Римский карнавал

Чезаре

Чезаре и отец обнимали Лукрецию. Как горячи и крепки были эти объятия!

— Просто не могу понять, как мы могли жить без тебя, — заявил папа.

— Мы скучали по тебе так, что не выразить словами, — негромко сказал Чезаре.

Она бросалась от одного к другому, беря их за руки и целуя их.

— О отец мой, о брат мой! — восклицала она. — Почему все люди кажутся такими ничтожными рядом с вами?

Они заставили ее покрутиться, чтобы рассмотреть, как она выглядит. Она очень изменилась, заметил папа, постепенно брови ее становятся темнее. Чезаре вспомнил, что она должна была стать Джованни настоящей женой.

— Наша малышка растет, — сказал папа. — Я упрекаю себя в том, что не удержал ее рядом с собой, несмотря ни на какие опасности.

— Бывали сложные ситуации, — заметил Чезаре. — Думаю, мы пережили самые ужасные моменты нашей жизни, и было бы еще труднее, если бы наша дорогая Лукреция подвергалась опасностям.

— Ты прав, сын мой. Но зачем грустить о прошлом. Давай лучше устроим праздник в честь возвращения моей ненаглядной дочери, я хочу посмотреть, как вы вместе будете танцевать и петь.

Чезаре взял сестру за руку.

— А что ты скажешь, сестренка?

— Мне очень хочется потанцевать с тобой. Я хочу показать всем, как я счастлива, что все мы снова вместе.

Чезаре охватил ладонями ее лицо и внимательно вгляделся в милые черты.

— Ты изменилась, сестра?

— Стала немножко взрослее, и только.

— И лучше стала понимать жизнь, — добавил папа нежно и почти игриво. Чезаре поцеловал ее.

— Надеюсь, дорогая, что испытание не было для тебя слишком тяжелым?

Она поняла, что он имеет в виду, и рассмеялась:

— Нет, вполне подходяще. Папа, глядя на них, положил руку сыну на плечо.

— Пусть она теперь идет. Женщины должны нарядить ее к празднику. Тогда я увижу, как вы вместе танцуете, и почувствую себя счастливейшим из смертных, потому что двое моих любимых детей находятся под одной со мной крышей.

Лукреция поцеловала отцу руку и вышла из комнаты, провожаемая взглядами мужчин.

— Как же она хороша! — воскликнул Чезаре.

— Я начинаю верить, что она самая очаровательная девушка в Италии, — заметил папа.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — ответил Чезаре.

Он быстро взглянул на отца. Джулия теряла власть над Александром, поскольку он не простил ее с тех пор, как она уступила притязаниям своего мужа и стала с ним жить. Он сделал широкий жест, отправившись встречать ее, и заплатил за нее выкуп, но Чезаре точно знал, что Джулия уже не любимица папы, и радовался этому. Его всегда раздражала растущая мощь семейства Фарнезе и постоянно увеличивающееся влияние на Александра.

Появившись на балу, чтобы развлечься и насладиться любованием своими детьми, Александр задумался о будущем. И теперь он сказал Чезаре:

— Надеюсь, пройдет немного времени, и мы возвратимся в Рим. Нам многое предстоит сделать, если мы не хотим снова пережить такие же тяжелые дни. Чезаре, мы должны сосредоточить свои усилия на том, чтобы лишить могущества баронов, которые показали себя настолько слабыми и немощными, что даже не приблизились к неприятелю. Я мечтаю о сильной Италии.

— О сильной Италии под властью Папы, — согласился Чезаре. — Тебе будет нужна сильная армия, отец, хорошие генералы.

— Ты прав, сын мой.

Александр видел, что с губ Чезаре готова слететь мольба: отпусти меня, увидишь какой генерал из меня получится.

