Рипсимиянки

ГЛАВА 1. МОНАСТЫРЬ

Солнце только начало всходить, и его тонкие, почти невидимые оранжево-алые лучи касались земли сначала осторожно, несмело, а затем окутали всё живое вокруг. На небе виднелись порезы, словно от кинжала: глубокие, сильные, будто кровоточащие… Утренняя звезда цеплялась за края белоснежных облаков, пытаясь уловить последнюю надежду – остаться до полудня.

Постепенно первый золотой отблеск перешёл на пик гор – удивительно могучих, высоких и крутых Альбанских гор, – которые тянулись от юго-востока Рима и касались Анцио. Ранним утром в горах не слышно ничего: ни пения птиц, ни криков диких косуль. Полная тишина, немая, в которой пихты и ели спали крепким безмятежным сном.

Окружённый тремя безымянными скалами стоял монастырь Святого Павла: сделанный из камня, дерева и глины, он был прост и беден снаружи, но в то же время украшал собою горный массив. Огромные широкие купола, казалось, вот-вот упадут, потянув за собой стены и ворота. Монастырь выглядел невероятно старым, местами из-под багрово-серого камня просачивалась вода… Но многие годы он стоял величественно и гордо, многих послушниц он принял, даруя им покой, силу и чистоту мысли, и многих излечил от жизненных ран.

Гаяния – настоятельница монастыря Святого Павла подошла к воротам и, подняв голову к небу, что-то тихо прошептала пересохшими устами, затем, опустив покорно лицо к земле, замерла на несколько минут, закрыв глаза.

Правильные черты её казались подарком свыше за чистую душу: бледно-розовые тонкие губы с крошечными трещинками, острые, словно склоны гор, скулы, глубокие глаза чернее самой чёрной римской ночи, в которых читалось спокойствие, и лишь в их уголках виднелись слёзы. Длинные волосы настоятельницы были спрятаны под платок, но один непослушный локон всё же вырвался на волю, развеваясь на ветру и дрожа, как осенний лист.

Гаяния просыпалась раньше учениц. Не испив даже глотка ледяной воды, она облачалась в свои одежды и сразу же отправлялась на прогулку – беседу с Творцом. Диалог о правде, любви, вере и других мирских делах она вела на краю обрыва. Казалось, там, где не ступала нога зверя и человека, где ветер обретал полную свободу, был Бог, и Он видел её, маленькую женщину, маленького человека, Он мог выслушать её, явиться к ней в виде крупицы пыли, капли с неба, чтобы научить, направить, благословить.

Наконец, игуменья вышла из монастыря: неподъёмные двери больно скрипнули, плача вслед той, что покидает его стены; белая горная пыль вздымалась под её босыми ногами. Монахиня, переступив порог святой обители, неспешно направилась на прогулку. Она проходила мимо громоздких, цеплявшихся корнями, словно руками, за землю сосен и ощущала чистый запах хвои и пробирающий до костей холод – но это только ободрило её.

Она подошла почти к краю земли, опустилась на колени, скрестив руки на груди. Её худое тело пронизывал ветер, воющий, словно шакал. Гаяния чувствовала, как по её телу пробегает дрожь, а ладони становятся влажными и холодными.

Тучи сгустились над обрывом, где стояла, склонившись, игуменья – таким небо становилось каждый раз, когда человек пытался говорить с Всевышним. Зашумели деревья, стволы которых трещали и стонали от сильного потока воздуха; Гаяния всё шептала – ничто не нарушало её молитвы. Ветер срывал с неё параман, трепал рясу, пыль летела в глаза, и из них струились горячие слёзы.

Казалось, всё живое – и даже земля – боится гнева Господа. В своей молитве монахиня просила очистить души человеческие, вдохнуть в них понимание, принятие, сострадание – то, что так нужно этому миру, благодарила Бога за возможность просыпаться каждое утро живой и в здравии, учиться, учить, трудиться во благо людям.

Всё утихло вокруг: деревья вернулись к беззаботному сну, пыль растворилась в воздухе так, будто её не существовало вовсе; серые тучи продолжили паломничество на восток: куда шли эти пилигримы – неизвестно.

Настоятельница не спешила входить в монастырь, её словно что-то держало… Так всегда было после рассветной прогулки: Божья благодать переполняла женщину, хотелось поделиться ею со своими ученицами. Она стояла пред воротами и собирала знания от Него в единую проповедь; стояла меж двух миров: миром природным и миром человеческим, нуждающимся в новом Слове. Её устами сам Бог шептал послание, которое необходимо передать другим монахиням. Игуменья неизменно покидала стены монастыря с молитвой, с молитвой она и входила в него и только потом правила утреннюю службу для послушниц.

– Дорогу осилит идущий, – молвила Гаяния, сделав шаг в святую обитель.

Тяжёлые деревянные врата тут же закрылись, напомнив настоятельнице оставить всё мирское там, в горах, забыть все скорби, печали и радости, приняв покой в Доме Божьем.

Узкая, вымощенная брусками дерева дорожка делила земли монастыря на две равные части: справа находилась небольшая пристройка – тёмно-серая, с одним-единственным окном и небольшими двустворчатыми дверьми, опутанная зелёными стеблями винограда. Казалось, что тайное место монахинь нарочно скрыто от дурного глаза и нельзя услышать их мысли и слова, произнесённые наедине с собой и Господом.

За тёмно-серой пристройкой возвышался монастырь: на первом этаже располагался молельный зал – просторный, широкий, за ним шла трапезная, а дверь в конце длинного коридора вела в скромный лазарет. На втором и третьем этажах мелкими ручейками разбегались кельи – маленькие и глухие, лишь одна комнатка с небольшим окошком пустовала, и никто не знал почему.

Настоятельница всегда говорила девам-послушницам: «В келье темно, холодно и сыро для того, чтобы каждый понимал, что его ждёт в конце жизненного пути. Никто не должен жить в роскоши, словно баловень судьбы, пресыщаться, подобно пауку несчастной мухой, – в Царство Небесное мы ничего с собой забрать не сможем. Пред Господом все равны: к Нему мы берём то, что сделали или не сделали, – свои деяния, благие или нет. Келья – это место, где мы ближе к Богу, место, в котором нет богатого или бедного, прекрасного или уродливого. Келья – это таинственное место для наших душ, место их очищения».

К задней части монастыря примыкала библиотека Святого Павла. Хранилище книг представляло собой прямоугольное строение с витражными окнами. Стёкла играли на солнце яркими красками – мозаика переливалась зелёными, синими, жёлтыми цветами.

Внутри дома книг стояли высокие и грубые стеллажи, среди которых любила бродить Гаяния. Открывая ветхие и пожелтевшие от времени страницы, она вдумчиво изучала каждое написанное слово о величайших правителях, старцах-мудрецах, лекарях и знахарях, богах и божествах. Игуменья с уважением и большой любовью относилась к книгам, в них она черпала мудрость, вдохновение и возможность перенестись в другой мир – мир прошлых столетий.

Одна книга занимала в библиотеке особенное место – она лежала на полотне, украшенном вышитыми узорами, драгоценными камнями, лентами и кружевом. Рядом с ней на столе всегда стояла глиняная ваза с чайными розами, полевыми цветами и еловыми ветвями. Послушницы монастыря относились с почтением к книге: в ней можно было найти ответы на все вопросы; в дни отчаяния и тоски книга дарила успокоение души и разума, мысли становились вмиг чистыми и светлыми, внутри тела ощущалось тепло и благодать. Называли её Книгой Книг. И было в ней заключено мудрости больше, чем во всех мудрецах Вавилона. И было в ней любви больше, чем в сердце матери к своему ребёнку.

Поодаль стеллажей был размещён ряд из старых дубовых столов, возле которых стояли скамьи. Часто на одном из них послушницы видели летопись, которую вела настоятельница. Она писала о днях, проведённых в стенах Дома Божьего, записывала молитвы и проповеди, повествовала о своих видениях Господа.

Стены в библиотеке были расписаны, потолки – выложены мозаикой. Здесь всегда царили свет да тишь. «Истина и мудрость не терпит шума», – повторяла Гаяния. – «Познание приходит к тому, кто умеет в шуме отыскать главное, а в тишине – его понять. Никогда не будет услышан тот, кто криком кричит на другого, только полутон – будь это молитва или благословение, слова великой Любви или прошение – будет услышан ближним твоим. Для того в библиотеке и храме тихо – к знаниям и Богу нужно приходить молчаливо».

Настоятельница сердечно любила библиотеку и заполняла её полки редкими, дорогими книгами. Дорогими они были не потому, что их обложки украшало золото или серебро, а потому, что эти книги приносили заблудшие странники, философы, врачеватели и учителя, отдавая их в благодарность за ночлег, трапезу и доброе слово. Гаяния помогала многим душам, ровно стольким, сколько насчитывалось у неё книг.

На территории монастыря росли розы, но возле читальни их было особенно много. Гаяния когда-то рассказывала девам красивую, но грустную историю о них.

«Однажды римский легионер украл цветок из сада императора Марка Аврелия, чтобы подарить его прекрасной девушке, живущей в горах. Но когда император во время прогулки пересчитывал цветы в своём саду, одного он не досчитался. По приказу разъярённого Марка Аврелия был найден вор и публично казнён, а девушку, получившую цветок, – предали истязаниям до тех пор, пока она не вернёт подаренное ей сокровище. Ежедневно возлюбленную легионера били плетью, обливали ледяной водой, на её прекрасном юном теле проступили бордовые полосы от раскалённого металла, которым мучили несчастную… Девушка умерла, так и не покорившись воле императора. На том месте, где издевались над ней, вырос цветок – такой же, какой был украден из императорского сада, – затем ещё один, ещё, ещё… И назвали его именем погибшей красавицы – розой, и не требовалось тем цветам ни воды, ни солнца. Позже там, где выросли огромные и колючие, но завораживающие своим ароматом цветы, возвели монастырь Святого Павла».

Игуменья замедлила шаг и присела возле ручья, протекавшего по саду с оливковыми деревьями. Где ручей брал начало, никто не ведал, как и то, куда он впадал. Он вился широкой лентой, наполненный изумрудного цвета водой. Настоятельница склонилась над влагой, протянув к ней руки, и приложила мокрые пальцы к пересохшим устам, чувствуя, как силы снова к ней возвращаются.

– Время идти, – напомнила себе монахиня.

Она завершила утреннюю прогулку, спешно направляясь к монастырю, к своим тридцати пяти ученицам.

В молельном зале как раз собрались почти все послушницы. Их волосы, прежде ниспадавшие на плечи и локти, были скрыты под апостольниками – головными платками, равномерно покрывающими грудь и спину; тонкие девичьи тела тонули в подрясниках, лишь пальцы белели на длинных тёмных одеждах.

Когда Гаяния вошла, в зале господствовала абсолютная тишина. Девы встали, поприветствовав игуменью, и вновь присели на скамьи. Служба, которую она правила, напоминала скорее не строгий молебен, а напутственные слова, вселяющие веру в Христа. Утренняя молитва для послушниц служила глотком прохладной воды во время жажды, куском мягкого ароматного хлеба в голод – они всегда слетались на слова Гаянии, как мотыльки на свет, слушая добрый, нежный голос настоятельницы. Игуменья хотела передать им всю мудрость, все видения, которые являлись ей, уберечь от злого рока:

– И сказал мне Господь сегодня: «Пристанет к берегу твоему душа, нуждающаяся в вере и надежде, и ещё больше – в любви. И долгом твоим станет воспитание грешницы – наставь её на путь истинный, дай ей возможность спасти свою душу и прими волю её, вот что бы то ни стало!» И да спросила я у Бога, дающего всё, не просящего ничего взамен: «Хватит ли мне и моим послушницам мудрости, чтобы взрастить зерно веры в заблудшей душе? Хватит ли мне мочи, не сомневаясь, не боясь, принять её в стены монастыря?» И Бог ответил мне: «Не сомневайся, дочь моя, ибо сомнение – это морская волна, смывающая всё на своём пути. Тот, кто сомневается в себе и в ближнем своём, – не сможет получить от Господа ничего».

Настоятельница опустила глаза и начала тихо молиться: слова её, сказанные в тишине, откликались эхом в стенах молельного зала, разлетались птицей по каждому его уголку и попадали стрелой в сердца послушниц. Девы не знали, кто пристанет к их монастырю и кто нуждается в помощи, но внутри их зрели семена сострадания и скорби, милосердия и любви к ближнему – несомненно, они были готовы помочь страннику, они были готовы идти за ним следом, если понадобится, и идти за Гаянией – если она того попросит.

– Я пришла к Тебе, Господи, такой, какая я есть. Смиренно жду я, а теперь и мои послушницы, дальнейшего Твоего слова. Прошу, направь нас на истинный путь, скажи, что делать дальше, с какой стороны ждать нам ученика или ученицу Твою. Прости нам грехи наши и сомнения, пусть войдёт в нашу жизнь новый человек, и будет домом ему или ей монастырь, и откроет он или она Господа внутри себя. Молимся за человека. Просим Тебя спасти и сохранить жизнь ему. Пусть заблудшая душа будет живой и защищённой от зла, неправды и искушения.

Молитва была окончена. Игуменья первая встала и направилась к выходу, но почти у дверей её руку схватила влетевшая в молельный зал послушница Мания.

– Матушка, прошу простить меня, но в час утренней молитвы твоей, когда трудилась я во дворе, в ворота кто-то настойчиво стучал. Страх овладел мной, я думала, что это кто-то из императорских гонцов пришёл забирать наши души. Потом я подумала, что это бездомный или заблудившийся философ. Странник этот до сих пор сидит на земле у ворот, никуда не отходит, ничего не просит…

– Впустить в монастырь. Накормить. Если необходимо – дать кров над головой на столько дней, сколько ему необходимо. Господь Всемогущий предупредил меня о душе, которая подойдёт к нашей обители. Отбрось, Мания, все переживания и беспокойства о легионерах, бездомных, ворах – перестань волноваться и не бойся ничего, ведь пока мы в монастыре и с нами Бог – ничего не страшно. Противоречия в твоей душе – враги веры, они не дают получить истинный ответ от Христа.

Дева поклонилась Гаянии и выбежала из зала: чёрная мантия послушницы зашелестела в воздухе и в тот же миг скрылась из виду.

