Родни Стоун. Рассказы

Лондона понаехало…

– Что же ты слышал? – в нетерпении вскричал дядя.

– Да вот, сэр, в сторонке вроде как крикнул кто – то ли от боли, то ли с испугу. А мне и ни к чему, думал, может, подрались какие молодчики, только и всего.

– А в какой стороне кричали?

– Вон там, на проселке.

– Далеко?

– Да нет, сэр, шагов за триста отсюда, не больше.

– Только раз крикнули и все?

– Видите ли, сэр, завопили эдак пронзительно, а потом слышу, кто-то погнал по дороге лошадей во всю мочь. Я

еще удивился: вот, думаю, чудак, в Кроли эдакое событие, все к нам съезжаются, а он прочь покатил.

Дядя выхватил у конюха из рук фонарь и пошел впереди всех по тропинке. Тропинка выводила прямо на проселок. Дядя ускорил шаг, но ему недолго пришлось искать: через минуту яркий свет фонаря осветил нечто такое, при виде чего я невольно охнул, а Белчер яростно выругался.

По белой пыли тянулась алая полоска, а рядом с этим зловещим следом валялось небольшое, но смертоносное оружие, которое утром описал нам Уорр, – короткая дубинка, налитая свинцом.

Глава XVI

НА КРОЛИЙСКИХ ХОЛМАХ

Всю долгую томительную ночь мы с дядей, Белчер, Беркли Крейвен и еще человек десять съехавшихся в Кроли аристократов обшаривали округу в поисках Джима, но, если не считать зловещей находки на дороге, не обнаружили никаких следов, по которым можно было бы догадаться, какая судьба его постигла. Никто не видел Джима и ничего о нем не слышал; тот одинокий вопль в ночи, о котором нам поведал конюх, был единственным вестником разыгравшейся трагедии. По двое, по трое мы рыскали во всех направлениях, доходили даже до Ист-Гринстеда и

Блетчингли; и солнце стояло уже высоко в небе, когда мы, усталые, с тяжестью на сердце, вновь собрались в Кроли.

Дядя сам съездил в Рейгет, надеясь что-нибудь там разузнать; возвратился он только в восьмом часу, и по лицу его мы тотчас поняли, что новости неутешительные, а ему, без сомнения, то же самое сказали наши лица.

Мистер Беркли Крейвен, человек рассудительный и в делах спортивных умудренный опытом, пригласил нас позавтракать, и за этой невеселой трапезой мы стали держать совет. Белчер, взбешенный тем, что все его труды пошли прахом, разразился страшными угрозами по адресу

Беркса и его сообщников – пусть они только ему попадутся… Дядя сидел в мрачной задумчивости, к еде не прикасался и только барабанил пальцами по столу, а у меня лежал камень на сердце, и при мысли, что я не в силах помочь другу, мне хотелось закрыть лицо руками и разрыдаться.

Мистер Крейвен, человек весьма светский, единственный из всех нас, казалось, не утратил ни аппетита, ни ясности мысли, и на его свежем, оживленном лице незаметно было никаких следов усталости.

– Позвольте! – сказал он вдруг. – Состязание должно начаться в десять, не так ли?

– Так.

– Ну и начнется. Никогда не надо падать духом, Треджеллис! У него есть еще целых три часа, он может вернуться.

Дядя покачал головой.

– Едва ли, боюсь, что негодяи сделали свое черное дело.

– Hу, хорошо, давайте рассуждать, – сказал Беркли

Крейвен. – Приходит какая-то женщина и выманивает нашего молодца из дому. Известна вам молодая женщина, у которой есть какая-то власть над ним?

Дядя посмотрел на меня.

– Нет, – сказал я, – такой женщины я не знаю.

– Ну, а мы знаем, что она приходила, – возразил Беркли

Крейвен. – Это бесспорно. И пришла она, конечно, с какой-нибудь душещипательной выдумкой, так что учтивый молодой человек не мог ее не выслушать. Он попался на удочку и дал заманить себя в западню, где его ждали эти мерзавцы. Мне кажется, Треджеллис, все это не подлежит сомнению.

– Да, пожалуй, это наиболее правдоподобное объяснение, – сказал дядя.

– Несомненно также, что его вовсе не стремились убить. То, что слышал Уорр, это подтверждает. Вероятно, они опасались, что такого здорового молодца им не удастся избить настолько, чтобы он никак не мог выйти сегодня на ринг. Ведь можно драться и со сломанной рукой – подобные случаи бывали. А плата им обещана большая, и рисковать такими деньгами у них нет ни малейшего желания.

Поэтому они стукнули его по голове, чтоб не слишком сопротивлялся, и отвезли куда-нибудь на дальнюю ферму или заперли где-нибудь в сарае и продержат там, пока не минет час боя. Ручаюсь, еще до вечера вы увидите его здравым и невредимым.

Он говорил очень убедительно, и на душе у меня немного полегчало, но я понимал, что дядю такое объяснение мало утешает.

– Очень возможно, что вы правы, Крейвен, – сказал он.

– Я в этом уверен.

– Но это не поможет нам выиграть.

– В том-то и беда, сэр! – вскричал Белчер. – Честное слово, я рад бы драться вместо него, хоть бы и одной правой, лишь бы разрешили!

– Во всяком случае, я советовал бы вам пойти на ринг, –

заметил Крейвен. Попробуйте оттянуть время, может быть, он еще явится в последнюю минуту.

– Так и сделаю. И заявлю, что не стану при создавшемся положении оплачивать ставки.

Крейвен пожал плечами.

– Вспомните условия, – сказал он. – Боюсь, тут выхода нет – либо драться, либо платить. Конечно, можно обратиться к судьям, но им наверняка придется решать не в вашу пользу.

Мы погрузились в унылое молчание, как вдруг Белчер выскочил из-за стола.

– Вот те на! – крикнул он. – Слышите?!

– Что такое? – воскликнули мы все трое разом.

– Ставки! Слушайте!

За окном сквозь разноголосый гомон, сквозь грохот колес прорвался нежданный выкрик:

– Ставлю один против одного на бойца сэра Чарльза!

– Один к одному! – изумился дядя. – А вчера ставки были семь против одного не в нашу пользу. Что же это значит?

– Один против одного! – опять выкрикнул тот же голос.

– Кто-то что-то проведал, – сказал Белчер, – и уж мы-то первые имеем право знать, в чем дело… Идемте, сэр, сейчас дознаемся.

Сельская улица была запружена народом – ведь люди спали по двенадцать, по пятнадцать человек в одной комнате, а сотни приезжих аристократов провели ночь в своих каретах. Теснота всюду была такая, что нам насилу удалось пробиться на крыльцо. Какой-то пьяница свернулся в прихожей и громко храпел, не чувствуя, что людской поток течет мимо, а порою даже прямо поверх него.

– Какие ставки, ребята? – с порога спросил Белчер.

– Так на так, Джем, – отозвались сразу несколько голосов.

– Прошлый раз, я слыхал, куда больше ставили на

Уилсона.

– Верно, да тут явился один такой – ставит супротив

Уилсона, да помногу, а за ним и другие потянулись, вот счет и сравнялся.

– А с кого все началось?

– Да вон с него! Вон с того, что пьяный в прихожей валяется! Он сюда прикатил в шесть утра и с тех самых пор пил без передышки, немудрено было и захмелеть.

Белчер наклонился и приподнял тяжелую, бесчувственную голову спящего.

– Никогда его и в глаза не видал, сэр.

– И я тоже, – заметил дядя.

– А я его знаю! – вскричал я. – Это Джон Каммингз, хозяин гостиницы в Монаховом дубе. Поверьте, я не ошибаюсь, я его с детства знаю.

– Но что и как он мог пронюхать, черт возьми? –

спросил Крейвен.

– По всей вероятности, ничего он не пронюхал, – возразил дядя. – Он ставит на нашего Джима не по зрелому размышлению, а спьяну, просто потому, что с ним знаком.

Ведь пьяному море по колено, а его пример увлек других.

– Утром-то он приехал ни в одном глазу, – возразил наш хозяин. – И как приехал, сразу давай ставить на вашего парня, сэр Чарльз. А другие, на него глядя, тоже, вот прежний счет и не удержался.

– Жаль только, что и он сам не удержался на ногах, –

заметил дядя. – Сделайте милость, принесите мне немного лавандовой воды, – обратился он к хозяину. – В этой толчее я просто задыхаюсь… Навряд ли ты добьешься толку от такого пропойцы, племянник; боюсь, нам не удастся выяснить, что он такое разнюхал.

И в самом деле: тщетно я тряс пьяного за плечо и громко звал его по имени, он спал непробудным сном.

– Да, на моей памяти такого еще не бывало, – сказал

Беркли Крейвен. – До боя осталось два часа, а мы даже не знаем, есть ли у нас боец. Надеюсь, вы не слишком много на этом теряете, Треджеллис?

Дядя равнодушно пожал плечами и неподражаемым плавным жестом, который у него никто и не отваживался перенять, взял понюшку табаку.

– Довольно кругленькую сумму, мой друг, – сказал он. –

Но не пора ли нам собираться? После ночной гонки я, мне кажется, несколько effleure36 и хотел бы на полчаса уединиться и привести себя в порядок. Я готов взойти хоть на эшафот, но только не в нечищеных башмаках.

Я слышал однажды, как некий путешественник, возвратясь из диких просторов Америки, уверял, будто краснокожий индеец и английский джентльмен родственные души: оба помешаны на физических упражнениях, а в остальном неприступны и невозмутимы. Его слова вспомнились мне в то утро, когда я наблюдал за дядей, ибо, право же, ни одному осужденному не предстояла казнь более жестокая. Не только его состояние поставлено было на карту. Я понимал, каково будет ему перед лицом огромной толпы, в которой очень многие, доверясь его суждению, рискнули своими деньгами, в последнюю минуту вместо того, чтобы выставить надежного бойца, предложить какое-то жалкое оправдание… Каково это человеку, столь гордому, столь уверенному в себе, которому доныне еще ни разу, ни в каких начинаниях не изменяла удача! Я хорошо его изучил и сейчас по бледности

36 Увядший (фр.).

щек, по беспокойной дрожи пальцев видел, что он растерян и не знает, как быть; но сторонний человек, поглядев, как он помахивает кружевным платочком, подносит к глазам лорнет и оправляет пышные манжеты, никогда бы не заподозрил, что этого легкомысленного франта могут терзать какие-то заботы.

Было уже почти девять, когда мы собрались ехать на

Холмы и, кроме дядиной коляски, на улице не осталось ни одного экипажа. Накануне вечером они теснились вплотную, колесо к колесу, так что сцеплялись оглоблями, и по пять в ряд заняли всю дорогу от старой церкви вплоть до

Кролийского вяза – расстояние не меньше полумили. А

сейчас пыльная улица перед нами была пустынна несколько женщин да ребятишек, и все. Мужчин, лошадей, экипажи точно ветром сдуло. Дядя оделся с обычной безупречной тщательностью и натянул свои кучерские перчатки, но перед тем как сесть в коляску, окинул всю эту пустынную дорогу взором, полным и отчаяния и надежды.

Я сел позади с Белчером, сэр Беркли Крейвен занял место на козлах рядом с дядей.

От Кроли дорога плавно поднимается на поросшее вереском плоскогорье, раскинувшееся на много миль. По обочинам, а то и напрямик, по рябым от вереска отлогим склонам, тянулись вереницы пешеходов. Усталые, все в пыли, люди едва передвигали ноги, многие брели из самого

Лондона и проделали за эту ночь тридцать миль. На перекрестке застыл всадник в причудливом зеленом одеянии, картинно сидевший в седле; пришпорив коня, он поспешил нам навстречу, и я узнал смуглое красивое лицо и дерзкие черные глаза Мендосы.

– А я вас поджидал, чтобы вам зря не плутать, сэр

Чарльз, – сказал он. – Отсюда – по Гринстедской дороге, а там взять полмили влево.

– Прекрасно, – сказал дядя и повернул гнедых.

– Ваш боец еще не явился, – заметил Мендоса; в его тоне и в выражении лица сквозило подозрение.

– А тебе какое дело, черт подери? – со злостью крикнул

Белчер.

– Нам всем есть дело, потому что ходят разные слухи!

– Так держи их про себя, не то пожалеешь, что слушал!

– Ладно, ладно, Джем. Ты, видно, нынче плохо позавтракал.

– А остальные уже на месте? – небрежно спросил дядя.

– Нет еще, сэр Чарльз. Но Том Оуэн с канатами и кольями уже там. Только что проехали Джексон и почти все, кто будет охранять порядок.

– У нас в запасе еще час, – заметил дядя, когда мы покатили дальше. – А те, возможно, опоздают, ведь им ехать от Рейгета.

– Вы держитесь молодцом, Треджеллис, – сказал

Крейвен.

– Нам надо храбриться и не подавать виду до последней минуты.

– Ну, конечно, сэр! – воскликнул Белчер. – Уж будьте уверены, раз ставки на Джима так подскочили, это неспроста – кто-то что-то проведал. Надо держаться изо всех сил, сэр, а там видно будет.

Задолго до того, как мы увидели собравшуюся толпу, до нас уже доносился гул, похожий на рокот прибоя, – и вот наконец мы въехали на вершину холма, и взорам открылся гигантский людской водоворот, где все устремлялось к небольшой воронке посередине. А вересковые просторы вокруг были усеяны тысячами экипажей и лошадей, и всюду на косогорах пестрели раскинутые на скорую руку навесы и палатки. Для ринга была выбрана широкая котловина: расположившись по склонам этого прекрасного амфитеатра, добрых тридцать тысяч зрителей могли хорошо видеть то, что происходило внутри. Когда мы подъехали, среди тех. кто сидел с краю, раздалось «ура», перекинулось дальше, дальше, и наконец все это множество народу разразилось приветственными криками. А через минуту возгласы раздались снова – с другого края амфитеатра, по ту сторону арены, – все лица, обращенные к нам, отвернулись, и в мгновение ока раскинувшееся перед нами людское море из светлого стало темным.

– Это они. Не опоздали, – в один голос сказали дядя и

Крейвен.

