Родниковая капля

ЕВРОПА-АЗИЯ

Солнце поднялось так высоко, что еле угадывалось. Оно казалось капелькой масла в чашке чая с молоком. Небо было всюду, и, чтобы увидеть его, совсем не требовалось задирать голову. Земля, и та отдавала синевой.

На небольшом холмике Европа-Азия. Но это не столб на границе двух материков. Это был Худяков Алексей. Парень как парень: рослый, фигуристый, работящий. Портило его биографию только одно пятно — родимое. Коричневое, с пучками жестких ворсинок, разделив пополам лоб, нос и подбородок, расплылось оно во всю правую сторону лица.

Пятно. Сначала отец бросил их с матерью, потом… Потом мать бросила Лешку, а он школу. Первые же уроки географии принесли ему кличку «Европа-Азия». Сперва дразнили, когда дело доходило до ссоры. Дальше — больше, и кличка заменила имя. Она нравилась всем, кроме самого Лешки. Пробовал лупить подсильных, рвать рубахи на старшеклассниках, жаловаться учительнице. Бесполезно.

И в одиннадцать лет стал Алексей Иванович подпаском. Домой — в потемках, из дому — в потемкам. Никто не глазеет, не дразнится. Хорошо. Небо, да колхозные коровы, да еще пастух. Пастух — человек. Дяде Боре тогда девятнадцать вот-вот минуло, а умел смотреть на тебя так, что ни сутулиться, ни отворачиваться не приходилось, будто и нет никакого пятна. С чудаковатинкой только. На лице — ни родинки, любая краля за него пойдет не пойдет, а подумает — пас коров. Станет спрашивать — смеется:

— Читать книги нужно. Пастух — главная должность на земле.

Потом дядю Борю послали учиться в медицинский институт, и Алешка остался один. Предлагали помощника, но Худяков отказался. Зачем держать двоих там, где и один справляется.

И вот он уже сам такой же, как дядя Боря. Алексей радуется и письму от него, и первому жаркому дню, и тому, что сейчас он все видит и понимает: и редкий березничек с объеденными листьями, и похожих на божьих коровок одинаково пестрых коров, которые наверняка подумывают, как бы напиться и постоять по брюхо в воде; и свою жизнь тоже видит и понимает.

Пуще всего не любил Алексей зеркало и зиму. К зеркалу можно не подходить, а вот куда денешься от зимы с ее заносами, которые нужно разгребать, с сортировкой семян, с навозом, вечерней школой, с собраниями. Все на людях и на людях. Шутят, смеются. Над кем? Лешке все казалось, что смеются над ним. Смех злил, а откровенное невнимание девчат пугало. Сегодня утром вот, прогоняя табун мимо мельницы, опять видел парочку на верхней ступеньке лестницы. Доведется ли и ему поеживаться в одной рубашке на верхней ступеньке лестницы? Дядя Боря пишет что-то про новшества хирургии, зовет в город.

— Пустите в город.

Председатель оторопел. Он не слыхал, как вошел Худяков. Худяков старался меньше обращать на себя внимание.

— В город? Зачем?

— Жить.

— Жить? Что ты, Леша?

— Пустите.

— Да ты что? Ну Бориса мы направили, а тебе просто так захотелось из деревни? А кто коров пасти будет?

— Хоть сами. Пустите. Там же центр. И медицины там больше. Пластику делают. Я читал: делают. Пустите. Я же не насовсем прошусь.

Председатель долго и многозначительно скреб ногтем чернильную кляксу на скатерти, изучал потолок, вздыхал.

«Будто отчет сочиняет», — подумал Алексей.

— Э, ладно. Была не была — повидалась. Послезавтра машина идет, молоканка, езжай. Табун сдашь Прохору.

— Прохору не сдам. Заморит.

— Ну некому больше.

Покачивался Алексей в зиловской кабине, перечитывал на ровных участках дороги последнее письмо от дяди Бори и пробовал представить, как встретит его город, который видел он только в кино.

