Часть первая Ад

1

Игнациус[1] Мартин Перриш целую ночь бухал и занимался всяким непотребством. Он проснулся наутро с дикой головной болью, приложил руки к вискам и нащупал что-то незнакомое, пару заостренных шишек. Ему было настолько плохо – слабость, и глаза слезились, – что сперва он почти не обратил на эти шишки внимания. Похмелье не оставляло места для иных беспокойств.

Но когда, уже в туалете, он взглянул на свое отражение в зеркале, висевшем над раковиной, то увидел, что за время сна у него выросли рога. От удивления он пошатнулся и вторично за двенадцать часов намочил себе на ноги.

2

Он натянул шорты цвета хаки – вся одежда была еще вчерашняя – и наклонился над раковиной, чтобы рассмотреть эту новость получше. Рога-то, в общем, были не слишком роскошные, длиною каждый с мизинец, толстые у основания, заостренные на концах и чуть изогнутые кверху. Их плотно обтягивала его собственная, ненормально светлая кожа, кроме самых кончиков, которые были воспаленно-красными, словно совсем уже собрались проколоть кожу. Боязливо потрогав один из них, он обнаружил, что кончики чувствительны, даже немного болезненны. Проведя пальцами по каждому из рогов, он ощутил под туго натянутой кожей плотную кость.

Он сразу подумал, что каким-то образом сам навлек на себя эту напасть. Вчерашней ночью он забрел в лес аж за старую литейную мастерскую, к тому месту, где была убита Меррин Уильямс. Об этом напоминало черное полузасохшее вишневое дерево, кора на котором кое-где облупилась, обнажая древесную плоть. Вот в таком виде была тогда и Меррин: из-под сорванной одежды виднелась плоть. Тут были ее фотографии, деликатно развешанные по веткам вишни, а также памятные карточки, покореженные дождем, испятнанные и выгоревшие. Кто-то – наверное, ее мамаша – оставил декоративный крест с привязанными к нему желтыми нейлоновыми розами и пластиковой Пречистой Девой, улыбавшейся блаженной придурочной улыбкой.

Его бесила эта улыбочка. Его бесил и этот крест, установленный на месте, где Меррин умерла от кровотечения из расшибленной головы. Крест с желтыми розочками, долби его конем, – это вроде как электрический стул с подушками в цветочек, дурная шутка. Его смутно тревожило, что кто-то обеспокоился ввязать в это дело и Христа: Христос появился здесь на год позже, чем следовало бы. Когда Меррин в нем нуждалась, его тут что-то не было.

Иг сорвал декоративный крест и злобно его растоптал. А тут, кстати, и поссать захотелось, что он и сделал, стараясь попасть на Деву, но попутно с пьяных глаз обмочив и свою ногу. Возможно, уже это было достаточно святотатственно, чтобы навлечь на себя такое преображение. Но нет, он чувствовал: здесь есть что-то большее. Что именно – он был не в силах сообразить. Ему нужно было о многом подумать.

Он покрутил головою туда-сюда, изучая себя перед зеркалом, раз за разом трогая пальцами рога. Сколько тут этой кости? И нет ли у рогов корней, прорастающих в мозг? При этой мысли в ванной потемнело, словно висевшая над головой лампочка почти перестала светить. Но это продолжалось недолго, тьма была не в лампочке, а у него в глазах, у него в голове. Иг крепко вцепился в раковину и стал терпеливо ждать, пока слабость пройдет.

И тут он все понял. Он умирает. Ну конечно же, он умирает. Что-то вторглось ему в мозг, наверное, опухоль. Никаких рогов в действительности не было – просто метафора, воображение. Его мозговые клетки пожирает опухоль, вот ему и мерещится всякое. И если он дошел уже до того, что лицезреет видения, то спастись, пожалуй, уже невозможно.

Мысль о том, что он, возможно, вскоре умрет, принесла с собой волну облегчения, родственную тем чувствам, которые испытываешь, выныривая на поверхность после излишне долгого пребывания под водой. Иг однажды почти утонул и с самого детства задыхался от астмы, для него это облегчение было простым и понятным, как возможность дышать.

– Я болен, – выдохнул он. – Я умираю.

Сказав это вслух, он улучшил себе настроение.

Он снова изучил себя в зеркале, почти ожидая, что рога исчезнут, ведь он же знает, что они галлюцинация, но ничего не вышло. Рога остались. Он поворошил свои волосы, пытаясь разобраться, нельзя ли хоть как-нибудь скрыть их, хотя бы до визита к врачу, но затем бросил это занятие, сообразив, до чего же это глупо – прятать то, чего не видит, кроме него, никто.

Еле переставляя трясущиеся ноги, он вернулся в спальню. С обеих сторон кровати постельное белье было отброшено, и нижняя простыня еще хранила скомканный отпечаток Гленны Николсон. В его памяти не сохранилось, как он ложился с ней в постель, и даже то, как он вообще вернулся домой, – еще одна исчезнувшая часть этой ночи. До этого момента он искренне считал, что спал один и что Гленна провела эту ночь где-то еще. С кем-то еще.

Прошлой ночью они с ней вышли в город вместе, но, приняв на грудь несколько рюмок, Иг, естественно, начал думать о Меррин, ведь через несколько дней была годовщина ее смерти. И чем больше он пил, тем больше тосковал по ней – и тем яснее осознавал, насколько Гленна от нее отлична. Со своими татуировками и приклеенными ногтями, своей полочкой, полной романов Дина Кунца, своими сигаретами и длинным списком приводов в полицию, Гленна была воплощенной не-Меррин. Ига раздражало, что она сидит с ним за одним столиком, это казалось ему предательством, хотя было не совсем ясно, кого это он предает – Меррин или себя. В конце концов он решил смыться; Гленна раз за разом поглаживала пальцем косточки его кулака – жест, задуманный как нежный, но почему-то доводивший его до бешенства. Он пошел в туалет, спрятался там минут на двадцать, а вернувшись за столик, никого за ним не нашел. Он сидел и пил еще примерно час и наконец сообразил, что она не вернется и что он об этом не жалеет. И вот оказывается, что где-то ночью они с ней оказались в одной кровати – кровати, на которой спали вместе уже три последних месяца.

В соседней комнате балаболил телевизор. Значит, Гленна еще была дома, не ушла в свою парикмахерскую. Он попросит ее довести его до врача. Облегчение, нахлынувшее при мысли о смерти, быстро прошло, и он уже страшился неизбежного будущего: как отец будет мужественно стараться не плакать, а мать будет надевать маску деланой жизнерадостности, и все эти капельницы, процедуры, радиация, постоянная тошнота, больничная еда.

Иг прошел в соседнюю комнату, где сидела на кушетке Гленна в топе с надписью Guns N’ Roses и вылинявших пижамных штанах. Поставив локти на кофейный столик, она подалась всем телом вперед и запихивала в широко открытый рот остатки пончика. На столике стояли коробки с трехдневными магазинными пончиками и двухлитровая бутылка диетической кока-колы. Она смотрела дневное ток-шоу.

Услышав, как он вошел, Гленна бросила на него укоризненный взгляд и снова уставилась в телевизор. Сегодняшняя программа называлась «Мой лучший друг – социопат». Вислобрюхие деревенские мужики готовились швыряться друг в друга стульями.

Рогов Гленна не заметила.

– Кажется, я болен, – начал Иг.

– Не канючь, – сказала Гленна. – У меня у самой с похмелья голова трещит.

– Нет. Я в смысле… взгляни на меня. Я нормально выгляжу?

Он спрашивал потому, что хотел быть уверенным.

Гленна медленно повернула голову и взглянула на него исподлобья. На ней все еще был вчерашний грим, немного размазанный. У Гленны было гладкое, приятное округлое лицо и гладкое, приятных форм тело. Она почти могла бы работать моделью, если бы надо было рекламировать и фасоны, и размер. Она весила больше Ига фунтов на пятьдесят. И дело тут было не в ее толщине, а в его дурацкой костлявости. Она любила жариться из верхнего положения и, поставив локти Игу на грудь, выдавливала из него практически весь воздух, бездумный акт эротической асфиксии. Иг, которому и так часто не хватало дыхания, знал весьма знаменитых людей, погибших от эротической асфиксии. Как ни странно, это были по преимуществу музыканты. Кевин Гилберт. Хидэто Мацумото, по всей вероятности. О Майкле Хатченсе, конечно же, в данный момент вспоминать не хотелось. Дьявол внутри. Внутри каждого из нас[2].

– Ты еще не очухался? – спросила Гленна.

Когда Иг не ответил, она покачала головой и снова уставилась на экран.

Так что все было ясно. Если бы она их видела, то вскочила бы на ноги и заорала. Но она их не видела просто потому, что их не было. Они существовали только в Иговом мозгу. Возможно, взгляни Иг сейчас на себя в зеркало, он бы тоже их не увидел. Но когда Иг взглянул на свое отражение в оконном стекле, рога оказались на прежнем месте. Из глубины стекла на него таращилась блестящая полупрозрачная фигура, некий демонический дух.

– Думаю, мне нужно к врачу, – сказал он Гленне.

– А ты знаешь, что нужно мне? – спросила она.

– Что?

– Еще один пончик, – сказала Гленна, заглянув в открытую коробку. – Как ты думаешь, еще один пончик будет о'кей?

– А что тебя держит? – спросил Иг ровным незнакомым голосом.

– Я уже съела один и совсем не голодна. Я просто хочу его съесть. – Гленна повернула голову и взглянула на него перепуганно-жалко и умоляюще. – А я бы хотела съесть всю коробку.

– Всю коробку, – повторил Иг.

– Я не хочу даже пользоваться руками. Мне хочется просто залезть в коробку мордой и жевать. Я знаю, что это грубо и некрасиво. – Она пересчитала пончики, трогая их поочередно пальцем. – Шесть. Думаешь, это будет о'кей, если я съем еще шесть пончиков?

Игу с трудом думалось о чем-либо, кроме собственной тревоги и ощущения тяжести в висках. То, что она сейчас сказала, не имело никакого смысла, было еще одной частью противоестественного, похожего на дурной сон утра.

– Если ты сейчас треплешься, так лучше кончай. Я же сказал тебе, что плохо себя чувствую.

– Я хочу еще один пончик, – сказала Гленна.

– Ну и с богом, вперед. Это ничуть меня не колышет.

– Ладно, так я и сделаю. Если ты думаешь, что это нормально.

Гленна вытряхнула из коробки пончик, разорвала его на три части и начала жевать, засовывая в рот кусок за куском и даже не глотая.

Вскоре у Гленны во рту оказался весь пончик, ее щеки надулись. Она негромко поперхнулась, глубоко втянула воздух носом и начала глотать. Иг взирал на это с отвращением. Прежде он ни разу не видел, чтобы она делала что-нибудь подобное, да и вообще не видел, чтобы кто-нибудь делал что-нибудь подобное с того времени, как они младшеклассниками дурачились в школьной столовой. Покончив с пончиком, Гленна несколько раз судорожно вздохнула, обернулась и бросила на него тревожный, озабоченный взгляд.

– Мне это даже не нравится, – сказала она. – Живот заболел. Как ты думаешь, съесть мне еще один?

– Зачем тебе есть этот пончик, если у тебя живот болит?

– Чтобы растолстеть по-настоящему. Не так, как сейчас. Растолстеть так, чтобы ты не хотел иметь со мной никакого дела. – Кончик ее языка высунулся и потрогал верхнюю губу – это был признак крайней задумчивости. – Прошлой ночью я сделала нечто отвратительное. Я хочу тебе об этом рассказать.

У Ига снова промелькнула мысль, что в действительности ничего этого не происходит. У него своего рода горячечный бред, навязчивый и настоятельный, убедительный в мельчайших деталях. По экрану телевизора пробежала муха. За окном по улице прошуршала машина. Один момент естественным образом следовал за другим, все это складывалось в реальность. Иг был спец по сложению. В школе математика давалась ему лучше всего, после этики, которую и за предмет-то трудно считать.

– Пожалуй, мне не хочется знать, что ты там натворила.

– Потому-то я и хочу рассказать. Чтобы тебя затошнило. Чтобы дать тебе предлог уйти. Меня буквально бесит то, что тебе пришлось пережить и что о тебе говорят, но я уже не в силах просыпаться по утрам с тобой под боком. Я просто хочу, чтобы ты ушел, и если рассказать тебе, что я сделала, рассказать эту мерзость, то ты уйдешь, и я снова буду свободна.

– А что обо мне говорят люди?

Иг задал этот глупый вопрос, ответ на который был ему слишком известен.

– Про то, что ты сделал с Меррин. Про то, что ты сдвинутый сексуальный маньяк и всякое в этом роде.

Иг смотрел на нее как зачарованный. Каждая ее новая реплика была кошмарнее предыдущей – и с какой легкостью она ему все это выкладывала. Без малейшего стыда или неловкости.

– Так что же ты хотела мне сказать?

– Прошлой ночью, когда ты куда-то исчез, я наткнулась на Ли Турно. Помнишь Ли, с которым я гуляла в старших классах?

– Помню, – кивнул Иг.

Они с Ли были в другой его жизни друзьями, но все это осталось в прошлом, умерло вместе с Меррин. Весьма затруднительно поддерживать с кем-то близкую дружбу, когда тебя подозревают в том, что ты сексуальный маньяк и убийца.

– Прошлой ночью он был там же, в «Стейшн-хаусе», и, когда ты исчез, он мне поставил. Я не общалась с Ли уже целую вечность и совсем забыла, как легко с ним говорить. Ты же знаешь Ли, он ни на кого не глядит свысока. Он был со мной очень мил. Ты все не шел и не шел, и через какое-то время он сказал, что поищем тебя снаружи, а если тебя там нет, то он отвезет меня домой. Но когда вышли, мы стали целоваться, целоваться вовсю, как в те времена, когда мы с ним гуляли, и у меня голова пошла кругом, и я отсосала ему прямо там, на глазах у парней. Я в жизни не делала ничего такого психованного, разве что когда была девчонкой и сильно под кайфом.