Мания открыла ворота монастыря и добрым голосом обратилась к путнику:

– Кем бы ты ни был – добр ты к нам или зол, просим войти, приняв в дар нашу доброту и любовь к тебе, странствующий. Раздели с нами постную пищу сегодня и останься в стенах нашего дома. Всё, что есть у нас, – теперь твоё. Сам Бог привёл тебя к Святому Павлу. С тобой Бог. Входи же.

Странник отозвался. Голос его звучал тонко, словно дрожащая струна арфы.

ГЛАВА 2. РИПСИМИЯ

Рипсимия была хороша собой, казалось, что чудесней девушки в мире не сыскать: на её коже, цвета морской пены, проступал румянец, становясь более розовым от яркого солнечного света и смущения – она ощущала его каждый раз, когда на неё были направлены пристальные мужские взгляды. Полные и алые губы, словно самые сладкие греческие персики, свели бы с ума, наверное, дюжину царей. О такой красоте мечтала любая римлянка, египтянка и даже гречанка, а она, скромная дева, прятала свою девичью фигурку под серой мешковатой одеждой, которая уродовала её, превращая в бродягу или пьяницу – обездоленного и грязного человека.

От мучительного и долгого похода кожаные ленты сандалий больно впивались в нежные ступни Рипсимии. В руках дева держала свёрток из грубого полотна. В нём была кое-какая еда: пара злаковых лепёшек, гарум в глиняной бутылке, немного моркови, чеснок, огурцы, небольшие сосуды с красным вином и оливковым маслом, совсем маленький мешочек со специями. А под ними скрывалось золото.

– Не прогоняйте меня – мне некуда идти, не прогоняйте, я совсем одна. На меня устроили охоту, словно на дикого кабана. Здесь, – Рипсимия показала на свёрток, – всё, что у меня есть. Есть золото, много золота и драгоценных украшений, подаренных отцом. Заберите всё, только прошу – дайте мне остаться.

В глазах Рипсимии жажда жизни сменилась страхом. Девушка сильно испугалась, и, видимо, ей казалось, что никто не может прийти к ней на помощь, никто не пытается понять, от чего же она бежит и куда.

– Зайди, прошу тебя, о дева! Ты наверняка не расслышала! – растерянно молвила Мания. – Я не прогоняю тебя! Успокойся и входи же скорее.

Рипсимия быстро и осторожно огляделась по сторонам. Мания улыбнулась и жестом показала, что здесь ей нечего бояться. За воротами совершенно другая жизнь – без похоти и разврата, без осуждения и упрёков. Там, в Риме, царил хаос, в котором умного съедал хитрый и коварный, невинных девушек поставляли грязным и жестоким легионерам, требующим ублажать их целую ночь без права на отдых; где власть золотых монет, жажда хлеба и зрелищ господствовала над простотой, человечностью и порядком, а стрелы Амура пронзали любвеобильные сердца императоров по нескольку раз за день.

Рипсимия происходила из знатного рода. Её отец добился должности консула, мать же была личным лекарем префекта. Девочка росла единственным ребёнком в семье, а значит, с детства всё внимание уделялось ей. Когда она только родилась и её, совсем беззащитную, положили на сердце матери, стало ясно: в будущем из неё вырастет красавица, что грацией и ликом погубит не только мужчин, но и саму себя.

Рипсимия ни в чём не нуждалась, но выросла она доброй, заботливой, милосердной девушкой.

– Настанет день, дочь, и ты станешь женой императора! – сначала шутил, а потом строго твердил отец. – О такой жене, как ты, можно лишь мечтать. В Риме и за его пределами толпы женщин, но они все безлики и скучны. Красивы лицом, а в голове – северный ветер. Что их занимает? Вино и платья? Они лишь украшение спален магистратов, не более. То ли дело ты, жизнь моя, – удивительная, единственная, мудрая… Мудрости твоей хватит построить библиотек по всему Каиру, а тепла – чтобы обогреть замёрзшие моря.

– Отец, ты же знаешь, что я не могу и не хочу отдаваться кому-либо без любви и уважения! Власть и статус мне не утешение. Что мне делать с императором? Вести дебаты об очередном захвате земель? Или поддерживать его желание уничтожить бедных рабов? Или смириться с тем, что в нашем ложе будет ночевать та, которую привели ему с улицы? Нет, отец, увы, не могу я так поступить с собой. Тело я отмою от бессовестности и неправды, а что же с душой, подскажешь?

– А душа, дочь! – это демагогия. Ты где о ней читала, дорогая моя, в книгах? Вот там и место ей: в трактатах философов и пустословов, в мифах, но не сейчас, не здесь, не в это время. Понимаешь, любовь моя, великие дела нужно совершать, а не обдумывать их бесконечно. Ты можешь хоть целую вечность взвешивать, хорошо иль плохо быть супругой великого римлянина, можешь днями напролёт рассуждать о душе своей и предназначении… а пока думаешь – уже кто-то другой получает всё, чего ты достойна. Нельзя зевать, дорогая, – счастье твоё из-под носа увести могут.

– Дорогой отец, из всех мужей, которые приходили просить моей руки, – ни к одному не лежит сердце, понимаешь? Не могу я преступить через себя, не могу делить дни и ночи с нелюбимым! Даже мама говорила…

– Твоя мать, как и ты, выросла на глупых мифах, что она может тебе говорить? – громом в ясном небе разразился голос отца. – Нас никто с ней не спрашивал, хотим мы этого союза или нет, нас, ещё совсем юных, просто бросили в объятья друг другу! Не смей говорить, что ты не можешь переступить через себя, ты что, на убийство идёшь или в бой? Не смей говорить о любви! – разъярённо кричал отец. – Ты знаешь, что первую половину года нашей совместной жизни твоя мать не выносила меня на дух? Она просила отдельную спальню, уклонялась от поцелуя, не позволяла даже прикоснуться к ней! – в суровом голосе консула промелькнула нота досады.

– Но сейчас же мама любит тебя, и если бы не любила, меня бы попросту не было на этом свете!

– Она любила своё образование, своё ремесло, но никак не меня! Конец дебатов, любовь моя.

Отец ушёл, а вместе с ним – надежда Рипсимии быть услышанной, понятой отцом. Самый родной её человек не просто показал свою спину, а по-настоящему предал. Отец Рипсимии был мягок и снисходителен к ней, но довольно твёрд и упрям в беседах с высокопоставленными людьми государства. По долгу службы временами ему приходилось усыплять доброту, становясь жестоким и серьёзным даже с женщинами. Он часто и долго отсутствовал дома, супруга с дочерью безмерно тосковали по нему. Но в тот час для Рипсимии он был несносным тираном!

– Я не сдамся без боя! – упрямилась она. – Другая жизнь уготована мне судьбой, отец! Не примешь ты моё право – примут другие!

Горячая кровь девушки бунтовала и кипела. Везувий её мыслей разливался лавой по венам, проникая в сердце. Там уже давно зрела идея: бросить всё, пуститься по свету в поисках своей судьбы – правдивой, не навязанной обществом, предками. Рипсимии надоело быть статуэткой, которую приходят смотреть с надеждой купить, – все проявляют гнусное желание отхватить роскошный экземпляр. То и дело во дворе её дома снуют либо молодые и глупые сыновья римских патрициев, либо их престарелые отцы. И все как один обещают бросить к ногам богатства мира, трофеи, дворцы… но что есть мыльный пузырь, когда внутри него пусто? Нет противней мужчины, который может предложить только золото. И ничего кроме золота.

В минуты грусти и безысходности девушка часто вспоминала свою кормилицу – тёплую и до слёз родную. Рипсимия никогда не знала имени той, что своим молоком выкормила её. Молоко у матери Рипсимии – Агапии – пропало сразу же после родов, ибо она часто плакала и засыпала под шум оружия – её мужа, как неизменного консула и невероятно состоятельного человека, пытались очернить приходящие к власти магистраты. Кто-то однажды подставил его, подбросив в карман мантии кольцо, украденное у императора. Прокуратор в последний момент спас консула от казни, представив римскому правителю ряд доказательств… Но доверие его уже было не вернуть.

О каком молоке в груди молодой матери могла идти речь, если звон мечей служил колыбельной ребёнку? Так родители маленькой Рипсимии приняли решение позвать в свой дом кормилицу, которая делала бы их любимую дочь сытой и спокойной.

Агапия разом предъявила ряд строгих требований, касающихся кормилицы: тот, кто хоть взглядом или словом обидит вторую «маму» её дочери, – будет сей же час отправлен в тюрьму. Если помощницу кто-нибудь испугает или нанесёт вред её здоровью – будет немедленно убит. Та кормилица, которая выкормит грудью Рипсимию, будет обеспечена до конца своих дней, а если в её жизни случится какая-либо беда или она станет немощной и слабой – её заберут в дом консула и будут ухаживать за ней как за родной. Таков был указ Агапии.

– Я хочу, чтобы это была молодая, здоровая дева, с чистой, как простынь, репутацией, – важно поведала Агапия. – Я не желаю и не могу потерять свою единственную дочь из-за болезной кормилицы. Волосы её должны быть исключительно тёмные – как у меня. Молоко блондинок не подходит, оно безвкусное и бесцветное, как и их локоны. А рыжих во двор вообще не пускать – они не от мира сего.

Агапия хоть и славилась своей красотой, но о верности мужа она обеспокоилась. Потому ей хотелось, чтобы помощница была миловидной, но не мифической нимфой, затмевающей разум, – поскольку кто знает, что в головах у римских мужей? Толпы женщин, потерявших детей во время родов, или тех, кто отдавал новорождённых в другие семьи либо на попечение своим родителям, суетились во дворе дома Агапии. Быть кормилицей в такой влиятельной семье – целое счастье. Но ни одна кандидатка не пришлась по душе матери Рипсимии.

– Агапия, смилуйся уже над этими женщинами! – просил её супруг. – У нас ребёнок недоедает, а ты устраиваешь торги, словно гладиатора покупаешь. Бери скорее кормилицу, и конец.

Агапия решила повиноваться слову мужа и принять в свой дом первую попавшуюся кормилицу. Но по иронии судьбы постучала та самая – добрая и милая, от неё веяло теплом и нежными цветками лаванды.

– Могу ли я увидеть дитя? – начала разговор молодая женщина. – Моя дочь умерла, едва появившись на свет. А я так и не успела увидеть её глаза и познать счастье материнства. Позвольте мне выкормить вашу дочь – молока у меня много. От вас мне ничего не нужно, разве что разрешить мне побыть немного мамой для младенца.

В тот же день кормилица вошла в дом консула. Агапия всё чаще отлучалась по делам лекарским – префекту нездоровилось, а позже и вовсе он слёг с внутренней болью, и только его врачеватель облегчал ему дни лекарствами и снадобьями. Молодая мать металась пред выбором – отказать префекту в помощи – значит погубить себя и свою семью. Но оставить ребёнка или, куда хуже, взять его с собой – невозможно.

– Госпожа, поезжайте, не терзайте себя, – ровным голосом посоветовала кормилица. – Вы же доктор, как Гален, незаменимый.

– Ты серьёзно? На кого же оставлю Рипсимию? – растерянно ответила Агапия.

– Будьте спокойны, с ней ничего не случится. Я уже изучила малышку, словно книгу. Она очень ладный и добрый ребёнок. Будет и сыта, и чиста, и зацелована.

Вскоре маленькая красавица обрела настоящую «вторую маму». Кормилица всячески забавляла и занимала ребёнка: Рипсимия тянула свои крохотные ручки к ней и что-то лепетала на младенческом языке; кормилица целовала молочные щеки малышки, рассказывала смешные истории – о мире, о людях, о природе, а девочка всё смеялась и с интересом слушала их.

Кормилица служила в доме консула не только как кормилица, но и как няня: на неё возлагалась серьёзная ответственность – учить ребёнка познавать мир, к тому же молоко её действительно помогло Рипсимии: с маленького тельца ушла болезненная худоба – это было целое счастье для родителей. Ибо нет радости больше для матери и отца, чем здоровые и крепкие дети.

Рипсимия в глазах няни видела ту любовь, которую порой не видела от родителей: отец всё так же долго и часто отсутствовал дома. Конечно же, он гордился дочерью и неустанно твердил, что красивее и милее ребёнка нет ни на земле, ни под землёй; шустро целовал ручки маленькой Рипсимии и тут же покидал дом – честь и долг всегда забирают время и силы, забирают самое важное, драгоценное и необходимое: любовь, семью, дружбу, сон.

С той поры много времени прошло.

Повзрослевшая Рипсимия тоскливо смотрела в окно: высоко летели птицы и она им завидовала – на них в небе никто не охотился, они ничем и никому не обязаны, их не волновало ничего, кроме свободы. Она была бы рада превратиться в птицу и улететь высоко в горы, да только крыльев нет. Воспоминания из детства прервал бесцеремонный стук в дверь, вернув Рипсимию в реальность. Девушка отворила дверь и увидела толпу мужчин – все они смотрели на неё, не скрывая любопытства и горячего азарта.

– Мы пришли в дом консула по приказу императора Диоклетиана, – отозвался один мужчина из толпы. – До него дошли вести о том, что дочь консула невероятно красива, и он хотел бы воочию увидеть прелесть Рипсимии и сделать её своей второй женой. Очевидно, ты Рипсимия, нам нужно писать с тебя картину, а потом забрать с собой! За неповиновение нам приказано заточить тебя в тюрьму и предупредить, что за тюрьмой последует ещё более жестокое наказание и клеймо предательницы!

– Я бы с радостью предстала пред вами на холсте, но, к сожалению, не Рипсимия я. Видите ли, та девушка – красавица, коих не сыскать на земле. А я? Ноги мои кривы и худы – приходится прятать их под длинными балахонами! Без слёз не взглянешь на рёбра, торчащие из моих боков, – император только пальцы порежет о них… Женское здоровье моё – худшее, что даровано мне родителями. Слаба и немощна я. Вы не смотрите на лицо, что оно мило да мало – к ночи оно становится ужасным. В доме этом – я лишь помощница врачевательницы Агапии. Вы, конечно же, можете у неё спросить подтверждение моих слов, но хозяйка моя сейчас сидит у ложа префекта – нездоровится ему.

– Где же Рипсимия?

– Ушла Рипсимия из этого дома давным-давно, и никому из нас неведомо куда.

Так Рипсимия – не по годам мудрая – выпроводила императорских посланников.

– Рано или поздно всё тайное станет явным, – обеспокоенно прошептала красавица. – Боюсь, что обман будет в скором времени раскрыт и меня и мою семью могут наказать за это. Нужно бежать!

