Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Ну, кажется, все собрано. Теперь главное, чтобы автобус, который мы заказали в Интерклубе, пришел вовремя. Так получилось, что сегодня у нас выдался свободный день: продукты привезут лишь завтра, зачем же мучить команду в каютах раскаленного яростным африканским солнцем траулера?.. Правда, капитан поворчал немного — не любит, когда старпом покидает борт судна, но такой уж у него характер… И покатим мы сейчас на побережье океана!

На пирсе слышится скрип тормозов. Автобус? Выглядываю в иллюминатор: из кабинки выскакивает уже знакомый нам шофер Интерклуба — Жозе. Завидя меня, он машет рукой:

— Хеллоу, мистер Волкофф! Давай-давай, друг.

Жозе живописен. Его тощий торс прикрыт шкурой леопарда, из-под которой торчат босые пыльные ноги. В правом ухе сияет золотая серьга, в курчавые волосы воткнуты карандаш и шариковая ручка.

Какая жара! Плотная завеса коричневой пыли висит над портом, и солнце, похожее на медузу, желтым сгустком плывет в ней. Куда ни кинешь взгляд — всюду мешки с какао. Задохнуться можно от него!.. Слышны веселые голоса — моряки траулера торопятся занять в автобусе место получше.

— За швартовами поглядывай! — говорю вахтенному штурману. — Бывает, шалая волна в порт закатывается.

— Поезжайте, не выворачивайте душу, — отзывается тот.

— Митьку не забыли? — спрашиваю я и хлопаю Жозе по крепкой и угловатой, как сук дерева, коленке. — Жми, дорогой.

Горячий ветер врывается в окна.

…Африка. Попасть сюда оказалось когда-то чудом. Чудо свершилось. Мечтайте, мальчишки и девчонки, мечтайте и стремитесь к осуществлению мечты!

Резко затормозив, автобус сворачивает с шоссе. Пальмы подступают к самой дороге, их листья шуршат по крыше автобуса, стайка зеленых птиц с криками летит вслед, потом отстает. Автобус выскальзывает из-под пальм, и мы видим океан, выкатывающийся сине-зелеными валами на широкую полосу песчаного берега.

Приехали!

Толкаясь, стирая с лиц едкую, как перец, пыль, ребята вылезают из автобуса. Восторженно залаяв, наш судовой пес Митька выскакивает на песок. Моряки отправляются вдоль по берегу — к речке, вливающейся в океан, а я ухожу в другую сторону. Митька увязывается за мной. Он убегает вперед и то бросается к грудам водорослей, выброшенных океаном на берег, и роется в них, шумно сопя, то мчится в чащобу пальм и на кого-то лает там, а потом подбегает ко мне, подпрыгивает, пытается лизнуть руку и снова убегает вперед, похожий на рыжий шар. Бегай, Митька, насыщайся, дружок, экзотикой, вернешься в родной порт, будешь рассказывать вислоухим дворнягам об Африке…

Золотой песок берега уходит к горизонту и незаметно сливается с водой и небом; тяжело ухают, ударяясь о рифы, волны. Возвращаясь в океан, они ворошат гальку, обломки кораллов и битые раковины. Присев, ворошу раковины, разглядываю. Митька, высунув язык, падает в зыбкую тень пальм, склонившихся над песком. «Хватит нам бродить по берегу, — говорят мне его глаза, — иди сюда, здесь так хорошо».

Сажусь на поваленный ствол, достаю из сумки маску, трубку и ласты, а Митька с интересом и некоторой тревогой следит за мной.

— Стереги тряпки, — говорю я псу, потому что Митька очень любит, когда ему что-нибудь поручают. — А то крабы все растащат. Понял?

Вскочив, Митька глухо взвыл и скребанул задними лапами песок — обнадеживает меня: «Будь спокоен!» — провожает меня до воды, на всякий случай оглядываясь и ворча. Я подхватываю его и вхожу в океан. Митька дрожит, но, как настоящий морской пес, не выказывает трусости: знает, что ничего плохого я ему не сделаю. Освежись! Задрав голову, Митька плывет к берегу, выскакивает на песок, встряхивается с такой силой, что чуть не валится на бок, и спешит к моим вещам, к которым, наверно, уже подбираются пройдохи крабы.