Игу нужна была помощь. Ему нужно было уйти из этой квартиры. Здесь было слишком душно, невидимая рука стискивала ему грудь.

Гленна вновь наклонилась над коробкой с пончиками, лицо ее было совершенно безмятежным, словно она ему рассказала нечто не слишком важное: что у них кончилось молоко или не течет горячая вода.

– Думаешь, ничего, если я съем еще один? – спросила она. – Живот вроде бы получше.

– Делай что хочешь.

Гленна повернула голову и взглянула на него. Ее светло-серые глаза блестели неестественным возбуждением.

– Ты это серьезно?

– Мне по хрену, – сказал Иг. – Жри, трескай, хавай.

Гленна улыбнулась, на ее щеках обозначились очаровательные ямочки, а затем наклонилась над столом, придерживая одной рукой коробку, сунулась в коробку лицом и начала есть. Она ела шумно, пришлепывая губами и натужно дыша. Вскоре она снова поперхнулась, ее плечи дернулись, но она продолжала есть, проталкивая в рот все новые и новые пончики, хотя ее щеки уже надулись пузырем. Над ее головой возбужденно жужжала муха.

Иг проскользнул мимо кушетки по направлению к двери. Гленна перестала жевать и скосила глаза в его сторону. В ее взгляде был панический ужас, ее щеки и влажный рот были измазаны сахарной пудрой.

Мм, – промычала она. – Ммм.

Было не разобрать, стонет она страдальчески или в экстазе.

На уголок ее рта опустилась муха. Иг видел ее буквально секунду – затем язык Гленны выскочил наружу, и она поймала муху рукой и языком одновременно. Когда она отвела руку, мухи уже не было. Ее челюсти ритмично работали, перетирая все, что попало к ней в рот.

Иг открыл дверь и выскользнул наружу. Когда он закрывал за собой дверь, Гленна снова тыкалась лицом в коробку… ныряльщик, наполнивший легкие воздухом и вновь бросающийся в пучину.

3

Иг доехал до «Современной клиники», где обслуживали без предварительной записи. Маленькая приемная была набита почти битком, чересчур натоплена и все время оглашалась детским визгом. Визг исходил от маленькой девочки, лежавшей посреди комнаты, которая попеременно то громко всхлипывала, то визжала, то хватала воздух ртом. Ее мать, сидевшая на приставленном к стене стулу, склонилась над ней, яростно изливая на нее поток угроз, проклятий и советов умолкнуть сейчас же, пока не поздно. Она попыталась схватить дочку за лодыжку, но та пинком отшвырнула ее руку.

Остальные пациенты подчеркнуто игнорировали эту сцену, глядя в какие-то журналы или в телевизор с выключенным звуком, висевший в углу. Здесь тоже шла передача «Мой лучший друг – социопат!». Когда вошел Иг, некоторые из пациентов взглянули на него с надеждой, решив, что это пришел папаша девочки и сейчас он уведет ее наружу, чтобы хорошенько выпороть. Но, приглядевшись к Игу получше, они сразу поняли, что тут помощи не дождешься.

Иг жалел, что ничего не надел на голову. Он приставил ко лбу ладонь, словно чтобы защитить глаза от яркого света, но в действительности надеясь скрыть рога. Если кто-нибудь их и заметил, то виду никто не подал.

В дальнем конце приемной было окошко в стене, за которым сидела женщина с компьютером. Секретарша неприязненно смотрела на мать орущей девочки, но когда перед ней появился Иг, она вскинула глаза, и губы ее изогнулись в улыбке.

– Здравствуйте. Вам что? – спросила она, заранее пододвигая к себе какие-то бланки.

– Я хочу, чтобы доктор кое на что взглянул, – сказал Иг, слегка приподняв руку, чтобы показать рога.

Секретарша, сощурившись, оглядела их и сочувственно поджала губы.

– Да, тут что-то не то, – сказала она и повернулась к компьютеру.

Иг мог ожидать любую реакцию, но уж всяко не такую. Она среагировала на рога, словно он показал ей сломанный палец или небольшое воспаление, но главное – она на них среагировала. Она их увидела. Только если секретарша их действительно увидела, можно было понять, почему она поджала губы и отвела глаза.

– Мне нужно задать вам несколько вопросов. Имя?

– Игнациус Перриш.

– Возраст?

– Двадцать шесть.

– Вы обращались к врачу по месту жительства?

– Я не был у врача уже не знаю сколько лет.

Секретарша подняла голову, задумчиво взглянула на Ига и нахмурилась; он даже подумал, что сейчас она устроит ему нагоняй за то, что он пренебрегает регулярными осмотрами. Девчонка вопила еще громче, чем прежде. Иг оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как она ударила мать по колену красной пластиковой пожарной машиной, одной из игрушек, сложенных в углу для развлечения скучающих детей. Мать выхватила игрушку у нее из рук; тогда девчонка снова рухнула на спину и начала дергать в воздухе ногами – ни дать ни взять перевернутый таракан, – вопя при этом с новой силой.

– Я хочу сказать ей, чтобы она заткнула эту мерзкую тварь, – заметила секретарша, словно продолжая милую светскую беседу. – А вы что об этом думаете?

– У вас нет ручки? – спросил Иг, у которого вдруг пересохло во рту, и взялся за пюпитр с бланками. – Я сам заполню анкету.

Плечи секретарши поникли, улыбка исчезла.

– Конечно, – сказала она и подсунула Игу ручку.

Иг повернулся к ней спиной, взглянул на бланки, прикрепленные к пюпитру, но не смог сфокусировать глаза.

Секретарша видела рога, но не считала их чем-то необычным. А затем она сказала фразу насчет этой вопящей девчонки и ее беспомощной матери. Я хочу сказать ей, чтобы она заткнула эту мерзкую тварь. Она хотела знать, считает ли он, что это будет нормально. То же самое было и с Гленной, спрашивавшей, будет ли нормально залезть мордой в коробку с пончиками и жрать их, как свинья из корыта.

Иг оглянулся в поисках места, где сесть. Пустых стульев было ровно два: слева и справа от матери. Когда Иг подошел, девчонка набрала побольше воздуха и испустила пронзительный вопль, от которого задрожали оконные стекла, а кое-кто из присутствующих непроизвольно дернулся. Приближаться к источнику этого звука было как идти на ураган.

Когда Иг сел, мать обвисла на стуле, постукивая себя по ноге скрученным в трубку журналом: Иг понимал, что ей сейчас хотелось иметь в руке что-нибудь другое, потяжелее. Маленькая девочка, похоже, выдохлась от этого последнего крика и лежала теперь на спине; по раскрасневшемуся некрасивому лицу градом катились слезы. Ее мать тоже раскраснелась. Взглянув на Ига, она на мгновение закатила глаза, словно ища сочувствия. Ее взгляд коснулся его рогов и тут же передвинулся дальше.

– Вы уж простите нам все эти вопли, – сказала она и просительно тронула руку Ига.

И когда она это сделала, когда Ига коснулась ее кожа, он откуда-то узнал, что ее звать Элли Леттеруорт и что четыре последних месяца она регулярно спит со своим инструктором по гольфу, встречаясь с ним в мотеле на обратном пути с поля. В последний раз они уснули после долгого энергичного траханья, и мобильник Элли был отключен, так что она пропустила всё более отчаянные звонки из дневного летнего лагеря, где находилась ее дочка: воспитатели хотели знать, куда она подевалась и думает ли забирать свою девчонку. Когда Элли в конце концов примчалась с опозданием на два часа, ее дочка билась в истерике с багровым лицом и соплями, текущими из носа; глаза девочки стали совершенно дикими, и Элли пришлось купить ей шестидесятидолларовую новомодную игрушку и банановый сплит, чтобы успокоилась и перестала вопить, иначе муж Элли догадался бы, что происходит. Знай она заранее, какая это тягомотина – возиться с ребенком, в жизни не стала бы заводить.

Иг инстинктивно от нее отдернулся.

Девочка начала что-то ворчать и топать ногой по полу. Элли Леттеруорт вздохнула, наклонилась к Игу и сказала:

– Мне бы очень хотелось дать пинка ей в задницу, только я боюсь, что скажут тогда эти люди. Вы думаете…

– Нет, – сказал Иг.

Он не мог знать все эти вещи про нее, однако знал их так же, как ее адрес и номер телефона. Точно так же он знал с высочайшей уверенностью, что Элли Леттеруорт не стала бы беседовать с посторонним человеком насчет того, чтобы дать пинка своей дочери. Она сказала это так, словно говорила сама с собой.

– Нет, – повторила Элли, открыла свой журнал и тут же дала ему закрыться. – Пожалуй, и правда не стоит. Я вот тут думаю, не стоит ли мне встать и уйти. Просто оставить ее здесь и уехать. Я буду жить у Майкла, прятаться от мира, пить джин и непрерывно трахаться. Мой муж возбудит дело об оставлении супруга и ребенка, но какая мне разница? Вот вы – вы хотели бы получить частичную опеку над этим существом?

– Майкл, – спросил Иг, – это ваш инструктор по гольфу?

Элли кивнула, мечтательно улыбнулась и сказала:

– Самое смешное, знай я, что Майкл – ниггер, в жизни не записалась бы на его уроки. До Тигра Вудса[3] в гольфе не было никаких черножопых, кроме как чтобы подносить клюшки, – только там и можно было от них спрятаться. Вы же знаете, какие эти черномазые, всегда висят на своих мобильниках, и что ни слово – фак это и фак вот это, а как они смотрят на белых женщин! Но Майкл, он образованный и говорит получше другого белого. А что говорят про черные члены, так это все правда. Я пилилась с уймой белых парней, и ни один из них не был оснащен так, как Майкл. – Она улыбнулась, наморщив свой носик, и добавила: – Мы называем это «большая клюшка».

Иг вскочил на ноги, подошел к окошку, торопливо нацарапал ответы на немногие вопросы анкеты и протянул пюпитр секретарше.

За его спиной раздался истошный детский вопль:

Нет! Нет, я не буду сидеть!

– Пожалуй, я должна что-то сказать матери этой девочки, – сказала секретарша, глядя мимо Ига на женщину с дочерью и не обращая внимания на заполненную анкету. – Конечно, она не виновата, что ее дочь – визгливое дерьмо, но я точно обязана кое-что ей сказать.

Иг взглянул на девочку и Элли Леттеруорт. Элли снова наклонилась над дочкой, тыкала ее свернутым журналом и что-то угрожающе шипела. Иг повернулся к секретарше.

– Конечно, – сказал он, не понимая, о чем разговор.

Секретарша раскрыла было рот, но потом запнулась, озабоченно глядя на Ига.

– Мне бы только не хотелось устраивать тут безобразную сцену.

В кончиках его рогов запульсировал неприятный жар. Что-то в нем до крайности удивилось – а ведь он не носил рога еще и часа – тому, что она медлила воспользоваться полученным от него разрешением.

– Это в каком же смысле вам бы не хотелось устраивать сцену? – спросил Иг, беспокойно подергав себя за бородку, которую сейчас отращивал. Любопытно посмотреть, сможет ли он сломать сопротивление секретарши. – Просто удивительно, как много люди позволяют сейчас детям. Слегка поразмыслив, вы вряд ли станете винить ребенка, чьи родители не могут научить его хорошим манерам.

Секретарша улыбнулась сухо и благодарно. При виде этой улыбки его рога окатило приятным холодом.

Секретарша встала и взглянула мимо него на женщину с девочкой.

– Мадам? – окликнула она. – Можно вас на секунду, мадам?

– Да?

Элли Леттеруорт с надеждой вскинула глаза, возможно ожидая, что ее дочку сейчас позовут к врачу.

– Я понимаю, что ваша дочь очень расстроена, но если вы не в силах ее успокоить, не кажется ли вам, что нужно, на хрен, хоть немножко думать о сидящих здесь людях и вам бы стоило вытащить свою толстую жопу наружу, где нам не придется слушать эти омерзительные визги? – спросила секретарша, улыбаясь пластиковой, словно приклеенной улыбкой.

От лица Элли Леттеруорт отхлынула кровь, оставив на ее восковых щеках только несколько ярко-красных пятен. Она держала девочку за запястье. Лицо у той стало безобразно багровым, она выдергивалась и впивалась в руку Элли своими ноготками.

– Что? Что вы сказали?

– Моя голова! – воскликнула секретарша, перестав улыбаться и с силой постукав себя по правому виску. – Если ваша девчонка не заткнется, моя голова лопнет, и…

– Долбись ты конем! – крикнула Элли Леттеруорт, поднимаясь на ноги.

– …имей ты хоть немного сочувствия к сидящим здесь людям…

– Засунь это все себе в жопу!

– …ты схватила бы эту свою визгливую свинью за ее лохмы и вытащила, на хрен…

– Ты, усохшая шахна!

– …так нет же, ты торчишь здесь и дрочишься…

– Пошли, Марси, – сказала Элли, дергая дочку за руку.

– Нет! – завизжала девочка.

– Я сказала: пошли! – повторила мать, волоча ее к выходу.

На пороге наружной двери Марси Леттеруорт все-таки вырвалась из материнской хватки и бросилась назад, однако споткнулась о пожарную машину и упала на четвереньки. Она испустила пронзительный вопль, превосходивший все прежние, и перекатилась на бок, держась руками за окровавленную коленку. Ее мать не обращала на дочку никакого внимания, а швырнула свою сумочку на пол и начала орать на секретаршу, отвечавшую ей в том же духе. В рогах Ига запульсировало странно-приятное ощущение тяжести и исполненности.