Александр понимал, что сейчас не время сказать Чезаре, что, как только они вернутся в Рим, он вызовет из Испании Джованни. Джованни встанет во главе папских армий, ему будет нужно выступить и начать войну с Орсини, которые во время вторжения французов проявили себя как трусы и предатели интересов папы. Когда он подчинит их, соперничающие семьи увидят, как велика сила Александра, каким могущественным он стал; они подчинятся папской воле или получат по заслугам.

Ему было бы приятно поговорить на эту тему с Чезаре, но весь их разговор свелся бы к одному — к возвращению Джованни из Испании.

Как рад он был приезду Лукреции; он чувствовал себя счастливым, глядя на взаимную привязанность брата и сестры. Александр не хотел, чтобы хоть что-то омрачило его настроение в этот радостный день, и умышленно перевел разговор на другое:

— Наша маленькая Лукреция… — начал он. — Жаль, что мы не нашли ей более достойного мужа.

— Мысль о нем сводит меня с ума, до того он противен… этот мужлан… провинциальный увалень… рядом с моей сестрой.

— Мы постараемся все устроить так, чтобы ему не понравилось в Перудже, — предложил папа.

Чезаре заулыбался снова:

— Мы должны на всех парусах отправить его к дожу. Можно это сделать?

— Нужно подумать об этом вместе, сын мой. И тогда Лукреция будет принадлежать только нам.

Лукреция лежала на кровати, влажные волосы спускались вдоль плеч. Вспоминая удовольствия минувшего вечера, она испытывала странное волнение. Во дворце Джана-Паоло Бальони состоялся грандиозный праздник, хозяин дворца, будучи настоятелем церкви, из чувства долга и ради удовольствия счел нужным доставить дорогому гостю несколько приятных часов.

Бальони был очаровательным человеком, красивым и смелым. О его жестокости ходили легенды, его слуги и рабы трепетали, стоило ему строго посмотреть на них. Чезаре рассказал сестре, когда они вместе танцевали, что в подземной тюрьме замка Бальони беспощадно пытает тех, кто чем-то его обидел или не угодил ему.

Трудно было поверить, что такой очаровательный мужчина может быть таким жестоким; по отношению к Лукреции он был добр и любезен. Если бы ей довелось увидеть, как под его руководством кого-то мучают, она бы сразу возненавидела его; но подвалы находились далеко от бального зала, и крики жертв не доносились до танцующих.

Бальони наблюдал за танцующими братом и сестрой, его глаза сверкали злобным недоумением.

— Испанские танцы, Чезаре, — прошептала Лукреция. — Нашему отцу будет приятно посмотреть, как мы их танцуем.

И они закружились в танце. Она и Чезаре танцевали так же, как она с братом Джованни на своей свадьбе. Она вспомнила те танцы на свадебном пиру, но ей не хотелось сердить Чезаре воспоминаниями в такой прекрасный вечер.

Бальони танцевал с необыкновенно красивой женщиной, своей возлюбленной. Он был нежен с ней, и Лукреция, глядя на них, шепнула брату:

— Как он любезен! И несмотря ни, на что, о нем говорят, будто он жестоко обращается с теми, кто обидел его.

Тогда Чезаре повернул Лукрецию к себе:

— Какое отношение имеет его любезность, которую он проявляет к своей даме, к той жестокости, которую он проявляет ко всем прочим?

— Трудно поверить, что человек может быть таким добрым и таким жестокими.

— А я разве не добр? А я разве не жесток?

— Ты, Чезаре… Ты совсем не такой, как все остальные люди.

Ее слова заставили его улыбнуться; она почувствовала, что он так сжал ее руку, что она чуть не закричала от боли; но боль, которую причинял ей Чезаре, доставляла ей странное наслаждение.

— Когда мы вернемся в Рим, — сказал он ей, и выражение его лица заставило ее содрогнуться, — я устрою тем, кто разграбил дом моей матери, такое, что люди многие годы будут рассказывать об этом. Я расправлюсь с ними с такой же жестокостью, с которой обращается в своих подвалах Бальони со своими недругами. Но я буду питать к тебе прежние нежные чувства, сестра моя, которые неизменно живут во мне с тех пор, когда ты еще лежала в колыбели.