Натягиваю маску на лицо и ныряю. Моя черная тень, колеблясь из стороны в сторону, скользит над чистой полосой белого кораллового песка. Потом показывается короткая, словно подстриженная ножницами, ярко-зеленая «черепашья трава», и моя тень вязнет в ней. Вдохнув, ныряю к траве и начинаю разгребать скользкие стебли. Кое-где лежат обломки кораллов, возле них насыпаны фиолетовые, ощетинившиеся тонкими длинными иглами ежи и плавают мелкие, синие и зеленые, рыбки. Завидя меня, они бросаются следом, а потом так же стремительно возвращаются к своему кораллу: это их микромир, тут они могут прожить всю свою недолгую, но полную опасностей жизнь. А это что сверкнуло в траве? Протягиваю руку и поднимаю большую, уже без моллюска, красивую раковину. Ах, хороша! Именно такую раковину, добытую своими руками у берегов Африки, я и обещал Нине. Больше мне в океане делать нечего — я и поворачиваю к берегу.

От раковины остро и невкусно пахнет. Набрав пучок жестких сухих водорослей, я окунаю раковину в воду, смываю зеленоватую грязь и прополаскиваю. Запах пропадает, да и раковина теперь сочно сияет всеми цветами радуги..

Прижимаю раковину к уху. Неясный глухой гул. Плеск волн, шум ветра? Или гул большого города? Нинин голос прорывается сквозь этот гул, и я понимаю, зачем пришел на этот берег, зачем искал раковину.

Закрываю глаза, и из памяти, как из морских глубин, всплывают знакомые дорогие лица. И я вспоминаю родной город, своих друзей и все то, что происходило со мной и с ними не в такие уж далекие времена…

1

…Взрыв! Свист осколков, комья земли, пыль.

— Отец! Ты ранен?

— Нога… но ничего… идти могу.

— Обопрись о мое плечо!

— Товарищи, быстрее. За тем холмом — наши…

— Разрешите, мы с пулеметом прикроем отход!

Артиллерийская канонада. Посвист пуль. Глухой рокот пулемета: двое бойцов прикрывают отход отряда. Четверо несут раненого командира. Носилок нет, командир лежит на полотнище знамени, сорванного с древка. Жара, пыль, пот течет по лицам бойцов…

Володя открыл глаза. Громко билось сердце. Опять приснилось, будто он был рядом с отцом в том страшном бою, в Испании. Да-да, будь он там, в отряде, он бы помог отцу. Может, и он остался бы с пулеметчиками и прикрыл отряд огнем. Он бы не струсил, нет!

В ногах сонно мурлыкает кот Мур. Володя сел в кровати, обхватил колени руками, задумался. Отец рассказывал: отряд ушел к своим, а те двое — пулеметчики — погибли. Значит, останься он, Володя, с ними, погиб бы и он? А жизнь бы продолжалась. Как все сложно…

«Тюк-тюк-тюк» — донеслось с улицы. Володя прислушался, и сердце его сжалось: Герка. Лед с мостовой ломом срубает. Как бы прекрасно жилось на свете, не существуй Герка Рогов! Или хотя бы он жил в другом городе. Нет, не в городе, хотя бы — не в их доме. Пулеметчики — сон, Герка — действительность. Но ничего, с сегодняшнего дня все изменится, хватит!

Володя соскочил на пол и, встав перед зеркалом, замахал руками. Раз! Раз! Хуком, хуком! Он ударял сжатыми кулаками по невидимому врагу и с горькой обидой вспоминал школьный медосмотр. Вот они, мальчишки класса, толпой стоят в одних трусах: Валька Сыч, Рыбин, Жека, Коркин, Рогов и он. И другие. В общем-то, все мальчишки, кроме Жорика Коркина, ничуть не толще Володи, но врач-то, врач! Врач постучал согнутым пальцем, как в дверь, в Володину грудь и сказал: «М-да, детка. Отчего мы такие худые? Малокровие, да-с. Надо пить рыбий жир, да-с». Детка. Герка, услышав такое, тут же захохотал и как бы невзначай толкнул Володю. «О-о, молодой человек! — воскликнул врач, поправляя пенсне. — А вот у вас, мой друг, фигура Геракла». Посмотрев на Володю зелеными глазами, Герка напружинил мускулы: «Хо, так я и есть Геракл. Меня так все и зовут». Хвастун! Но ничего, ничего-о…

…Володя выскочил из темного, пропахшего кошками подъезда и, зажмурившись, остановился. А денек-то… Солнце. И небо какое синее… Снежок ночью выпал. Чистый-чистый.