Иг был ближе к девочке, чем кто-нибудь другой, а мать все не шла ей на помощь. Он взял ее за запястье и поставил на ноги. Когда он коснулся девочки, то сразу узнал, что звать ее Марсия Леттеруорт, что сегодня утром она нарочно вывалила весь свой завтрак матери на колени, потому что мать заставляет ее идти к доктору, чтобы выжечь бородавки, а она не хочет, потому что это будет больно, а мать ее злая и глупая. Марсия взглянула Игу прямо в лицо; ее полные слез глаза были ясного ярко-синего цвета, как пламя паяльной лампы.

– Я ненавижу мамочку, – сказала она Игу. – Мне хочется запалить спичками ее кровать. Мне хочется сжечь ее, чтобы ее не стало.

4

Сестричка, взвешивавшая Ига и измерявшая давление, сообщила ему, что ее бывший муженек встречается с девицей, которая ездит на желтом спортивном «Саабе». Сестричка знала, где она паркуется, и хотела сходить туда в обеденный перерыв, чтобы украсить машину длинной глубокой царапиной. А еще она хотела подложить на сиденье водителя собачье дерьмо. Иг сидел на столе для осмотра совершенно неподвижно, сжав руки в кулаки, и ничего не говорил.

Когда сестра снимала манжетку для измерения давления, ее пальцы коснулись голой руки Ига, и тот сразу узнал, что она уже много раз калечила чужие машины: учителя, поймавшего ее со шпаргалкой; подруги, разболтавшей секрет; юриста ее бывшего мужа за то, что он юрист ее бывшего мужа. Иг видел ее в двенадцатилетнем возрасте, как она царапает гвоздем отцовский черный «Олдсмобиль», проводя во всю длину машины безобразную белую линию.

В доврачебном кабинете было слишком холодно, кондиционер работал на полную, и к тому времени, как появился доктор Ренальд, Иг уже дрожал – и от холода, и от нервного ожидания. Он наклонил голову и показал свои рога. Он сказал доктору, что не может разобраться, что реально, а что нет. Он сказал, что у него галлюцинации.

– Люди все время мне рассказывают разные вещи, – сказал Иг. – Ужасные вещи. Говорят мне всякое, что им хотелось бы сделать, такое, что никто бы не признался, что он хочет это сделать. Маленькая девочка только что рассказала мне, что хотела бы сжечь свою мать. Ваша сестричка мне рассказала, что хочет испортить машину какой-то девушки. Я боюсь. Я не знаю, что со мной происходит.

Доктор осмотрел рога и озабоченно нахмурился.

– Это рога, – констатировал он.

– Я знаю, что это рога.

Доктор Ренальд покачал головой.

– Кончики воспалены. Болят?

– Да нет.

– Ха, – сказал доктор и провел себе рукой по губам. – Ну-ка мы их измерим.

Он измерил сантиметровой лентой окружность основания, измерил расстояние от кончика до кончика и нацарапал на рецептурном бланке несколько цифр. Затем он ощупал рога мозолистыми пальцами, лицо его стало серьезным, и Иг узнал нечто, чего бы он знать не хотел. Он узнал, что несколько дней назад доктор Ренальд стоял в своей спальне, глядя в щель между занавесками на подруг своей семнадцатилетней дочери, плескавшихся в бассейне, – и мастурбировал при этом. Доктор отступил на шаг, в его старых серых глазах гнездилась тревога. Похоже, он приходил к решению.

– Вы знаете, что мне хотелось бы сделать?

– Что? – спросил Иг.

– Мне хочется растолочь таблетку оксиконтина и немного занюхать. Я обещал себе, что никогда не буду нюхать на работе, потому что сразу от этого тупею, но вряд ли смогу прождать еще шесть часов.

Иг не сразу, но догадался: доктор хочет услышать, что он об этом думает.

– А нельзя ли просто поговорить об этих штуках на моей голове? – спросил Иг.

Плечи врача уныло опустились, он отвернулся и медленно, прерывисто выдохнул.

– Послушайте, – начал Иг. – Пожалуйста Мне нужна помощь. Должен же кто-то мне помочь.

Доктор Ренальд с явной неохотой посмотрел на его голову.

– Я не знаю, происходит это или нет, – продолжил Иг. – Мне кажется, я схожу с ума. Но как это получается, что, увидев рога, люди почти не реагируют? Если бы я увидел кого-нибудь с рогами, я бы тут же обоссался.

Что, если правду говорить, и случилось, когда он впервые разглядел себя в зеркале.

– Их трудно запомнить, – объяснил врач. – Как только я взгляну куда-нибудь в сторону, так тут же забываю, что они у вас есть. Не знаю уж почему.

– Но сейчас-то вы их видите.

Доктор Ренальд кивнул.

– И вы никогда еще не видели ничего подобного?

– Вы уверены, что мне не нужно понюхать немного окси? – спросил врач, и его лицо вдруг просветлело. – Я и с вами поделюсь. А что, обдолбаемся вместе.

Иг отрицательно помотал головой.

– Послушайте, пожалуйста.

Врач состроил обиженную мину и неохотно кивнул.

– Как вышло, что не зовете сюда других врачей? Почему вы не воспринимаете это более серьезно?

– Честно говоря, – признался Ренальд, – мне довольно трудно сосредоточиться на вашей проблеме. Я все время думаю о таблетках, лежащих в портфеле, и об этой девице, с которой гуляет моя дочка, о Ненси Хьюз. Господи, как же мне хочется ее оттрахать! Но когда я так подумаю, то сразу пугаюсь, у нее же еще скобки на зубах.

– Пожалуйста, – сказал Иг. – Я спрашиваю ваше медицинское мнение – прошу о помощи. Что я должен сделать?

– Долбаные пациенты, – сказал доктор. – Все вы только и думаете, что о себе.

5

Иг вел машину. Он не думал куда, и пока что это не имело значения. Достаточно было двигаться.

Если и осталось на свете место, которое Иг мог называть своим, то разве что эта машина, «Гремлин» 1972 года. Квартира принадлежала Гленне. Она жила здесь до него и будет жить, после того как они разбегутся, что, видимо, уже случилось. Когда была убита Меррин, он на какое-то время вернулся к родителям, но так и не почувствовал себя там дома, он уже был не отсюда. Так что ему остался только автомобиль, бывший не только средством передвижения, но и местом обитания, пространством, где проживалась в основном его жизнь – и хорошая часть, и плохая.

Хорошая: заниматься здесь любовью с Меррин Уильямс, стукаться головой о крышу и коленом о коробку скоростей. Задние амортизаторы были очень тугие и скрипели, когда машина дергалась вверх-вниз; звук, заставлявший Меррин прикусывать губу, чтобы не рассмеяться, когда Иг двигался между ее ногами. Плохая: в ночь, когда Меррин была изнасилована и убита там, рядом со старой литейной, он, пьяный как свинья, спал в этой машине, спал и во сне ее ненавидел.

В машине можно было находиться, когда деваться было некуда и делать было нечего, кроме как кружить по Гидеону, страстно желая, чтобы что-нибудь случилось. Теми ночами, когда Меррин работала или занималась, Иг ездил кругами вместе со своим лучшим другом, высоким худощавым полуслепым Ли Турно. Они съезжали вниз к песчаной косе, где иногда их знакомые жгли костры; на берегу парковалось несколько грузовиков и всегда был холодильник, полный пива. Они сидели на капоте автомобиля, глядя, как взлетают и исчезают искры костра, и на огонь, отражавшийся в черной, быстро текущей воде. Они рассуждали о плохих способах умереть – предмет довольно естественный, если ты припарковался рядом с Ноулз-ривер. Иг говорил, что хуже всего утонуть, и он мог поддержать эту точку зрения своим личным опытом. Эта река однажды его поглотила, держала его под водой, силой лезла ему в горло. И как раз этот самый Ли Турно поплыл за ним и вытащил его на сушу. Ли сказал, что есть участи куда худшие, чем утонуть, что у Ига просто нет воображения. Ли сказал, что сгореть куда хуже, чем утонуть, но что же можно было от него ожидать, ведь у него был неприятный инцидент с горящей машиной. Оба они знали то, что они знали.

А лучше всего были ночи в машине в компании Ли и Меррин. Ли складывался на заднем сиденье – галантный от природы, он всегда давал Меррин возможность сидеть с Игом, – а затем вытягивался во всю длину, закинув ладонь тыльной стороной на лоб, Оскар Уайльд, застывший в отчаянии на своей кушетке. Они ездили в драйв-ин «Парадайз» и пили там пиво, в то время как психи в хоккейных масках гонялись за полуголыми девчонками, которые падали под цепную пилу под всеобщие крики и гудение клаксонов. Меррин называла это «двойные свидания»; Иг всегда был при ней, и Ли тоже всегда был при ней, по левую руку. Для Меррин половина удовольствия от таких прогулок заключалась в том, чтобы дразнить Ли, но тем утром, когда у Ли умерла мама, Меррин первая к нему примчалась, чтобы поддержать его, когда он рыдал взахлеб.

На какое-то мгновение Иг подумал, не навестить ли сейчас Ли; тот уже однажды вытащил Ига из пучины, может быть, так выйдет и сейчас. Но затем он вспомнил, что сказала Гленна ему час назад, этот жуткий бред, в котором она призналась над своими пончиками: «И у меня голова пошла кругом, и я отсосала ему прямо там, на глазах у парней». Иг попытался ощутить то, что ему полагалось ощутить, попытался ненавидеть их обоих, но не смог из себя выдавить даже паршивенькое презрение. Сейчас ему хватало других забот. Они росли из его долбаной башки.

И в любом случае нельзя было сказать, что Ли ударил его в спину, вытащил из-под него любимую девушку. Иг не был влюблен в Гленну и не думал, чтобы так было когда-нибудь прежде, – в то время как отношения Ли и Гленны имели свою историю. Когда-то, в далеком прошлом, они были любящей парочкой.

Конечно, в общем-то, друзья такого друг другу не делают, но Иг и Ли уже не были друзьями. После смерти Меррин Ли Турно как-то непринужденно, без открытой жестокости вычеркнул Ига из своей жизни. После того как нашли тело Меррин, были некоторые проявления спокойного искреннего сочувствия, но никаких заверений в поддержке, никаких предложений встретиться. Затем, по мере того как тянулись недели и месяцы, Иг обратил внимание, что только он иногда звонит Ли, никогда не наоборот, и что Ли не слишком-то старается поддерживать беседу. Ли всегда проявлял определенную эмоциональную отстраненность, и потому вполне возможно, что Иг не сразу и разобрал, насколько полностью он откинут. Но постепенно предлоги, выдвигаемые Ли для того, чтобы не прийти, чтобы не встретиться, сложились в ясную картину. Иг не слишком разбирался в людях, но всегда был силен в математике. Ли работал помощником у нью-гэмпширского конгрессмена и не мог иметь никаких отношений с главным подозреваемым в сексуальном убийстве. Между ними не было никаких ссор, никаких неприятных моментов. Иг воспринял это все безо всяких обид. Перед Ли – бедным, покалеченным, прилежным одиноким Ли – открывалось будущее. У Ига никакого будущего не было.

Может быть, потому, что Иг вспомнил песчаную косу, он припарковался на берегу Ноулз-ривер перед старым ярмарочным мостом. Если искать, где бы утопиться, лучшего места было и не придумать. Коса растянулась на добрую сотню футов, а потом спадала обрывом в глубокий быстрый синий поток. Можно было набить карманы камнями и просто войти поглубже, а можно было взобраться на мост и спрыгнуть, тут было достаточно высоко. Для полной уверенности стараться попасть не в воду, а на камни. Сама уже мысль об ударе заставила его поморщиться. Он вышел из машины, сел, прислонившись к капоту, и начал слушать рев грузовиков, проносившихся высоко над ним и сплошь почему-то в южном направлении.

Он бывал здесь очень много раз. Как и старая литейная на Семнадцатом шоссе, эта коса тянула к себе молодежь, слишком молодую для того, чтобы куда-нибудь осмысленно тянуться. Он вспомнил, как они с Меррин однажды попали под дождь и спрятались под этим мостом. Они еще учились в школе, и никто из них не умел водить машину, да и машин у них не было. Сидя на склоне, на поросших травой булыжниках, они по-братски разделили вымокшую корзинку жареных ракушек. Было так холодно, что их дыхание обозначалось облачками пара, и он держал ее мокрые замерзшие руки в своих.

Иг нашел грязную позавчерашнюю газету, и они попробовали ее читать, а когда ничего из этого не вышло, Меррин сказала, что нужно сделать что-нибудь духоподъемное. Что-нибудь, что улучшит настроение любому, кто посмотрит на реку под дождем. Плюнув на моросящий дождь, они взбежали по склону, купили в придорожном магазинчике свечки для именинного пирога и тут же сбежали вниз. Меррин научила его делать из газеты кораблики; они стали зажигать свечки, ставить их в кораблики и отпускать по воде – длинная цепочка маленьких огоньков, медленно уплывающая в пропитанную влагой темноту.

– Вместе мы способны на великие дела, – сказала Меррин; ее холодные губы были так близко от его уха, что Иг зябко вздрогнул; ее дыхание пахло ракушками. Она все время дрожала, борясь с приступом хохота. – Игги Перриш и Меррин Уильямс делают мир лучше и привлекательнее, по бумажному кораблику за раз.

Она либо не замечала, либо притворялась, что не замечает, как кораблики наполняются водой и тонут, отплыв от берега не больше чем на сотню ярдов, свечки гаснут одна за другой.

