Ритмы истории

Ссылка по сноске #9

Вокруг личности Петра не одно столетие происходят дискуссионные схватки. Как правило, историки и публицисты, для которых смыслом прогресса является государство, отзываются о Петре положительно; те же, для кого приоритетно общество, — с осуждением. Нам предстоит не столько высказать свое отношение к этому государю, сколько найти ему место в ряду периодов, тем более, что вслед за формированием XVII века наступает «развилка», т. е. можно двинуться в сторону реакции, можно — в сторону патернализма. А может быть, Петр избрал свою дорогу?

К сожалению, и Петру I, и прочим государям не удалось выбрать нечто третье. Его политика, часто отождествляемая в истории с реформизмом и модернизацией, несет в себе явные черты реакции. Переворот 1689 г., в результате которого Петр получил реальную власть, положил конец планам фаворита правительницы Софьи Алексеевны Василия Голицина начать умеренные преобразования в пользу введения парламентарных институтов[2] (своего рода подтверждение победы над «бухаринизмом»). Дальнейшие преобразования Петра, какими бы западными вывесками они ни прикрывались, всегда преследуют одну цель — изыскать средства накачивания мускулов государства. Попытка стрельцов, доведенных до отчаяния непривычными для них условиями службы, сопротивляться этому курсу (стрелецкий бунт 6-17 июня 1698 г.) вызвала первую волну широких репрессий. Проведенный осенью того же года «стрелецкий розыск» привел на плаху около тысячи стрельцов[3].

Вспомним 1929 год. Сталин и его подручные приступают к радикальной перестройке общества. В чем ее смысл? Самоуправляющееся крестьянское хозяйство уничтожается (равно как и хрупкая, но экономически эффективная сеть самоуправляемых кооперативов)[4] и заменяется абсолютно послушной системой крупных сельских «мануфактур» — колхозов. Официальная пропаганда кричит о том, что сообща легче можно будет применять трактора, но эта идея еще ничем не подкреплена — тракторные заводы пока лишь в проекте. Когда же производство наладится — технику оставят у государственных МТС. Зато председатель колхоза не сможет отказать в поставках правительству. Председатель, а не крестьянин распоряжается хлебом — голодать он будет последним, однако перед НКВД отвечать — первым.

Огромная масса колхозного хлеба должна быть направлена строителям гигантских заводов (гигантами легче управлять неповоротливой бюрократии), производящих не то, что нужно крестьянам, а то, что пожрет военно-промышленный комплекс и другие части государственного организма.

Такая система не терпит инакомыслия, зато нуждается в большом количестве специалистов. Сделать из специалиста конформиста, загнать крестьянина во «второе крепостное право» может страх — проводятся показательные политические процессы («Промпартии», «Трудового крестьянского союза», меньшевиков), начинаются массовые репрессии против крестьян.

Военная истерия (при том, что на Россию никто не нападает) сочетается с готовностью расширять торговые отношения с Западом. Причем Россия выступает в качестве сырьевого придатка (растет экспорт дешевого хлеба, древесины и т. д.). Этому немало способствует все более широкое применение рабского труда (концентрационные лагеря). Несмотря на пропагандируемую враждебность к Западу, СССР охотно покупает зарубежные технологии, приглашает специалистов. Стремясь превратиться в мировую супердержаву, СССР опирается во внешней политике не на интересы населения, а на возможность вмешательства в зарубежные конфликты (опора на Коминтерн, широкие операции НКВД за границей, включая похищения политических деятелей).

Не такой ли план лежал в основе политики Петра I? Рассмотрим под этим углом его преобразования. 1699 год — удвоение налогов с купцов под предлогом введения муниципалитетов. Муниципалитеты потом легко были вмонтированы в систему абсолютной монархии, а налоги продолжали быстро расти. Постепенное сведение на нет власти высших коллегиальных органов, способных принимать самостоятельные решения. Сталин пытается это делать, но дважды терпит поражение — в начале 1930 года — крах первого этапа коллективизации; в 1932 году «дело Рютина» (последователя Бухарина), потребовавшего устранения Сталина «любыми средствами». Попытка Сталина добиться расстрела Рютина не удалась вследствие сопротивления Политбюро.[5] Причина особенностей сталинского правления кроется и в том, что цари в 1671–1698 гг. провели «дополнительную» подготовку к введению абсолютизма (об этом периоде «выпавшем» из XX века, мы уже упоминали) и имели больше «конституционных» оснований на единоличную власть. В то же время при большевиках существует абсолютизм Политбюро, которое и можно рассматривать в этот период в качестве «коллективного Петра». Позднее Сталин догонит абсолютных монархов XVIII века.[6]

В 1700 г. казна накладывает руку на церковные доходы. Откровенно фискальный характер носит городская реформа. Дополнительный канал поступлений открывает денежная реформа (новое, более аккуратное, чем в XVII веке, введение медных денег) — монетный двор за два послереформенных года увеличил производительность в девять раз (9, с. 78). С началом Северной войны (Петру, в отличие от его аналогов, представился случай ввязаться в драку)[7] резко возрастают налоги, что вызывает разруху и голод, поборы взимаются со всего — с бород, цвета глаз, гербовой бумаги. Но главное достижение этой политики — окончательное закрепощение крестьянства: в 1718–1721 гг. проводится всеобщая перепись населения, и теперь каждый крестьянин закреплен за определенным поместьем (словно колхозом). Конечно, приусадебный участок колхозника гораздо меньше крестьянского надела, но ведь эта разница количественная. XX век несет с собой больший индустриализм, норовя и сельское хозяйство перестроить по образцу фабрики.

Но и в патриархальном XVIII веке властителей тянуло к индустриальной революции (не менее, чем Сталина, Кирова, Куйбышева и Орджоникидзе). Симпатизирующий Петру исследователь В. И. Буганов пишет: «Основа основ жизни всякого государства — труд народа, развитие промышленности и сельского хозяйства, торговли и транспорта. И Петр, прекрасно это понимая, немало усилий и нервов тратил для организации строительства мануфактур и торговых судов, дорог и каналов, мобилизовывал большие массы людей, крестьян и горожан на различные работы, а дворян и купцов поощрял и понуждал служить в армии и на флоте, в учреждениях и конторах, в лавках и на ярмарках. Люди гибли тысячами на стройках и заготовке леса из‑за голода и холода, плохого жилья и убогой одежды» (9, с. 129).

Не только труд народа, но и кости его стали фундаментом петровского, равно как и сталинского, государства. В погоне за процветанием крупных предприятий-монополистов Петр и соратники «принимали меры к свертыванию мелкой промышленности там, где основывали крупные заводы» (9, с. 130). Как и при Сталине, и даже в несколько больших масштабах, индустриализация Петра I была основана на применении рабского труда. Царю не нужно было собирать по всей стране «врагов народа», он просто приписывал к заводу местных крестьян, обрекая их на каторжный труд. Впрочем, позднее (в 30-е годы XVIII века по «романовскому» календарю) Сталин догонит своих предшественников, закрепостив рабочих в 1940 году.

Военизация общества преобразила и правящую элиту. Прежде всего, был нанесен удар по хозяйственным боярам. Весь господствующий класс теперь отрывался от своих хозяйств и должен был нести пожизненную административно-военную повинность. Из дворян выстраивалась четкая чиновничья иерархия, основанная на беспрекословном подчинении нижестоящих вышестоящим (словно ВКП(б) после 1929 г.). Феодалам было просто недосуг заниматься воровством крестьян друг у друга, а тут еще перепись грянула — крепостное состояние превращалось в безысходность. Необходимо было поставить последнюю точку — ликвидировать утечку крестьян на Дон, к казакам.

Осенью 1707 г. сюда прибывает князь Ю. В. Долгорукий для сыска беглых. Но — «с Дону выдачи нет». Начинается восстание, оно очень быстро поддерживается крестьянами соседних губерний. В 1929–1932 гг. крестьяне также отвечают восстаниями на введение «второго крепостного права». В обоих случаях подавление отличалось особой, показательной жестокостью — с тысячами казней, со ссылками, выжженной землей.

Все это преследует лишь одну цель — укрепить всевластие и военную мощь сверхцентрализованной бюрократической элиты. Во внешней политике это выразилось в «прорубании окна в Европу», где можно реализовать добытое рабским и крепостным трудом сырье и продовольствие. Сталину в 1932 году для расширения торговли не нужно было захватывать Прибалтику — в его распоряжении был Ленинград. (Все‑таки Сталин выполнит эту задачу XVIII века, оккупировав Прибалтику в 1940 году. По «календарю XVIII века» — это конец царствования Анны Ивановны. В XVIII веке подобная задача выполнялась на протяжении всего периода реакции, т. е. до 1953 года по «календарю XX века»).