А город никак и не встретил. Не вытягивались на цыпочках прохожие, не краснели приветственные плакаты и флаги на улицах, не прибавилось товаров в магазинах, не поднесло хлеб-соль студенческое общежитие, когда он вошел в него. Только дядя Боря, захлопнув толстенную книгу, вылетел из-за стола.

— Лешка! Приехал-таки? Правильно, Есть хочешь?

— Я бы попил.

— Правильно. Вода — самое испытанное медицинское средство для приведения человека в себя. — Борис крутнул мутноватый от испарины графин. — Да ты садись, рассказывай.

— О чем?

— Обо всем. Про табун, про урожай. А, главное, как тебя председатель-то отпустил. Я думал, ему не растелиться будет. Что делать собираешься?

— Работать.

— Правильно. День-другой отдохнешь у меня, — я сейчас один в комнате, — а там пропишемся где-нибудь, и на завод.

Вставали рано. Борису не спалось — к защите диплома готовился, Алексею — по привычке.

— Ну, Алеха, тут тебя должны принять. Значит, прямо вдоль проспекта, пока не пересечешь трамвайную линию, и направо, — проводив до остановки, объяснил Борис.

— Подскажут.

— Подскажут. Язык есть — дорога есть.

В приемной отдела кадров завода уже переминалась с ноги на ногу очередь. Позевывали, посматривали на часы. Нетерпеливые меряли коридор. Худяков дождался последнего и убивал время чтением табличек над бойницами окошечек в обшарпанной стене.

— «Окно номер пять. Работает с девяти ноль-ноль до семнадцати ноль… Перерыв на обед с часу до двух». «Окно номер одиннадцать. Работает с двух до трех», — а в скобках чернилами от руки: (без перерыва).

Алексей хохотнул, аж паутинка закачалась. Опомнился, где он, покосился по сторонам:

— Н-да, безработицы уж не будет.

Таблички кончились, читать стало нечего, а очередь почти не подвинулась. Солнце, кряхтя, перелезло через крышу соседнего дома, полыхнуло во все окно, загуляло по коридору. Коричневая кожа родимого пятна ощутила тепло. Алексей перехватывал любопытные взгляды.

— Проклятый рост, и спрятаться не за кого.

Худяков резко оттолкнулся от стенки, вышел на улицу. Широкие, с ладонь, тополиные листья лоснились от тепла и света. Молоденькая мама нежилась на ребровой скамье сквера. Рядом колобком катался по аллее ребенок с ведерком и лопаткой. Алексей присел на свободную беседку в тени, задумался. С карагача прошлогодним листком упал воробей, затаился, определяя, что можно ожидать от этого парня. Подождал — не шевелится. Сложил поплотнее крылья и запрыгал по асфальту, чуточку кособочась. Э, да у воробьишки одна нога. Одноногий, а в клюве гусеница.

«Семья есть, дети, свое гнездо. У птиц проще. Они не смотрят на физические недостатки».

На колени легла лопаточка, ведерко. Малышка доверчиво уцепилась за брюки, норовя познакомиться поближе, привстала на цыпочки.

— Дядя.

Алексей наклонился к ребенку. Девочка глянула ему в лицо и вздрогнула. Подперев ручонками подбородок, попятилась, попятилась и заплакала. Подбежала обеспокоенная мамаша.

— Что вы ей сделали? Маленькая моя. Доченька. Напугалась дяди. Ишь он какой… — Женщина хотела сказать «бяка», но не сказала и закусила губу.

Худяков растерялся. Худяков не знал, куда деться. Вбежал в здание, рванул дверь приемной и оглушительно захлопнул ее за собой. С притолоки посыпалась известка.

— Это еще что за хулиганство? Вам чего?.. Видите: я занят. Выйдите!

— Смотрят на меня.

Девчонка с новеньким паспортом отступила от стола:

— Пусть он. Я подожду.

— Документы.

Алексей торопливо, будто боясь, что инспектор по кадрам может передумать, выдернул из кармана паспорт и трудовую книжку, не подал, а сунул их в поставленную на локоть руку.