Воспоминание, как все это было и каким он был, когда они были вместе, остановило бешеный, неудержимый вихрь мыслей в его голове. Впервые, пожалуй, после пробуждения Иг смог сделать серьезную попытку разобраться, что же это с ним происходит.

Он вновь рассмотрел возможность полного разрыва с реальностью: что все, испытанное им за этот день, – чистейший плод воображения. Это был бы не первый раз, когда Иг путал фантазию с реальностью, и он знал, что весьма подвержен фантастическим религиозным галлюцинациям. Он не забывал вечер, проведенный в Древесной хижине разума. За последние восемь лет не было, пожалуй, и дня, когда бы он о ней не вспомнил. Конечно же, если эта хижина была фантазией – а все прочие объяснения не имеют смысла, – это была общая фантазия на двоих. Они с Меррин нашли домик на дереве вместе, и то, что там приключилось, стало одним из тайных узлов, привязывавших их друг к другу, давало пищу для размышлений, когда ночью вести машину становилось скучно или когда они оба просыпались от раскатов грома и не могли снова уснуть. «Я знаю, что это возможно, когда у нескольких людей одна и та же галлюцинация, – сказала как-то Меррин. – Я только не думала, что такое возможно и со мной».

Но если считать рога всего лишь особо навязчивой пугающей иллюзией, давно назревавшим прыжком в безумие, возникала проблема: все равно же он имел дело с той реальностью, которую видел. Если события все равно происходили, не было смысла убеждать себя, что они происходят только в его голове. Его веры здесь не требовалось, его неверие не влекло за собой никаких последствий. Сколько бы он ни трогал свою голову, рога никуда не девались. И даже если он их не трогал, то все равно ощущал их болезненно чувствительные кончики, обдуваемые прохладным ветром. В рогах ощущалась твердая убедительная плотность кости.

Погруженный в размышления, Иг даже не услышал, как по склону съехала патрульная машина, съехала, заскрипела гравием и остановилась чуть позади «Гремлина», ее сирена коротко взвыла. Сердце Ига болезненно дернулось, и он повернулся на звук сирены. Один из полицейских успел уже высунуться из окошка своей машины.

– В чем дело, Иг? – спросил коп, который был не просто копом, а копом по фамилии Штурц.

На Штурце была туго облегающая рубашка с короткими рукавами, из которых выглядывали руки, обожженные солнцем до золотисто-коричневого цвета. Со своими выгоревшими, пшеничного цвета волосами и зеркальными очками он вполне годился на рекламу сигарет.

Его напарник, сидевший за баранкой, – Посада – пытался выдерживать тот же стиль, но далеко недотягивал. Он был слишком крупного телосложения, и кадык его заметно торчал. У них у обоих имелись усы, но на Посаде усы смотрелись изящно и чуть комично, словно у французского метрдотеля из какой-нибудь комедии с Кэри Грантом.

Штурц ухмыльнулся. Штурц всегда радовался встречам. Ига совсем не радовали встречи с полицией, и особенно он предпочитал избегать Штурца и Посаду, которые со времени смерти Меррин повадились изводить Ига, задерживая его за превышение скорости на какие-нибудь пять миль, обыскивая его машину, выписывая штрафы за подозрительное поведение, за то, что он вообще живет.

– А ни в чем, – ответил Иг. – Просто остановился.

– Ты стоишь здесь уже полчаса, – сказал Посада и следом за своим напарником вылез из машины. – Женщина, живущая рядом, даже забрала своих детей домой, потому что ты ее пугаешь.

– А как бы она испугалась, – добавил Штурц, – если бы знала, кто ты такой. У нас появился забавный сосед, сексуальный извращенец, подозреваемый в убийстве.

– Но если говорить о более веселом, он никогда не убивал детей.

– Пока не убивал, – добавил Штурц.

Посада расхохотался.

– Положи ладони на крышу машины! – скомандовал Штурц. – Я хочу тут посмотреть.

Иг был рад отвернуться от него и от вони его подмышек. Он прижался лбом к стеклу окошка с водительской стороны. Стекло приятно холодило.

Штурц обогнул машину и подошел к багажнику. Посада стоял прямо за Игом.

– Мне нужны ключи, – сказал Штурц.

Иг убрал правую руку с крыши и полез уже было в карман.

– Руки на крышу! – скомандовал Посада. – Я сам достану. В каком кармане?

– В правом, – ответил Иг.

Посада засунул руку в передний карман Ига и подцепил согнутым пальцем кольцо с ключами. Немного ими позвякав, он перебросил их Штурцу. Штурц ловко поймал ключи и открыл багажник.

– Мне бы хотелось, – сказал Посада, – снова сунуть руку тебе в карман и задержать ее там подольше. Знал бы ты, как мне трудно не использовать свое положение копа, для того чтобы немного пощупать. Безо всяких шуток. Коп. Ха! Я в жизни не мог себе представить, какая значительная часть моей работы связана с надеванием наручников на мощных полуголых мужиков. Должен признаться, я не всегда веду себя с ними так уж корректно.

– Посада, – сказал Иг, – чего бы тебе не намекнуть Штурцу, какие чувства ты к нему испытываешь.

Когда он это говорил, в его рогах запульсировала кровь.

– Ты думаешь? – спросил Посада. В его голосе не звучало большого удивления, только любопытство. – Я тоже иногда так думал, но ведь он же, наверное, двинет меня в нос.

– Ни в коем разе. Спорю на что угодно: он давно уже ждет, чтобы ты так сделал. А почему, ты думаешь, он оставляет расстегнутой верхнюю пуговицу рубашки?

– Да, я заметил, что он никогда не застегивает эту пуговицу.

– Просто расстегни молнию на его ширинке – и вперед. Удиви его, застань врасплох. Он небось давно уже ждет, чтобы ты начал первым. Только не делай ничего такого, пока я не уеду, ладно? Такие поступки совершаются приватно.

Посада приложил руки лодочкой ко рту и выдохнул, пробуя на запах свое дыхание.

– Вот же черт, – сказал он, – я не чистил сегодня зубы, – и тут же прищелкнул пальцами. – Да, в бардачке есть бутылка «Биг ред».

Он повернулся и пошел к патрульной машине, что-то бормоча себе под нос.

Багажник громко захлопнулся, и Штурц с важным видом подошел к Игу.

– Мне бы хотелось иметь причину тебя арестовать. Мне бы хотелось, чтобы ты распустил руки. Я могу соврать, что ты до меня дотронулся. Сделал мне предложение. Со своими манерными разговорчиками и глазами вечно на мокром месте ты сильно смахиваешь на пидора. Я не верю, что Меррин Уильямс хоть раз допускала тебя в свои джинсы. Кто бы там ее ни изнасиловал, это был, наверно, первый порядочный трах во всей ее жизни.

У Ига было ощущение, будто он проглотил горячий уголь и тот застрял где-то в районе его груди.

– А что бы ты сделал с парнем, который бы тебя тронул?

– Я бы засунул свою дубинку ему в жопу. И спросил бы мистера Гомо, как ему это нравится. – Штурц поразмыслил секунду, а потом добавил: – Если бы только я не был пьяный. Пьяный, я, наверно, дал бы ему у меня отсосать. – Он помолчал еще секунду и спросил с надеждой в голосе: – Так ты будешь меня трогать, чтобы я мог засунуть…

– Нет, – мотнул головой Иг. – Но ты, Штурц, пожалуй, прав насчет геев. Тут нужно проводить четкую линию. Если позволить мистеру Гомо тебя лапать, все подумают, что ты тоже гомо.

– Я знаю, что я прав и безо всяких твоих разговоров. Ладно, мы тут с этим делом покончили. Поезжай. Я не хочу, чтобы ты и дальше ошивался под этим мостом. Ты меня понял?

– Да.

– Правду говоря, я хотел бы, чтобы ты тут ошивался. С наркотиками в бардачке – а тут и мы. Ты меня понимаешь?

– Да.

– Ну и ладушки. Я тебе объяснил, ты меня понял. А теперь чеши отсюда.

Штурц уронил Иговы ключи на землю.

Иг подождал, пока он отойдет, а затем нагнулся, подобрал ключи и сел за баранку «Гремлина». Потом взглянул в зеркальце заднего обзора на патрульную машину. Штурц уже сидел на пассажирском месте с блокнотом в руках, явно раздумывая, что бы такое написать. Посада повернулся на своем сиденье и глядел на напарника со смесью тоски и желания. В тот момент, когда Иг тронул машину с места, Посада быстро облизнулся и нырнул под приборную панель.

6

Иг проехал вниз по реке, стараясь придумать какой-нибудь план, но и после долгих размышлений в голове его была такая же каша, как и час назад. Он подумал было о родителях и даже проехал пару кварталов в направлении их дома, но затем нервно крутнул баранку, свернув на боковую дорогу. Он нуждался в помощи, но почти не надеялся получить эту помощь от них. Ему страшно было даже подумать, на что он может там напороться… какие у них могут быть тайные желания. Что, если его мать страстно желает трахаться с маленькими мальчиками? А если отец?

И вообще после смерти Меррин все между ними изменилось. Им было больно видеть, каким он стал после этого убийства. Они не желали знать, как он сейчас живет, ни разу не были у Гленны дома. Гленна спрашивала, почему бы им не пообедать как-нибудь вместе, и почти уже прямо обвиняла Ига, что он ее стесняется, как, собственно, и было. Кроме того, они болезненно воспринимали тень, ложившуюся на них, ведь было прекрасно известно, что Иг изнасиловал и убил Меррин Уильямс и вышел сухим из воды, потому что его богатенькие, имеющие связи родители сразу же стали дергать за веревочки и выкручивать руки, вовсю мешая следствию.

Его отец был какое-то время мелкомасштабной знаменитостью. Он играл вместе с Синатрой и Дином Мартином, записывался вместе с ними. Он записывал и свои пластинки, для лейбла «Блю тон», в конце шестидесятых – начале семидесятых, четыре штуки, и даже попал в «Топ-100» с мечтательным куловым инструменталом Fishin' with Pogo. Он женился на танцовщице из Вегаса, появлялся на экранах телевизора и в конце концов осел в Нью-Гэмпшире, чтобы Игова мамаша могла находиться поближе к своей семье. Позднее он стал почетным профессором Берклиевского музыкального колледжа и иногда играл с оркестром легкой симфонической музыки «Бостон-попс»

Игу всегда нравилось слушать отца, смотреть на него, когда он играет. Было не совсем верно говорить, что его отец играет. Иногда казалось наоборот: это труба на нем играет. Его щеки надувались, а затем опадали, словно он выдыхал в трубу весь воздух; золотые клапаны словно хватали его пальцы маленькими магнитами, заставляя их плясать неожиданными поразительными порывами. Он зажмуривался, пригибал голову и начинал раскачиваться, как будто его тело было буравом, вгрызавшимся все глубже и глубже в самый центр его существа, извлекая музыку откуда-то из глубин живота.

Старший брат Ига пошел по той же самой линии и добился даже больших, пожалуй, успехов. Теренс был в телевизоре ежедневно, вел собственную музыкально-комическую ночную программу «Хот-хаус», нагло потеснив акул вечернего эфира. Терри играл на трубе в самых фантастических смертельных ситуациях. Исполнял вместе с Аланом Джексоном Ring oFire в самом натуральном кольце огня, исполнял вместе с Норой Джонс High and Dry, когда оба они сидели в баке, наполнявшемся водой. Звучало все это паршивенько, но картинка была роскошная. Терри теперь греб деньги лопатой.

Он тоже имел свою манеру играть, отличную от папашиной. Его грудь так надувалась, что начинало казаться, будто сейчас от рубашки отлетят все пуговицы. Его глаза выпучивались, придавая ему постоянно удивленный вид. Он дергался в поясе, подобно метроному. Его лицо сияло неземным счастьем, и иногда начинало казаться, что труба его захлебывается от хохота. Он унаследовал от их отца драгоценнейший дар: чем больше он что-нибудь репетировал, тем менее отрепетированным казался этот номер, тем более естественно он звучал.

Когда они были тинейджерами, Иг ненавидел слушать, как играет брат, и цеплялся за любой доступный повод, лишь бы не идти с родителями на концерт с его участием. Он страдал животом от зависти, не мог уснуть перед большим представлением, устроенным Терри у них в школе. Особенно он ненавидел, когда за игрой Терри наблюдала Меррин; его доводил до бешенства восторг на ее лице, ее зачарованность его музыкой. Когда она раскачивалась под свинг, исполняемый Терри, Игу представлялось, что брат хватает ее за бедра невидимыми руками. Но все это осталось в прошлом. Он давным-давно пережил все это и, правду говоря, имел теперь единственную радость: смотреть «Хот-хаус», когда играет Терри.

Иг бы тоже играл, если бы не астма. Он не мог набрать в грудь воздуха достаточно, чтобы труба звучала как надо. Он знал, что отец хочет, чтобы он играл, но при каждой попытке себя заставить ему не хватало воздуха, грудь болезненно сжималась, и глаза начинало застилать пеленой. Порой в таких случаях он даже терял сознание.

Когда окончательно прояснилось, что с трубой у него ничего не выйдет, Иг попробовал пианино, но тут дело как-то не пошло. Преподавателем был дружок отца, пьяница с налитыми кровью глазами, от которого воняло трубочным дымом; он сажал Ига самостоятельно разучивать какой-нибудь безнадежно сложный этюд, а сам шел в соседнюю комнату соснуть. Потом мама предложила Игу попробовать виолончель, но этот инструмент не вызвал у него никакого интереса. Он уже интересовался Меррин. Как только он в нее влюбился, никакие семейные трубы не были больше ему нужны.

