Роккаматио из Хельсинки

СОБЫТИЙНЫЙ ФОН ХЕЛЬСИНКСКИХ РОККАМАТИО

Пола я знал недолго. Познакомились мы осенью 1986 года в университете Эллис, что в Роу-тауне, к востоку от Торонто. Мне было двадцать три, я начинал последний курс после академического отпуска, в котором поработал и прокатился в Индию. Полу недавно исполнилось девятнадцать, он только что поступил. В начале учебного года кое-кто из старшекурсников посвящает первашей в студенты. Никаких издевок или розыгрышей, старички хотят помочь. Их прозвище «amigos» (кореша), а первокурсников называют «amigees» (корешата) — вот вам свидетельство того, насколько в Роутауне распространен испанский. Я, кореш, воспринимал своих корешат, как жизнерадостный, совсем зеленый молодняк. Мне сразу глянулись спокойствие Пола, его интеллигентное любопытство и скептический склад ума. Мы друг другу понравились и стали держаться вместе. Как старший и более опытный я напустил на себя важность мудрого гуру, а Пол внимал мне, точно юный апостол, но потом иронично вскинул бровь и выдал какую-то реплику, от которой я устыдился собственной напыщенности. Мы рассмеялись и, отказавшись от всяких ролей, стали просто добрыми друзьями.

Потом, едва начался второй семестр, Пол захворал. С Рождества его лихорадило, а к февралю одолел сухой лающий кашель. Сперва мы оба не придали этому значения. Ну, простуда, сухой воздух — наверное, дело в этом.

Постепенно ему становилось хуже. Сейчас я вспоминаю детали, на которые тогда не обратил особого внимания. Тарелки с чуть тронутой едой. Жалоба на понос. Вялость, не свойственная даже флегматику. Однажды мы поднялись в библиотеку по лестнице, которая вряд ли насчитывала двадцать пять ступенек, и остановились на площадке по той лишь причине, что Пол запыхался и хотел передохнуть. Похоже, он терял вес. Из-за толстых свитеров точно не скажешь, но в начале учебы он определенно был осанистее. Стало ясно — что-то неладно, и мы этак вскользь о том поговорили. Я изобразил врача:

— Нуте-c… Одышка, кашель, потеря веса, слабость… Пол, у вас пневмония.

Конечно, я валял дурака, что я в том понимаю? Но оказалось — именно пневмония. На латыни Pneumocystis carinii pneumonia (пневмоцистная пневмония), для понимающих — ПЦП. В середине февраля Пол уехал в Торонто показаться семейному врачу.

Через девять месяцев он умер.

СПИД. Об этом Пол бесстрастно известил по телефону. Его не было почти две недели. Только что вернулся из больницы, сказал он. Меня качнуло. Первая мысль о себе. Не случалось ли, чтобы Пол при мне поранился? Если да, то что? Пил ли я когда из его стакана? Ел из одной с ним тарелки? Я пытался вспомнить, был ли мостик между нашими организмами. Затем я подумал о Поле. Пришла мысль об однополом сексе и тяжелых наркотиках. Но Пол не был геем. Впрямую о том он не говорил, но я знал его достаточно хорошо и ни разу не подметил в нем никакой двойственности. И наркоманом представить его было невозможно. В общем, дело не в том. Три года назад, когда Полу было шестнадцать, он с родителями на Рождество поехал на Ямайку. Попали в автокатастрофу. Пол сломал правую ногу и потерял сколько-то крови. В местной больнице ему сделали переливание. Шестеро свидетелей аварии предложили свою кровь. У троих была нужная группа. Небольшое телефонное дознание выявило, что через два года один из доноров внезапно умер, проходя лечение от пневмонии. Вскрытие показало серьезные токсоплазмозные церебральные нарушения. Подозрительное сочетание.

Пол обитал в Роуздейле, зажиточном районе Торонто. В выходные я его навестил. Ехать не хотелось, было одно желание — вообще не думать о случившемся. Ища повод уклониться от встречи, я спросил, удобно ли сейчас беспокоить его родителей. Ничего, приезжай, сказал Пол. И я поехал. Прибыл. Насчет родителей я оказался прав. Сердце кровью обливалось от состояния его родных в те первые дни.

Узнав о возможном источнике вируса, до конца дня Джек, отец Пола, не проронил ни слова. А наутро спозаранку спустился в подвал, взял ящик с инструментами и, накинув парку поверх домашнего халата, вышел на подъездную аллею, где принялся крушить машину. Хотя на Ямайке он был за рулем другого, прокатного автомобиля, и авария произошла не по его вине. Молотком вдребезги разнес фары и стекла. Изуродовал кузов. Вогнал гвозди в покрышки. Потом из бака отсосал бензин, облил и поджег машину. Соседи вызвали пожарных. Те примчались и погасили огонь. Приехала полиция. Давясь рыданиями, Джек объяснил причину своего поступка. Огнеборцы и стражи порядка проявили понимание; не выдвинув никаких обвинений, полицейские отбыли и лишь спросили, не надо ли подвезти его в больницу. Джек отказался. Первое, что я увидел, подойдя к большому угловатому дому Пола, — обгорелые останки «Мерседеса», покрытые засохшей пеной.

Усердный юрист, Джек занимался корпоративным правом. Когда Пол меня представил, он осклабился и, стиснув мою руку, проговорил:

— Рад познакомиться.

Похоже, больше сказать было нечего. Лицо его было багровым. Мэри, мать Пола, укрылась в спальне. Я видел ее на праздновании начала учебного года. В молодости она защитилась в университете Макгилла, получив ученую степень по антропологии, слыла отличной теннисисткой на любительском уровне и завзятой путешественницей. Ныне на полставки работала в какой-то организации по правам человека. Пол гордился матерью, они очень ладили. Мэри запомнилась мне изящной, энергичной женщиной, но сейчас она походила на сдутый воздушный шарик — калачиком свернулась на кровати, будто лишившись всех жизненных сил.

— Моя мама, — только и сказал Пол, встав в изголовье кровати.

Мэри не шевельнулась. Я не знал, что делать. Сестра Пола, Дженнифер, аспирантка-социолог в университете Торонто, от горя просто обезумела. Выглядела она ужасно — красные глаза, опухшее лицо. Кроме шуток, горевал даже семейный любимец лабрадор Джордж X. Он безвылазно лежал под диваном в гостиной и скулил не смолкая.

Вердикт вынесли в среду утром, и с тех пор (уже заканчивалась пятница) у всего семейства, включая Джорджа X., во рту не было даже маковой росинки. Джек и Мэри не ходили на работу, Дженнифер пропускала занятия. Спали когда и как придется. Однажды утром я наткнулся на Джека, спавшего на полу в гостиной: полностью одетый, он завернулся в персидский ковер, рука его тянулась к собаке, забившейся под диван. Могильную тишину дома нарушали только яростные вспышки телефонных разговоров.

Посреди всего этого царил безмятежный Пол. Он казался распорядителем похорон, который, излучая профессиональное спокойствие, дежурно сочувствует сломленным горем и утратой родственникам. Лишь на третий день моего пребывания в нем зародился какой-то отклик. Однако смерть не могла добиться признания. Пол понимал, что с ним произошло нечто ужасное, но не мог этого осознать. Смерть была где-то вовне. Оставалась теоретической абстракцией. Говоря о своем состоянии, Пол будто сообщал зарубежную новость. «Скоро я умру», — он произносил так, как сказал бы: «В Бангладеш перевернулся пассажирский паром».

Я предполагал остаться лишь на выходные (ждала учеба), но кончилось тем, что я провел там десять дней, в которых было много домашней уборки и готовки. Семья моих усилий не заметила, но это неважно. Пол мне помогал, радуясь, что есть чем заняться. Мы отбуксировали сожженную машину, заменили разбитый Джеком телефон, от подвала до чердака вылизали дом, искупали Джорджа X. (пес получил эту кличку, потому что Пол был без ума от «Битлз»; мальчишкой прогуливая собаку, он шептал: «Никто и знать не знает, что в эту самую секунду битлы Пол и Джордж инкогнито вышагивают по улицам Торонто», — и мечтал, как было бы здорово спеть «Помоги!» на стадионе Ши), накупили продуктов и заставили поесть всю семью. Я говорю «мы» и «Пол помогал», но в действительности все делал я, а он сидел рядышком в кресле. Лекарства дапсон и триметоприм одолевали пневмонию, но слабость и одышка не исчезли. Пол передвигался, точно старик — медленно, долго готовясь к каждому усилию.

Его родным понадобилось некоторое время, чтоб вырваться из хватки шока. Я подметил три состояния, в которых они пребывали, пока болел Пол. Первое чаще всего настигало их дома, где было некуда деться от боли, и тогда они уединялись: Джек ломал что-нибудь неподатливое, вроде стола или бытовой техники, Мэри погружалась в дрему, Дженнифер плакала в своей комнате, а Джордж X. прятался под диван и скулил. Второе состояние обычно наступало в больнице, когда родичи, окружив Пола, разом говорили, плакали, смеялись и шепотом подбадривали друг друга. И, наконец, третье состояние, которое можно бы назвать нормальным: когда находились силы прожить сутки, будто смерти нет вовсе, быть спокойными и мужественными, ибо каждый божий день требовал героизма и обычности. Эти стадии они переживали в течение месяцев, но иногда все три за один час.