— Послушайте, у вас же прописки нет. Вот так. Следующий!

— Не прописывают. Говорят: нигде не работаете, и не прописывают. А мне надо жить в городе. В городе медицины больше. Примите. Тут наш деревенский на врача сдает, у него перебьюсь. Примите.

— М-м. Пастух. Ну, и какую бы вы хотели работу?

— Черную.

— У нас нет черного труда. У нас все профессии одинаково почетны.

— Мне бы, которая почерней.

Кадровик ухмыльнулся.

— Заливщиком в чугунолитейный. Вот бланк. Пройдете медицинскую комиссию в нашем диспансере, сфотографируетесь — и в бюро пропусков.

— Не фотографироваться нельзя?

— Вы соображаете, что говорите? Следующий.

Худякову нравилось. Нравился цех, стук формовочных машин, конвейер. Нравился похожий на молоко утренней дойки розовато-белый металл, льющийся в формы. Формы чадили, вспыхивали синими огнями и медленно уплывали в тоннель вытяжного кожуха. Люди нравились. Каждый на своем месте, всем некогда, никто не лезет с расспросами. Нравился старший заливщик Гриша Хабибов и разливочный ковш. Ковш, что упрямый бык, которого держит за рога он, Лешка Худяков, и ворочает, как ему надо.

— Худяков, ты комсомолец? — вставив губы в самое ухо, прокричал мастер. Он же комсорг, он же редактор стенной газеты и еще кто-то.

Алексей покрутил головой.

— Почему?

— Не желаю!

— А в профсоюз когда вступать думаешь?

— А я хворать не собираюсь.

— После смены поговорим, — пообещал мастер.

— О чем он нашептывал? — Хабибов вытерся кепкой с пришитыми к козырьку синими очками.

— Да… В комсомол да в профсоюз подбивает.

— Подбивает? Тебя? Не верю. Домой пойдем — потолкуем.

«Потолкуете. Пока вы размываетесь, я где буду».

Алексей не ходил в душ. Перемешанная с по́том копоть маскировала пятно, и на него меньше заглядывались.

Ткнув вахтеру под нос пропуск, вынырнул из проходной, заторопился на остановку.

— Не спеши так медленно, — Гриша Хабибов, тоже грязный, поймал его за подол суконной куртки. — Побеседуем?

— Некогда. Вон мой трамвай.

Трамвай дзыкнул и зажужжал, как жук, который ползет, ползет, а взлететь не может. Худяков рванулся.

Бежал он как-то странно, не как все люди. Левая рука вытянута вдоль туловища; правая, согнутая в локте, отведена в сторону и чуть назад, пальцы сжаты в кулак. Бежал, покуда не догнал набирающую скорость коробку на колесах. Догнал, прыгнул на подножку, сдернул с головы фуражку и помахал ею.

— Тарбаган. Дикий тарбаган. А если приручить… — Гришины глаза стали еще у́же и заблестели.

Перед обедом Худякова вызвал к себе начальник.

— Зачем? — стараясь не смотреть на красивенькую рассыльную, удивился заливщик. Рассыльная повела плечиками.

В кабинете рядом с Ефимом Григорьевичем — моложавый мужчина, по-спортивному одетый.

— Знакомься, Леша: председатель комитета физкультуры и спорта завода Богданский.

— Почти Хмельницкий, — мужчина чуть приподнялся. — Слышали мы, ты бегать можешь.

— Ну, — не поняв, к чему клонят эти большие люди, и как надо держаться, буркнул Алексей.

— Понимаешь, через воскресенье первенство области, а у нас стайеров раз-два.

— Ну…

— Пробежишь?

— Нет. Можно идти?

— Что значит: нет. А честь завода? Слово такое честь знаешь?

— Ну.

— Пробежит, чего там. Побежишь ведь? — вмешался начальник цеха.

— А очень нужно?

— Да ты и не представляешь, как нужно.

— Подумаю.

— Вот и отлично. Живешь в котором общежитии?

— На частной.

— Не имеет значения. Ежедневно к шести часам на тренировки.