Захватив прибалтийские порты, Петр, как и сталинское руководство, начинает вывозить из страны хлеб и лес, природные и продовольственные ресурсы в обмен на изделия промышленности, превосходящие по качеству отечественные. Поскольку масштабы эксперимента в XX веке были крупнее, чем в XVIII, Петр I привел народ к бедственному положению, а сталинское руководство поставило его на грань вымирания (голод 1932–1933 годов). Зато наши продукты на внешнем рынке были самыми дешевыми даже в момент всемирного кризиса перепроизводства 1929-33 гг. Деньги «на оборону» и безбедное житье у элиты имелись.

Важным элементом поддержания порядка в этой сытой, но недостаточно еще дисциплинированной элите, стала политика ограниченных репрессий. Когда вокруг царского сына Алексея объединились люди, не желавшие нести ответственность за происходящие в стране перемены, началось печально известное «дело царевича Алексея». Алексей Петрович по характеру своему не мог пользоваться теми методами, которым был привержен его отец. Поднимать Россию на дыбы он не хотел, а на дыбу не мог: «Привлек его Петр и к организации борьбы с участниками третьей Крестьянской войны на Дону и в прилегающих к нему областях. Как и в остальном, Алексей Петрович проявил незаинтересованность, халатность» (9, с. 151–152). «Незаинтересованность» в организации подавления собственного народа путем массовых пыток и казней — это ли вина перед историей?

У царевича было два выхода — или постричься в монахи (читай: заключение), или покинуть Россию. Он предпочел второе. В сентябре 1716 года царевич бежит в Италию. Этот поступок был пощечиной всей политике царя: «Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что неслыханно не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданых, чем какую обиду и досаду и стыд отечеству своему учинил,» — писал Петр (9, с. 158–159). Чтобы возвратить сына, отец идет на дипломатические демарши, но решающую роль играют обещания самому царевичу: «Что просишь прощения, которое уже вам пред сим чрез господ Толстого и Румянцева и словесно обещано, что и ныне паки подтверждаю, в чем будь весьма надежен» (9, с. 160). Слово Петра, однако, оказалось не надежнее сталинского. Сначала царевича заставили выдать сообщников, затем у них под пытками выбили показания против него же, напоминающие фантасмагории сталинских процессов (например о том, что предусматривалось истребление петровских сподвижников, а возможно, и всего населения страны). В июне 1718 г. начали пытать и самого царевича. 24 июня послушный Петру I Сенат вынес смертный приговор, но 26 июня царевич умер (возможно, он был задушен по приказу милосердного отца).

Удивительно (а может быть, и естественно), что советские исследователи предпочитают держать в этой истории сторону Петра, аргументируя материалами пыточного следствия. Это то же, что на основании материалов процесса «Промпартии» доказывать реальность ее существования.[8] Вообще дело царевича Алексея воскрешает в памяти события менее далекого прошлого: дело «право-левацкого двурушнического блока», «дело М. Рютина», «Заграничные операции НКВД», а также побег Мясникова из страны. Но прежде всего здесь следует остановиться на фигуре выдвиженца Сталина — Сергея Сырцова.

Механизм восхождения к вершинам власти в XX веке менее подвержен случайностям, чем в предыдущие периоды, когда на престоле оказывались «помазанники волей божией», а царевичи могли расходиться с царями во взглядах. С. Сырцов был сыном своей партии. Он шел на чудовищно жестокие акции (подавление казачьего восстания в 1919 г.), на поддержку беспринципных действий при разгроме оппозиций. Но в отличие от Сталина, оправданием этому было не стремление к власти, а фанатичная уверенность в том, что социалистическая идея принесет людям счастье. В 1929 г. Сталин делает Сырцова Предсовнаркома РСФСР. На премьера обрушивается поток информации, которая приводит к крушению его веры в правильность политики Политбюро. Он видит результаты перегибов в коллективизации и выступает против них. Показному характеру успехов первой пятилетки Сырцов посвящает свою статью «О наших неудачах, успехах и задачах». Единомышленниками его становятся видные большевики «с безупречным прошлым». Это: В. Ломинадзе — первый секретарь Закавказского крайкома; один из организаторов комсомола — Шацкин; некоторые члены ЦК. Начинаются обсуждения происходящего, их участники приходят к выводу о необходимости приостановить безудержный рост промышленности. Как станет известно, одновременно действует и кружок сторонников программы Бухарина, который выступит позднее в «деле Рютина».[9]

В 1930 г. за кордон бежит известный своей оппозиционностью Мясников. Он обращается к мировой общественности с разоблачениями сталинского режима. Сырцов отвергает «метод царевича Алексея» и решает выступить с тем же внутри страны. В августе 1930 г. выходит брошюра «К новому хозяйственному году», где Сырцов пишет о том, что бюрократизм подмял под себя задачи пролетариата, о необходимости сузить фронт строительства, тем более, что пущенные заводы на самом деле представляют собой «потемкинские деревни», при том, что рабочие живут хуже свиней, но и свиньям тоже живется плохо.

Заявление Сырцова было поддержано в обращении Закавказского крайкома партии.[10] Их совместное выступление было рассчитано на партийные верхи и потому закончилось полным провалом Сырцова и Ломинадзе. Многие их сторонники были сняты со всех постов и исключены из партии.[11] В 1932 году к еще более серьезным репрессиям привело распространение письма М. Рютина. Направленное лично против Сталина, письмо стало поводом для требования Генсека расстрелять Рютина. Но Политбюро — не Сенат. Абсолютная власть еще оставалась в руках этого органа — участники «рютинского дела» отделались тюремным заключением и были уничтожены позднее.

Ловя историю на повторах, мы должны остановиться и на расхождениях, вызванных характером эпохи. Во-первых, XX век отличается более развитым индустриализмом. Человек становится не только рабом начальника, но и рабом машины. В то же время применение машин делает начальников гораздо более могучими в разрушении природной среды. «Высокие горы сдвигает советский простой человек.» Отсюда — большая масштабность сталинских начинаний в сравнении с петровскими, их большая разрушительная сила, большее количество жертв. В то же время и Петр склонен к индустриальной логике всеобщего подчинения, к игнорированию законов природы. (Один выбор места для новой столицы чего стоит!).

Во-вторых, Петр не собирался уничтожать коммерческую инициативу и ее носителей. Он только хотел подчинить их своему контролю. Для всей эпохи романовской России характерно равновесие купечества и дворянства, их мирное сосуществование. Не купцы составляют оппозицию режиму. Они в крайнем случае попросят чего, и снова довольны, а на фронду, на заговор идут те же дворяне-диссиденты.

В-третьих, крепостное право Романовых глубже и прочнее сталинского, оно — фундамент эпохи. Сталину так и не удалось окончательно закрепостить крестьян (это подмечено А. Солженицыным «В круге первом» — молодежь может ускользнуть в город). Романовы не только справились с закрепощением крестьянства, но и пошли дальше. Помещики стали отрывать крестьян от земли и продавать их в розницу. Такие крестьяне становились собственно рабами. Сталин, со своей стороны, компенсировал «недостаток» порабощения людей созданием крупных рабовладельческих хозяйств системы ГУЛАГ.

1717 год и 1932 год — переломные в развитии реакции. Система сложилась, нанесла первый оглушающий удар по обществу и теперь приступила к обескровливанию общественных тканей. Но и этот процесс идет неравномерно. Система-паук устает, боится лопнуть и потому время от времени переводит дух. Первая такая остановка — 1721 и 1934 годы. Окончание Северной войны, кажется, успокоило Петра I, a его преемники просто «распустили» бюрократию и народ. Первой разрешили увиливать от службы и погрязать в роскоши, а второму — платить меньше налогов (1729 г. — снижение налогов).

Ссылка по сноске #11

Патернализм. Александр I (1801–1825) и Н. Хрущев (1953–1964).

1801 год. Период начался с переворота (в 1953 г. — почти с переворота). Затем — выступление военных против наиболее влиятельного участника переворота Палена, отставка его 16 июня 1801 г. (дело Берия. Правда, здесь не совсем вызревший патернализм начал со смертной казни бывшего члена Политбюро).

1801–1805 гг. Первые, скромные реформы. Допускается некоторое оживление независимой от дворянства экономической активности купечества, возникает возможность выкупа крестьян на волю целой общиной. (Меры руководства КПСС были скромнее, но тоже несколько облегчили положение крестьянства). Государева «Грамота Российскому народу» провозглашает эпоху законности, гарантом которой является монархия (XX съезд КПСС декларирует эпоху законности, гарант которой партия).

