Родственники

ГЛАВА V

Прибытие их привело в страшное волнение всех брюхатовских обывателей вообще и Агафью Васильевну в особенности. На широком и круглом лице ее выступили красные пятна, трехъярусный подбородок ее затрепетал и заколыхался, и левый глаз без бельма засверкал дико. С громом отворила она дверь в кабинет своего супруга. Ардальон

Игнатьич почивал сладким сном. Агафья Васильевна растолкала его с трудом. Ардальон

Игнатьич зевнул, потянулся и пробормотал сквозь сон:

- Ах, если бы теперь, душенька, стаканчик брусничной водицы выпить! - и зашевелил губами и языком.

- Вставайте же! - вскрикнула, задыхаясь, Агафья Васильевна, выведенная из терпения, - проснитесь, опомнитесь… скорее, скорее…

Ардальон Игнатьич, испуганный, вскочил с дивана, протирая глаза:

- Что такое, матушка? пожар?

Агафья Васильевна горько улыбнулась, обозрев супруга с ног до головы.

- Вы скоро совсем одуреете от сна. Что ж вы, очнулись наконец? Можете вы понимать-то, что вам будут говорить, или нет?

- А что такое?

- Что? Вы ничего не знаете и знать не хотите! Без меня вы пропали бы; я за вас должна входить во все: расправляться с людьми, смотреть за всем хозяйством, ездить в поля, бегать в анбары, терпеть оскорбление от какого-нибудь подлеца Брыкалова, - и вы хоть бы раз вступились за беззащитную женщину, за жену!.. Ну, да уж моих сил не станет,

- я скоро все брошу, это я вам говорю в последний раз… Впрочем, теперь не в этом дело…

Знаете ли вы, например, кто приехал сюда?

- К нам?

- Не беспокойтесь, не к нам. Кто станет ездить к нам? Вы не умели заслужить ничьей любви, ничьего уважения. Вас никто, ни посторонние, ни родные, в грош не ставят, - вы…

- Да кто приехал? к кому? - бормотал робко смущенный супруг, в недоумении почесывая свою лысину.

- Ваш родной племянник, Сергей Александрыч… Слышите ли вы? Сергей

Александрыч? Он изволил прокатить сейчас мимо нашего дома и не удостоил даже взглянуть на наши окна. Теперь он у вашей милой и доброй сестрицы, у Олимпиады

Игнатьевны… Видно, эта подлая притворщица чем-нибудь особенно умела заслужить его любовь и уважение, - заметьте, он к ней к первой является с визитом… Впрочем, и не мудрено… У нее в доме есть недурная приманка для молодых людей. Наташа девочка смазливенькая и к тому же умеет делать глазки… Что за беда, что двоюродный братец!

Нынче все позволено. Двоюродные братья женятся же у немцев на двоюродных сестрах, а в Париже и на родных сестрах давно женятся. Он же ведь прямехонько из Парижа…

Только слушайте, я заранее объявляю вам, Ардальон Игнатьич, если между вашим племянничком и племянницей заведутся какие-нибудь шашни, в чем я не сомневаюсь, - я пяти минут не остаюсь здесь. У меня три дочери невесты, девушки нравственно воспитанные, с благородными чувствами. Я не потерплю никакого скандала и, в случае крайности, сама все лично объясню губернатору и буду просить его защиты.

Агафья Васильевна так много наговорила ему, что Ардальон Игнатьич решительно стал в тупик. "Да что объяснять губернатору-то?" - подумал он.

- Ну что ж вы молчите? - вскрикнула Агафья Васильевна.

- Я… ничего, - отвечал Ардальон Игнатьич.

- Так вас не трогает, что ваш родной племянник пренебрегает вами, знать вас не хочет?

- Отчего? - спросил удивленный Ардальон Игнатьич. - Почему вы это знаете?

- Чтобы понять это, кажется, не нужно много иметь тут, - Агафья Васильевна ткнула себе в лоб, - вы старший в их роде - следовательно, к вам он должен питать особую аттенцию, должен почитать вас вместо отца, а он преспокойно проезжает мимо вашего дома, как мимо дома постороннего. Это явно показывает, что он и не заботится о вас.

- Да он еще будет.

- Вы мне жалки! Вы человек без амбиции!.. - вскрикнула Агафья Васильевна, всплеснув руками. - Вам ничего в голову не вобьешь. Неужели вы не понимаете, что он к вам к первому должен приехать? Коли вы сносите спокойно от всех афронты, - так я-то не могу и не хочу сносить их! Понимаете ли вы? я уж и без того слишком много терпела от ваших родных.