Он собирался как-нибудь их навестить: отца, мать, да и Терри тоже. Его брат уже находился сейчас в городе, прилетел вчера ночным рейсом на бабушкино восьмидесятилетие, которое будет завтра; у «Хот-хауса» были сейчас летние каникулы. После смерти Меррин это был первый визит Терри в Гидеон, и он не собирался здесь долго засиживаться, улетал уже послезавтра. Иг ничуть не осуждал его за такой быстрый отъезд. Этот скандал разразился как раз тогда, когда программа пошла на подъем, и мог обойтись ему очень дорого; поговаривали, что Терри вообще не стоило возвращаться в Гидеон, в место, где он рисковал быть сфотографированным вместе с братом – сексуальным убийцей. За такую картинку журнал типа «Энкуайрера» заплатит не меньше тысячи. Но с другой стороны, ведь Терри никогда не верил, что Иг в чем-то там виноват. Терри был самым громким, самым яростным защитником Ига, и это в такое время, когда все средства массовой информации предпочитали говорить «без комментариев» и переходить к другой теме.

Иг мог какое-то время избегать журналистов, но в конце концов придется с ними встретиться. Может быть, думал он, с домашними все будет иначе. Может быть, они окажутся невосприимчивы к его теперешним способностям, и все их тайны останутся тайнами. Они ведь его любят, и он тоже их любит. Все-таки любовь что-то да значит. Может быть, он научится контролировать это, чем бы «это» ни было. Может быть, его рога попросту исчезнут. Они появились ни с того ни с сего, так почему бы им не исчезнуть тем же самым манером?

Он провел пальцем между влажными редеющими волосами – редеющими уже в двадцать шесть! – а затем стиснул голову ладонями. Он ненавидел беспорядочное мелькание своих мыслей, когда одна мысль тут же сменяла другую. Его пальцы коснулись рогов, и он испуганно вскрикнул. Его губы собирались произнести: «Пожалуйста, Господи, убери их отсюда», но затем он осекся и ничего не сказал.

Руки его неприятно зазудели. Если он был теперь дьяволом, мог ли он говорить о Боге? Не поразит ли его белая вспышка молнии? Не сгорит ли он тут же, на этом самом месте?

– Бог, – прошептал он.

Ничего такого не случилось.

– Бог, Бог, Бог.

Он наклонил голову набок, прислушиваясь, ожидая ответа.

– Пожалуйста, Господи, сделай, чтобы они исчезли, – сказал Иг. – Извини меня, если прошлой ночью я сделал что-то такое, что Тебя разозлило. Я был пьяный. Я злился.

Он задержал дыхание, поднял глаза и взглянул на себя в зеркало заднего обзора. Рога оставались на прежнем месте. Он уже привыкал к их виду. Они становились частью его лица. Его передернуло от отвращения.

Краем глаза справа он увидел что-то ярко-белое и крутнул баранку, съезжая на обочину. Иг ехал бездумно, не думая, куда он едет, и приехал безо всяких намерений к церкви Священного Сердца Марии, куда он ходил вместе со своей семьей свыше двух третей своей жизни и где впервые увидел Меррин Уильямс.

С неожиданно пересохшим ртом он смотрел на Священное Сердце. С того времени, как убили Меррин, он ни разу не был ни здесь, ни в какой-либо другой церкви, не хотел мешаться с толпой, не хотел, чтобы на него пялились другие прихожане. Не хотелось оправдываться перед Богом; он чувствовал, что это Богу нужно перед ним оправдаться.

Может, если он войдет сюда и помолится Богу, рога исчезнут. А может быть – может быть, отец Моулд подскажет, что нужно делать. У самого Ига не было никаких мыслей. Отец Моулд мог быть невосприимчив к действию рогов. Если хоть кто-нибудь мог противостоять их силе, то кто, как не человек в сутане? На его стороне Господь, его защищает Божий дом. Может быть, устроить экзорцизм? Отец Моулд должен знать людей, к которым обращаются в подобных случаях. Покропить святой водой, прочитать несколько раз «Отче наш», и можно вернуться в нормальное состояние.

Иг оставил «Гремлина» на обочине и направился по бетонной дорожке в церковь Священного Сердца. Подойдя к ее двери и уже собираясь взяться за ручку, он испуганно отдернул руку. А что, если, стоит ему тронуть запор, рука его загорится? Что, если ему нельзя входить? Что, если, стоит ему шагнуть через порог, некая темная сила отшвырнет его прочь, бросит на землю задницей? Он представил себе, как бредет по церкви, с дымом, вьющимся из-за воротника рубашки, с глазами, по-мультяшному выпученными, представил себе удушье и жгучую боль.

Он заставил себя поднять руку и тронуть запор. Створка двери открылась – и руку его не сожгло, не ужалило, он вообще ничего не почувствовал. Перед ним в полутьме нефа стояли ряды темных, покрытых лаком скамеек. В помещении пахло старым деревом и старыми псалтырями с их выцветшими на солнце кожаными переплетами и хрупкими страницами. Иг всегда любил этот запах и был несколько удивлен, что любит его и сейчас, что ничуть от него не задыхается.

Иг шагнул через порог, раскинул руки и начал ждать. Он взглянул на одну свою ладонь, затем на другую, ожидая увидеть, как из рукавов рубашки пробиваются струйки дыма. Ничего такого не замечалось. Он поднял руку к своему правому рогу. Тот находился на прежнем месте. Он ожидал, что рога будет пощипывать, что в них ощутятся пульсации, однако – ничего. Церковь была омутом тишины и полутьмы, освещенным только пастельным сиянием витражей. Мария у ног своего сына, умершего на кресте. Иоанн, крестящий Иисуса в реке.

Он думал, что нужно подойти к алтарю, опуститься на колени и просить Господа о милости. На его губах уже складывалась молитва: «Пожалуйста, Господи, если Ты заставишь эти рога исчезнуть, я буду Тебе верно служить, я вернусь в церковь, я стану священником, я буду нести Твое слово, я понесу Твое слово в страны третьего мира, где все болеют проказой, если, конечно, в наше время еще болеют проказой, только, пожалуйста, убери их, пусть они исчезнут, сделай меня таким, каким я был прежде». Однако он так ничего такого и не сказал. Прежде чем Иг шагнул к алтарю, он услышал негромкое железное клацанье и повернул голову.

Он все еще был у входа в атриум, и слева находилась чуть раскрытая дверь, выходившая на лестницу. Там внизу был небольшой гимнастический зал, доступный для прихожан по разным надобностям. Снова негромко звякнуло железо. Иг слегка толкнул дверь, и она приоткрылась пошире, выпустив в церковь звуки музыки кантри.

– Хеллоу? – окликнул он, все еще стоя у двери.

Новое клацанье и звук глубокого вдоха.

– Да? – откликнулся отец Моулд. – Кто это?

– Иг Перриш, сэр.

Пауза. Очень уж долгая.

– Спускайся сюда, – сказал Моулд.

Иг спустился по лестнице.

В дальнем конце подвала флуоресцентные лампы освещали пухлый мат, огромные надувные мячи и гимнастическое бревно – стандартное оборудование детского физкультурного класса. Здесь, у выхода на лестницу, некоторые лампы не горели и было чуть-чуть потемнее. Вдоль стен выстроился полный набор тренажеров. Ближе к двери стояла скамейка для работы со штангой, на скамейке лежал лицом вверх отец Моулд.

Сорок лет назад Моулд играл в хоккей за Сиракузы, а потом морским пехотинцем отслужил свой срок в Железном треугольнике[4]; в нем все еще ощущалась мощь хоккеиста и уверенность в себе опытного солдата. Ходил он неторопливо, стискивал в объятиях нравившихся ему людей и вообще напоминал доброго старого сенбернара, который любил спать на мебели, пусть даже ему это и не полагалось. Он был одет в серый тренировочный костюм и старые потрепанные кроссовки. Его крест свисал с конца штанги и чуть покачивался, когда он ее со стуком бросал и вновь поднимал.

Около скамейки стояла сестра Беннет. Она и сама сильно смахивала на хоккеиста – широкие плечи, тяжелое лицо, лишенное всякой женственности, короткие вьющиеся волосы, подобранные лиловым хайратником. Для полного комплекта на ней был пурпурный тренировочный костюм. Сестра Беннет вела в школе Святого Иуды уроки этики и любила рисовать мелом на доске диаграммы, показывавшие, как одни решения неизбежно ведут к спасению (прямоугольник, наполненный пухлыми облаками), а другие столь же неизбежно приводят в ад (квадратик, наполненный языками пламени).

Игов брат Терри неустанно над ней измывался, рисуя на радость товарищам свои собственные диаграммы, показывавшие, как после целой серии гротескных лесбийских эпизодов сестра Беннет сама попадет в ад, где с восторгом займется сексом с самим дьяволом. Эти диаграммы сделали Терри звездой школьной столовки – первый запах славы. Они же подмешали к этой славе элемент скандала: неизвестный стукач (так и оставшийся неизвестным по сю пору) в конце концов о них разболтал. Терри был приглашен в кабинет отца Моулда. Их встреча произошла за закрытыми дверями, но этого было недостаточно, чтобы заглушить звуки ударов моулдовской деревянной лопатки по заднице Терри, а после двадцатого удара и крики Терри. Их слышала вся школа. По каналам допотопной отопительной системы звуки проникали в каждый класс. От сочувствия к брату Иг буквально корчился на стуле, а затем, чтобы не слышать, заткнул пальцами уши. Терри не дали участвовать в концерте по случаю окончания учебного года – к чему он готовился месяцами – и поставили незачет по этике.

Отец Моулд сел, вытирая лицо полотенцем. В этой части зала было особенно темно, и Иг подумал, что Моулд и вправду не разглядит его рога.

– Здравствуйте, отец, – сказал он.

– Игнациус. Давненько мы тебя не видели. Где это ты прячешься?

– Да так, живу себе в городе, – сказал Иг внезапно охрипшим голосом. Он не был готов к сочувственному тону отца Моулда, к его легкой отеческой манере говорить. – Даже не очень далеко. Я все собирался забежать, но…

– Иг? С тобой все в порядке?

– Не знаю. Я не знаю, что со мной происходит. Это все моя голова. Взгляните, отец, на мою голову.

Иг шагнул вперед и чуть наклонил голову, выставляя ее на свет. Он видел на бетонном полу тень своей головы, рога. Два маленьких кривых острия, торчавшие из висков. Он почти боялся реакции Моулда и смотрел на него из-под приспущенных ресниц. На лице священника еще оставалась тень приветливой улыбки, но когда он удивленно изучил глазами рога, то задумчиво нахмурился.

– Прошлой ночью я напился и делал всякие непотребства, – сказал Иг. – А сегодня я проснулся вот таким и теперь не знаю, что делать. Я не понимаю, во что я превращаюсь, и думал, что вы мне скажете, что теперь делать.

Несколько секунд отец Моулд смотрел на него с отвалившейся от удивления челюстью.

– Ну что же, мальчик, – сказал он наконец, – ты хочешь, чтобы я сказал, что тебе делать? Думаю, ты должен вернуться домой и повеситься. Это, пожалуй, будет самое лучшее и для тебя, и для твоей семьи – да, в общем-то, и для всех. В церковной кладовой есть хорошая веревка. Я бы сходил и принес ее тебе, если бы думал, что это подвигнет тебя в нужном направлении.

– Почему… – начал Иг и был вынужден прокашляться, прежде чем продолжил: – Почему вы хотите, чтобы я себя убил?

– Потому что ты убил Меррин Уильямс, и этот важный еврей, юрист твоего папаши, помог тебе уйти от ответственности. Такая хорошая Меррин Уильямс, я ее очень любил. Не шибко хороший каркас, но очень миленькая задница. Тебе полагалось сесть в тюрьму. Я хотел, чтобы ты сел в тюрьму. Сестра, последите за мной.

Он вытянулся на спине для очередной серии упражнений.

– Но послушайте, отец, я же этого не делал. Я ее не убивал.

– О, ты большой шутник, – сказал Моулд, кладя руки на штангу; сестра Беннет заняла позицию у него в головах скамейки. – Все же знают, что ты это сделал. Так что можешь смело убить заодно и себя. Все равно ты попадешь в ад.

– Я и так уже в аду.

Моулд хрюкнул, поднимая штангу, и снова ее опустил. Сестра Беннет смотрела на Ига.

– Я бы не осудила вас за самоубийство, – сказала она безо всяких предисловий. – Мне самой почти каждый день уже к обеду хочется себя убить. Я ненавижу, как люди на меня смотрят. Ненавижу лесбийские шуточки, которые они отпускают за моей спиной. Если ты не хочешь эту веревку из кладовки, она могла бы пригодиться мне.

Моулд поднял штангу и тяжело выдохнул.

– Я, – сказал он, – все время думаю о Меррин Уильямс. Особенно когда трахаю ее мамашу. Ты, наверное, не знаешь, но ее мамаша делает теперь для церкви уйму работы. Все буквально держится на ней. – Он помолчал и улыбнулся какой-то мысли. – Бедная женщина! Мы почти ежедневно молимся вместе. Чаще всего о твоей смерти.

– Вы… вы дали обет безбрачия, – сказал Иг.

– Безбрачие-хреначие. Я думаю, Господь рад уже тому, что я не кидаюсь на алтарных служек. Как мне видится, эта леди нуждается в утешении, и она уж точно не получит его от этого тюфяка-очкарика, за которым она замужем. Во всяком случае, нужного утешения.

– Я хочу быть какой-нибудь другой, – сказала сестра Беннет. – Я хочу убежать на свободу. Я хочу, чтобы я кому-нибудь нравилась. Игги, я когда-нибудь тебе нравилась?

