Роковой подарок жениха

На исходе лета 1622 года старица Ольга совсем ослабела. Она с трудом поднималась с ложа, долго молилась у образов в углу кельи, потом садилась к окошку и глядела во двор монастыря. Мимо ходили сестры в черных покрывалах, чуть в отдалении белели березы. В листьях уже пробивалась желтизна. Волосы Ольги тоже рано побелели от пережитого. Чем ближе подкрадывалась к ней смерть, тем чаще она ощущала себя не стареющей инокиней, а пленительной и гордой принцессой, рожденной царствовать. Ее имя – Ксения Годунова…

Она все помнила до мелочей – и внезапную кончину любимого батюшки, и страшные дни смуты, и то, как на ее глазах удавили брата Федора и матушку… Ксению самозванец велел пощадить, «дабы ему лепоты ея насладитися еже и бысть»…

Вот он, диавол в царском обличье, беглый монах-расстрига Гришка Отрепьев, холоп из холопов, который при помощи польских сабель и колдовского ухищрения уселся на царский трон и стал править на Москве! Всех одурачил, опутал своими чарами – и польского короля, и русских бояр, и народ, и мать убиенного в Угличе царевича Дмитрия, коим назвался. «Неведомо каким вражьим наветом прельстил царицу и сказал ей воровство свое. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благовернаго царевича».

Инокиня Марфа – бывшая царица Мария Нагая – прилюдно признала шельму своим родным сыном! «Новый царь» въехал в столицу верхом, в раззолоченной одежде. Самозванца сопровождали польские всадники, бояре и окольничие[9]. По обеим сторонам дороги толпились москвичи – приветственные крики заглушали перезвон колоколов.

Ксении казалось, она вот-вот проснется, и рассеется жуткий сон – исчезнет приземистый уродец, которого с хоругвями и святыми образами ожидали в Кремле архиереи… Но уродец беспрепятственно помолился в Кремлевских соборах, а после лил притворные слезы на гробу «отца своего» – Иоанна Грозного.

Видать, Гришка заключил договор с нечистым, и тот посадил его на царство Московское. Не иначе, как в бесовском тумане присягали воеводы расстриге, сдавали ему города и крепости, а крестьяне и посадские люди встречали его хлебом-солью.

Ксению заперли в доме князя Рубец-Мосальского, приказали ждать, пока потребует ее к себе «государь»…

– Гляди, не вздумай перечить царю! – строго предупредил ее князь. – Он тебя помиловал, ты ему должна ноги целовать! А станешь противиться, он разгневается, еще убьет тебя ненароком. Силища у него, ух! Не гляди, что мал. Подковы гнет шутки ради!

С улицы доносились крики, шум, стук копыт и выстрелы. Пахло пылью и пороховой гарью. Пьяные шляхтичи бесчинствовали в столице, волокли к себе на потеху молодых женщин и девушек, грабили богатые дома. Панские гайдуки стреляли в воздух, громили лавки и винные погреба…

Ксения помнила, как обмерла, увидев Дмитрия вблизи. Низкого роста, неуклюжий, с непомерно широкими плечами и короткой «бычьей» шеей, он был безобразен. Одна рука длиннее другой, волосы рыжие, лицо противное, с большими бородавками на лбу и щеке. «Царь» поднял на Ксению бесцветные водянистые глаза, облизнулся…

Рубец-Мосальский, который привел ее в покои самозванца, поспешил удалиться.

– Иди сюда… – промолвил Дмитрий. – М-ммм! И правда, хороша! Не врали людишки…

Он был одет в желтую шелковую рубаху, подпоясанную по-московски, штаны и сапоги светлой кожи. Ксения боялась упасть, так онемели ноги.