Планируемые реформы (прежде всего запрет продажи крестьян без земли, т. е. ликвидация рабовладельческого элемента крепостничества) встречали сильное сопротивление консерваторов, контролирующих коллегиальный орган власти: «Александр боялся встретить оппозицию Совета в очень важном для себя вопросе, оппозицию, с которой, если бы она оказалась сильной, он бы не мог справиться,» — пишет исследователь М. Сафронов (12, с. 178). Борьба с консервативным окружением заставляет императора идти против своих изначальных «конституционных» пожеланий. 5 декабря 1802 года он дал отповедь Сенату, который воспользовался своим правом признать незаконным решение государя. Это очень похоже на время хрущевского либеральничания с его играми в законность и всплесками волюнтаризма с постоянной борьбой в Президиуме ЦК. Тем не менее Александру не удалось уменьшить масштабы рабства в той же степени, что и Хрущеву в 1954–1956 гг.[12]

1805–1807 гг.[13] Вмешательство в европейский политический кризис, военные авантюры. Кончились они для Александра еще менее удачно, чем для Хрущева его политика в Венгрии и Польше. Наполеон отогнал Россию к ее собственным границам (Хрущев отстоял свою сферу влияния в Восточной Европе). В это время Александру, как и Хрущеву во второй половине 1956 года, было не до реформ.

1808–1812 гг. Подготовка реформ и первые административные перестройки — проекты и реформы Сперанского. Растет сопротивление консерваторов, дело движется к решительному столкновению в верхах (аналог первой половины 1957 г.). Но тут происходит вторжение Наполеона в Россию. Этот мощный внешний фактор, как ни странно, лишь облегчил те процессы, ради которых Хрущеву приходилось проявлять чудеса изобретательности — население мобилизовалось вокруг государя и ожидало от него преобразований после победы над врагом. Авторитет Александра упрочился с победой над «басурманом», и он мог предпринять серию пробных реформ.

1813–1818 гг. Секретная подготовка нового этапа реформ. Пробные реформы. Затишье в обществе (на календаре XX века — 1958–1961 гг.)[14], Александр освобождает крестьян Прибалтики без земли (хрущевское разрешение на паспорта крестьянам, послабления колхозам). На первый взгляд, император менее радикален, чем его аналог. Но не надо забывать, что освобождение колхозников сдерживалось институтом прописки, и что, сбежав в город, они попадали в кабальную зависимость от заводского начальства. Если еще вспомнить, что Александр бережно сохранял слой «черносошных» (государственных, а значит, независимых от помещика и почти независимых от далекого начальства) крестьян, то степени либерального патернализма обоих режимов уравняются.

1818–1820 гг. (аналог 1961–1963 гг.) — кульминация борьбы за преобразования в стране. Государь выступает в защиту конституционности. Александр I в Варшаве, жалуя полякам конституцию, отмечает: «Образование, существовавшее в вашем краю, дозволило мне ввести немедленно то (положение — А. Ш.), которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я с помощью божьей распространить и на все страны, провидением попечению моему вверенные» (13, с. 157). Начинается обсуждение этого беспрецедентного заявления и других российских проблем в прессе, но Александр грубо обрывает полемику руками цензоров.

В 1961 г. Хрущев выступает с новыми сокрушительными разоблачениями сталинской системы. Поддержанный многими заранее подготовленными к этому «сюрпризу» делегатами, Первый секретарь берет курс на форсированное построение коммунизма. У нас сейчас принято ассоциировать этот курс с утопией всеобщего изобилия. Но не надо забывать, что коммунизм, по официальной доктрине того времени, — это еще и общество всеобщего самоуправления, где отмирает государство. Хрущев, конечно, не собирался отдавать в новых условиях власть (в проекте Конституции, подготовленном сотрудниками Александра I, вся верховная власть тоже сосредоточивалась в руках царя (13, с. 185), но развивать в то же время «коммунистическое самоуправление» его заставляла доктрина. Сама идея совнархозов — координирующих органов местного хозяйственного руководства — уже исходила из необходимости приближения управляющих к управляемым. Разделение партийных организаций на городские и сельские также приближало власть к народу, хотя и не отдавало ее.

В то же время осторожность реформаторов, их всяческие «волюнтаризмы» (типа военных поселений в XIX веке или кукурузной политики в XX) раздражали и сторонников более радикальных реформ, и консерваторов. Естественный в таких условиях хозяйственный кризис вызвало движение масс трудящихся, которые ждали-ждали послаблений и улучшений, да и не дождались.

Литература:

12. Сафронов М. М. Проблема реформ в правительственной политике России на рубеже XVIII и XIX вв. Л., 1988.

13. Мироненко С. В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989.

Ссылка по сноске #22

*318* — 1725–1727 — смерть Петра I, правление Екатерины I, падение Меньшикова.

*518* — 1953–1954 — смерть Петра I, уничтожение Берия и ряда других руководителей МВД и МГБ.

*320* — 1727–1730 — правление Петра II и Верховного тайного совета, попытка провозглашения конституции.

*520* — Подготовка и проведение XX съезда КПСС.

*321* — 1730–1740 — правление Анны Иоанновны.

В СССР также был нанесен удар по вольнодумцам в конце 1956 г., но он не сопровождался отстранением реформаторов от власти и не перерос в стадию третьего уровня.

*322* — 1741–1768 — правление Елизаветы Петровны и Петра III. Реформаторский период Екатерины II.

*522* — 1957–1958 — победа Хрущева в борьбе за власть и социально-экономические реформы.

*323* — 1769–1773 — период правления Екатерины II поле Уложенной комиссии и до восстания Пугачева.

*523* — 1959–1960 — пауза в реформах Хрущева.

*324* — 1773–1775 — восстание Пугачева.

*524* — 1960–1962 — массовые социальные выступления в городах европейской части СССР, радикальный XXII съезд КПСС.

*325* — 1775–1801 — завершение правления Екатерины и правление Павла I.

*525* — 1963–1964 — завершающий период правления Хрущева (здесь больше аналогий именно с правлением Павла, чем с Екатериной, но параметры нормализации выдерживаются в правлениях обоих императоров — импульсивный Хрущев и его окружение, по настроению более близкое к екатерининским чиновникам, реализовали задачи периода быстро).

*326* — 1801–1820 — реформаторский период Александра I.

*526* — 1964–1965 — реформы Брежнева-Косыгина.

*327* — 1820–1825 — завершение правления Александра I, формирование заговора декабристов.

*527* — постепенный отход от реформаторства, формирование диссидентского движения в СССР.

*328* — 1825 — подавление восстания декабристов.

*528* — 1968 — завершение периода патернализма, последним импульсом для чего стало подавление «Пражской весны».

Ссылка по сноскам #33 и #40.

(страницы 287–294)

Синтезируется новый класс, который с трудом вписывается в социальную разлиновку XX века. Его представитель — человек умственного труда, рабочее место которого по большей части — за компьютером. Такой работник управляет техникой, но не людьми. Марксисты зачисляют его в рабочие. Но физическим трудом он не занимается. Этот полурабочий, полуинтеллигент имеет свой дом, и все больше занят своим хозяйством и мелким бизнесом. Живет он в основном вне города, хотя и постоянно связан с производством системами коммуникации. К тому же он владеет акциями и все активнее участвует в принятии решений на производстве. «Новый класс» укоренен в хозяйство, но подвижен, не терпит бюрократических препон. Он является основой гражданского общества, так как активен в отстаивании гражданских свобод, имущественно независим и подвижен. Поэтому мы будем называть его ГРАЖДАНСКИМ КЛАССОМ.[15]

Этому полурабочему, полукапиталисту[16] уже не нужен ни менеджер, ни профсоюзный босс. Он может найти применение своим силам в любой отрасли промышленности[17] (если эта отрасль уже компьютеризирована) и потому меняет место работы без мучительного процесса переквалификации. Именно этот класс обеспечил стабильность неоконсервативным режимам Америки и Европы, именно он их и погубит.

