Родниковая капля

ВОСЬМОЕ ОКНО ОТ КРАЮ

Я карабкался домой после суточного дежурства. Ночью, по грязище да еще в горку. Улица только-только рождалась, лампочки на редких столбах в один ряд светили очень экономно и не помогали, а путали. Приглядываешься, приглядываешься, куда бы ногу поставить, вроде, насмотришь островок, шагнешь, а это — жижа.

Осень куражилась: днем изморось, к вечеру крупа или мокрый снег. Грунт — не грунт, раствор, который бери вот прямо из-под ног и делай кирпичи. Да, на такой земле, пожалуй, лишь дома и будут расти.

Чем выше я поднимался, тем нахальнее старалась разуть меня глина. И вот засосало так, что ни взад, ни вперед. Рванулся сильнее и чуть не упал. Пришлось становиться еще и на руки.

— Обновил перчаточки.

Риткин подарок. Поскрипывающие, лоснящиеся, на беличьем меху. Ритка теперь ждет уж. И Витька. Они всегда меня ждут, чтобы вместе отужинать. Тут и расстояния-то от трамвайной остановки десять минут ходьбы, а ползешь чуть не час. Отряхнул с перчаток большую грязь, спрятал их в карман, лезу дальше.

— Помогите, пожалуйста.

На бугорке у столба женщина. Худенькая, в белесом плащишке и целлофановой косынке. В одной руке хозяйственная сумка, другой прижимает к коленкам человека. Человеку года три, не больше. Ему не стоится на сухом. Ему хочется подставить ладошки сразу всем снежинкам, чтобы не дать им упасть в грязь.

— Помогите мне, пожалуйста, посадить сына на закорки, — женщина, наверное, улыбнулась бы, но помешала прядинка, которая выбилась из-под косынки и тут же прильнула ко лбу.

— Вам далеко?

— В конец улицы.

— Нам по дороге. Давайте, я понесу.

— Ой, что вы! Он такой тяжеленный. Все руки оттянул.

— Мне в охотку.

Малыш без лишнего жеманства позволил взять себя, доверчиво прижался к плечу.

— Смотри-ка ты, прилепился, будто к своему.

— У-у, он мужчин любит, ко всякому идет. А вот к женщинам ни в какую.

— Не горюйте. Лет через пятнадцать его симпатии изменятся. Правда, парень? — парень сладко почмокал губенками. Он уже спал. — Укачало.

— Насчет этого хоть горя не знаю. Время подошло — спит, что ни дашь — ест.

Снег перестал, заподувал ветерок, подъем кончился. Идти стало лучше, но не легче: мальчонка набирал в весе шаг от шагу.

— Так вот и таскаетесь с ним в садик да из садика?

— В садике карантин. Он со мной на работе.

— Кем же вы работаете?

— Няней в поликлинике. Слякость — в коридоре играет, хорошая погода — во дворе. Тут как-то в канализационный колодец упал.

— Шутите?

— Не до шуток было, когда сказали.

— И что же?

— Ничего. Один зуб сломал, а так ничего, удачно. Погодите, вы в котором доме живете?

— Уже прошли.

— Ой, извините, совсем заболталась. Большое спасибо, — мамаша потянулась за ребенком.

— Ладно уж, донесу до конца, — и почему-то подумалось, что хорошо вот у Витьки есть бабушка, и ему не пришлось дремать на плече чужого дяди, а Рите пользоваться этими услугами. — Нет, так нельзя. Трудно так. Что же вас хоть отец не встречает?

— У нас нет отцов.

Сказано было негромко, но твердо. Даже гордо. Получилось, что я навязываюсь в провожатые к матери-одиночке. Стало неловко-неловко. Сзади проскрежетал на повороте трамвай, понимающе прищурилась звезда в разрыве облаков.