Что было потом, лучше забыть навсегда…

Старица Ольга трижды перекрестилась и смиренно опустила очи. В монастырских стенах негоже предаваться греховным мыслям. Токмо не вырвать из памяти тех долгих дней и ночей, проведенных в объятиях палача всех ее родных, кособокого чудовища с железной хваткой и бесстыжей ухмылкой… Уж и терзал он ее, и мучил, приговаривая: «Сладка царская кровь… как мед! Сладки чистые уста… Не для меня ли сберегла свое девство, царевна?» И хохотал, запрокидывая голову, показывая неровные зубы. Ксения лежала на скомканных простынях ни жива ни мертва, содрогаясь от ужаса и отвращения. А он снова приникал к ее груди, не целовал – кусал, не ласкал – щипал, мял, заламывал руки, сдавливал шею, пока не захрипит, не застонет. Выдохшись, расплетал ей косы, приказывал стоять посреди опочивальни нагой, едва прикрытой волосами, а сам ходил кругом со свечой, щупал ее тело, причмокивал…

– Чего дрожишь? – спрашивал. – Думаешь, мало дед твой, Малюта Скуратов[10], девок попортил, мало поизмывался над ими? А сколь кровушки дворянской пролил, не сосчитать! Он забавлялся, а тебе платить… Ты проклята! Все вы, Годуновы, прокляты! Зачем я тебя живой оставил, не догадываешься?

– Ты бес! – захлебывалась слезами Ксения. – Бес!

Дмитрий не отпирался, злорадно посмеивался.

– А ты, дьяволица, разжигаешь меня… Из-за твоей красоты я к невесте своей остыл, к ясновельможной панне Марине[11].

Больно охоч до женского полу оказался самозванец: приводили к нему и молодых боярских жен, и дочерей, и даже монахинь… Натешившись с ними вдоволь, он неизменно возвращался к Борисовой дочери.

– Присушила ты меня, приворожила, – шептал. – Чертовка! Изголодался я по твоей белой коже, по твоим жарким губам…

Рвал в нетерпении ее вышитую сорочку, наваливался своим коротким тяжелым телом, часто дышал в лицо, обдавая запахом яблочного вина, с животным наслаждением вгрызался в ее плоть… Казалось, не человек он вовсе – демон похотливый, жадный до удовольствий, с силою зверя, со страшным бесцветным взглядом. От этого взгляда Ксения цепенела, теряла всякую волю к сопротивлению, позволяла творить над собою поругание и срам, коих не представлялось ей в самом кошмарном сне…

Очнувшись от наваждения, она не могла понять, как до сих пор не умерла, как продолжает терпеть унижения и позор, подвергая себя насилию ненавистного тирана. Молиться Ксения не могла – уста ее сковывались, а по телу разливалась невыносимая боль. Предоставленная сама себе в запертых снаружи покоях, она бродила от стены к стене, ощущая всю бездну своего падения и взывая о спасении к покинувшему ее жениху. Но тот ее не слышал…

В конце лета, измучив Ксению своей ненасытной страстью, Дмитрий вдруг предложил:

– Хочешь, отпущу тебя, красавица? Денег дам, карету, коней резвых…

– Не верю…

– Опять правы люди, – заложив руки за спину, заявил новый «государь». – Умна ты больно, отроковицей еще славилась «чудным домышлением». Так просто не отпущу. Выкуп потребую. Отдай мне то, что оставил датский принц Иоанн…

Ксения отшатнулась, побледнела.

– Не знаю, об чем говоришь…

– Трепыхнулось сердечко? – ухмыльнулся расстрига. – Ты мне не лги, голубица! Не то перышки вмиг ощипаю!

– Ничего не знаю, – уперлась Ксения.

Круглое лицо самозванца со вздернутым носом побагровело от ярости, но он сдержался, сжал пальцы в кулаки.

– Врешь! Себе надумала дорожку к трону проторить. А нету в тебе истинно царской крови! Ни капельки! Отец твой, Борис, из простых опричников вышел, конюшим[12] служил моему батюшке Иоанну Грозному. Едино по слабоумию братца Федора Иоанновича до власти был допущен. А мать твоя – дочь гнусного злодея – через то в царицы выбилась. Они на мой престол посягнули!