— На тренировки ходить не буду. Все?

— Да, можешь идти, Леша.

— Посадит он нас в лужу, Ефим Григорьевич, ой, посадит, — засокрушался Богданский.

— Посадит, посадит. А человек от рождения в одиночке. Понимаете?

— Так десять же тысяч метров. Не выдержать ему.

— А всю жизнь один на один с собой выдержит?

Стадион — огромная цветочная оранжерея, разбитая на склонах котлована. Столько красок, столько народу сразу Алексей еще никогда не видел.

«Ну и люду. Море. Тысячи глаз. Отказаться? Посулился».

А главный судья соревнований, проверяя исправность установки, постукивал уже ногтем по латунному лобику микрофона на красном бархате. От микрофона змеился под трибуны тонкий шнур.

— Дистанция десять тысяч метров. В забеге участвуют: Вадим Капустин, мастер спорта, политехнический институт. Алексей Худиков… Худяков, без квалификации, тракторный завод, э-э, номер двадцатый. Евгений Говорухин…

Алексей не запоминал ни фамилии, ни номера, ни спортивные разряды. Скорей бы, да отвязаться.

— Внимание! На старт!

Медленно поднялось и уставилось в большое небо дульце стартового пистолета. Стадион притих. Щелкнул выстрел. Замелькали, зарябили майки. Худяков отстал, чтобы не путаться под ногами, думал и так, и этак, и не мог понять причины медлительности участников забега.

— С их расторопностью полтабуна растеряли бы.

Отсчитывались круги. Бегущие растянулись. Капустин шел уверенно, ровно, далеко. Алексей, подражая передним, неумело болтал руками. В боку начинало покалывать.

— Зажирел на трамваях-то.

Богданский нервничал. Не вытерпел и, когда Худяков пробегал возле судейской коллегии, зашипел:

— Ш-шевелись, трепач. Сбе-е-егаю, — передразнил он, намекая на разговор у начальника цеха.

Алексея как шилом ткнули. Левая рука вытянулась вдоль туловища, правая, согнутая в локте, — в сторону и чуть назад, пальцы — в кулак. Не хватало сумки с краюхой хлеба да кнута.

Заорали, засвистели болельщики:

— Топчи их, черномазый!

— Алеха, жми-и-и!

— Худяков!!

«Почти нагишом чего не бегать. А вот в дождевике да по траве бы…»

— Давай, Европа-Азия, давай!

Алексей споткнулся, нахмурился, повернул голову на голос и… улыбнулся. На первом ряду — дядя Боря. А кличку уже подхватили:

— Азия, втыкай пятую!

— Начеши им Европу!

— Евроазия-я-я.

— Дует, как стометровку, конь.

Худяков поравнялся с Вадимом, поздоровался:

— Физкульт… привет.

«Что он делает? — удивился спортсмен про себя. — Он же ритмику потеряет». Круг прошли рядом.

— Тебя… обгонять? Иль не надо? А?

Капустин молчал.

«Еще и разговаривать не хочет, — обиделся Алексей. — Подумаешь».

— Лешенька, миленький, тяни. Последний кружочек; остался, — стонал Богданский.

Финишная ленточка лопнула, казалось, от грянувших аплодисментов. Алексей резко застопорил и оглянулся: интересно, далеко ли отстал этот. На него коршуном налетел председатель комитета физкультуры и спорта:

— Ты что, ошалел? Бегай, бегай.

— Отдохнуть-то надо.

— Дурачок. Нельзя останавливаться.

— Можно.

Худякова окружили. Шум, гам. Ничего не поймешь. Руки жмут, по спине хлопают. С фотоаппаратами. Справа, слева, спереди. Вспышки, затворы чакают. Не успевает отворачиваться. А один фоторепортер так того и гляди на голову встанет, чтобы получить оригинальный снимок. И все незнакомые, и никто не знает, чей он, откуда. Буйноволосый парняга с блокнотом и авторучкой надрывался до хрипа:

— Тише! Прошу тише. Я корреспондент. Спортивный обозреватель. Я должен взять интервью. Простите, вы давно бегаете?

