Роковое ухо

2

– Одного я не пойму, – сказал Конан, развалясь на шелковых подушках и прихлебывая из серебряной чарки легкое вино, – с чего этот Агизар взял, что призрак Фларенгаста поделится с ним своими сокровищами?

Они расположились на мягких кушетках вокруг круглого стола, уставленного вазами с фруктами, сосудами с щербетом и более крепкими напитками. Две служанки, весьма миловидных, прислуживали им в главной комнате дома, расположенного неподалеку от Большого Канала и принадлежавшего новому знакомцу киммерийца. Дом был не так чтобы очень богат, но в нем было все необходимое для безбедной и приятной во всех отношениях жизни.

– Видишь ли, – отвечал Шейх Чилли, обкусывая виноградную гроздь, – прежде чем отправиться в развалины, я погадал ювелиру на своем магическом плате, и убедил, что он единственный в Шадизаре достоин попытать счастья в этом деле, ибо нет человека более праведного и честного. На самом деле, ростовщик – продувная бестия, и об этом всем ведомо, даже ему самому, но страсть к золоту лишает его последних остатков разума, и без того весьма скупо отпущенных ему богами. На самом деле, любого не сложно убедить в чем угодно, надо лишь уметь следовать откровенной корысти и скрытым побуждениям клиента. Открою тебе тайну: Агизар рассчитывал не только получить мешок монет за свое мнимое благочестие, но и собирался выпросить у покойного колдуна вторую молодость. Более всего этот несчастный мечтает вернуть себе утраченные годы и стать юным силачом, любимцем женщин. Ну, если не таким, как ты, Конан, то хотя бы таким, как я.

Непонятно было, говорит он серьезно или шутит. Впоследствии киммериец убедился, что это обычная манера Чилли. Что ж, Агизар вполне мог завидовать человеку, заманившему его в покинутый особняк: был тот весьма крепким, хорошо сложенным мужчиной среднего роста, с приятным округлым лицом и мягкими вкрадчивыми движениями. Правда, возраст его определить было весьма трудно: могло ему быть и двадцать лет, и все тридцать. То же касалось и происхождения Чилли: волосы его вились, как у шемита, но были гораздо более светлыми, чем у жителей этой страны, кожа не слишком смуглая, но и не белая, как у северян, нос прямой, а губы – мягкие и слегка припухшие. Одевался он не совсем по заморской моде, предпочитая простую тунику, набедренную шелковую повязку и сандалии с длинными, до колен ремнями.

Пожалуй, он нравился женщинам. Однако в чертах его чудилось киммерийцу нечто неприятное, некоторый недостаток мужественности и излишняя округлость тела, несомненно сильного, но как бы омытого водами потока, в которых излишне долго омывалось – и лицо, и фигура этого человека несколько напоминали речной окатыш, приятный с виду, но скользкий на ощупь.

Если бы судьба не свела их нынешней ночью, варвар никогда не стал бы искать близости с Шейхом Чилли. Хотя, несмотря на свою молодость, он уже знал, коль часто бывает обманчивой внешность: повидал Конан и свирепых наружностью воинов, гадивших в штаны на поле битвы, и надутых мудрецов, ведавших лишь одну тайну – как выманивать подарки у простаков своим словоблудием, и валявших дурочку хитрющих оборванцев, скопивших немалые состояния… Кем был на самом деле хозяин дома возле Большого Канала, Конан для себя еще не решил, а посему рассудил, что стоит присмотреться к Шейху поближе. Во всяком случае, тот был далеко не глуп, и у него можно было кое-чему поучиться.

– Тогда скажи мне, – сказал варвар, пододвигая к себе кувшин розового аренджунского, – зачем понадобилось устраивать столь замысловатое представление в доме Фларенгаста? Ты-то, сдается мне, вовсе не собирался награждать старикашку ни молодостью, ни золотом, а как раз наоборот, рассчитывал выманить кое-что у него.