Дело в том, что, синтезируя гражданский класс как свою избирательную базу, неоконсерваторы (впрочем, во Франции это были социалисты) рушили многое, что им мешало, но не все. Демонтируется (хотя и не полностью) механизм государственного вмешательства в хозяйственную жизнь. Ведется подготовка к сносу таможенных границ Европы. Решительная внешняя политика оберегает Западный мир от угроз извне. Коммерческая свобода и свобода информации нужна рабочему-интеллигенту-капиталисту. Этот слой должен быть подвижным, чтобы втягивать в себя все другие слои, на которые было разделено общество XX века. Гражданский класс все менее терпим к тому, чтобы за него принимала решения администрация. Представитель гражданского класса достаточно раскован и просвещен и может спорить с начальством.[18]

Между тем, неоконсервативный режим, подготовив основу для новой эпохи, продолжает держаться за старую. Допустив революционные перемены, он начинает упираться, когда речь заходит об административных правах государства, о самом государственном централизме. Правительство не идет на уступки меньшинству, предпочитая подавлять его сопротивление. По-прежнему поощряется развитие атомной энергетики и военно-промышленного комплекса, что сдерживает переход к децентрализованным формам промышленности и энергетики и несет огромную угрозу окружающей среде. Но когда люди скучены, ими легче управлять. И, наконец, самое главное — правительство, демонтируя структуры государства, всячески поддерживает «государство в государстве» — администрацию монополий. Капитанам бизнеса присущи основные недостатки государственной бюрократии — их администрация построена по тому же принципу чиновничьей иерархии.

Поддержка частного государства монополий заставляет неоконсерваторов блокировать участие трудящихся в решении производственных вопросов, сопротивляться развитию самоуправления. Политика снижения налогов также приобретает однобокий характер — государство хочет кормиться, но не за счет командиров индустрии. Бремя налогов все более ощутимо для слоев, пострадавших от решительных мер «синтезаторов», и для гражданского класса. Бескомпромиссность правителей приходит в противоречие с характером того общества, рождение которого они подготовили. Грядет гражданская революция — импульс эпохи интеграции.

Первые проблески этой революции мы можем наблюдать в Великобритании — непопулярная мера правительства (введение косвенных налогов) вызывает широкую кампанию гражданского неповиновения. Грандиозные митинги, небольшие столкновения с полицией, выход на авансцену экзотических политических течений (троцкисты и анархисты), массовый отказ от уплаты налогов — беспрецедентные события для законопослушной Великобритании. О конкретных формах этого импульса в России легче судить не по первым симптомам в Англии, а по восточноевропейским аналогиям.

В Восточной Европе в период (не путать с эпохой) интеграции вошли Польша и Чехословакия. В обеих странах импульс интеграции представлял собой кампанию гражданского неповиновения (забастовки, митинги) с последующими переговорами политических сил и проведение выборов на новых принципах. Чего будет добиваться кампания гражданского неповиновения в России в середине первого десятилетия третьего тысячелетия?[19]

Увлекая за собой недовольных, гражданский класс сможет парализовать деятельность государств и административных структур. Сопротивление последних способно вызвать некоторые столкновения, но все же эта новая смута вряд ли будет особенно разрушительной.

Революция может протекать в самых разных ненасильственных формах — от вполне привычных (забастовки, митинги, блокады экологически вредных объектов, неуплата налогов) до необычных (бойкот официальных лиц, нудизм и т. д.)[20]

События импульса интеграции (*81*)[21] выльются в диалог социально-политических сил каждого региона. Общегосударственное единство будет, видимо, подорвано — именно в этот период у России возникнет шанс разделиться на десятки государств нормального европейского размера — свободный конфедеративный союз, объединенный-общими оборонительными интересами, культурными, экономическими связями, но не административными структурами «от моря до моря».[22]Результатом регионального диалога станет переформирование традиционных политических течений XX века — в каждом из них выделится авторитарное, централизаторское течение и крыло сторонников согласия, сближения с другими силами на принципах локального общества. Это размежевание первоначально вызовет немалую путаницу и противоречивые блоки и столкновения, что продлит смуту.

Вторым результатом импульса станет окончательный приход к власти в политике и экономике поколения перестройки — людей, которые хорошо знают свои права, любят порассуждать, скептически относятся к традиционным методам решения проблем (они были свидетелями взлета и падения «очевидных истин»), не лишенные организаторских талантов. Третьим результатом гражданского неповиновения и следующего за ним диалога может стать освобождение от административного контроля тех производств и территорий, которые готовы перейти к самоуправлению. Появление равноправного сектора, основанного на самоуправлении, и автономизация территорий подорвет устойчивость традиционной административно-индустриальной структуры общества. Многим революционерам будет казаться: еще один напор — и революция гражданских прав и самоуправления победит, монстр централизованной власти будет уничтожен.

Но эпоха интеграции коварна — она не уничтожает, а примиряет непримиримое. Большинство политических сил придет к осознанию того, что самоуправление и управление, гражданские права и бюрократия могут некоторое время сосуществовать. В зависимости от исхода борьбы в различных частях России могут возникнуть более или менее авторитарные режимы. Некоторые бюрократические образования будут разбиты системой делегирования (формирования вышестоящих органов власти из делегатов нижестоящих). Некоторые сохранят свою целостность и независимость от общества. Но само общество будет уже другим — самым влиятельным станет гражданский класс, будут преобладать самоуправление, индивидуальное и децентрализованное производство.

Образ жизни по сравнению с нынешним будет выглядеть даже чересчур патриархальным. Города опустеют и частично покроются лесом. Большой отток населения из мегаполисов уменьшит их до размеров начала XX века. Чтобы дать дорогу природе, специальные команды будут ломать асфальт. Основная часть людей будет проживать в небольших поселках. Жизнь в них будет вполне цивилизованной и не оторванной от внешнего мира — компьютерные и телевизионные системы связи начнут пополняться принципиально новыми. Расцветут эзотерические науки, что заманчиво и интересно, но не безопасно.

За вторую половину первого десятилетия XXI века новая общественная формация окончательно сформируется, экономические уклады утрясутся и придут в равновесие, схватка различных политических платформ будет ограничена сферой компетенции отмирающего государства. Политические новости будут восприниматься в обществе уже не так эмоционально, как прежде. Традиционная беспечность самоуправления во взаимоотношениях с государством может снова сыграть с обществом злую шутку. Не исключено, что период *82* уже на грани второго десятилетия XXI века сменится реакцией.[23] Она может прийти с разных сторон. Популярность человека, провозгласившего на волне гражданской революции основы нового строя, сможет стать основой для укрепления авторитаризма — «я дал, я и обратно взял». Психологическая усталость от самоуправления — необходимость то и дело самостоятельно решать свою судьбу, способна подтолкнуть человека к поддержке нового мессии. Сколько раз над общинным миром нависала машина деспотизма. Так может случиться и на этот раз. Экономической основой возрождения авторитаризма остаются интересы сохраняющейся бюрократии, расслоение предприятий и территорий на более и менее преуспевающие. Другой ресурс реакции — общинный коллективизм. Местные вожди, опираясь на групповой патриотизм, замкнутость общины, могут на короткое время установить в ней свой авторитарный режим.[24]

Все же период *83* не будет долговечным. Во-первых, информационные системы слишком развиты, чтобы позволить надолго изолировать человека от критической информации. Диктаторы не выносят дискуссий, но цензурировать телепатию и компьютерные системы трудно.

Еще одно испытание эпохи интеграции — ее конфронтация. Пройдя в 10-20-е годы через периоды *84* (установление гарантий гражданских свобод, когда они, наконец, достигают уровня Декларации прав человека; реформы политических систем на основе их децентрализации, федерализма), и *85* («застой», рост благосостояния, космические экспедиции), общество снова подходит к критической точке. К этому времени Россия будет выглядеть благополучной. Давно минули времена догоняющего развития, всесильных президентов и императоров, единого и неделимого Российского государства. Множество братских славянских стран вперемежку с неславянскими образовали союз на пространствах былой империи. Солидарность и духовная связь славян сохраняется несмотря на то, что между их землями лежат территории азиатских народов. Возможно, конечно, что дальневосточные славянские страны после развала США будут ориентироваться на тихоокеанскую цивилизацию. С другой стороны, дополнительным источником славянской солидарности может оставаться исламское и китайское давление с юга.

Однако в недрах каждого из этих обществ уже копится нервное напряжение. Коллектив сдерживает свободу личности. Оставшаяся, хотя и небольшая, государственная надстройка мешает общинам, рост населения воскрешает проблему перенаселения. А это означает возврат экологических проблем, конфликты из‑за дележа жизненного пространства. Накапливаются подвижные слои людей, оторванных от самоуправляющихся общностей. Это и социальные, и психологические типажи: безработные, авантюристы, нонконформисты, энергетически сильные личности. Прежде их втягивал в себя аппарат общественных организаций и отмирающего государства. Но гражданский класс не видит необходимости в сохранении бюрократии, не оставляя достойного места также многим извечным общественным типам, существование которых связано не только с социальными, но и с психологическими причинами — «комсомольские активисты», «пираты», «заговорщики» и т. д.[25]

Механизм конфронтации (видимо, 30-е годы XXI века) нельзя описать с помощью привычного для нас классового подхода. Это столкновение гражданского класса самоуправляющихся общинников и «хуторян» с одной стороны, остатков бюрократии — с другой, и разноликой массы подвижных автономных личностей — с третьей. Предсказать методы борьбы еще труднее — скорее всего, оружием станет «просыпающаяся» сейчас биоэнергетика. Разрушение коммуникаций общества, не рассчитанных на «диверсии», может оказаться страшнее автоматных перестрелок и ракетных атак.

