Глава 9

— Пора мне пойти погулять в степь, Атту. Посмотреть на здешних мамонтов…

— Бесполезно это, — вздохнул туземец. — Мне все равно не стать вновь воином. Если только ребенком.

— Это еще почему? — забеспокоился Семен, предчувствуя новые проблемы.

— Понимаешь, нас же только двое, и оба мы мертвые. Кто вернет мне мое мужское Имя? Кто скажет его мне?

— Ну, допустим, я скажу.

— Но ты же мертвый, как и я. Это должен сделать живой взрослый человек, желательно шаман или старейшина.

— Послушай, Атту! В конце концов, ты же свое Имя знаешь — бери и владей!

— Как же я возьму, если никто мне его не даст, не скажет? Это же не камень и не палка, которую можно поднять с земли. Это же слово!

— Та-ак, — Семен лихорадочно соображал, — значит, слово можно взять или принять, только если его кто-то произнесет?

— Конечно! А что, бывают другие способы?

— М-м-м… То есть если бы слово — твое Имя — лежало бы вот тут на пеньке, то ты бы его взял и был бы вполне доволен, да?

— Ты смеешься надо мной, Семхон! — почти обиделся Атту. — Разве такое возможно?

— А почему нет? — сказал Семен и тихо запел по-русски: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..» Он почти придумал выход, осталось только выяснить, как у туземца обстоит дело с абстрактным мышлением.

— Это что, новое заклинание? — слегка оробел Атту. — Ты знаешь, Семхон, я бы, пожалуй, не стал говорить тебе свое Имя. Все-таки ты умирал человеком другого Племени — как бы чего не вышло.

— И не говори — не больно-то и хотелось!

— А как же тогда…

— А вот так! Объясняю на пальцах. Ты нарисуешь, изобразишь, покажешь свое Имя на чем-нибудь: на камне, на деревяшке, на глине — на чем хочешь. А потом просто возьмешь его!

— Но я не смогу! Я никогда даже не слышал о такой магии!

— Это не значит, что ее не существует! Лучше скажи: сможешь ли ты принять нарисованное Имя? Взять в руки, повесить на шею, сунуть за пояс, а?

— Это было бы просто замечательно, Семхон, но… Я такое даже представить не могу. В нашем Роду есть Художник, и нам все завидуют. Он может нарисовать бизона, оленя, медведя, мамонта, даже рыбу или кузнечика, но Имя…

— Я же сказал тебе, Атту: ты нарисуешь его сам, а я даже не узнаю, как оно звучит.

— Но…

— Хватит! Лучше слушай меня. Скажи мне любое слово, обозначающее что-нибудь.

— Ну… «вода».

— Годится! Из каких звуков оно состоит?

— Во-да!

— Правильно! — Семен поднял две плоских гальки и подал их туземцу. — А теперь возьми уголек и на одном камне нарисуй знак звука «во», а на другом — знак звука «да».

— Но я не знаю таких знаков!

— Так придумай! Ну, например, один обозначь кружочком, а другой крестиком — это неважно, главное, чтобы ты запомнил.

Атту наморщил лоб, подумал и нарисовал кружочек и крестик:

— Вот это «да», а это — «во».

— Молодец, а теперь клади их рядом на бревно. Тычь пальцем и произноси звуки, которые ты обозначил.

— Да-во.

— Это что значит?

— Ничего…

— Тогда поменяй их местами!

— Во-да… Получилось! Получилось, Семхон!!

— Вижу! Бери теперь другое слово, дели на звуки и придумывай, как их обозначить.

— Еда. Е-да. «Е» будет вот так. — Атту изобразил на новом камне загогулину и на некоторое время задумался. — А «да» уже есть! Вот оно!

— Правильно! Теперь возьми какое-нибудь длинное слово…

Через полчаса Семен понял, что уже больше не нужен и только мешает. Он, конечно, слегка обманул туземца, обозвав слоги звуками, но заморачиваться с буквами ему не хотелось. Да и не собирался он обучать грамоте местное население — для письменности оно должно созреть, почувствовать в ней необходимость.

Атту так увлекся, что, казалось, напади на них сейчас толпа хьюггов, он отмахнется от них и будет продолжать свое занятие. Семен так и уснул в своем шалаше под тихое бормотание туземца, прерываемое иногда радостными вскриками.

Утром он обнаружил, что вылезти из шалаша не может, потому что вся площадка от входа до костра и дальше вокруг на несколько метров заложена камнями разных размеров, в том числе довольно крупными. На каждом камне нарисован загадочный знак, причем знаки эти иногда повторяются, но тем не менее разнообразие их чрезвычайно велико. Скорее всего, это были выложены слова, но Семен не удивился бы, если бы узнал, что на площадке изображен целый рассказ новоизобретенным слоговым письмом.

Некоторое время он смотрел на это безобразие и размышлял о том, не стоило ли все-таки обозначать буквы, а не слоги. Потом махнул на все рукой (писать очень хотелось) и принялся раздвигать камни, прокладывая себе дорогу к кустам.

Семен поел, собрался и ушел на стрельбище. Атту так и не проснулся — видно, умаялся за ночь. Возвращаясь вечером, Семен подозревал, что вообще не сможет подойти к лагерю из-за завалов «говорящих камней». Опасения его были напрасны: почти все камни были убраны. На бревне у костра понуро сидел Атту и тоскливо созерцал единственную цепочку булыжников длиной метра два.

— Ты чего это? — спросил Семен.

— Я нарисовал свое Имя, — грустно сказал туземец, — но мне все равно его не взять. Слишком много камней — никаких рук не хватит.

— М-да? — ехидно сказал бывший завлаб. — А ты изобразил бы все это на бревне. Оно, по крайней мере, не рассыпается, и его можно носить с собой!

— На бревне?! Но его трудно даже поднять…

— Да уж, наверное, не труднее, чем догадаться взять кусок коры и нарисовать на нем Имя ма-аленькими значками!

— А что, так можно?! — обрадовался Атту. — Что же ты сразу не сказал?