Перебежав улицу, он огляделся. Пустынно. Только Герка ломом тюкает. Трах-трах. И отскакивают громадные серые кусищи льда. Герка не видел Володю, стоял к нему спиной и работал. И Володино сердце опять сжалось: силач. Самый сильный в классе, а может, и во всей школе. Вот и пользуется своей силой. То толкнет, то щелкнет по лбу будто железными пальцами, да так, что искры из глаз. И Жорика, и других, и Володю. То на нем, Володе, начнет приемы борьбы остальным школярам демонстрировать. Ну ничего, настанет день! И он проучит его как следует.

Вот и аллея, ведущая к зоопарку. Девчонка в красном свитере пробежала. Взглянула на Володю, улыбнулась.

— А я вас тут раньше не видел, — сказал Володя.

— А я недавно приехала… На Кировском проспекте живу.

Весело хрустел снег, весело звенели трамваи.

— Мне пора домой! — крикнул Володя. — До свидания.

— Пока, — ответила девочка.

Володя взглянул на уличные часы и повернул к зоопарку: надо было побывать в вольере «детского садика», над которым он как юннат шефствовал. Оглянулся: девочка убегала по аллее. Вдруг остановилась и махнула рукой. Мол, до встречи!

…Как всегда, сторожиха Мария Петровна спала в своей будке, точно белый медведь под торосом. Володя замолотил кулаками в дверь. Спит! Слона выводи — не услышит. Но вот Мария Петровна шумно заворочалась, стукнула щеколда.

— Проходь, Вова, проходь, — сказала она. — Наконец-то утро… а-аа!.. всю-то ноченьку глаз не сомкнула.

Володя засмеялся: всегда одно и то же говорит. Прошел на территорию зоопарка. Здравствуйте, звери! Без вас так скучно. И, будто здороваясь с ним, из помещения хищных громоподобно, устрашающе взревел лев Цезарь: «Вва-аа-а!» На мгновение наступила тишина, а потом весь парк заволновался, загалдел, загомонил. Володя побежал к «детскому садику». Завидя его, фыркнул и перегнулся через ограждение вольеры верблюд Майк: привет, Володя! Мальчик подергал Майка за отвислую, будто войлочную губу. Верблюд шумно задышал от удовольствия. Он совсем молодой, этот верблюд, второй год пошел, а когда-то Володя повозился с ним. Верблюжонок Майк был дохленьким, с кривыми слабенькими ногами. Мать — верблюдица отказывалась кормить малыша. Как он забавно сосал молоко из бутылки. Наевшись, верблюжонок уходил в угол своего загончика и ложился, а ему надо было ходить и ходить. «Поднимай его и ходи с ним, — сказала Володина мама, она работала тут, в зоопарке. — Каждый день». И Володя поднимал малыша, а тот ленился, сопротивлялся. «Ходить, ходить, Майк», — говорил Володя и тянул верблюжонка за собой, поддерживал его, а тот засыпал на ходу, и ноги у него подкашивались. А теперь ишь какой стал.

— Ходить! — крикнул Майку Володя. — Ах ты, соня.

Отперев железную дверь, он вошел в теплое, пахнущее сонным зверьем и сеном помещение «детского садика», и к нему тотчас бросились два щенка дикой собаки динго, а в углу заворочались медвежата. Вся тройка — Катька, Любка и Гуго — вечно неразлучные, куда один, туда и все. Володя прибрал помещение.

Отряхиваясь, он вышел на воздух и увидел, что медведи Гришка и Потап просовывают сквозь прутья когтистые лапы, просят что-то. «Иду, иду, угощайтесь». Жмуря глаза, медведи начали грызть сахар.

— Эй, Вовка! Не хапнул бы какой, — послышался за спиной голос Кирилыча, мужа Марии Петровны. — Все ж поберегись.