Видимо, конфронтация приведет лишь к постановке проблемы — личности тесно в сообществе, людям тесно на Земле. Общество сможет найти способы защиты от «хулиганов» и утопить острые дискуссии в соглашениях (периоды *87* и *88*). Однако нонконформисты от этого не исчезнут. Они станут основой синтеза новой эпохи.

Синтезируется эпоха синтеза, но синтеза чего? Круг замкнулся. Эта эпоха должна подготовить основы перехода к чему‑то непостижимому, означающему конец человеческой цивилизации…

Ссылка по сноске #36

Возможно, хозяева России не придумают ничего умнее, как ввести чрезвычайное положение и, для пущего сходства с Февралем, распустить парламент.[26] Угрозы расправ не смогут остановить народное движение. В армии будет зреть демократический заговор, солдаты не захотят участвовать в карательных действиях. Ветераны оппозиции будут совещаться в ожидании дальнейшего развития событий. В крупнейших индустриальных центрах произойдет расширение стачечного движения.[27]

Войска могут открыть огонь по толпе, но в любом случае решающим событием станет переход отдельных частей на сторону населения, после чего режим начнет расползаться по швам. Непродолжительные стычки могут закончиться очень быстро, хотя есть опасность, что они станут началом затяжной гражданской войны.

Вообще в этот период (*66* — 1917–1918 гг.; *766* — ориентировочно 1992–1993 гг.)[28] вероятность гражданской войны в масштабах всей страны максимальна. По существу, все политические силы в 1917-м делятся на тех, кто разжигает гражданскую войну (преимущественно большевики, монархисты, часть анархистов) и кто пытается ее предотвратить (социалисты, часть анархистов, большая часть либералов).[29] В то время, как одни выступают за немедленное перерастание одной революции в другую или немедленное прекращение всякой революции (что одно и то же), организуют вооруженные демонстрации, переходящие в уличные столкновения, — другие налаживают продовольственные поставки, организуют местное и производственное самоуправление, готовят радикальную земельную реформу.

Возможно, что в 1992-93 гг. противостояние будет не столь ожесточенным. Дай Бог, удастся даже избежать длительных вооруженных конфликтов в России. Не исключено, что они будут носить лишь локальный характер. Это может способствовать укреплению во многих движениях сил, нацеленных на примирение. Коллеги по партии будут обвинять их в предательстве, но благодаря старым связям по оппозиционному движению 1987-91 гг., может быть, они добьются мира не за счет уничтожения и подавления всех остальных, а путем соглашения, направленного против большевистской воли к безграничной власти, большевистского иезуитства, которое может жить в любой организации.

В зависимости от того, какой вариант победит, и будет развиваться нормализация (ориентировочно 1993-96 гг., возможно и дольше).[30]

Этот период — быстротечное повторение трагической российской истории XX века с некоторыми поправками, которые может внести международная ситуация конца столетия, и возможный более мягкий переход к «нэпу» (кстати, в США именно так называлась экономическая политика «нормализатора» Р. Никсона, когда он, вопреки своей доктрине, вернулся к традиции экономического регулирования Ф. Рузвельта — пример наложения периода *72* на стадию *772*).[31]

Так или иначе, в 1993-м либо в начале 1994 года в стране возникнет некое подобие «нэпа». К власти окончательно придет поколение «детей застоя», воспитанное в номенклатуре КПСС, — циничные, прагматичные политики и предприниматели, уверенные в возможности эффективного государственного регулирования экономики и цивилизованной «твердой руки». Установится авторитарный, но сначала прагматичный режим, который допустит относительно свободное развитие частного сектора, но попытается регулировать экономику через «командные высоты», политику цен и заработной платы. Это, естественно, приведет к расстройству экономического механизма, а значит, к обострению фракционной борьбы в правящей касте. Фатальная неизбежность наступления нормализации не должна расхолаживать демократическую оппозицию в ее борьбе за демократию и самоуправление. Ведь от наших усилий зависит — примет нормализация характер авторитаризма на грани тоталитаризма (Пиночетовское Чили) или авторитаризма на грани демократии (США Никсона).

В связи с тем, что значительная часть интеллигенции отнесется к этому режиму резко отрицательно, будет считать его фашистским или тоталитарным, возможны репрессии против деятелей культуры и строгая цензура. Но механизм репрессий быстро начнет втягивать самих носителей власти, и единственной возможностью для них жить спокойно будет переход к более лояльной политике.

От степени терпимости режима к инакомыслию и свободной экономической деятельности зависит и исход борьбы вокруг развилки *772*-*773* или *772*-*774*, которая придется, скорее всего, на 1994 г[32]. Дело в том, что превращение России в классическую страну «третьего мира», которое будет знаменовать собой новый «нэп», приведет к неутешительным социальным последствиям. Массы безработных и малообеспеченных людей, вдохновленные недавним революционным опытом, придут в движение. На этот раз режим достаточно силен, чтобы справиться с волнениями. Но расправы могут подорвать остатки авторитета властей. В руководстве образуются различные фракции, которые по-разному видят пути выхода из кризиса. Это, естественно, чревато репрессиями одних кланов руководителей против других (37-й год в миниатюре). Поскольку такие дела оправдываются заговором, пострадает и множество ни в чем не повинных людей, косвенно связанных с «заговорщиками».

Но на этот раз общество не будет таким пассивным, как в 30-е годы. Инстинкт самосохранения поможет трезвомыслящим людям преодолеть страх. Большую поддержку получат приверженцы более либерального курса в руководстве. Оправившись от первого удара, они при поддержке интеллигенции и быстро возрождающейся оппозиции начнут провоцировать скандал. Авторитет высшего руководства будет подорван, углубится экономический кризис. А тут еще последует новый натиск национально-освободительного движения.[33]

В этих условиях произойдет резкая, возможно связанная с переворотом или своего рода Уотергейтом либерализация режима в России. Начнется официальное и на этот раз нешуточное расследование деятельности тайных спецслужб. Произойдет вывод войск с территорий бывших союзных республик (или начнется настоящее отступление после серьезных поражений). В повседневную жизнь снова войдут митинги и демонстрации, политические забастовки, протекающее относительно спокойно. Видимо, эта стадия *774* придется на 1994–1995 гг.[34]

Конечно, доживающий свое режим нормализации будет пытаться стабилизировать положение, восстановить свой контроль над обществом. Либеральные нормализаторы вскоре станут вполне консервативными. Но все‑таки очень быстро им придется уйти (скорее всего, в 1996-98 гг. и, может быть, в результате массовых выступлений протеста).[35]

Режим интеграции приходится на самый конец тысячелетия. Именно с этого момента начинается относительно длительный период, в котором элемент интеграции присутствует постоянно — *78* — интеграция в нормализации, *79* — синтез формации интеграции, *81* — импульс формации интеграции, и далее сплошная эпоха интеграции на целые полвека, если не больше. Интеграция в России всегда мимолетна, — 1–3% времени, отведенного на всю эпоху. Если это соотношение сохранится и далее, то эпоха интеграции продлится около полувека, а вся история России — еще лет 500.[36]

Нами уже были отмечены основные черты интеграции. Рассмотрим несколько особенностей этого периода, соответствующих культурным традициям нашей страны. Прежде всего — это попытка совместить вещи, на первый взгляд несовместимые — общественный контроль за производством и антибюрократизм, ослабление давления на власть снизу и большую отзывчивость к требованиям оппозиции, борьбу за чистоту окружающей среды и дальнейшее развитие «рискованных» направлений науки, попытки осуществления коллегиального руководства и конфликт исполнительной власти с партнерами по политической системе.

В этих противоречиях есть своя логика, она, естественно, накладывается на другие черты этого периода — прежде всего плюрализм и терпимость в различных сферах. Новый популизм пытается примирить всех, а это чревато противоречиями. Официально признаются многие крамольные идеи периода конфронтации. Они еще трудносовместимы с реальной системой общественно-политических отношений, но уже вполне соответствуют настроениям в обществе.