— О Чезаре, не торопись. Подумай, разве хорошо мстить за то, что произошло в пылу битвы?

— Это послужит хорошим уроком. Все, кто принимал участие в разгроме, поймут, что в будущем им придется хорошенько подумать, прежде чем оскорбить меня или моих близких. А ты верно сказала, что Бальони любит эту женщину.

— Я слышала, она его фаворитка; теперь в этом не может быть никаких сомнений.

— А что ты еще о ней слышала, Лукреция?

— Что еще? Кажется, больше ничего. Неожиданно он засмеялся, его глаза загорелись диким блеском.

— Она действительно его любовница, — сказал он. — А еще она его сестра.

Обо всем этом и думала Лукреция, лежа в кровати.

В комнату вошел ее муж и встал около постели. Потом он сделал знак женщине, сидевшей рядом и трудившейся над новым платьем для Лукреции.

Лукреция внимательно разглядывала мужа из-под опущенных век. Он казался меньше, совсем непривлекательным и гораздо менее значительным здесь, в Перуджо, чем в Пезаро. Там она смотрела на него как на своего мужа и, оставаясь Лукрецией, была согласна удовольствоваться тем, что дала ей судьба; она сделала все, чтобы полюбить его. Правда, она не находила в нем страстного, приносящего ей удовлетворение любовника. В ней проснулось желание, и она постоянно чувствовала неудовлетворенность.

Здесь, в Перуджо, она смотрела на него глазами своего брата и своего отца; теперь она видела совершенно другого человека.

— Значит, — громко сказал он, — я должен уехать, оставив тебя здесь.

— Разве это так? — медленно проговорила она, стараясь не показать ему, что в душе немного рада этому.

— Ты об этом прекрасно знаешь! — взорвался он. — Вполне вероятно, что именно ты попросила избавить себя от моего присутствия.

— Я? Джованни! Но ведь ты мой муж. Он приблизился к ней и грубо схватил ее за руку.

— Помни об этом, — сказал он.

— Как я могу забыть это?

— Очень просто, потому что ты остаешься со своей семьей.

— Ну что ты, Джованни. Мы постоянно говорим о тебе.

— Говорите о том, как можно от меня избавиться, а?

— Почему мы должны хотеть этого? Он заставил себя рассмеяться.

— Какие великолепные браслеты ты носишь! Откуда они у тебя? Можешь не отвечать, я могу догадаться — это подарок святого отца. Какие дорогие подарки преподносит отец своей дочери! Он никогда не дарил ничего лучшего мадонне Джулии даже в самый пик своей страсти. Что же касается твоего брата, то он не менее внимателен. Я бы даже сказал, он соперничает с твоим отцом.

Она опустила глаза, коснулась длинными тонкими пальцами дорогих украшений и начала играть браслетами на руках.

Она вспомнила, как отец надел их ей на запястья, помнила торжественные поцелуи, слова любви.

— Я мешаю им здесь, — кричал Джованни. — Я для них обуза. Я ничтожество. Разве я не твой муж?

— Умоляю тебя, Джованни, не устраивай сцен, — сказала Лукреция. — Мой брат может услышать твои слова.

Она взглянула на него и увидела гнев, тут же сменившийся выражением страха в его глазах. Она знала, что со многими происходило подобное при упоминании имени Чезаре.

Его сжатые в кулаки руки опустились. Он бросил последний взгляд на прекрасную и такую соблазнительную девушку, лежащую на кровати, потом повернулся и вышел из комнаты.