Произнеся это, Агафья Васильевна вышла из кабинета своего супруга, с гневом захлопнув дверь за собою. Ардальон Игнатьич в беспокойстве прошелся по комнате, заложив руки назад, и потом опустился в кресла, сказав самому себе:

- Жена права: ему бы, действительно, надо было мне первому сделать визит…

Между тем как Агафья Васильевна вела разговор с супругом, ее наперсница

Стешка, весьма краснощекая и здоровая девка, прибежала на двор к Олимпиаде

Игнатьевне, чтобы собрать поподробнее сведения о приезжих от Петровича, который за нею сильно ухаживал.

Стешка в тот же вечер все слышанное от Петровича передала барыне.

На другой день Сергей Александрыч явился к своему дядюшке. К совершенному изумлению доброго Ардальона Игнатьича, Агафья Васильевна, несмотря на резкий отзыв свой об Сергее Александрыче, приняла его с почетом и угощала на убой. Домашним вареньям, соленьям, настойкам, наливкам и водянкам не было конца. Старшая из дочерей

Агафьи Васильевны, Любаша, по ее приказанию, после завтрака пропела перед братцем русский романс, а две меньшие - Икочка и Зиночка, протанцевали танец с шалью. Затем принесены были два ковра домашней фабрики и разостланы в гостиной. Один из этих ковров Агафья Васильевна подарила Сергею Александрычу и заметила со слезами, что она никого еще из родственников своих не любила, не уважала так, как его, потому что ей известны прекрасные и редкие качества души его… Прогостив трое суток в селе

Брюхатове, Сергей Александрыч отправился к себе в Сергиевское.

Вскоре за тем, по его просьбе, переехала туда и Олимпиада Игнатьевна на все лето и со всем семейством, потому что дом ее, пришедший в ветхость, требовал значительных и немедленных поправок.

Слухи о приезде Сергея Александрыча быстро распространились по всей губернии.

Толки о нем и его приятеле надолго заняли всех, не исключая самого начальника губернии. Все родственники Сергея Александрыча, близкие и дальние, даже и такие, которые по нескольку лет не выезжали из своих деревень, пришли в волнение. И допотопные колымаги и тарантасы различных форм и величин потянулись по дороге к

Сергиевскому. Влияние Сергея Александрыча на родственников производило чудеса. К таким чудесам относилось, между прочим, примирение Агафьи Васильевны и Ардальона

Игнатьича с Олимпиадой Игнатьевной.

Олимпиада Игнатьевна упала на шею к братцу с раздирающим завыванием и стоном. Братец хлопал глазами и всхлипывал. Агафья Васильевна кричала:

- Ох, умираю, умираю, пособите, родные! - и хлопнулась в кресла…

Дочери ее бросились к ней с визгом.

- Уксусу! уксусу! - раздавалось со всех сторон. Олимпиада Игнатьевна долго завывала без слов, Ардальон Игнатьич долго молчал, всхлипывая и хлопая глазами.

Наконец Олимпиада Игнатьевна произнесла слабым голосом, с расстановками и вздохами:

- Батюшка-братец, голубчик ты мой, ты знаешь, как я всегда любила тебя…

Родственные чувства были внушаемы нам с детства… Наше семейство особенно гордилось этим… Его ставили в пример другим… И я, видит бог, никогда не изменялась к тебе, я не могла тебя разлюбить, несмотря на всё…

- Сестрица, - говорил Ардальон Игнатьич, заикаясь от волнения, - сестрица, я чувствую… мне больно было… я вас всею душою уважаю, забудемте все, сестрица.

- Я давно все забыла, не поминай о прошедшем, голубчик, - сказала Олимпиада

Игнатьевна, нежно целуя братца, - я тебя люблю так, как, может быть, тебя никто не любит.

"А! это камешек в мой огород! - подумала Агафья Васильевна, нюхая уксус, который старшая дочь держала у ней под носом, - хорошо же, голубушка, уж коли дело пошло на это, так я тебя забросаю грязью и каменьями".

Агафья Васильевна во время обморока не пропустила мимо ушей ни одного слова

Олимпиады Игнатьевны.

Открыв глаза, она начала озираться кругом себя и спросила слабым голосом: "Где я и что со мною?" - потом, найдя нужным совсем прийти в себя, привстала с кресел, опираясь на ручки, и посмотрела на Олимпиаду Игнатьевну. При этом Олимпиада

Игнатьевна, несмотря на горячие родственные объяснения с братцем, все время не выпускавшая из виду Агафьи Васильевны, - также привстала и посмотрела на нее. Обе они в одно время сделали шаг вперед.