Она влетела в свою опочивальню и схватила из шкатулки все драгоценности.

– Это может служить разменной монетой. А это, – презренно взглянув на величественные наряды, – больше не понадобится. Вовсе.

Затем Рипсимия взяла из триклиния продукты, которых должно хватить на первое время её скитаний. От голода не умрёт. Драгоценности и провизию она бросила на плотный кусок ткани, связав её крепко в узел.

«Прости, отец, что не смогу выполнить твою волю, оправдать твои ожидания и требования. Я также прощаю тебя за твою строгость. Мама, пойми меня!» – написала на клочке Рипсимия.

Облачившись в одежду, напоминавшую старый мешок, и сандалии и быстро прошмыгнув в дверь, девушка отправилась в поисках нового места, где не нужно бояться быть растерзанной львами или тиграми иль быть повешенной за неповиновение. За нелюбовь.

Мимо мелькали то сухие, съеденные зноем кустарники, то живописные пейзажи, завораживающие взгляд. Рипсимия шла долго, подальше от Диоклетиана – он не должен её получить, ни живой, ни мёртвой. Инсулы появлялись на виду и исчезали, прячась среди деревьев, словно трусливые зайцы. А позже и вовсе скрылись, и пред беглянкой открылась нагая земля. Девушка стояла посреди голой пустыни – не было ничего здесь, кроме сухой красной земли, игл и веток, шипами изрезавших ноги странницы.

– Откуда ветер принёс этот мусор? Может, это с гор сыплется? Если здесь иглы, значит, поблизости хвоя растёт… Как же больно… Нет мочи идти дальше.

Капли крови от порезов стекали маленькими змейками по белым ногам девушки. В её глаза летела пыль, предвещая грандиозную бурю. И не могла дева укрыться от непогоды. Оставалось только бежать. Послышались громкие раскаты грома. Небо стало чёрным, на смену тонким перистым облакам пришли асператусы – страшные тучи, которые испугали Рипсимию – она вскрикнула, увидев их.

– Скорее! – подгоняла себя девушка.

Она бежала изо всех сил. Если Рипсимия промокнет – её тело от усталости и холода просто не выдержит, и она падёт посреди дороги. Единственный способ спастись от дождя – найти укрытие… Пыль летела в глаза, и невозможно было рассмотреть, что ожидает впереди и что осталось позади. Мелкие крупицы, похожие на соль, впивались в лоб, щёки, хрустели на зубах, путались в волосах. Капюшон, который Рипсимия накидывала на голову, слетал во время бега. Пред глазами странницы проблеснула молния, гром следовал по её пятам. Девушка впервые чувствовала такой сильный страх, и единственное, что её спасало, это слова, которые она пыталась сложить в просьбу оставить её в живых.

– Вот бы добежать до пристанища или деревца, пожалуйста, неужели я так много прошу? Глупо, очень глупо умереть от грозы или ливня. Не от руки Диоклетиана, так от стихии… Погода, смилуйся надо мной! Дождь, прошу тебя, не лей, повремени немного, видишь, я умыла ноги кровью, подожди немного, смилуйся! Ещё немного, прошу, ещё немного! – заговаривала бурю Рипсимия.

Но стихия её не услышала. Впереди была пустота, глупая и однообразная, за плечами – тучи, шум, от которого перехватывало дыхание, и сильный ветер, который то гнал в спину, толкал и подгонял, то бил в грудь и лицо. Сандалии утяжеляли ноги Рипсимии. Она сняла обувь и побежала босиком, думая, что так будет быстрее скрыться от страшной бури. Девушка ускоряла бег, но казалось, что она не сдвинулась с места; земля под ногами сухо скрипела и трескалась без конца и края. Кровь лилась от ударов колючих шаров, пыли и напряжения. Ноги отказывались идти. Рипсимия рыдала, но бежала, надеясь, что скоро этот ад закончится. Однако он не прекращался. И девушка упала. Ветер её, слабую и утомлённую, повалил с ног, а у неё не хватило сил встать. Она лежала посреди дикой местности, одна, почти разуверившаяся в правильности своего побега, отчаявшаяся и уставшая, чувствуя, как раскаты грома больно ударяют по вискам.

Небо начало плакать. Поначалу тихо, как проснувшийся от испуга младенец, а потом сильнее и сильнее, как раненный копьём зверь. Крупные и холодные капли стекали по одежде Рипсимии. Она почувствовала неприятную влагу, волосы стали липкими и мокрыми, земля превратилась в глиняное месиво – красное, дурнопахнущее и противное, и только лицо дождь очистил от пыли и слёз, оставивших грязные следы на коже. На какое-то мгновение девушка закрыла глаза и… так и не смогла их открыть. Можно было подумать, что она уснула после долгой и нудной дороги, но нет – она застыла в изнеможении.

Тем временем непогода бушевала: вокруг лежащей Рипсимии били молнии и от ударов земля раскалывалась, будто разбившийся о землю орех. Дождь беспощадно поливал девушку, не оставляя на ней и сухого места. Сколько это длилось? Сколько вершился высший суд над беглянкой? Она лежала. Не было возле неё милой и доброй кормилицы-няни, которая могла укрыть, как крылом, маленькую девочку, беззащитную и чистую Рипсимию; не было отца, который мог враз решить все заботы ребёнка; не было матери, знающей все на свете рецепты от хворей душевных и физических. Не было никого. Абсолютная пустота и она, прикованная к земле.

Но всё проходит, и это тоже.

Буря потихоньку отступала. Тучи вальяжно расплывались по небу, где-то пробивались, как первые эдельвейсы, лучи солнца, согревающие землю. Рипсимия пролежала день, а может, и больше. Она не слышала ничего вокруг себя и ни на что не реагировала… Спокойствие и беспечность отразились на её милом девичьем лице. Казалось, она не дышала. Узел с припасами из дома небрежно лежал возле неё. Кому нужно твоё золото, если ты мёртв? Теперь уже спутавшиеся ветки, еловые иглы и колючки не беспокоили ноги Рипсимии. Её теперь вообще ничего не волновало – мокрая одежда постепенно просохла; ветер обдувал куски мешковатой ткани. Девушка что-то крикнула во сне и от своего же голоса проснулась. Ничто не напоминало о минувшей буре – земля была суха и местами измучена разломами.

Рипсимия попробовала подняться, но сил явно не хватало – долгая дорога измучила девушку, ноги не сгибались, а пальцы рук дрожали, словно сухие листья на ветру. С ужасом беглянка поняла, что уже больше суток ничего не ела. Кое-как она развернула узелок, достала из него лепёшку и откусила небольшой кусочек. Тело почувствовало знакомый аромат испечённого хлеба и не могло нарадоваться: «Жизнь продолжается, нужно идти!» Рипсимия наконец смогла встать на ноги. Она захватила свою ношу и двинулась вперёд. Ступала по обнажённой земле: никаких мыслей, никаких чувств – просто шаги навстречу неизвестному. Солнце подымалось всё выше: один миг и оно уже в зените. Было жарко, и капли пота текли по лицу Рипсимии. Картинка пред глазами девы расплывалась, она думала, что идёт по какой-то пустыне.

– Погода показывает свой нрав. То ей плакать хочется, то танцевать. Девичий характер… Кто-то сильно тебя обидел, если ты пытаешься уничтожить человека! Кто-то обидел…

Рипсимия даже немного улыбнулась. Дорога становилась более извилистой и крутой, девушка взбиралась выше, её дыхание сделалось тяжёлым и прерывистым. Бросало то в жар, то в холод, чувствовалась слабость, хотелось плакать, но Рипсимия продолжала идти… Она обернулась и увидела, что следует по дороге, похожей на ужа: эта тропа вела в горы.

– Здесь Диоклетиан не ходит, – слабо, но счастливо пролепетала Рипсимия, – есть у тебя супруга, красивая и статная, для чего тебе ещё одна? Разве можно любовь делить на троих?

По правую руку от Рипсимии простиралась полоса высоких сосен. Огромные, могущественные, старые жители горных массивов как будто знали и помнили всё. Слева от девушки – пропасть. Здесь заканчивалась дорога и начинался обрыв: взглянешь вниз и земля уплывёт из-под ног. Страшно и высоко. Внизу шелестели кронами деревья – они казались миниатюрными, ненастоящими. На них садились птицы, а затем с криком улетали, оставляя после себя эхо. Напротив обрыва смирно стояли серые скалы, в их глубине показался огонёк и тут же померк. Неужели там есть люди? Взобраться туда – значит, встретить быструю и неминуемую смерть. Рипсимия долго смотрела, как тучи разрезают горные пики, и всё же решила немного приблизиться к этим скалам, может, ей удастся рассмотреть, что за крошечный лучик там мелькнул.

Идти было опасно – смеркалось, и девушка боялась сорваться вниз, споткнувшись о камень. Но трудности только воодушевляли Рипсимию, если она не покорилась Диоклетиану, то горе – тем более. Девушка жаждала узнать, что же там, наверху. Есть ли там люди? Какие они? Можно ли среди гор проживать свои годы без страха… Тропа то сужалась под ногами девушки, то, наоборот, расширялась. Камни бросались под отёкшие пальцы, и ленты сандалий вновь до боли перетягивали ступни. И снова кусок лепёшки на перекус, и снова в путь. Рипсимия старалась не останавливаться, чтобы глубокая ночь не застала её врасплох.

– Нужно идти быстрее, – сказала себе беглянка, – может, мне посчастливится там отыскать пристанище.

Тревожные мысли о том, что она будет схвачена стражами Диоклетиана преследовали её, порождали ужасающие видения: вот идут мужчины в доспехах – Диоклетиан отдал им приказ разыскать и убить хитроумную девку; вот её родители сидят перед императором, а он решает их судьбу: бросить гнить в тюрьме, отдать на съедение диким голодным животным, жаждущим мяса, или отрубить прилюдно им головы за то, что воспитали негодную дочь, лгунью.

Рипсимией овладел жуткий страх. Ещё ни разу она так не боялась, что её обман будет раскрыт и Диоклетиан всё узнает, разгневается и уничтожит её, ведь убить женщину за непокорность – это для него весьма приятный повод устроить очередной пир. Для него жизнь человека приравнена к жизни мотылька. Сегодня ты живёшь, а завтра – нет. Звон оружия Рипсимия чувствовала уже сейчас, от чего между лопаток пробежал холод.

Тропы то разветвлялись, то сужались в серую дорогу, ведущую в никуда. Беглецам и паломникам дорога служит домом, странники тоскуют по ней, оседая на одном месте, тому, кто всюду спешит – хочется, чтобы путь скорее закончился.

Наконец Рипсимия вышла на пологую местность – ночь догнала непокорную красавицу. Она положила узелок на землю, присев на упавшее, сорванное ураганом, дерево. В темноте она всё же разглядела божественную красоту: на вершинах ряда гор лежал белый снег, прикрывая пики, будто шапкой; ветви деревьев шумели пышной листвой, природа дышала полной грудью; трава шелестела на ветру. Рипсимия засмотрелась на пролетающего над её головой орла: он летел ровно и тихо, размахивая крыльями – в ночи он выходит на охоту.

– Как жаль мне жертву, попавшуюся тебе… – вздохнула беглянка. – Я тоже, как мышь, прячусь от орла, только он пострашнее тебя будет, птица. Ты-то хоть мучить не станешь – проглотишь добычу и конец, а меня пытать будут, унижать, а потом всё равно сотрут в пыль, словно никогда я не существовала, смертная. Все мы смертны. С этой простой истиной рождаются в моей голове вопросы: есть ли хоть в чём-то смысл, если конец необратим? Что останется после меня, после других людей, которые исчезают со света? Что буду чувствовать я, если буду знать дату и время своей кончины? А что же тогда счастье? Борьба? С собой? С обстоятельствами? С другими? Если выиграю эту борьбу с императором, борьбу всех женщин против принудительной любви – я буду счастлива? Думаю, да. Я буду счастлива. Я покажу пример, что значит не повиноваться тирану, не быть красивой вещью, не быть силой отданной ему.

Время текло, текли и мысли Рипсимии бурными ручьями, не давая юной голове отдохновения, и только сердце искало покоя, искало отдельный мир – без страха и боли, без печали и тоски. Странница сидела и слушала тишину, и лишь где-то за плечами её бродила усталость, пыталась заглянуть в её глаза и спросить, почему же та сопротивляется ей, не хочет пригласить её к себе, завести с ней разговор или вместе помолчать. В чёрной дали послышался гул – это шумели горы, перекрикивая ветер… Вдруг шум затих, тишина пала на землю, и темнота легла на глаза девушки.

– Ты жива? – кто-то обратился к ней.

Рипсимия содрогнулась.

– Кто здесь? Здесь кто-нибудь есть?! – спросила она тишину.

– Ты одна здесь, дитя, не бойся, отдохни после долгого пути, засыпай под шум колосящейся травы, под колыбельную горной реки – она поёт нежную и тихую песнь и бежит, бежит, бежит… пропадая где-то в каменных великанах. Не догонишь её. Не поймаешь.

Утром Рипсимия проснулась и застыла от удивления: она никогда не видела сооружений, похожих то ли на дом, то ли на оборонительную крепость. Её удивило, как можно построить что-то в таком диком месте, где человек не в силах пройти?

– Что это? Неужто отсюда мне показался огонёк? Так вот ты что! Не звезда, не видение… Так это ради тебя я едва ли не поймала смерть за хвост?! Кто же тебя возвёл? Не сам ли Юпитер? Что бы это ни было, верю и надеюсь, я тут пригожусь и тут будет мне пристанище – попрошу помощи!

Рипсимия с надеждой, зревшей в груди, сорвалась с того места, где она уснула, и направилась к постройке, издали восхищаясь её красотой. Гигантские ворота оберегали покой дивного дома, охраняли его гармонию и порядок.