Не хочу говорить о том, что СПИД делает с человеческим телом. Представьте ужас, а затем еще больший ужас (деградация невообразимая). Посмотрите в словаре значение слова «плоть» (столь упругого), а потом гляньте слово «истаять».

Однако это еще не самое плохое. Хуже всего вирус противоборства «я-не-умру». Он поражает массу людей, ибо проникает в окружение умирающего, в тех, кто его любит. В меня он попал очень быстро. Я помню точный день. Пол был в больнице. Вовсе не голодный, он дочиста съел весь ужин. Я смотрел, как он ловит вилкой горошины и тщательно пережевывает каждый кусок, прежде чем его проглотить. Так я помогаю организму в борьбе с болезнью. Каждая крошка зачтется, думал он. Эта мысль проступала на его лице, в его позе и даже на стенах палаты. Хотелось завопить: «На хрен эти горошины, Пол! Ты умрешь! УМРЕШЬ!» Однако слова «смерть» и «кончина», все их производные и синонимы были под негласным запретом. И оттого я просто сидел, сохраняя бесстрастное выражение, но подавляя закипавшую злость. Еще тяжелее было смотреть, как Пол бреется. Он был совсем не волосат, на подбородке его пробивался лишь жидкий пушок. Однако Пол стал бриться ежедневно. Каждое утро взбивал на лице холмы мыльной пены, которую соскребал одноразовым станком. Картинка врезалась в память: облаченный в больничный халат, еще относительно крепкий Пол перед зеркалом туда-сюда вертит головой и оттягивает кожу на щеках, дотошно выполняя совершенно бессмысленную процедуру.

Я забросил учебу. Прогуливал лекции и семинары, не писал рефераты. По правде, я и читать-то не мог. Часами таращился в строчки Канта или Хайдеггера, безуспешно пытаясь сосредоточиться и вникнуть в смысл абзаца. Тогда же во мне зародилась ненависть к собственной стране. Канада источала зловоние безвкусия, комфорта и особости. Канадцы по горло увязли в вещизме и по ноздри в американском телевидении. Идеализм вкупе с аскетизмом сгинули. Осталась лишь мертвящая заурядность. Меня мутило от канадской политики в отношении Центральной Америки, коренного населения, окружающей среды, рейгановской Америки и прочего. Абсолютно все в моей стране мне опротивело. Я не чаял сбежать из нее.

Однажды на семинаре по философии (моей профилирующей дисциплине) я делал доклад о гегелевской философии истории. Преподаватель, человек умный и деликатный, перебил меня, попросив уточнить какой-то неясный момент. Я смолк. Оглядел уютную, уставленную книжными стеллажами аудиторию. Отчетливо помню ту секунду тишины, потому что именно тогда, одолев преграду смятения, безудержно хлынула моя циничная злость. Я что-то проорал и, запустив увесистым томом Гегеля в оконное стекло, выскочил из аудитории, что было силы хлопнув красивой филенчатой дверью да еще саданув по ней ногой.

Я хотел уйти из университета, но уже было поздно. Я подал заявление об отчислении и предстал перед Комиссией по рассмотрению апелляций и ходатайств, сокращенно КРАХ. Причиной моего ухода был Пол, но когда председатель КРАХа, тыча в меня пальцем, слащавым голоском спросил, что конкретно подразумевается под «эмоциональным расстройством», я решил, что мучения моего друга не апельсин, который можно очистить и, разделив на дольки, кому-то скормить. На сей раз я не стал устраивать сцену.

— Я передумал и хочу забрать свое заявление. Благодарю за внимание, — сказал я и вышел вон.

В результате я завалил все экзамены. О чем не жалел и не жалею. Я слонялся по городу, весьма удобному, чтоб слоняться.

Однако главный мой замысел — рассказать о хельсинкских Роккаматио. Это не семья Пола (их фамилия Этси) и не моя.

Понимаете, Пол подолгу лежал в больнице. Когда ему становилось лучше, он возвращался домой, но больше я его помню на больничной койке. Теперь жизнь его состояла из хвори, анализов и лечения. Сам того не желая, я освоил слова вроде «азидотимидин», «альфа-интерферон», «имипрамин», «нитразепам». (Рядом с поистине больным понимаешь всю иллюзорность науки.) Я навещал Пола. Приезжал в Торонто раз-другой на неделе и каждые выходные. Если Пол чувствовал себя сносно, мы гуляли, ходили в кино или театр. Однако чаще просто сидели вдвоем. Когда вы заперты в четырех стенах, и все газеты уже прочитаны, когда вам обоим обрыдли телевизор, карты, шахматы, скрэббл и всякие викторины, когда уже вдосталь наговорились об этом и его течении, способы убить время иссякают. Что превосходно. Мы были не прочь помолчать и, слушая музыку, погрузиться в собственные мысли.

И все же мне казалось, это время надо как-то использовать. Не в смысле того, чтобы облачаться в тоги и философствовать о жизни, смерти, Боге и сути всего сущего. Это мы прошли еще в первом семестре, когда не ведали о болезни Пола. Что может быть важнее в жизни перваша, правда? О чем еще говорить ночи напролет? Особенно если только что впервые прочел Декарта, Беркли или Т. С. Элиота. Ведь Полу было девятнадцать. Что ты есть в девятнадцать лет? Чистая страница. Кладезь надежд, мечтаний и неопределенности. Весь в будущем и немного философ. Нет, я полагал, надо придумать что-нибудь дельное — такое, что из ничего создаст нечто, придаст смысл бессмыслице и позволит не болтать о жизни, смерти, Боге и сути всего сущего, а взаправду в них погрузиться.

Я крепко задумался. Времени на раздумья хватало: весной я устроился городским садовником и целыми днями прихорашивал клумбы, подстригал кустарник и лужайки — руки заняты, а голова свободна.

Идея осенила в тот день, когда я, надев защитные наушники, взад-вперед таскал газонокосилку по бескрайним просторам муниципальной лужайки. В голове возникли два слова, от которых я остановился как вкопанный: «Декамерон» Боккаччо. Путешествуя в Индию, я прочел потрепанный томик итальянского классика. До чего ж просто: уединенная вилла в предместье Флоренции; мир гибнет от Черной Смерти; десять человек собрались вместе и надеются выжить; чтобы скоротать время, они рассказывают друг другу истории.

Вот оно! Преобразующее колдовство воображения. Боккаччо сотворил это в четырнадцатом веке, а мы сделаем в двадцатом: будем рассказывать друг другу истории. Правда, теперь больны мы, а не мир, от которого мы вовсе не бежим. Наоборот, наши истории будут напоминать о жизни, воссоздавать ее, заключать в объятья. Да, именно так — два рассказчика раскроют миру объятья и тем самым уничтожат пустоту.

Идея нравилась мне все больше и больше. Мы сочиним историю о большой семье, что позволит вплетать побочные сюжетные линии, обеспечив наше творение продолжительностью и развитием. Пусть семья будет канадской, а время действия — наши дни, это облегчит исторический и культурный антураж. Я буду строго следить за тем, чтобы произведение не скатилось в заурядную автобиографию. Кроме того, я всегда должен быть готов вести повествование один, если Пол станет слишком слаб иль захандрит. Еще придется его убедить, что выбора нет, что сочинительство наше вовсе не игра и не имеет ничего общего с походом в кино или трепом о политике. Он должен понять: важна лишь наша история, все остальное лишнее, даже его отчаянные мысли о бытии, которые пугают зазря. Значимо только воображаемое.

Но оно не может возникнуть из ничего. Если наша история хочет обзавестись прочностью и размахом, однако избежав как буквалистского жизнеподобия, так и неуемного вымысла, ей нужен каркас, этакая путеводная направляющая, вроде тротуарной бровки, по которой мы, слепцы, сможем постукивать белой тростью. Я ломал голову над тем, что может послужить таким каркасом. Требовалось нечто крепкое, но просторное, что нас обуздает и вместе с тем вдохновит.

Решение пришло на прополке сорняков: мы воспользуемся историей двадцатого века. Не в том смысле, что повествование начнется в 1901-м и растянется до 1986-го — сага нам ни к чему. Двадцатое столетье послужит матрицей: каждый год будет отмечен одним событием, как метафорической вехой. В нашем творении будет восемьдесят шесть глав, где каждая — отзвук одного события из каждого года расцветшего века.

План, как использовать время с Полом, меня взбудоражил. Я чуть не лопался от идей. Тягомотные поездки из Роутауна в Торонто мигом обрели иной, творческий, смысл.

В больнице, где Пол проходил очередные тесты, я ему все подробно объяснил.

— Не понял, — сказал он. — Что значит «метафорическая веха»? И когда все происходит?

— Сейчас. Семья живет в наши дни. Отобранные нами исторические события станут параллелью, которая направит нас в сочинении рассказов о наших героях. Ну, вроде того, как «Одиссея» Гомера стала параллелью для Джойса, когда он писал «Улисса».