Конан и вправду никак не мог взять в толк, за какой такой надобностью дудел в жестяные трубы, спрятанные в дымоходе, его давний приятель Ши Шелам по прозвищу Ловкач, для чего спускал он на веревках в очаг «призрака», оказавшегося хитро сплетенной, вымазанной светящейся краской сетью, укрепленной на проволочном каркасе в форме гигантской человеческой фигуры с горящими углями вместо глаз и хвостом пегой лошади, изображавшей бороду Фларенгаста. Сие искусное сооружение варвар растерзал в клочья своим кинжалом, да еще и сдернул в печную трубу замухрышку Ши, который должен был изображать жуткие телодвижения призрака, дергая за многочисленные веревки. В одной из них и запутался Ловкач, проделав перед тем головокружительный спуск по дымоходу, от которого не очухался до сих пор. Если бы не веревка, лежать бы ему на полу очага с разбитой головой!

Вместо того, чтобы возблагодарить судьбу за чудесное спасение, Ши принялся ныть и приставать к Конану с упреками за то, что тот сорвал столь тонко задуманное дело. Заткнулся он только после хорошей затрещины.

Голоногий же, казалось, вовсе не был расстроен негаданным появлением варвара и не собирался отказываться от задуманного: он приказал Шеламу тщательно собрать обрывки сети, спрятать веревки, а когда они уходили, явно собираясь вернуться в развалины, присыпал их следы пылью, специально припасенной для этой цели в оловянном чане при входе в комнату с очагом.

Сейчас киммерийцу жгуче хотелось выведать, в чем же, собственно, состояло дело, да еще «тонко задуманное», и не скрывалось ли за сим обычное недомыслие. С точки зрения варвара было бы гораздо легче просто забраться в дом ювелира, взломать замки на сундуках и унести столько золота и драгоценностей, сколько на плечах уместится. Свое мнение он незамедлил изложить Шейху Чилли.

– Ты, несомненно, прав, – охотно согласился тот, запивая щербетом сочный персик, – но то, что проще, не всегда лучше. Если попытаться отнять у кобеля кость, он может укусить, но покажи ему нечто привлекательно, скажем, текущую суку, глупый зверь оставит лакомство и пустится за ней в погоню, даже если уже ни на что, кроме ловли блох, не годен. Кроме того, некоторые старые собаки имеют покровителями своими весьма нестарых львов, а от сих зверей я предпочитаю держаться подальше. Поверь, не страх движет мною, а лишь отвращение к насилию. Ты мог заметить, что я не ношу оружия. Предпочитаю пользоваться для своих целей столь невинными вещами, как кусок обычной материи, именуемый магическим платом, или черный плащ и жестяная корона с бутылочными стекляшками, купленные мною по сходной цене у бродячих актеров. Ну и, конечно, человеческой глупостью и алчностью.

Киммериец только хмыкнул и отхлебнул вина.

– Быть может, – продолжал хозяин дома, – как человек, рожденный в суровых северных землях, где превыше всего ценят мужество и прямоту, ты станешь презирать меня и сочтешь образ моих действий недостойным. Увы! Ничего не могу тут поделать, ибо таковой удел предначертали мне звезды… Если хочешь, я расскажу тебе свою историю.

Конан ничего не имел против, тем более, что до утра было еще далеко, а на столе оставалось достаточно закуски и выпивки.

И Чилли поведал о своей жизни.

Родился он в некой небольшой державе, лежащей к востоку от моря Вилайет, в семье тамошнего властителя. Ни название страны, ни имени государя Шейх Чилли называть не стал, сославшись на собственную скромность. В день его рождения придворные звездочеты, как водится, произвели необходимые вычисления, чтобы предсказать судьбу наследника престола. В отличие от Фларенгаста, они были истинными знатоками своей науки, людьми суровыми и весьма почитаемыми. Поэтому их заключение воспринял государь как тяжкий приговор: звездочеты объявили, что сыну его на роду написано быть вором.

Вскоре предсказание начало сбываться: едва встав на ноги, наследник принялся тащить все, что плохо лежало. Он воровал серебряные тарелки, соусницы, сухарницы, супницы, флаконы с благовониями, заколки для волос, броши, черепаховые гребни, утиральники для носа и палочки для почесывания спины, а раз умудрился извлечь из царской короны самый крупный бриллиант, именуемый Глаз Индры. И крал он все это не по нужде и не из корысти, ибо ни в чем не нуждался, а исключительно ввиду расположения созвездий небесных.