Она служит приманкой. Он должен быть настороже. Он похож на беспечную муху, залетевшую в паутину Борджиа. Самое безопасное, что он может сделать, — это скорее бежать, пока еще есть время. До сих пор он вызывал в них легкое раздражение, а кто знает, что будет впереди? Он вспомнил о ее нежности и о первых днях в Пезаро, когда она стала его настоящей женой. Она была так юна и невинна. К тому же была необыкновенно красива и отзывчива, возможно, даже слишком отзывчива. Врожденный страх заставлял его бояться чего-то, что предупреждало его о сдерживаемой страсти, таящейся в этом прекрасном, но таком слабом теле.

Ему хотелось сказать ей: давай уедем вместе, тайно, так, чтобы они не знали, потому что они никогда не отпустят тебя.

Он вдруг все понял на балу у Бальони, когда увидел его самого и его возлюбленную. Папа благословил их обоих, Бальони и его любовницу, а ведь папа все о них знал.

Джованни Сфорца колебался. Возьми ее с собой, подсказывал ему внутренний голос, она твоя жена. Пока она чиста, нежна, в ней есть доброта. Они еще не успели ее сделать такой, как они сами, но обязательно сделают. Она твоя жена, твоя на всю жизнь, ты должен постоянно заботиться о ней.

Но он был слабым человеком. Он видел глаза ее отца, когда они устремлялись на нее; он видел, каким взглядом собственника смотрел на нее брат.

Джованни не осмелился последовать зову сердца, он был напуганным человеком.

Он вернулся в комнату Лукреции и закричал, внезапно испытывая гнев:

— Я должен ехать. А ты останешься. В Риме говорят, что для тебя найдется место под просторными церковными одеждами!

Казалось, она совсем забыла о нем.

Она вспомнила, как они танцевали с Чезаре, о Бальони, сидящем за столом и ласкающем свою сестру.

Чезаре был прав, когда сказал, что Лукреция выросла. Теперь она многое начала понимать.

Рабы причесывали длинные волосы Лукреции. Только что вымытые пряди блестели, отливая золотом, ниспадая на плечи. Она становилась все прекраснее. Ее лицо казалось лицом невинного ребенка, вероятно, из-за круглого подбородка и широко посаженных глаз; но теперь в ее взгляде застыло ожидание.

После недолгого пребывания в Пезаро она снова вернулась в Рим, ее муж Джованни опять был рядом с ней, но через несколько дней он уедет. Он должен отправиться к месту службы.

Она была рада его предстоящему отъезду. Она устала от Джованни и его постоянных измышлений. В то же время она видела все растущую неприязнь своего отца к ее мужу и неизменную ненависть к нему Чезаре.

Чезаре был в ее жизни самой главной фигурой, хотя она испытывала к нему и чувство страха, пожалуй, даже необыкновенное чувство ужаса, которое поднималось в ней и которое она начинала понимать.

Жизнь с Джованни раскрыла ей глаза на то, что могла она ожидать от мужчин, и, вероятно, в этом случае было то же самое, потому что теперь знала, что способна на страсть, по силе не уступающую чувствам ее отца и братьев. Она с трепетом ждала, что же готовит ей будущее. От Джованни она ничего не ждала. И все-таки из-за его трусости, его вечных страхов и беспокойства, что ему недостает гордости и что с ним обращаются не так уважительно, как следует, она жалела его; но она радовалась его отъезду, потому что не только жалела, но и боялась его.

Ее служанки закрепили украшенную драгоценностями сеточку на ее волосах — и вот она готова к банкету.

Вечер устраивался в честь взятия Форново, и ее отец настоял на том, чтобы Гонзага развлекали во дворце Санта Мария в Портико, и весь Рим узнал бы, в каких условиях живет любимая дочь папы.

Итак, она в самом деле выросла. В ее доме соберется нынче вся знать города, и она должна играть роль хозяйки.

Джованни Сфорца придет в ярость, поскольку все сразу увидят его незначительность. Ему придется держаться на заднем плане, никто его и не заметит. А когда Гонзага уедет, Джованни отправится с ним вместе, и снова они ненадолго получат короткую передышку, избавившись от его общества еще раз.