— Я не читал «Улисса».

— Неважно. Суть в том, что роман повествует об одном дне 1904 года в Дублине, но озаглавлен по имени древнегреческого героя. Десятилетние странствия Одиссея после Троянской войны Джойс использует как параллель для своей дублинской истории. Его сочинение — метафорическая трансформация «Одиссеи».

— Может, лучше вслух прочтем книгу Джойса?

— Но мы ж не хотим быть лишь пассивными зрителями?

— Ох…

— Для начала надо решить, где обитает наше семейство.

Пол одарил меня квелым взглядом. Он устал и был скептичен, однако я наседал, уже слегка досадуя. Брань не звучала, но витала в воздухе. Пол скривился и заплакал. Я тотчас попросил прощенья. Конечно, мы вслух прочтем «Улисса», отличная идея. А после — что такого? — «Войну и мир».

Я уже заходил в лифт, когда меня нагнал истошный вопль из палаты:

— Хельсинки-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!

Я ухмыльнулся. Понимаете, мы с Полом были настроены на одну волну. Оба молоды, а юности свойственна радикальность. Она не увязла в привычках и традициях. Если вовремя спохватится, все начнется заново. Стало быть, история наша произойдет в Хельсинки, столице Финляндии. Хороший выбор. В далеком городе, где никто из нас не бывал, нашей фантазии будет вольготнее, нежели в том, что маячил перед глазами. Я вернулся в палату. Пол еще не остыл от крика.

— Как назовем семейство? — спросил я.

На секунду он задумался, вытянув губы трубочкой и сощурившись. Потом выдохнул:

— Роккаматио.

— Как?

— Роккаматио. Рок-ка-ма-ти-о.

Мне не особо понравилось. Как-то не жизненно. Может, лучше что-нибудь более скандинавское?

Но Пол уперся.

— Роккаматио, Рок-ка-ма-ти-о, — повторял он. — Финская семья итальянского происхождения.

Что ж, быть посему. Семейство получило имя и прописку. Осталось поведать его историю. Условились о правилах: я буду решать, что годится для сочинения, явная автобиография неприемлема. Действие происходит в наши дни, в середине восьмидесятых. Каждую главу, отражающую одно событие соответствующего года двадцатого столетия, сочиняем за один присест. Чередуемся: я беру нечетные годы, Пол — четные. Прикинув, что нам известно о Хельсинки, сошлись в следующем: первое, население города один миллион человек; второе, это столица Финляндии во всех смыслах — политическом, торговом, промышленном, культурном и прочих; третье, это важный морской порт; четвертое, здесь обитает маленькая, но капризная шведская община; пятое, Россия всегда подавляла дух финской нации. И последнее, о чем мы договорились: семья Роккаматио — наш секрет.

Было решено, что после недолгих изысканий и размышлений я приступлю к первой главе. Я принес Полу ручку, бумагу и трехтомную «Историю двадцатого века», а его отец доставил низкую этажерку на колесиках, уставленную тридцатью двумя томами пятнадцатого издания «Британской энциклопедии».

Имейте в виду, вы не услышите историю хельсинкских Роккаматио. Никакого обнародования частной жизни. Просто знайте, что семья эта существовала, вот и все. Рассказывать историю семейства было трудно, и чем дальше, тем труднее. Начали мы браво и уверенно, бесконечно спорили и перебивали друг друга, щеголяя умом и оригинальностью, много смеялись, однако весьма утомительно воссоздавать жизнь, когда ты не на пике здоровья. Не то чтобы Пол уклонялся от нашей затеи (хотя словом или гримасой все еще противился), он просто не имел на нее сил. Даже слушать ему было тяжело.

Часто повествование велось шепотом. Оно не предназначалось для чужих ушей. Кроме памяти, о той спидовой поре осталась лишь эта запись.

Я начинаю с кончины патриарха семьи, Сандро Роккаматио. Печальный эпизод позволяет представить членов семейства — все они присутствуют на похоронах.

В нашем сочинительстве уже выработался некий порядок. Почти ритуал. Перво-наперво мы, точно европейцы, обмениваемся рукопожатием. Полу это заметно нравится. При случае перекидываемся репликами о здоровье и медицине. Затем светская беседа на политические темы, поскольку мы оба — усердные читатели газет. После небольшой передышки сосредотачиваемся и приступаем к Роккаматио.

Пол немного оправился. Его одолели мелкие хвори (ночная потливость, понос) и слабость, но это поправимо. Он дома; поскольку прежде никогда не болел, нынешний режим ему кажется экзотически интересным. Пол проходит курс азидогимидина и мультивитаминов, еженедельно посещает больницу, где иногда остается на ночь. В больнице ему нравится. Всемогущие люди в белом, их научный лексикон, бесчисленные анализы, безукоризненная чистота — все это изнуряет и обнадеживает. Он в хорошем настроении.

Мы строим планы. Говорим о путешествиях. Я кое-что повидал, Пол в семейных поездках видел меньше, но мы оба воспринимаем путешествия как необходимый элемент развития, способ существования и метафору духовных странствий. Пренебрегая исхоженными тропами, мы воротим нос от Европы. Ведь мы волхвы, а не туристы. Мигнув над Исландией, Португалией, Болгарией и Польшей, наша путеводная звезда призывает нас в иные края: Турцию и Йемен, Мексику, Перу и Боливию, Южную Африку и Филиппины, Индию и Непал.

Когда не отвлекаюсь на работу, еду, переезды и прочее, я думаю о Роккаматио, они — естественное средоточие моих мыслей. Нужно отыскать исторические события. Затем придумать сюжет, параллель и способ, чтобы мой рассказ напоминал историческое событие, явно или отдаленно, на один символический миг (в начале, конце?) или постоянно. Мысли эти меня донимают, дразнят и подстегивают. Я почти не замечаю свою будничную жизнь.

Вот уж не думал, что Роккаматио столь активны: супружества, дочь-беглянка, горький, но избавительный развод, успешная антреприза, любовный роман, лидерство в общине. Динамичная семья. Мы лихо сочиняем ее жизнь. Я предполагал чередовать годы, но пока получается совместное творчество.

Но вот на горизонте появились тучи. 1909-й, мой год. В рассказе мне видятся испытание и ошибка. Пол хочет испытание и обман. Впервые мы поцапались. Меня тревожит его рассказ о 1910-м.

Я погружаю Роккаматио в водоворот местной политики!

Настроение Пола переменчиво. Кажется, он начинает понимать, что его ждет. Сперва уколы и пилюли были источником радости. Ты поправишься, сигнализировали они, одолеешь недуг. Но здоровье ускользает, заставляя досадовать. Пол добросовестно принимает лекарства, однако сладость их исчезла, они горчат. В 1912 году в Англии принят закон о минимальном жалованье; Роальд Амундсен достиг Южного полюса; в Египте немецкие археологи находят бюст прекрасной царицы Нефертити; Эдгар Райс Берроуз публикует первые рассказы о Тарзане; Марсель Дюшан выставляет «Обнаженную, спускающуюся по лестнице, № 2». Но все это Пол отметает. Его рассказ об уличном ограблении незамысловат и жесток.

Прочному оптимизму нужен один союзник — здравый смысл. Всякий беспочвенный оптимизм непременно разобьется о реальность и создаст еще большие бедствия. Стало быть, покоясь на незыблемой основе здравомыслия, он всегда должен быть освещен мягким, чистым светом разума, и тогда пессимизм предстанет глупой и близорукой точкой зрения. Поскольку обоснованность — вещь весьма неприметная, сие означает, что оптимизм может возникать лишь из маленьких, но бесспорных достижений. В 1913-м я пытаюсь показать себя с лучшей стороны.

Пол в больнице. Рецидив пневмоцистной пневмонии. Его держат на дапсоне и триметоприме, которые теперь вызывают побочные эффекты — жар, сыпь на горле и груди. Он жутко исхудал; почти ничего не ест и страдает неудержимым поносом. В нос ему вставили трубку. В его рассказе Марко Роккаматио крепко повздорил с братом Орландо.

— В 1914-м был открыт Панамский канал, — говорю я Полу. — Может, это сделает твой рассказ более радостным?

— Твоя история предвзята, — отвечает он.

— Твоя тоже, — огрызаюсь я.

— Но моя предвзятость правильная.

— Откуда ты знаешь?

— Она учитывает будущее.

Этого я не понимаю. Я читал о больных СПИДом, проживших долгие годы. Но с каждой неделей его слабость и худоба все заметнее. Лечение идет, однако особого толку нет, разве что пневмония отступает. Пол будто бы ничем не болен, он просто угасает. Чуть ли не жалуясь, говорю с врачом. Задержавшись в дверях, этот огромный небритый человек с воспаленными глазами молча выслушивает мои стенания, потом негромко и размеренно отвечает:

— Делаем… все… что… можем…

Мой черед. Надо быть осторожным. Войну упоминать не хочу. Хорошо бы коснуться предоставления датчанкам избирательного права. Но Пол не примет благостного рассказа. Может, помянуть «Превращение» Кафки? Слишком мрачно. Нельзя идти на поводу, но игнорировать Пола тоже нельзя. Приходится лавировать между полной абстракцией и угрюмой реальностью. Я в растерянности. Угождаю и нашим, и вашим.