– Ах, как же здесь пахнет! Что же за дивный аромат? Он дурманит и пьянит! – продолжала восхищаться странница. – Постучу, может, отворят…

И она трижды постучала в ворота. Бежавшая девушка была утомлённой, и из её небольшого, почти детского кулачка звук исходил глухой и слабый. Бросив под ноги узел с провизией, она принялась бить кулаками по воротам, хлопать по ним ладошками – никто не открывал. Пауза. Девушка собрала всю силу в кулак и забарабанила в закрытые двери. Она не отступала, но по ту сторону не слышалось ни звука. Рипсимия присела у ворот. От усталости, свалившейся на плечи измученной странницы, и рассвета, безумно быстро павшего на землю, красивая, но истерзанная долгой дорогой девушка задремала. Она спала, прислонившись спиной к браме, раскинув руки, словно для объятий. Её прекрасное лицо было расслаблено, длинные ресницы робко прикрывали бездонные глаза. Рипсимия не чувствовала ничего, лишь иногда пальцы как будто пытались что-то схватить. Порой она всхлипывала, шептала имя мамы. Во сне Агапия улыбалась дочери, целовала нежно в лоб, заплетала ей волосы в косу и задавала всего один вопрос: «Почему же ты сбежала из дома, не поговорив, не объяснившись, не спросив совета? Глупая, глупая доченька, испугалась…»

Заскрипели колёса – у дома остановилась повозка, из которой вышел отец в длинной мантии цвета слоновой кости, в чёрных высоких сандалиях. Отец высок, красив и почему-то очень молод. Почему Рипсимия никогда не замечала, как молод и хорош собой её отец? Он протянул дочери мешочек, в котором блистают серьги, украшенные речным жемчугом. Это подарок за возвращение домой после стольких дней скитаний. Девушка бросилась на шею отцу с мольбой о прощении за поспешное решение, за боязнь, за предательство. Картина с семейной идиллией сменилась другой: люди в железных кольчугах и шлемах, в руках у них пилумы, гладиусы, спаты – они пришли не с миром, а нападать. Воин одним ударом пилума в сердце сразил отца… Мать забрали в лупанарий – отдавать любовь женатым римским гражданам за один сестерций. Рипсимия упала на колени, она целовала стопы легионерам, кричала, что сделает всё что угодно, лишь бы мать оставили в покое.

– Оставьте, оставьте её, прошу вас! Послушайте, передайте Диоклетиану, что я сделаю всё, что он захочет! Что я… я люблю его! Сбежала, не потому, что боялась, а потому, что не хотела быть второй женой!

– Лжёшь, грязная девка! – легионер ударил Рипсимию по лицу так сильно, что огненный след остался на её щеке. – Ты слышала, что император делает с такими, как ты? Не слышала? Да как ты посмела обмануть императора? Думаешь, ты умнее его? Сейчас ты и твоя мамаша отправитесь куда подальше, только не в тюрьму, нет, будете продажными девками, сидеть в грязных комнатах с табличками и принимать гостей! Вот там и будешь показывать свою хитрость и мудрость! А если кого-то плохо обслужишь и на тебя пожалуются – сдохнешь, как червь, и имени твоего никто не помянет…

Рипсимия проснулась в холодном поту от собственного крика – видение снова её преследовало, в этот раз оно было правдоподобным. Ей стало зябко, но поднявшееся солнце пригревало лицо сонной девушки. Где-то вдали пели птицы – их тонкие ноты зачаровывали девушку. На минуту она заслушалась, а потом заново начала стучать в ворота. Она стучала и стучала и от очередной неудачной попытки спустилась на землю.

– Кто стучит, тому и открывают! – повторяла себе странница.

И её действительно услышали. Огромные ворота отворились.

ГЛАВА 3. ДА ВОЗДАСТСЯ ТЕБЕ ЗА ПОБЕГ ИЗ ОТЧЕГО ДОМА

Девушка в тёмных одеждах проводила беглянку в небольшой домик, в котором странствующая могла согреться и отдохнуть. Внутри было почти темно, небольшой очаг горел в северном углу, скамья из оливкового дерева стояла напротив. Роспись на стенах поразила Рипсимию: по голубому небу плыли облака, а под ними замерла женщина. Её лицо выражало неизмеримую доброту и спокойствие. Длинные светлые, словно колосья пшеницы, волосы волнами ниспадали на плечи, а в глазах бледно-зелёного цвета отражалась любовь и всепрощение. Голову её украшала корона – золотая и массивная, усыпанная алыми, как кровь, драгоценными камнями.

– Какая красивая… – произнесла вслух Рипсимия. – Я ещё никогда не видела таких очаровательных женщин.

– Какой-то странник, поражённый красотой и величием царевны, решил увековечить её образ здесь. Когда я впервые вошла сюда, в эту комнату, мне, так же как и тебе, бросился в глаза её лик – я изумилась, насколько она жива и насколько прекрасна. Говорят, она погибла за веру в Бога… Но сейчас тебе необходимо согреться и попробовать поспать.

– А как долго я могу пребывать в этой комнате?

– Ночь. Здесь разрешается отогреться и вздремнуть с дороги. Эта комната отведена специально для странников, чтобы они могли побыть в тепле.

– Что мне делать дальше? Прошу, дайте мне надежду остаться в стенках вашего дома! – Рипсимия заглянула в глубокие глаза новой знакомой.

– Дом Божий никого и никогда не выгоняет – все, приходящие сюда добровольно, – отчаянные и обездоленные люди, которым нечего терять, но которым всё же хочется что-то найти. И находят. Знаешь, если ты останешься здесь, то будешь соблюдать ряд правил, будешь выполнять работу. Тебе может это показаться каторгой или мукой, но только через веру и труд ты обретёшь счастье и найдёшь себя.

– Сами боги привели меня к вам!

– Человек не может поклоняться всем богам – Бог един. Одна ипостась, и природа у Него одна – Богочеловеческая. Вначале Он был человеком, но позже Его распяли за грехи каждого из нас, – девушка склонила голову, сложила три первых пальца правой руки и коснулась лба, живота, правого плеча и левого.

– Что это за знак? Что он символизирует? – встревоженно спросила Рипсимия. – Это касается меня? Меня ждёт смерть?

– Это – крестное знамение. Позже ты увидишь, странница, что это значит. Здесь тебя научать беседовать с Богом, благодарить Его, просить Его, открывать Его другим. Но только если ты этого хочешь. Невозможно заставить получать учение, принимать его и понимать.

– До сих пор я думала о том, что нами управляет Юпитер и Юнона, Нептун и Церера… – разочарованно произнесла Рипсимия. – Почему нам всегда говорили, что наказывает нас Юпитер, а все умершие попадают к Плутону?

– Позже ты всё узнаешь. Все дороги откроются тогда, когда откроешь сердце для Бога. Если ты пришла сюда, отыскала монастырь, который расположен на самой крутой горе – с тобой был Бог, Он сам привёл тебя сюда. Он хотел показать тебе, что есть иная жизнь – в смирении, в тишине, в диалогах с собой и Богом, в работе и покое.

Послушница покинула тёплую комнату: Рипсимии следовало выспаться после трудной дороги. Её не спрашивали – кто она и откуда, с какими помыслами она стучала во врата монастыря – здесь не задавали вопросов, не кричали, не смотрели искоса. Здесь иначе, чем везде.

– Кто же он такой? Кто же этот Бог? – с этими словами странница заснула на деревянной скамье.

Удивительно, но Рипсимия спала крепким, спокойным сном. Её ничего не страшило, ничего не терзало её мыслей и чувств. Спалось так, словно она дома, в колыбели – тепло и уютно. И только её веки иногда приоткрывались, будто пред глазами мелькал силуэт человека: из-за его спины выглядывали два крыла – белые, нежные, пушистые.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Помилуй, Господи, душу странницы. Сохрани её душу под покровом Твоим, укрой от врага злейшего и лукавых деяний, даруй умиление и крепкий спокойный сон. Спокойного сна, спокойного сна, и пусть спит она. Пусть всегда любовь Твоя, Господи, следует не впереди, не сзади неё, а рядом. Аминь.

– Кто ты? – пробормотала дева сквозь сон.

– Я тот, кто будет с тобой рядом, кто укажет тебе путь и всегда будет находиться на твоём плече. Ты можешь рассчитывать на мою помощь: в трудные дни и в дни лёгкие, в страданиях, в беде, в добре – подам тебе крыло, пролью свет там, где ты попросишь. На твоём пути были и будут лукавые, будут искушения – не дай им власти, не будь обманутой.

Долгий и крепкий сон Рипсимии прервал уже знакомый тихий голос.

– Здравствуй, странница, прости грешную, что разбудила тебя. Вижу, измучена ты. Сейчас будет час на вечерю. Скажи, голодна ли ты? Здесь, в монастыре, живут и другие девы, думаю, ты с ними одного возраста. Можешь побеседовать за трапезой, научиться чему-то от них, они рассказали бы тебе о нас, о том, кто мы такие и какая у нас здесь миссия, а утром сходишь со всеми нами на молебен.

– Простите, лень овладела мной, и я провалилась в сонное царство, я правда очень устала. С радостью разделю с вами трапезу и поделюсь всем, что есть у меня. Мне хотелось бы отдать вам очень ценные вещи – они не краденые, но и не заработанные трудом. Это дары от моих родителей. Заберите их, прошу, в благодарность за то, что позволили переступить порог вашего дома, за то, что дали ночлег.

– Настоятельница Гаяния передала весть тебе благую: если ты почувствуешь, что здесь – то место, в котором ты найдёшь саму себя, то место, откуда больше не придётся бежать и страшиться каждого шага и звука, если ты здесь обретёшь родственных душ, пусть родных не по крови, но по делу – оставайся навсегда. Ценные дары ты можешь оставить у себя – тебя ни к чему не принуждают здесь. На все твои дела – воля твоя, на всё происходящее здесь – воля Божья.

– Ко мне приходил какой-то человек, только за спиной у него были птичьи крылья, очень большие. Я никогда не видела таких. Это сон или, может, душевная хворь?

– С небес к тебе спустился ангел – это хранитель твоей жизни, твоей души и посланник Бога. Обычно он приходит к тем, кто принял таинство крещения, но не могу объяснить, почему он явился к тебе раньше срока. Говорил с тобой?!

– Сказал, чтобы я не поддавалась искушениям, – только это я запомнила из своего сна.

– Пойдём, я покажу тебе место, где мы проводим таинство вечери.

Спутница Рипсимии была немногословной, но интерес к гостье всё же проявляла: она спрашивала, с какой стороны та пришла, почему выбрала долгий и тернистый путь сюда, есть ли у неё кровные родственники, родители. Девушка отвечала на каждый вопрос правдой, она поведала о страшном замысле Диоклетиана и о том, как ей обманом удалось избежать принуждения быть его второй женой.

– Не могу судить тебя, странница, ведь сама не желаю быть осуждённой, но то, что ты выбрала другой путь, посвятить себя не повелителю, а делу – праведное дело. Истина откроется тебе в беседе с матушкой, с Божьим благословением.

Длинный коридор простирался под ногами Рипсимии так, как искусно сотканные персидские ковры: геометрически совершенной в них казалась мозаика – украшение стен и полов монастыря. Дабы выложить рисунок – пусть и самый простой, требовалось усилие не одного человека: кто-то выравнивал поверхности, делая их гладкими и безупречными, позже другой мастер оштукатуривал стены или полы, третий – рисовал узоры или композицию, которая будет заполнена мозаикой.

– Те, кто творили здесь, несомненно, имели дар Божий. Каждый узор, видишь, – это повествование о мирской жизни: на этом изображении девушка собирает оливки с молодого дерева и кладёт их в корзину, благодушно улыбаясь. Работа приносит ей счастье и радость. А здесь, – палец послушницы указал на мозаичный рисунок, – Бог сотворил горы и море.

– А почему я не вижу его?

– Глазами Бога не увидишь. Его можно рассмотреть только сердцем. Разве смог бы человек создать такое? Необъятное море и высокие горы, простирающиеся до самых небес. И Бог смотрит на свои творения и радуется. А вместе с ним радуемся и мы.

Девушки оказались в просторном зале. На длинном тёмном деревянном столе стоял ужин: хлеб – ароматный и свежий, ещё тёплый, немного сыра и сметаны, грибов, оливок, оливкового масла и варенья. Мяса в монастыре не было – убивать животных и птиц запрещалось. В пиалах золотом переливался мёд – Божья благодать, вкусная и полезная.

– Прежде чем приступить к вечере, мы молимся. Ты услышишь слова благодарности Богу. Мы благодарим Его за то, что послал хлеб нам насущный. Всё, что растёт на земле, всё, что служит нам пищей, – это милость Его. С нами в час трапезы присутствует и тот, который явился к тебе. Важно благодарить Христа за простые вещи, такие как глоток воды или ломоть хлеба, важно не забывать радоваться трапезе. Наша потребность – пообщаться с Отцом Небесным, собраться за одним столом, помолиться всем вместе. В молитве мы едины.

– И вы не забываете каждый день благодарить Бога за трапезу? – спросила Рипсимия.

– Ты же не забываешь открывать глаза по утрам? Так и мы, никогда не забываем благодарить Христа.

По правую руку от Рипсимии села её спутница. Гаяния во главе стола начала молитву:

– «Господи, Иисусе Христе, Господи наш, благослови вечерю нашу, пищу нашу и питие. Спасибо Тебе, Господи, за то, что щедрой своей рукой посылаешь нам, ученицам своим, трапезу, дающую сил нам и счастье нам. Аминь».

Рипсимия старательно проговаривала каждое слово за остальными девами, во время трапезной молитвы девушка чувствовала необычайный прилив сил и благодарность за то, что лежало пред ней на столе, за гостеприимство. От усталости не осталось и следа, зато голод точил изнутри, а смотреть на еду становилось всё труднее, к устам пробирался голодный вой желудка.

– Мы едим, чтобы жить, но не живём, чтобы есть. Ты чувствуешь сильный голод, верно? Волчий! А трапеза искушает тебя. Смотри на неё не диким, хищным взглядом, а ровным, смиренным, ведь ты выше искушения. Трудно начинать жить по-новому – не так, как раньше, – говорила девушка справа, – я знаю, все мы были такие же, как и ты, не понимали, каково это – спать в холодных кельях, питаться самыми простыми яствами, жить по правилам – не своим, а установленным свыше.

– Нам рассказывали о тебе, вернее, что в стенах монастыря гостья – девушка, уставшая после долгой дороги. Сестра Мания покажет тебе твою келью после вечери, – к Рипсимии обратилась девушка, сидящая слева, – там безопасно и спокойно, окно выходит на цветник, потому будешь всегда вдыхать аромат роз.

