Рольф в лесах

XLIII. Воскресенье в лесу

Рольф по воскресеньям отдыхал, и Куонеб до некоторой степени принимал это во внимание. Краснокожий выказывал несравненно больше терпимости к религиозным верованиям бледнолицего, чем бледнолицый к верованиям краснокожего.

Песни Куонеба, обращённые к солнцу и духу, и обычай его жечь табак и усы животных казались Рольфу нелепостью. Но зато он не любил, чтобы Куонеб пользовался топором, или ружьём в воскресенье, и индеец, понимавший, что такие поступки являются «худым снадобьем» для Рольфа, воздерживался по воскресеньям от работы и охоты. Но Рольф не научился уважать красных ниточек, которые индеец вешал на череп оленя, хотя понимал, что надо предоставить индейца самому себе и не ссориться с ним.

Воскресенье было для Рольфа днём отдыха, а Куонеб сделал его днём песен и воспоминаний.

Однажды, воскресным вечером, они оба сидели в хижине, греясь у огня. Метель шумела на дворе и стучалась в окна и двери. Рольф наблюдал за тем, как белоногая мышка, жившая в хижине, пыталась несколько раз подойти к носу Скукума таким образом, чтобы тот не мог схватить её. Куонеб лежал на куче оленьих шкур; во рту у него была трубка, руки его были заложены под голову. В хижине было тепло и уютно. Рольф прервал молчание и спросил:

— Был ты когда-нибудь женат, Куонеб?

— Да, — отвечал индеец.

— Где?

— В Мианосе.

Рольф не решался больше спрашивать, и стал ждать благоприятного случая. Он понимал, что в делах подобного рода надо быть очень деликатным и что бывает иногда достаточно одного неосторожного прикосновения, чтобы навсегда отдалить от себя друга. Он лежал и ломал голову над тем, как узнать что-нибудь о женитьбе Куонеба. Скукум крепко спал, а Куонеб и Рольф следили за тем, как мышка быстро шмыгала по жилищу. Вот она подошла к берёзовой палке, стоявшей у стены, на которой висел том-том. Рольфу очень хотелось, чтобы Куонеб взял его, чтобы звуки том-тома раскрыли ему душу, но он не смел просить об этом: такая просьба могла вызвать обратные результаты. Мышка тем временем скрылась за берёзовой палкой. Рольф видел, что палка эта при падении должна непременно зацепить протянутую верёвку, один конец которой был на гвозде, где висел том-том. Рольф крикнул на мышь; палка сдвинулась с места, зацепила верёвку, и том-том с глухим стуком упал на пол. Рольф встал, чтобы повесить его на место, но Куонеб что-то проворчал, и Рольф, оглянувшись в его сторону, увидел, что он протягивает руку к том-тому. Предложи ему то же самое Рольф, он наверное отказался бы; теперь же индеец взял инструмент, осмотрел его и, согрев у огня, запел песнь о Бабанаки. Пел он нежно и тихо. Рольф, сидевший подле него и в первый раз слышавший эту песнь, получил новое представление о музыке краснокожих. По мере того как певец пел своеобразную по своей прелести и переливающимся горловым нотам песнь о «Войне Кэлускепа с магами», в которой сказался дух его народа, лицо его всё более и более прояснялось, и глаза загорались воодушевлением. Затем он запел песнь влюблённых «На берёзовой лодке»:

И перешёл после этого к колыбельной песне:

Он смолк и, задумавшись, смотрел на огонь. Рольф осмелился, наконец, сказать ему после довольно долгого молчания:

— Матери моей понравились бы твои песни.

Слышал ли индеец или нет, только сердце его, видимо, смягчилось, и он ответил на предложенный ему час назад вопрос:

— Звали её Гамовини, потому что она пела, как птица Гамовини. Я привёл её из дома отца её в Саугатуке. Мы жили в Мианосе. Она делала красивые корзины и мокасины. Я ловил рыбу и ставил капканы; нам хватало всего. Затем родился ребёнок. У него были большие круглые глаза, и мы назвали его Уи-Уис — «наша маленькая совушка», и мы были очень счастливы. Когда Гамовини пела своему ребёнку, мне казалось, что весь мир залит солнцем… Как-то раз, когда Уи-Уис мог уже ходить, она оставила его со мной и пошла в Стамфорд, чтобы продать там несколько корзин. В гавань прибыл большой корабль. Какой-то человек с корабля сказал ей, что матросы купят все корзины. Она ничего не боялась. На корабле её схватили, как бежавшую невольницу, и скрывали её до тех пор, пока корабль не ушёл. Так она не вернулась. Я взял Уи-Уис на плечи и пошёл в Стамфорд. Мне рассказали обо всём, но народ не знал, что это за корабль, откуда он пришёл и куда ушёл… Им было всё равно. Моё сердце горело, и на душе кипела злоба. Мне хотелось битвы. Я хотел перебить всех людей на набережной, но их было много. Меня связали и бросили в тюрьму на три месяца. Когда я вышел из тюрьмы, Уи-Уис умер. Им это было всё равно. С тех пор я ничего больше не слышал о ней. Я поселился под утёсом, потому что не мог видеть нашего прежнего дома. Не знаю, может быть, она жива. Но я думаю — её убила разлука с ребёнком.

Индеец смолк и вскочил на ноги. Лицо его приняло жестокое выражение. Он бросился из хижины и погрузился в полночный мрак, в снежную метель. Рольф остался один со Скукумом.

Как печальна жизнь Куонеба! И Рольф, погрузившийся в размышления, спрашивал себя с мудростью, несвойственной ещё его летам: «Могло ли всё это случиться, с Куонебом и Гамовини, если бы они были белые? С тем ли печальным равнодушием отнеслись бы и тогда поди к их горю?» Увы! он был уверен, что нет. Он знал, что тогда был бы совсем иной разговор.

Часа через два вернулся домой индеец. Ни слова не было сказано между ними, когда он вошёл. Он не озяб и ходил, по-видимому, далеко. Рольф стал готовиться ко сну. Индеец наклонился, поднял с полу иголку, которую тот потерял день назад, и молча передал её своему товарищу. Рольф сказал «гм!» в знак благодарности и положил её в ящик из берёзовой коры.