— С одиннадцати лет. А что?

— Не скажете ли, кто ваш тренер?

Худяков, смущаясь, почти прошептал:

— Коровы.

— Простите, не понял.

— Коровы, говорю. Я в колхозе пастушил.

Корреспондент замешкался, не зная, как написать. Его оттерли. В середину протиснулся Капустин.

— У тебя что, две пары легких? Разве можно на дистанции разговаривать?

— У, это ерунда. Случалось, из пуха в пух кроешь, — оживился Алексей. — Была у нас в стаде нетель. Пасется, пасется, холера, вдруг нападет на нее зуд. Быз, по-нашему. Только это пригреет, так она глаза вылупит, хвост вздерет и понеслась.

— Ну и что?

— А добегалась. На мясо сдали.

— Слушай-ка, у тебя какое образование?

— Какое у всех: среднее.

— Так ты подавай к нам в институт, на физфак.

— Фу-у, на заводе лучше.

— На дневное не хочешь — на вечернее.

— Нет. Опять привыкать.

А в понедельник Худяков не вышел на работу. После выходного часто кого-нибудь да нет.

— Чемпионство обмывает, — догадывались заливщики.

Не было его и во вторник. В среду, перед началом смены, Гриша Хабибов, свистнув, как маневровый паровоз, крутнул кепкой с пришитыми к козырьку синими очками:

— Эй, черпалы, давай все сюда.

Заливщики и ковшевые окружили старшего.

— Вот что, мужики. Вчера был у Худякова. Не везет парню. В больнице Лешка. Сгорел.

— Как, сгорел?

— Где?

— Сильно?

— Не пустили меня к нему, не видел. А старуха, горит, лицо. С надбровий, горит, кожа клочьями.

— Горит, горит. У тебя-то ничего не горит. Рассказывай толком, черт не нашего бога.

Хабибов покосился на ковшевого, облизнулся:

— Страхделегат я. Дали адрес. Насилу нашел. Избушка, что в сказке. Так и хочется заглянуть, не на курьих ли ножках. Стучу — молчат. Еще стучу — еще молчат. Дернул за скобку — открыто. Вхожу, бабуся сидит. Сухонькая. Суше горелой земли. Спрашиваю: Худяков тут живет? Как заплачет. Разнесчастный, горит, дите. И за какие, горит, грехи на него эти напасти? Поросеночка, дура старая, держала. Пришел милиционер: нельзя. Зарезали. Стал Лешенька ножки палить, да возьми да и задень эту холерскую паятельную лампу. А затычка без нарезей оказалась, слетела. Ну, и вспыхнул, как факелочек, — и опять плачет. Я в больницу. Не пустили. Врач, горит, крови надо. Для какой-то лим-фа-тической жидкости. Вот, кто еще согласен?

Желающих сдать кровь записалось шестеро. В больницу пришло четырнадцать. Прямо из душевой. Чистые, пахнущие горячей водой. Почти все заливочное отделение. Со свертками, с банками варенья, робеющие. Их пригласили в ординаторскую.

— Вы к Худякову? Правильно. Я его лечащий врач. Рассаживайтесь.

Больно уж молодой врач-то. И халат на нем ни разу не стиранный. Топорщится. На кармашке красными нитками вензель «Б. Н.».

— Зовут меня Борис. Борис Николаевич. Сейчас заполним карту. Ваши фамилии, адреса, росписи. И в лабораторию, на анализ.

— Товарищ врач, может, лучше пересадку кожи сделать? Мы и на такой товар не жадны, — предложил Гриша.

— А кожу обязательно с лица брать будут? — навострился все тот же ковшевой.

— Нет, конечно, — улыбнулся Борис Николаевич. — Со спины или с других частей тела.

— Со спины можно.

— Твоя не годится. Осторожная очень. Вдруг не решится, приживаться или нет, — подковырнул Хабибов.

— Пересадка кожи, будем думать, не потребуется. Поражение не велико и опасности для жизни не представляет.