– Если позволите, я могу ухаживать за ними, – улыбнулась Рипсимия. – Очень люблю цветы и знаю в них толк, да и труд мне не чужд – видела, как трудились родители. Немного умею, но обещаю, что научусь всему и сделаю всё, что потребуется для вас и монастыря. А ещё люблю рукоделие, например, делаю бусы – украшение для женщин, которые хотят блистать пред почётными гостями и привлекать к себе внимание. Я могла бы делать бусы и научить вас – их можно было продавать на рынках и в лавках, а на вырученные деньги облагораживать монастырь или покупать книги.

– Поговоришь с матушкой, сестра, поведаешь ей о желании трудиться и расскажешь о своём таланте. Даст Бог, и нас научишь, а мы – научим тебя всему, что сами умеем, и покажем тебе нашу дорогу.

– Прошу вас встать, девы! – громко и торжественно обратилась ко всем присутствующим настоятельница. – Сегодня утром к стенам монастыря прибилась странствующая. Эта дева взбиралась по склонам, раскаты грома и молнии страшили её, дождь беспощадно поливал тело её и одежду. Обессиленная, упала она около врат нашей обители! Бог послал её нам, и если примет она веру нашу в Христа – будет вам сестрой, а мне – дочерью! Расскажите ей о Боге, полюбите её сердцем и помогите!

Девы поклонились трижды и, перекрестившись, принялись за трапезу. Каждая из них брала еду одной рукой, бережно и уважительно – не съедала всё, ведь из-за стола нужно выходить с лёгким чувством голода. Рипсимия положила на середину стола всё то, что было в её узелке со словами:

– Я не знаю, как правильно начать, но сейчас хотела бы обратиться к вам, добрые люди: всё, что у меня имеется, я разделяю с вами. Нет здесь больше моего – есть наше. Всё, что принадлежит мне, – принадлежит и вам! И ещё, я хочу поблагодарить вас, и благодарной вам буду до конца своих дней – за пристанище, за то, что добры ко мне, за то, что обогрели и позволили делить трапезу вместе с вами. У меня нет единокровных сестёр, сейчас я одна в этом мире, но, кто знает, может, вы будете мне родней, может, благодаря вашему единству и вере – я обрету семью.

Настоятельница внимательно слушала речь девушки и тихонько шевелила губами, затем она перекрестила воздух и улыбнулась – и от её улыбки в глазах Рипсимии загорелся огонь веры и надежды. Она присела на скамью, остальные девушки кивком головы поблагодарили Рипсимию.

«Никакого искушения! Я же не дикарь!» – говорил внутренний голос Рипсимии. – «После пресыщения всегда наступает отвращение. К тому же я сильнее желания. Значит, Мания была права – нужно быть собранной, рассудительной и смотреть на яства просто».

Невзирая на лютый голод, Рипсимия ела очень скромно, словно маленький полевой мышонок, и училась внутри себя говорить «нет» искушениям и мирским потребностям.

– Тело возьмёт столько еды, сколько ему необходимо, как и земля берёт столько дождевой воды, сколько ей нужно, а все те яства, съеденные свыше твоей нормы, – впрок не пойдут, это уже жадность человечья, чревоугодие, грех, – поучала гостью новая знакомая, провожая её в келью. – В жизни так же: бери столько, сколько тебе положено, довольствуйся тем, что уже имеешь. В монастыре Святого Павла к еде, как и ко всему, что принято в светской жизни, относятся скромно, порою безразлично. Послушницам хватает крова над головой, трапезы трижды в день и сна – не долгого, но полноценного. Кто-то думает, что уйти в монастырь легко, что каждому он откроет радушно двери и даст всё для счастливой жизни. Но это не так. В стенах монастыря ищут и получают прощение, здесь живут не потому, что обычная жизнь утомила, а потому, что спасают душу. И обращаются к Богу. Если ты не хочешь и не пытаешься говорить с Ним, не желаешь усмирить себя и свой нрав, идёшь против заповедей, проявляешь гордыню и высокомерие, непокорность – ты просто здесь не сможешь, сломаешься. В монастыре живут разные девушки: кто-то из них бежал из других земель – далёких и жарких, кто-то и вовсе сирота, кого-то чуть не уничтожила тирания, – и только в стенах монастыря человек начал жить, и не в страхе, а в мире с собой и другими. Судачили ли бы о тебе послушницы монастыря? Может быть, в светской жизни они бы осудили, осмеяли, избили бы тебя, беглянку, просто потому что ты не такая, не угодная им, но в этих стенах каждая понимает и принимает другую с её жизненными падениями и ошибками, с ложью, неправедной жизнью, грехами. И каждая дева помогает другой пусть не исправить, но искупить свои грехи пред Богом, как он когда-то на кресте искупал грехи всего человечества. Люди думают, что уйти в монастырь – равносильно смерти, что ты больше не выходишь из его стен, хоронишь себя заживо. Да, монастырь – это другая жизнь, не такая, как в могущественном Риме или Афинах. Тут иначе. Тут насыщенная жизнь, интересная, если ты смотришь дальше своего носа, если ты носишь Бога в душе, учишь других открываться Ему, доверять и полагаться на Его волю – тебе здесь понравится и другого существования ты не возжелаешь. Заставляет ли Бог служить ему? Нет! Если ты идёшь служить Ему добровольно, по зову сердца – значит, ты идёшь служить Истине. Конечно, ты сейчас растеряна, мысли вихрем кружатся в твоей голове, ты много сегодня увидела, многого не понимаешь сейчас, но я попробую тебе всё объяснить. Наверное, ты хочешь узнать, к кому же мы обращаемся, зачем произносим речи во время вечери?

– Это называется «молитва», верно?

– Верно. Молитва – это те слова, которые открывают наше сердце, они приближают нас к Богу. Необходимо рассказывать Ему о своих нуждах, поведать Ему свои заботы и волнения – Господь обязательно услышит тебя. А знаешь, кто научил людей обращаться к Богу в молитве? Иисус. Он первый заговорил с Ним. И в диалоге с Богом Иисус получал утешение, радость, облегчение. Господь обижается, когда мы забываем говорить с Ним, ведь Он готов пролить на нас свет своего благословения, выслушать нас, дать свою любовь, дать больше, чем мы думаем. Самое страшное, странница, – это то, что люди пренебрегают общением с Богом – от этого их жизнь омрачается.

– А как она омрачается? Искушениями? – задумавшись, спросила Рипсимия. – Тот силуэт, который приходил ко мне, он сказал, чтобы я не поддавалась им…

– Да, и даже малейшее искушение приведёт к необратимым последствиям и греху. Молитва тебя оберегает от ненужных мыслей, от нарушений заповедей, от перехода на злую сторону, ведь сатана – абсолютное зло, только этого и ждёт. В своей комнате ты будешь читать, если захочешь, но прошу – обязательно говори с Господом: как пойдёшь спать, поутру – как только разомкнёшь веки, в повседневной работе – тоже молись. Зло не придёт к тебе, если внутри твоего сердца поселился Бог.

После длительного разговора послушница распахнула дверь кельи, предназначенной для гостьи. Внутри небольшой комнаты было необычайно красиво: с высокого, украшенного декоративными деревянными рейками потолка, постепенно сужающегося в конус, опускалась исихия.

– В каждой келье есть полки для книг, – она указала на небольшую полку, стоящую у кровати. – Это книги нашего монастыря, теперь они и твои. Видишь, мы тоже умеем делиться, ты – хлебом насущным, а мы – хлебом духовным. Кстати, в этих книгах есть и о нашей религии – о христианстве, и, конечно же, в библиотеке ты увидишь самую важную книгу – мы называем её Книгой Книг.

Келья пришлась по душе Рипсимии: она начала рассматривать книги, бережно переворачивая каждую страницу.

– Ты можешь остаться со мной? Я хотела бы поговорить о Боге и узнать, что я должна делать завтра?

– Утром я приду за тобой, чтобы отвести тебя на утреннюю молитву – в молельном зале мы собираемся, чтобы поговорить с Господом. Также с нами на молитве присутствует наша матушка – ты видела её на вечере. С ней можно побеседовать обо всём, что тревожит или интересует тебя, она благословит на все дела, которые ты будешь делать в стенах монастыря. Затем, после молебна мы идём на завтрак, а потом – на послушание. Оно поможет тебе от скверного характера, от страстей – и только в послушании ты сможешь обрести свободу, соблюдать заповеди Божьи и стать ближе к Царствию Небесному. Знаешь, как называют дев, которые добровольно, как и ты, приходят в монастырь? Послушницы.

– То есть послушание – это дисциплина? – полюбопытствовала Рипсимия.

– Не совсем. Что есть дисциплина: подчинение правилам, которые придуманы другим человеком, так ведь? То есть один человек подчиняется другому, выполняя какие-то земные поручения. А послушание – это отречение от своего эго. Когда ты поймёшь, что жить нужно не только ради себя, кроме тебя есть ещё другие люди и ты можешь сделать их счастливыми, помогая им, – тогда преобразится и душа, и тело, и дух. Наша настоятельница – это не правитель, не император, держащий абсолютную власть в своих руках. Матушка просто любит нас, любит монастырь, она помогает девам встать на праведный путь, учит нас доверять. Каждой из живущих здесь дев было сложно доверять другой, ведь кто знает, когда тебе между рёбер всадят нож? Но матушка постоянно повторяет, что только благими делами можно заслужить чьё-то доверие.

– А если у меня не выйдет заслужить ваше доверие и доверие матушки? Меня выгонят из монастыря?

– Тебя никто не сможет изгнать из Дома Божьего, девушка. Сейчас ты гостья для нас, ты только день здесь находишься, но уже проявляешь интерес к нашей жизни, к Богу, делишься с нами последним и желаешь помогать нам – ты уже вошла в послушание, и у тебя всё получится, на все твои деяния воля Божья. Скажи, странница, не будешь ли ты противиться тому, что мы будем обращаться к тебе не по имени? Меня зовут Мания, но я уже так привыкла к «сестре», что постепенно имя моё, данное при рождении, стирается из памяти.

– Я – Рипсимия. Но если вы все будете называть меня сестрой – буду только рада. Звучит тепло и приятно, особенно.

– Потому что здесь все едины и все похожи между собой. Почивай, сестра. До завтра!

Мания вышла из кельи, оставив Рипсимию наедине с собой. Рипсимия прилегла на кровать с книгой в руках. Первой девушка прочитала притчу о старце – отце дочери, которая не любила своего отца:

«Некогда, где-то недалеко от Гигии, жила дочь с отцом. Отец, пока молод был – баловал дочь, всю работу делал сам – не знало его чадо, что значит трудиться ежедневно в поте и крови. Шли годы – а они, к несчастью, никого не щадят, не красят. Отец стал старцем – дочь начала его стыдиться. Её любимый отец, который всегда радовал её и баловал, носил на руках и ни в чём не отказывал – теперь стал обузой. Дочь раздражалась, когда отец дрожащими руками брал руку девушки, она не могла спокойно смотреть, как держит сухими морщинистыми пальцами ложку или пьёт из чаши, а разговоры по душам теперь не забавляли.

– Не гневайся на меня, доченька. Знаю, что испытываешь к старику отвращение – уж прости мне, что не могу быть вечно молодым, радовать тебя цветами и хватать на руки. Видишь, труд сделал из меня человека, правда, очень старого и немощного. Коли испытываешь ко мне ненависть и злобу – перетерпи. Всё образуется. Всё проходит.

И дочь рыдала от того, что не хочется ей присматривать за престарелым отцом, и не могла ничего поделать, ведь он – единственный родной человек в её жизни. И металась она от безысходности: ведь она молода, хороша собой, почему должна растрачивать свои молодые лета на отца? Ведь он всё равно скоро умрёт – зачем же быть ему нянькой и заботиться о нём, сидеть у его ложа сутками напролёт? И повторял ей седовласый отец: «Потерпи, дочь, потерпи».

И терпела она изо дня в день.

Отец продолжал любить своего единственного ребёнка, ласково отзывался на грубость, всячески угождал дочери. А в отместку получал укоры в нелюбви к отцу, в ненависти.

– Как же ты мне надоел! Ненавижу тебя! Ты обрекаешь меня на муки, отец! Сколько я могу возиться с тобой? Воду тебе давать, еду, омывать тебя! Надоел мне своей немощностью! – безжалостно кричала дочь.

– Не дочь моя в тебе говорит сейчас, а искушение, враг твой. Не давай волю ему, кровь моя! Потерпи! Коли не любила бы меня – не плакала бы так отчаянно и горько. Говоришь ты кому-то чужому о том, что терзает тебя, дочь моя?

– Нет, отец, только тебе. Не судачу о тебе. Не жалуюсь никому. Ведь ты моя ноша – кто будет нести её за меня, кто поймёт мои печали? – с досадой, нехотя отвечала дочь отцу.

– Вот, значит, ты всё ещё любишь отца. Ибо только нелюбящий человек может жаловаться, клеветать на близкого своего, но ты не делаешь этого – говоришь искренне, правду. Прошу тебя, не давай своей злости править тобой!

И как-то незаметно для дочери покинула её злость и ненависть к отцу: каждый день приходила она к нему жаловаться, что трудно ей одной ухаживать за ним – а от других помощи не дождёшься. Отец в ответ лишь твердил ей, что просто нужно подождать, что временами бывает сложно и невыносимо больно. Не было и дня, чтобы отец не утешал своего ребёнка, не говорил ему слова любви и поддержки: тогда к его дочери приходило спокойствие и смирение – она понимала, что не ненавидит отца, а сочувствует ему, принимает его старость, которая подкралась к нему, словно хитрая лиса, незаметно и быстро.

– Прости меня, отец, за все мои слова и все мои слёзы ненависти к тебе! Завидовала я ровесницам, их счастливой жизни, полной радости, любви и благ, ведь они влюбляются, встречают закаты над морем, танцуют, веселятся, шьют красивые одежды, а что я? Должна сидеть со стариком, кормить его с ложечки и отвлекать его от дурных мыслей. Но так вышло, что отвлекал ты меня, поддерживал, верил в меня. Прости меня отец, прости за всё – минуты с тобой важнее всего на свете.

Отец слушал девушку, прикрыв глаза, а затем, еле слышно шевеля тонкими устами, произнёс:

– Помнится тебе, как говорил я о том, что не навсегда ты прикована ко мне, что не обязана вечно досматривать за мной? Настал тот час, моя кровинка, когда оковы падут и ты, наконец, сможешь встречать закаты над морем – а я смогу спокойно уйти из мира этого в мир другой. Теперь ты знаешь, что такое вера, терпение, любовь родительская всепрощающая, и самое важное – ты послушалась меня. Послушание – это первый шаг к прощению, к принятию и облегчению. И самое главное – откровенность. Будь откровенна и будь послушна».