Видя такое дело, государь предался унынию и приставил к наследнику лучших воспитателей, надеясь с их помощью перебороть судьбу. Но, когда отпрыск слямзил на официальном приеме агатовую заколку с тюрбана туранского посла, терпение отца лопнуло, и он решил избавиться от недостойного плода чресл своих.

Будучи человеком гуманным, властитель не стал душить сына подушкой или подстраивать несчастный случай на охоте. Мальчика тайно отдали в ашрам, передав настоятелю все, как есть, и пожелав мудрому старцу наставить наследника престола на путь истинный.

– Отец мой лелеял надежду увидеть меня вновь, – рассказывал Шейх Чилли, прихлебывая щербет, – но что можно поделать против предначертанной свыше судьбы! Обитатели ашрама были терпеливы: стащу я что-нибудь у прихожанина, они и слова не скажут. Только придут ночью, заберут тайком украденное и вернут владельцу. Божьи люди, одним словом. Мне же, по малолетству и глупости, подобное казалось верхом коварства. Вот воры так воры, еще почище меня будут! – так гневил я свое маленькое сердце.

Гневил-гневил, да не выдержал. Припас крепкую дубинку, спрятал под тюфяком и прикинулся спящим. Ночью пришел сам настоятель, забирать украденный у какого-то пасечника горшок с медом. Только он за ним наклонился, я возьми да огрей его по голове…

– Убил? – деловито осведомился Конан с набитым ртом.

– Убить не убил, но благостность из его седой головы вышиб: изгнали меня из ашрама. Пошел я гол и бос куда глаза глядят…

– Ай, ай, ай, – пропищал Ши Шелам и выплюнул сливовую косточку, которой чуть было не поперхнулся от возмущения, – всегда подозревал, что эти отшельники только прикидываются добряками!

– То же сказал мне и странствующий пандид, который меня подобрал, – продолжил Чилли, – ?Нет истины за стенами ашрамов, сказал он мне, – хотя иные и думают, что сидят на ней своими тощими задами, как на сундуке с изумрудами. Глупцы! Забыли они, что Митра велел делиться…? Однако, как я скоро убедился, заботила его вовсе не истина, а содержание мешка, который мудрец сей таскал повсюду, ни на миг с ним не расставаясь.

Стоит ли говорить, сколь заинтересованно отнесся я к ученичеству у пандида? Мне казалось весьма привлекательным, почитав мантры на свадьбах и похоронах, получать за это щедрые подарки и обильную пищу. Душа моя устремилась навстречу богам, алкая их благословения. Клянусь хвостом обезьяны, я готов уже был обратиться на путь истинный и сделал бы это, если бы не проклятые звезды! Именно они отвратили меня от изучения необходимых в пандидском деле молитв и притянули взор мой к мешку учителя.

– Подозреваю, он таскал там не свитки, – ухмыльнулся Конан. Повесть Чилли все более занимала молодого варвара.

– Именно! – воскликнул рассказчик. – Не свитки, не четки и благовония, а золото таскал старец в мешке своем. За свои услуги брал он только золотыми монетами, даже у бедняков, которые зачастую отдавали последнее: как известно, на свадьбу да на похороны не скупятся. Мешок был толстый, как подушка, да и использовался сходно на ночь пандид клал его под голову, а спал столь чутко, что открывал глаза, как только на лоб ему садился комар. Днем же ему почти нечего было опасаться: как известно, даже самые отпетые негодяи избегают открыто грабить бродячих слуг Митры, страшась гнева Всевидящего.

– Клянусь шкурой волка, – заметил киммериец, провожая глазами хорошенькую служанку, – главная опасность для его сокровищ была у старика под боком. Будь он поумней, забыл бы о разбойниках да приглядывал бы получше за собственным учеником…

– Может, он и не был так уж глуп, – возразил Чилли, – да и вел я себя тише воды, ниже травы. Изо всех сил старался услужить старцу – каждый божий день купал его в реке, растирал ноги, таскал на спине, когда тот уставал в пути, а, случалось, и выпрашивал подаяние. Со временем пандид уверился в моем благочестии и стал доверять все, кроме мешка. Я же не терял надежды, памятуя о том, что терпение – высшая добродетель истинного подвижника.