Стоя в коляске, мы увидели приближавшуюся по холмам кавалькаду. Впереди, в огромном желтом ландо, ехали сэр Лотиан Хьюм, Краб Уилсон и его тренер капитан

Баркли. На шляпах форейторов развевались желтые ленты

– цвет Уилсона, в желтом ему предстояло выйти на ринг. За ними гарцевала добрая сотня разных знатных господ из западных графств, а дальше, насколько хватал глаз, тянулся по Гринстедской дороге поток всевозможных карет, колясок и легких двуколок. Огромное ландо, раскачиваясь и подпрыгивая на кочках, направлялось в нашу сторону, и наконец сэр Лотиан заметил нас и крикнул форейторам, чтобы придержали лошадей.

– Доброе утро, сэр Чарльз, – сказал он и легко соскочил наземь. – Я так и думал, что это ваша красивая коляска.

Отличное утро для боя.

Дядя молча и сухо поклонился.

– Раз мы уже здесь, я думаю, можно и начинать, –

продолжал сэр Лотиан, словно не замечая его холодности.

– Мы начнем в десять и ни минутой раньше.

– Прекрасно, как вам угодно. А кстати, сэр Чарльз, где ваш боец?

– Я хотел бы спросить об этом вас, сэр Лотиан, – отвечал дядя. – Где мой боец?

На лице сэра Лотиана выразилось изумление, если и не искреннее, то мастерски разыгранное.

– Почему вы задаете мне столь странный вопрос?

– Потому что я хотел бы получить на него ответ.

– Что я могу ответить? Меня это не касается.

– А у меня есть основания полагать, что вы тем не менее имеете к этому касательство.

– Если вы соблаговолите выразиться хоть немного яснее, я, быть может, и пойму, что вы желаете этим сказать.

Оба были очень бледны, держались холодно и учтиво и не возвышали голоса, но взгляды их скрестились, точно разящие клинки. Я вспомнил, что сэр Лотиан славится как непобедимый беспощадный дуэлянт, и мне стало страшно за дядю.

– Так вот, сэр, если вы полагаете, будто я дал вам повод для недовольства, вы меня крайне обяжете, высказавшись яснее.

– Извольте, – сказал дядя. – Некие злоумышленники сговорились искалечить или похитить моего бойца, и у меня есть все основания полагать, что вам об этом известно.

Мрачное лицо сэра Лотиана исказила злобная усмешка.

– Понимаю, – сказал он. – Во время тренировки ваш ставленник не оправдал надежд, и вам теперь приходится выдумывать какие-то отговорки. Но, мне кажется, вы могли бы сочинить что-нибудь более правдоподобное и чреватое не столь серьезными последствиями.

– Сэр, – сказал дядя с внезапно прорвавшимся бешенством, – вы лжете, но только вам одному известно, какую отъявленную ложь вы мне преподносите!

Впалые щеки сэра Лотиана побелели от ярости, глубоко посаженные глаза вспыхнули свирепым огнем, точно у пса, бешено рвущегося с цепи. Но он совладал с собой и вновь стал прежним, невозмутимо спокойным и самоуверенным джентльменом.

– Нам с вами не подобает браниться, как мужичью на ярмарке, – сказал он. – Мы можем объясниться и после.

– Обещаю вам это, – зловеще произнес дядя.

– А пока напомню вам условия нашего пари. Если через двадцать пять минут вы не представите своего бойца, я выиграл.

– Через двадцать восемь, – поправил его дядя, взглянув на часы. – Вот тогда вы можете говорить о выигрыше, и ни секундой раньше.

Он был великолепен, он держался так уверенно, словно располагал неограниченными возможностями, и, глядя на него, я почти забыл, что на самом деле положение наше отчаянное. Тем временем Беркли Крейвен обменялся несколькими словами с сэром Лотианом и вновь подошел к нам.

– Меня просили быть единственным судьей состязания,

– сказал он. – Отвечает ли это вашим желаниям, сэр

Чарльз?

– Буду вам весьма обязан, если вы возьмете это на себя, Крейвен.

– И предлагают, чтобы за временем следил Джексон.

– Превосходно. На том и порешим.

Между тем подъехали последние экипажи, всех лошадей привязали к вбитым в землю кольям. На поросших травою склонах люди садились сперва поодиночке, потом все тесней и, наконец, слились в сплошную массу с одной могучей глоткой, которая уже начинала громко выражать свое нетерпение.

Вокруг на бескрайних лиловато-зеленых просторах почти незаметно было движения. Лишь с юга по дороге мчалась во весь дух какая-то запоздалая двуколка, да взбирались по косогору несколько путников из Кроли. И

нигде никаких признаков пропавшего боксера.

– А люди все равно заключают пари, – сказал Белчер. –

Я только что был у самого ринга, ставят все так же поровну.

– Для вас отведено место у внешних канатов, сэр

Чарльз, – заметил Крейвен.

– Моего бойца еще не видно. Я не пойду на свое место, пока он не явится.

– Я обязан вам сказать, что до срока осталось только десять минут.

– А по-моему, пять! – крикнул сэр Лотиан Хьюм.

– Это решает судья, – твердо сказал Крейвен. – По моим часам осталось десять минут, значит, десять.

– Вот и Краб Уилсон! – сказал Белчер.

И тотчас оглушительно взревела толпа. Чемпион Запада, переодевшись, вышел из своей палатки, за ним следовали его секунданты – Голландец Сэм и Мендоса. Краб

Уилсон, обнаженный до пояса, был в миткалевых белых штанах, белых шелковых чулках и легких спортивных башмаках. Подпоясан он был канареечно-желтым кушаком, сбоку у колен трепетали кокетливые бантики того же цвета. В руке он держал белый цилиндр и, пробегая по проходу, оставленному в толпе, подкинул его высоко вверх, так что цилиндр упал на огороженную площадку.

Потом боксер в два прыжка перелетел через оба каната –

внешний и внутренний – и, скрестив руки на груди, остановился посреди ринга.

Не диво, что толпа встретила его восторженными воплями. Белчер и тот не стерпел и присоединился к общему приветственному хору. Что и говорить. Краб Уилсон был сложен великолепно: нельзя было не залюбоваться его могучей фигурой, живой игрой мышц, при каждом движении плавно круглящихся под белой, гладкой кожей, что сверкала в лучах утреннего солнца и лоснилась, точно шкура пантеры. Руки у Краба Уилсона были длинные и гибкие, осанка словно бы небрежная, но в его могучих покатых плечах чувствовалось куда больше силы, чем в квадратных плечах иных атлетов. Он закинул руки за голову, вытянул их вверх, рывком отвел назад, и при каждом движении под белой кожей вздувались и перекатывались все новые узлы мускулов, и всякий раз толпа разражаласъ восторженным воплем. Потом Уилсон вновь скрестил руки на груди и застыл, точно великолепное изваяние, дожидаясь противника.

Сэр Лотиан Хьюм, который то и дело нетерпеливо поглядывал на свои часы, с торжествующим видом закрыл их,

громко щелкнув крышкой.

– Время истекло! – воскликнул он. – Бой не состоится.

– Время еще не истекло, – возразил Крейвен.

– У меня есть еще пять минут, – сказал мой дядя и взглядом, полным отчаяния, поглядел по сторонам.

– Только три минуты, Треджеллис.

В толпе рос глухой гневный ропот. Раздались крики:

– Мошенничество! Обман!

– Две минуты, Треджеллис!

– Где ваш боец, сэр Чарльз? На кого мы ставили?

Люди вытягивали шеи, отовсюду на нас смотрели побагровевшие лица, гневно сверкали глаза.

– Одна минута, Треджеллис! Мне очень жаль, но я вынужден буду объявить, что вы проиграли.

И вдруг в толпе поднялось какое-то движение, она качнулась, раздалась, высоко в воздух взлетела старая черная шляпа, пронеслась над головами зрителей и охраны и упала на ринг.

– Мы спасены! Вот ей-богу! – завопил Белчер.

– Я полагаю, что это явился мой боец, – спокойно произнес дядя.

– Слишком поздно! – крикнул сэр Лотиан.

– Нет, – возразил судья. – До срока еще двадцать секунд. Бой состоится.

Глава XVII

ВОКРУГ РИНГА

В этом огромном скоплении народа я был один из немногих, кто заметил, с какой стороны так счастливо прилетел в последнее мгновение черный цилиндр. Я уже упоминал, что, когда мы озирались вокруг, по южной дороге неслась одинокая двуколка. Дядя тоже заметил ее, но его внимание тотчас отвлек спор между сэром Лотианом

Хьюмом и судьей о секундах, оставшихся до срока. Меня же поразило, что запоздалые ездоки так неистово гонят коня, и я продолжал следить за ними с тайной надеждой, которую не осмеливался высказать словами из страха, как бы дядю не постигло еще одно разочарование. Наконец я различил седоков – мужчину и женщину, и тут двуколка свернула с наезженной колеи и понеслась по бездорожью; лошадь галопом мчалась напролом через кусты можжевельника, колеса то подпрыгивали на кочках, то по ступицу тонули в вереске. Но вот возница осадил покрытую клочьями пены лошадь, кинул вожжи спутнице и, спрыгнув наземь, начал яростно проталкиваться сквозь толпу: тогда-то над головами и взлетела его шляпа – знак, что он вызывает противника на бой.

– Я полагаю, Крейвен, теперь уже незачем спешить, –

сказал дядя с таким хладнокровием, словно сам подстроил эту эффектную развязку.

– Теперь, когда шляпа вашего бойца на ринге, вы можете располагать временем, как вам угодно, сэр Чарльз.

– Твой приятель рассчитал очень точно, племянник.

– Это не Джим, сэр, – шепнул я. – Это кто-то другой.

Дядя поднял брови, не сумев скрыть удивления.

– Другой? – переспросил он.

– И лучшего не сыскать! – вскричал Белчер и от восторга так громко хлопнул себя по ляжке, будто из пистолета выпалил. – Чтоб мне провалиться, да это ж сам Джек

Гаррисон!

Сквозь толпу медленно пробирался человек – сверху нам были видны только голова да могучие плечи, – и за ним в толпе оставался расходящийся след, точно в воде за плывущей собакой. Теперь он проталкивался среди тех, кто стоял дальше от ринга; здесь было не так тесно, и мы уже могли разглядеть обращенное к нам мужественное, улыбающееся лицо кузнеца. Шляпа его осталась на ринге, он был в дорожном сюртуке, шея повязана ярко-синим платком. Выбравшись наконец из толпы, он распахнул сюртук, и мы увидели, что он в полном боевом облачении: черные штаны, шоколадного цвета чулки и белые башмаки.

– Прошу прощения, что так запоздал, сэр Чарльз! –

крикнул он. – Поспел бы и пораньше, да пришлось уламывать мою хозяюшку. Никак, понимаете, не соглашалась, вот я и прихватил ее с собой, а уж по дороге мы столковались.

Теперь я и сам увидел, что в двуколке сидит миссис

Гаррисон.

Сэр Чарльз сделал кузнецу знак подойти к самой карете.

– Что привело вас сюда, Гаррисон? – спросил он вполголоса. – Никогда в жизни я никому так не радовался, но, признаюсь, никак не ждал увидеть вас тут.

– Но вы же знали, что я еду, сэр, – возразил кузнец.

– Понятия не имел.

– Как же так, сэр Чарльз, разве вас не известил об этом

Каммингз, хозяин гостиницы в Монаховом дубе? Вот мистер Родни его знает.

– Мы его видели в Подворье короля Георга; он был мертвецки пьян.

– Чуяло мое сердце! – гневно вскричал кузнец. – Уж такой он человек – как войдет в раж, так и напьется, а тут услыхал, что я сам взялся за это дело, и вовсе голову потерял. Прихватил с собой целый мешок золотых, хотел все на меня поставить.

– Вот потому ставки и переменились, – сказал дядя. –

Очевидно, другие последовали его примеру.

– Страх, как боялся, что он напьется! Даже слово с него взял, чтоб, как приедет, шел прямо к вам, сэр. У него была для вас записка.

– Насколько мне известно, он приехал в Подворье к шести часам, а я возвратился из Рейгета после семи; должно быть, к этому времени хмель вытеснил у него из головы все записки. Но где же ваш племянник Джим и откуда вы узнали, что понадобитесь здесь?

– Джим не виноват, что вы тут оказались в затруднении, сэр, слово даю. А мне велено драться вместо него, да и кем велено-то – только один и есть такой человек на свете, кого я сроду еще не ослушался.

– Да уж, сэр Чарльз, – вставила миссис Гаррисон, которая тем временем вылезла из двуколки и подошла к нам.

– Пользуйтесь случаем, потому как больше вам моего

Джека вовек не заполучить, хоть на колени станьте!

– Хозяйка моя спорт не одобряет, что верно, то верно, –

сказал кузнец.

– Спорт! – с гневным презрением воскликнула миссис

Гаррисон. – Скажешь мне, когда оно кончится, это ваше представление!

И она поспешила прочь, а после я видел, как она сидела в кустах, спиной к толпе, и, вся съежившись, зажимала уши ладонями и то и дело вздрагивала, терзаясь страхом за мужа.

Пока происходил этот торопливый разговор, шум в толпе все возрастал; нетерпение разгоралось, ибо назначенный час уже миновал и всех волновала нежданная удача: шутка ли, поглядеть на такого прославленного бойца! Гаррисона уже узнали, имя его передавалось из уст в уста, и не один видавший виды знаток и любитель бокса вытащил из кармана длинный вязаный кошелек, чтоб поставить несколько гиней на бойца старой школы против нынешней. Публика помоложе по-прежнему оказывала предпочтение чемпиону с Запада, и в разных частях огромного амфитеатра ставки заключались с некоторым перевесом в пользу одного или другого, смотря по тому, где чьих сторонников оказывалось больше. Между тем к лорду Крейвену, который все еще стоял подле нашей кареты, протолкался сэр Лотиан Хьюм.

– Я заявляю решительный протест! – сказал он.

– На каком основании, сэр?

– На таком, что сэр Чарльз Треджеллис выставляет не того бойца.

– Вы отлично знаете, что я не называл никакого имени,

– сказал дядя.

– Все пари основывались на том, что против моего бойца выступит молодой Джим Гаррисон. И вдруг в последнюю минуту его подменяют другим, более опасным.

– Сэр Чарльз Треджеллис в своем праве, – решительно возразил Крейвен. – Он обязался выставить боксера либо моложе, либо старше определенного возраста, и, насколько я понимаю, Гаррисон вполне отвечает всем поставленным условиям. Вам уже исполнилось тридцать пять, Гаррисон?

– Через месяц стукнет сорок один, сэр.

– Прекрасно. Бой состоится.