Рипсимия прочла всё, что было написано в книге: неведомая жажда к словам овладела ею. На одной из страниц виднелась фраза: «Наибольшее богатство человека – это мудрость».

– Как жаль, что всё это время мерой моего достатка служили украшения, а ведь главного у меня не было, – досадно молвила девушка.

Она подняла глаза и увидела на стене рисунок по штукатурке: краски делали изображение правдивым, реалистичным, живым. Женщина в белых одеждах держала на руках младенца. Возле матери и ребёнка стоял мужчина – отец, в простой одежде, лицо его было добрым и счастливым. В ногах у девы лежали ягнята, за спиной отца покорно стоял осёл и добрыми-добрыми, умными глазами, словно чёрными бусинами, смотрел на малыша. На небе горела яркая звезда – одна-единственная, проливая свет на землю, освещая путь людям в богатых нарядах, что едут верхом на верблюдах.

От картины, нарисованной на стене, по телу разливалась благодать и любовь. Настоящая радость.

ГЛАВА 4. ЛЮБОВЬ СИЛОЙ НЕ ДОСТАТЬ

– Мог бы ты когда-нибудь вообразить себе, что будем мы с тобой пить вино в Колизее, Максимиан? – обратился Диоклетиан к своему другу с серебряной чашей в руках. Посуда, украшенная орнаментом с растительными и животными мотивами, поблёскивала на солнце.

– Я хочу выпить за сына рабов, сумевшего стать императором. Благодаря твоим золотым рукам, острому уму и выдержке ты добился своего, друг! Благодаря тебе Рим расцвёл и стал един!

– Думаю, ты изрядно выпил, друг! – рассмеялся Диоклетиан. – Просто сбылось предсказание друидки, а ведь я уже подумал, что солгала проклятая, разыскать и обезглавить её хотел. Нет, сбылось всё. Убил я всё-таки кабана! Представляешь? Она мне сказала, что я убью кабана и стану правителем! Ха-ха-ха! Думалось мне, что животное прикончу. А оказалось – человека. Хотя скажу тебе, был этот человек редкостной свиньёй!

Солнце уже пряталось за горизонт, Диоклетиан встал с трона, и, взявшись обеими руками за перила, произнёс:

– Это твоё, Диокл. Это твоё.

Император Рима, подлинное имя которого Диокл, происходил из семьи рабов – мать трудилась на кухне у знатных людей, а отец был обычным писарем. Родился у них сын – приходилось учить его всему, ведь кто знал, какая работа ждала его? Требовалось уметь всё, чтобы услужить хозяевам и добыть себе кусок хлеба.

Сын рос, и в одно мгновение предстал перед родителями статный юноша: широкая спина с крепкими, как камень, мышцами закрывала крохотную фигуру матери – за ней она была как за стеной; лицо Диокла выражало хладнокровие; широкая грудь напоминала грудь грифа, а ноги – лапы тигра, такие же массивные и тяжёлые. И выбрал себе путь Диокл военный: с запалом вступил он в армию простым солдатом и дослужился до элитного кавалерийского воина императора Кара. Верно и ответственно служил Диокл своему начальнику: в рядах армии поговаривали, что юноша – правая рука императора, преданный помощник, который, смерти не боясь, пошёл на войну с Персией. В разгар сражения ударила Кара молния – убив и коня, и самого всадника. Тосковал легион, отказывался подчиняться Карину – наследнику погибшего: сложив оружие, отказывались идти воины в наступление, желая видеть своим правителем Диокла.

– Горжусь тем, что доверили мне самое важное – защищать права каждого жителя нашего государства! Обещаю быть рассудительным в своих делах и честным по отношению к гражданам, сеять зерно правды и искоренять зло и нечестивость! Мы – великая империя, и все живущие в ней – великие люди! Буду делать всё, что требует от меня народ, обстоятельства и время! И да поможет нам Юпитер! – торжественной речью ответил Диокл на приказ Военного совета о назначении его императором Римской империи.

Теперь вся власть в руках Диокла: и первое, что он решил создать, – это величественное имя правителя, ведь ему не нравилось его собственное, напоминавшее о рабском прошлом. Диоклетиан – теперь так величали главу империи. Красивые женщины и пиршества отвлекали императора от тяжких будней, направленных на воссоединение земель и подавление местных восстаний, которые непрерывно происходили во всех частях огромного Рима. Женщин, как и оружия, в жизни Диоклетиана было много, но всё-таки одна девушка сумела коснуться его сердца – прекрасная Приска. В один из дней она отправилась на рынок – выбирать лучшие фрукты и овощи, чтобы позже приготовить из них вкуснейшие блюда для своей хозяйки – жены очень влиятельного в Риме человека. Красавица склонилась над огромной кучей овощей: в этой горе хотелось ей отыскать самые-самые красивые и сочные, спелые и ароматные. Госпожа всегда шутя говорила, что в рационе каждой знатной особы должны быть исключительно свежие овощи и фрукты, тогда и цвет лица становится краше, и Цезари засматриваются. Вдруг в нескольких шагах от молодой девы пролетела лошадь: Приска испугалась, ведь корзина с овощами выпала из её рук. Девушка горько заплакала – ей придётся заплатить за испорченный товар и она разочарует хозяйку, придя ни с чем.

– Я заплачу за всё, что вы уронили, и за всё, что растоптала моя лошадь, – обратился к ней мужчина.

– Вы – Юпитер? – растерянно спросила девушка. – Откуда у вас столько денег?

– Ха-ха-ха! Так меня ещё никто не называл! Первой будешь! Да, Юпитер, это моё первое имя – я сам себе его дал, а второе – Диоклетиан.

– Император! – вскрикнула девушка.

В ту ночь она грела ложе императора, а позже – стала его любовницей. Диоклетиан отдал Приске своё сердце, но титула августы и других привилегий у неё не было. Её имя никогда не украшало монеты и надписи – формально женой императора она не считалась.

– Если твоё имя будет числиться в документах, да и вообще где-либо – меня свергнут, уничтожат, – Диоклетиан оправдывался пред своей женой. – Разразится скандал – если жена императора христианка, почему же он уничтожает её веру, почему отлавливает христиан и заставляет их под страхом смерти возвращаться к язычеству?

– Но зачем ты уничтожаешь этих людей? Что они тебе сделали? То, что они веруют, как и я, в Единого Бога, а не во многих? Разве можно обезглавить человека просто за то, что он видит этот мир не так, как ты? Почему ты не оставишь их в покое, Юпитер? Я – жена твоя, ведь я тоже христианка, тогда почему ты не убьёшь меня?

– Если император даёт слабину или волю чувствам, если на него давит круг приближённых – тогда этот император плох, слаб и из его рук легко забрать власть, ведь в глазах подданных предстанет он бесхребетным существом, и тогда, в один прекрасный момент, его и всю его семью убьют враги. А враг только этого и ждёт – враг и твои христиане ждут, чтобы я ослабил вожжи, а они быстро себе подчинят весь люд. Поэтому я не допущу в Риме другой веры, кроме языческой! Да будет так!

Невозможно было задобрить Диоклетиана – последнее слово об уничтожении христиан оставалось за ним. То, что повторял он супруге о подрыве власти и недоверии к людям, несущим христианское учение и веру, являлось частичной правдой. Диоклетиан никогда не раскрывал свои честолюбивые и коварные замыслы своим подданным, даже самым близким, и держал ухо востро. Правитель никому не рассказывал о том, что хочет быть последним и постоянным римским императором, объединить все земли, тем самым утвердив свой авторитет. Чтобы заручиться поддержкой всех богов, он велел приносить в языческий храм Пантеон жертвы. Убитые животные, кровь и слёзы невинных дев, дары земли не удовлетворяли, как казалось Диоклетиану, богов, а потому выбрал он ритуальное убийство неверующих в них людей. Воины отлавливали кочующих просветителей и служителей христианских храмов: игумены, послушники, простые учителя религии и прочий люд сначала забирали в плен, затем под пытками предлагали вновь перейти в язычники, а тех, кто отказывался, убивали, тем самым принося в жертву богам непослушных, непригодных Риму граждан.

Слуги Диоклетиана забирали всех от мала до велика, а далее сортировали по клеткам: женщин – в одну, мужчин – во вторую и в третью отправляли детей. Женщин избивали кожаными плетьми по шее, лицу, животу и ступням, вслед за этим им срывали волосы, вырывали ногти и отрезали уши, ломали кости и поджигали. Христианок помоложе насиловали. Мужчин забивали до смерти, а тех, кто остался жив, насаживали на копья или мечи на глазах у других пленников. Тела погибших за веру вешали на центральных площадях города – сперва в Риме, а позже и в других городах. Те, кто видел изувеченные тела мертвецов, вздыхали от ужаса, страха и отвращения, прохожих тошнило от запаха разлагающихся трупов – всё это делалось со стороны власти для того, чтобы граждане боялись даже произносить слово «христианство» и думать как-то иначе о боге, неугодном власти. Диоклетиан с помощью издевательств и убийств пытался придушить новую веру, но всё же где-то вспыхивали новые христианские организации: они разрастались, словно ветки молодого и крепкого дерева, тянущегося к солнцу. Не уничтоженной правительством литературы и икон практически не осталось, но старательные ученики Христа находили их, тайно хранили и переписывали.

– Я категорически не могу терпеть дым, Максимиан, – всегда прошу легионеров не жечь вражеские инсулы и храмы. Зачем они это делают? Кстати, ты разговаривал со жрецами? Они что-то знают о новых тайных собраниях грязноверов?

– Прокесс сказал мне, что они на востоке. Ночью кто-то из наших увидел, как толпа в белых балахонах направлялась в деревянное сооружение. Нашим людям не удалось точно разглядеть, что те несли в руках, но, думаю, что это их символика и книги, не иначе.

– Что за символика? Какие книги? – рьяно расспрашивал Диоклетиан. – Кресты?

– Да, император. Кресты.

– Разыскать. Схватить.

– Слушаюсь. А что с супругой, как она это воспринимает, твою охоту на христиан? – с еле заметной улыбкой на устах осведомился Максимиан.

– Она любит меня, и всё остальное её мало заботит. Ей хватает того, что она христианка, а мне – что она не заставляет меня принять её выбор и веру. К вере своей августы отношусь безразлично, но, когда дело касается переворотов и деяний в обход власти – это нужно пресечь. Нельзя, нельзя, Максимиан, плевать в лицо государству, нельзя плевать на богов – однажды они разгневаются и накажут земных людей. А что христиане делают? Вот они плюют на богов, на Рим, на нас с тобой, в конце концов: они собираются по ночам, пишут либо передают из рук в руки магические книги – где это видано, чтобы с помощью слов изгонять из тела злость и немощь, кажется, у нас для этого есть жрецы и лекари?

– Они много на себя берут, Юпитер, – ответил Максимиан. – Это нужно искоренить.

– Дела делами, но на пустой желудок я совершенно не могу мыслить, друг, – потирая ладони, произнёс Диоклетиан. – Сегодня будет печёное мясо и сыр с травами.

– Я бы не отказался от морского волка, – Максимиан пригубил вина. – Кстати, друг, ты знал, что в доме консула живёт красавица, коих на свете не видать? Дошли слухи, что она красива до невозможности. Может, взглянешь на неё?

– Знаю, я уже послал в дом консула своих людей, и отгадай, что мне сказали?

– Что?

– Не живёт она в этом доме больше.

– Твои люди так сказали?

– Помощница, в доме консула.

– Император, не болен ли ты часом? Ты серьёзно поверил в это? Да обвела тебя она вокруг пальца! В консульском доме никогда не было других женщин, тем более помощниц – разве что кормилица, и то это было много лет назад. Их дочь открыла дверь и перехитрила твоих мужей, а они и рады стараться – повелись на уловки хитрой лисы!

– Тебе откуда знать, что это она? Ты видел её или уже был с ней? – Диоклетиан встал со своего трона и серьёзно взглянул в голубые глаза Максимиана, напоминавшие небо. Только виднелась в них не чистота, а жестокость, алчность и лживость. Максимиан ликовал, что нашёл слабое место императора – увлечение женщиной, и этим можно манипулировать.

– Да разразит меня Юпитер! Конечно, это она и нет – с ней я не был! Вчера в купальнях я услышал краем уха разговор человека, приближённого к консульской семье. Так вот он говорил, что дочь консула и врачевателя сбежала из дома, представляешь? И не вернулась, без причины сбежала! Думаю, она испугалась, что ты опять пришлёшь людей или придёшь сам. Даю тебе палец на отсечение – она это, она!

– Очень умно с её стороны обвести вокруг пальца императора, а самой сбежать из дома, – рассмеялся Диоклетиан, и морщины, как отпечатки власти и бесконечных войн, заиграли в уголках глаз. – Чем ей не люб император, Максимиан, скажи мне? Всем прекрасным созданиям люб, а ей противен.

– Хочешь отыскать её?

– Почему нет? Красивая дева никогда не помешает императорскому двору, а если она не придётся по душе мне или же мой выбор не примет Приска, то всегда можно наладить дипломатию с другими землями с помощью этой красавицы, так сказать, принести её в дар после заключения союза.

– Чистая правда! Прикажешь выслать за ней?

– Да, я хочу разыскать её, живой или мёртвой, и спросить, имеет ли она что-то против императора и готова ли она просить у него прощения?

– А если она снова пойдёт на уловки или откажется повиноваться? Что тогда планируешь делать?

– Не знаю. Время покажет. Пока мой гнев не настолько велик, чтобы причинить ей что-либо дурное, я даже поражён её хитростью и проворностью – моя Приска не такая смышлёная, она чересчур честная и приземлённая, когда-то это подкупило меня сильно.

– А теперь жаждешь противоположного? – расхохотался Максимиан, уплетая за обе щеки виноград. – Ох уж эти императоры – такие непостоянные.

– Мне показалось или я приказал тебе выслать за ней легионеров? – раздражённо поинтересовался Диоклетиан у своего друга. – К тому же у тебя зреют восстания на западе, ты знаешь? Лежишь ты здесь, лакомишься, а в Медиолане граждане из-под контроля выходят. Наведи порядок!