— Дюйм в год? — улыбается Пол. Рассказ ему нравится, но он гнет свое.

Снова анализы. Обнаружен цитомегало-вирус, чем, вероятно, объясняются понос и общая слабость. Чрезвычайно обширная инфекция способна поражать глаза, легкие, печень, желудочно-кишечный тракт, спинной и головной мозг. Ничего нельзя сделать. Эффективного лечения не существует. Пол безмолвен и подавлен. Я ему уступаю.

В 1918-м Пол хочет прибегнуть к очередным объявлениям войны (мол, Гаити и Гондурас выступили против Германии), но я, впервые воспользовавшись правом вето, заявляю о литературной неприемлемости подобного хода. Я также отвергаю публикацию книги Освальда Шпенглера «Закат Европы», в которой автор утверждает, что цивилизации подобны живым организмам, чьи жизненные циклы подразумевают рождение, расцвет и упадок, а посему западная культура вступила в последнюю стадию неизбежного распада. Все, говорю, хватит. Надежда существует. Солнце все еще светит. Пол негодует, но устал и сдается. Наверное, он ждал моей цензуры, ибо удивляет интересным событием и вполне готовым рассказом.

— Грандиозно! — говорю я.

— Вот до чего мы одиноки, — отвечает Пол.

Его рассказ об алкоголизме Орландо отвратителен.

— Этот азидотимидин изнуряет, — жалуется Пол.

Лекарство вызывает вялость, и потому регулярны переливания крови.

Из 1920-го я изгоняю труд Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», где основоположник психоанализа говорит о Танатосе — подсознательном разрушительном влечении к смерти, стремящемся покончить с неизбежными жизненными тяготами путем прекращения собственно жизни. Пол меняет исторические события, но его повествование о Роккаматио идет в том же русле.

По телефону Пол извещает, что у него развивается саркома Капоши. На ступнях и лодыжках появились пурпурно-фиолетовые пятна. Не много, но есть. Врачи сосредоточились на них. Полу назначены курсы интерферона-альфа и облучения. Голос его дрожит. Но мы полностью согласны с тем, что говорят врачи: облучение успешно локализует саркому; поражена лишь кожа ног, болей нет, а с легкими все в порядке. Я обещаю заглянуть в больницу.

Пол спокоен. Он в своей излюбленной позе — лежит, откинувшись на старательно сооруженную пирамиду из трех подушек.

Едва начинаю свой рассказ, как Пол меня перебивает:

— В 1921 году в автокатастрофе погиб Альбер Камю.

После этой фразы он умолкает. Я хочу продолжить, но Пол вновь перебивает:

— В 1921 году в автокатастрофе погиб Альбер Камю.

— Нет, Пол. Камю погиб в 1960-м.

— Неправда, Альбер Камю погиб в аварии в 1921-м. Он был пассажиром «Фасель-Вега». Не слыхал о такой машине? Французский вариант «Крайслера», выпущен небольшой серией, плохо испытан. Вместе с друзьями Камю…

— Пол, зачем ты?

— …возвращался в Париж с горного массива Люберон, где на свою Нобелевскую премию приобрел великолепный белый дом. Дорога прямая…

— Ладно, хватит.

— …сухая и свободная. Вдоль обочины росли деревья. По неизвестной причине — лопнула ось? заблокировано колеса? — машина вдруг…

— Ты нарушаешь правила и жуль…

— …слетела с дороги и врезалась в дерево. Камю погиб мгновенно…

— В 1921-м Бантинг и Бест открывают инсулин — гор…

— В 1921-м Камю мгновенно погиб от удара о…

— …гормон поджелудочной железы…

— …дерево…

— …гормон…

— В 1921 году атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, убила…

— Блин! В 1921-м Бантинг и Бест…

— В 1921-м бомба убила…

— Достигнуты потрясающие…

— Бомба убила…

— Потрясающие результаты…

— Бомба уби…

— Результаты.

— Бомба…

— Невероятные результаты.

Он устал. Чувствую, скоро сдастся.

— АТОМНАЯ БОМБА УБИЛА КАМЮ!

От этого вопля продирает мороз, я умолкаю. Пол сверлит меня бешеным взглядом. «Что ж ты наделал, кретин?» — говорю я себе. Пол бросается на меня. Отпрянув, я тотчас понимаю, что он грохнется на пол, и подхватываю его. Какой он легкий! Он дважды тычет мне в лицо кулаком. Сил у него нет, мне ничуть не больно. Он плачет навзрыд.

— Все хорошо, Пол, все хорошо, прости, — мягко говорю я. — Все хорошо, извини, не расстраивайся. Знаешь, есть идея получше. К черту инсулин! В 1921-м Сакко и Ванцетти приговорены к смерти. Сакко и Ванцетти, Пол, Сакко и Ванцетти… Сакко и Ванцетти…

Слезы струятся по его щекам и капают на мои руки. Я укладываю его на кровать.

— Сакко и Ванцетти, Пол, Сакко и Ванцетти… Все хорошо… Прости… Сакко и Ванцетти… Сакко и Ванцетти… Сакко и Ванцетти…

Влажной салфеткой осторожно вытираю его лицо, потом свои руки. Приглаживаю его волосы.

— Все хорошо, Пол… Сакко и Ванцетти… Сакко и Ванцетти… Сакко и Ванцетти… Сакко и Ванцетти…

С ходу сочиняю мрачный рассказ. Бывает, сюжет в наших историях короток, но посредством недосказанности и массы намеков байки обретают сходство с картинами, где все статично, однако полно смысла. Сейчас иное дело. И сюжет с гулькин нос, и смысла ноль. Рассказ спонтанен, неправдоподобен, надуман. Лоретта Роккаматио утопилась.

Полу назначают курс антидепрессантов: сначала амитриптилин, затем домипрамин. Результат проявится недели через две. Пока же Пол под строгим надзором, особенно ночью, ибо спит лишь урывками. После обеда его навещает больничный психолог. Раз шесть на дню звоню я.

— Я чувствую в себе каждый вирус, — говорит Пол. — Вот вместе с кровью он проникает в плечо, пересекает грудь, залезает в сердце, потом скатывается в ногу. И ничего не могу сделать. Просто лежу, понимая, что будет еще хуже.

Он очень слаб. Я вновь ему уступаю.

Пол ждет меня с нетерпением. Ему скучно. Удивительно, как болезнь, намеревающаяся отнять жизнь, заваливает пустопорожним временем.

На выходе из больницы сталкиваюсь с родителями Пола. Мы сблизились и полюбили друг друга. Поначалу о своих визитах я уведомлял их по телефону, но вскоре получил ключ от дома и позволенье запросто приходить хоть ежедневно в любой час дня и ночи. Похоже, кроме матушки (отец умер, когда мне было десять), теперь у меня еще два родителя: Джек треплет меня по плечу, Мэри улыбается и, ласково коснувшись моей руки, напоминает, что в холодильнике мои любимые йогурты «мокко».

Лучше бы взять другую историю, потому как Пола чуть отпустило: саркома затаилась, но понос почти пропал.

Моему другу лучше. Появляется аппетит, диареи нет и в помине. Что-то невероятное с саркомой. Он показывает левую ногу: маленькие пятна исчезли, большие побледнели и съежились. Самое главное, Пол в прекрасном настроении. Только что ему сделали переливание крови, он чувствует себя бодрее. Субботним утром мы с его родными приезжаем в больницу. Все радостны и взволнованы — Пола выписывают. Он облачается в повседневную одежду, которую уже давно не носил. Брюки болтаются, рубашка висит, как на вешалке. Мы это замечаем, однако ни слова не говорим. Пола слегка покачивает. Бессчетно улыбок и рук, которые его поддержат.

Чтобы чем-то заняться и сохранить выдержку, делаем в комнате Пола перестановку. Пол отдает приказы, я их исполняю. Все превращаем в клоунаду: я натужно пыхчу, поднимая книгу, и, как пушинку, передвигаю кровать. Пол хохочет.

Нынче, в день его рождения, Полу достается 1928 год, выдавшийся чрезвычайно удачным. В Великобритании мужчины и женщины наделены равным избирательным правом; в Париже шестьдесят три страны подписали Пакт Келлога-Бриана об отказе от войны как орудия национальной политики; Амелия Эрхарт стала первой женщиной, на аэроплане пересекшей Атлантику; Александр Флеминг открыл пенициллин, чем вымостил дорогу к невероятно эффективному лечению инфекционных болезней антибиотиками; «Болеро» Равеля получает лавры всемирного хита; канадец Перси Уильямс сотворил сенсацию на Олимпиаде в Амстердаме, завоевав золото в спринте на сто и двести метров. Превосходный фон для истории о Роккаматио. С днем рождения, Пол!

Пол показывает фотографии. На одной два мальчика лет пятнадцати, одетые в джинсы и толстые свитеры, сидят на куче желто-багряных листьев. Губы их расползлись в широких глуповатых ухмылках.