Как-то раз, когда долго уже не случалось ни праздников, ни свадеб, ни похорон, ходили мы по селениям и собирали «святое подаяние». Это с мешком-то золота! Мысленно я проклинал старца и сулил ему язву или другой какой мор, но внешне оставался почтительным, стараясь, чтобы на лице моем кроме легкой придурковатости ничего не отражалось.

Утром мы вышли из селения, где ночевали и направились в один город, до которого пешком было добрых два дня пути. Пройдя довольно прилично, я остановился, выдавил из глаз пару слезинок, и объявил учителю, что совершил тяжкий грех.

– Какой грех? Откройся мне, сынок, – потребовал старец. Думаю, он заподозрил, что я стащил в доме что-нибудь ценное и уже готовил хитроумную речь, призванную оправдать мои действия волей Митры или еще каким образом.

– Вчера вечером, в доме, где нас угощали ужином, сверху на меня свалилась пыль и паутина, – принялся объяснять я, видя, как все более вытягивается его морщинистое лицо. – Отряхнуться-то я отряхнулся, да вижу сейчас, что к руке моей пристала ниточка паутины. И как я ее не углядел? Ты сам учил меня, отче, что грешно уносить из чужого дома то, что тебе не принадлежит. Боги не простят меня, если я сейчас же не вернусь и не возвращу хозяевам присвоенное.

Пандид, видимо, решил, что я спятил.

– Ведь это только мусор, прах, – принялся увещевать он, – кому он нужен? Хозяйка, верно, была бы рада, если бы ты собрал всю паутину в ее доме.

– Не надо меня утешать! – возопил я, царапая себе лицо ногтями. Какая разница: золото или прах? Брать чужое одинаково грешно, так сказано в Заветах! Хозяева были так добры к нам! У меня и в мыслях не было уносить их имущество… О горе мне, горе!

С этими словами я опрометью бросился назад по дороге и, скрывшись за деревьями небольшой рощи, затаился. Из своего убежища я видел, как старец качает седой головой и шевелит губами, что-то бормоча себе под нос.

Выждав столько времени, сколько, по моим расчетам, надобно было, чтобы сбегать в селение и обратно, явился я пред очи мудрого пандида и объявил, что смыл с себя грех. Он поглядел на меня с легким сожалением, но вслух похвалил.

– Вижу, сын мой, ты усвоил мои уроки, – сказал он, окончательно решив, что боги послали ему в услужение полного идиота.

Вечером мой учитель пожелал искупаться в пруду. Раздевшись, он передал мне одежду, посох и чашу для святых подаяний, а немного подумав, протянул и мешок.

– Знаю, ты честный юноша, – сказал он. – Смотри, стереги это хорошенько, пока я стану омывать чресла свои.

Я положил мешок под дерево и уселся на него с самым невинным видом. Чтобы у старца не оставалось никаких сомнений, я сказал:

– То, что принадлежит пандиду, принадлежит Митре. А кто посмеет обмануть Всевидящего?

Шейх Чилли умолк и принялся очищать серебряным ножичком яблоко.

– Что же было дальше? – нетерпеливо спросил Конан, который уже понял, чем должна закончиться эта история.

– Учитель омывал свои чресла довольно долго, – сказал Чилли. – У нас было заведено, что я ожидал его на берегу с платом для утирания. На сей раз пандид не обнаружил ни плата, ни ученика, ни мешка.

– Ох! – выдохнул Ши Шелам и дернул себя за мочку уха. – Ты осмелился обокрасть святого человека! Нарушил заветы Митры!

Ши был человеком набожным и суеверным, хотя сам нарушал заветы по нескольку раз на день.

– Напротив, – возразил Чилли с серьезной миной, – я совершил богоугодное дело. О чем и поведал в записке, оставленной учителю под деревом.

– Что же ты ему написал? – спросил киммериец.

– Три слова: Митра велел делиться.