Она была очень хороша, когда вышла приветствовать гостей, маленькая негритянка несла шлейф ее платья, богато украшенного вышивкой тяжелого от множества драгоценностей. У нее был дар казаться совсем юной и одновременно достаточно взрослой, старше своих шестнадцати лет; в какое-то мгновение — невинное дитя, в другое — взрослая женщина.

В зале собрались ее отец, брат и члены папского двора, среди них — свита Франческо Гонзага, маркиза Мантуи.

Сам маркиз, человек с необычной внешностью и яркой индивидуальностью, стоял рядом с ней. Он был очень высок, худ и смугл; его изящная фигура казалась невероятно сильной и крепкой. На лице сверкали глубоко посаженные темные глаза; губы у него были полными и чувственными; он производил впечатление человека, пережившего множество приключений как в любви, так и на поле брани.

Он грациозно раскланялся с дочерью папы.

— Я много слышал о вашей красоте, мадонна, — произнес он, в голосе слышались нотки нежности, — мне доставляет огромное удовольствие поцеловать вашу руку.

— Мы много слышали о вас в Риме, — негромко сказала Лукреция. — Рассказы о вашей доблести путешествуют впереди вас.

Он сел рядом с ней и начал рассказывать ей о сражении, о том, как сожалеет он о бегстве французского короля.

— Мы здесь слышали, что он оставил много ценностей, которые награбил у итальянского народа.

— Это правда, — согласился Гонзага и стал рассказывать о ходе кампании более подробно, сам удивляясь тому, что говорит все это прекрасной девочке. Она просто ребенок. Ей шестнадцать лет, но ему она казалась еще моложе.

Лукреции же хотелось услышать его рассказ о себе, она ощущала, что этот красивый мужчина интересует ее гораздо больше, нежели детали боев.

Они танцевали, она почувствовала волнение, когда их руки встретились. Она подумала: если бы таким человеком был Джованни Сфорца, я бы совсем иначе относилась к нему.

Она подняла глаза и улыбнулась ему, но для него она оставалась ребенком.

Пока они танцевали, за ними наблюдали папа и Чезаре.

— Красивая пара, — заметил пала. Чезаре встревожился:

— Гонзага славится как покоритель женских сердец. Как бы он не решил, что она подойдет ему, пока он не присмотрит себе другую.

— Думаю, что он смотрит на нее как на ребенка, — ответил пала. — Так что не волнуйся.

Александр собирался сообщить ему одну новость. Он выбирал подходящий момент. Джованни должен скоро получить письмо от отца и наверняка поспешит в Рим, не теряя времени даром. А когда герцог вернется домой, папа передаст ему командование своими армиями, что вызовет у Чезаре ярость.

«Оба эти юноши — мои сыновья, — размышлял Александр, — и разве не мне распоряжаться их судьбами?»

Возможно. Но когда он взглянул на мрачное лицо стоявшего рядом с ним сына, то почувствовал тревогу. В последнее время темная и пугающая сторона характера Чезаре проявлялась все сильнее. Когда он учился в университетах, богатство и власть отца позволили ему составить небольшой собственный двор, деспотичным повелителем которого он стал. Не прекращались слухи о неограниченных возможностях Чезаре и о методах, которыми он пользовался, когда хотел избавиться от своих врагов.

Александр не мог поверить в то, что он, всемогущий папа, недавно сокрушавший всех своих врагов, боится собственного сына.

И все-таки он колебался, стоит ли сообщать Чезаре о том, что совсем скоро его брат вернется в Рим.

Вместо этого он заговорил о Гоффредо, младшем сыне, которого он тоже вызвал в Рим.

— Пора Гоффредо и Санчии приехать к нам, — сказал он, — Слухи об этой женщине становятся все интереснее и интереснее.