— Трудно, говорите? — продолжала женщина. — Сейчас — что. Сейчас у меня свой угол. А грязь — штука временная, сезонная. Когда-нибудь и на нашей улице появятся тротуары. Не все вдруг. Сейчас я ожила. А вот Сашка родился — хлебнула мурцовки. С завода, дура, ушла. Стыдно, видите ли, девице было. В общежитии отказали, на частную прошусь — бесполезно. Кому нужна квартирантка с грудным ребенком? На работу нигде не берут. Повертят, повертят паспорт — и все. Как хочешь, так и живи на пятирублевое пособие. Ох, ни денег, ни крыши над головой. Ночевала на вокзале в комнате матери и ребенка. Ну вот, мы и дошли, — женщина остановилась и вздохнула.

Я тоже остановился и вздохнул.

— Может, зайдете, посмотрите, как я живу, — почти шепотом предложила она. — Ненадолго, — ей хотелось досказать, мне дослушать.

— А соседи о вас плохо не подумают?

— Бояться, что о тебе подумают — на свете не жить. Я вот боялась… Ко мне никто не ходит. Вы первый.

— Тогда давайте знакомиться: Александр.

— Э, да мы все тезки. Ну, идемте.

Тенькнула пружинка выключателя, зажглось сорок свечей.

— Эх, и люстра, — глянул я на зеленый кистистый абажур, похожий на замершую медузу.

— С большой нагорает много, а мне приданого не шить. Постель постелить яркого освещения не нужно. Кладите его прямо на одеяло.

Мальчик открыл глаза, что-то проворчал спросонок и опять затих.

— Раздеть бы надо. Что ж он в пальтишке и шапке…

— Потом. Холодно. Вот затоплю печь. Отдыхайте, — Саша пододвинула к столу табурет, присела около сына.

Кровать, табурет, столик, на котором фанерной коробкой трехламповый приемник.

— Продукция первых пятилеток, — трогаю одну ручку, другую.

— Не работает, и выбросить не насмелюсь: все не так пусто, — краснея, призналась хозяйка.

— Да, чисто живешь.

— На живой кости мясо нарастет. Да вы не стойте, садитесь. Теперь у меня свой угол.

— Квартиру по месту работы дали?

— Прямо. Райисполкомовская. Спасибо, добрые люди научили, куда обратиться.

— Сколько квадратов?

— Двенадцать.

— Двенадцать? Я думал больше.

— Куда мне больше. Эту бы обогреть. А вы кем работаете?

— Дежурным электриком. Пока учусь. Вообще-то я вальцовщик.

Над кроватью единственным украшением стен — два портретика. Парень и пухленькая блондинка.

— Вы?

— Была я.

— А этот?

— Сашкин отец.

— Он вас бросил?

— Да как сказать? Мы не зарегистрированы. Просто дружили да вот и надружили. Потом его в армию взяли. Писал, чтобы я к ним жить шла. Свекровь не пустила. Потом у него адрес сменился, у меня его совсем не было. Из армии вернулся, женили на другой. Наговорили, что и ребенок-то не от него, и что таскалась-то с кем попало. Встретились тут как-то случайно — обрадовался. Сашка на него похож. Давай, говорит, сойдемся. А зачем? Матушку он не оставит, сам сказал. Вместе же нам после всего хорошего, что она для меня сделала, не ужиться. Да и та, другая, тоже, может, в матери готовится.

— У вас родные есть?

Саша покачала головой:

— Вся родня моя тут, — кивнула она на сына.

В комнате похолодало.

— Что же вы печь не затопляете?

— Рано. Наружное стекло разбито, выстынет, а ребенку завтра целый день в комнате…

— Еще раз протопите.

— Еще… Я уголь на стройке беру. Рядом здесь. Не уголь — отсевки. Мне бы вот машину топлива купить — и ничего бы больше не нужно пока. Сколько времени? Часы есть?

— Одиннадцатый.

— Пойду. Вы посидите, я скоро.

— Нет, я пойду с вами.

— Да ну. Во всем добром. Запачкаетесь.

— Не запачкаюсь. Подстыло уже.