— Слева Джеймс, мой лучший школьный друг.

Кто справа, Пол не говорит — подразумевается, что это он. Мне удается не ахнуть. Вглядываюсь в снимок. Ищу хоть какое-то сходство — волосы? подбородок? нос? огонек в глазах? — и ничего не нахожу. Пол на фото и тот, что рядом, — два разных человека. Пол, что рядом, не замечает мою оторопь. Альбом семейных фотографий обладает удивительным свойством оживить прошлое, исцелить немощь и воскресить из мертвых. Запечатленные мгновенья, в которых он абсолютно здоров, свеж и полон безудержной энергии, приободряют Пола. А я с затаенным ужасом всматриваюсь в изображения крепкого и бодрого призрака моего друга.

Отправляемся на медленную прогулку. Пол шагает осторожно и слегка волочит ноги, боясь оступиться. По-летнему тепло, дует приятный ветерок. Пол чрезвычайно взбудоражен зеленым травяным раздольем и шепотом листьев. Присаживаемся на парковую скамейку. Пол беспрестанно озирается, восхищенный красотой, что нас окружает. Он лучится неизбывным восторгом. Рассказ о 1929 годе получается одним из самых красивых.

Уже больше двух недель Пол дома. Жилище его подобно Солнечной системе, в которой он — Солнце, центр всего. Почти в каждой комнате установлено переговорное устройство; система связи включена круглосуточно. Каждое слово Короля-солнце, каждый шорох или чих разносятся по его владениям. Кухня забита провиантом, дабы исполнить любую его кулинарную прихоть. На книжных полках, столах и даже на полу разбросаны медицинские журналы — «Природа», «В мире науки», «Медицинский журнал Новой Англии». Втайне родители ненавидят эти издания, от которых лишь сильнее чувствуют собственное бессилие, но он читает их запоем. Повсюду его вещи — свитер, недопитый стакан апельсинового сока, полуразгаданный кроссворд, электронная игра, но это не знак неряшливости, он просто слаб и рассеян. Домашний распорядок, за которым следят родители и сестра, почти военный: все важное делается точно в срок и весьма тщательно. Ровно в полночь адъютанты поочередно будят своего главнокомандующего, дабы он принял лекарство, и не считают это бременем, наоборот, горят желанием заступить на вахту.

Пол заговаривает о продолжении учебы в Торонтском университете по заочной, а то и вечерней форме. Мы ликуем. Он хочет специализироваться в философии и киноведении.

На неделю прощаемся с Роккаматио — родители увозят Пола в летний дом на берегу залива Джорджиан Бэй.

— Всё мои лейкоциты, — говорит он. — Не хотят расти. Приволье и свежий воздух пойдут им на пользу.

Похоже, оптимизм его гаснет.

1931 — мой год, но Пол просит его уступить. У меня заготовлен простенький рассказ, основанный на изобретении американского архитектора Альфреда Баттса — игре «Словесный перекресток», больше известной как «Скрэббл». Однако нынче что-то взгрустнулось, и я уступаю свою очередь. Перед отъездом Пол рассказывает странную короткую историю. Становится еще грустнее.

Мэри и Джек спешно возвращаются в Торонто — Пола скрючило от болей в животе. Его тотчас кладут в больницу.

Пять сотен лейкоцитов. Господи. Почти никакой иммунной защиты. Он весь нараспашку.

Глупо взвешивать горе, и все ж я полагаю, что легче терять брата, нежели сына. Есть ли что убийственнее для души, чем смерть ребенка, гибель будущего раньше прошлого? Родителям, захлебнувшимся безнадежностью, уготовано нечто хуже смерти: угасание. Нельзя приноровиться к неминуемой кончине близкого, и все-таки Дженнифер справляется с этим чуть лучше других. Как и во мне, болезнь Пола задушила в ней веселость и юношескую беззаботность. Она стала сдержаннее, пасмурнее, тише. Говорит, ночью часто не может уснуть из-за мыслей о случайностях, подстерегающих в повседневной жизни. Против ожидания, боится не за себя, а за родителей. Теперь, когда Пол серьезно болен, она чувствует тяжесть их любви и понимает, что не имеет права подвести их собственной смертью. Поэтому в ванной больше не пользуется феном — не дай бог, замкнет на воду. Больше не ездит на велосипеде — не дай бог, встретится открытый люк или неожиданно распахнется дверца чьей-то машины.

Нет желания заниматься 1933-м. По правде, вообще хочется бросить Роккаматио. Приношу восточную игру го, правилам которой недавно обучил меня приятель. Они элементарны (по доске, горизонтальными и вертикальными линиями расчерченной на квадраты, передвигаются черные и белые «камни», цель — захватить территорию большую, чем у противника), но игра сложна, как шахматы, просто доступнее новичкам. Надеюсь, Пол увлечется.

— По-моему, ты что-то забыл, — перебивает он мои объяснения.

— Сегодня не хочется.

— Ты же говорил, это единственное стоящее занятие.

— Ну, пусть так…

— Что произошло в 1933-м?

— В Соединенных Штатах стартовал «Новый курс» Франклина Рузвельта.

— Вторая попытка.

— Мир свихнулся на румбе?

— Третья.

— Пришествие Кинг-Конга и накладных ресниц?

Пол похищает этот год. Марко Роккаматио добивается контроля над группой мелких пайщиков во главе с Орландо и выдворяет последнего из совета директоров их преуспевающей корпорации.

Поскольку Пол забрал 33-й год, я оставляю за собой 34-й и 35-й. Принуждаю себя. Нет ничего величественнее и прекраснее той любви, какую вызывает новорожденный младенец. Извещаю о появлении на свет Ларса Роккаматио.

Через два дня вдохновенно создаю кризис в хельсинкской городской управе.

Вряд ли Пол меня слушает. Улавливаю всхлип. Отрываюсь от черновика своего рассказа. Глаза Пола набрякли слезами, губы дрожат. Умолкаю.

— Просто хочу жить… Ничего другого не надо… — Судорожно вздохнув, Пол плачет. — П-пусть ничего не добьюсь… пусть б-буду чернорабочим…

Подобное уже бывало, и не раз, но именно сейчас я отчего-то теряюсь и паникую. Вскакиваю со стула, бросаюсь к дверям (кого-нибудь позвать?). Потом опять сажусь. И снова вскакиваю. Затем присаживаюсь на кровать.

— Хочу ж-ж-жить…

Пытаюсь найти слова (какие?), но тщетно. Сам готов заплакать, однако понимаю — нельзя. Встаю. С тумбочки хватаю стакан с водой.

— Ужасно несправедливо…

Бросаю взгляд на раздвинутые шторы (может, задернуть?). Сажусь на стул.

— У меня даже девушки нет…

Вскакиваю. Ставлю стакан на место. Сажусь на кровать. Беру Пола за руку.

— Больше не могу… п-просто нет сил…

Оглядываюсь на дверь. Смотрю на простыни (перестелить?). Поднимаю взгляд на Пола.

— Нельзя… — наконец выговариваю хоть что-то, — …нельзя сдаваться, Пол… Надо продержаться, пока не найдут лекарство. Во всем мире… в Штатах, Франции, Германии, Голландии… и здесь, в Канаде… повсюду… на исследования тратят сотни миллионов долларов… Лучшие умы… ученые… еще никогда… Ну, прям «Манхэттенский проект» в медицине… С каждым днем они все ближе к решению… Ты знаешь, ведь сам читаешь все эти научные журналы. Время на твоей стороне, Пол. Надо продержаться.

Он чуть успокаивается. Еще немного разговариваем. Он засыпает. Свой измененный рассказ я шепчу, чтоб не разбудить Пола.

По дороге домой застреваю в пробке на 401-м шоссе. Невероятно, что я это сказал. «Время на твоей стороне». Мудак.

Джек не может совладать с несчастьем. Он из того правильного и усердного военного поколения, у которого работа — прямые рельсы, зарплата — мощный локомотив, а запас чувств — купе первого класса. Его счастье обитало внутри четко обозначенной конструкции. В нее попала бомба, и он развалился на куски. Джек никак не может свыкнуться с болезнью сына. Его переживания — поезд, лишившийся тормозов. Изо всех сил он пытается себя обуздать и быть полезным. Он очень сдал, глаза ввалились, в волосах заметно прибавилось седины. Как и Пол, он живет на антидепрессантах.

Очередное переливание крови. Недолгий прилив сил и, как следствие, эйфория. О 1938-м я ожидаю рассказ, навеянный «Хрустальной ночью» — зверским погромом, вдребезги разбившим иллюзию евреев о возможности уцелеть в нацистской Германии, однако Пол меня удивляет.

— Тебе понравится моя история, — говорит он. И вправду, рассказ мне нравится.

Анализы, анализы, анализы. Результаты плохие: кровь бедна кислородом. Вероятен рецидив пневмонии. Пол боится за свои слабые легкие, дыхание его часто и поверхностно. Он не хочет говорить о своем состоянии, но оно постоянно в наших мыслях. Пробираюсь узкой тропкой меж запретных тем.