Народ устал от противоборства. Руководство страны в этих условиях старается идти навстречу самым разнообразным пожеланиям, но идти осторожно, чтобы не ущемить интересов ни одной из сторон. Поиск согласия в этот период не дает возможности проводить радикальные реформы, многое лишь декларируется, но уже сами эти обещания — достижение, равно как и долгожданная стабильность, повышение благосостояния населения. Именно в этот период стремление руководства совпадает с прежними призывами радикальной оппозиции — преодолеть отчуждение человека от собственности и власти: «Да, нужно вновь сделать французов индивидуальными владельцами Франции» — один из основных лозунгов В. Жискар д'Эстена (Жискар д’ Эстен В. Власть и жизнь. М., 1990. с. 316).

Это — заря будущей эпохи интеграции. Уже сейчас социальная структура общества претерпевает подспудные, но немаловажные изменения. На место официальных отношений «начальник — подчиненный» приходят более личные, можно сказать семейные, отношения. Коллектив передовых производств Японии, Швеции, США и даже иногда России все более превращается в единое целое, где исчезает четкая грань между начальником и подчиненным, собственником и работником. В то же время сам работник становится все более самостоятельным в принятии решений, а начальник начинает обслуживать его экономические нужды. Отталкиваясь от поиска эффективных форм организации производства, семейные, личные отношения проникают во все сферы экономики и даже в политику. В то же время они имеют и оборотную сторону: мафиизацию общества — возможно, самую большую опасность XXI века, если не считать экологических проблем.

Многочисленные идейные течения и формы собственности, рожденные в эпоху конфронтации и смятые железным XX веком, должны сблизиться и заложить фундамент нового, стабильного, хотя и недолговечного общества. Возможно ли это? Почему нет — обратимся хотя бы к политическим доктринам, внешне непримиримым, но вполне совместимым (даже если исходить из их собственной внутренней логики).

Сейчас наша страна отказывается от идеи коммунизма. Впрочем, от коммунизма ли? Согласно официальной доктрине и учениям коммунистических идеологов (начиная с XIX века) коммунизм — это общество без государства, общество самоуправления и равных экономических возможностей (т. е. общество без эксплуатации). Остальное — вторично. За коммунизм выступали, например, анархо-коммунисты, не разделявшие ни идеи диктатуры пролетариата, ни методов разрушения капитализма, которые использовали большевики. Недаром крестьяне, спасаясь от «военного коммунизма», собирались под знамена анархо-коммуниста Нестора Махно. Большевики, мечтая о коммунизме, в силу тоталитарной структуры своей партии и иезуитского характера политической стратегии и тактики, шли в прямо противоположном коммунизму направлении — укрепляли государство и неравенство. Идеи коммунизма никогда в России не были воплощены, Ленин их использовал для привлечения на свою сторону сплоченных люмпен-пролетарских масс, которые требовались для завоевания и удержания власти.[37]

Виновата ли в этом коммунистическая доктрина? Отчасти да: она содержит в себе немаловажное положение об общественной собственности, которую можно толковать и как собственность многих обществ тружеников (коллективная собственность), и как всенародную собственность всех (т. е. ничью) или как имущество государства (т. е. начальников). Столь удобная для подмен теория очень пригодилась тем, кто в момент катастрофы взялся строить новую империю. Потом коммунистическая теория была принесена в жертву режиму, как и поверившие Ленину пролетарии и интеллигенты. Но и сам по себе коммунизм словно тащит людей к авторитаризму. Анархо-коммунизм того же Н. Махно делает этого ветерана борьбы с коммунистами сторонником одного из наиболее авторитарных течений среди российских анархистов-эмигрантов.

В дальнейшем коммунистическая идея может эволюционировать в идеологию самоуправления, максимального развития демократии, поисков путей к социальной справедливости и сбалансированности. Кстати, так оно в большинстве случаев и происходит в Европе. Но для этого коммунистам необходимо пройти через покаяние и отказ от таких своих идей, как диктатура пролетариата и т. п.[38]

Мы уже заметили близость коммунистической и анархической идей. Анархия — безвластие, но не хаос, как ее привыкли понимать многие. В обстановке хаоса власть захватывает сильнейший, возникает диктатура преступных групп. А где власть, там уже нет анархии. Но государство — традиционное средство против беспорядка — само способствует неразберихе и самым страшным преступлениям. Отсюда и внимание теоретиков анархизма к возможности замены государства иными формами координации человеческих усилий — самоуправлением, федерализмом и т. д. Мы приведем здесь только одно из многих высказываний теоретика анархизма М. Бакунина, доказывающих, что анархизм не противостоит организованности, а только выступает против касты государственных чиновников. Бакунин считает, что после социальной революции должна возникнуть «организация общества путем свободной федерации снизу вверх рабочих союзов как индустриальных, так и земледельческих, как научных, так и союзов работников искусства и литературы, сначала в коммуну, потом федерация коммун в области, областей в нации, и наций в международный братский союз» (Бакунин М. А. Избранные сочинения. Т.5. С. 197).

В то же время большая часть направлений анархизма несет в себе идеи непримиримой классовой войны, неприятие любого соглашения с государством и предпринимателем и тем более — участия в органах власти. Однако наиболее мощные движения под знаменем анархизма проявляли в этих вопросах немалую гибкость. Так, махновцы на Украине и анархо-синдикалисты Испании во время гражданской войны входили в органы власти, а местами и руководили ими, что делало работу анархистов более продуктивной. Избавление от собственных устаревших теоретических положений свойственно анархизму, который не приемлет всяческие догмы вообще.

Еще одно течение социалистической мысли — социал-демократия — также имеет немало общего с коммунизмом и анархизмом. Прежде всего — это общая идея социальной справедливости и социальных гарантий, против нее не выступит ни анархист, ни коммунист, ни даже грамотный либерал. Общество должно предоставлять равные стартовые возможности всем своим членам.

Разнообразие социал-демократических доктрин не позволит нам здесь остановиться на каждой из них. Возьмем за образец точку зрения одного из ведущих теоретиков современной российской социал-демократии О. Румянцева, сформулированную в мае 1989-го, еще до начала его эволюции к либерализму. Румянцев выделяет ряд опорных ценностей, на уровне которых социал-демократия не отличается, например, от того же анархизма. Это гуманизм, благополучие, культура и коллективная свобода. Все эти ценности построены на фундаменте свободы.

Гуманизм рассматривается здесь как идейное раскрепощение личности; благополучная жизнь рассматривается как жизнь более свободная; культура определяет высокий уровень свободы выбора. При этом сама свобода должна существовать «для всех, а не для избранных», в чем, по мнению О. Румянцева, и состоит различие между социализмом и либерализмом (Румянцев О. Г. Об авторитарной модернизации и социал-демократической альтернативе. М., 1989. С. 10).

Создается впечатление, что иногда О. Румянцев не делает различия между требованиями, которые он предъявляет к обществу и практикой социал-демократов, оказавшихся у власти. Он провозглашает суверенитет личности, равенство возможностей в достижении благополучия, «свободный от принуждения труд, т. е. инициативное и творческое новаторство, направленное на полное самовыражение личности и эффективное обновление окружающей среды» (Там же. С.9). Воплощение в жизнь этих идей возможно лишь тогда, когда исчезнет общество управляемых и управляющих, протекционизм и социальное размежевание, пока не растворится и само государство — верховный суверен, превращающий лозунги суверенитета личности в пустые слова.

Ценности социал-демократов не совместимы с современным обществом государственности, индустриализма и жесткого социального размежевания. Почему же на практике социал-демократы стабилизируют именно это общество, и тот же О. Румянцев становится одним из творцов на редкость авторитарной конституции?[39] Как и большевистское крыло социал-демократии, ее классические представители пытаются добиться своих целей с помощью авторитарных средств. Но цель не оправдывает средства, а пожирается ими. Социал-демократы-большевики уже доказали это. В центр конкретных программ социал-демократии ставится государственное регулирование экономики, бюрократическое перераспределение богатств общества от тех, кто их заработал, к тем, кто не смог (или не захотел) заработать столько же. В этих условиях не желают работать ни те, кто отдает (а зачем, если все равно отберут неизвестно для кого), ни те, кто получает (а зачем — ведь все равно заплатят), и только огромный бюрократический аппарат методично создает иллюзию работы, что позволяет ему расширяться, поглощая все новые и новые средства.

Такая модель основана на совершеннейшем равнодушии общества — основная масса народа не участвует в принятии решений на производстве (за отсутствием самоуправления) и в обществе (в связи с тем, что крупнейшие политические партии уже монополизировали государственный небосвод), довольствуясь сытым застоем. Но сытость — понятие относительное: когда‑то и достигнутый уровень перестает удовлетворять. Нужны новые подходы, известный динамизм. Может быть этот динамизм даст либеральная доктрина свободного рынка и гражданских прав для всех? Впрочем, здесь начинается все то же противоречие целей и методов. Если на рынке господствуют предприятия, управляемые авторитарными менеджерами, последние легко договариваются, выкидывают с рынка чужаков и делают его не свободным, а монополизированным. В странах «третьего мира» это приводит к весьма плачевным последствиям для покупателя.

