обязательно на одной из трех. На которой печатаются бумаги начальника полиции либо двух его заместителей.

А как к ним подобраться?

Фридрих пришел к решению: настало время под видом марочника-оптовика выводить на Розенберга одного из своих людей.

Не знаю уж, как ему удалось это сделать. Вероятно, сыграл какую-то роль, может быть даже сам того не подозревая, тот самый торговец с седой шкиперской бородой.

Во всяком случае, по его рекомендации, предварительно позвонив по телефону, явился к Розенбергу незнакомый мне человек и, как многие прежние посетители моего шефа, стал секретничать с ним в уголке возле стеллажей. Только задержался он намного дольше других, и после его ухода Розенберг до конца работы пребывал в радостно-возбужденном состоянии.

На следующий день в три часа, войдя в хранилище в халате и с пылесосом в руке, я застала Розенберга за машинкой. Двумя пальцами он выстукивал какой-то текст.

— Барышня Вера, вы пришли в самое время, какое счастье1 Не согласились бы мне немного помочь?

Розенберг, как и вчера, продолжал находиться в состоянии радостного возбуждения.

— С удовольствием, Эвальд.

— Вот, напечатайте, пожалуйста.

Он подал мне длинный список каких-то конвертов, марок, старинных почтовых гашений с указанием места и даты.

— Для чего это вам?

— Обмен, барышня Вера. Обычный филателистический обмен. Я ведь давно увлекаюсь коллекционированием марок. Еще с детства. Вы разве не знали.

И тут, во время печатания списка, меня вдруг осенило. А не подойдет ли для целей Центра эта машинка? Ее ведь взял Розенберг прямо из кабинета Грейфельда…

Фридрих расцеловал меня:

— Вера, да ты просто гений!

И в Центр, опять через связного, ушла бумага.

«СС-штандартенфюрер Грейфельд распорядился:

1. Хранить дело в активной части архива.

2. По имеющимся сведениям, „Воробей“ служит на противостоящей стороне фронта в 121 полку 43 латышской стрелковой дивизии…»

Отослали мы второй экземпляр. Первый было приказано хранить впредь до дальнейших распоряжений.

Что же касается списка филателистических материалов, то, как выяснилось, Розенберг готовил его для своего нового клиента. Тот сумел вскружить ему голову, пообещав за соответствующий процент оптовый сбыт краденых конвертов и марок буржуазной Латвии на всей оккупированной гитлеровцами территории Европы.

Все пошло своим чередом. И вот наконец настал день, когда я дрожащими от волнения руками листала «личное дело» Арвида.

«Я, вышепоименованный Ванаг Арвид, сын Яниса, по своей собственной доброй воле и без всякого принуждения выражаю желание сотрудничать с политической полицией…»

«Доношу, что ячейкой коммунистов в паровозном депо руководит неизвестное мне лицо по подпольной кличке Антей…»

«Доношу, что в ночь на двадцать восьмое апреля готовится еще одна подпольная коммунистическая первомайская акция…»

Как мистически странно и необъяснимо перекрещиваются иногда человеческие пути! Разумеется, я не понимала тогда, для чего все это делается. Не мог этого объяснить мне и Фридрих. Одно только сказал он:

— Сверху виднее! Мы здесь видим с тобой только отдельные стежки, а не всю связку. Может быть, когда-нибудь и нам с тобой удастся взглянуть на нее с высоты. Может быть… А теперь надо делать дело!

И мы стали «делать дело».

Папка с сочиненными документами попала в активную часть архива легко и просто.

Марочник-оптовик явился к Розенбергу и в дальнем углу, за стеллажами, стал рассматривать содержимое портфеля с марками, которые накануне мой начальник приволок после очередной инспекции почтового архива, куда он последнее время зачастил не без корыстных целей.

Розенберг сидел в своей комнате.

Я печатала на машинке очередной список марок — свои филателистические дела Розенберг доверял только мне, как своей старой доброй знакомой, не без основания полагая, что фрау Рихтер может донести начальству о его нечистоплотных проделках. Папка, заранее подготовленная, лежала под зеленым сукном стола.

— Господин капитан, да ведь это же чрезвычайно интересно! — вдруг воскликнул его клиент из своего угла. — Можно вас на момент? Вы будете приятно поражены.

— В самом деле?

Дверь Розенберг не запер — ведь он считал, что тотчас же вернется.

Я вынула папку из-под сукна, проскользнула в обитую железными листами комнату, не спеша, контролируя каждое свое движение, уложила дело в сундучок с другими такими же папками из шершавого темно-коричневого картона. Именно этим старинным, ручной работы сундучком Розенберг дорожил больше, нежели стандартными, обитыми железными полосами защитного цвета ящиками, расставленными на полках в каморке, и — я чувствовала! — не зря.

Можно было не торопиться. Можно было работать спокойно и уверенно.

«Марочник-оптовик» надежно прикрывал меня.

Еще через день при подобной ситуации мне удалось заменить и опись.

А потом события покатились лавиной.

Красная Армия прорвала фронт, сначала на юге, в Белоруссии и Литве, потом и на северо-востоке. Рига наводнилась военными; сюда сбегались и беженцы, чувствовавшие свою вину перед Советской властью, а то и просто поддавшиеся панике и сорванные со своих насиженных мест. Фридрих задыхался от множества дел — и явных, и тайных. Клиенты атаковали контору бременской транспортной фирмы: в рейх, в рейх, в рейх! Им казалось, они вместе со своим награбленным добром отсидятся там, в рейхе, как в неприступной крепости.

Однажды вечером Розенберг подъехал к подъезду архива на двухместном «хорьхе» начальника полиции. Вихрем взлетел по лестнице, открыл свою каморку.

— Срочно уезжаю в Лиепаю! — Он помахал мне на ходу желтым портфелем. — Не скучайте без меня, барышня Вера, я скоро вернусь!

Двое солдат вынесли вслед за ним сундучок. Погрузили его в багажник машины; я видела это из окна.

«Хорьх» рванул с места. Солдаты, стоя навытяжку у края мостовой, отдавали честь…

Вера погибла в автомобильной катастрофе двадцать третьего ноября, через четырнадцать лет после конца войны…

В тот день Инге исполнился ровно год.