Брожу вокруг больницы. Собираюсь с духом. Что-то прояснится. Глубоко дышу. Бывают же удивительные ремиссии. Например, в случаях безнадежного рака. Вдруг и сейчас? Вот больные. Многие провожают меня распахнутым взглядом. Почему они здесь? И у них тоже это? Не хочу знать. Спускаюсь по лестнице, все ближе палата Пола. Ведь бывают же чудеса. Организм его молод и неизношен. В конце коридора замечаю человека лет шестидесяти с лишним: сидя возле окна, он тихонько раскачивается взад-вперед. Ждет. В руках небольшой коричневый пакет. Наверное, гостинец. Одет просто, в его позе терпеливая покорность бесправного существа. Где твой сын, старик? Или дочь? На осмотре? Сдает анализ? Или погружен в медикаментозный сон, что сродни коме? Как это произошло? Случайный секс? На всех один шприц? Вдруг накатывает мысль о зряшности этого человека. Неудачник. Умрет он, умрет его сын или дочь, и никто этого не заметит. Похороны без скорбящих, в углу комнаты пара мешков с одеждой, незастеленная кровать — вот и все. Никаких незаконченных дел, никакого следа, никакой вечной памяти. Вот вам страдание неприметного человека. Вот вам скорлупа боли. Нет, я не готов увидеть Пола. Еще немного поброжу.

Мэри обрела относительное равновесие. В ней живет надежда. Когда невообразимое одолевает, когда надежда поколеблена, Мэри находит в себе какую-то опору и, обессиленная, снедаемая неизбывной печалью, продолжает жить. Во всяком случае, в этом она успешнее Джека. Может, верит в бога, не знаю. Я старательно избегаю разговоров о вере. Кто я такой, чтоб выбивать костыли у калек?

Говорят, люмбальная пункция безболезненна (в прошлый раз обошлось), но Пол кричит. В нужную точку игла попадает лишь со второй попытки. Кажусь себе спокойным — глядя в глаза Джеку и Мэри, говорю, мол, это не больно, просто повышенная чувствительность, но дело нужное, ибо совсем недолгая процедура поможет с диагнозом, мол, все будет хорошо — кажусь себе спокойным, но вот хочу попить, и рука моя так дрожит, что вода выплескивается из картонного стаканчика. Нагибаюсь и пью из-под крана.

Измученный Пол вновь в своей палате, лежит на боку. Его бледное, страшно исхудавшее лицо поросло клочковатой щетинкой. Стоящие торчком волоски можно пересчитать: вон, на скулах, подбородке и еще чуть-чуть над верхней губой. Я стараюсь завязать легкий разговор:

— Зарос, надо побриться.

Пол молчит и лишь моргает. Потом отвечает:

— Я больше не бреюсь.

Он обессилел. Но я понимаю, что причина в ином: на голове не зарастают проплешины от выпавших волос. Теперь он хочет сохранить каждый оставшийся волосок.

Чувствую, сейчас разревусь. Отказ от ритуального бритья меня подкосил. В костлявых пальцах Пола зажат листок с выписками. Вижу аккуратно подчеркнутый заголовок «Ванзейская конференция». Пятнадцать высших чиновников из важных министерств и ведомств нацистского режима встречаются в берлинском пригороде, чтобы спланировать «окончательное решение еврейского вопроса». Einsatzgruppen (рабочие бригады) хоть чрезмерно круты к местным популяциям, не справляются с поставленной задачей. Теперь вместо передвижных подразделений убийц появятся передвижные жертвы. Политика меняется в корне. Прямой результат вышеупомянутой конференции — создание лагерей смерти Белцек, Собибор и Треблинка; их активно обеспечат материалом лагеря Освенцим, Челмно и Майданек, связанные с ними железнодорожными ветками. Новые лагеря чрезвычайно эффективны, ибо руководство и персонал укомплектованы ветеранами Акции Т-4. Скажем, Белцек, в штате которого состояло лишь тридцать эсесовцев и сотня их помощников из военнопленных украинцев, за десять месяцев своей деятельности умертвил более шестидесяти тысяч евреев — мужчин, женщин и детей.

Пол изнемог.

— Не могу, — выдыхает он. — Сорок вторую главу пропускаем. 1942-й будет годом небытия.

Какие тут могут быть рассказы?

— Ладно. — Я ошеломлен и поражен.

Приходят результаты анализов. В спинномозговой жидкости обнаружен грибок Cryptococcus neoformans, который, проникая в мозг, создает опасность менингоэнцефалита. Врачи установят неусыпное наблюдение. При малейших симптомах Пола посадят на амфотерицин-Б и флуцитозин. Пол странно спокоен. Мне хочется обо всем забыть, оказавшись за тысячи миль отсюда.

Пол чуть слышно шепчет свой рассказ. Щекой чувствую его дыхание. Рядом с ним я выгляжу кичливым здоровяком. Дабы сгладить это впечатление, я, по примеру сутулящихся верзил, болезненно съеживаюсь.

Из-за серьезных побочных эффектов азидотимидин отменен. Пол этому рад, а я ошеломлен — теперь нет даже видимости лечения. Присаживаюсь на кровать. Пытаюсь с собой совладать, хотя в горле комок, глаза печет. Как всегда, у меня готов отшлифованный рассказ: Моника Роккаматио одна в купе, но вот появляется попутчик — опирающийся на трость величавый старик с обезображенным лицом, — и между ними завязывается разговор. Неожиданно для себя беру иной исторический факт и меняю свой рассказ. Получается самая короткая история о семье Роккаматио: убийство. Старик задушил Монику. В финале убийца, скрываясь от возмездия, бежит через поле. Никакого правдоподобия — ни психологического, ни действенного. На полном ходу старик спрыгнул с поезда? Не разъясняю. Но Пол доволен.

После больницы слоняюсь по улицам Торонто. Взгляд мой скользит по заголовкам в газетной витрине: кровопролитие в Шри-Ланке, Иране, Ираке, на Гаити и Западном берегу реки Иордан; Ку-клукс-клан побеждает на выборах в Луизиане; научный журнал бьет тревогу о состоянии океанов. Прекрасно. Это меня заводит. Мир в метастазах! Мы не жизнеспособные особи! Окружающая среда — наш злейший враг! Долгая лета парниковому эффекту и кислотному дождю! Долой животных! Все на поддержку исчезновения тропических лесов, наступления Сахары и обмеления океанов! Голод восполнит закрома. От человечьей крови и выхлопов все станет лучше. Мы чистильщики и должны отскрести планету от всего живого. Смерть — наш жребий, всего талантливее мы в истреблении. Виват войне! Троекратное «ура» нищете! Освищем Международную амнистию, белых носорогов и мать Терезу! Мы верим в Пол Пота и «Сияющий путь» террористов! ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕРТЬ! ДА СГИНЕТ РАЗУМ!

Озираюсь. Я на Блур-стрит, неподалеку от Брансуик-авеню. Передо мной ливанская харчевня. Яркий солнечный полдень. Я оголодал. Вхожу, заказываю фалафель в лаваше. Смотрю, как готовят мой заказ. Расплачиваюсь и выхожу на улицу. У входа в небольшой супермаркет доска объявлений. Потерявшиеся кошки, уроки йоги, мебельная распродажа; требуются соквартиранты и барабанщики; предлагают услуги няньки. Тихие просьбы о доброте и призывы к выгодным сделкам. Шагаю дальше. Вижу кафе. Сплошь нарядная публика. Светловолосая официантка во всем черном, даже очки в черной оправе. Сексуально. Подходит ханыга, просит мелочь. Спрашиваю, на что потратит. В помощь голодающей Африке, отвечает. Даю доллар. Отваливает. Продолжаю путь. Останавливаюсь перед витриной букинистической лавки. Всё интересные книги. Захожу, покупаю «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера и сборник рассказов итальянского писателя Дино Буццати. Иду дальше, разглядывая магазины и прохожих. Приступ бесследно проходит. Щурюсь от яркого солнца. Кто нас разберет. Остаток дня брожу по Блур-стрит, точно рыба, кружащая возле кораллового рифа.

Поймите правильно: я лишь выработал способность радоваться катастрофе.

— Посмотри, — говорит Пол. Его исхудалая рука медленно тянется к макушке. Пальцы ухватывают прядь. Дергают. Прядь чуть неохотно отваливается. — Такой смешной звук. Тебе не слышно, а в моей голове забавно шпокает.

Мир Пола съеживается. О зарубежном путешествии нет и речи. Поездка домой — уже путешествие. Покинуть палату — уже странствие. Пол очень ослаб, он еле ходит; иногда путь в туалет требует неимоверных усилий. Край больничной койки стал его горизонтом.

Джек всегда увлекался местной историей, но теперь его хобби превращается в страсть. «Семейный договор», доклад Дарэма, несгибаемый губернатор сэр Фрэнсис Бонд Хед, великий губернатор сэр Айзек Брок (ты знал, что родом он с Чэннел-Айлендс?) — все это его бесконечно завораживает, и своим восторгом он делится со мной, я же внимательно слушаю и задумчиво переспрашиваю (Из Джерси? — Нет, Гернси), хотя «Семейный договор», доклад Дарэма, несгибаемый сэр Фрэнсис Бонд Хед и великий сэр Айзек Брок мне ничуть не интересны. Просто я сочувствую его боли. Даже в беседах о битве при Куинстон-Хайтс, трагическом индейском вожде Текумсе, неутомимом губернаторе Джоне Грейвсе Симко, я не могу отделаться от ощущения, что мы говорим о Поле.