Но увы! Существовала власть еще более неоспоримая, нежели власть спортивного судьи, и нам предстояло испытание, которым в старину нередко начинались, а порой и заканчивались подобные встречи. По равнине ехал верхом джентльмен в черном сюртуке и высоких охотничьих сапогах, и с ним еще двое всадников; они то скрывались из виду, спускаясь в ложбину, то вновь появлялись на каком-нибудь пригорке. Иные в толпе, кто понаблюдательней, давно уже с подозрением поглядывали на этого всадника, но большинство не обращало на него внимания, пока он не поднялся на вершину холма, откуда виден был весь амфитеатр; тут всадник осадил коня и громко провозгласил, что он, главный мировой судья графства Суррей, объявляет это сборище незаконным и предлагает толпе разойтись, а в случае неповиновения уполномочен разогнать ее силой.

Никогда до этой минуты я не понимал, сколь глубоки и неискоренимы страх и преклонение перед законом, которые много веков дубинками внушали служители закона воинственным и непокорным жителя Британских островов.

Но вот появился человек всего лишь с двумя помощниками, а против него – тридцатитысячная, гневная, обманутая в своих ожиданиях людская масса, в которой немало и профессиональных боксеров и попросту головорезов из самых опасных слоев общества, и, однако, именно этот одинокий человек неколебимо уверен в своей силе, а огромная толпа колышется и ворчит, точно лютый непокорный зверь, внезапно увидевший перед собой такую мощь, которой противиться бессмысленно и бесполезно.

Однако мой дядя, а с ним Беркли Крейвен, сэр Джон Лейд и еще человек десять аристократов поспешно направились к всаднику в черном.

– Надо полагать, у вас имеется для этого официальное предписание? – осведомился Крейвен.

– Да, сэр. Такое предписание у меня имеется.

– Тогда я вправе с ним ознакомиться.

Представитель власти протянул ему бумагу, и знатные любители спорта, сойдясь тесным кружком, принялись ее изучать, ибо почти все они и сами были судьями и законниками и надеялись к чему-нибудь придраться и объявить предписание недействительным. Наконец Крейвен пожал плечами и вернул бумагу.

– По-видимому, тут все правильно, сэр, – сказал он.

– Разумеется, правильно, – учтиво отвечал суррейский мировой судья. – И дабы вы не тратили понапрасну ваше драгоценное время, джентльмены, скажу раз и навсегда: я решил бесповоротно, что ни под каким видом не допущу во вверенном моему попечению округе никаких кулачных боев, хотя бы мне весь день пришлось неотступно следовать за вами.

Мне, новичку в этих делах, показалось, что больше надеяться не на что, но я не подозревал, сколь предусмотрительны устроители состязания и сколь удобны для таких встреч Кролийские холмы. Дядя, Крейвен, лорд Хьюм и еще несколько заправил наскоро посовещались.

– До границы с Хемпширом семь миль, а до Суссекса и шести нет, – сказал Джексон.

В честь нынешнего события прославленный боксер облачился в великолепный алый, с шитыми золотом петлями сюртук, шею повязал белым шарфом, надел шляпу с изогнутыми полями и широкой черной лентой, коричневые штаны до колен, белые шелковые чулки и туфли со стразовыми пряжками, – этот наряд выставлял в самом выгодном свете его атлетическую фигуру, а пуще всего –

мощные «кеглеподобные» икры, которые прославили непобедимого боксера на всю Англию еще и как непревзойденного бегуна и прыгуна. Его суровое лицо с крупными, резкими чертами, пронзительный взор больших глаз и могучее сложение как нельзя лучше подходили тому, кого буйная, грубая толпа избрала своим главой и предводителем.

– Если мне дозволено будет предложить вам совет, поезжайте в Хемпшир, – любезно вставил суррейский судья.

– На границе Суссекса вас встретит сэр Джеймс Форд, а он столь же мало одобряет подобные сборища, как и я; хемпширский же судья мистер Мерридью из Лонг-Холла смотрит на них сквозь пальцы.

– Весьма вам признателен, сэр, – сказал дядя, величественно приподняв шляпу. – С позволения лорда Крейвена нам остается только избрать другую арену.

И мигом все вокруг закипело. Том Оуэн и его подручный Фого с помощью стражей ринга выдернули столбы, свернули канаты и потащили их прочь. Краба Уилсона закутали в несколько рединготов и на руках понесли к карете, а Гаррисон занял в нашей коляске место Крейвена. И

вся огромная толпа – конные, пешие, всевозможные кареты и повозки – медленной широкой волной разлилась по вересковой равнине. Экипажи, по полсотни в ряд, тряслись и подскакивали на кочках и рытвинах, качаясь и ныряя, точно лодки на волнах. Порою с треском ломалась какая-нибудь ось, колесо, кружась, отлетало далеко в сторону, в заросли вереска, и коляска валилась набок, а все вокруг разражались хохотом и веселыми шутками по адресу незадачливых ездоков, сокрушенно взиравших на поломку.

Потом кусты поредели, почва стала ровнее, и тогда пешие пустились бегом, всадники пришпорили коней, кучера защелкали бичами, и началась безумная, неистовая гонка вниз, по косогору, а желтое ландо и ярко-красная коляска, в которых ехали бойцы, неслись впереди всех.

– Как, по-вашему, Гаррисон, можем ли мы надеяться на успех? – спросил дядя, погоняя гнедых.

– Это мой последний бой, сэр Чарльз, – отвечал кузнец.

– Вы же слышали, моя хозяйка сказала: отпускает меня нынче с таким уговором, чтоб в другой раз и не заикался.

Так уж я напоследок постараюсь не ударить лицом в грязь.

– Но вы не тренировались?

– А я всегда тренируюсь, сэр! Работа моя тяжелая, машу молотом с утра до вечера, а кроме воды, почитай, ничего и не пью. Капитан Баркли со всеми своими правилами навряд придумает тренировку получше.

– У вашего противника, пожалуй, руки длиннее.

– Бивал я и не таких. В дальнем бою выстою, а в ближнем я сильнее.

– Молодость против опыта. Что ж, я не побоялся бы поставить на вас все свои деньги, до последней гинеи. Но не могу простить Джиму, что он меня подвел, разве что его к этому принудили.

– Его принудили, сэр Чарльз.

– Значит, вы его видели?

– Нет, сэр, не видал.

– Но вы знаете, где он?

– Не след бы мне говорить. Но одно все ж скажу: он тут ничего поделать не мог. А вон опять законник скачет.

Нашу коляску с галопом нагнал все тот же грозный всадник, но на этот раз он был настроен дружелюбнее.

– Здесь моя власть кончается, сэр, – сказал он. – Дальше за канавой ровное поле, с небольшим уклоном, для боя вам лучшего места не найти. И, ручаюсь, здесь вам никто не помешает.

Он явно желал, чтобы бой состоялся, а ведь только недавно с таким усердием выпроваживал нас из пределов своего графства! Одно с другим никак не вязалось, и дядя сказал ему об этом.

– Судье не к лицу закрывать глаза на то, как нарушают закон, – был ответ. – Но если мой хемпширский коллега не возражает против подобных нарушений во вверенном ему округе, я с превеликим удовольствием посмотрю бой!

С этими словами он пришпорил коня и взлетел на соседний пригорок, откуда, по его расчетам, все будет отлично видно.

И вот я стал свидетелем тщательно разработанного этикета и своеобразных традиций, в те дни еще не столь давних; тогда мы и не догадывались, что впоследствии они привлекут внимание не только любителей бокса, но и историков. Встреча бойцов происходила торжественно, по строгому церемониалу, подобно царским турнирам, где о схватке воинов в стальных доспехах возвещали трубы герольдов и украшенные гербами щиты. Быть может, в старину эти поединки многим казались жестокой, варварской забавой, но мы сквозь даль времен яснее видим, что грубый, но мужественный обычай закалял сынов того железного века для уготованной им суровой жизни.

И когда бокс, подобно турнирам, отойдет в прошлое, мы, быть может, станем рассуждать с большей широтой и поймем, что всякое явление, возникающее столь естественно, само собою, имеет глубокий смысл, и не так уж дурно, если два человека сходятся по доброй воле и сражаются до потери сил. Куда опасней для нас стать хоть немного менее смелыми и выносливыми, когда само существование нации опирается прежде всего на доблесть и стойкость каждого ее гражданина и защитника. Давайте покончим с войной, если разум человеческий найдет способ избавиться от этого проклятия, но пока такого способа не нашли, остерегайтесь умалить изначальные достоинства, к которым вам придется прибегнуть в час опасности.

Том Оуэн и его единственный помощник Фого, соединявший в одном лице боксера и поэта, – правда, на свое счастье, кулаками он действовал куда лучше, нежели пером, – вскоре приготовили ринг по всем тогдашним правилам. Белые деревянные столбы с выведенными на них буквами «Б.К.» (Боксерский клуб) вбили в землю вокруг площадки в двадцать четыре на двадцать четыре фута и огородили ее, натянув между столбами канаты. Дальше, на расстоянии восьми футов, снова натянули канаты. Внутренняя площадка служила рингом для бойцов и их секундантов, а вокруг нее, за канатами, размещались судья,

его помощник, отсчитывающий время, те, кто выставил бойцов, и немногие избранники и счастливцы, в числе которых при дяде оказался и я. Десятка два прославленных боксеров, среди них мой друг Билл Уорр, Черный Ричмонд, Джордж Мэддокс, Том Белчер, Джон Паддинтон, Том

Блейк-Крепыш, Саймонд Сорвиголова, Тайен Портной, разместились за внешними канатами, чтобы противостоять натиску толпы.

Все они были в высоченных белых цилиндрах, которые тогда только что вошли в моду, вооружены длинными бичами с серебряными рукоятками с той же монограммой

«Б.К.». Стоило любому смельчаку, будь то простолюдин из

Ист-Энда или вест-эндский аристократ, забраться в пространство, огороженное внешними канатами, блюстители порядка, не тратя время на увещевания и упреки, обрушивались на дерзкого с бичами и хлестали напропалую, пока он не убирался прочь из священных пределов. Но и эти могучие стражи, наделенные столь широкими полномочиями и столь грозным оружием, сдерживая натиск разгоряченной толпы, под конец обычно выбивались из сил не меньше, чем сами боксеры. Сейчас они стояли в ряд, как часовые, и под белыми цилиндрами можно было разглядеть их лица – лица бойцов самого разного нрава и склада: и свежие, мальчишеские, как у Тома Белчера, Джонса и других боксеров младшего поколения, и суровые лица ветеранов, иссеченные рубцами и шрамами.

Пока вбивали столбы и натягивали канаты, я слушал, что говорят в толпе, расположившейся позади избранной публики; первые два ряда зрителей лежали на траве, следующие два ряда опустились на колени, а дальше люди стояли тесными рядами на отлогом склоне, и каждый, вытянув шею, смотрел на ринг через плечо стоящего вперед.

Кое-кто, и в том числе искушенные знатоки, полагал, что

Гаррисону нечего надеяться на победу, и когда до моего слуха донеслись эти толки, сердце у меня сжалось.

– Старая песня, – сказал один из них. – Никому неохота уступать молодым. Вот и упираются, покуда молодые кулаком не научат их уму-разуму.

– Ага, верно, – отозвался другой. – Вот так и Джек

Лодырь одолел Боутона, а с жестянщиком Хупером лихо расправился какой-то москательщик, это я своими глазами видел. С ними со всеми так бывает, видно, пришел черед и

Гаррисона.

– То ли пришел, то ли нет! – крикнул третий. – Я пять раз видал Джека Гаррисона на ринге, и всегда он брал верх.

Он быка свалить может, верно вам говорю.

– Это он раньше так дрался.

– Ну, что раньше, что нынче, какая разница. Ставлю на

Гаррисона десять гиней!

– Э, нет! – громко и самонадеянно изрек какой-то малый за моей спиной, судя по выговору, уроженец Запада. –

Я этого молодца из Глостера видел: вашему Гаррисону против него десяти раундов нипочем не выстоять, да не то что сейчас, а хоть бы и в молодости. Я вчера приехал сюда с почтовой каретой, так курьер мне сказал – везу мол, пятнадцать тысяч фунтов золотом, велено поставить на нашего молодца.

– Плакали ихние денежки, – возразил собеседник. –

Гаррисон не робкого десятка, боец, каких мало. Выставь против него верзилу хоть с башню ростом, он и то не отступит.

– Дудки! – заявил патриот с Запада. – Таких бойцов, как бристольские да глостерские, больше нигде не сыщешь, их только свой брат и побьет.

– Ах ты, чертов хвастун! – вспылил кто-то в толпе у него за спиной, судя по говору, коренной житель лондонской окраины. – Да наш лондонский самого лучшего бристольского одной левой уложит!

Вспыльчивый кокни и гордый уроженец Бристоля чуть было не подрались сами, не дожидаясь начала боя, но тут их пререкания заглушил многоголосый восторженный рев.

Это зрители приветствовали Краба Уилсона; за ним на ринге появились Голландец Сэм и Мендоса с тазом, губкой, фляжкой коньяку и прочими знаками их секундантского достоинства.

Ступив на ринг, Уилсон размотал обернутый вокруг талии канареечно-желтый кушак, привязал его к верхушке углового столба, и кушак заплескался на ветру. Потом

Уилсон взял у своих секундантов пачку лент того же цвета и пошел вдоль канатов, предлагая их по полгинеи за штуку зрителям из благородных. Продажа этих сувениров шла бойко, и ее оборвало лишь появление Гаррисона, который не спеша перелез через канаты, как и подобало его солидному возрасту и уже не столь гибким членам. Его встретили воплем еще более восторженным, чем Уилсона; в криках явственней слышалось восхищение, ибо зрители уже успели полюбоваться великолепными мышцами Уилсона, вид же Гаррисона был для них внове.