* * *

«Семен Николаевич, ну признайся честно: ты же с самого начала не рассчитывал всерьез, что у тебя что-то получится? Скучно тебе стало, нужна какая-то цель в жизни. Если бы ты не смог прилично устроиться, если бы голодал и холодал, если бы каждый день шел на бой ради того, чтобы дожить до вечера, ты бы такими глупостями не занимался, правда? Ну на фига тебе мамонт?! Тебе что, жрать нечего? Жратвы вокруг и без мамонтов полно! Вот вбил ты себе в голову, что другого выхода нет. А на самом деле это все первобытные предрассудки: ты же знаешь, что никаких воскресений и возрождений не бывает. Люди рождаются, живут и умирают. А после смерти превращаются в прах. Мало ли что придумают какие-то туземцы! Чего взять с… ну, не дикарей, конечно, а с людей, не нюхавших цивилизации? Мамонт нужен для возрождения к новой жизни — смех, да и только! Хотя с другой стороны…

Вот, помнится, еще в родной советской средней школе номер четыреста восемьдесят мучили нас в каком-то классе историей Средних веков. Имена, даты, названия государств, карты, на которых все не там и не так… В общем, понять это невозможно, а запомнить тем более. Какой-нибудь Карл Великий — кто он, что он, где… Но суть не в этом. Вот теперь, слегка поумнев к старости, начинаешь прикидывать: в той же Европе на протяжении полутора тысяч лет жили люди, для которых страшно важно было причаститься перед смертью и быть правильно похороненными. Безграмотные дураки, да? Причем, судя по литературе, важность этих, казалось бы, смешных обрядов признавали и „низы“, и „верхи“, которых в безграмотности обвинить трудно. У нас на Руси дело обстояло точно так же, если не круче. Это что, влияние христианства? Что-то не припоминается, чтобы Иисус высказывал особое почтение к гробницам и трупам. Скорее, наоборот. Похоже, христианство наложилось на что-то исконное, более древнее. Если не брать всяких питекантропов-синантропов, то у нашей ближайшей родни самое древнее „обустроенное“ захоронение датируется, кажется, шестьюдесятью тысячами лет. Но любой палеонтолог знает, что всякое „творение“ фиксируется в геологической летописи только тогда, когда его становится, скажем так, много. Ведь палеонтологам, да, наверное, и археологам оказывается доступной лишь ничтожная часть информации. Если, к примеру, в геологических слоях, которым сто миллионов лет, появляется новый вид какого-то моллюска или растения, это не значит, что сто пять миллионов лет назад он вообще не существовал в природе. Просто его было слишком мало, чтобы оставить такой след в истории, который смогли бы заметить почти „слепые“ исследователи будущего. Наверное, так же дело обстоит и в археологии. Если первая обустроенная могилка датируется шестьюдесятью тысячами лет, это совсем не значит, что сто тысяч лет назад своих покойников неандертальцы выкидывали на помойку. Во-первых, более древние следы этой традиции могут быть просто пока не обнаружены, во-вторых, может, они их раньше, скажем, по деревьям развешивали, одев в лучшие шкуры и украсив драгоценными бусами. Но об этом археологам никогда не узнать — они же в земле роются!

Отсюда мораль: со своими покойниками человек возился, наверное, всегда. Спрашивается, зачем? А вариантов ответа не так уж и много: верил в жизнь после смерти или в собственное воскресение. Причем, что интересно, верил ВСЕГДА. По-всякому, конечно, но всегда!

Проще всего сказать, что они заблуждались, — наша современная наука ничего такого не обнаружила. Еще проще принять как аксиому, что вера в загробную жизнь является таким же свойством Homo sapiens, как прямохождение, всеядность и полигамность. В этом, кажется, есть свой резон: если в черепушке некоего существа разгорелся огонек разума, то этому разуму кратковременность своего бытия кажется дикой и совершенно неприемлемой. Ну как может бесследно исчезнуть вселенная по имени „Я“?! Зачем тогда рождаться и мучиться всю жизнь? Чтобы дать возможность мучиться своим детям? Не-е! „Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…“ — примерно так сказал пролетарский поэт Маяковский. От себя добавим: нужно кому-то, зачем-то, для чего-то. И уж, наверное, не для того, чтобы твое „Я“, померцав несколько десятков лет, бесследно потухло. Значит… В общем-то, логика простая. Линейная, можно сказать.

Но с другой стороны, существует такая штука, как эмпирический опыт. И он, рано или поздно, берет свое. Дошли же люди опытным путем до того, что рыть оросительные каналы полезнее, чем носить подарки колдуну — заклинателю дождя. Что всяких там коз и буйволов лучше выращивать возле себя и пасти их, чем гоняться за ними с луком по полям по лесам. Грубо говоря: посадил дед репку, она и выросла, а если бы не посадил, то она бы не выросла ни за что — хоть Богу молись, хоть камлание устраивай. Соответственно, уж за ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ лет можно было заметить, что, как покойника ни хорони, какую тризну по нему ни устраивай, он ни в каком виде не воскреснет. Что он будет делать на том свете, ты никогда не узнаешь, как не узнаешь и того, будет ли он вообще где-то что-то делать. Ведь, в конце концов, никто оттуда никогда не возвращался! Но! Но…

Если окинуть историю опытным взглядом дилетанта, то получится, что чем дальше, тем больше люди глупеют. Вместо того чтобы медленно, но верно подходить к пониманию того, что ни Бога, ни загробной жизни не существует, они ведут себя так, словно на каждом шагу получают доказательства того и другого. Незатейливая обрядность древних сменяется настоящим театром абсурда. Хеопс строит свою пирамиду — погребальное сооружение. Он что, был дурак? Ему ресурсы девать было некуда? Тогда, наверное, ему жрецы и подрядчики ради выгодных заказов мозги закомпостировали? Или возьмем знаменитый Стоунхендж и ему подобные произведения. Уж, наверное, люди таскали вручную огромные глыбы за десятки и сотни километров не для того, чтобы построить обсерваторию и точно узнавать время начала весеннего сева. Тем более что вокруг этих мегалитов никакого государства и в помине не было — жил какой-то мелкий народец, перебивался с рыбы на кашу и… занимался религиозным творчеством. Да еще каким!