– Ну… – смущенно сглотнул Иг. – Пожалуй, что да в каком-то смысле.

– Я хочу с кем-нибудь спать, – продолжила сестра Беннет так, словно он ничего не сказал. – Я хочу, чтобы кто-нибудь обнимал меня ночью в постели. Мне все равно, будет это мужчина или женщина. Мне все равно. Я больше не хочу быть одинокой. Я могу выписывать чеки от имени церкви. Иногда мне хочется снять все деньги с церковного счета и сбежать. Иногда мне этого очень хочется.

– Меня удивляет, – сказал Моулд, – что никто в нашем городе не подумал примерно наказать тебя за то, что ты сделал с Меррин Уильямс, чтобы ты своей шкурой почувствовал, что ты с ней сделал. Можно бы ожидать, что несколько неравнодушных граждан навестят тебя как-нибудь ночью и поведут прогуляться в лес. Прямо к тому дереву, где ты убил Меррин. Чтобы вздернуть тебя на нем. Если уж ты не хочешь вести себя прилично и повеситься сам, так надо сделать хотя бы это.

К своему собственному изумлению, Иг заметно расслабился, разжал кулаки, стал дышать ровнее. Моулд начал качать пресс. Иг поймал взгляд сестры Беннет и спросил:

– Так что же вас удерживает?

– От чего? – спросила сестра Беннет.

– От того, чтобы забрать все деньги и улизнуть.

– Бог, – сказала сестра Беннет. – Я люблю Бога.

– А что Он в жизни сделал для вас хорошего? – спросил ее Иг. – Сделал ли Он хотя бы, чтобы вам было не так больно, когда люди смеются за вашей спиной?

Или Он сделал, чтобы вам было больнее, потому что ради Него вы одиноки в мире? Сколько вам лет?

– Шестьдесят один.

– Шестьдесят один – это старость. Это почти слишком поздно. Почти. Вы можете позволить себе ждать хотя бы еще один день?

Сестра Беннет тронула свое горло, глаза ее тревожно расширились. Затем она сказала: «Я лучше пойду», повернулась и заспешила к лестнице.

Отец Моулд вроде даже и не заметил ее ухода. Теперь он сидел, положив руки на колени.

– Вы закончили упражнения? – спросил Иг.

– Остался еще один заход.

– Давайте я помогу, – сказал Иг, огибая скамейку.

Когда он подкатывал Моулду штангу, его пальцы коснулись пальцев Моулда, и Иг узнал, что, когда Моулду было двадцать, он и другие парни из хоккейной команды натянули лыжные маски, сели в машину и увязались за другой машиной, битком набитой парнями из «Нации ислама»[5], приехавшими в Сиракузы из Нью-Йорка поговорить о гражданских правах. Моулд и его дружки прижали этих ребят к обочине и погнали их бейсбольными битами в лес. Они поймали самого из них неповоротливого и раздробили ему ноги в восьми местах. Потребовалось целых два года, чтобы парень смог хотя бы ходить без костылей.

– Вы и мама Меррин – вы действительно молились о моей смерти?

– Более-менее, – пожал плечами Моулд. – Честно говоря, она чаще всего взывала к Богу, сидя на моем члене.

– А вы знаете, почему Он не поразил меня молнией? – спросил Иг. – Вы знаете, почему Он не откликнулся на ваши молитвы?

– Почему?

– Потому что Бога нет. Все ваши молитвы – это шепот в пустой комнате.

Моулд снова поднял штангу – с большими усилиями, – опустил ее и сказал:

– Брешешь ты как собака.

– Все это наглое вранье. Никого там никогда не было. Это вам бы стоило воспользоваться этой веревкой.

– Нет, – сказал Моулд. – Ты никогда меня к этому не принудишь. Я не хочу умирать. Я люблю свою жизнь.

Так что ясно. Он может заставить людей делать только то, чего они сами в глубине души хотят.

Моулд дико скривился, хрюкнул, но не смог больше поднять штангу. Иг отвернулся от скамейки и направился к лестнице.

– Эй! – крикнул Моулд. – Мне же тут нужна помощь.

Иг сунул руки в карманы и начал насвистывать «Когда святые маршируют»; впервые за все это утро у него поднялось настроение. За его спиной копошился и тяжело дышал Моулд, но Иг даже не оглянулся и быстро взбежал по лестнице.

У выхода в атриум его обогнала сестра Беннет; на ней были красные рейтузы и блузка без рукавов, разукрашенная ромашками; она даже успела причесаться. Заметив Ига, она чуть не уронила сумочку.

– Отбываете? – спросил ее Иг.

– У меня… у меня же нет машины, – сказала, запинаясь, сестра Беннет. – Я хотела взять церковную машину, но боюсь, что меня поймают.

– Вы же очищаете церковный счет. Что тут значит какая-то машина?

Она секунду смотрела на Ига, а потом наклонилась и поцеловала его в уголок рта. При прикосновении ее губ Иг узнал про ужасную ложь, сказанную ею матери в возрасте девяти лет, и про тот ужасный день, когда ее импульсивно поцеловал один из ее учеников, хорошенький шестнадцатилетний мальчишка по имени Бритт, и о тайной, полной отчаяния капитуляции всех ее духовных твердынь. Иг видел все это и понимал, и ему это было безразлично.

– Благослови тебя Господи, – сказала сестра Беннет.

Иг не мог не рассмеяться.

7

Теперь ему не оставалось ничего, кроме как съездить домой и повидаться с родителями. Он свернул к родительскому дому.

Тишина в машине делала Ига нервным и беспокойным. Он попробовал включить приемник, но звуки били его по нервам и были даже хуже тишины. Его родители жили в пятнадцати минутах езды за городом, и это оставляло ему слишком много времени, чтобы подумать. Он, в общем-то, знал, чего можно ожидать от них, знал еще с той ночи, которую провел в тюрьме, задержанный для допроса относительно изнасилования и убийства Меррин.

Следователь по фамилии Картер начал допрос с того, что положил перед ним ее фотографию. Позднее, когда Иг остался в камере один, этот снимок непрерывно стоял у него перед глазами. Белая Меррин лежала на спине на фоне побуревших листьев, ее ноги были сжаты, руки раскинуты, волосы рассыпались по земле. Ее лицо было темнее земли, рот полон листьев, из-под волос на скулу вытекала струйка крови. На ней все еще был его галстук, широкая полоска ткани скромно прикрывала грудь. Иг не мог изгнать эту картину из своего воображения. Она била ему по нервам, крутила схватками желудок, пока в какой-то момент – неизвестно когда, часов в камере не было – Иг не упал на колени перед унитазом из нержавейки и его не вырвало.

На следующий день он боялся встретиться с матерью. Он пережил худшую ночь в своей жизни, и нетрудно было догадаться, что и для нее это тоже была худшая ночь. Он никогда еще не попадал ни в какие неприятности. Она наверняка не могла уснуть, он представлял себе ее сидящей на кухне в ночной рубашке с чашкой остывшего травяного чая, с красными глазами и бледной как смерть. Отец тоже наверняка не спал, а сидел вместе с ней. Иг не был уверен, сидел ли отец, подобно ей, тихо как мышка, не видя никаких перспектив, кроме как ждать, или он, злой и возбужденный, расхаживал по кухне, рассказывая ей, что они теперь сделают, и как они все устроят, и на кого он завтра обрушится, как мешок долбаных шлакоблоков.

Иг заранее твердо решил не плакать при встрече с матерью, и он не плакал. И она тоже не плакала. Его мать подготовилась к этой встрече, как к обеду с членами попечительского совета, и ее узкое живое лицо светилось спокойствием. А вот отец, тот, похоже, недавно плакал. Деррик с трудом фокусировал взгляд, изо рта его дурно пахло.

– Не говори ни с кем, кроме адвоката, – сказала мать. Это были первые слова, сошедшие с ее губ. Она сказала: – Ничего не признавай.

– Ничего не признавай, – повторил отец, стиснул его в объятиях и начал плакать.

В паузах между всхлипываниями Деррик бормотал: «Мне все равно, что там случилось», и тут впервые Иг осознал: они верят, что он это сделал. Такая мысль даже у него не появлялась. Даже если бы он это сделал – даже если бы его поймали на месте преступления, – родители, казалось Игу, будут верить в его невиновность.

К вечеру Иг уже вышел из участка; глаза ему резал сильный косой свет октябрьского солнца. Ему не предъявили обвинений. Его так ни в чем и не обвинили. Но и не оправдали. Он до сегодняшнего дня считался «личностью, представляющей интерес».

На месте преступления были собраны улики, возможно, и образцы ДНК – Иг точно не знал, ведь полиция не разглашала подробностей, – и он всем своим сердцем надеялся, что, когда вещественные доказательства будут проанализированы, его очистят от всяких подозрений. Но в лаборатории штата, находившейся в Конкорде, случился пожар, и все образцы, собранные около тела Меррин, погибли. Эта новость ошарашила Ига, словно обухом по голове. Тут уж трудно было не стать суеверным, не решить, что против него сплотились темные силы. Это надо ж такое невезение! Единственной уцелевшей уликой был отпечаток чьей-то покрышки «Гудиер». Игов «Гремлин» был обут в «мяшлены». Но ничто из этого не являлось твердым указанием ни в одну, ни в другую сторону, и, если не было серьезных улик, что Иг совершил преступление, не было и ничего, что бы полностью освобождало его от подозрений. Его алиби – что он провел эту ночь в пьяном одиночестве, отключившись в своей машине на задах какой-то дурацкой пышечной, – даже ему самому казалось жалкой, отчаянной ложью.

В первые месяцы после этого события об Иге заботились, словно о ребенке, вернувшемся домой с тяжелым гриппом; родители старались помочь ему справиться с болезнью, кормя его куриным бульоном и снабжая книжками. Они буквально крались по собственному дому, словно боясь, что шум повседневной жизни может его побеспокоить. Было забавно, что они так о нем заботятся, хотя при этом считали возможным, что он жутко поступил с девушкой, которую и они тоже любили.

Но после того, как дело против Ига развалилось и непосредственная угроза исчезла, родители как-то отошли от него, убрались в свою скорлупу. Они любили Ига и готовы были защищать от обвинения в убийстве всеми доступными способами, но, похоже, были бы рады, если бы он ушел, когда стало окончательно ясно, что тюрьма ему не грозит.

Он прожил у них девять месяцев, но ни на секунду не задумался, когда Гленна предложила ему разделить ее квартплату пополам. После переезда к ней он встречался с родителями, только когда навещал их дома. Они не встречались в городе, чтобы перекусить, сходить в кино или магазин, и они никогда к нему не заходили. Случалось, что Иг, забегая в свой старый дом, узнавал, что отец в отъезде – во Франции на джазовом фестивале или в Лос-Анджелесе работает над саундтреком. Он никогда не знал отцовских планов заранее, и отец никогда не звонил ему сказать, что будет в отъезде.

Иг невинно болтал на крыльце со своей матерью о всякой ерунде. Когда Меррин убили, он как раз собирался ехать работать в Англию, но после того, что случилось, всем этим планам пришел конец. Он говорил матери, что хочет вернуться в университет, что написал заявление в Брауновский и Колумбийский. И он действительно их написал, они лежали на микроволновке в квартире Гленны. Одно из них использовалось в качестве бумажной тарелки для пиццы, а другое было сплошь испятнано коричневыми серпиками от кофейной чашки. Мать охотно ему подыгрывала, одобряя и ободряя, и никогда не задавала неудобных вопросов, вроде когда же его вызовут на собеседование или собирается ли он подыскать себе какую-нибудь работу, чтобы не сидеть без дела до поступления. Ни один из них не хотел нарушать хрупкую иллюзию, что все возвращается в нормальное русло, что у Ига все еще впереди, что его жизнь продолжится.

При своих нерегулярных набегах на дом он чувствовал себя относительно легко только с Верой, своей бабушкой, жившей там же. Он не был уверен даже в том, помнит ли она, что его когда-то арестовывали по подозрению в сексуальном убийстве. По большей части она сидела в инвалидном кресле, операция по замене тазобедренного сустава как-то ей не очень помогла. Иг возил ее прогуляться по усыпанной гравием дорожке через лес к северу от родительского дома, к тому месту, откуда открывался вид на Королевину кручу – высокий скалистый обрыв, с которого прыгали дельтапланеристы. Теплыми ветреными июльскими днями их набиралось человек пять-шесть; они катались на восходящих потоках, далекие ярко раскрашенные воздушные змеи, носящиеся в воздухе. Когда Иг был со своей бабушкой и они смотрели на дельтапланеристов, бросающих вызов свежему ветру, он почти чувствовал себя тем человеком, которым был до смерти Меррин, человеком со щедрой душой, любившим запах вольного воздуха.

Взъезжая по склону к дому, он сразу увидел Веру во дворе, во всегдашнем инвалидном кресле, с кружкой охлажденного чая на откидном столике. Ее голова свисала под немыслимым углом, она сладко спала, дремала на солнце. Мать Ига находилась где-то рядом – на траве был расстелен помятый плед. Солнце светило в кружку с чаем и превращало ее ободок в сияющий обруч, в серебряный нимб. До невозможности мирная сцена, но как только Иг заглушил машину, его желудок начал протестовать. Это было вроде как в церкви. Теперь ему не хотелось выходить из машины. Он боялся встретиться с людьми, к которым приехал.

И все-таки он вышел. Деваться было некуда.

У края проезда был припаркован черный «Мерседес» с номерными знаками Аламо. Арендованная машина Терри. Иг предложил встретить его в аэропорту, но Терри сказал, что нет никакого смысла, он прилетает поздно и вообще хочет иметь собственную машину, так что лучше встретиться завтра. Вот Иг и пошел вместо этого с Гленной и в конце концов напился и оказался в одиночестве в старой литейной.