Мне и раньше не раз случалось видеть могучие руки и шею кузнеца, но я еще никогда не видел его обнаженным по пояс и не мог оценить поразительную соразмерность и гармонию этого богатырского сложения, сделавших Гаррисона в годы его молодости излюбленной моделью всех лондонских ваятелей. Гаррисон не мог похвастать гибкой игрою мышц, перекатывающихся под белой шелковистой кожей, что приятно поражало при взгляде на Уилсона, зато мощные бугры и узлы мускулов сплошной вязью оплетали его грудь и плечи и вились вдоль рук, будто корни величавого дуба. Даже когда он стоял совсем спокойно, мускулы бугрились так, что в солнечных лучах от этих выпуклостей на кожу ложились тени; когда же он сделал несколько гимнастических движений, весь торс его словно заиграл этими грозными буграми. Кожа его была не такой белой и мягкой, как у его противника, зато на вид он был крепче, выносливей, и впечатление это еще усиливалось оттого, что штаны и чулки на нем были темные. Он вышел на ринг, посасывая лимон, за ним следовали Джем Белчер и

Калеб Болдуин, разносчик. Подойдя к угловому столбу, Гаррисон завязал свой ярко-синий платок над желтым кушаком чемпиона Запада, потом направился к сопернику и протянул ему руку.

– Надеюсь, ты в добром здравии, Уилсон, – сказал он.

– Спасибо, не жалуюсь, – отвечал тот. – Надо думать, мы еще по-другому потолкуем.

– Так ведь не по злобе, – заметил кузнец.

Оба добродушно ухмыльнулись и разошлись по своим углам.

– Позвольте узнать, почтенный судья, взвешивались ли бойцы? – спросил сэр Лотиан Хьюм, поднимаясь со своего места за канатами.

– Их только что взвешивали под моим наблюдением, –

отвечал мистер Крейвен. – Ваш боец весит сто восемьдесят пять фунтов, Гаррисон – сто девяносто.

– Выше пояса поглядеть, так он и побольше двухсот потянет! – крикнул из своего угла Голландец Сэм. – Ничего, мы ему малость поубавим веса.

– А еще больше поубавите вес своих кошельков! –

отозвался Джем Белчер, и толпа громко захохотала.

Глава XVIII

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ КУЗНЕЦА

– Очистить ринг! – выкрикнул Джексон, стоя у канатов с большими серебряными часами в руках.

Кое-кого из зрителей вытолкнула вперед напирающая толпа, другие сами не побоялись наказания и, нырнув под внешние канаты, обступили ринг: уж очень им хотелось получше видеть. Но засвистали бичи, и, пригибаясь под градом ударов, среди криков и гогота толпы они кинулись прочь из запретного круга, точно перепуганные овцы, что сломя голову удирают через дыру в загоне. Теперь им некуда было податься, сидевшие впереди не желали уступать ни дюйма, но доводы по спине оказались куда убедительнее, и вскоре каждый беглец кое-как втиснулся в ряды, а стражи с бичами наготове заняли свои места вдоль внешних канатов, на равном расстоянии друг от друга.

– Господа! – снова громко заговорил Джексон. – Мне поручено сообщить вам, что сэр Чарльз Треджеллис выставил на ринг Джека Гаррисона, вес сто девяносто фунтов, а сэр Лотиан Хьюм выставил Краба Уилсона, вес сто восемьдесят пять фунтов. Всем, кроме судьи и его помощника, доступ на ринг запрещается. Прошу вас всех, если потребуется, помогите поддержать порядок, не допускайте на ринг посторонних, пусть ничто не мешает честному бою. Готовы?

– Готовы! – послышалось из противоположных углов ринга.

– Бой!

Все затаили дыхание, и в тишине Гаррисон, Уилсон, Белчер и Голландец Сэм быстрым шагом прошли на середину ринга. Бойцы обменялись рукопожатием, секунданты тоже – четыре руки протянулись крест-накрест.

И тотчас секунданты отскочили, а боксеры остались среди ринга лицом к лицу.

Для всякого, кто не утратил способность восхищаться благороднейшим созданием Природы, это было великолепное зрелище. Эти двое, как и полагается истинным атлетам, без одежды казались еще внушительнее, чем в одежде. Выражаясь языком боксеров, нагишом они были первый сорт. Они были разительно несхожи, и от этого еще отчетливей выступали достоинства каждого: высокого, гибкого, быстроногого молодца и коренастого ветерана с узловатым торсом, подобным стволу старого дуба. Едва их увидели рядом, ставки в пользу младшего подскочили, ибо его преимущества были очевидны, о достоинствах же

Гаррисона, благодаря которым он когда-то победил сильнейших соперников, помнило сейчас лишь старшее поколение любителей спорта. Всем бросалось в глаза, что

Уилсон на три дюйма выше, и руки у него на два дюйма длиннее, и так по-кошачьи пританцовывают на месте его стройные ноги, что сразу понятно, как легко он может отпрянуть в бою от более медлительного противника или мигом к нему подскочить. Требовалось куда больше проницательности, чтобы заметить и оценить хмурую усмешку на губах кузнеца и огонек, разгорающийся в его серых глазах; и только старые завсегдатаи ринга знали, как опасно ставить против этого несокрушимо крепкого богатыря с выносливым, поистине железным сердцем.

Уилсон стал в стойку, из-за которой получил свое прозвище – Краб: боком к противнику, выставив вперед левую руку и левую ногу, отклоняясь всем корпусом назад, прикрываясь согнутой перед грудью правой рукой, – в этой стойке он был почти неуязвим. Кузнец же стоял по старинке, эту стойку ввели когда-то Хемфри и Мендоса, но теперь ее уже забыли – в первоклассных боях ее не видывали лет десять. Он стоял лицом к противнику, слегка согнув ноги в коленях, выставив огромные коричневые от загара кулаки, одинаково готовый ударить и правой и левой. Кулаки Уилсона были все время в движении и так резко отличались от белой кожи выше запястий, словно на них были какие-то плотно облегающие темные перчатки, но дядя шепотом объяснил мне, что кисти смазаны каким-то вяжущим снадобьем, чтоб меньше распухали от ударов. Так стояли бойцы друг против друга, в трепете напряженного, нетерпеливого ожидания, а огромная толпа следила за каждым их движением почти не дыша, в столь глубокой тишине, словно они сошлись для битвы с глазу на глаз среди какой-то первозданной пустыни. С самого начала было ясно, что легконогий Краб Уилсон не намерен рисковать зря и предпочитает выжидать, пока не разгадает хотя бы отчасти тактику своего тяжеловесного и неповоротливого с виду противника. Легкими, эластичными, но таящими в себе угрозу прыжками он быстро описал вокруг кузнеца несколько кругов, а тот лишь неторопливо поворачивался на одном месте, не спуская него глаз. Потом

Уилсон попятился, словно подзадоривая противника сдвинуться с места, но тот усмехнулся и покачал головой.

– Ты уж подойди поближе, паренек, – сказал он. –

Староват я за тобой гоняться. А впрочем, у нас целый день впереди, мне не к спеху.

Возможно, он не ждал, что Уилсон так быстро примет приглашение, но тот мгновенно прыгнул на него, как пантера! Хлоп! Хлоп! Хлоп! Бац! Бац! Первые три удара пришлись по лицу Гаррисона, два ответных – по торсу

Уилсона. Младший боец легко, с большим изяществом отскочил за пределы досягаемости, но на ребрах у него заалели два ярких пятна – следы тяжелых кулаков.

– Ай да Уилсон, пустил ему кровь! – завопила толпа.

Кузнец обернулся, следуя за проворными движениями противника, и я с содроганием увидел, что губы его разбиты и с подбородка стекают красные капли. Уилсон опять подскочил к нему, сделал обманное движение, целя в грудь, и нанес сильный удар по скуле; потом, чтобы уклониться от страшного Гаррисонова удара правой, упал на траву и тем закончил раунд.

– Первый нокдаун за Гаррисоном! – прогремела тысяча голосов, ибо и об этом заключались пари и добрая тысяча фунтов должна была перейти сейчас из рук в руки.

– Судья, я протестую! – крикнул сэр Лотиан Хьюм. –

Это не нокдаун, Уилсон просто поскользнулся.

– Считаю, что он поскользнулся, – подтвердил Беркли

Крейвен, и противники разошлись по своим углам, а зрители шумно одобряли проявленные ими в первом раунде смелость и горячность. Гаррисон засунул два пальца в рот, быстрым движением вытащил зуб и швырнул в таз.

– Это нам не впервой, – заметил он Белчеру.

– Поосторожней, Джек, – шепнул озабоченный секундант. – Тебе досталось больше, чем ему.

– Зато я малость повыносливей, – невозмутимо отозвался Гаррисон.

Между тем Калеб Болдуин осторожно обтер ему лицо большой губкой, и вода в жестяном тазу вдруг замутилась, блестящее дно больше не просвечивало.

Я прислушивался к замечаниям знатоков-аристократов вокруг, к отрывочным словам, которыми перебрасывались в толпе за нами: все полагали, что после этого раунда надежды на победу Гаррисона стало меньше.

– Я вижу, слабости у него все те же, а прежних достоинств что-то не видно, – заметил сэр Джон Лейд, наш соперник в гонке по Брайтонской дороге. – Как был он неповоротлив и медлителен в защите, так и остался. Уилсон бьет его, как хочет.

– Возможно, на три удара Уилсона он ответит одним, зато этот один стоит тех трех, – возразил дядя. – Он создан бить, а Уилсон мастер увертываться, но я готов ставить на

Гаррисона все до последней гинеи.

И вдруг наступила тишина. Бойцы вновь были на ногах, и так искусно потрудились над ними секунданты, что оба противника выглядели ничуть не хуже, чем до первого раунда. Уилсон с силой размахнулся левой, но рассчитал неточно и от страшного ответного удара отлетел на канаты,

ловя воздух ртом.

– Ура старику! – взревела толпа, и мой дядя, смеясь, подтолкнул сэра Джона Лейда локтем.

Уилсон встряхнулся, точно собака, вылезшая из воды, и с улыбкой, легко, упруго двинулся к середине ринга, где его неподвижно ожидал противник. Гаррисон снова ударил правой, метя под ложечку, но Краб подставил локоть и со смехом отскочил. Оба немного запыхались, и их учащенное, прерывистое дыхание и топот легко обутых ног по траве сливались в один непрерывный, протяжный шорох.

Одновременно, точно пистолетный выстрел, прозвучали, слившись воедино, два встречных удара левой, и тотчас же

Гаррисон ринулся вперед, чтоб навязать ближний бой, но

Уилсон опять увернулся, и мой старый друг упал ничком, отчасти из-за стремительности своей напрасной атаки, отчасти из-за короткого удара в ухо, который нанес ему

Уилсон.

– Нокдаун! – провозгласил судья.

Толпа ответила оглушительным ревом, прозвучавшим точно бортовой залп из всех пушек военного корабля.

Взлетели в воздух широкополые, причудливо изогнутые шляпы модных франтов; склон холма перед нами, по другую сторону ринга, казался сплошной стеной побагровевших лиц с разинутыми в крике ртами. Сердце мое сжалось от страха, я съеживался при каждом ударе и, однако, был точно околдован: меня охватило яростное волнение и дикий восторг, я восхищался этим великолепным свойством человеческой натуры – умением презреть боль и страх в стремлении достичь хотя бы и самой скромной славы.

Белчер и Болдуин кинулись к своему подопечному,

мгновенно подняли его и отвели в угол; стойкий кузнец отнесся к своей неудаче с полнейшим хладнокровием, зато сторонники Уилсона ликовали.

– Наша взяла! Он готов! Готов! – кричали секунданты

Уилсона. – Сто фунтов против шести пенсов за Глостер!

– Готов? Вон как! – отозвался Белчер. – Придется вам снять эту землю в аренду, тогда, может, еще дождетесь, когда он будет готов. Пока по нему эдак хлопают, бьют мух, он тут месяц простоит и с места не сдвинется.

Говоря так, он крутил полотенцем перед лицом Гаррисона, а Болдуин обтирал кузнеца губкой.

– Как вы себя чувствуете, Гаррисон? – спросил дядя.

– Свеж, как огурчик, сэр. Хоть сейчас в пляс.

Эти слова прозвучали так весело и беззаботно, что хмурое дядино лицо сразу просветлело.

– Вы бы посоветовали ему больше нападать, Треджеллис, – сказал сэр Джон Лейд. – Иначе ему не победить.

– Он понимает в этой игре куда больше нас с вами, mon ami37. Так что пускай действует по своему разумению.

– За его противника сейчас ставят три против одного, –

вмешался какой-то джентльмен. Седеющие усы сразу выдавали в нем офицера – участника минувшей войны.

– Вы совершенно правы, генерал Фитцпатрик. Но, заметьте, против него набавляют ставки желторотые юнцы, а принимают эти пари люди посолиднее. Нет, я остаюсь при своем мнении.

Время передышки истекло, и бойцы снова схватились; у кузнеца за ухом вздулась шишка, но все та же добро-

37 Друг мой (фр.).

душная и вместе с тем грозная улыбка играла у него на губах. Краб Уилсон выглядел в точности так же, как и перед началом боя, но дважды я заметил, что он плотно сжал губы, словно от внезапной острой боли, а красные пятна у него на ребрах заметно потемнели и зловеще переливались багровым и синим. Защищаясь, он держал руку немного ниже, чем раньше, видно, старался заслонить эти уязвимые места, но по-прежнему легко кружил вокруг соперника и дышал ровно, а кузнец по-прежнему спокойно и невозмутимо выжидал.

Мы были наслышаны о чемпионе с Запада, знали, что он искусный боец и отличается необычайной быстротой удара, но действительность превзошла все ожидания. В

этом и в двух следующих раундах он бил так стремительно и точно, что, как заявили старые знатоки, даже Мендоса в зените своей славы не мог бы с ним сравниться. Он был как молния, наносил удары с быстротой, почти неуловимой для глаза, – их можно было только слышать и ощущать. Однако

Гаррисон принимал их все с той же упрямой улыбкой, изредка нанося ответный сокрушительный удар по корпусу, ибо лицо Краб Уилсон очень берег, да и высокий рост ему в этом помогал. К концу пятого раунда ставки были четыре против одного в пользу Краба Уилсона, и его земляки шумно ликовали, заранее торжествуя победу.

– А это видал? – кричал один из них позади меня.

Сгоряча он не находил других слов и только повторял опять и опять: – А это видал?

В шестом раунде кузнец дважды попадал под град частых ударов, не сумев, в свою очередь, перейти в нападение, да к тому же один раз тяжело и неловко упал, и тут земляк Уилсона, сидевший за мною, от восторга окончательно лишился дара речи и только кричал «ура!». Сэр

Лотиан Хьюм улыбался и кивал головой, а мой дядя оставался бесстрастен и холоден, хотя на сердце у него, без сомнения, лежал такой же тяжелый камень, как и у меня.