Ксения, стараясь не смотреть ему в глаза, забормотала:

– Ты не сын царя, ты беглый инок, расстрига и вор, Гришка Отрепьев. Колдовством, волхвованием трон занял. Настоящий царевич в Угличе погиб, зарезался по неосторожности. Мамки проглядели! Он в ножички любил играть, а тут приступ падучей болезни случился, вот он и ткнул себя ножиком… Не виноват мой батюшка в его смерти! Не мог он…

– Борис вознамерился преступным путем надеть шапку Мономаха, – мрачно изрек самозванец. – Токмо меня верные люди спасли. Как сына княгини Соломонии! Не в разбойники же мне подаваться?

Ксения опустила голову, понурилась. Ей была известна печальная история Соломонии Сабуровой, жены Василия III. Родила ли она в монастыре сына, и куда потом исчез мальчик, оставалось загадкой.

Лицо самозванца без бороды и усов, по-европейски выбритое, просветлело, оживилось. Его настроение быстро менялось. Угрюмая задумчивость переходила в бурное веселье, а смех мог оборваться, разражаясь приступом злобы. Будто бы в нем сидели два разных человека.

– Подло поступил князь Василий со своей княгиней, – заявил он. – За то и поплатился! Молодая женушка его – чик, и спровадила на тот свет…

В такие моменты уродец казался Ксении чуть ли не пророком, дьявольской хитростью своей проникающим в чужие тайны. Может, и верно, что бес в него вселился…

– Хочешь, к венцу тебя поведу? – неожиданно предложил Дмитрий. – Честь по чести! Будешь не наложницей, а венчанной женой, царицей.

– Ты полячке обещался…

– Марина далеко, а ты рядом… Московиты к тебе привыкли, ты одной с ними веры, православной. А польская панна – католичка, ей креститься надобно. Некрещеную иноверку архиереи благословлять не станут и мирром не помажут.

Ксения молчала, не поднимая глаз. Соблазн был велик. Став государыней, она сможет отомстить боярам, посмевшим поднять руку на ее родных. А потом… хоть в омут головой.

– Гляди, пропадет твое счастье! – гнусавил самозванец. – Не хочешь в царицы, отправлю в монастырь, по вашему обычаю! Постригут тебя насильно, посадят в келью – попрощаешься с белым светом навеки.

– Я другого люблю, а ты мне не мил.

– У тебя, вдовица, никто любви не просит! Ты мне отдай трофей, который датский королевич сюда привез, а я тебе взамен – корону. Выбирай, боярышня: царство или монашество!

– Не мил ты мне, – дрожащим голосом повторила Ксения.

– А он мил? Почто тогда в монастырь не ушла после его смерти? Небось в верности клялась? Почто тогда не постриглась? У вас, московитов, так заведено… или я ошибаюсь?

– Твоя правда… лучше посвятить себя Богу, чем жить с немилым…

– Почто не сбежала с князем Белосельским? Звал ведь тайно венчаться и ехать в Англию, под крыло короля тамошнего? Князь из-за тебя голову мог потерять на плахе. За измену!

Дмитрий громко захохотал.

«Откуда он знает, дьявол? – похолодела Ксения. – И про Белосельского, и про трофей? Как догадался?»

– Мне бес нашептал! – прочитал ее мысли уродец. – Боишься беса? Бойся, боярышня! Жениха твоего из-за трофея убили… и тебя убьют…

Москва. Наше время

В спальне горела настольная лампа, шторы были задернуты.

– Иди сюда, Альраун, ложись. Может быть, мне приснится вещий сон. И ты, как всегда, будешь рядом и протянешь мне руку помощи, если понадобится.

Сухой корешок, похожий на маленького человечка, днем находился в кипарисовой шкатулке, а каждую ночь проводил в постели Астры – под подушкой.

– Он сопровождает меня в моих снах, – объясняла она Матвею. – Там, куда ты не можешь добраться. Он – мой проводник!

Тот не скрывал раздражения:

– Какая-то деревяшка тебе дороже человека!

– Альраун – не деревяшка, а корень мандрагоры, домашний божок, верный спутник в опасных путешествиях… Неужели ты ревнуешь, Карелин?

Матвей ревновал, но ни за что не признался бы в подобной глупости.

– Ты не сыщица, ты ведьма! И методы у тебя дурацкие! Кому-нибудь скажи – засмеют!