— Борис Николаевич, у Алексея родимое пятно в пол-лица. Так вот, под шумок, и заменить бы его.

— Спасибо, я знаю. Мы земляки. Почти родня: одних коров гоняли.

— Повидаться бы, поговорить. И передачу…

— Ни он вас, ни вы его не увидите. Говорить пока не может. Есть — тем более. Кормим из шприца. Извините. Приходите недельки через две.

— Ну, а самочувствие как?

— Терпит. Договорились, значит. Сейчас вас проводят в лабораторию. Мне пора на вечерний обход. Извините.

Худяков лежал один. В особой палате для тяжелобольных. Палата светлая, на солнечной стороне. Белые в бинтах руки поверх одеяла, белая, будто сахарная, голова.

— Знаешь, Алеха, на кого ты сейчас похож? — присел на стул Борис. — На человека-невидимку. Помнишь, кино смотрели? Надо бы разбинтовать тебя, и боюсь. Снимем бинты, а ни рук, ни головы не окажется. А, Лидия Ивановна? Развязывайте!

Сестра положила на тумбочку блокнот с карандашом, осторожно потянула петлю.

— Поживее. Рывками. Еще вас учить.

— Ему больно, — Лидия Ивановна чувствовала, как напрягаются мускулы парня, и морщилась. Но морщин не прибавлялось. Они только становились глубже.

— Ты знаешь, Леша, едва выпросил тебя у глава. А ведь дело прошлое: до того, как тебе прийти в подпаски, я не собирался во врачи-кожники. Ну-ка, что тут у нас творится? — Борис глянул и… отвернулся. Сплошная короста. — Да, брат, на тебе, прямо, лица нет. Это хорошо. Лидия Ивановна, запишите, пожалуйста, рискнем: на руки легкая повязка, на голову марлевый колпак. Будем лечить открытым методом. Марганцовистые ванны и плазмовая сыворотка. Сейчас опять ребята к тебе приходили. Бригадой. Поглядеть просились.

«Да, теперь я вовсе красавец», — только и подумал Алексей. Ему больно было даже стиснуть зубы.

Официально рабочее время давно кончилось, а лечащий врач в палате-одиночке. Халат расстегнут, из сжатого сердечком кулака крадется дымок. Худяков уже может смотреть, но сквозь марлю колпака, кроме белых силуэтов, ничего не видно. И все-таки дядю Борю он отличал от других. Почему? Сам не знал. Отличает же маленький ребенок мать. Для врача любой больной немножко ребенок. А для Коршунова Алексей еще и первенец. И не только поэтому засиживался допоздна Борис.

— А Прохор-то, которому ты не хотел табун сдавать, пишут, исправился ведь, — дядя Боря усмехнулся. — Сельмаг с восьми до восьми. Уходит — закрыт, приходит — закрыт. Не вынес, пригнал однажды коровенок пораньше — и за бутылкой. Пока стоял в очереди, водка кончилась. В передовиках теперь. Ну, вот что, больной: куры спят уже, и тебе пора. До завтра, товарищ Алеха.

Худякова навещали каждый день. Ребята из цеха. Хабибов и совсем малознакомые. А бабка Анна, у которой он квартировал, так та по частям перетаскала в больницу злополучного поросенка, когда «дитю» есть разрешили.

Сильно чесалось лицо. Заживает. Поцарапать бы, да под колпак не залезешь, завязан сзади на шее. Космонавт. Заживает, а радости мало. Видел он эти зажившие ожоги.

«Ничего, привлекательная морда будет. Наполовину коричневая, стянутая шрамами. Теперь никакая пластика не поможет».

Алексей выздоравливал. Сгори он как-нибудь погероичней, а не во дворе частной хибары возле зарезанной свиньи, о нем бы написали: «…и молодой организм брал свое». Брал бы он, если бы ему не давали. В цехе заливщики вон какую штуку выкинули. В сменном табеле-наряде под перечнем выполненных работ поставили фамилию одного Худякова. Расчетчица в крик:

— Хулиганство! Безобразие. На больничной койке валяется, и заработок. Шестьдесят рублей с копейками. Не пропущу!