Изыди, боль.

Пола одолела икота. Спазмы измучили вконец. Невозможно ни спать, ни бодрствовать. Он плавает в жутком дурмане. Врачи обеспокоены. Пробуют лекарства, затем гипноз.

На шесть дней покидаем Роккаматио.

Всё хуже некуда, но вдруг ситуация меняется к лучшему. Похоже, наступил период вымученной стабильности. Как по волшебству, икота прекращается. И диарея почти исчезает. Легкие, всегдашний источник беспокойства, в полном порядке (один здешний больной прошел через семь рецидивов пневмонии). Интерферон-альфа давно отменили, и саркома Капоши захватывает новые участки, но до ближайшего зеркала очень далеко, а Пол слишком ослаблен, чтоб тревожиться о наименее мучительной из своих хворей. Он постоянно под капельницей с раствором витаминов и минеральных веществ, много спит и почти не встает. Точно беременной женщине, ему вдруг неймется съесть что-нибудь этакое, но желудок все отвергает.

Глава о 1950-м — последняя, которую он сочиняет. Больше нет сил, чтоб сосредоточиться, подобрать события и придумать рассказ. Теперь Пол — слушатель и критик моих фантазий. Единственная поблажка в том, что он быстро устает и порой засыпает, не дослушав предложения. Он вовсе не хочет спать, сна требует истощенный организм. Сначала я дожидаюсь, когда он очнется, но со временем уже не прерываю свой шепот, хотя знаю, что мой слушатель погружен в дрему.

Боли при мочеиспускании. Врачи проверяют катетер. Все в порядке. Видимо, инфицирован мочевой канал. Отказано даже в таком простом удовольствии.

Пол ничего не ест. Иногда пососет ледяной кубик. Сдуру являюсь к нему, грызя плитку шоколада. Пол смотрит мне в рот. Он не голоден. Его подначивает память о шоколаде. Знаю: хоть крошку съест, его вырвет. Но этот взгляд! Отщипнув крохотную чешуйку в карамельной глазури, кладу ее на его язык, обложенный белым налетом. Пол втягивает язык в рот. Проходит пара секунд. Представляю, как тающая чешуйка отдает свою сладость. Вдруг Пол пыхтит и разевает рот — тошнит! Пальцем сбрасываю треклятую кроху. Другой палец окунаю в стакан с подкисленной лимоном водой и смачиваю Полу язык. Друг мой зажмурился, балансируя между изнеможением и мучительной тошнотой. Жду. Он открывает глаза. Полегчало. Улыбаюсь.

— Зато кариеса не будет, — шучу я.

Пол выдавливает улыбку:

— И прыщей.

Он в хорошем настроении. Я приготовил два рассказа. Выбираю тот, что получше. Джорджио Роккаматио участвует в национальном конкурсе школьных дискуссионных клубов. Он побеждает в дебатах «Полезно ли телевидение для демократии» и получает премию Кекконена, которую ему вручает сам президент Койвисто.

Переливание крови тянется долго, но встряхивает организм. Полу легче.

Потом начинается кровавая рвота.

— Внутреннее кровоизлияние, — говорит медсестра.

Все смотрю и смотрю. Не могу прикрыть веки или отвести взгляд. Простыня, руки Пола измазаны кровью и бесцветной жижицей. Руки сестры в полупрозрачных резиновых перчатках ужасно белы. Вдруг накатывает страх перед кровью и самим Полом. «Я сейчас», — бормочу я и выскакиваю из палаты. Запираюсь в туалете. Начинаю закатывать рукава, но, передумав, снимаю рубашку. В дверь стучат. «Занято… тут никого…» — растерянно сиплю я. Обильно намыливаю руки и лицо, моюсь горячей водой. Подношу ладони к лицу и разглядываю каждый квадратный миллиметр кожи, выискивая хоть малейшую ранку, порез или ссадину. Потом возвращаюсь в палату.

— Внутри… (долгая пауза) …жжет… — шепчет Пол.

Выражая сочувствие, легонько похлопываю его по груди, укрытой простыней. По правде, я заставляю себя к нему прикоснуться. Дома в сотый, а то и в тысячный раз читаю о том, что нет ни одного случая заражения через бытовые контакты.

Я тут думал… Только чтоб не на больничной койке, это уж точно. Лучше уж в лепешку под скрежет металла и звон стекла, чем в постели под тихий скулеж. Лучше вдруг, без прощаний. Лучше пуля, чем угасанье. Только не на койке, не на койке…

Боль. Вдруг, ниоткуда. Только что все было спокойно, и вот его уже скрутило. Я бессилен, могу лишь смотреть и ждать.

— Б-больно… — стонет Пол, впившись в меня взглядом. (Что? Где?) Он висит над пропастью. Наши взгляды — точно сцепленные руки. Если сморгну, он рухнет и вдребезги разобьется. Гляжу не моргая.

Пол дремлет. По крайней мере глаза его закрыты. В палате тихо, слышно лишь его дыхание. Сижу неподвижно, скрестив руки и ноги. Хочется заорать.

Проснулся. Блекло улыбаюсь:

— Привет.

Нынче он хочет поговорить о Боге.

— Ты веришь в Бога? — шепчет Пол.

Я слышу тон его вопроса.

— Да, верю.

Молчание. Потом куцый отклик:

— Наверное, я тоже.

Что-то похожее на вздох облегчения. Лоб в испарине. Пол сглатывает и прикрывает глаза. Все наши былые атеистические дискуссии забыты.

— Верю, что Бог всюду, во всяком веществе и всяком проявлении жизни, — добавляю я.

— Я тоже.

— Он с нами ежесекундно и никогда нас не оставит.

— Да.

— Он всех нас любит.

Пол сглатывает и засыпает.

Заглядываю в контору больничного попа. Извещаю секретаршу, что больной из палаты такой-то крыла такого-то буквально бредит по́пами, виноват, попа́ми, и хорошо бы его навестить. Хочу еще добавить, что иначе пациент увлечется чтением сектантских журналов (а нам это надо?), но сдерживаюсь и лишь уточняю время визитов попа, чтобы, не дай бог, с ним не столкнуться.

— Почему я перестал есть? — спрашивает Пол. — Мне бы лекарство, вызывающее голод, а? Меня нужно кормить, правда?

Он засыпает, не дождавшись моего ответа. Подле кровати тарелка с нетронутой едой.

Эта болезнь… От него ничего не осталось. Акулы бы так не обглодали. Огонь бы так не изуродовал. Ничего подобного скачку в вечность. Лишь безжалостное угасание. Под плоским одеялом будто никого нет. Он весит семьдесят восемь фунтов и все еще теряет вес. Уже не ходит. Не контролирует мочевой пузырь и кишечник. Дышит, как паровоз. Лыс, как бильярдный шар. Болезнь превратила его в помойку, откуда несет тухлым мясом, заплесневелым сыром, прогорклым хлебом, однако ж из этой клоаки доносится и слабый дрожащий голос, окликающий меня по имени. Эта болезнь… Пусть бы Бог испытал ее на себе.

Его глаза в огромных черных окружьях. Его тело сплошь в разноцветных точках и струпьях — наследии анализов, инъекций, переливаний, капельниц и саркомы. Восковое полупрозрачное лицо расцвечено всеми оттенками синего, черного, бурого, красного, пурпурного, желтого и зеленого. Он похож на умирающую радугу. Хочется заорать: «Послушайте, доктор! У него жар, диарея, пневмония, саркома Капоши и куча иных непроизносимых недугов, с которым вы не можете справиться. Но хоть объясните, отчего он позеленел?!»

Новое десятилетие я хотел отметить более жизнерадостным рассказом, однако у Пола нелады с глазами. Видимо, сказался питомегаловирус. Сделать ничего нельзя. Пол вне себя от страха. Просит медсестру задушить его подушкой. Ему прописывают нитразепам, который должен снять «острую тревогу».

— Хочу на волю… Здесь мне плохо… Надоело быть подопытной свинкой… Хочу на волю, хочу на волю, хочу на волю, хочу на волю… — безостановочно повторяет Пол.

Я держу листок с записью: «1960 — Энн Секстон публикует свой первый поэтический сборник „В Бедлам и на попятную“. Глубоко личные и предельно откровенные стихи повествуют о преодолении глубокой депрессии. Использованы яркие образы, в тоне слышна сардоническая усмешка, но вместе с тем угадывается уязвимость автора. Книга мгновенно завоевала читательское признание». Сминаю листок. С Роккаматио покончено. Хочу на волю.

На выходе из палаты сталкиваюсь с попом. Ему за пятьдесят, седые волосы уложены идеально.

— А, вы друг Пола? Как поживаете?