– Не надо никому говорить…

Ее невозмутимость порой выводила его из себя. Зеркало, мандрагоровый человечек, флешка с бредовой записью… Уму не постижимо, как это все приводило Астру к разгадке преступления. Но ведь приводило!

Матвей приехал из офиса, когда она уже засыпала. Он прикрыл дверь в спальню и включил компьютер. Надо еще немного поработать. Тишину нарушали щелканье клавиатуры и тиканье часов…

Он уснул под утро, не раздеваясь, на диване в ее гостиной, с мыслями о том, что ему следовало ехать к себе домой, а не сюда, на Ботаническую. Кто он здесь? Друг? Гость? Любовник? Ха-ха! Брат? Еще смешнее…

Родители Астры уверены, что он собирается жениться на их дочери. Она заставляет его играть роль жениха, и он послушно пляшет под ее дудочку… Она вертит им, как хочет! Она…

Его сморило раньше, чем он успел довести размышления до логического конца.

Тем временем Астра досматривала предрассветный сон. Она гуляла с Альрауном по цветущему лугу, прилегающему к реке. За рекой виднелись разноцветные купола церквей…

– Какая красота! – воскликнула она, вдыхая медвяный аромат трав.

Мандрагоровый человечек продирался сквозь цветы, которые были выше его роста.

– Куда мы забрели? – пищал он. – Здесь заблудиться можно! И полно пчел! Будь осторожна! Не размахивай руками, иначе они укусят тебя!

Астра обратила внимание, что вокруг полно пчел, от их жужжания кружилась голова. Ж-жжж-ж… З-зз-зззз… Ж-ж-ж-жжж… Пчелы устремились к Астре, словно она была обмазана клубничным вареньем. Она не выдержала и начала отмахиваться…

– Ж-жжж! – разозлились пчелы. – Ззз-зз-зз!

Они лезли в глаза, в нос, в уши, запутывались в волосах и складках ее платья.

– Беги! – вопил Альраун. – Спасайся!

– Что им от меня надо? – испугалась она.

– Прыгай в реку! Ныряй!

Она без раздумий побежала к реке, бросилась с берега вплавь. Пчелы черной тучей неслись следом. Альраун плыл рядом, не отставая.

– Не бойся за меня, я же деревянный!

Пчелиный рой не отставал. Альраун потянул Астру за руку вниз, в холодную глубину… Она не успела набрать воздуха и быстро начала задыхаться. Чем ниже они опускались, тем темнее становилась вода. Мимо скользили щуки и юркие караси…

– Мы тонем… – простонала Астра. – Тонем…

– Держись!

Она изо всех сил вцепилась в мандрагорового человечка, отдалась на его волю… Пчелы потеряли их из виду.

– Поднимаемся… – словно сквозь толстый слой ваты, донеслось до ее ушей.

Они вынырнули далеко от того луга, над которым кружили насекомые. Астра хватала ртом воздух, солнце слепило глаза…

– Просыпайся, – прозвучал знакомый голос. – Уже десять. Завтрак остывает.

Это был Матвей. Он впустил в спальню солнечный свет и стоял, глядя на Альрауна, зажатого в ее руке.

Астра медленно приходила в себя. Пчелы все еще жужжали в ее замутненном сознании…

– Где они?

– Кто?

– Пчелы… целый рой…

Он снисходительно кивнул головой и присел на краешек широкой кровати:

– Женщинам вредно спать в одиночестве. Им снятся кошмары! Дай сюда…

Он хотел взять корешок из ее побелевших пальцев. Не тут-то было. Астре не сразу удалось разжать руку.

– Что с тобой? Ты такая бледная…

– Помнишь загадки Сфинкса?[13] – вымолвила она дрожащими губами. – Там тоже присутствовали насекомые… Это подсказка! Только что она означает?

Астра села, блуждая взглядом по комнате. Сегодняшний день обещал быть жарким. С утра из окон лилось тепло, на ясном небе – ни облачка.

– Идем завтракать. Я и так опоздал на работу. Ты меня расхолаживаешь…

Ему хотелось есть – запах кофе и гренок возбуждал аппетит. Но Астра не думала о еде.

– Пчелы… – повторила она. – Это означает смерть!..