Сторож, проходивший в ту пору со своей колотушкой по набережной Большого Канала, клялся потом, что громовой хохот, донесшийся из окон дома, купленного недавно неким чужаком в коричневой тунике и сандалиях с длинными ремнями, был столь мощен, что погасли три масляных фонаря возле фасада здания.

Отсмеявшись и утерев выступившие на глазах слезы, юный варвар глотнул вина и помянул прелести Иштар, что делал обычно, когда хотел выразить свое одобрение.

– Воистину, – сказал он, – твой рассказ столь же хорош, как и твое аренджунское. Теперь я понимаю, что Шадизар, город воров, приобрел еще одного достойного жителя. Но вернемся к событиям нынешней ночи…

– Погоди, – перебил его Чилли, снова наполняя свою чарку щербетом. Конан заметил, что вина он вовсе не пьет. – Ты лучше поймешь меня, если выслушаешь мою историю до конца. Расставшись с пандидом, я отправился в ближайший город, рассчитывая потратить там золото в свое удовольствие. Но, хотя я и совершил, как мыслил, богоугодное дело, Податель Жизни счел нужным наказать меня: какие-то лихие парни с большой дороги отобрали у меня мешок, сломав в благодарность пару ребер, вывихнув руку и отбив почки. Я скрылся от них в зарослях можжевельника и долго блуждал, пока не набрел на пещеру некоего пустынника.

В отличие от пандида, старец сей жил в полном уединении, питаясь акридами и диким медом. Он вылечил меня травами и, выслушав мою горестную историю, дал мудрое наставление.

«Ты не можешь противиться воле звезд, – сказал он, – но можешь облегчить свою участь, пустив в ход хитроумие, коим, как вижу, боги тебя не обделили. Грешно красть у слуг Митры, даже у подобных твоему пандиду, грешно обижать сирых и убогих, живущих трудами своими и добывающих пропитание в поте лица своего, но в мире есть немало людей, стяжавших себе богатства неправедным путем, и немало глупцов, готовых поддаться на любую удочку, только бы умножить свое состояние быстро и не ударив палец о палец. Постарайся, чтобы сии недостойные добровольно отдавали тебе свое добро. Тем самым ты удовлетворишь страсть к чужим ценностям, вызванную неудачным расположением звезд при рождении твоем, и, в то же время, послужишь орудием в руках Всеблагого, наказывающего тех, кто живет, помышляя лишь о ценностях этого бренного мира.»

Я покинул пустынника, размышляя о его словах, показавшихся мне весьма мудрыми. Принеся клятву богам никогда больше не опускаться до обычного воровства, я отправился в отдаленное селение и попросил старейшин пустить меня жить. Старейшины ничего против не имели, тем более, что на окраине села давно пустовала убогая хижина, где я и поселился.

Клянусь Белом, я вовсе не помышлял там обогатиться, а решил начать честную жизнь. По праздникам читал мантры, которым обучился у пандида, и не брал за это ни гроша, что очень нравилось прижимистым селянам. В иные же дни был, что говорится, на подхвате: исполнял разные мелкие поручения, помогал вскапывать огороды, чинить плетни и таскать из леса хворост. В благодарность меня кормили, и все были довольны.

Так прошло время от первых весенних цветов до сезона дождей. Я уже решил было, что навсегда избавился от пагубной страсти, но звезды есть звезды…

– Снова что-нибудь свистнул? – хохотнул киммериец, отправляя в рот изрядный кусок халвы.

– Ты забыл о моей клятве, – строго заметил Чилли, – я ведь решил брать только то, что само плывет в руки. Вскоре в голове моей родился некий замысел, внушенный не иначе, как самим хитроумным Белом.

Надо сказать, что жители того селения были не столь уж бедны, как хотели казаться для чужих глаз, и дорогая латунная посуда водилась почти в каждом доме. Все о том, конечно, знали, но каждый раз во время праздников каждый принимался бегать по соседям и одалживать блюда и чашки, ссылаясь на свою крайнюю бедность. Так что пиршества обычно затягивались не меньше, чем на седьмицу, в течении которой посуда гуляла по всем домам.