Последние слова Александра заставили Чезаре рассмеяться. Больше всего на свете папа любил узнавать новые безобидные сплетни о членах своей семьи. Казалось, его очень забавляет мысль о маленьком Гоффредо рядом с его женой, скандально знаменитой своими многочисленными амурными похождениями.

— Подобная женщина, — с усмешкой проговорил Чезаре, — будет интересным добавлением к хозяйству вашего святейшества.

Лукреция вместе с отцом и братом стояла на балконе, наблюдая за отъездом Франческо Гонзага. Он следовал во главе процессии, человек, затронувший в ней чувственную струну и заставивший пожалеть ее о том, что Джованни Сфорца ни капли не походил на него. Теперь Франческо направлялся в Неаполь, и по дороге во всей Италии ему воздадут должное как воину, который вместе с Александром сделал больше всех для изгнания захватчиков из страны.

У него была внешность завоевателя. Толпы народа кричали, приветствуя его, бросали к его ногам цветы, а женщины смотрели на него одного.

Он любезно принимал знаки благодарности, его глаза загорались, когда он замечал в толпе женщину или молоденькую девушку, отличавшуюся красотой. На его лице появлялась улыбка, выражающая восхищение красоткой и сожаление по поводу того, что ему приходится следовать мимо.

Он обернулся и в последний раз улыбнулся в знак прощания стоявшим на балконе. На мгновение взгляд его задержался на дочери папы, этом очаровательном ребенке с блестящими золотистыми волосами, но если ему и пришла в голову мысль, что через несколько лет с ней стоит познакомиться поближе, он скоро забыл об этом. В процессии находился еще один человек, который бросил прощальный взгляд на группу людей на балконе, — это был Джованни Сфорца. При виде золотоволосой девочки он почувствовал злость. Она стояла между отцом и братом, словно была их пленницей. Они удержат ее радом с собой, переделают ее по своему подобию. И очень скоро он не узнает в ней ту доверчивую Лукрецию, которая была его женой тогда, в Пезаро. Он с сожалением вспоминал о тех месяцах в Пезаро, потому что знал, что никогда больше не сможет жить в таком согласии со своей нежной Лукрецией.

Уже сейчас она менялась. Она по-прежнему оставалась юной девушкой, — но она — Борджиа, и они решили поставить на ней клеймо Борджиа. Через несколько лет она станет такой же, как они, — исчезнет очаровательная наивность, она станет более чувственной, что сделает ее неразборчивой в связях; они отнимут у нее нежную душу и заразят своим равнодушием.

Ему хотелось вернуться, ворваться во дворец, заставить ее оставить их и уехать вместе с ним обратно в Пезаро, где они смогут мирно жить вдали от политических конфликтов и коварной и неразборчивой в средствах ее семьи.

Но кто он такой, чтобы мечтать обо всем этом? Он — маленький человек, трус, который всегда кого-то или чего-то боится, стараясь забыть о своем унижении.

Нет. Слишком поздно. Они забрали ее и уже успели внушить ей, что он чужой. Он потерял ее навсегда.

От гнева он едва видел дорогу под ногами.

— Вас огорчает, — сказал Гонзага, повернувшись к нему, — что вы покидаете госпожу Лукрецию?

— Она вполне довольна, что сумела остаться около отца. Ее не печалит разлука со мной, — ответил Джованни.

Франческо с удивлением смотрел на него. Сфорца, вспомнив пережитое им унижение и то презрение, с которым к нему относились родные Лукреции, не мог остановиться, продолжая выкрикивать:

— Его святейшество жаждет от меня избавиться. Он хочет полностью подчинить себе дочь… Он хочет быть мужем и отцом одновременно.

Стало тихо. Франческо опустил глаза на дорогу, кавалькада двигалась вперед.

На балконе папа нежно посмотрел на свою дочь.

— Ну вот, Гонзага уехал, — сказал он. — Теперь, моя дорогая, ты должна подготовиться к приезду своего брата Гоффредо и его жены Санчии. Нам недолго осталось их ждать.