Ладно, давайте и над ними посмеемся — жили давно, глупые еще были, не понимали, что ерундой занимаются! И посмотрим на почти современников. Ну, возьмем начало последнего тысячелетия плюс-минус две-три сотни лет. Ведь совсем недавно, правда? Как будет выглядеть для археолога европейский город того времени? Да почти как Стоунхендж, только в другой технике исполнения: огромный каменный храм или храмовый комплекс, окруженный какими-то невнятными сараюшками, в которых строители коротали свой недолгий век. И древний Киев, и Новгород такие же! Даже еще смешнее — в Европе рано жилье из камня строить начали, поскольку лес кончился, а у нас и с этим не заморачивались.

А уж во что мысль о посмертии выродилась при социализме, даже вспоминать не хочется: „Ленин жил, Ленин жив…“ Тьфу! Но ведь осталось же!

Отсюда мораль: либо это действительно что-то с психикой человеческой, либо опыт тысячелетий всего этого как минимум не отрицает. Смешно, правда?

И на фоне всех этих излишеств желание первобытного охотника Аттуайра быть похороненным под лопаткой свежеубитого мамонта выглядит более чем скромно».

Вот такими, примерно, рассуждениями пытался утешить себя бывший завлаб Семен Николаевич Васильев, бредя по мамонтовой тундростепи. В поход он снарядился по всем правилам. Прежде всего изготовил кожаный «рюкзак» с широкими лямками. В него он загрузил две пары запасных мокасин, глиняную миску, запас сушеного мяса дней на пять (если не жировать, а по-хорошему — на три), пару кремневых скребков, камни для добывания огня и пять запасных болтов для арбалета. Сверху прикрутил скатанные в рулон два куска шкуры для обеспечения минимального комфорта на ночевках. Знаменитая сцена из фильма «Коммандос», в которой главный герой в исполнении Шварценеггера облачается в боевые доспехи, в палеолитическом варианте выглядела так.

Сначала надеваются, долго и тщательно зашнуровываются «мокасины» — без носков. Затем балахон мехом наружу — без трусов и майки. Поверх него пристраивается обвязка для арбалетного крюка, который болтается на животе. В карманы помещаются болты. Потом на плечи надевается рюкзак с привязанным к нему рулоном шкур. На левое плечо кладется арбалет (за спиной его уже не пристроить), а в правую руку берется «боевой посох» (как же без него?!). Все, можно идти!

Туземец за сборами наблюдал со все возрастающим изумлением и даже каким-то уважением. Когда Семен полностью снарядился, он осмотрел его со всех сторон и робко спросил:

— Ты чего это? А сказал, что на охоту пойдешь. На несколько дней…

— Конечно! А вы как ходите?

— Ну, как… Берешь лук, берешь стрелы…

— Ты это брось! — возмутился Семен. — Есть, пить, спать как-то же в степи надо!

— А-а! — сообразил Атту. — Так ты же палки для шалаша забыл! В степи их не найти — сейчас принесу!

— Обойдусь! — мрачно сказал новоявленный «коммандос». — Не скучай, я пошел!

Попрощавшись таким образом с туземцем, Семен углубился в заросли. Изрядно помучившись, он их преодолел, вышел в степь, поднялся на невысокий холмик и… рухнул на землю. Кажется, он понял причину удивления Аттуайра.

Полежав минут пять, Семен вылез из лямок рюкзака, стянул через голову балахон вместе с обвязкой и стал обсыхать, благо ветерок был слабый и теплый.

«Получается, что туземец опять со всех сторон прав. Начнем с одежды. Этакий балахон, или рубаха, из шкуры является универсальной одеждой северных народов. Он должен быть широким и бесформенным — это неспроста. Любая ткань, даже брезент, худо-бедно, а воздух и влагу пропускает как изнутри, так и снаружи, а человек, как известно, имеет привычку потеть при физических нагрузках. Это средство борьбы с перегревом организма — высыхая, пот охлаждает кожу. Будь та же рубаха из ткани, она бы давно промокла и потихоньку бы высыхала — приятного мало, но все-таки. Звериная шкура влагу практически не впитывает и наружу ничего не выпускает. Все, что под ней выделяет кожа человека, благополучно стекает вниз и капает на землю. Ни о каком охлаждении организма речи и быть не может. Поэтому кожаную одежду в обтяжку носят только городские пижоны да киногерои. В теплую погоду или во время бега парка должна болтаться на плечах как колокол, обеспечивая свободное движение воздуха снизу вверх вдоль тела. Не бог весть что, но все-таки. А когда холодно, можно подпоясаться, а то и руки внутрь втянуть, да надеть капюшон, если он есть, конечно. Причем на холоде такая одежда носится мехом внутрь, иначе опять будешь мокрым, но уже не от пота, а от конденсата влаги на поверхности шкуры. Вот и получилось, что, препоясавшись ремнями обвязки, надев рюкзак, я оказался как бы (пардон!) в презервативе. Так и от перегрева помереть недолго! Вот, скажем, слоны и собаки не потеют, так у первых для отвода излишков тепла служат уши (о-очень большие!), а вторые высовывают язык. А человеку что делать? Если только раздеться и идти дальше голым. Тоже, кстати, выход, так ведь тогда еще и рубаху тащить придется, а она не сто граммов весит!

