Рожденные сфинксами

2 САД ДЛЯ ЦАРИЦЫ

* * *

Вот и вывели меня на чистую воду…

Вот и повели меня по чистой воде…

И плывет она по раннему снегу

и чужие следы собирает,

на чужое тепло зарится…

Никогда не говори ей: «Нет!»

Никогда!

Она этого не прощает.

Она идет по раннему снегу,

лишь себя за собой оставляя

и не трогаясь с места собою.

Все следы в нее впадают, как реки...

Все чужое тянется к ней глазами,

все бездомное ищет приюта,

все безлюбое ловит губами...

Ну, а снег все идет собою,

лишь себя за собой оставляя,

и из сада не может выйти,

где идет она

на три шага

собственную тень обгоняя,

сад протаивая черной лилией...

И никто ее не увидит,

и следов уже не осталось,

и чужое скулит глазами

в ее лоне все глубже, глубже,

чтоб всмотреться из черного сада,

где идет она просыпаться

в белой комнате утром поздним

на чистой воде... на чистой воде...

* * *

Он приходит - ни в полдень, ни полночью

между узкою тенью и радостью,

он проходит сквозь стены выдоха -

этот плющ по решетке вьющийся,

этот хмель тихим шагом вкрадчивым,

этот тирс, посох твой скрывающий...

Ты сняла одежды, царица,

чтоб себя утаить -

я знаю.

Ты впустила его, царица,

чтоб себя не раскрыть -

я знаю.

(Темный сад есть тому свидетель!)

Ты искусно лицо скрывала

в поцелуях его, царица.

Ты свое золотое имя

до зари защищала в ласках,

чтоб навеки пребыло в тайне,

о, твое золотое имя.

Темный сад есть тому свидетель -

ты невинна теперь царица!

Ты сокрыла себя той ночью!

Кто в вину тебе то поставит,

пусть приходит - ни в полдень, ни полночью

между узкою тенью и радостью...

* * *

Царице полночью не спится,

Она прядет на прялке птицу.

И сад проснувшийся февральский

все рвется, путается в прялке...

Набухли почки, звуки, краски,

и под парчой соски набрякли.

Царице полночью не спится -

она прядет на прялке лица,

и сад проснувшийся царицын

все длится, длится, голубится...

И вглубь, и ввысь поет драконом,

и вглубь, и ввысь клубится косо

от корневища, над которым

и тьма, и свет совьются в кольца,

плывя по кругу и спирально,

как будто чаши на пирах, но...

Царице полночью не спится -

она прядет мои страницы,

где свет и тьма в горячей взвеси

семи глубинных поднебесий...

Сама собой поется прялка,

сама собой прядется птица...

Одежды белые спирально

скользят с полуденной царицы.

И сад запущенный -

павлином

косится

зимним

черно-белым...

Царица спит. Она невинна.

Она прядет на прялке тело.

* * *

И пространство из тихого сердца растет,

словно долгий тростник,

и шуршащий, и полый

изнутри...

Мы одни

изнутри и извне

в тишине

наших уст, наших глаз, наших душ...

Этот сад -

сад сплетения рук,

сад сплетения ног

и полночной тропы,

уводящей за вздох,

за черту...

Нет пространства -

расстаться.

Лишь разнимешь объятья - и снова

почти запредел.

Нет пространства иного,

чем сад наших тел,

что взрастила душа

и ушла...

Только яблоки катятся вслед ей из сада,

настигая, сбивая с пути.

А куда ей идти?

Возвращайся ты в сад наших тел,

изумленная нашей любовью душа.

Посмотри-ка, луна уж взошла.

Посмотри-ка, уж ангел взлетел...

* * *

Здесь, в этом доме придорожном,

корнями львиными поросшем

и на себе взрастившем рай...

Здесь, в этом доме окаянном,

насквозь прожженном соловьями,

открыл охоту вечный май.

И вот поныне, посегодня

за соловьем идет погоня

во мне - до самых тайных тайн -

срывая все, вздымая локти,

за соловьем - все рвутся когти

сквозь онемевшую гортань.

А он - насквозь -

навылет -

бьющий,

вдоль позвоночника поющий,

вдоль горла - падающий...

вверх!

Вдоль сердца - падающий...

мимо!

И в твердой одури жасмина

вдруг цепенеющий, как грех.

А тени всех крылатых кошек

холодным пламенем по коже -

вокруг и между, и насквозь -

в погоне за последним стоном!..

Здесь, в этом тереме сосновом,

скрипящем, как земная ось,

здесь наша страсть над миром целым

кружила кошкой очумелой

на всех двенадцати крылах,

и по ступеням деревянным

несла в подарок соловья нам

в кровавых стиснутых зубах.