То же касается и гражданских прав. Достаточно ознакомиться с декларацией прав человека, чтобы понять, как несовместима она с практикой любого государства, даже либерального. В качестве примера возьмем хотя бы статью 19, которая провозглашает «свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ». Да какое государство допустит это? Оно спрячет от вас нужную информацию в одном из своих многочисленных сейфов, объявит ее государственной тайной, а если вы все‑таки ее добудете и попробуете распространить «независимо от государственных границ», вас объявят шпионом. Впрочем, и опубликовать опасную для существующего порядка вещей информацию непросто — средства массовой информации сконцентрированы в руках нескольких монополистических центров, имеющих свою собственную цензуру.

Противоречие благородных целей и традиционных методов коммунистов, анархистов, социал-демократов, либералов — не исключение. То же можно сказать и о патриотах-почвенниках, и о Зеленом движении, и даже о монархистах. Стремление приблизиться к своим целям с помощью сильной государственной власти создает естественную толкотню у правительственного Олимпа. Эта давка отзывается в обществе репрессиями, жестокими столкновениями поклонников тех или иных течений. Сама же государственная машина в это время «слушает, да ест». Ей важно лишь, чтобы государство оставалось достаточно могучим и чтобы решение всех вопросов шло через аппарат. А этому соответствует практика всех партий, для которых основное орудие решения общественных проблем — государственная власть.

Так, в каждом из течений выделяется два направления — для одного цель важнее власти, для другого — наоборот. Но цели всевозможных идейных направлений различаются прежде всего акцентами. Настоящие, идейные коммунисты хотят стабильности общества, устранения острых внутренних противоречий; вместе с социал-демократами они готовы отстаивать социальные права человека. Сами социал-демократы вместе с либералами и анархистами отстаивают еще и гражданские права личности. «Зеленые» не дают забыть об экологических правах. Почвенников заботит сохранность культурного наследия, духовности. Но есть ли непримиримое противоречие между этими направлениями?

Посмотрим на ту же проблему и глазами консерваторов некоммунистической направленности. Россия знает эффективный механизм местного социального регулирования — общину. Социальное обеспечение в ней не было обезличенным и не требовало громоздкого аппарата перераспределения. Если права общины будут определяться соглашением личностей, в нее входящих, это может дать надежную гарантию правам человека. Территориальное самоуправление, дополненное производственным — одно из требовании анархистов. Введение различных форм самоуправления и групповой собственности поможет либералам и социал-демократам добиться демонополизации рынка и свободной рыночной конкуренции предприятий с разными формами внутреннего устройства. В свою очередь, сильное территориальное самоуправление может остановить экономическую экспансию там, где она невыгодна населению (например, по экологическим причинам). Если предприятие хочет существовать на данной территории, оно должно или быть достаточно экологически чистым, чтобы его терпело население, или должно выплачивать местным жителям довольно большую компенсацию. Полновластие населения на местах не допустит «закабаления» извне, разрушения дорогих народу традиций — каждая местная культура автономна и живет в свободном состязании с другими. Она может умереть только естественным путем.

Принцип локального общества (общинного, земского самоуправляющегося и т. д.) не противоречит и идеям консолидации. На место искусственного, насильственного сплочения по вертикали будет приходить более органичное, основанное на добровольном договоре сплочение по горизонтали. Конфедерация земель может оказаться много прочнее унитарных империй. В действительно добровольных союзах народы отстаивают только общие интересы. Координация усилий автономных образований возможна через систему делегирования, описанную выше на примере Новгородской республики. Представители местных органов самоуправления могут делегироваться в вышестоящие органы для решения проблем более широкого региона, а представители этих региональных советов (земств, муниципалитетов, коммун) будут делегировать своих представителей в органы еще более вышестоящие, и так далее. При этом компетенция вышестоящих органов должна определяться соглашением нижестоящих, как при союзном договоре. Насколько эта идея делегирования способна примирить противоположные течения, говорит тот факт, что в Новое время выдвинул ее анархист М. Бакунин, а сейчас близкие идеи отстаивает противник не только анархизма, но и вообще социализма консерватор А. Солженицын. Признанный теоретик либерализма А. Сахаров предлагал аналогичный принцип положить в основу союзного договора между республиками.

Чтобы не обижать монархистов, союз территорий можно увенчать фигурой монарха с полномочиями английской или датской королевы. Традиция красива и никому не мешает. Так можно искать согласие ценностей различных социально-политических течений. Именно в этом согласии сущность грядущей эпохи интеграции. Подобным же образом возможно достижение согласия между религиозными течениями, поклонниками эзотерических наук и т. д. Во всякой среде есть люди, для которых идея — лишь средство достижения личного благополучия и власти, и те, для кого важнее поиск истины. Для первых конфронтация — необходимое средство самоутверждения. Вторые способны к согласию. Их время может наступить в обществе, где роль централизованной власти значительно меньше, чем сейчас, и ее привилегии не порождают такой ненависти, как в наше время. Когда власть распылена, к ней приобщен каждый. Идеальные черты такого общества — приоритет прав личности над правами государства, строительство власти снизу на основе соглашений между вступающими в союз сообществами, участие всех общественных слоев в принятии решений на производстве и территории, стремление к преодолению разногласий между политическими течениями, свободный обмен информацией и продукцией. Во многом эти принципы противоположны основам нынешней эпохи: определению прав человека сверху, строительству системы власти и решению проблем общества из единого центра, отчуждению труженика от принятия решений на производстве, искусственное разжигание политических страстей в борьбе за власть. К идеалу общества согласия могут лишь приблизиться направления развития разделяющих нас учений, а насколько близко — это зависит от нас.

Как показывает опыт Запада, период конфронтации выдвигает, подчас очень Шумно и безапелляционно, идеи децентрализации, суверенитета личности, свободного договора. Но лишь в период интеграции эти идеи учатся искусству компромисса. Однако сам период интеграции больше рассуждает о принципах, чем проводит их в жизнь. Централизованная партийно-индустриальная система сохраняется во всей своей полноте.

Первоначально политика периода интеграции дает неплохие результаты. Стабильность приводит к хозяйственному росту, повышается благосостояние населения. Но первый же экономический кризис вызывает панические ощущения в обществе. Люди теряют уверенность в завтрашнем дне, которой так гордились «интеграторы» (в России это, видимо, будут социал-демократы или умеренные сторонники самоуправления). Их короткое время заканчивается. Руководство начинает нервничать, его меры становятся все более авторитарными. Государственное регулирование хозяйства тем временем продолжает обострять хозяйственный кризис.

В 1998–2000 гг. «интеграторам» придется уступить бразды правления. Пришедшие им на смену люди не имеют, на первый взгляд, никакого сходства с обществом компромисса. Протеже динамичного молодого бизнеса, теоретики права сильного и немного пуритане — эти люди приступят к решительной ломке всего, что кажется им отжившим. Из движений, которые уже вышли на поверхность, для этой роли годились бы либералы, близкие по взглядам к Л. Пияшевой, христианские демократы или коалиция радикальных сторонников самоуправления.[40]

Опыт Франции показывает, что здесь возможны самые неожиданные варианты — в 1981 году у власти встали социалисты с планами решительного усиления роли государства в экономике. Жизнь заставила их действовать в прямо противоположном направлении. Здесь важна была решительность.

Наследство, которое достанется «синтезаторам» новой эпохи, будет бедственным. Кризис экономики, возможно довольно острый, растущая эпидемия СПИДа[41], неравноправие разного рода автономных формирований, не доспоривших о разграничении своих полномочий, мощные и неуступчивые общественные движения, готовые сопротивляться тем преобразованиям, которые их не устроят.

Перед новой властью встанут тяжелые задачи — эвакуировать государственную машину из сферы экономики насколько это возможно, сломить сопротивление тех слоев населения, которые привыкли получать государственную помощь, сделать большинство людей собственниками своего «дела». Чтобы справиться с этими задачами, «синтезаторы» могут пойти на решительное столкновение с массовыми, как правило, профсоюзными, организациями. Столкновение может привести к общенациональным забастовкам. Возможно кровопролитие. Правительство все‑таки победит, но страна так и останется расколотой на победителей и побежденных. Первые будут все более превращаться в приобщенные к собственности средние слои. Побежденным придется искать новое место в жизни, накапливая недовольство для следующего периода.