Здание достраивалось. Крупнопанельное, этажное крепко-накрепко встало оно между бараков, заставив их потесниться. Бараки, казалось, присмирели и только косились темными окнами из-под шиферных крыш, как из-под наморщенных лбов, на великана, увешанного призовыми лентами лозунгов; и трудно было понять, чего больше в этих косых взглядах: страха, неприязни или зависти.

Небо вызвездилось, и на нем не хватало лишь луны. Луну, наверное, снял голенастый кран, и, держа ее в вытянутой ручище, светил работающим людям.

— Вот бы пожить в таком доме, — Саша не то вздохнула, не то зевнула и опустилась перед кучей брошенного тепла, черной, с алмазниками инея.

— Обязательно поживешь, — с запозданием утешаю я. — Снесут и вашу халупу.

Женщина молчит. Может быть, она даже и не слышит меня. Там, в двенадцатиметровой холодной комнате, остался ее ребенок. А вдруг проснулся и плачет. Еще напугается.

Выбираю кусочки покрупнее. Ведро звенит на всю стройку. Люди на крыше оборачиваются, смотрят вниз. Но мы им кажемся маленькими. И мы, и наша возня.

— Нагребайте подряд. Тяга хорошая.

Подряд тоже не получается. Крошка смерзлась, и уже саднит кончики пальцев. Вспомнил о перчатках. Риткин подарок. Ничего, не износятся ведро угля набросать. А Саша уже дожидается.

— Завтра хоть не ходить, — она затягивает потуже концы платка и спешит туда, где освещено. — Растопки чуть не забыла набрать.

Насобирала целое беремя обломков досок, положила их сверху на уголь. Через десяток метров остановилась и опустила тазик на твердеющую землю.

— Не могу. Почки больно. Из-за них, проклятых, и хорошую работу оставила. В столовой. Жалованье не ахти, зато не думаешь, что на зуб взять. Бачки на полста литров. Потаскай-ка.

Без разговоров забираю дрова.

— Запачкаетесь.

— Грязь — не сало. Топор-то хоть водится в твоем хозяйстве?

— Да маломальский.

Топор, ржавый, зазубренный, хлябал на топорище, не рубил, а ломал хрясткие сосновые дощечки. Саша подбирала все до щепочки и носила в комнату.

Затопили печь. Тяга действительно оказалась хорошей. В трубе загудело, запыхало. Запахло живым. Пацанчик, спящий клубочком, словно ежик, повернулся на спину, раскинулся.

— Он у тебя в круглосуточной группе?

— Ой, что вы? Нет. Разве можно одной? Потолок да четыре угла. Сдуришь. Угля бы купить… Расскажите о себе что-нибудь.

А мне надо было уходить. Поднялся с единственной табуретки, застегнул пальто.

— Домой? — негромко, сожалеюще.

— Да. Поздно уже.

— Время выберется, приходите. Вы с семьей живете?

— Да.

— Все равно приходите. Просто так. Поговорить. Я всегда с двух до девяти в поликлинике. Если света не будет — ничего. Когда Сашка спит, я тушу лампочку. Ломятся всякие. Стекло разбили. Думают, уж коли мать-одиночка, так и… Постучите в окно. Восьмое от краю. Ну, барак наш приметный. Кирпичный. Я провожу вас.

— Не обязательно.

— Нет, обязательно, — она набросила на плечи выцветший плащ.

Мы вышли на улицу.

— Ночь-то… Посмотрите, ночь-то какая! Ясная и темная. Как моя жизнь. Наверно, холода начнутся. Повременили бы, пока углем запасусь. А небо — прелесть. Черное море в безветрие. Я ведь оттуда родом. И звезды-фосфоритки в его воде.

— Да, похоже.

— А вы были на Черном море?

— Собираемся. Вот институт закончу, денег накоплю…

— Я тоже мечтаю вернуться на юг. Люблю тепло.

— Да, мне пора.

— Вас ждут, конечно. До свиданья. Приходите в гости. Не забыли? Восьмое окно от краю.