– Плохо дело, Треджеллис, – сказал генерал Фитцпатрик. – Я поставил на старика, но молодой дерется куда лучше.

– Гаррисону приходится нелегко, но в конце концов он свое возьмет, – отвечал дядя.

И Белчер и Болдуин помрачнели, и я понял, что, если что-то круто не переменится, извечный спор между молодостью и старостью и на этот раз разрешится, как решался во все времена.

Однако в седьмом раунде старый, испытанный боец доказал, что в запасе у него еще немало сил, и у тех, кто воображал, будто борьба уже, в сущности, кончена, еще раунд-другой – и кузнец будет повержен, вытянулись физиономии. Противники снова стояли лицом к лицу, и ясно было, что Уилсон что-то задумал и намерен любой ценой вывести соперника из равновесия и ускорить развязку, но и в глазах ветерана горел прежний опасный огонек, и все та же улыбка играла на его сумрачном лице. Он приободрился, расправил плечи, лихо тряхнул головой и бойчей прежнего приготовился к схватке, – и я воспрянул духом.

Уилсон ударил левой, но Гаррисон закрылся, и Уилсон едва успел отклониться и немного ослабить силу грозного удара правой в грудь.

– Браво, старик! – крикнул Белчер. – Попади таким в точку, и парень проспит до завтра!

Стало тихо, слышалось лишь шарканье ног по траве да тяжкое дыхание, потом глухой звук тяжелого удара –

Уилсон нацелил в корпус, но кузнец снова хладнокровно закрылся, и опять – секунды напряженной тишины, и еще удар. На этот раз Уилсон метил в голову кузнецу, но и этот опасный удар Гаррисон принял богатырским плечом и с улыбкой кивнул противнику.

– Всыпь ему, сыпь чаще! – завопил Мендоса.

Уилсон подскочил к Гаррисону, готовясь последовать этому совету, но получил страшный удар в грудь.

– Вот так! Добавь еще! – крикнул Белчер.

И тут кузнец ринулся на противника и, войдя в ближний бой, нанес несколько коротких, сильных ударов, легко снося ответные удары, пока не загнал Краба Уилсона в угол, где тот и свалился почти без дыхания. В этом раунде обоим изрядно досталось, но Гаррисон явно вышел победителем, так что теперь настал наш черед бросать вверх шляпы и кричать до хрипоты, а секунданты, увлекая кузнеца в свой угол, одобрительно похлопывали его по широкой спине.

– А это видал?! – со всех сторон кричали позади меня патриоты Уилсона, повторяя его неизменную присказку.

– Голландец Сэм – и тот не лучше в ближнем бою! –

воскликнул сэр Джон Лейд. – Ну, сэр Лотиан, на сколько бьемся об заклад?

– Я уже поставил все, что намерен был поставить, но навряд ли мой боец проиграет.

Однако сэр Лотиан больше не улыбался, и я заметил, что он поминутно оглядывается через плечо на толпу.

С юго-запада медленно наплывала угрюмая сизая туча,

но, смею сказать, в тридцатитысячной массе народа едва ли кто замечал ее приближение, всем было не до того. И вдруг туча дерзко напомнила о себе: упали первые крупные капли дождя, и тотчас он зашумел, превратился в ливень и громко забарабанил по цилиндрам благородных франтов.

Зрители подняли воротники, повязали шеи платками и шарфами; полуобнаженные тела бойцов, уже вновь стоявших друг против друга, заблестели от влаги. Я заметил перед этим, как Белчер что-то озабоченно зашептал Гаррисону на ухо и тот, вставая на ноги, коротко кивнул, словно человек, который хорошо понял приказ и вполне с ним согласен.

А каков был приказ, тотчас же стало ясно. Гаррисону пора было перейти от обороны к нападению. Схватка в предыдущем раунде убедила секундантов, что в ближнем бою преимущество, вероятнее всего, окажется на стороне закаленного и выносливого кузнеца. А тут еще пошел дождь. По скользкой, мокрой траве Уилсон уже не сможет носиться с такой быстротой и ему не так просто будет увертываться от натиска Гаррисона. В умении использовать каждое благоприятное обстоятельство и заключается искусство боксера, и ринг знает немало случаев, когда сметливый, наблюдательный секундант помогал своему подопечному выиграть совершенно, казалось бы, безнадежный бой.

– Сходись ближе! Сходись! – завопили оба секунданта

Гаррисона, и все его сторонники, сколько их было в толпе зрителей, подхватили этот клич.

И Гаррисон ринулся в бой, да так, что, кто это видел, уже не забудет. Краб Уилсон, верткий, как ртуть, встретил

его градом частых ударов, но никакая сила и никакое искусство уже не могли остановить натиск этого железного бойца. Раунд за раундом он сходился с противником в

ближнем бою. Бум! Бац! Справа! Слева! И каждый оглушающий удар достигал цели. Иногда Гаррисон прикрывал лицо левой рукой, иногда и вовсе пренебрегал защитой, но его внезапные удары были неотразимы. А дождь так и хлестал, струился по лицам бойцов, алыми ручейками сбегал по обнаженным торсам, но оба не обращали на него внимания, разве что старались сманеврировать так, чтобы струи слепили глаза противнику. Но раунд за раундом кузнец сбивал Уилсона с ног, и от раунда к раунду ставки менялись и, наконец, оказались в нашу пользу, да с таким преимуществом, какого с самого начала не было на стороне

Уилсона. Сердце мое сжималось, я и жалел обоих храбрецов, и восхищался ими, и каждый раз всеми силами души желал, чтобы новая схватка оказалась последней. И, однако, всякий раз, едва Джексон успевал крикнуть: «Бой!», оба вскакивали с колен своих секундантов и, хотя лица у них были разбиты и губы в крови, они, смеясь и подзадоривая друг друга, кидались в бой.

Быть может, это был очень скромный наглядный урок, но, поверьте, не раз и не два за мою долгую жизнь, когда передо мною вставала трудная задача, воспоминание о том утре на Кролийских холмах помогало мне собраться с духом, ибо я спрашивал себя: неужто во мне так мало мужества, что я не сумею сделать ради своего отечества или ради своих близких то, что сделали два боксера только ради каких-то жалких денег и ради одобрения друзей и зрителей.

Быть может, от такого зрелища способны огрубеть и без того грубые сердца, но есть в этом спорте и возвышенная сторона, ибо вид беспредельной человеческой стойкости и мужества может научить многому.

Да, ринг воспитывает блестящие достоинства, но лишь очень пристрастный человек станет отрицать, что здесь же рождаются и зло и подлость; а в то памятное утро нам суждено было увидеть и то и другое. Когда Краб Уилсон, начал проигрывать, я стал украдкой поглядывать на его покровителя: я ведь знал, как безудержно сэр Лотиан Хьюм повышал ставки, и понимал, что не только его бойца, но и его богатство сокрушают убийственные удары Гаррисона.

Самонадеянная улыбка, с которой он следил за ходом первых раундов, давно уже сбежала с губ сэра Лотиана, щеки покрыла землистая бледность, маленькие серые глазки беспокойно забегали под кустистыми бровями, и не раз, когда кузнец сбивал Уилсона с ног, сэр Лотиан разражался яростной бранью. Но главное, я приметил, что он все время оборачивается и после каждого раунда исподтишка бросает пронзительные взгляды куда-то назад, в толпу. В сплошном море лиц позади нас я долго не мог различить, к кому же обращены его взгляды. Но наконец мне удалось это проследить.

Среди зрителей находился какой-то верзила, такой огромный, что его голова и обтянутые бутылочно-зеленой тканью плечи возвышались над всеми; он неотступно глядел в нашу сторону, и я убедился, что он и наш важный аристократ торопливо обмениваются исподтишка едва заметными знаками. Я стал наблюдать за незнакомцем и быстро обнаружил, что его окружает кучка едва ли не самых отъявленных головорезов во всей этой огромной толпе

– молодчиков весьма свирепого вида, с беспутными и злобными рожами; при каждом ударе они, точно волчья стая, поднимали вой и, как только Гаррисон направлялся в свой угол, принимались выкрикивать гнусные ругательства. Они так буйствовали, что стражи ринга зашептались и стали поглядывать в их сторону, видимо, опасаясь какой-то подлости, но никто не подозревал, как она близка и как опасна.

За час двадцать пять минут прошло тридцать раундов; дождь все усиливался. От бойцов валил пар, ринг превратился в грязную лужу. Оба противника столько раз падали,

что стали бурыми от грязи, и на буром фоне устрашающе расплывались красные пятна. Раунд за раундом кончался тем, что Краб Уилсон получал нокдаун, и даже моему неопытному глазу было ясно, что он быстро слабеет. Когда секунданты отводили его в угол, он тяжело повисал на них, а едва его переставали поддерживать, шатался и чуть не падал. Но он был бойцом не только искусным, а и очень опытным, и многолетний навык помогал ему наносить и отражать удары машинально, хоть и не с той силой, как вначале, но все же метко и точно. Даже теперь неискушенному зрителю могло бы показаться, что именно Уилсон одерживает верх – на теле кузнеца было туда больше ссадин, чудовищных синяков и кровоподтеков, – но в глазах чемпиона Запада было отчаяние, а дыхание стало таким неровным, что ясно было – самые опасные удары не те, следы которых бросаются в глаза. В конце тридцать первого раунда Гаррисон дважды справа и слева – так ударил его в бока, что Уилсон задохнулся, точно рыба, вытащенная из воды, и хотя, начиная тридцать второй раунд, по-прежнему храбро кинулся навстречу противнику, лицо у него было ошеломленное и растерянное, как у человека, чей дух окончательно сломлен.

– Он уже хлебнул лиха! – крикнул кузнецу Белчер. –

Теперь ты хозяин.

– Я буду драться еще неделю! – задыхаясь, вымолвил разбитыми губами Уилсон.

– Люблю таких, черт возьми! – воскликнул сэр Джон

Лейд. – Не хитрит, не трусит, не сдается, но и не задается!

А ведь получил сполна, жаль такого смельчака. Хватит с него!

– Хватит! Хватит! – подхватила добрая сотня голосов.

– Нет, не хватит! Я буду драться! – крикнул Уилсон.

Он только что снова был сбит с ног, но, едва отдышавшись на коленях у секунданта, опять рвался в бой.

– Храбрый малый, пощады не запросит, – сказал генерал Фитцпатрик. – Вы его покровитель, сэр Лотиан, вам бы и надо распорядиться – пусть бросят губку.

– А, по-вашему, он не может победить?

– Никакой надежды, сэр, он побит.

– Вы его не знаете. Это крепкий орешек.

– Не спорю, он храбрец из храбрецов, но противник чересчур силен для него.

– Ну, а я полагаю, сэр, что он вполне выдержит еще десять раундов.

С этими словами сэр Лотиан отворотился от него и как-то странно вскинул левую руку.

– Перерыв! Не по правилам! Пускай дождь кончится! –

прогремело позади меня.

Я обернулся и увидел, что это кричит верзила в тускло-зеленом. Его крик, как видно, послужил сигналом, ибо сотня глоток грянула разом:

– Не по правилам! Перерыв! Перерыв!

Между тем Джексон крикнул «Бой!», и покрытые грязью бойцы уже снова были на ногах, но тут произошло нечто такое, что заставило всех перенести внимание с ринга на зрителей. В задних рядах зрителей поднялось непонятное волнение, оттуда по толпе словно зыбь расходилась, и все головы пришли в движение, точно колосья под порывами ветра. Эта зыбь все усиливалась, задние ряды напирали на передние, и вдруг что-то с треском лопнуло, два белых столба взлетели вверх концами с налипшей землей и упали внутрь кольца между канатами, и каких-то людей, точно пену, поднятую нахлынувшей огромной волной, швырнуло на защитников ринга. Самые могучие руки во всей Англии взмахнули бичами и обрушили их на дерзких, но едва исхлестанные жертвы, морщась и охая, попятились на несколько шагов, сзади опять нажали и еще раз вытолкнули их под удары бичей.

Многие бросились на землю, предпочитая, чтобы следующие волны прокатились через них; другие, рассвирепев от боли, стали отбиваться, пуская в ход трости или стеки. А

потом, стараясь избежать напора сзади, одна часть толпы начала подаваться вправо, другая – влево, и вдруг вся эта масса народа раздалась, и в образовавшуюся щель хлынула шайка головорезов из задних рядов; все они были вооружены налитыми свинцом короткими дубинками и все вопили:

– Не по правилам! Глостер затирают!

Этот яростный натиск опрокинул защитников ринга, внутренние канаты лопнули, точно гнилая нитка, и ринг сразу превратился в бешеный людской водоворот; над головами взлетали и со свистом и стуком опускались кнуты и палки, а среди этой сумятицы, стиснутые со всех сторон, не имея возможности податься ни вперед, ни назад, кузнец и чемпион Запада все еще вели свой нескончаемый бой, не замечая бушующей кругом стихии, точно два бульдога, вцепившиеся друг другу в глотку. Проливной дождь, проклятия, стоны и вопли, свист бичей, выкрикиваемые во все горло советы, удушливый запах промокшей ткани – каждая малая подробность того далекого дня моей юности встает сейчас передо мною, стариком, так живо, словно все это случилось вчера.

Однако тогда нам было нелегко уследить за происходящим, ведь и нас со всех сторон обступила обезумевшая толпа, нас толкали, пинали, а иной раз и совсем сбивали с ног, но мы как-то ухитрялись оставаться позади Джексона и Крейвена, которые, хоть у них над головами и скрещивались бичи и палки, упорно выкликали раунды и направляли бой.

– Встреча прервана! – выкрикнул сэр Лотиан Хьюм. –

Апеллирую к судье! Состязание недействительно!

– Негодяй! – вне себя вскричал дядя. – Это твоих рук дело!

– Я получу от вас еще и по старому счету, – со злобной усмешкой сказал Хьюм.

И тут, не устояв под натиском толпы, он оказался чуть ли не в объятиях дяди. Их лица почти соприкоснулись, взгляды скрестились, – и сэр Лотиан Хьюм отвел глаза, полные дерзкого вызова, не выдержав гордого презрения, которым обдал его холодный взгляд моего дяди.

– Не беспокойтесь, мы с вами сведем все счеты, хоть для меня и унизительно драться с шулером… Что у вас там, Крейвен?

– Нам придется объявить ничью, Треджеллис.

– Но мой боец выигрывает!