Едем дальше. Ничего, кажется, лишнего я в поход не взял. Но получается, что со всем этим грузом я в состоянии только тихо куда-то продвигаться. Охота же вроде бы подразумевает изучение следов, посещение господствующих высот, выслеживание, подкрадывание, преследование и сидение в засаде. Ну, допустим, сидеть-то я могу — хоть здесь, хоть где-нибудь в другом месте, а толку? С рюкзаком и арбалетом не побегаешь — дай бог одолеть за час четыре километра по ровной местности. Вон там — вдали — кто-то пасется. Может быть, даже мамонты. Нужно быстренько сбегать на ближайший холм (километров десять, не больше!) и посмотреть, кто это. Со снаряжением? Или оставить тут, а потом вернуться? М-да-а…

И второе — пожалуй, не менее важное. Мне повезло дважды: натыкался на животных у самой кромки леса (два-три километра не в счет). Но стада не стоят на месте — для них десяток-другой километров не крюк. Что бы я делал, если бы вышел на обычную охоту? Живности тут, действительно, полно, но как ее взять? Точнее даже, как до нее добраться? Вот сейчас я вижу вдали не менее двух пасущихся стад, но, чтобы только приблизиться к любому из них, понадобится несколько часов быстрой ходьбы. Это если стадо тем временем не сместится куда-нибудь в сторону или не отправится на водопой. Допустим, мне опять повезет и я кого-то „замочу“ на расстоянии всего лишь (!) дневного перехода от лагеря. Дальше что? С „полной выкладкой“ я смогу унести мяса… ну, допустим, килограммов десять. Это что же такое? Это значит, что, имея только одного „иждивенца“, вернувшись с охоты, нужно будет на другой же день отправляться снова. От туши, оставленной в степи, к тому времени, конечно, останутся рожки да ножки. Впрочем, ножек тоже, наверное, не останется.

Мораль сей басни такова: на охоту действительно надо ходить налегке — с луком и стрелами. Ну, наверное, можно сунуть кусок мяса в карман. И носиться по степи как дикий сайгак. А отсыпаться-отъедаться, когда вернешься с добычей. Логично? Да, но… Вот именно! Это во мне сидят предрассудки. При положительной температуре вполне можно пережить ночь без теплой одежды и костра: просто дождаться рассвета и идти дальше, но я воспринимаю это как эксцесс — неприятность, которую надо всеми силами избегать. А собственно говоря, почему? Может быть, чем изобретать легкий спальный мешок для дальних походов, проще перестроить мышление? Стоит вспомнить мужичка на старой дороге!» И Семен вспомнил.

В тот раз они работали в сотне километров от рудничного поселка и километрах в тридцати от бурового участка. Вокруг невысокие сопки, покрытые тем, что называется «горная тайга». Продуктов было навалом, снаряжение по тем временам вполне приличное: «энцефалитные» костюмы из плотной ткани, спальные мешки, палатки. И все-таки Семен старался изо всех сил побыстрее закончить работу и убраться из этого гиблого места: жара, комары, слепни, проходимость плохая — сплошные заросли, и так далее. В тот день он ковырялся на склоне возле старой грунтовой дороги, по которой никто не ездил со времен войны. И вдруг…

Идет по старой колее мужичок. Невысокий, худой, плешивый. В подвернутых болотных сапогах, брезентовых штанах и штормовке. Через плечо сумка от противогаза. Идет он этак не спеша, веточкой от комаров отмахивается. Подходит и говорит:

— Привет, Федя!

— Привет, только я не Федя!

— А, — машет рукой мужичок, — я всех «Федями» зову. Давай выпьем, а то мне одному скучно!

И достает из сумки солдатскую флягу. После этого сумка оказывается совершенно пустой.

Потом они сидят на обочине старой колеи и пьют из горлышка теплую брагу. Мужичок рассказывает:

— Я, понимаешь, с буровой. Вахту отработал и отдохнуть решил — на Дагын на рыбалку сходить (по дороге, Семен знал, еще километров двадцать — тридцать). Что, думаю, в поселке сидеть — здесь лучше! Порыбачу пару недель и опять на буровую.

— Как же ты… — пытается понять Семен, — так идешь? Без всего?!

— А чего мне надо, Федя?! — смеется мужик. — Соль вот в кармане есть, спички, ножик. Леску взял с крючками, а удочку там срежу.

— Ну а… ночевать как?

— Так лето же! Или на пожоге — делов-то куча! Ладно, работай, Федя, а я пошел!

И легким шагом, помахивая веточкой, мужичок отправляется дальше. «Вот как надо жить!» — подумал тогда Семен.

«Вот так и придется жить! — думал теперь Семен, озирая бескрайнюю даль чужого мира. — Здесь бы на джипе кататься. Или хотя бы на лошади…

Кстати, о лошадях! Между прочим, племена североамериканских индейцев в своих миграциях по континенту вышли к границам прерии и остановились — в глубь степей не пошли, хотя там одних бизонов бегало, кажется, миллионов шестьдесят. Так ведь нет: тормознулись в лесостепной зоне и даже начали переходить к оседлому хозяйству. И перешли бы! И, наверное, карта США сейчас выглядела бы совсем по-другому. Но в степях появились мустанги — одичавшие лошади Старого Света. И индейцы не устояли перед искушением: мгновенно, чуть ли не за одно поколение, научились их приручать и ездить на них! И просторы прерий стали им доступны вместе с бескрайними, казалось, ресурсами мяса. Со всеми вытекающими последствиями: развалились едва наметившиеся племенные союзы, заброшены были огороды и плантации кукурузы. Результат известен. Отсюда вывод: чтобы „жировать“ в степи, по ней надо быстро передвигаться. Раз нет ни машины, ни лошади, придется бегать самому. А для этого надо быть легким. Но как?!»

После долгих душевных терзаний Семен оставил себе три болта и кусок мяса. Все остальное закатал в шкуры, сходил к лесу и засунул сверток в развилку веток метрах в трех над землей — авось никто не достанет. Потом вернулся на бугор и разделся догола. Рубаху затолкал в рюкзак, обвязку надел на голое тело, взвалил на плечо арбалет и легкой трусцой устремился (в смысле побрел) вперед.