- Сестрица! - простонала Олимпиада Игнатьевна.

- Сестрица! - проговорила Агафья Васильевна со вздохом.

Обе растопырили руки для объятий и, сойдясь, взвизгнули в одно время.

Ардальон Игнатьич, смотря на эту картину, не выдержал - и зарыдал.

Примирясь с Олимпиадой Игнатьевной, Агафья Васильевна осталась на несколько времени гостить в Сергиевском.

Она, по-видимому, была от всего в восторге, и в особенности от Григорья

Алексеича.

- Ах, родной вы мой! я не могу налюбоваться на вашего приятеля, - сказала она однажды Сергею Александрычу, - этакого милого, этакого приятного, обходительного, кроткого и скромного молодого человека я еще не встречала. Точно красная девушка; смотреть на него любо.

И вслед за тем она бросила нежный взор на Григорья Алексеича, который играл в это время на китайском бильярде с Любашею…

Петруша "упивался поэзиею верховой езды", как он сам выражался, то есть, говоря просто, ездил верхом на двадцатилетнем коне, который едва передвигал ноги.

Наташа была гораздо бойчее своего братца. Она страстно любила верховую езду и управляла лошадью смело и ловко. Кавалькады устраивались довольно часто. Все были довольны и веселы. Только кавалькады начинали несколько расстроивать Агафью

Васильевну.

- Я не надивлюсь вам, Олимпиада Игнатьевна, - говорила она, - как это вы позволяете дочери вашей ездить верхом. Долго ли до беды?.. Это уж совсем, кажется, не женское дело. Откуда она, матушка, набралась у вас такой смелости?.. Мои не таковы!

Они у меня всего боятся, от всего краснеют, - такие глупые. Я уж их частенько браню за это и всегда ставлю в пример вашу Наташу.

Присутствие Наташи нарушало спокойствие духа Агафьи Васильевны. Она во все время пребывания в Сергиевском постоянно язвила ее насмешками, преследовала наблюдениями и употребляла всевозможные меры, чтобы не допускать до нее Григорья

Алексеича.

Когда вечером все собирались в кружок, Агафья Васильевна непременно садилась возле него и заливалась соловьем: о испорченности нынешних нравов, о дурном воспитании девиц и о тому подобном; мимоходом замечала, что ее дочери воспитаны в страхе божием, и обращала внимание его (разумеется, косвенно) - на удивительную тонкость талии и поразительную белизну тела у Любаши. Она подзывала Любашу к себе, делала ей какое-нибудь замечание и в это время поправляла ей, например, бантик на груди или кушачок, перетягивавший ее талию, - или что-нибудь подобное.

Григорий Алексеич не знал, куда деваться от внимательности Агафьи Васильевны.

Она и вообще все родные Сергея Александрыча выводили его из терпенья. Он проклинал и ее, и дочерей ее, и Петрушу, который надоедал ему своей поэзией и своими глубокими взглядами. Одна только Наташа примиряла его с окружавшим. Наташа затронула его любопытство отсутствием всякой манерности, своею безыскусственностью, живостью и светлым, откровенным выражением лица. С каждым днем открывал он в ней какие-нибудь новые достоинства: поэтическую влажность в глазах, особенную привлекательность в улыбке, чистоту души в простосердечном звонком смехе и так далее. "Неужели, - думал он, - эта девушка должна заглохнуть без любви и без мысли среди жизни, ее окружающей, никем не замеченная, никем не оцененная? Что суждено ей: преждевременно умереть от чахотки или расплыться, отупеть и превратиться в толстую и неуклюжую барыню?"

Наташа начинала не на шутку возбуждать его участие. "Ей необходим человек, - думал он, - который бы понял ее, который бы способствовал ее развитию, который бы пересоздал ее".

Что же касается до хозяина дома, то он в своем Сергиевском, среди своих гостей- родственников и усердной челяди, чувствовал себя чуть ли не лучше, чем в Лондоне, в

Париже, в Петербурге или где бы то ни было.

Родственники смешили его, и он с большим юмором передавал Григорью

Алексеичу свои разговоры с ними и различные анекдоты об них.

Над Наташей он смеялся так же, как и над другими, впрочем, отдавал ей справедливость в том, что она довольно ловка и ездит верхом недурно, и замечал, что из нее, вероятно, могло бы выйти что-нибудь порядочное, если бы ей дано было хорошее воспитание.