Из всех членов своего семейства меньше всего Иг боялся встретиться с Терри. В чем бы там Терри ни признавался, какие бы постыдные тайны ни таил, Иг был всегда готов ему простить. Он считал это своим долгом. Может быть, в каком-то смысле он приехал сюда именно для встречи с Терри. Когда Иг был в самой худшей беде, заявления Терри появлялись в газетах ежедневно, заявления, что все это дело против его брата – чистейшая липа, шито белыми нитками, что его брат абсолютно неспособен сделать хоть что-нибудь плохое тому, кого он любит. Иг думал, что если кто-нибудь и может сейчас ему помочь, так это только Терри.

Иг тихо подошел к Вере. Мать оставила ее повернутой лицом к длинному травянистому склону, спускавшемуся к старой бревенчатой ограде внизу холма. Ухо Веры было прижато к плечу, глаза закрыты, она тихо посапывала. От этой мирной картины напряжение немного оставило Ига. Ему не придется с ней беседовать, во всяком случае, не придется слушать о ее тайных, самых жутких порывах. Он смотрел на ее старое морщинистое лицо, ощущая почти болезненную нежность, вспоминая, как они с ней проводили вместе утреннее время за чаем с булочками, намазанными арахисовым маслом, пока по телевизору шла «Верная цена». Ее волосы были собраны на затылке, но кое-где выбивались из-под заколок, так что по щекам рассыпались длинные пряди цвета лунного сияния. Иг ласково взял ее за руку – на мгновение забыв, чем чревато прикосновение.

И тут же узнал, что у нее нет особых трудностей с суставами, но она любит, чтобы ее сюда привозили в кресле и исполняли все ее капризы. Ей было восемьдесят лет, что давало определенные права. Ей особенно нравилось понукать своей дочерью, которая считала, что ее говно не воняет, потому что она достаточно богата, чтобы подтираться двадцатками, понукать женой этого бывшего и мамашей этой пустышки из шоу-бизнеса и растленного сексуального убийцы. И все же Вера считала, что это всяко лучше, чем то, чем была Лидия, грошовая проститутка, которой удалось захомутать мелкую знаменитость, имевшую сопливо-сентиментальный уклон. Веру до сих пор удивляло, что ее дочь вернулась после нескольких лет, проведенных в Лас-Вегасе, с мужем и сумочкой, полной кредитных карточек, а не с десятью годами каталажки и неизлечимой венерической болезнью. Вера про себя считала, что Иг прекрасно знал, кем была его мать – грошовой шлюхой, – и что это породило в нем патологическую ненависть к женщинам и стало истинной причиной, почему он изнасиловал и убил Меррин Уильямс. Эти штуки, они всегда фрейдистские. А говоря об этой Уильямсовой девице, та была явной охотницей за богатством, с первого дня крутила жопкой, лишь бы получить обручальное кольцо и деньги Иговой семьи. По мнению Веры, сама Меррин Уильямс в ее коротких юбчонках и туго обтягивающих топах не слишком отличалась от проститутки.

Иг отпустил ее руку, словно голый провод, дернувший его тысячью вольт, вскрикнул и, запинаясь, попятился. Его бабушка зашевелилась и приоткрыла один глаз.

– О! – сказала она. – Ты.

– Извини, пожалуйста. Я не хотел тебя будить.

– И очень жаль, что разбудил. Я хотела спать. Во сне я счастливее. Или ты думаешь, я хотела видеть тебя?

Иг почувствовал, как в его груди собирается холодок. Бабушка отвернула от него лицо.

– Когда я смотрю на тебя, мне хочется умереть.

– Правда? – спросил Иг.

– Я не могу встречаться с подругами, я не могу ходить в церковь, все на меня пялятся. Все они знают, что ты сделал. Из-за этого мне хочется умереть. А затем ты приезжаешь сюда и вывозишь меня на прогулку. Я ненавижу эти прогулки, потому что люди видят нас вместе. Ты себе даже не представляешь, как это трудно – притворяться, что я тебя не ненавижу. Я всегда считала, что с тобой что-то не так. Как шумно ты дышишь, когда куда-нибудь пробежался. Ты всегда дышал ртом, как собака, особенно в присутствии хорошеньких девочек. И ты всегда был тупой. Гораздо тупее своего брата. Я пыталась сказать об этом Лидии. Я говорила ей не знаю сколько раз, что с тобой что-то не так. Но она не хотела меня слушать, и посмотри, чем все это кончилось. Нам придется теперь с этим жить.

Вера закрыла глаза ладонью, ее подбородок задрожал. Тихо пятясь, Иг услышал, как она начала всхлипывать.

Иг миновал крыльцо и через открытую дверь вошел в пещерную тьму прихожей. У него мелькнула мысль пойти в свою старую спальню и полежать. Ему хотелось уделить какое-то время самому себе, побыть в прохладной полутьме, в окружении концертных постеров и детских книг. Но затем, проходя мимо кабинета матери, он услышал шорох перекладываемых бумаг и машинально развернулся, чтобы взглянуть на нее.

Его мать склонилась над письменным столом, водя пальцем по каким-то бумагам, время от времени выхватывая одну из них и кладя ее в кожаную папку. Когда она вот так наклонялась, ее юбка в полоску туго обтягивала ягодицы. Отец познакомился с ней, когда она танцевала в Вегасе, и у нее до сих пор сохранился упругий кордебалетный зад. Игу снова вспомнилось то, что он ненароком узнал из Вериной головы, бабушкину святую уверенность, что Лидия была шлюхой и даже хуже, но тут же отбросил все это как сенильную фантазию. Его мать служила в Совете Нью-Гэмпшира по делам искусства и читала русские романы, и даже когда она танцевала в Вегасе, то по крайней мере прикрывала некоторые места страусиными перьями.

Когда Лидия заметила Ига, смотревшего на нее с порога, ее папка соскользнула с колена. Она ее поймала, но было уже поздно, бумаги веером рассыпались по полу. Некоторые из них закачались в воздухе в бесцельной, неторопливой манере снежинок, и Иг снова подумал о дельтапланеристах. Иногда люди прыгали с Королевиной кручи и без всяких крыльев. Это место облюбовали самоубийцы. Может быть, стоит и ему туда съездить.

– Игги, – сказала мать, – я не знала, что ты сегодня придешь.

– Я знаю. Я тут все ездил туда-сюда. Я не знаю, куда мне податься. Это утро стало настоящим адом.

– Бедный мой мальчик, – сказала Лидия. Ее лоб сочувственно наморщился.

Иг уже очень давно не видел на лицах людей сочувственного выражения и так хотел хоть чьего-нибудь сочувствия, что, встретив его, как-то сразу обмяк.

– Мама, со мной происходит нечто ужасное, – сказал он срывающимся голосом.

Впервые за все это утро он был близок к тому, чтобы расплакаться.

– Бедный мой мальчик, – повторила мать. – Ну почему ты не мог пойти к кому-нибудь другому?

– Извини?

– Я не хочу больше слышать о твоих проблемах.

Жгучее ощущение в его глазах слабело, порыв заплакать стихал так же быстро, как и пришел. Рога запульсировали саднящей болью, даже не совсем неприятной.

– Я вляпался в неприятности.

– Я не желаю этого слушать. Не хочу этого знать.

Мать присела на корточки, собирая свои бумаги и засовывая их в папку.

– Мама, – сказал Иг.

– Когда ты говоришь, мне хочется петь! – крикнула она и закрыла уши ладонями. – Лалала-ла-ла-ла! Я не хочу слушать. Я хочу задержать дыхание, пока ты не уйдешь.

Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Ее щеки надулись.

Иг пересек комнату и опустился на корточки в таком месте, где ей не приходилось на него смотреть. Она так и сидела, закрыв ладонями уши и плотно сжав губы. Иг взял ее папку и стал запихивать в нее бумаги.

– И вот так, значит, ты всегда себя чувствуешь, когда видишь меня?

Лидия яростно закивала, ее глаза блестели.

– Ты только не задохнись, мамочка.

Мать взирала на него еще секунду, а затем открыла рот и глубоко, с присвистом вздохнула. Она молча наблюдала, как он кладет ее бумаги в ее папку.

Когда она снова заговорила, голос ее был тихий и визгливый, слова сыпались очень быстро, собираясь в подобие цепочек.

– Я хочу написать тебе письмо, очень милое письмо очень хорошим почерком на своей специальной бумаге, чтобы сказать тебе, как мы с папой тебя любим и как нам жаль, что ты несчастлив, и как для всех было бы лучше, чтобы ты просто ушел.

Иг засунул последнюю бумагу в папку и уселся на корточки, держа ее на коленях.

– Ушел – куда?

– Ведь ты же вроде хотел отправиться автостопом на Аляску?

– Вместе с Меррин.

– Или посмотреть Вену?

– Вместе с Меррин.

– Или учиться китайскому? В Пекине?

– Мы с Меррин говорили, не поехать ли во Вьетнам преподавать английский. Но я не думаю, чтобы мы и вправду так сделали.

– Мне все равно, куда ты направишься, лишь бы только не видеть тебя каждую неделю. Лишь бы только не слышать, как ты говоришь о себе, словно все в полном порядке, потому что ничто не в порядке и никогда уже не будет в порядке. Видеть тебя для меня сплошное несчастье. А я просто хочу снова стать счастливой.

Иг отдал ей папку.

– Я не хочу, чтобы ты больше был моим ребенком, – сказала Лидия. – Это слишком тяжело. Я хочу, чтоб у меня был один Терри.

Иг наклонился и чмокнул ее в щеку. И когда он это сделал, то увидел, как она тихо ненавидела его все эти годы за то, что у нее из-за него рубцы на животе. Он лично изувечил ее фигуру, а ведь та была хоть на разворот «Плейбоя». Терри был хорошим, внимательным мальчиком и оставил неповрежденными ее фигуру и кожу, а Иг все на хрен изуродовал. Однажды в Вегасе ей предложили пять косых за единственную ночь с каким-то нефтяным шейхом; конечно, тогда детей у нее еще не было. Вот это были денечки. Самые легкие деньги в ее жизни.

– Уж и не знаю, почему я говорю тебе все это, – сказала Лидия. – Я сама себя ненавижу. Я никогда не была хорошей матерью. – Затем она, похоже, осознала, что ее поцеловали, тронула свою щеку, провела по ней ладонью. Она смаргивала слезы, но когда осознала поцелуй, то улыбнулась. – Ты меня поцеловал. Ты думаешь… ты думаешь сейчас уйти?

В ее голосе дрожала надежда.

– Меня здесь и не было, – сказал Иг.

8

Вернувшись в прихожую, Иг взглянул через дверь, выходившую на крыльцо, на залитый солнцем внешний мир и подумал, что надо, пожалуй, смываться, смываться поскорее, пока не наткнулся на кого-нибудь еще, на отца или брата. Он уже передумал встречаться с Терри, решил обойтись по возможности без этого. После всего, что ему наговорила мать, Иг уже не хотел подвергать испытаниям свою любовь еще к кому-нибудь.

И все же он не покинул дом через парадную дверь, повернулся и начал взбираться по лестнице. Если уж он здесь, то можно хотя бы заглянуть в свою комнату и посмотреть, не стоит ли чего-нибудь оттуда забрать, уходя из дома. Уходя куда? Он еще не знал. Но в нем не было и уверенности, что он когда-нибудь сюда вернется.

Под ногами у Ига столетние ступени скрипели и бормотали. Как только он ступил на последнюю из них, правая дверь, выходившая в коридор, распахнулась, и из нее высунулся отец. Иг видел такую картину уже сотни раз. Его отец был очень любопытен и не мог пропустить, чтобы кто-нибудь поднялся по лестнице, не взглянув, кто же это.

– О! – сказал он. – Иг. А я подумал, что это… – Фраза как-то сама собой заглохла.

Его взгляд переместился с Иговых глаз на рога. Отец стоял босиком в белой майке и полосатых подтяжках.

– Ты просто скажи мне, – сказал Иг. – Это глава, где ты говоришь мне нечто ужасное, что хотел сохранить в тайне. Возможно, что-то насчет меня. Так скажи, и не будем больше об этом.

– Я хотел притвориться, что занят в своем кабинете важными делами, чтобы не пришлось с тобой говорить.

– Для начала неплохо.

– Встречаться с тобой мне очень тяжело.

– Понятно. Мы только что говорили об этом с мамашей.

– Я все думаю о Меррин. О том, какая она была хорошая девочка. Я же любил ее, в некотором роде. И завидовал тебе. Я никогда не любил никого так, как вы с ней любили друг друга. И уж конечно, не твою мать – мелкую шлюху со сдвигом на статусе. Худшая ошибка, какую я когда-либо сделал. Все плохое, что было в моей жизни, произошло из-за этого брака. Но Меррин… Она же была чудесная. Нельзя было слышать, как она смеется, чтобы самому не улыбнуться. Когда я думаю, как ты ее оттрахал и убил, меня начинает рвать.

– Я ее не убивал, – выговорил Иг пересохшим ртом.

– И хуже всего, – продолжил Деррик Перриш, – что она была моим другом и заботилась обо мне, а я помог тебе уйти безнаказанным.

Иг воззрился на него в полном недоумении.