* * *

Эту ночь (уже третью по счету!) Семен провел на вершине холма со скальными выходами на вершине. Разжигать костер было не из чего, да он и не пытался: огрызок деревяшки, которая когда-то была мясом, можно сжевать и так, а для тепла надо жечь не кустики, которые тут растут, а бревна. В общем, ночью он делал все что угодно: любовался на звезды, слушал звуки ночной степи, размышлял о смысле жизни, только не спал. И не то чтобы было очень холодно, а, скорее, недостаточно тепло, чтобы спать, ничем не прикрывшись. Зато, когда выглянуло солнышко и пора было куда-то идти (куда именно, Семен уже не знал), он заснул как убитый.

Разбудил его какой-то рокот и топот, от которого, казалось, слегка подрагивает земля. Семен выглянул из-за камней и надолго застыл, забыв принять более удобную позу: рядом с ним в широком сухом распадке дрались два мамонта. Вряд ли до них было намного больше сотни метров…

Про этих хоботных Семен читал, видел картинки реконструкций и сами реконструкции. И тем не менее…

Безусловно, это были два самца: массивные головы, крутые горбы над передними лопатками, возвышающиеся над землей не менее, чем на два с половиной метра, огромные бивни. Тела сплошь покрыты густой бурой шерстью, особенно пышной по бокам, с плеч и груди свисают гривы густых длинных волос. Оценить вес трудно: тонн по пять-шесть, наверное. Один чуть пониже ростом, но массивнее, бивни его кажутся чрезмерно длинными (метра по четыре?!), они спиралью загнуты внутрь. Шерсть темно-бурого цвета (Семен назвал его «Черным»). У второго шерсть с рыжеватым оттенком, он чуть выше, но как бы стройнее противника, трехметровые бивни лишь слегка загнуты.

Вероятно, начало боя Семен проспал: противники стояли друг против друга, мотая хоботами и поводя головами. Бока их тяжело вздымались. Вот Черный взревел — протрубил что-то, задрав хобот вверх и присев на задние ноги так, что передние оторвались от земли. Потом он разом опустил их и ринулся в атаку. Чуть запоздав, Рыжий устремился навстречу. Он двигался немного быстрее, и к точке встречи оба набрали почти одинаковую скорость…

Примерно такие, наверное, звуки должны раздаваться, если с небольшой высоты уронить на штабель десяток промороженных бревен. Сопение и хриплые взрыки… Они сцепились бивнями, пытаясь вывернуть противника в сторону, завалить на бок. Пять, шесть, семь секунд — они с тупым лязгом расцепились и отпрянули друг от друга.

И без всякой передышки Черный атаковал снова! Он опустил бивни к самой земле и пытался таранить противника лбом в голову сбоку. Рыжий почти успел повернуться, но зацепил своим бивнем бивень противника и смог лишь слегка смягчить удар. Он пошатнулся, хрипло взревел и мощно двинул головой, заставив противника переступить ногами, чтобы сохранить равновесие.

Со стуком разомкнули бивни, разошлись… И вновь лобовой удар!

Наверное, и на экране такое зрелище было бы не для слабонервных, а ту-ут… Когда дрожит земля, когда во все стороны хлещут волны ненависти и злобы…

Вот они сошлись, сцепились бивнями, гнут друг друга к земле — сила на силу. Топчутся, подаваясь то вперед, то назад… Ну, кто кого?!

Рыжий слабее, передние ноги подгибаются… Еще! Встал на колени!!

«Господи, я-то что делаю?!» — спохватился Семен и кинулся к арбалету.

Он давно перестал снимать обвязку — так и таскал ее на голом теле. Когда становились холодно, он надевал сверху рубаху, в которой, не долго думая, прорезал дырку, чтобы можно было пользоваться крюком. Но сейчас руки у него тряслись, крюк за что-то зацепился и никак не хотел вылезать наружу. Он все-таки достал его, зацепил тетиву, а она не натягивалась — все время оказывалось, что он не так стоит, неправильно держит ложе. Приходилось отпускать и начинать сначала…

Пока он возился с арбалетом, сквозь собственное кряхтение и сопение он дважды слышал характерные звуки схватки — значит, Рыжий все-таки смог встать, смог уйти из смертельного захвата и бой продолжается.

Семен вложил болт в паз и выглянул из-за камней. Черный лежал на боку. Нелепо загнутый правый бивень торчал вверх. Рыжий стоял, покачиваясь, метрах в пяти, бока его тяжело вздымались и опадали. Он стоял так минут пять, глядя, как поверженный противник ворочает головой и беспомощно перебирает ногами, потом опустил бивни к земле и начал водить ими по траве из стороны в сторону. Остановился. Поднял голову. Вскинул вверх хобот и издал долгий трубный звук.

И не было в этом звуке яростного ликования победителя, а была какая-то мрачно-удовлетворенная констатация: «Я победил!»

Потом он повернулся и тихо побрел прочь, опустив голову и медленно переставляя огромные ноги.

Способность соображать вернулась к Семену не сразу. А когда это случилось, он понял, что ему крупно повезло. Черный, похоже, тяжело ранен, а он, Семен, оказался на месте первым из… стервятников. Уж, во всяком случае, это лучше, чем пытаться подстрелить здорового и сильного зверя. Есть шанс выполнить поставленную задачу, так сказать, малой кровью. «И что теперь делать? Стрелять? Но он лежит спиной ко мне, и в какое место нужно целиться в таком положении, совершенно непонятно. В голову, наверное, бесполезно — только сломаю болт. Дождаться, пока Рыжий уйдет подальше, и подойти с той стороны?»

Победитель давно скрылся за перегибом пологого склона, а Семен все не решался покинуть свое ненадежное укрытие. В конце концов он заставил себя действовать: не дай бог появятся дикие псы или волки — прогнать их с арбалетом и палкой, конечно, не удастся — еще и самого загрызут! Чтобы не возвращаться, он надел рюкзак, благо тот был практически пуст, взял арбалет, посох и двинулся вниз, обходя по широкой дуге раненого мамонта.