Приближался День Сушеного Финика, и я решил поддержать местную традицию: обошел селение и выпросил в каждом доме по чашке или тарелке. Своими усердием и услужливостью я успел к тому времени снискать всеобщее расположение, так что затруднений в сем предприятии не возникло, мне даже набросали в мешок кое-какой снеди, так что я смог пригласить двух-трех соседей на скромный праздничный ужин. А через пару дней возвратил одолженное, да еще с прибытком: каждый получил к своей тарелке и чашке еще точно такую же.

– Это как же вышло-то? – удивился Ловкач Ши. Он даже жевать перестал.

– В моем поясе осталось с десяток золотых монет, до которых не добрались разбойники, – объяснил Шейх Чилли, – ночью я оседлал мула, съездил в соседний городок, разбудил лавочника и, сославшись на срочность, прикупил у него на золотой требуемое количество посуды.

– Ты хочешь сказать, что потратил свои деньги, чтобы вернуть заимодавцам вдвое против того, что они тебе одалживали? – спросил киммериец, силясь уловить, в чем же тут хитрость. – Клянусь дохлым ослом, не понимаю!

– Селяне тоже ничего не поняли и засыпали меня вопросами, – пряча в чарке улыбку, отвечал хозяин дома. – Надо было видеть их лица, когда они услышали мой ответ? Что же тут особенного? – сказал я. – Ваша посуда принесла потомство. Берите, не стесняйтесь!?

– И они поверили в подобную чушь? – изумился варвар.

– Думаю, что нет, да кто откажется, ежели ему предлагают что на дармовщинку! Приняли с благодарностью и просили захаживать еще.

Как было не воспользоваться подобной любезностью? В сезон дождей работы на полях прекращаются, так что праздники следуют один за другим. В День Земляных Орехов я снова отправился по домам за чашками и тарелками. На этот раз норовили подсунуть побольше, некоторые давали даже супницы и сосуды для вина. Я взял все и снова возвратил вдвойне. Потом проделал эту операцию еще несколько раз, пока не кончились деньги.

– Подозреваю, ты вовсе не затем тратил золото пандида, чтобы обогатить этих бездельников, – проворчал варвар, злясь на себя за то, что не в силах был разгадать замысел Чилли.

– Ты очень проницателен, киммериец, – вежливо отвечал тот, сколько веревочке не виться, а конец будет. Приближался Праздник Мытья Волос, самый большой и пышный в тех краях. Для подобного случая местные жители держат у себя большие круглые полоскательницы, оловянные, медные, а кто побогаче – и серебряные. Ты, Конан, и ты, Шелам, наверное решили, что я попросил их одолжить? Ничего подобного: селяне сами натащили полную хижину этих тазов, словно у меня была не одна голова, а по меньшей мере полсотни, и каждая нуждалась в отдельном чане для омовения. Впрочем, каждый считал, что перехитрил соседа – приходили они, таясь друг от друга, и полоскательницу каждого я предусмотрительно прятал на заднем дворе. И, конечно, гору разнообразной посуды, это уж, как водится. Ее было так много, что мне понадобилось целых три ночи, чтобы вывезти все, включая полоскательницы, в ближайшую рощу и спрятать в укромном месте.

– И ты скрылся, – понимающе кивнул Конан.

– Нет, – сказал Чилли, – я хотел посмотреть, пошлют ли боги мне наказание. Поэтому вернулся в свою хижину и зажил, как ни в чем ни бывало.

Шли дни, селяне меня не тревожили, полагая, очевидно, что размножение полоскательниц протекает более трудно, чем у обычной посуды. Однако, спустя седьмицу, они стали проявлять беспокойство и захаживать по одному. Я делал вид, что не понимаю, о чем идет речь, вот тогда-то они и почуяли неладное. Собрали совет старейшин, долго судили-рядили, а когда выяснилось, что почти все семьи лишились ритуальных тазов, привалили ко мне целой толпой.

– Вот тогда-то ты и дал деру, – снова подсказал киммериец.

Но Чилли отверг и это предположение. Картина, открывшаяся взгляду селян в хижине, с его слов была следующая. Юноша, то есть сам Шейх Чилли, сидел на земляном полу, бил себя в грудь, посыпал голову пылью, царапал себе щеки и рыдал столь горько, что вселил скорбь в сердца вошедших.