Мягкий голос. Мягкая рука. Наряд вовсе не церковный: ни креста на шее, ни пасторского воротничка. В руках лишь черная книжица.

— Спасибо, хорошо.

— Тяжко вам?

— Да.

— Не стану вас задерживать. — Он входит в палату. — Может, хотите поговорить?

— Мне пора, сэр.

Выхожу из больничного корпуса; я так напряжен, что всего колотит. Шагаю по дорожке. Хруст гравия под ногами мгновенно доводит до бешенства. Топаю ногами, воплю. Ушиб ногу. Бросаюсь прочь с дорожки. Бегу вдоль красно-кирпичного забора. Останавливаюсь. Прижимаюсь спиной к забору. Пальцы мои словно крючья. Падаю на четвереньки и царапаю ногтями черную неподатливую землю. Утыкаюсь в нее лбом. Чувствую ее жесткость и прохладу. Распластываюсь на земле и замираю. Дышу. Не шевелюсь. Дышу. Не шевелюсь. Дышу.

Через кошмарные окраины Торонто, поглотившие львиную долю южного Онтарио, еду домой. Да, покинув Пола, я чувствую облегчение — будто вырвался из тисков клаустрофобии и, до хруста потянувшись, сладостно расслабился, — но вместе с тем я подавлен. Рядом с ним ощущаешь себя чертовски живым. Вдали от него попадаешь в среду, оскорбляющую своей мелочностью, торгашеством и вульгарностью и наполняющую невыразимой тоской. Через бесконечный кошмар окраин рулю домой. Думаю лишь о Поле и Роккаматио.

К двери палаты приколота записка: «Извещаем посетителей, что мистер Этси ослеп. Войдя в палату, назовите себя, пожалуйста». Тупо смотрю на текст. Бросаюсь в туалет и торчу там минут двадцать.

Вхожу в палату. Пол меня ждет. Глаза его открыты и повернуты к двери. Меня трясет. Язык не слушается. Потом неожиданно для себя выпаливаю:

— Б-блин… ты ослеп…

Впервые не могу совладать со своею тоской. Я сломлен. Из груди рвутся безудержные лающие рыдания.

Ну надо же: он меня утешает.

— Ш-ш-ш… все… (пауза) …хорошо… — Голос его чуть слышен. — Чья… (пауза) …очередь? Какой год? — Пауза. — Мой черед?

Да пошло оно все! С ходу сочиняю безысходный рассказ.

— Да, — только и говорит Пол. Каждые двенадцать часов ему делают укол морфия.

Он в кресле-каталке. Приезд сына домой — подарок для Мэри, у которой нынче день рождения. Пол закутан — вязаная шапочка, шарф, свитер, перчатки — и укрыт одеялом; он в темных очках, видны лишь нос и верхняя губа. Середина октября, бабье лето. Я в одной рубашке. Но Пол — кожа да кости. При каждом толчке каталки его руки и ноги дергаются, как у марионетки.

Последнее воспоминание о больнице: я иду по коридору и сквозь открытую дверь палаты замечаю безделушку на прикроватной тумбочке — розовая фарфоровая рука держит ярко-красное сердце. Отчего дурной вкус так тяготеет к смерти?

Пол просветлен. Лежит в своей кровати. Он счастлив быть дома и не хочет возвращаться в больницу. Соседнюю комнату обустраивают для круглосуточного дежурства медсестры.

— Я сочиню… (пауза) …еще один рассказ… — шепчет Пол.

— Мы остановились на 1962-м.

— Нет. Это тебе. Я… (пауза) …возьму другой год.

— Ладно. Какой? Помочь с подбором событий?

— Нет. — Пауза. — Я возьму… (пауза) … 2001-й. — Пауза. — Выйдет… (пауза) …столетие… (пауза) …Роккаматио…

— Отлично, Пол!

— Да.

Он дремлет или впадает в забытье, не знаю. Теперь он все время в полудреме. У меня готов 62-й год — рассказ основан на выходе книги Рейчел Карсон «Безмолвная весна», посвященной пагубному влиянию пестицидов на живую природу.

Вхожу под битловский мотив «Друзья подсобят». Битл Пол улегся на бочок, подушка между ног. Неизменно верный битл Джордж устроился под кроватью.

— Ну что 2001-й? — спрашиваю я.

— Еще нет.

Что тут скажешь? Надо ждать. Под «Люси на небе в алмазах» он засыпает.

На кровати оставляю ручку и стопку листов.

Нынче лейтмотив — битловский «День жизни». Пол спит.

Смерть имеет запах. Им пропитан весь дом.

— Ну что?

— Еще… (пауза)…думаю…

Джек дарит мне пестрядевую рубашку. Пару дней назад я преподнес ему букинистическое издание «Плодородного моря» Йокио Мишимы, и он все искал, чем бы отдариться. С болезнью сына Джек неузнаваемо изменился. На работе взял большой отпуск, но очень сомнительно, что вернется вообще. Мысли и чувства его обращены к иному. Равновесие его все так же шатко. Он полон тревоги. Джек спрашивает о моих планах. Отвечаю уклончиво: мол, куда-нибудь съезжу, потом вновь за учебу. Больше меня волнует его будущее.

— Ну как?

— Пока… (пауза)…нет…

Выгуливаю Джорджа X. Наши прогулки мне нравятся — бесцельность обретает смысл. Терпеть не могу, когда хозяева общаются с любимцами, точно с людьми, но вдруг ловлю себя на том, что сам беседую с существом, у которого мозг размером с лимон. Пес утратил былую игривость. Поджав хвост, вяло обнюхивает кусты и столбики. По-моему, он отощал. Бросаю палочку. Джордж X. провожает ее взглядом, не двигаясь с места. Спрашиваю Мэри, отчего пес такой квелый. Глянув в его блестящие черные глаза, она достает лакомство:

— Плохо ест. Послушай, псина, хватит нам одного больного. На!

Мэри бросает лакомство. Пес уныло хрумкает. Я улыбаюсь. Потом ухожу в подвал поплакать.

— Как дела?

— Я… (пауза)…придумал… — Пауза. — Позже…

Битлы играют «Жизнь в честь мистера Кайта». Слушаю. Альбом «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера» начинается заново. Пульс сто шестьдесят. Давление шестьдесят на тридцать. Он при смерти. Задремывает.

Джордж X. приладился лежать рядом с хозяином, но так, чтобы его не тревожить. Пес тихонько скулит. Губы и ноздри Пола слегка посинели. Зову сиделку.

— Цианоз, — говорит она. — В смысле, недостаток кислорода в крови.

— В смысле, ПЦП?

Сестра кивает.

О, господи. На круги своя. Все понапрасну, лишь затянувшаяся мука.

На листке что-то накарябано, однако ни слова не разберу.

Силы иссякли: он безмолвен и недвижим. Лишь изредка моргает. Три часа назад ему вкололи морфий.

— Пол… это я…

Дрогнули веки.

Низко склонившись, касаюсь его уха. Чуть потираю мочку. Кажется, ему приятно. Ватной палочкой чищу ухо — снаружи и очень осторожно внутри. На головке желтоватая сера. Его губы дрогнули в подобии улыбки.

— Не волнуйся, — шепчу, — я быстро.

Он силится что-то сказать. Но нет дыхания, чтоб породить слово. Натужно кривятся губы, и вот чуть слышно доносится:

— Две…

Наверное, две тысячи первый.

Прихожу ежедневно. Мэри говорит, временами ему лучше — раз даже сел в кровати и немного поговорил. Но этих мгновений я не застаю. Спрашиваю, не просил ли он что-нибудь мне передать. Нет, ничего.

На седьмой день около трех ночи Джордж X. заходится лаем. Мэри, задремавшая на кушетке, тотчас просыпается. Через минуту в комнате сиделка (час назад она заглядывала), Джек и Дженнифер. Оскалившись, Джордж X. стоит враскоряку — хвост палкой, на загривке шерсть дыбом — и бешено лает. Такого лая от него никто не слышал.

На очереди шестьдесят третья глава о Роккаматио. Год, когда застрелили Кеннеди, когда на улицах плакали люди. Год моего рождения.

Меня извещают по телефону. По отдельности слова обычны, но все вместе вышибают дух. Сломя голову мчусь к Этси.

Сижу в коридоре перед комнатой Пола. В доме тишина. Кто-то берет меня за плечо. Сиделка. Дружелюбная, толковая женщина лет пятидесяти с хвостиком. Подсаживается рядом.

— Сочувствую вам.

Не откликаюсь.

— Вчера часов в десять вечера ему полегчало. Пару минут мы поговорили. Он попросил кое-что записать и передать вам. Надеюсь, все расслышала верно, потому что говорил он, знаете, не очень внятно.

Она отдает мне аккуратно сложенный листок.

Отчего-то меня удивляет ее почерк: округлые буквы, точки над «ё» и черточки над «т». Каллиграфия. Сам-то я пишу, как курица лапой.

— Пусть это останется секретом, хорошо? — говорю я.

— Конечно.

Она встает и секунду молча смотрит на меня.

Потом вдруг легонько гладит по голове:

— Бедный ты, бедный.