Он приблизился со стороны ног, наверное, метров на тридцать и все равно не сумел выбрать место, попав в которое можно было бы все разом закончить. Пока он шел, мамонт то начинал шевелиться, то надолго затихал. И вдруг…

То ли раненый почуял приближение постороннего, то ли это была агония, только он начал ворочать головой, двигать ногами, раскачиваться и вдруг, издав низкий утробный звук, перевернулся на живот! Уперся бивнями в землю и разогнул задние ноги! А потом и передние!

Встал!!

То ли он хотел сделать шаг, то ли его просто качнуло — он переступил ногами…

Такой звук издает разрываемая ветхая ткань, так шипит проколотая шина… Тело гиганта содрогнулось, и из его живота на землю обвалилась гора красно-серых бугристых внутренностей. Они шевелились…

Мамонт вскинул вверх свои огромные уродливые бивни, поднял хобот и издал мощный короткий рев.

Он был адресован куда-то вверх и вправо, но это был не крик боли, нет! Это был призыв противника, вызов на бой!

Казалось, что передать словами все, что вложено в этот звук, просто невозможно: «Дай мне сражаться! Ты не можешь уйти, не можешь бросить меня! Я на ногах и могу сражаться!» И в то же время это была отчаянная в своей безнадежности мольба: «Дай мне умереть! Дай!! Я соберу все силы, все, что осталось, и нападу — только убей!! Только не оставляй!!!»

Семену стало настолько страшно, что на несколько мгновений он потерял контроль над собой. Ничего больше не видя и не слыша, он упер приклад в плечо, прицелился поверх болта в так называемую «сердечную область» и спустил тетиву.

Мощная отдача. Чмокающий звук попадания.

Мамонт стоял, наверное, еще секунды три.

А потом рухнул.

И по тому, как упала лишенная внутренностей туша, как вздыбились бивни, вывернув голову, как обмякли ноги, Семен безошибочно понял, что Черный больше не шевельнется. Потому что мертв.

А потом он понял, к кому был обращен последний призыв.

Метрах в пятидесяти стоял Рыжий.

Мгновения хватило, чтобы в человеческом мозгу промелькнуло все: победитель не бросил подранка, он просто ходил около него кругами. Большими. Он не прятался, но Семен смотрел только на раненого, на его агонию. И не видел ничего больше. Теперь он пришел…

Стресс? Шок? Или как там называется состояние, в котором время растягивается, а расстояние сжимается? Перезарядить арбалет, бежать — даже тени такой мысли не мелькнуло на границе сознания. И не потому, что это было заведомо бесполезно. Просто…

Просто они стояли и смотрели друг на друга.

Глаза в глаза.

Пятитонная бурая громада и маленький хрупкий человечек.

Вместе со всем, что у него есть, он, наверное, весит меньше, чем вот этот бивень. Левый.

Маленькие, пронзительно пристальные глазки мамонта покачивались из стороны в сторону. И росли.

Расстояние между глазами увеличивалось, и вскоре Семен видел уже только один. А потом и его заслонил розово-серый раздвоенный конец хобота.

Лица коснулось теплое и такое шершавое, что на коже, наверное, остались мелкие царапинки.

Ноздри расширились и шумно втянули воздух.

А потом перед ним опять были два глаза. Но они находились так далеко друг от друга, что смотреть в оба сразу было трудно.

— «Ты убил».

— «ТЫ убил!»

— «Я… не смог. Ты».

— «Да».

— «Был Вожак. Отец. Теперь нет».

— «Нет».

Глаза исчезли, весь мир заслонила бурая спутанная шерсть. Потом переступающие задние ноги, хвост и спина, круто поднимающаяся к горбу над лопатками. Мамонт уходил.

И ушел.

Человек сел на землю и обхватил голову руками.

* * *

Семен так и не смог понять, что же с ним случилось: вроде бы дико разболелась голова, а потом… Потеря сознания, обморок, сон? А черт его знает! Во всяком случае, возвращение к жизни больше напоминало пробуждение, чем выход из нокаута. И, между прочим, было не вполне добровольным: рядом кто-то громко разговаривал, упоминая его имя.

— …разбудить его! Разреши, брат! Я понимаю, что недостоин, что мне нельзя приближаться к живым, но ты все равно разреши! Мы же все одной крови, а в том, что я живу мертвым, нет моей вины. Так захотел Семхон! Он тоже был мертвым, но мамонт отдал ему жизнь. Семхон сильный колдун, он обещал помочь мне возродиться. Теперь и я верю в это, ведь в Среднем мире он стал членом нашего Рода! Разреши разбудить его, брат!

Судя по усталым интонациям в голосе, Атту говорил уже давно, причем одно и то же, а его собеседник не отвечал. Семен открыл глаза и… чуть не рассмеялся.

Картина того стоила: метрах в трех от него сидел волчонок и неторопливо вылизывал свою шерсть. Перед волчонком на приличном расстоянии стоял на коленях голый туземец и, помогая себе жестами, уговаривал его.

— Ты проснулся! — Атту вскочил на ноги и сделал движение в его сторону, но тут же остановился, потому что волчонок тоже поднялся и, глядя на него, вздыбил на загривке шерсть. Туземец сделал шаг назад и продолжал: — Скоро ночь, Семхон, сюда сбегутся все, кто любит холодное мясо! Он не подпускает меня к тебе, не признает мертвого своим, а ты все спишь и спишь! Ведь ты не прогонишь меня теперь, Семхон? Ты же обещал помочь мне возродиться! Даже не обязательно в старом теле, только чтобы опять стать живым, а? У тебя же получилось, Семхон! Ты же не прогонишь мертвеца, который раньше тоже принадлежал к Роду Волка?

— Господи, Атту! Как ты здесь оказался?!

— Ну, я сидел… Делать нечего. Скучно. Решил походить. Оказалось, почти не больно. Сидеть скучно. Пошел по твоему следу. Целый день шел!