– Ничего не могу поделать. Мне все время достается то бичом, то палкой, в таких условиях судить невозможно.

Неожиданно Джексон кинулся в толпу, но тотчас возвратился чернее тучи и с пустыми руками.

– У меня стянули хронометр! – завопил он. – Какой-то мальчишка выхватил прямо из рук!

Дядя хлопнул себя по кармашку для часов.

– И мои исчезли! – воскликнул он.

– Сейчас же объявляйте ничью, не то вашего бойца изувечат, – сказал Джексон.

И тут мы увидели, что неустрашимого кузнеца, который шагнул к Уилсону, собираясь начать новый раунд, обступила по меньшей мере дюжина вооруженных дубинками негодяев.

– Вы согласны на ничью, сэр Лотиан Хьюм?

– Согласен.

– А вы, сэр Чарльз?

– Ни под каким видом.

– Но канаты сорваны, продолжать негде!

– Это не моя вина.

– Что ж, иного выхода нет. Как судья приказываю: бойцов развести, ставки объявляю недействительными.

– Ничья! Ничья! – завопили вокруг.

И мигом толпа бросилась врассыпную: те, кто явился сюда пешком, кинулись бежать, пока дорога на Лондон не была еще столь запружена, а чистая публика принялась разыскивать свои экипажи и лошадей. Гаррисон поспешно прошел в угол Уилсона и крепко пожал сопернику руку:

– Надеюсь, я тебя не очень покалечил?

– Не неженка, стерплю. А вы как?

– Голова гудит, как котел. Спасибо еще, дождь меня выручил.

– Да, мне уж показалось было, что верх мой. С таким, как вы, биться лестно.

– И для меня это честь. Счастливо тебе!

И два мужественных бойца прошли среди вопящих грубиянов, точно два израненных льва в стае волков и шакалов. Повторяю, если бокс из благородного спорта превратился в низкую забаву, повинны в этом не сами боксеры, а мерзкие прохвосты и хулиганы, что тучами вьются вокруг ринга: любой честный боец несравнимо выше этих негодяев, подобно тому, как благородный скакун несравнимо выше плутов и мошенников, которые наживаются на скачках, когда он берет призы, а самое его существо – живой укор их гнусным проделкам.

Глава XIX

В ЗАМКЕ

Дяде по доброте сердечной не терпелось поскорее уложить Гаррисона в постель, ибо хоть кузнец и посмеивался над своими увечьями, но досталось ему крепко.

– И не думай больше проситься в драку, Джек Гаррисон, все равно не пущу! – сказала ему жена, горестно глядя на его разбитое лицо. – Даже в тот раз, когда ты поколотил

Черного Баруха, и то тебя не так изуродовали! Это что ж такое, на себя совсем не похож! Можно сказать, только по одежде мужа и признала. Нет уж, пускай хоть сам король просит, а я тебя нипочем больше драться не пущу!

– Не кипятись, старушка, вот тебе слово, больше я и не попрошусь. Лучше уж я сам уйду с ринга, покуда от меня сила да сноровка не ушла. – Он отхлебнул коньяку из фляжки, которую ему протянул сэр Чарльз, и скривился. –

Отличный напиток, сэр, да только губы у меня разбиты, так щиплет – невтерпеж! Ого, провалиться мне на этом месте, если там не Джон Каммингз из нашей харчевни. Да что это с ним – рехнулся он, что ли?

И в самом деле, напрямик по равнине к нам со всех ног бежал хозяин гостиницы в Монаховом дубе, и выглядел он престранно. Без шляпы, лицо с похмелья красное, опухшее и растерянное, борода и волосы развеваются на ветру. Бежал он не прямо, а под перекрестным огнем насмешек, вызванных его нелепым видом, бросался то к одной кучке людей, то к другой, и я невольно подумал, что он похож на бекаса, удирающего от охотников. На миг он приостановился подле желтого ландо, что-то протянул сэру Лотиану

Хьюму и тотчас побежал дальше. Но вот наконец он заметил нас, вскрикнул от радости и припустился во всю прыть, еще издали протягивая нам какую-то записку.

– Что ж ты, Джон Каммингз, – с укоризной сказал ему

Гаррисон. – Хорош! Я ж наказывал тебе – капли в рот не бери, покуда не передашь сэру Чарльзу что велено!

– Да что там, убить меня мало! – с горьким раскаянием воскликнул Каммингз. – Я вас искал, сэр Чарльз, вот лопни мои глаза, искал, да только нигде вас не было, а я уж больно радовался, что Гаррисон будет драться и я на этом столько выиграю, да еще хозяин здешнего Подворья стал меня угощать разными разностями, ну, я и ошалел – все из ума вон. А уж после боя вас увидал, сэр Чарльз, так что хоть кнутом отхлещите, поделом мне, старому греховоднику.

Но дядя не слушал покаянных речей Каммингза. Он развернул записку и читал, слегка подняв брови, – едва ли не высшая нота той весьма ограниченной гаммы чувств, которую он позволял себе проявлять.

– Что ты на это скажешь, племянник? – спросил он,

передавая мне записку.

Вот что я прочел:

«Сэру Чарльзу Треджеллису.

Ради всего святого, как только получите эту записку, приезжайте в замок, по возможности не медлите и не

задерживайтесь в пути! Вы застанете меня здесь и

узнаете нечто весьма для вас важное. Заклинаю вас, по-

спешите, а пока остаюсь тем, кто вам известен под

именем

Джима Гаррисона».

– Ну, что скажешь, племянник? – повторил дядя.

– Право, сэр, я не представляю, что это может означать.

– Кто вам дал эту записку, почтеннейший?

– Молодой Джим Гаррисон собственной персоной, сэр,

– отвечал Каммингз, – хотя, по правде сказать, я его сперва насилу узнал, он был на себя не похож, чисто привидение.

И уж так ему не терпелось, чтоб вы скорей это письмо получили! Покуда я не запряг лошадь да не пустился в путь, он от меня ни на шаг не отставал. Это письмо было вам, да еще одно – сэру Лотиану Хьюму, одна беда – надо бы Джиму найти посыльного ненадежнее!

– Непостижимо, – сказал дядя и, нахмурясь, перечитал записку.

– Что ему делать в этом зловещем доме? И почему он подписался «тот, кто вам известен под именем Джима

Гаррисона»? А как еще он может быть мне известен?

Гаррисон, вы, конечно, можете пролить свет на эту загадку!

Миссис Гаррисон, по вашему лицу я вижу, что и вы знаете, в чем тут суть.

– Может, оно и так, сэр Чарльз, да только мы с моим

Джеком – люди простые, поступаем как разумеем, а где не нашего ума дело, туда не суемся. Мы по этой дорожке шли двадцать лет, а теперь нам пора свернуть в сторонку, пускай вперед шагают, которые поумней нас. И коли хотите знать, что тут к чему, мой вам совет: езжайте в замок, раз вас просят, там все и узнаете.

Дядя сунул записку в карман.

– Никуда я не поеду, пока не передам вас в руки хорошего врача, Гаррисон.

– Обо мне не думайте, сэр. Мы с моей хозяйкой доберемся до Кроли в двуколке, а там мне только и надо, что ярд пластыря да кусок сырого мяса, и все заживет в лучшем виде.

Но дядя не слушал никаких уговоров и отвез Гаррисонов в Кроли, где устроил жену кузнеца в лучший номер, какой нашелся в Подворье. Потом мы наскоро перекусили и пустились в путь.

– Отныне я с боксом покончил, – сказал мне дядя. –

Теперь мне ясно, что ринг невозможно оградить от мошенников. Меня не раз дурачили, обманывали, но, как говорится, век живи – век учись, и больше я боксу не покровитель.

Будь я постарше или будь сэр Чарльз не столь неприступен, я бы высказал ему то, что было у меня на душе: я умолял бы его отказаться и от других забав, покинуть общество ничтожных пустозвонов и щеголей и найти себе занятие, более достойное его здравого ума и благородного сердца. Но не успел я об этом подумать, как дядя оставил серьезный тон и принялся болтать о новой украшенной серебром упряжи, с которой он намерен прокатиться по

Сент-Джеймскому парку, и о том, что на предстоящих скачках он думает поставить тысячу гиней на свою кобылку Этельберту против знаменитого Аврелия, трехлетки лорда Данкастера, с которым он, дядя, готов по этому случаю биться об заклад.

Мы доехали до Уайтмен-Грин, то есть покрыли больше половины расстояния между Кролийскими холмами и

Монаховым дубом, как вдруг, оглянувшись, я увидел, что вдали на дороге в солнечных лучах блеснула ярко-желтая карета. За нами следовал сэр Лотиан Хьюм.

– Он получил такую же записку, что и мы, и спешит туда же, – сказал дядя, тоже поглядев через плечо. – Нас обоих ждут в замке… Нас… единственных, кто остался в живых после той мрачной истории. И что самое непонятное, призывает нас Джим Гаррисон. Право, жизнь моя была достаточно богата приключениями, но я предчувствую, племянник, что там, впереди, за этими дубами, меня ждет нечто совершенно необычайное.

Он хлестнул гнедых, и с поворота дороги мы увидели высокие темные шпили старого замка, что вздымались над вершинами обступавших его вековых дубов. Одного вида этих мест было бы довольно, чтобы меня бросило в дрожь при мысли об их недоброй славе, о пролитой здесь крови, о привидениях… но, услыхав дядины слова, я вдруг понял, что и правда в замок приглашены два единственных свидетеля той давней трагедии, а исходит это приглашение от друга моего детства, и у меня захватило дух от предчувствия, что всех нас ждет некое потрясающее открытие.

Ржавые створы ворот меж полуразрушенных столбов с гербами стояли настежь; дядя нетерпеливо стегнул лошадей, и мы помчались по заросшей травой аллее к потемневшему от времени крыльцу, где он их круто осадил.

Дверь была распахнута, на пороге нас ждал Джим.

Но это был совсем не тот Джим, какого я знал и любил с детства. Что-то в нем переменилось, эту перемену я ощутил с первого мгновения, но, однако, не мог уловить и выразить словами, в чем же она состоит. Одет он был не лучше, чем прежде, я сразу узнал его старый коричневый фрак, и по-прежнему на него приятно было смотреть, ибо после недавней тренировки он был поистине воплощением мужественной красоты. Но в выражении его лица появилось какое-то особое достоинство, в осанке – еще большая уверенность в себе, и теперь уже весь облик этого юноши обрел законченность и стал совершенным. При всей его удали ему всегда очень шло старое школьное прозвище Малыш, и лишь в эту минуту, когда он стоял на пороге старого замка, я вдруг увидел, что передо мною уже не мальчик, а взрослый мужчина в расцвете сил. Рядом, опираясь на его руку, стояла женщина, и я узнал в ней мисс Хинтон из

Энсти-Кросса.

– Мы с вами знакомы, сэр Чарльз Треджеллис, – сказала она, делая шаг нам навстречу, едва мы вышли из коляски.

Дядя с недоумением всмотрелся в нее.

– Не припомню, чтобы я имел честь, сударыня…

Впрочем, позвольте…

– Полли Хинтон из Хеймаркета. Неужели вы забыли

Полли Хинтон?

– Забыл! Да ведь все мы, молодые театралы, оплакивали вас столько лет, даже подумать страшно. Но что же произошло?

– Я тайно обвенчалась и покинула сцену. Прошу простить меня за то, что вчера я похитила у вас Джима.

– Так это были вы?

– У меня еще более неоспоримые права на него, чем у вас. Вы его покровитель. Я его мать.

С этими словами она притянула к себе Джима, так что лица их оказались рядом: и хоть на одном лице лежал отпечаток увядающей женской красоты, а в другом воплотилось юное крепнущее мужество, были они столь схожи –

те же темные глаза, те же иссиня-черные волосы, тот же высокий белый лоб, – что я поразился, как с первой минуты, увидав их вдвоем, не разгадал секрета этой женщины.

– Да, он мой сын! – воскликнула она. – И он спас меня от участи, которая хуже смерти. Об этом вам может рассказать ваш племянник Родни. Но я поклялась молчать, и только вчера вечером был снят зарок молчания и я смогла поведать сыну, что своей добротой и терпением он возродил к жизни родную мать.

– Не надо, мама! – сказал Джим, чуть коснувшись губами ее щеки. – Есть вещи, о которых довольно знать нам двоим. Но скажите, сэр Чарльз, чем кончился бой?

– Ваш дядя был близок к победе, но какие-то хулиганы прервали встречу.

– Он мне не дядя, сэр Чарльз, он был и мне и моему отцу самым лучшим, самым верным другом, какого можно себе пожелать. Я знаю еще только одного столь же верного друга, – продолжал он, взяв меня за руку, – имя ему Родни

Стоун… Надеюсь, Гаррисон не слишком пострадал?

– Через неделю-другую он вполне оправится. Но, признаться, я все же не понимаю, что, в сущности, произошло, и позвольте напомнить вам, что вы еще не объяснили, почему столь внезапно, не поставив меня заранее в известность, изменили своему слову.

– Войдемте в дом, сэр Чарльз, и, я уверен, вы согласитесь, что я не мог поступить иначе. А вот и сэр Лотиан

Хьюм, если не ошибаюсь.

В конце аллеи появилось желтое ландо, и тотчас взмыленные лошади круто остановились бок о бок с нашей коляской. Из ландо выпрыгнул сэр Лотиан, он был мрачнее тучи.

– Оставайтесь на месте, Коркоран, – сказал он, и, заметив бутылочно-зеленый рукав, я понял, кто его спутник.

– Ну-с, – продолжал сэр Лотиан, обводя нас всех вызывающим взглядом, – я очень хотел бы знать, какой наглец посмел так спешно вызвать меня в мой собственный дом и какого дьявола вы все вторглись в мои владения?

– Обещаю вам, сэр Лотиан, что, прежде чем мы с вами расстанемся, вы поймете и это, и еще многое другое, –

сказал Джим с какой-то странной улыбкой. – Прошу следовать за мною, и вам все станет ясно.

Под руку с матерью он прошел впереди нас в зловещую комнату, где на буфете все еще валялись карты, а в углу на потолке темнело пятно.

Сэр Лотиан остановился в дверях, скрестил руки на груди.

– Ну-с, приятель, я жду объяснений! – воскликнул он.