Такой жесткий вариант опасен своими долговременными последствиями. Классический его пример — политика М. Тэтчер в Великобритании. Более мягкий вариант демонстрирует Франция — социалисты прежде всего думают не о том, как победить социального противника, а о том, куда пойдут люди, высвобождаемые с производства. Выбор России будет зависеть от того, какая сила сможет взять на себя бремя синтеза — решительные противники «бездельников» или те, кто не прочь порассуждать о социальной справедливости. Последние будут действовать более медленно, однако надежно.

На фоне разрушительных картин синтеза не очень заметны процессы, которые определяют его суть. Официальные отношения на производстве постепенно вытесняются неформальными. Покровительство фирмы работнику, фирма-семья (Япония), более свойские отношения между работником и менеджером, стирание граней между управляющим и управляемым по мере роста грамотности последнего, по мере компьютеризации (США) — это тот «конструктив», который все более переводит производственные отношения из вертикальной сферы в горизонтальную, с уровня приказания на уровень диалога, из технологической сферы в нравственную… Рабочие и предприниматели, интеллигенты и крестьяне, даже чиновники постепенно «переплавляются» в новый класс, сочетающий черты мелкого предпринимателя, рабочего и интеллигента. Марксисты презрительно называли этот класс «мелкой буржуазией», сейчас более употребимо название «средний класс», которое тоже ничего не объясняет.

Судя по всему, синтез в России будет скоротечным. После напряженной борьбы первых двух-трех лет III тысячелетия Россия преобразится.[42] Это будет федерация автономий, связанных твердой (возможно даже излишне) властью. Экономический кризис не на долго прекратится, и жители станут лишь изредка вспоминать времена хозяйственных неурядиц. Государственное вмешательство в экономическую жизнь будет незначительным. Многие проблемы решатся за счет массовой компьютеризации. Она, в частности, нанесет удар по основам индустриальной цивилизации — концентрация людских и прежде всего интеллектуальных ресурсов в городах станет все менее необходимой. Мегаполисы постепенно опустеют — население рассредоточится по небольшим агломерациям Коттеджей, соединенных с внешним миром телевидением, телефонной связью и компьютерными системами. Нравы станут более суровыми, чему будет способствовать угроза заболевания СПИДом — уже не столь страшной болезнью, как до изобретения средств борьбы с ней, но все же еще очень опасной. Но СПИД — это еще не самая большая угроза, которая будет подстерегать нас на грани столетий. Именно в это время страна может перейти грань экологической катастрофы, о которой сейчас столько говорят, но для предотвращения которой почти ничего не делают. Эта катастрофа может, наконец, заставить политиков пойти на радикальные экологические преобразования. Вопрос лишь в том, хватит ли времени. Впрочем, это уже сюжет XXI века. В конце XX века стремление к комфорту еще будет отвлекать внимание людей от экологических проблем.

Рост благосостояния может сгладить значительные противоречия в обществе, но они не исчезают — немалая часть общества недовольна переменами, ходят разговоры об угрозе фашизации режима, сохраняется безработица, часть рабочих традиционных отраслей, сокращаемых очередной перестройкой, не может переквалифицироваться. Многие не принимают государственную политику из‑за неуступчивости режима.

Эта картина — лишь один из вариантов общества, в котором нам придется жить в начале нового тысячелетия. Последовательность периодов неизменна, но длительность их зависит от нас.[43]

Однако горький опыт августовских «путчистов» вряд ли даст возможность «ельцинистам» повторить успех Керенского, спровоцировав «прокадетскую» военщину на корниловский мятеж.[44]Трудно предсказать конкретную форму развязки этого конфликта. Здесь возможны несколько вариантов, обусловленных особенностями 1991 г. в отношении 1917 г.

Во-первых, у руководящего ядра «Временного правительства» («ельцинистский клан») есть шанс выйти из стадии «первой революции» (7662) раньше, чем это произошло в 1917 г. (тогда Временное правительство полностью выдохлось в пассивном реагировании на «вызовы» социальной катастрофы, пройдя весь цикл формирования до 6629). [45]

Для того чтобы свернуть с дороги, которая ведет нынешний режим к катастрофе, есть две возможности. Первая — самопревращение «Временного правительства» в большевистский режим.[46] Нельзя устанавливать «сильную исполнительную власть», не прибегая к репрессиям. Керенскому хватило совести отказаться от широкомасштабных репрессий, от установления открытой диктатуры, но он не смог перейти от чисто административной политики к реформам, которые могли бы расширить социальную базу Временного правительства. Нынешнее «Временное правительство» с его большевистским воспитанием способно перейти к диктаторским методам правления и совершить переход 76627-7663, соответствующий Октябрьскому перевороту. Чтобы перехватить инициативу у необольшевиков в этом деле, российским руководителям (возможно, уже во главе с Руцким) нужно консолидироваться с ДДР, использовав пристрастие последнего к «чрезвычайным» мерам. Тогда «корниловский мятеж» станет бессмысленным, а «корниловски настроенные» репрессивные органы станут опорой нового режима.[47]

Развилка *7663*-*7664* относится к 1992 г.[48] Несмотря на исключительно важное значение этого момента российской истории, его последствия еще не будут необратимы ни в случае реакции, ни в случае патернализма. Резкое усиление исполнительной власти в случае реакции (аналог Октябрьского переворота) усилит сопротивление диктаторам со стороны парламента и части органов местного самоуправления (даже большевиков в 1917 г. не поддержала значительная часть Советов, а в условиях 1991 г., когда Советы осознали себя как органы представительства, а не диктатуры, их переход в оппозицию к авторитарному режиму еще более вероятен). Одновременно будет продолжаться экономический коллапс, который будет расцениваться диктаторами так же, как и в 1917 г. — как саботаж и происки реакции.

Решающее столкновение между исполнительной и представительной властью также произойдет в 1992 гг.[49] В январе 1918-го большевикам удалось разогнать Учредительное собрание. Смогут ли они и в этот раз справиться с представительными органами — зависит от субъективных качеств многопартийной оппозиции.

Независимо от исхода этой драматической борьбы, в дальнейшем наступит некоторое затишье. «Белогвардейская атака» номенклатурной приватизации поначалу закончится столь же бесславно, как и красногвардейская атака на капитал — экономика не готова к административному изменению структуры собственности. Но и более мягкий вариант разгосударствления предприятий, основанный на передаче средств производства тем, кто на них трудится (с последующим перераспределением между более и менее модернизированными производствами) также в первое время завязнет — трудовые коллективы, не готовые взять предприятие в свою собственность, будут подыскивать капиталиста, готового принять бразды правления на условиях коллектива. А это тоже не быстрый процесс, хотя и более выгодный большинству населения.[50] К тому же такой вариант реформы будет проводиться через Советы, а это органы, также пронизанные номенклатурными связями. Использовать эти связи для проведения мафиозно-номенклатурной приватизации труднее, чем в исполнительных органах — для этого Советы слишком открыты. Но замедлить процесс можно.

Таким образом, наступает стадия *7665* — маленький «застой».[51] Тем не менее, экономический распад и политическая дезинтеграция империи будут осуществляться достаточно бурно и в этот период. Структурная перестройка скажется на состоянии хозяйства очень болезненно, что будет питать социальную напряженность и этнические конфликты. Если не удастся добиться цивилизованного варианта национального «развода» — проведения референдумов в пограничных территориях по вопросу о том, в каком образовании предпочитает жить местное население — то гражданская война разольется вдоль необъятных границ республик, неприкосновенность которых отстаивается с таким упорством. Нерушимость границ Грузии не спасла ее от войны в Осетии, нерушимость границ Азербайджана не спасла его от войны в Арцахе (Карабахе). Стадия *7665* — последняя возможность урегулировать эту проблему миром. Это касается и других проблем. Стадия *665* — это грань широкомасштабной гражданской воины. Любая искра может вызвать вооруженную борьбу всех против всех.[52]

Если события будут опять развиваться по сценарию начала века, то в 1992 г. нам предстоит наблюдать обострение конфликта между союзниками по правящему блоку («большевиками» и «левыми эсерами») по поводу национально-государственных (например — защита русскоязычного населения) и экономических проблем.

Но руководители правящего режима быстро разделаются со своими недавними союзниками (будем надеяться, что при этом обойдется без «ночи длинных ножей» и без пальбы в центре Москвы, как в июле 1918 г.).[53] После этого кремлевские вожди перейдут к экономической диктатуре, которая окончательно дестабилизирует хозяйство и осложнит экономическое возрождение середины — конца 90-х гг.