* * *

Никто не ведает в доме

бездны такой напасти!

Жгучую, словно огонь, мне

нить повяжи на запястье.

И больше не озирайся -

мимо иди, мимо!

Знай, что и в кущах райских

корни горят у жасмина!

Там, где лежали двое

навзничь, ничком и настежь... -

на небесах, на воле

в солнечное ненастье.

Ад - это все воочью,

Рай - это все едино!

Если и днем, и ночью

корни горят у жасмина.

* * *

А в этот птичий перелет

я вовсе голову теряла,

когда из недр лесных болот

всплывали яблоки багряно.

И это был тот верный знак,

которого ждала охота.

Пускали по ветру собак

на след горячий небосвода.

И трудно было на лету

мне различить любовь и травлю.

А свора гончих шла по льду,

по облакам, по разнотравью.

Уже густой знобящий дых

мне бил в затылок, словно ветер.

Уже казалось, что без них

мне не прожить на этом свете.

Уже пора лететь назад,

навстречу, так неотвратимо.

Уже теперь скажу я: «Брат!»

Но ни врагам, ни побратимам

На всю шальную высоту

вновь не достало, видно, пыла...

А и всего-то надо было -

сложить лишь крылья на лету -

на встречу ту...

ДЕТСКАЯ ЛЕГЕНДА

Из каждого дерева я выходила

Навстречу тебе - и на свете была

Я лишь потому, что по-детски любила,

По-детски светила, по-детски спала.

Я знала, что рыбы и птицы, и звери

Живут, не читая возвышенных книг,

А просто выходят к тебе из деревьев,

И морды кладут на колени, доверясь,

И ты про меня вопрошаешь у них:

Довольно ли ей безысходно и больно,

Довольно ли ей от беды хорошо?

Всё так ли печалится рифмой глагольной?

Всё так ли на дереве дует в рожок?

Тогда отвечают печальные звери,

Они отвечают почти что навзрыд:

Она не выходит уже из деревьев,

А в маленькой капельной трепетной сфере

Ребёночек твой неродившийся спит.

По свету разносятся мифы и песни

О том, нерождённом твоём дурачке,

Покуда витает он, будто бы в бездне,

В бездонном её безысходном зрачке.

Она потому стала видеть иначе,

Она потому запропала в лесу,

Она потому не смеётся, не плачет -

Боится сморгнуть дорогую слезу.

А так ей довольно бездомно и больно,

А так ей довольно уже хорошо...

Но вспомни, какой беззаботной и вольной

Была она - год с той поры не прошёл!

Какая играла в ней добрая сила,

Какая надежда вздымала крыла,

Когда из деревьев она выходила

Навстречу тебе и на свете была...

* * *

В этот сад мы уже не выходим,

Но с порога уходим на дно.

Подстрелили на царской охоте

Простодушное сердце одно.

А лишь солнце привстало повыше –

Зашуршал окровавленный шелк.

Это кто-то из дерева вышел,

Это кто-то по саду прошел.

Подивился, что пьяное лето

Не сокрыто покровом ничьим…

Эти сливы телесного цвета

Не смуглеют на солнце почти.

Этот ветер фальцетом испитым

Где-то в трубах печных голосит.

Куст жасмина, пропитанный спиртом,

Словно ангел меж нами стоит.

И поет о годинах пришествий

Захмелевшей, заблудшей душе.

И цветет упреждающим жестом,

Запоздалым, напрасным уже.

***

Не корят, не стыдят – коронуют

Драгоценной последней виной,

Чтоб держала пучину родную

Твердой царской спиной.

Чтоб ни слова о прежнем чине,

На волну восходя босой…

Наши страсти в такой пучине

Растворяются, словно соль.

Только соль – и все круче иней!

Только соль – на моем пиру!

Только пепел моей гордыни

Вьется бесами на ветру.

Не суди – это просто пепел…

Просто пепел и просто боль…

Просто мы с тобой в этом небе

Растворяемся, словно соль.

Над престольною златоглавой

Небеса всех морей солоней…

Что-то слишком ты долго плавал

Хитроумный мой Одиссей.

Ну, а ныне за все мытарства

Коронуют одной виной…

Это крестное время царства –

Над собою…

и над судьбой…

АВГУСТ

И август, как ласковый агнец, пришел,

И время пришествия странниц.

Мне старшая яблок насыплет в подол

И скажет, что это – Агнец.

А младшая станет, как луч, на пути.

Прочтет мою жизнь и ахнет.

Но если цветы я прижму к груди,

Увижу, что это – Агнец.

И если отчаюсь когда-нибудь я

На самом последнем круге,

То эта горячая ноша моя

Не даст опустить мне руки.