– Прежде всего я должен объяснить свои поступки вам, сэр Чарльз, – сказал Джим, а я слушал, смотрел и невольно восхищался, видя, как общение с той, в ком он теперь обрел мать, облагородило речь и манеры простого сельского парня. – Я хочу рассказать вам, что произошло вчера вечером.

– Я сама расскажу об этом, Джим, – прервала его мать. –

Знайте, сэр Чарльз, что, хотя мой сын и не знал своих родителей, мы оба живы и никогда не теряли его из виду. Но я не препятствовала ему отправиться в Лондон и попытать счастья на ринге. Отец же услышал об этом только вчера и решительно воспротивился. Он велел мне немедля доставить сына сюда. Я совсем потеряла голову, я понимала, что

Джим меня не послушает, если не найти ему замену. И я обратилась к славным, добрым людям, которые его вырастили, и все им рассказала.

Миссис Гаррисон любит Джима, как родного, а ее супруг очень привязан к моему мужу, и они сжалились над отчаянием жены и матери и пришли мне на помощь, да вознаградит их за это господь! Гаррисон согласился заменить Джима, если Джим вернется к отцу. Тогда я поехала в

Кроли. Я узнала, где комната Джима, и окликнула его через окно; ведь я понимала, что те, кто на него ставил, его не выпустят. Я открыла Джиму, что я его мать. Открыла, кто его отец. Сказала, что мой фаэтон ждет, и, если Джим не поспешит, он может лишиться благословения умирающего отца, которого доныне не знал. Все же мой мальчик не хотел идти, пока я его не уверила, что Гаррисон заменит его на ринге.

– Почему же он не предупредил Белчера?

– У меня голова шла кругом, сэр Чарльз. Вдруг открыть, что у тебя есть отец и мать, и совсем другое имя, и другое положение в обществе… от этого растеряется и человек похладнокровнее меня. Матушка умоляла меня пойти с нею, и я пошел. Фаэтон ждал нас, но едва мы тронулись в путь, как кто-то схватил лошадь под уздцы, а еще двое неизвестных набросились на нас. Один замахнулся на меня дубинкой, но я ударил его по голове рукоятью кнута, и он выронил дубинку, а я хлестнул по лошади, стряхнул с себя остальных, и мы благополучно уехали. Что это были за люди и почему они на нас напали, понятия не имею.

– Вероятно, это вам может объяснить сэр Лотиан Хьюм,

– сказал мой дядя.

Враг наш промолчал и только метнул в нашу сторону полный ненависти взгляд.

– Я приехал сюда, увидел своего отца, а потом сошел вниз и…

У дяди вырвался возглас изумления:

– Что вы такое сказали, молодой человек? Вы приехали сюда и здесь увиделись со своим отцом? Здесь, в замке?

– Да, сэр.

Сэр Чарльз побелел как полотно:

– Бога ради, скажите же, кто ваш отец.

Вместо ответа Джим указал куда-то через плечо, и, обернувшись в ту сторону, мы увидели двух человек, которые появились в дверях, ведущих наверх, в спальню.

Одного из них я тотчас узнал по бесстрастным, точно маска, чертам и сдержанным манерам – это был Амброз, бывший дядин камердинер. Внешность второго поражала еще сильнее. Он был очень высок, облачен в темный халат и тяжело опирался на трость. В исхудалом лице его не было ни кровинки, страшно бледное, точно восковое, оно казалось прозрачным. Лишь у покойников случалось мне видеть такие лица. Густая проседь и согбенная спина придавали этому человеку вид дряхлого старца, и только темные брови да блеснувшие из-под них живым огнем глаза наводили на мысль, что он, пожалуй, не так уж стар.

Минуту в комнате царила глубокая тишина, и вдруг у сэра Лотиана Хьюма вырвалось чудовищное проклятие.

– Лорд Эйвон! – воскликнул он.

– К вашим услугам, джентльмены, – ответил странный незнакомец в халате.

Глава XX

ЛОРД ЭЙВОН

Дядя мой по натуре был человек хладнокровный, а обычаи и нравы светского общества еще усугубили это его свойство. Он способен был, не моргнув глазом, открыть карту, от которой зависело его состояние, а однажды я был свидетелем, как на Годстонской дороге перед лицом смертельной опасности он правил с таким безмятежным видом, точно на ежедневной прогулке по Пэл-Мэл. Но сейчас он был слишком потрясен, лицо его побелело, и, не веря своим глазам, он неотрывно смотрел на лорда Эйвона.

Дважды губы его дрогнули, казалось, он хотел что-то сказать, и оба раза хватался за горло, точно какая-то невидимая помеха не позволяла ему заговорить. Наконец, протянув руки, он рванулся вперед.

– Нэд! – воскликнул он.

Но странный человек, стоявший перед ним, скрестил руки на груди.

– Нет, Чарльз, – сказал он.

Дядя остановился и изумленно поглядел на него.

– Неужели после стольких лет ты не хочешь пожать мне руку?

– Ты поверил, что я преступник. В то страшное утро я увидел это по твоим глазам, по тому, как ты держался. Ты ни о чем меня не спросил, тебе и в голову не пришло, что человек моего склада не способен на такое преступление.

Мой ближайший друг, человек, который знал меня, как никто, при первом же подозрении причислил меня к грабителям и убийцам.

– Нет, нет, это не так!

– Это так, Чарльз. Я прочел это в твоих глазах. Вот отчего, когда мне надо было отдать в надежные руки того, кто был для меня всего дороже, я обратился не к тебе, а к единственному человеку, который ни на секунду не усомнился в моей невиновности. Я решил, что будет в тысячу раз лучше, если моего сына воспитают простые, скромные люди и он не узнает, кто его несчастный отец, чем если он узнает это и разделит все подозрения и сомнения тех, кому он ровня.

– Значит, он и в самом деле твой сын! – воскликнул сэр

Чарльз, изумленно глядя на Джима.

Лорд Эйвон протянул длинную худую руку и положил ее на плечо актрисы, а она ответила ему взглядом, исполненным любви.

– Я женился, Чарльз, и скрыл свою женитьбу от друзей, ибо нашел себе жену на подмостках. Ты же знаешь, непомерная, неразумная гордость преобладала во мне надо всем. Я не в силах был признаться, что совершил подобный шаг. Мое поведение отдалило нас с женой друг от друга и послужило причиной ее пагубного пристрастия, в котором повинен один только я. Из-за этого пристрастия я отобрал у нее нашего ребенка и назначил ей содержание, оговорив при этом, что она не будет иметь никакого касательства к сыну. Я страшился ее дурного влияния на мальчика и в своем ослеплении не мог помыслить, что, напротив, он может хорошо повлиять на нее. Но за свою несчастную жизнь, Чарльз, я убедился, что существует сила, которая лепит наши представления и вкусы, и как бы мы ни пытались ей противостоять и сколько бы себя ни обманывали, будто мы сами ставим паруса и сами гребем, на самом деле нас несет невидимым течением к неведомой нам цели.

Все это время я не сводил глаз с дяди, а тут перевел взгляд на худую, волчью физиономию сэра Лотиана Хьюма. Он стоял у окна, и силуэт его четко вырисовывался на фоне пыльного стекла. Никогда еще мне не приходилось видеть на лице человека такой игры дурных страстей: бешенства, зависти, обманутой алчности.

– Правильно ли я вас понял? – спросил он громким хриплым голосом. – Этот молодой человек заявляет себя вашим наследником, лорд Эйвон?

– Он мой законный сын.

– Я достаточно хорошо знал вас в молодости, сэр, и позволю себе заметить, что ни я, ни кто-либо из ваших друзей никогда не слыхали, что у вас есть жена и сын. Я

призываю сэра Чарльза Треджеллиса подтвердить, что он понятия не имел ни о каком наследнике, кроме меня.

– Я уже объяснил, сэр Лотиан, почему я держал свой брак в секрете.

– Вы-то, разумеется, объяснили, сэр, но достаточно ли вашего объяснения, это вам скажут в другом месте.

На бледном, изможденном лице лорда Эйвона вдруг вспыхнули жгучим огнем глаза; это было так же странно и неожиданно, как если бы из окон разрушенного дома внезапно хлынул поток света.

– Вы смеете сомневаться в моем слове!

– Я требую доказательств.

– Для тех, кто меня знает, достаточно моего слова.

– Извините, лорд Эйвон, но я вас знаю и все-таки не вижу оснований верить вам на слово.

Это был грубый ответ, и тон сэра Лотиана Хьюма был ему вполне под стать. Лорд Эйвон, пошатываясь, сделал шаг вперед, готовый схватить за горло своего оскорбителя, но жена и сын удержали его дрожащие руки. Таким яростным стало это бледное лицо, что сэр Лотиан отпрянул, однако взгляд его оставался все таким же свирепым.

– Да это ж настоящий заговор! – выкрикнул он вне себя.

– Преступник, актриса, боксер – и у каждого своя роль…

Вы еще получите от меня несколько строк, сэр Чарльз

Треджеллис! И вы тоже, милорд! – Он повернулся на каблуках и решительно зашагал к двери.

– Он отправился доносить на меня, – сказал лорд Эйвон, и гримаса уязвленной гордости исказила его черты.

– Вернуть его? – быстро спросил Джим.

– Нет, нет, пусть идет. Теперь это уже неважно, я все равно решил, что долг мой перед братом и перед всей нашей семьей, который я исполнил, хоть и заплатил за это такую страшную цену, ничто в сравнении с моим долгом перед тобой, сын.

– Ты несправедлив ко мне, Нэд, – сказал дядя. –

Неужели ты мог подумать, что я забыл тебя или судил о тебе столь безжалостно? Если я и думал, что совершившееся – дело твоих рук, – а как мог я не верить собственным глазам? я всегда был убежден, что в ту минуту ты не был в здравом уме и так же мало отдавал себе отчет в своих поступках, как человек, который ходит во сне.

– Что такое ты видел собственными глазами? – спросил лорд Эйвон, сурово глядя на моего дядю.

– В ту проклятую ночь я видел тебя, Нэд.

– Меня? Где?

– В коридоре.

– И что же я делал?

– Ты шел из комнаты твоего брата. А за секунду до этого я слышал его крик, и в этом крике были гнев и боль.

Ты нес мешок с деньгами, и лицо у тебя было чрезвычайно взволнованное. Если бы только ты объяснил мне, Нэд, как и зачем ты там очутился, ты бы снял с моей души камень, который давил меня все эти годы.

Никто не узнал бы сейчас в дяде предводителя лондонских фатов. Встретившись со своим старым другом, оказавшись причастным к его трагедии, дядя сбросил с себя все напускное, неистинное, во что он рядился, как в тогу. Я глядел на его побледневшее, встревоженное лицо, видел по его глазам, с каким нетерпением ждет он ответа друга, и впервые за все время почувствовал к нему не просто благодарность, но и любовь.

Лорд Эйвон закрыл лицо руками, и на мгновение в мрачной, полутемной комнате воцарилась тишина.

– Теперь я не удивляюсь, что ты усомнился во мне, –

произнес он наконец. – Боже мой, в какие сети я попал!

Если бы против меня было возбуждено это подлое дело, ты,

мой ближайший друг, вынужден был бы рассеять последние сомнения в моей виновности. И все-таки, несмотря на все, что ты видел, я не больше твоего, Чарльз, повинен в случившемся.

– Благодарение небу, что мне довелось услышать это от тебя.

– Но тебе этого мало, Чарльз. Я вижу это по твоим глазам. Ты хочешь знать, почему я скрывался все эти годы.

– Мне достаточно твоего слова, Нэд. Но свет захочет услышать ответ и на этот вопрос.

– Я хотел спасти честь семьи, Чарльз. Ты знаешь, как я ею дорожил. Я не мог оправдаться, не открыв, что мой брат повинен в самом мерзком для джентльмена преступлении.

Пожертвовав всем на свете, я восемнадцать лет молчал о его позоре. Я был заживо погребен и превратился в дряхлую развалину, а ведь мне нет еще и сорока. Но теперь, когда я оказался перед выбором: рассказать, в чем повинен брат, или совершить несправедливость по отношению к собственному сыну, у меня нет иного выхода: к тому же я могу надеяться, что все, что я намерен тебе открыть, удастся не предавать огласке.

Он поднялся со стула и, тяжело опираясь на руки жены и сына, неверными шагами двинулся к покрытому пылью буфету. На буфете по-прежнему, как много лет назад, когда мы с Джимом были здесь впервые, лежали все те же зловещие, покрытые плесенью, побуревшие от времени колоды карт. Лорд Эйвон дрожащими пальцами взял их, потом выбрал несколько карт и протянул дяде.

– Зажми угол карты между большим и указательным пальцами, Чарльз, – сказал он. – Теперь слегка потри этот угол и скажи, что ты чувствуешь.

– Карта наколота булавкой.

– Совершенно верно. Что это за карта?

Дядя перевернул ее.

– Трефовый король.

– Теперь потрогай угол вот этой карты.

– Он совсем гладкий.

– И что это за карта?

– Тройка пик.

– А эта?

– Наколота булавкой. Червонный туз.

Лорд Эйвон швырнул карты на пол.

– Вот тебе и вся проклятая история! – воскликнул! он. –

Надо ли мне продолжать? Ведь каждое слово для меня мука.

– Кое-что я уже понял, но не до конца. Тебе придется сказать все, Нэд.

Лорд Эйвон выпрямился. Казалось, он собирается с силами.

– Хорошо, я расскажу тебе все, и покончим с этим.

Надеюсь, мне уже никогда больше не надо будет возвращаться к этой несчастной истории. Ты помнишь нашу тогдашнюю игру? Помнишь, как мы проигрались? Помнишь, что вы все разошлись по своим комнатам, а я остался здесь, за этим самым столом? Я нисколько не чувствовал усталости, мне совсем не хотелось спать, и целый час, а может быть и больше, я сидел и думал о различных поворотах игры и о том, как все это отразится на моем достоянии. Я

проиграл много, ты, наверно, помнишь, и утешало меня лишь то, что в выигрыше оказался мой брат. Он всегда жил безрассудно и беспорядочно, попал в лапы ростовщиков, и я надеялся, что мой проигрыш хотя бы поможет ему встать на ноги. Так я сидел, размышляя, в рассеянности перебирал карты и вдруг обнаружил эти проколы. Я пересмотрел все колоды и, к своему ужасу, обнаружил, что человеку посвященному ничего не стоит при сдаче посчитать, сколько крупных карт у каждого из его партнеров. Стыд, омерзение, каких я еще никогда не испытывал, охватили меня, и я вспомнил странное поведение брата во время сдачи, его медлительность и то, как всякую карту он непременно брал за уголок.