– Это все мужик, который заведует криминалистической лабораторией, Джин Ли. Его сын умер несколько лет тому назад, но перед тем я помог ему достать билеты на Пола Маккартни и устроил, что Джин и его сын встретились с Полом за кулисами и всякое прочее. Когда тебя арестовали, Джин сразу со мной связался. Он спросил меня, ты ли это сделал, и я сказал, что не могу ему дать честного ответа. Через два дня случился этот пожар в Конкорде, в лаборатории штата. Конечно, Джин там не начальник, он работает в Манчестере, но я всегда считал…

Ига буквально вывернуло наизнанку. Если бы улики, собранные на месте преступления, не были уничтожены, скорее всего, они помогли бы установить его невиновность. Но они исчезли в дыму и пламени, как и надежды, гнездившиеся в сердце Ига, как все хорошее в его жизни. Иногда в приступах мании преследования он представлял себе некий сложный заговор, тайно составленный с единственной целью – его погубить. И он был почти прав: тут действительно работали тайные силы, только это был сговор людей, пожелавших его защитить.

– Как ты мог это сделать? Как ты мог быть таким дураком? – спросил, задыхаясь, Иг; сейчас он был на грани ненависти к отцу.

– Вот и я то же самое себя спрашиваю. Каждый день. Конечно же, когда весь мир бросается на твоих детей с ножами, ты обязан их заслонить. Это каждому понятно. Но здесь-то… Здесь Меррин тоже была одним из моих детей. Она десять лет ежедневно бывала в нашем доме. Она мне доверяла. Я покупал ей попкорн в кино, ходил посмотреть, когда она играла в лакросс[6], играл с ней в криббидж[7], и она была просто прелесть и любила тебя, а ты вышиб ей долбаные мозги. Покрывать тебя было совершенно неправильно, не тот это случай. Ты должен был отправиться в тюрягу. Когда я вижу тебя в доме, мне хочется дать тебе по морде, чтобы сбить это глупое выражение с твоего глупого лица. Вроде как тебе не о чем жалеть. Убил – и вышел сухим из воды. В самом буквальном смысле. И меня еще в это дело втянул. Из-за тебя я все время чувствую себя грязным. Мне хочется помыться, оттереть себя стальной мочалкой. Когда ты говоришь со мной, по мне начинают бегать мурашки. Ну как ты мог с ней такое сделать? Она была одним из лучших людей, каких я когда-либо знал. И наверняка самым любимым человеком.

– И моим тоже, – согласился Иг.

– Я хочу вернуться в свой кабинет, – сказал отец. Он тяжело дышал открытым ртом. – Когда я тебя вижу, мне хочется спрятаться. В свой кабинет. В Лас-Вегас. Или в Париж. Куда угодно. Я хочу уйти и никогда не возвращаться.

– И ты действительно думаешь, что я ее убил. А ты никогда не задумывался: вдруг улики, которые ты сказал Джину сжечь, могли меня спасти? Сколько раз я тебе говорил, что не делал этого, так неужели тебе ни разу не подумалось: а может быть, просто может быть, я ни в чем не виноват?

Отец молча на него воззрился, немного сбитый с толку, а затем сказал:

– Нет, такого я не думал. Правду говоря, меня удивляло, что ты не сделал с ней что-нибудь еще раньше. Я всегда считал, что ты мелкий говеный извращенец.

9

Иг стоял в дверях своей спальни и все не входил, не ложился, как было задумано. Его голову снова саднило – виски, у оснований рогов. Было такое чувство, словно за ними нарастает давление. На краю его поля зрения, в такт ударам пульса мелькала непроглядная тьма.

Ему хотелось отдохнуть, хотелось больше всего остального, и не хотелось больше никакого сумасшествия. Он хотел ощутить на лбу чью-нибудь прохладную руку. Он хотел, чтобы Меррин вернулась, хотел плакать, зарыв лицо в ее колени, и чтобы ее пальцы гладили его по затылку. Любые его мысли о мире и спокойствии были связаны с ней, она входила обязательной частью во все его мирные воспоминания. Ветреный июльский день, они лежат в траве над рекой. Дождливый октябрь, они с ней пьют сидр в ее комнате, плотно прижавшись друг к другу под вязаным покрывалом, холодный нос Меррин прикасается к его уху.

Иг окинул взглядом комнату, осмысляя обломки жизни, прожитой им здесь. Из-под кровати высовывался старый футляр трубы, он вытащил его и положил на матрас. Внутри лежала серебристая труба. Она заметно потемнела, клапаны стерлись, словно трубой активно пользовались.

Как оно, собственно, и было. Даже когда Иг узнал, что слабые легкие никогда не позволят ему играть на трубе, он по причинам, уже непонятным ему самому, продолжал репетировать. После того как родители отсылали его в постель, он играл в темноте, под одеялом, летая пальцами по клапанам. Он играл Майлза Дэвиса, Уинтона Марсалиса и Луиса Армстронга. Но музыка звучала только в его голове; когда он прикладывал мундштук ко рту, то не решался дуть из страха, что накатит волна головокружения и замелькает черная метель. Это казалось теперь бессмысленной тратой времени, все эти тренировки, заранее обреченные не дать никакого результата.

В приступе неожиданной ярости он вытряхнул содержимое футляра на пол: маленькие трубки, масло для клапанов, запасной мундштук и все прочее. Последнее, что ему попалось под руку, была сурдина «Том Краун», похожая на большую рождественскую игрушку из полированной меди. Он хотел швырнуть ее через комнату, даже замахнулся уже, но пальцы его не разжались, не выпустили сурдину. Это была очень красивая металлическая игрушка, но он удержал ее не поэтому. Он и сам не мог понять, почему он ее удержал.

«Тома Крауна» засовываешь в раструб трубы, чтобы приглушить громкость; при правильном использовании звук получается непристойный, похотливый. Иг глядел на сурдину и хмурился, ощущая, как что-то тревожит его сознание. Это не было сложившейся мыслью, еще не было. Это не было даже половинкой мысли – так, мимолетная смутная догадка. Что-то насчет труб и рогов, что-то насчет того, как на них играют.

В конце концов Иг отложил сурдину в сторону и снова обратился к футляру. Он вырвал из него пенопластовую подкладку, положил свежую смену одежды и начал искать свой паспорт. Не потому, что собирался уехать из страны, а потому, что хотел взять с собой все важное, чтобы никогда не пришлось возвращаться.

Его паспорт был засунут в роскошную Библию, лежавшую в верхнем ящике комода, перевод короля Иакова, в белой коже со словами Иисуса, напечатанными золотом. Терри называл эту книгу его Библией Нила Даймонда[8]; Иг выиграл ее ребенком в библейскую «викторину навыворот» в воскресной школе: когда давались ответы из Библии, Иг всегда угадывал правильные вопросы. Иг вынул из книги свой паспорт и ненадолго замер, глядя на колонку точек и черточек, накорябанную карандашом на форзаце. Это была азбука Морзе; Иг сам вписал ее в Библию Нила Даймонда десять с лишним лет тому назад. Он когда-то решил, что Меррин послала ему сообщение азбукой Морзе, и потратил целых две недели, составляя аналогичный ответ. Получившийся у него ответ был все еще записан тут цепочкой точек и черточек, его любимая молитва в этой книге.

Он покачал Библию в руке и тоже забросил ее в футляр. Что-то там все-таки должно было быть, какие-нибудь полезные подсказки для его положения, некое гомеопатическое средство, которое может пригодиться при прямом столкновении с дьяволом.

Нужно было сматываться, пока не попался кто-нибудь еще, однако, спустившись по лестнице, Иг заметил, как сухо и липко у него во рту, как больно ему глотать. Он свернул на кухню и попил из-под крана. Составил ладони лодочкой и плеснул воду себе на лицо, а затем окунул лицо в воду и отряхнулся по-собачьи. Вытерся досуха посудным полотенцем, с наслаждением ощущая его грубое прикосновение к оглушенной холодной водой коже. В конце концов Иг откинул полотенце, повернулся и увидел своего брата.

10

Терри привалился к стене, сразу же у входа. Вид у него был довольно аховый – возможно, последствия дальнего перелета. Ему пора было побриться, глаза воспалились, как это бывало при аллергии. Терри страдал аллергией ко всему: цветочной пыльце, арахисовому маслу; однажды он чуть не умер от укуса пчелы. Прекрасная шелковая рубашка и твидовые штаны болтались на нем, как на вешалке, словно он неожиданно скинул вес.

Братья смотрели друг на друга. Иг и Терри не бывали в одной и той же комнате с того уикенда, когда убили Меррин, и тогда Терри выглядел не многим лучше: запинался и путался в словах из-за жалости к ней, а заодно и к Игу. Вскоре после этого Терри улетел на Западное побережье – якобы для репетиций, хотя Иг подозревал, что его вызвали для поправки ситуации администраторы «Фокса», – и так с того времени не возвращался. Терри не слишком-то любил Гидеон даже и до убийства.

– Я не знал, что ты здесь, – сказал Терри. – Я не слышал, как ты вошел. Ты что, отрастил рога? Пока я был в отъезде?

– Я решил, что самое время поменять имидж. Нравятся?

Терри помотал головой.

– Я хочу кое-что тебе сказать, – сказал он, и его кадык несколько раз дернулся вверх-вниз.

– Много вас таких.

– Я хочу кое-что тебе сказать, но я не хочу тебе это говорить. Я боюсь.

– Давай сыпь все сразу. Возможно, все не так уж и плохо. Вряд ли что-нибудь из того, что ты можешь мне сказать, слишком уж меня взволнует. Мама только что сказала, что не хотела бы никогда больше меня видеть. А папа хочет, чтобы меня посадили в тюрьму пожизненно.

– Не может быть.

– Очень даже может.

– О Иг! – сказал Терри, и глаза его наполнились слезами. – Я очень виноват. Во всем. В том, как для тебя обернулось дело. Я знаю, что ты очень ее любил. Знаешь, а я ведь тоже ее любил. Меррин. Она была потрясающая девчонка.

Иг кивнул.

– Я хочу, чтобы ты знал… – сказал Терри и запнулся.

– Давай, давай, – подбодрил его Иг.

– Я ее не убивал.

Иг молча воззрился на брата, в груди у него закололо. Мысль, что Терри изнасиловал Меррин, а потом убил, никогда не приходила ему в голову, принадлежала к области невозможного.

– Конечно же, нет, – сказал Иг.

– Я любил вас двоих и желал вам счастья. Я никогда бы не сделал ей ничего плохого.

– Знаю, – сказал Иг.

– Если бы мне только в голову пришло, что Ли Турно ее убьет, я бы постарался ему помешать, – сказал Терри. – Я думал, что Ли ее друг. Мне очень хотелось тебе рассказать, но Ли принудил меня к молчанию. Принудил.

– ИИИИИИИИИИ! – закричал Иг.

– Он ужасен, Иг, – сказал Терри – Ты его просто не знаешь. Ты думаешь, что знаешь, но не имеешь никакого представления.

– ИИИИИИИИИИ! – продолжал Иг.

– Ли подставил и тебя и меня. Я с того времени как в аду, – сказал Терри.

Иг выскочил в коридор, пробежал в полумраке к парадной двери, вылетел в ослепительное сияние дня с глазами, полными слез, не попал ногой на ступеньку и свалился во двор. Плача и задыхаясь, он кое-как поднялся. При падении Иг выронил футляр от трубы – он даже и не осознавал, что тот еще при нем, – и теперь подобрал его с травы.

Он бросился через лужайку, почти не понимая, куда направляется. Уголки его глаз были мокрыми, и он подумал, что плачет, но когда тронул лицо пальцами, на пальцах оказалась кровь. Он поднял руки к рогам. Кончики рогов продырявили кожу, и по лицу его стекала кровь. Он ощущал в рогах размеренную пульсацию, и, хотя виски сильно саднило, от них исходило нервное ощущение, чем-то сходное с оргазмом. Он побежал, спотыкаясь, вперед, испуская поток проклятий и непристойностей. Он ненавидел то, как трудно ему дышать, ненавидел липкую кровь на щеках и руках, ненавидел слишком уж яркое синее небо, ненавидел свой собственный запах, ненавидел, ненавидел, ненавидел.

Заблудившись в своих собственных мыслях, он не видел Вериной каталки, пока чуть в нее не врезался. Он остановился буквально в шаге от бабушки и уставился на нее. Она снова задремала и тихонько похрапывала. Она слегка улыбалась, словно какой-то приятной мысли, и ее мирное счастливое лицо привело Ига в полнейшую ярость. Он ударил ногой по тормозу коляски и с силой ее толкнул.

– Сука, – сказал он вслед коляске, покатившейся по склону.

Вера приподняла голову с плеча, положила ее обратно, снова подняла и слабо пошевелилась. Каталка летела по зеленой ухоженной траве, ударилась одним колесом о булыжник, перескочила его и помчалась дальше, а Иг вспомнил себя пятнадцатилетнего и спуск на магазинной тележке по тропе Ивела Нивела[9], ставший, если разобраться, поворотной точкой всей его жизни. Он что, летел так же быстро? Ничего себе – как каталка набирает скорость, как жизнь человека набирает скорость, как эта жизнь становится пулей, нацеленной в конечную мишень, пулей, которую не замедлить и не сбить с пути, и здесь, подобно той же пуле, не знаешь, обо что ударишься, да и вообще ничего не знаешь, кроме свиста воздуха и удара. Вера ударилась внизу о забор со скоростью миль сорок.

Когда Иг подошел к машине, он уже снова дышал легко, стесненное ощущение в груди прошло так же быстро, как и появилось. Воздух пах свежей травой, нагретой августовским солнцем, и зеленью листьев. Иг не знал, куда он дальше пойдет, знал только, что уходит. За его спиной проскользнул болотный уж, черно-белый и влажный с виду. К нему присоединился второй, затем третий, он их не замечал.

Сев за баранку «Гремлина», Иг начал посвистывать. Это действительно был хороший день. Он развернул «Гремлин» на подъездной дорожке и начал спускаться с холма. Шоссе его терпеливо ждало, в том самом месте, где он его оставил.

Загрузка...