Бригада строем к начальнику цеха. Ефим Григорьевич насилу понял, что к чему.

— Мудрите мне тут, мозгокрутители. Профсоюз не выделил бы?

— Такой же не член профсоюза.

— Ну, и что?

— Говорят, нельзя.

— А так можно? Как вы думаете, существуют на производстве хоть элементарные законы?

— Вот вы элементарно и подмахните нарядишко, Ефим Григорьевич. Выпишется человек, на что жить будет?

— Уговорили, — начальник цеха потянулся за авторучкой в подставке.

— Не уговорили, а убедили. Верно? — Хабибов подмигнул и замахал нарядом, просушивая подпись.

— Алеха, привет, — Коршунов так резко и широко распахнул дверь палаты, что в открытую форточку втянуло падающий лист. — Время шагами меряешь? Правильно.

— Надоела мне, дядя Боря, пелена перед глазами. Когда снимете?

— Сейчас же. Лидия Ивановна…

Сестра повернула Алексея к себе и чуточку наклонила, чтобы не тянуться до завязок. Состукал о тумбочку проволочный каркас. Худяков закрыл ладонями глаза. Не от света. Искал рубцы. Повлажневшие пальцы сползли по щекам и подбородку. Остановились. Помешкали. Полезли обратно. На полдороге опять остановились.

— Дайте… зеркало, — впервые за двадцать лет попросил.

Врач и сестра переглянулись. Лидия Ивановна вынула из блокнота маленькое круглое зеркальце. Простенькое, без всякой оправы. Но Алексей долго протирал его о рукав пижамы. Потом решительно, как в холодную воду прыгнул, поднес к глазам. Ртутной каплей упало и разбрызгалось на полу зеркало. Алексей нагнулся, схватил осколок покрупнее и водил, и водил им около лица. Водил и смеялся. И чуть не плакал.

— Нету. Азии нету. Шрамов нету. Ничего нету! Борька! Лидия Ивановна! Ой!.. Что же вы молчали столько?

— Подарка не называют заранее. Извини. У тебя ведь день рождения сегодня.

— Спасибо. Вот спасибо. Дядя Боря, мне разрешат бабку Анну уматерить… Что я мелю? Ну, чтобы она моей матерью стала.

— Согласится — разрешат.

— Сегодня и я на прогулку пойду.

— Совсем пойдешь, домой. Анна Тимофеевна одежду твою принесла.

Алексей Иванович Худяков шел на завод. Работать. Пешком шел. По середине тротуара. В самой гуще людей, спешащих на смену. И никто не глядел на него. А ему хотелось, чтобы глядели. Лицо, лицо-то. Детское. А он, пожалуй, и вправду вот когда только родился.

Далеко не доходя до проходной, достал пропуск. Остановился перед вахтером, развернул корочки. Вахтер взял пропуск в руки, подался к свету.

— Ага. Свой посеял, по чужому пролезть хочешь? — и, как клопа раздавил, провел указательным пальцем по красной кнопке на косяке. Из караульного помещения выскочил пожилой охранник при нагане.

— У чем дело?

— Да вот, товарищ разводящий, с чужим пропуском. А ты встань с прохода, не мешай.

— Да мой же это, мой, — Алексей смеялся.

— Нахалист. Еще и хихикает.

— А ну, пройди сюда, — строго приказал разводящий. — Разберемся.

Пока разобрались, да пока заказали разовый пропуск, проходная обезлюдела.

— Ты прости, парень, — виновато хлопал красными от бессонницы веками вахтер. — Недоразумения. Ничего, перефотографируешься.

Завод. Знакомый и новый. На доске «Наши лучшие спортсмены» и его портрет. В левый профиль, У портрета девчонка вертится. Хорошенькая.

— Хм, чемпион области в беге на десять тысяч метров. Ничего, симпатичный.

— Это я, — Алексей встал рядом с девушкой. Парень как парень: высокий, прямой, чистолицый.