Я не стал действовать сгоряча. Еще долго сидел я там, припоминая всю игру, ход за ходом, все, что могло опровергнуть или подтвердить мою страшную догадку. Увы!

Все утверждало меня в первоначальном подозрении, и догадка превратилась в уверенность. Брат заказывал карты у

Ледбери с Бонд-стрит. Перед игрой они несколько часов находились у него в комнате. Играл он так уверенно, что мы только диву давались. И ко всему прочему я не мог утаить от себя, что его прошлое отнюдь не таково, чтобы нельзя было заподозрить его даже в таком гнусном преступлении. Весь дрожа от стыда и гнева, я с картами в руках поднялся к нему и обличил его в самом низком, подлом преступлении, на какое способен лишь последний негодяй.

Он еще не ложился, и обманом доставшийся выигрыш был рассыпан на туалетном столике. Уж не помню, что я ему сказал, но факты были убийственны, и он даже не пытался их отрицать. Как тебе известно, он в ту пору еще не достиг совершеннолетия, только это и смягчает его вину. Слова мои его ошеломили. Он упал на колени, умоляя не губить его. Я отвечал, что, заботясь о чести семьи, не стану его позорить, но что отныне он навсегда должен забыть о картах, а выигранные деньги вернуть моим гостям, присовокупив свои объяснения. Но ведь тогда его репутация погибла, запротестовал он. Я сказал, что человек должен отвечать за свои поступки. Там же на месте я сжег бумаги, которые он у меня выиграл, а все золото высыпал в парусиновый мешок, лежавший на туалетном столике. На этом я и ушел бы, не сказав ему больше ни слова, но он уцепился за мою руку, и, пытаясь удержать меня и вынудить обещание, что я ничего не скажу ни вам, ни сэру Лотиану Хьюму, он оторвал мою манжету. Убедившись, что его мольбы меня не трогают, он отчаянно вскрикнул; этот-то крик и достиг твоих ушей, Чарльз, побудил тебя приоткрыть свою дверь, и ты увидел, как я возвращался к себе.

У дяди вырвался вздох облегчения.

– Все совершенно ясно, – пробормотал он.

– Утром, ты помнишь, я зашел к тебе и возвратил деньги. Так же поступил я и с сэром Лотианом Хьюмом. Я

не объяснил этого поступка, ибо не нашел в себе сил признаться вам в нашем семейном позоре. Потом обнаружилась эта страшная смерть, которая омрачила всю мою жизнь и оказалась для меня такой же загадкой, как и для вас. Я понял, что подозрение падает на меня, и понял также, что смогу оправдаться, только если предам гласности бесчестье брата. Я не мог пойти на это, Чарльз. Мне легче было обречь себя на любые страдания, нежели навлечь позор на семью, доброе имя которой столько веков оставалось незапятнанным. Вот почему я не предстал перед судом и скрылся.

Но прежде всего мне надо было позаботиться о жене и сыне, о существовании которых не знал ни ты, ни кто-либо другой из моих друзей. Мне стыдно признаться, Полли, но, поверь, во всем, что произошло с тобой, я виноват куда больше тебя. Тогда были причины – теперь их уже, к счастью, не существует, побудившие меня забрать сына у матери в надежде, что он слишком мал, чтобы почувствовать ее отсутствие. Если бы не твои подозрения, Чарльз, которые глубоко меня ранили, – ведь я не знал тогда, насколько серьезные были у тебя основания сомневаться во мне, – я бы, разумеется, доверился тебе во всем.

В тот же вечер я ускакал в Лондон и назначил жене достаточное содержание, оговорив, однако, что она не должна иметь никакого касательства к нашему ребенку.

Ты, конечно, помнишь, я постоянно имел дела с боксером

Гаррисоном, и у меня не раз были основания восхищаться его простой и честной натурой. Его попечению я и решил поручить сына. Он, как я и думал, не верил в мою виновность и готов был помочь мне во всем. Он тогда только что по настоянию жены покинул ринг и еще не решил, чем ему заняться. Я дал ему денег на кузницу, обусловив, что он поселится в Монаховом дубе, Джим будет жить с ним как его племянник и никогда не узнает о своих несчастных родителях.

Ты спросишь, почему я выбрал Монахов дуб. Скажу тебе почему: я уже решил тогда, где будет мое убежище, и если я не мог видеть своего мальчика, мне по крайней мере утешительно было знать, что он близко. Тебе известно, что этот замок – один из старейших в Англии, но тебе, конечно,

неизвестно, что при его сооружении позаботились о том, чтобы он мог служить надежным убежищем, и потому в нем есть по крайней мере две потайные комнаты и во внешних, самых толстых стенах сделаны проходы. О существовании тайников знали только члены семьи, но я очень мало дорожил этим секретом и не открыл его кому-либо из друзей лишь потому, что наезжал сюда довольно редко. Когда же я оказался в такой крайности, это убежище пришлось мне как нельзя более кстати. Я украдкой вернулся в свой замок, вошел в него ночью и, оставив за его стенами все, что было мне дорого, забился, как мышь в норку, в свой тайник. Остаток жизни мне предстояло провести в одиночестве и страданиях. По моему изможденному лицу к седым волосам, Чарльз, ты можешь прочесть повесть моей несчастной жизни.

Раз в неделю Гаррисон приносил провизию и передавал ее мне через окно буфетной, которое я для этой цели оставлял открытым. Изредка я покидал ночью свое убежище и гулял под звездами, и лоб мой овевал прохладный ветерок, но вскорости мне пришлось отказаться от этих прогулок: меня заметили крестьяне, и по округе пошли толки, что в замке поселился призрак. Однажды ночью ко мне пожаловали охотники за привидениями…

– Это был я, отец! – воскликнул Джим. – Я и мой друг

Родни Стоун.

– Знаю. Гаррисон сказал мне об этом тогда же. Я был горд, Джим, увидев, что в тебе жив дух Баррингтонов и что у меня есть наследник, чья отвага может несколько уменьшить бесчестье, которое я изо всех сил старался скрыть. Наконец, настал день, когда доброта твоей матушки – доброта неуместная – дала тебе возможность сбежать в Лондон.

– Ах, Эдвард! – воскликнула его супруга. – Наш мальчик был точно орел в неволе, который бьется крыльями о железные прутья клетки. Если бы ты его видел, ты бы и сам помог ему взлететь, хотя бы и так невысоко.

– Я не виню тебя, Полли. Возможно, ты права. Он уехал в Лондон и попытался с помощью своей силы и отваги добиться известности. Многие наши предки поступали так же, с той только разницей, что в руках они держали меч, но ни один не вел себя так отважно!

– Готов в этом поклясться, – от души подтвердил мой дядя.

– Когда Гаррисон наконец вернулся, я узнал, что мой сын будет за деньги биться на ринге. Этого я не мог допустить, Чарльз! Одно дело сражаться, как сражались в юности мы с тобой, и совсем другое – драться за кошелек с золотом.

– Дорогой мой друг, я бы ни за что на свете…

– Ну, конечно, Чарльз. Ты просто выбрал самого лучшего бойца, иначе ты и не должен был поступить. Но я не мог этого стерпеть! Настало время открыться сыну, решил я, тем более что по различным признакам уже понимал, насколько здоровье мое подорвано противоестественным существованием. Случай, а вернее сказать, провидение прояснило все, что еще оставалось неясным в этой истории, и дало мне уверенность, что я смогу доказать свою невиновность. И вот вчера моя супруга привела наконец нашего мальчика к его несчастному отцу.

Воцарилась тишина, потом ее нарушил дядя.

– Жизнь обошлась с тобой жестоко, Нэд, – сказал он. –

Но, слава богу, у нас впереди еще многие годы, и мы сумеем возместить тебе все то, чего ты был так долго лишен.

Однако, мне кажется, мы по-прежнему очень далеки от того, чтобы понять, как же умер твой брат. – Все восемнадцать лет это было для меня такой же загадкой, как и для тебя, Чарльз. Но теперь, наконец, преступление раскрыто.

Выйдите вперед, Амброз, и расскажите все так же откровенно и подробно, как вы рассказывали мне.

Глава XXI

РАССКАЗ КАМЕРДИНЕРА

Амброз все это время держался в темном углу, ничем не выдавая своего присутствия, так что мы совсем о нем забыли; но когда его прежний хозяин к нему обратился, он вышел на свет, и мы увидели его болезненно-желтое лицо.

От обычного бесстрастия слуги не осталось и следа, черты его были искажены волнением, он говорил медленно, запинаясь, дрожащие губы, казалось, складывали каждое слово с величайшим трудом. И все же сила привычки была столь велика, что даже в эту минуту величайшего волнения он, как и полагалось первоклассному камердинеру, в конце концов сумел взять себя в руки и повел речь в том же высокопарном стиле, который так поразил меня в первую нашу встречу, когда дядя приехал в Монахов дуб.

– Миледи Эйвон, джентльмены! – начал он. – Если я в чем виноват, а я с готовностью признаю, что это так, у меня есть лишь одна возможность искупить свою вину, и возможность эта – полностью, без утайки, признаться во всем,

как и потребовал от меня мой высокочтимый хозяин лорд

Эйвон. Сколь бы удивительно ни показалось вам то, что вы сейчас от меня услышите о таинственной смерти капитана

Баррингтона, заверяю вас, что все это чистая, неопровержимая правда.

Наверно, вам трудно поверить, что ничтожный слуга способен испытывать жгучую, смертельную ненависть к человеку, занимающему в обществе такое высокое положение, какое занимал капитан Баррингтон. Вы скажете, что нас разделяла слишком глубокая пропасть. Но позвольте заметить вам, джентльмены: пропасть, через которую можно перекинуть мост недозволенной любви, может быть преодолена и недозволенной ненавистью, и с того дня, когда названный молодой человек похитил у меня то, что составляло смысл моей жизни, я поклялся отнять у него его подлую жизнь, хотя это покрыло бы лишь самую малую толику его долга мне. Я вижу, вы смотрите на меня неодобрительно, сэр Треджеллис, но не дай вам бог когда-либо обнаружить, на какие поступки оказались бы способны вы сами, попади вы в мое положение.

Все мы были поражены, когда обуревавшие его страсти прорвались сквозь личину напускной сдержанности. Короткие темные волосы его, казалось, встали дыбом, глаза горели яростью, лицо дышало непримиримой ненавистью, которую не смогли умерить ни смерть врага, ни долгие годы. Вышколенный, скромный слуга исчез, его место занял глубоко чувствующий опасный человек – такой может стать либо беззаветно преданным другом, либо мстительным врагом.

– Мы с ней уже уговорились обвенчаться, но тут на мою беду явился он. Не знаю, каким подлым обманом увел он ее от меня. Говорили, что она была для него лишь одной из многих и что он был ловкач по этой части. Я еще даже не понял, какая надо мною нависла опасность, а уж дело было сделано – сердце ее разбито, жизнь загублена, и ей предстояло вернуться в отчий дом, на который она навлекла позор и несчастье. Я увиделся с нею один только раз. Она поведала мне, что ее соблазнитель расхохотался ей в лицо, когда она стала упрекать его в вероломстве, и я поклялся ей, что за этот хохот он заплатит жизнью.

В ту пору я был камердинером, но еще не находился в услужении у лорда Эйвона. Я добился этого места с единственною целью: свести счеты с его младшим братом. Но мне долго не представлялся удобный случай; я мечтал о нем во сне и наяву, но до той поездки в замок, когда случай наконец пришел мне на помощь, протекло много месяцев…

Зато все сложилось для меня так благоприятно, как я не смел и надеяться.

Лорд Эйвон думал, что никто, кроме него, не знает о существовании в замке потайных коридоров. Но он ошибался, я о них знал, во всяком случае знал достаточно, чтобы воспользоваться ими для своих надобностей. Не стану рассказывать вам, как однажды, приготовляя комнаты для гостей, я случайно нажал на невидимую кнопку, панель отошла, и в стене открылся узкий проход. Я последовал по нему, и он привел меня в другую комнату, побольше. Вот все, что я знал. Но мне и этого было довольно. Комнаты гостям отводил я и сделал так, что капитану Баррингтону досталась эта большая комната, а мне та, что поменьше. Я мог войти к нему в любую минуту, и никто бы ничего не проведал.

И вот он пожаловал. Как описать вам, в каком лихорадочном нетерпении дожидался я, когда наступит долгожданная минута! Господа играли ночь и день, а я ночь и день считал секунды, приближавшие меня к цели. Стоило им позвонить в любой час дня или ночи, и я был тут как тут и подавал им вино, так что в конце концов молодой капитан заплетающимся языком объявил, что другого такого камердинера нет на свете. Мой хозяин отослал меня спать. Он заметил, что щеки мои пылают, а глаза блестят, и подумал, что у меня жар. Так оно и было, но этот жар могло утолить одно-единственное лекарство.

Наконец уже на рассвете я услыхал шум отодвигаемых кресел и понял, что игра окончилась. Когда я вошел в комнату, где они играли, узнать, не будет ли каких распоряжений, оказалось, что капитан Баррингтон нетвердыми шагами уже отправился к себе. Другие тоже удалились, и только мой хозяин еще сидел за столом – перед ним стояла пустая бутылка и в беспорядке рассыпаны были карты. Он сердито приказал мне идти к себе, и на этот раз я повиновался.

Первая моя забота была обзавестись оружием. Я знал, что, если окажусь с капитаном один на один, мне ничего не стоит задушить его, но надо было избежать шума. Среди охотничьих трофеев, развешанных по стенам залы, я нашел прямой тяжелый нож и наточил его о свой башмак. Потом прокрался к себе в комнату и присел на кровать. План мой был обдуман до последней мелочи. Я не испытал бы никакого удовлетворения от его смерти, если бы, умирая, он не узнал, кого избрало провидение мстителем за его грехи.

Если бы я мог его связать, пьяного и спящего, и всунуть ему в рот кляп, тогда два-три укола кинжалом разбудили бы его и прогнали хмель, и тут уж ему пришлось бы выслушать от меня все. Я представлял себе его взгляд: сонная дымка постепенно рассеялась бы, глаза загорелись бы гневом, а потом, когда он понял бы, кто я и зачем пришел, в них застыл бы ужас. Да, это была бы для меня минута высочайшего торжества.