«М-да-а, — горько усмехнулся про себя Семен, — он, значит, с больной ногой целый день шел. А я с двумя здоровыми — три. Ох-хо-хо-о… Ну, ладно, надо быстренько разобраться со всей этой абракадаброй, чтобы с ходу не наделать глупостей. Похоже, он считает, что после убиения мамонта я перестал быть мертвецом, — это хорошо. Оказывается, тотемом рода Атту является волк, а поскольку тут крутится волчонок и даже пытается меня охранять, он решил, что я тоже теперь принадлежу к этому тотему. Внешне все пока складывается удачно, но расспросы лучше отложить — для мертвого Атту я оказался на недосягаемой высоте. Придется еще как-то замотивировать, почему ко мне не вернулась память. Впрочем, должен ли я что-то объяснять какому-то ходячему покойнику?!»

Для начала Семен решил договориться с волком:

— «Оставь его — он из моей стаи».

— «Знаю, — спокойно ответил волчонок. — Иначе я убил бы его. Он, молодой и слабый, хотел приблизиться, когда ты спал».

— «Ты не позволил ему? Молодец! Иди, поешь еще мяса».

— «Иду».

Недружелюбно поглядывая на Атту, волчонок направился к туше мамонта. Туземец вздохнул с явным облегчением:

— Семхон, став живым, ты ведь не забыл, что обещал помочь мне вернуться к нашим родственникам?

«Ага: он сказал „к НАШИМ“ — похоже, уже не я к нему в родню набиваюсь, а он ко мне», — констатировал Семен и произнес вслух:

— Память о Среднем мире вернулась ко мне не полностью, но свое обещание я помню. И выполню его!

— Спасибо, Семхон! Память вернется, наверное, когда ты получишь Имя. Ты, конечно, уже можешь вернуться к нашим, но потерпи еще немного, а?

— Я же сказал, что выполню обещание! Ты что, сомневаешься?!

— Что ты, Семхон…

— Ну, тогда надо достать из туши дротик — это был лучший!

— Да чего там! Ты же ему не в кость попал. Теперь небось его только с той стороны вырезать можно. Но я тебе другой сделаю — еще лучше!

— Ты-то сделаешь, а мне опять пристреливать! Думаешь, легкое дело?

— А кому сейчас легко? — с философским смирением вздохнул Атту. — Но мы можем вернуться сюда, когда звери съедят половину мяса, и достать дротик.

— Нет уж! — Семен представил себя ковыряющимся в растерзанной разлагающейся туше и содрогнулся. — Уж лучше новый пристрелять! И долго я тут валялся?

— Долго! Я уже и лопатку отделил, и мякоти нарезал, а ты все спишь. Что ночью-то делать будешь?

— Что-что… Сочинять рассказ про охоту на мамонта!

— Правда?! — обрадовался Атту. — Тогда пошли скорее! До лагеря нам сегодня, конечно, не дойти, но я тут недалеко видел место, где есть дрова и вода!

И они пошли. Основной груз благородный туземец взвалил на себя, но и то, что он оставил Семену… В общем, до ночевки они добрались еще засветло. Потом Семен сидел у костра, смотрел на груду мяса, завернутую в шкуру, и прикидывал расстояние, которое завтра предстоит пройти с этим грузом. И ему было грустно. Так грустно, что не хотелось думать, что с ним будет, если он пойдет на настоящую охоту со здоровыми (а не хромыми) аборигенами.

Потом он уснул. И во сне вновь смотрел в маленькие, широко расставленные глаза Рыжего. И говорил с ним.

* * *

Место для своей могилы Атту выбирал сам. Семен ему не мешал, только попросил поискать что-нибудь подходящее не слишком далеко от лагеря. Туземец облазил окрестности, кажется, в радиусе нескольких километров, но, к счастью, выбор свой остановил на склоне того самого бугра, который исполнил для них роль горы Арарат во время наводнения. Копать яму они начали вместе, но Семену это скоро надоело: парень желает возрождаться, вот пусть сам и роет. А то и мамонтов для него стреляй, и могилы копай — подумаешь, барин какой!

Атту провозился целый день не разгибаясь. Семен уже поужинал и собирался на боковую, когда тот подошел к костру:

— Я все сделал, Семхон! Осталось только…

— Ты мне скажи, когда не останется ничего, — прервал его Семен. — И не забудь, что перед тем, как лечь в могилу, нужно будет выпить волшебный напиток. А чтобы он подействовал, перед этим следует целый день не есть.

— А пить можно?

— Пить? — Семен задумался. — Пить воду тоже нельзя, но только полдня.

— Ну, это не трудно! — обрадовался туземец. — Завтра к вечеру соберу все, что нужно, есть не буду с утра, а пить — после полудня.

— Давай-давай! И приготовь ремни, или чем там тебя нужно в могиле связывать. Я уже со шкурами и без этого намучился.

Вообще-то, Семену все это стало уже не очень интересно, поскольку свою-то программу он выполнил: вроде как опять стал живым и к тому же определил свою родовую принадлежность. Тому есть свидетель. Правда, этот свидетель считает себя покойником, но ведет себя вполне как живой, и к его мнению сородичи, наверное, прислушаются. Кроме того, столько сил потратил на изготовление самогона, а теперь оказалось, что, пожалуй, без него можно и обойтись. «Ладно, продукт приготовлен, и его надо куда-то девать, — принял решение Семен. — Заодно выясним, как алкоголь действует на туземцев».

Раз уж Атту доверил ему произвести похоронный обряд, Семен решил совместить приятное с полезным: устроить себе маленький праздник среди трудов праведных. Он отлил в кувшинчик дозу первача и разбавил его кипяченой водой так, чтобы концентрация спирта получилась около сорока градусов, а потом охладил его в речке. Для Атту он заготовил добрый литр сивухи, которую ни охлаждать, ни разбавлять, конечно, не стал. К ужину он наварил двойную порцию мяса и приготовил пару карасей горячего копчения.