***

Есть ягоды земные в небесах

С горячей твердой косточкой внутри…

О том еще…

О, кто бы ни писах… -

Монах Евстафий плачет до зари,

Что увенчались так его труды,

Что аки червь он истину проник…

И он попал в небесные сады,

Где все плоды червивы на язык.

И он заплакал праведный тогда:

«Ведь этот сад, о Господи, мой стыд!

Червивая течет в саду вода

И солнце червоточиной сквозит»

Куда глаза глядят, пошел монах.

Три дня он шел и ночи тоже три.

И ягоды нашел он в небесах

С горячей твердой косточкой внутри.

Попробовал на зуб и сплюнул… и…

Сглотнул слюну, совсем лишившись сил:

«Все это страсти тайные мои,

Что от тебя я, Боже, утаил!

Пошто их червь постылый не сразил?!

Пошто, Господь, ты этот срам призрел?!»

А ягоды горели в небеси,

И косточка твердела в янтаре.

Такие вот дела на небесах…

О том не нам судить… и никому…

Евстафий просыпается в слезах,

Счастливый, сам не зная, почему.

***

О, следи же за мною,

мой взгляд…

Нет не прямо!

Левее…

Правее…

Где в саду раскрывается сад,

Как жемчужный

жасминовый веер.

И вдоль ветра…

вдоль кожи…

вдоль пят

Золотые объемные тени,

Словно руки Господни, скользят,

С тайноликих моих сновидений

Потемневший снимая оклад.

О, иди же за мною, мой брат!

Нет, не прямо – все мимо и мимо!

Я люблю, потому что любима

Тем кустом богоносным жасмина,

На восток раскрывающим Имя

И скрывающим грешных сто крат.

И укрыться меж нами он рад –

Между светом и самосожженьем,

Где из пепла восстала уже я,

И в саду раскрывается сад

Всеблаженным кустом утешенья.

Это Он!... И еще Он – дитя…

Все играет он веером сада

На качелях-весах бытия…

И касается ласточка взгляда

Легкой чаши весов забытья –

И не вспомнить грехов… А ведь я

Так была перед ним виновата!

Но смеется в жасмине дитя,

Утешая пришествием сада.

Предлагая войти навека

В этот сад, почему-то китайский,

В эти ивы немыслимой ласки,

Где навек отражает река

Не предавших, парящих и спящих,

И предавших, не спящих, парящих,

В раскаленном жасмине горящих…

Это ад! – говорят, - Это ад!

И не знает никто из пропащих,

Что в аду раскрывается сад

Богоносным кустом

райской чащи.

***

Скользит по небесам…

по снам отлого…

Крадется по слезам,

по красным глинам…

И всякое дитя – оно от Бога.

А это… -

от жасмина…

Смотри – едва проснулся сад в апреле.

Смотри – у наших ног следы сгорели,

А это верный знак – неверной цели –

Скользить по небесам…

по снам отлого…

Стелиться по слезам,

по кромке света…

И всякое дитя – оно от Бога.

А это?..

* * *

На багряные пляжи

Опускается мгла

Там, где вестник мой младший

Омывает крыла.

Не припавшие к чаше,

Мы с тобою одни…

Там, где вестник мой младший

Омывает ступни.

Вот и кончилось время,

Вот и кончился сад.

На исходе творенья

Разломился гранат.

Все четыре заката

Оползают вдоль спин.

Как в разломе граната

Безмятежно мы спим.

Как в разломе граната –

Алых лестниц подъем.

По закатным, багряным

Мы ступеням идем.

Ни восставших, ни падших –

Лишь один черновик,

Там, где вестник Твой младший

Возвращает мне лик.

***

Этот миф, рассеявшийся пылью,

Тайной не делившийся ни с кем…

И горят, горят на солнце крылья

Ангелов, играющих в песке.

Это все младенческие игры:

Там – в часах песочных –

город был.

Ты взгляни, весь мир – всего лишь вихри,

Поднятые взмахами их крыл.

Узкие ступни взлетают мягко

Над песчаной бездной…

И давно

Два багряных человечьих мака

Тайно вплетены в крыло одно.

Потому в любом согласье хора

Узнаем друг друга без труда,

Это мы – рожденные для взора

В никуда…

И навек сроднились мы сердцами

В непонятной радостной тоске,

Мы, чья жизнь ушла на созерцанье

Ангелов, играющих в песке.

Ангелы в песчаной круговерти,

Ангелы, играющие в нас…

А когда нас не было на свете,

Как же взор предвечный не погас?

А когда нас не было на свете,

Было взору – ярче, горячей!..

Мы глядели все на игры эти

С крыльев их, исполненных очей.

###