Максимиан нехотя встал с апоклинтра и направился к выходу, заниматься правительственными делами он не любил, впрочем, как и исполнять волю близкого друга. Геркулес – а именно так называл себя Максимиан – не имел никакого образования и ремесла от роду, но в кругу легионеров его считали толковым воином и талантливым управленцем; если Диоклетиан долго обдумывал дальнейший ход, а уже потом приступал к осуществлению плана, то Максимиан сначала делал, а позже анализировал своё поведение. Талант к переговорам, дар убеждения и умение заговорить зубы передалось ему от родителей, которые держали лавку в Паннонии, торгуя всем, чем только можно торговать.

С детства Максимиан не отличался особым умом, над ним часто подшучивали сверстники, называя его тупоумным. Вне себя от ярости и досады, гнева и обиды на других принял он решение вступить в ряды армии, познакомившись там с Диоклетианом. И пусть Геркулес не был умён, но в военном деле он зарекомендовал себя отчаянным и верным воином, смело идущим на противника: беспощадно и быстро он разгромил войско разбойников-багаудов, очистив римские земли от коварных, жадных врагов. Но есть и обратная сторона медали: Геркулес, так же как и Диоклетиан, ненавидел христиан и в своих владениях жестоко пресекал любые проявления другого мнения касаемо веры. Бедных людей убивали, а для богатых и влиятельных римлян была уготована другая судьба – их лишали всех материальных благ и выгоняли за пределы Рима. Максимиан некоторое время отговаривал императора от женитьбы на христианке, более того, он толкал Диоклетиана на убийство невесты, ведь её кровь грязна, а разум затуманен магией. Но Диоклетиан, схватившись за меч, от ярости едва не заколол друга за эти слова. Друг извинился – страх быстрой и неминуемой кончины заставил его выдавить из себя: «Прости, Диокл». Но в глубине его души зрела надежда убить Приску, чтобы она не препятствовала священному союзу и дружбе двух богов – Юпитера и Геркулеса.

– Кто же ты такая? – Диоклетиан ходил из угла в угол в размышлениях о неизвестной девушке, его съедал интерес в тандеме со злостью. Женщины сами к нему слетались, как бабочки на яркий свет, ему не стоило ничего заполучить сердце даже самой строптивой красавицы, но здесь всё по-другому. – Если ты не достанешься мне, тогда не достанешься никому. Я возьму тебя рано или поздно.

Диоклетиан обратился к своим стражам, отдал приказ разыскать и привести, добровольно или силой, личного лекаря префекта и консула. Единственный способ разузнать, как выглядит беглянка и где она может скрываться, – это схватить её родителей и заставить их говорить. Небо становилось всё чернее. Зрела буря. Император всегда страдал от жуткой и назойливой, как муха, мигрени, он не любил, когда тучи сгоняются в серое пятно, затягивающее небо, и ветер поднимается такой, как перед войной, – порывистый и леденящий кровь.

Диоклетиан всегда считал себя богом, властным и непобедимым, – он воспитывал в себе чувства долга, ответственности, бесстрашия и отваги, но здесь и сейчас за несколько часов до проливного ливня он чувствовал себя человеком – беспомощным и неумелым. Холодный компресс из винного уксуса лишь слегка притуплял боль в висках, а всё то, что рекомендовали лучшие лекари и жрецы, помогало на какое-то время, но боль возвращалась.

Императору не хотелось ни пить, ни есть, только лежать в тишине и ни о чём не думать. Когда дождь начинался – правитель чувствовал необычайное облегчение, прилив сил и вновь оживал.

– Слышала, ты разыскиваешь консула и его жену? Зачем? Что-то серьёзное? – Приска вошла в опочивальню Диоклетиана. – Там дождь проливной, кажется, ещё немного и зальёт пол-Рима.

– Приска, ты когда-нибудь желала того, чего никогда не видела? И не хочешь, чтобы оно досталось кому-то другому?

– Но ведь это бессмысленно, любовь моя! Бессмысленно и глупо, – рассмеялась Приска.

– Тебе кажется глупым всё, что не касается тебя, Приска. Ты что-то хотела? У меня люто болит голова – или говори, зачем пришла, или не беспокой меня, прошу. Сегодня я ни сам себе, ни тебе не принадлежу.

– Зачем тебе нужен консул и его жена, ты мне скажешь это или нет? Думаешь, они христиане, да? Хочешь и их стереть с лица земли?

– Нет, они не христиане. Мне нужна их дочь. И отвечу преждевременно на твой вопрос: она нужна мне для дипломатии, хочу преподнести её в качестве подарка при скреплении союза. Говорят, она несравненна, а мне это на руку, красивые женщины на вес золота, жена, а если она ещё и не знала никогда мужчин – это находка для нас.

– Но она бежала, Юпитер! Где ты её собираешься искать? Она может укрываться где угодно, а может, она и вовсе мертва? Она же совсем ещё юна и от Агапии даже шагу не делала в чужую сторону!

– Откуда тебе ведомо имя врачевателя моего префекта и откуда ты знаешь подробности? – император молниеносно вскочил со своего ложа и уже в один момент стоял рядом с супругой. – Ты многое знаешь из жизни Агапии и её дочери?

– Ты хотел бы её дочь только как подарок для других или для себя тоже? Я же знаю, как любишь ты божественные радости, Юпитер!

– Она мне интересна, я бы хотел увидеть её и попробовать, думаю, она прекрасна и могла бы быть мне второй женой, если я в ней разочаруюсь, тогда либо продам, либо избавлюсь от неё, пусть бежит дальше куда глаза глядят.

– То есть ты хочешь сказать, что при живой супруге ты хочешь ещё одну? Я не позволю занимать наше супружеское ложе другой! Есть я – и никого больше!

– Ты знаешь ещё что-то об этой девушке? Она правда так красива, как о ней говорят? Как она выглядит?

– Да, – естественно улыбнулась Приска, – она очень изящная, и твои мужи наверняка свернули бы себе шею, глядя на неё, и ты, кстати, тоже! – Приска заливалась громким смехом, нервируя этим утомлённого болью Диоклетиана. – У неё шикарные блестящие длинные волосы, думаю, дело здесь не в оливковом масле – у неё хорошие родовые корни и красота передалась по наследству. Знаешь, я чаще всего провожу время с её матерью, она помогает мне в моей женской болезни, а вот дочь я видела всего пару раз, красивая, ничего сказать не могу.

– Мне солгали, что у неё отвратительное лицо и ноги?

– Абсолютная ложь. Оставлю тебя одного, может, ты к утру передумаешь и оставишь в покое новую пассию, Юпитер. Я всё-таки отдаю тебе больше своей любви, чем ты думаешь, и к тому же – нельзя кого-то заставить любить. Как женщина тебе говорю.

– Сейчас мне нужны её родители, только от них я смогу получить её портрет, Приска, только родители смогут описать своего ребёнка! Когда они расскажут мне в подробностях, как она выглядит и где она может скрываться, – упростятся поиски. Сейчас её ищут, как иглу в Ниле, и сомневаюсь, что найдут.

Приска покинула супруга, оставив его наедине с мыслями: он воображал, как ему приводят её, необычную красавицу с острым, как восточные специи, характером.

***

Утренняя прохлада с ароматом роз наполнили комнату Рипсимии, словно сговорились оттянуть её первое пробуждение в стенах монастыря.

– Сестра, проснись, время молитвы, – к плечу Рипсимии притронулась Мания. – Поспишь немного позже, пойдём же, негоже матушку в первый день твоего послушания расстраивать. Идём скорее!

Рипсимия проснулась необыкновенно легко и быстро, в ногах не осталось и следа усталости от долгой дороги, тревожные сны и видения больше не преследовали, и она была от этого счастлива – всё самое страшное осталось позади. Мания схватила руку Рипсимии, и девушки побежали на утреннюю молитву – до её начала остались считанные минуты.

Настоятельница взглянула на Рипсимию и улыбнулась, та, в свою очередь, поклонилась, улыбнувшись в ответ. Молитва началась. Девушки склонили головы, повторяя вслед за игуменьей – тихо, еле слышно молилась и Рипсимия. Она никогда не слышала, как люди обращаются к Христу, но что-то внутри подсказывало ей, как правильно произносить молитву. Зал утонул в чистейшей тишине, лишь птица, заблудшая в пушистых ветвях, пыталась прервать дев. В огромные тяжёлые окна пробрался луч солнца, играя на белом мраморном полу и отражаясь на расписных стенах. Здесь веяло благодатью, смирением, казалось, что время остановилось, что ничто не потревожит старый монастырь, видавший не одну судьбу. По окончании молитвы Рипсимия подошла к настоятельнице, хотела поведать ей о своих переживаниях и видениях, преследующих её, но игуменья уже сердцем чуяла, что гостье монастыря неспокойно.

– На твоей душе лежит груз отчаяния или тоски, дитя моё? – обратилась она к девушке. – Что-то терзает тебя? Что гложет?

– Мне нужно рассказать вам кое-что, матушка. Я очень боюсь за жизнь родителей, за свою жизнь, а теперь и за жизнь сестёр. Меня наверняка разыскивает император Диоклетиан за отказ позировать его художникам, за отказ принадлежать ему. Когда я была в инсуле одна – мои родители отсутствовали в силу бесконечной занятости – в дверь постучали люди: мужчины со зверским желанием плоти в глазах, мне стало страшно. Они пришли якобы по приказу императора за тем, чтобы писать с меня портрет, ибо Диоклетиан слышал о моей красоте и хочет убедиться в правдивости слухов. Но я обманула его людей, обманула его, и теперь я боюсь, что его гнев погубит всё на своём пути.

– Пока ты в стенах монастыря Святого Павла – ты под защитой Бога и под опекой нас всех. Ничего не бойся. Тебе здесь будет всегда спокойно, другие люди к нам не приходят, ведь монастырь находится далеко от римского мира. Чудо, что Бог показал тебе дорогу в горы и ты встретила нас.

– И ещё я хотела бы попросить вас, матушка, дать мне работу – принести пользу обители и поблагодарить вас за большое сердце, за доброту, которой окутываете меня, словно тёплым пуховым плащом. Чудо свершилось надо мной: бродила я долго и трудной дорогой, потеряв всякую надежду, но вы спасли меня от дикого зверя под названием уныние.

– К чему у тебя лежит душа? Есть ли такой труд, который дарует тебе радость? – заботливо спросила настоятельница. – Человек счастлив сам и полезен другим тогда, когда занимается любимым и интересным делом. Если ты, дитя моё, трудишься, неважно, лёгкое иль тяжёлое ремесло ты выбрала для себя, и ты выполняешь работу с запалом, с желанием, с полной отдачей – ты будешь счастлива, и счастливыми буду и я, и девы, и все люди вокруг!

– Да, матушка, есть дело, и оно приносит в мою жизнь гармонию. Ранее я рассказывала сестре, что очень люблю цветы – забота о них для меня самая лучшая награда! – воскликнула Рипсимия. – Когда я была совсем маленькой, няня рассказывала мне о том, что цветы – это дети природы и за ними необходимо ухаживать, поить их чистой водой, разговаривать с ними, укрывать от холода, и ни в коем случае не причинять им боль, не ранить, не резать. К сожалению, образ няни стёрся из моей памяти, но те слова я помню до сих пор. Есть и второе дело, которое приносит мне радость, – плетение бус. Для начала необходимо собрать самые красивые камни, затем с помощью специальных нитей соединить их. Ну а далее – ловкость пальцев и фантазия мастерицы. Когда родители отсутствовали дома и мне приходилось коротать дни и ночи в одиночестве – я занимала руки работой, мелкой, но приятной и, думаю, полезной. Помню, как однажды к моей матери пришла женщина, очень богатая, она увидела в моих руках бусы – работа ещё не была окончена, но очень восхитила женщину, и она попросила продать ей украшение!

– Твоё дело принесло тебе не только духовное благо, но и материальное. Плетение бус может стать для тебя куском хлеба в худую минуту, верно, дитя моё?

– Верно, матушка.

– Тогда ты можешь делать ту работу, которая, по-твоему, принесёт всем нам пользу. Бог с тобой, он благословит тебя на добрые и полезные деяния, главное – не клади свой талант в старый сундук с ненужными вещами, – игуменья начертила пальцами невидимый крест в воздухе.

– Матушка, что значит «не класть свой талант в сундук»?

– Нет сомнений в том, что человек красив и полезен тогда, когда не прожигает жизнь в праздности и лени, а занят добрым делом. Но что же такое труд? Просто делать то, что велят? Тогда это рабство. Только невольный человек будет делать что-то по приказу, а человек свободный сделает по зову сердца. Ещё есть талант. Это то, что ты делаешь хорошо и с восторгом. То, что есть у тебя с рождения – это Божий дар. К примеру, Бог даровал тебе талант плести бусы, и в этом тебе нет равных; другая сестра воодушевлённо расписывает стены нашего монастыря, и достаточно ей взмахнуть рукой, как образы святых предстают пред нами словно живые; ещё одна послушница делает удивительную посуду из глины, которая украшает наш трапезный стол… Я буду благодарна тебе за помощь монастырю и буду благодарной во сто крат за то, что ты поделишься талантом своим с сёстрами, научишь их тонкому и кропотливому искусству, а мы научим тебя всему, что будет тебе интересным. Да, дитя моё, кто знает, может, ты научишь нас творить красоту и она поможет нам в трудные часы. Кто знает… Кто знает…

Настоятельница отпустила дев и осталась одна в огромном молельном зале.

ГЛАВА 5. ОТЧИЙ ДОМ

Агапия летала по инсуле, словно птица с раненым крылом, кричала, проклинала всё на свете, била посуду, бросала под ноги чаши – стены содрогались от гнева матери. Никто и никогда не смел трогать её дитя, и её любимая дочь доказала в который раз, что просто так она не дастся никому.

– Ты видел? Как это понимать? Это твоя вина! – кричала в лицо консула Агапия. – Наш ребёнок пустился в бега! Где теперь её искать? Чья это заслуга, что наш единственный ребёнок сбежал из родного дома?

– Только не перекладывай с больной головы на здоровую, Агапия. В чём моя вина? Откуда я знал, что Рипсимия захочет бежать? Думаю, тому была причина.

– Да всё потому, что ты приваживал к ней чужих мужей! Ты словно приводил их в театр, посмотреть да себя показать-расхвалить! Сердце выбирает любовь, а не ты или я!