Пока туземец заканчивал приготовления, Семен успел пропустить граммульку и закусить карасем. На душе и в желудке сразу потеплело, мыслительный процесс активизировался. Семен стал размышлять о том, где бы разжиться солью или ее заменителем — обидно употреблять такую шикарную закуску несоленой. К тому времени, когда явился Атту, он, конечно, так ничего и не придумал, кроме того, что пора бы вмазать еще.

— Я готов, Семхон!

Туземец предстал перед ним во всей своей первозданной красе: высокий, широкоплечий, совершенно голый, но покрытый черными волосами и свежими шрамами.

— Садись, Атту, — с важным видом повелел Семен. — Начнем церемонию твоих похорон. Но сначала я должен к ней подготовиться и подготовить тебя.

Он демонстративно медленно нацедил себе в плошку разбавленного самогона, сказал: «За твое возрождение!» и выпил. Крякнул, занюхал тыльной стороной руки, утер губы, а потом со словами «хорошо пошла, стерва!» принялся доедать карася. Туземец сглотнул слюну, но ничего не сказал.

— Так вот, Атту, тебе предстоит торжественное и важное событие: перестать жить мертвым и начать умирать живым. Точнее, утвердиться в Среднем мире и начать, как все сущее в нем, день за днем приближаться к своей смерти. Для этого я приготовил волшебный напиток, способный превращать материю в антиматерию, синонимы в антонимы, гидронимы в топонимы, синклинали в антиклинали, горсты в грабены, булгуняхи в сулгуны, прецессию в рецессию, рай в ад, Авеля в Каина, Савла в Павла, Сциллу в Харибду, Содом в Гоморру, фиксизм в мобилизм, этику в патетику, а компилляцию, сам понимаешь, в аннигиляцию. — С этими словами Семен плеснул жидкость из горшка на землю, вытащил из костра ветку и поджег ее.

Как он и предполагал, возможность превращения фиксизма в мобилизм на туземца произвела значительно меньшее впечатление, чем вид горящей жидкости, похожей на воду.

— А теперь, — продолжал Семен, подавая ему горшок, — ты должен начать путь от жизни мертвой к жизни живой. Выдохни воздух и сделай четыре больших глотка. Только потом, смотри, сразу не вдыхай. Не бойся, в этом пути я стану сопровождать тебя. Будем!

Семен чокнулся своей миской с горшком в руках Атту и выпил. Туземец честно выполнил приказание самозваного шамана и поставил горшок на землю. Семен оторвал зубами кусок вареного мяса, проглотил, а остаток протянул Атту:

— На, заешь! Ну, как оно?

— Очень, очень сильная магия! — вытер слезы туземец.

— А ты как думал! Давай, пока не всосалось, сотворим пару похоронных заклинаний!

И Семен завыл песню на стихи Сергея Есенина «Пойду по белым кудрям дня…», а потом, до кучи, спел про Таганку неизвестного ему автора. Получилось очень душераздирающе и заунывно. Под конец Атту начал подпевать, но на своем языке. Семен привстал и заглянул в горшок — там оставалась примерно половина первоначального объема жидкости.

— Готов ли ты умереть, чтобы возродиться по-настоящему?

— Н-не знаю, Семхон, — пробормотал Атту.

— Ну, тогда надо догнаться, — заявил Семен и плеснул себе граммульку. — Ты не забыл обряд? Выдыхаешь, допиваешь большими глотками все, что там осталось, ну и занюхиваешь. Закусывать тебе, наверное, уже не обязательно. Давай: за твое возрождение!

Туземец допил самогон с мужеством, безусловно достойным лучшего применения. «Будет знать, как мертвым притворяться и под себя гадить, — злорадно подумал Семен. — Этакого бугая я, наверное, больше месяца с ложечки кормил! Впрочем, доза нехилая, как бы чего с ним не стало… Хотя рвотный рефлекс перестает действовать только у алкоголиков третьей стадии…»

Успокоив себя такими рассуждениями, Семен пожевал мяса, попил водички и завел по полному кругу — от Галича до Гребенщикова. Впрочем, далеко он не уехал — все кончилось на Городницком, на песне про Африку: с криком «И жена хранцузского пошла!!» Аттуайр свалился набок и утратил жизненную активность.

— А блевать будешь? — поинтересовался Семен у бесчувственного тела. Вместо ответа тело всхрапнуло. Семен понимающе кивнул и отправился за ремнями, чтобы подобающим образом связать покойника.

Ночью его разбудил стон из могилы. Семен матерно выругался и вылез из шалаша — досрочное воскресение покойного в его планы никак не входило, и горшок с водой был приготовлен заранее. Он спустился в яму, сдвинул мамонтовый мосол в сторону, бесцеремонно ухватил Атту за отросшие уже кудри, приподнял голову и ткнул в рот край посудины. В горшке было не меньше двух литров воды, но туземец выхлебал все до донышка. Семен отпустил его голову, Атту удовлетворенно хрюкнул и снова уснул.

Утром, прежде чем отправиться на кладбище, Семен умылся и плотно позавтракал. После чего уселся на краю могилы и стал ждать. Некоторое время спустя храп внизу сменился сопением, а мамонтовая лопатка начала шевелиться.

— Свершилось! — торжественно объявил Семен и полез вниз. — В Средний мир вернулся великий воин, да еще и в собственном теле!

Кость он отодвинул в сторону, а ремни аккуратно развязал. Проще было, конечно, разрезать, но имущество следовало беречь.

Атту с трудом поднялся на ноги. Его покрытое шрамами лицо имело жизнерадостный бледно-зеленый цвет.

— С днем рождения! — поздравил его Семен и вручил глиняную лепешку со знаками, обозначающими Имя.

— Моя голова! — простонал воин.

— А как ты думал?! Легко ли возрождаться в собственном теле!

— О, духи света и тьмы! Неужели я опять живой?! Но как же болит голова…

— Ничего, — похлопал его по плечу Семен. — Главное, пережить этот день, а завтра все пройдет. Как теперь тебя называть?

— Бизон, Черный Бизон — мое внешнее имя, — пролепетал новорожденный и бессильно опустился на лопатку мамонта.

Загрузка...