– Какое несчастье постигло тебя, сынок? – вопросили ошарашенные старейшины. – Что ты так убиваешься?

– Люди добрые! – всхлипнул юноша, ударяя себя в грудь. – Я в полном отчаянии. Если бы мое горе касалось только меня, это бы еще полбеды. Но оно касается вас, всех до единого. О, пусть разверзнется земля и поглотит меня, несчастного!

– Как это? – вскричали старейшины. – Что это за напасть такая, что касается не только тебя, но и всех нас? Говори толком!

Тут юноша зарыдал еще громче.

– Мужайтесь! – еле выговорил он сквозь слезы. – Ваша чудесная посуда, ваши блюда, чаши, супницы и полоскательницы для волос… – тут он выдержал трагическую паузу. – …скончались!

Все умолкли, словно пораженные громом небесным. Потом заголосили разом:

– Скончались?! Что ты мелешь! Как может помереть серебро, не говоря уже о латуни и олове? Где это слыхано? Как могло такое случиться?!

– Откуда мне знать, – отвечал тогда Чилли, перестав плакать, видать, роды были тяжелыми.

Его тут же связали и бросили в яму. Долго чесали старейшины свои сивые бороды, решая, что же с ним делать. Наконец решили призвать мудрого человека, дабы разрешил столь невиданное дело.

– Каково же было мое удивление, когда мудрец, призванный для суда, оказался знакомым мне пустынником, – подошел Чилли к заключительной части своей удивительной повести. – Он выслушал селян и осведомился, в чем, собственно, состоит их недоумение.

– Как же? – хором ответствовали те. – Да разве же мы поверим, что металлическая посуда может скончаться?

– А почему бы и нет? – ошарашил их мудрец. – Поверили же вы, когда сей юноша говорил, что утварь ваша принесла потомство. То, что может родиться, может и умереть!

Подобное заключение повергло селян в горестное уныние, но они не осмелились перечить пустыннику, опасаясь навлечь на себя гнев богов. Я же, возблагодарив небожителей мысленно, а отшельника из уст своих, поспешно удалился, чтобы вернуться вскоре с лошадьми и тайно вывезти привалившее богатство на ближайшую ярмарку.

– Значит, боги не сочли твою хитрость предосудительной? – спросил Конан, улыбаясь от уха до уха.

– Боги обычно наказывают тех, кто стремиться обогатиться, не прикладывая к тому никаких усилий, – глубокомысленно заключил Шейх Чилли, – я же послужил лишь орудием высшей справедливости. Скажу еще, что и в дальнейшем продолжал следовать наставлениям мудрого пустынника, всякий раз убеждаясь в его мудрости и подлинной просветленности. Как видите, мои богоугодные дела принесли некоторые плоды…

И он не без гордости сделал широкий жест, указующий на жилище его, стол, яства и служанок. Следуя взглядами за сим жестом, Конан и Ши вынуждены были признать, что их гостеприимному хозяину крупно повезло повстречать в странствиях его столь мудрого и во всех отношениях прозорливого наставника.

– Теперь вернемся к нашим делам, – сказал Чилли, насладившись произведенным впечатлением. – Агизар достоин того, чтобы расстаться с весьма солидной долей своего состояния. Сейчас он испуган, но жадность и тайные желания заставят его снова прийти ко мне. Тогда мы снова отправимся в дом Фларенгаста и осуществим задуманное.

– Ловкачу опять придется сидеть на трубе и спускать через дымоход твою сетку? – ворчливо спросил варвар. – Ты обещал открыть замысел…

– Немного позже, – сказал Чилли, прикрыв глаза и что-то обдумывая. – Что же касаемо «призрака», который должен явиться с Серых Равнин, я придумал кое-что получше. Как мыслите, кого ожидает узреть ювелир после моих заклинаний?

– Зеленого бородатого старика с горящими глазами, – предположил Ши.

– А увидит могучего юношу! – хлопнул в ладоши Шейх. – Ты станешь Фларенгастом, Конан!