– Я искал её, в чём ты меня упрекаешь? Мне тоже тяжело знать, что её нет здесь! Может, ей овладела любовная лихорадка и она сбежала от безответной…

Спор родителей Рипсимии прервал стук лошадиных копыт: к дому консула и личного врачевателя префекта приближались воины императора из элитной преторианской гвардии. Лица всадников закрывали массивные шлемы, они тянулись до ключиц, прикрывая сонную артерию; в руках их блистали острые мечи.

– Консул Гордиан! – крикнул главный из пришедших людей, – именем Диоклетиана немедленно откройте! Мы знаем, что вы здесь!

– Катитесь к Плутону! – из дома послышался женский голос. – Что вам здесь нужно?

– Нам приказал император доставить вас к нему! Или вы сейчас же откроете или мы вынуждены будем применить силу к консулу и его супруге!

– Агапия, прошу, не показывай свой нрав – открой им, они ничего не сделают ни тебе, ни мне. Пока мы занимаем высокие чины – нам ничего не грозит! – консул обратился к своей супруге, но в его голосе чувствовались ноты тревоги. – Открой им, иначе будет хуже.

Агапия последовала к дверям, но тут же отлетела от мощного удара – дверь выбил один из войска. Преторианцы не любили долгих разговоров, в отличие от дипломатов, их диалоги заканчивались применением силы и демонстрацией своего превосходства с помощью словесного угнетения противника. «Втоптать в грязь» – то, что нравилось и самому Диоклетиану, и его армии.

– Кто здесь посылал меня к Плутону, сейчас сам у него побывает в гостях! – воин схватил за волосы Агапию и потащил к выходу. – Иди за мной, консул!

Прежде чем усадить Агапию на лошадь, он повалил женщину на землю, ударив пару раз железным носком своей сандалии. Агапия нашла в себе силы встать, но чувствовала, как от удара всё темнеет перед глазами.

– Где ваша дочь?

– Надеюсь, скоро мы поменяемся ролями, грязный тупица! И ты будешь есть землю, заедая железным носком!

Лицо Агапии было залито кровью. Консулу не оставалось ничего, кроме как смотреть на избиение любимой женщины. Тот, кто более всего противился власти, становился её врагом, а любое проявление нелюбви к императору каралось римским правом и очень жестоко. Агапия слыла непокорной и своенравной женщиной и из-за этого не менее уважаемой, она всячески защищала свой дом от чужих людей, и потом, когда они покидали её инсулу и, казалось, победа была за ней – она рыдала громко и долго, содрогаясь от каждого звука.

«Сильная для всех и слаба для самой себя» – так она говорила дочери, охраняя её покой. Но против Диоклетиана невозможно было пойти – его интересовала лишь Рипсимия и её место обитания.

– Хорошо, что ты бежала, дочь, – вылетело из уст избитой матери.

– Верится мне, что ваша дочь плохо кончит, – начал разговор старший из императорских посланников. – Обманула посланных самим императором людей, сказала, что не является вашей дочерью! Сомневаюсь, что ей удастся скрыться от руки правосудия.

– Твоё дело следить за дорогой! – сквозь стиснутые зубы прошипела Агапия. – Можешь сделать мне подарок? Уволь от своего пустословия.

– А твоё дело, бестолочь, рожать наследников и прясть шерсть, помалкивая, а лучше – рассказать своей дочери, что есть хорошо и что плохо. Но видимо, роль жены и матери тебе слабо далась. Хочешь опять кровью умыться или посидишь смирно в этот раз?

***

Диоклетиан был вне себя от радости и предвкушал победу: он станет обладателем самого дорогого, что есть у девушки, и, пока родители Рипсимии будут находиться под его контролем, – она будет зависима от него.

Наконец консул и его супруга предстали пред великим императором: отец Рипсимии был изрядно уставший, а её мать стояла с гордо поднятой головой и расправленными плечами, словно воительница, готовая идти в атаку. Молчание прервал Диоклетиан:

– Ты очень красивая, Агапия, теперь понимаю, почему твоя дочь не даёт покоя мужчинам. Не будь у меня жены, а у тебя мужа – забрал бы тебя к себе, – Диоклетиан усмехнулся, показывая белые острые зубы. – Вижу на белой коже следы твоего нрава. Мне очень жаль, что тебя избили, но избили не просто так, верно?

– Я не знаю, где моя дочь! Что тебе от неё нужно?

Один из тех, кто привёл родителей Рипсимии к императору, пользуясь моментом, ударил женщину по ногам, и она упала на колени. Воин угрожающе добавил:

– К римскому владыке нельзя обращаться в неуважительном тоне, произносить в его сторону «ты», повышать тон и доказывать свою правоту без его разрешения.

– Ты хочешь знать, зачем вас притащили сюда, таких занятых и важных особ? – с притворной вежливостью спросил Диоклетиан. – Я с глубоким уважением отношусь к твоему мужу, он сделал очень многое для Рима, я уважаю тебя, Агапия, за то, что помогаешь не только префекту крепко стоять на ногах, но и моей супруге в её делах женских. Вы и дальше получали бы мою милость, если бы не ваша дочь. Хотелось мне осчастливить её, взять в жёны и дать беззаботную жизнь, ведь такого вы желали для своего чада, так? А дочь ваша оказалась предательницей – любой другой вмиг обезглавил бы её, но не я. Я дам ей шанс. Дать ей шанс, консул, как думаешь?

– Прошу, мой ребёнок, вероятно, испугался мужей, пришедших к нашей инсуле: страх парализовал её разум, и она сделала ошибку – на обман пошла. Прошу поверить, ибо говорю я правду и ничего кроме правды.

– Что мне с вами делать – это вопрос другой. Наказать вас за ошибки в воспитании? Научили ребёнка врать, тем более самому Юпитеру! Верховный бог теперь просто обязан покарать вас! Но так уж и быть, сегодня моё настроение весьма удовлетворённое, присаживайтесь и поведайте мне о своей дочери всё. За неповиновение императору или за ложь я вынужден буду казнить вас – прилюдно или тайно – выбирать вам.

– Наша дочь очень красивая. К сожалению, мы с супругой не сможем описать её, необходимо, чтобы император сам увидел её воочию, мы же подолгу отсутствовали в стенах дома и не заметили, как успело наше чадо превратиться из любопытного ребёнка в роскошную девушку.

– Видел ли император рассвет над морем, когда гладкое бирюзовое полотно воды то бледное, то насыщенное, яркое, завораживающее и ничто не может нарушить его покой: ни крик чаек, ни сонное плескание рыбы, ни шаги путника по влажному жёлтому песку, – Агапия улыбалась и без устали говорила о морских пейзажах, пытаясь заговорить Диоклетиана, отвести его от мысли о её дочери.

Император почувствовал, что добром от этих людей не получить портрет девушки и где она может находиться – они тоже не знают, а если и знают – не признаются в этом. Он схватил в руки табурет и со всей силы разбил его о пол – щепки разлетелись в разные стороны, зацепив руки консула и его жены. Несколько людей Диоклетиана в ту же секунду подлетело к нему, но тот жестом остановил их. Стражи застыли, словно каменные статуи.

– Нанести консулу тридцать ударов в спину, по рёбрам, по шее и один удар по устам. Супруга консула может служить утехой воинам, желающим ласки и тела женщины, – пусть пользуются её телом столько, сколько захотят, а как надоест, могут лишить её жизни любым удобным способом, – жестокий правитель Рима знал, что нет ничего унизительнее и страшнее для мужчины, чем насилие над его женщиной.

– Стойте! Прошу отпустить мою жену – её вины нет ни в чём, разве что в остром языке, который она не может держать за зубами. Если хотите отыскать нашу дочь, тогда ищите худых и стройных девушек с глазами цвета пустыни – утром глаза Рипсимии желтоваты, прозрачны, как сладкий мёд с первых трав и цветов, а к вечеру они становятся тёмными как ночь.

– Один из художников, посланных мною в ваш дом, успел разглядеть кое-какие черты лица вашей красавицы, но я хочу знать больше подробностей.

– Не говори ничего ему, прошу! – кричала Агапия между всхлипами. – Её схватят и заставят принадлежать ему! Не говори ничего, хватит! Остановись! – молила бедная и отчаявшаяся женщина, но муж будто её не слышал и продолжал говорить с императором.

– Если бы её увидели в Элладе, из-за неё началась бы война – из-за красивых женщин страдают не только мужчины, но и целые государства.

– Гордиан, повторюсь, ты уважаемый человек, верно служащий государству римскому, и, невзирая на омрачающие твою репутацию давние события, успел ты оправдать своё имя, сохранить лицо пред народом. Позволь тебе напомнить об украденном кольце: не разрешай истории повториться, сейчас же не позволь себе оступиться во второй раз, ибо прокуратор уже не спасёт от мгновенной гибели, даже если ты не виновен. Продолжай рассказ, а супругу твою я отпускаю.

Диоклетиан велел отпустить Агапию, но та покидать владения императора не спешила, наоборот, задержала свой ход и, обернувшись, произнесла:

– Ты поймёшь мою боль, если с твоим ребёнком что-то произойдёт, – тогда ты не сыщешь себе места ни на земле, ни под землёй! Она сбежала из Рима потому, что не любит тебя и не хочет быть твоей наложницей! Не мил ты ей! Не мил и не любим! Теперь моё чадо из-за твоей похоти вынуждено скитаться по миру! С этого дня я прекращаю лечение Приски и больше не хочу видеть ни тебя, ни твоих зверей у себя в доме!

– Пусть идёт. Не трогай. Она уже и так получила своё, – император обратился к старшему воину.

Диоклетиан провожал Агапию равнодушным взглядом, но внутри него кипел Везувий. Самое страшное то, что ни одна женщина не посмела говорить ему в лицо такие слова, более того, правдивые.

Император остался с консулом наедине, и всё, что касалось прекрасной девушки, стало известно римскому диктатору из уст её же родного отца.

– Что же, Гордиан, ты и твоя супруга полностью оправданы и свободны – можете далее делать то, что делали. Тревожить вас не стану. Живите своей жизнью, но будьте готовы к ударам судьбы. Это не последний.

Консул Гордиан вышел от императора, не чувствуя земли под ногами, глаза будто покрылись пеленой, по телу бежала дрожь. Он опустил голову, словно безвольный раб, получивший розгами по шее, ноги не хотели, но продолжали идти. Слёзы из грустных глаз лились ручьём, и он был не властен их остановить. Самое дорогое, что есть у него, – это жена и дочь, и сегодня он по своей вине утратил обеих.

– Глупый! Глупый! Глупый! – сокрушался он. – Какой же ты подлый! Какая низость! Отдать императору дочь во спасение собственной жизни? Да это верх эгоизма и цинизма! Но у меня не было выбора! Он убил бы и меня, и мою жену! Что я должен был сделать? Что? – консул неожиданно крикнул во весь голос. Прохожие оборачивались, вытаращив глаза на консула, как на сумасшедшего.

***

Отец Рипсимии не находил себе места: в каждой минуте своего сна он умирал, но поутру просыпался снова от собственного голоса разбитым и потрёпанным. Казалось, что его лицо уже не из этого мира, таким оно стало мрачным с глубокими морщинами, седые волосы вмиг превратили его в старца. Он всматривался в глаза Агапии, как в зеркало, и боль колола его сердце тысячами игл – самая красивая женщина, которую он любил и которая так и не смогла его полюбить, иссушена временем, горем. Была бы его воля, он бросился бы к ногам жены и дочери и, целуя их, просил бы прощения.

Искал ли он дочь?

Когда Агапия показала ему прощальные слова дочери, он был вне себя от ярости: горстка земли, камень, пыль, лист – консул исследовал каждый клочок Рима, раздавал монеты бродягам, лишь бы те вспомнили, видели ли они одиноко идущую девушку.

– Где тебя найти, моя небесная сила? Боги, почему вы молчите?

Но боги не отзывались.

***

Диоклетиан бродил в тени эвкалиптовых деревьев, укутавшись в белую тогу. Император любил этот цвет, подчёркивающий его фарфоровое лицо. Душный день утомлял, и правитель Рима решил спрятаться от горячего воздуха в деревьях, там царила приятная прохлада и тень. Солнце сюда не пробиралось.

– У тебя есть время, Юпитер? – голос Максимиана затерялся между ветвей.

– У меня есть всё! Власть, монеты, силы, нервы и даже время. Только когда я иду на войну или наслаждаюсь женщиной – у меня его мало, а когда прохаживаюсь в одиночестве в саду или пихтовой аллее – много. Что случилось, Геркулес, хочешь отнять его у меня? – рассмеялся император.

– Я пришёл с вестями, Юпитер, и они мало осчастливят тебя. Бессмысленны наши поиски! Знаешь, сколько в Риме, Тибуре, Помпее и даже в Тускуле красивых девушек? Считать – не сосчитать! Мы ищем пустоту, друг!

– Ну, может, ты и ищешь пустоту, а я сумел поговорить с родителями девушки и много чего разузнать. Рипсимия, худая с карими, слегка желтоватыми, как песок, глазами и тонкой талией – её отец сказал мне, что стан красавицы можно охватить двумя руками. Да, ещё забыл! Волосы! Блестящие и аккуратно уложенные – она делит их на две части и завивает в виде змей. Волосы длинные тёмные, ближе к земляному цвету.

– Кажется мне, верный друг, что у нас будет великий пир! С рядом твоих реформ Рим просто расцвёл! А просвет в поисках твоей любви – это и правда грандиозный успех! Объединим эти великие победы в единый праздник! – Максимиан наигранно хохотал во всю глотку, а затем его неестественный смех подхватил и Диоклетиан.

…От тяжёлого дыхания людей императора становилось душнее в Риме: легионеры расхаживали по городу и его округам, размахивали пышными гребнями, расползались по земле, словно муравьи. В их руках – меч, которым они открывали двери чужих домов, заглядывали в спальни дев, допрашивали каждую и разочарованно уходили ни с чем. Здесь не было похитительницы сердца императора.

– Ты Рипсимия? – фырчали воины Диоклетиана и подходили к одной, другой, третьей девушке, но те попросту округляли глаза от испуга.

Армия шла дорогами, минуя голые поля, пушистые заросли кустарников. В попытках отыскать пропавшую легионеры заходили в дома, охотно проводили ночь с хозяйками инсул или их дочерями, а с наступлением рассвета отправлялись в путь – они не могли вернуться к императору с пустыми руками.

ГЛАВА 6. СПАСАЯ ОДНУ ЖИЗНЬ – СПАСАЕШЬ ВСЕХ НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