Кирилыч «приглядывал за старушкой Бетти», как он говорил, дневал и ночевал в зоопарке. «Он ее, эту свою слониху, пуще меня любит, — как-то жаловалась сторожиха Володиной маме. — Все о ей разговоры, все о ей одной».

— Кашляет моя. Ты уж скажи маме: как придет, чтоб сразу к моей, — сказал Кирилыч.

— Пускай в больницу идет. Бюллетень ей выпишут.

— Да не о Петровне я. Слониха кашляет… Ну, дуй — в школу опоздаешь.

— Вовка! Седой Волк подал голос! — крикнула мама, лишь только Володя вошел в квартиру. — Возвращается, телеграмма пришла!

— Голос?! Когда?

— Едет, едет! — Мама схватила Володю и крутнула его.

Володя задохнулся: отец! Наконец-то, наконец! Полтора года назад он выехал в Москву по служебным делам, оттуда прислал коротенькую открыточку, что задерживается, не волнуйтесь, ждите. И полтора года ни строчки. Лишь иногда кто-то незнакомый звонил из Москвы и подзывал к телефону Володину маму: «Это Татьяна Ивановна? Здравствуйте. Как поживаете, нуждаетесь ли в чем?.. Передаю привет от вашего мужа. Он жив-здоров. А как ваш сын? Всего вам доброго».

И вот! Какой сегодня день. Солнце, весна… Девочка. Отец! Ну, держись, Герка. Теперь-то все будет по-другому: он, Володька Волков, известный на улице и в школе по прозвищу Волк, он не отступит теперь ни на сантиметр, ни на миллиметр. Пускай он только попробует… «Ему по-прежнему не хватает калорий…» — услышал Володя встревоженный голос бабушки и возмущенно хмыкнул: сколько помнит себя, ему почему-то всегда не хватало калорий. Всем хватало, а ему — нет!

— Каши, — потребовал Володя. — Большую тарелку. Полную.

Бабушка удивленно поглядела на него и торопливо двинулась к плите.

— Я готова, — сказала мама, поднимаясь из-за стола. — Придешь после школы в зоопарк? Страус Жорка приболел — не ест, не пьет, забился в угол и стонет. Да, тебе же письмо. Кажется, от Лены.

— Письмо? От Лены?

— Лови, — сказала мама. Стремительно надев шубку, она на ходу повязывала платок. — Догони!

Володя схватил пальто и мигом выскочил за ней на лестницу.

— Браво!

Это Комаров, сосед по лестничной площадке. Он распахнул дверь своей квартиры и дружелюбно кивнул Володе:

— Привет.

— Чудо у тебя мама, — засмеялся сосед. — Точно девочка.

Комаров в их доме появился недавно. В один из вечеров пришел знакомиться. Торт принес. Рассказывал, что по специальности он электрик и будет работать на фабрике «Красное знамя». До нее рукой подать. «Он похож на краба», — сказала мама, когда Комаров ушел. И верно: ходит сосед как-то немного боком, выставив вперед правое плечо, будто все время пробирается через какие-то дебри.

Однако письмо! Володя надорвал конверт. Это было самое первое в его жизни письмо от девочки! Вот что писала Лена: «Мне лежать еще и лежать. Но я уже начинаю сама ходить. Придешь — покажу. И очень скучаю… По всем! Как там Герка? Все еще хвастает своей силой? А этот ябеда Сыч все ябедничает? А кто теперь чемпион по „маялке“? Приходи, а мое письмо никому не показывай. И на мое место никого не пускай. Хорошо? Твой старший товарищ Лена».

— Эй, долго мне еще ждать?

Володя вздрогнул. В подворотне, засунув руки в карманы брюк, стоял Герка. «Что это я?» — подумал Володя и, чтобы казаться выше, распрямился и задрал голову. Сейчас он ему… Ну, держись, Герка!.. И все же… Володя чуть замедлил шаги — все же Герка был на голову выше его. Да и старше: два года Герка сидел в шестом классе и вот теперь тоже второй год мается в седьмом. Жорик как-то подсчитал, что если он и дальше так будет учиться, то в девятом классе сможет обзавестись семьей.

Герка был в одной легкой куртке, ворот нараспашку, и без шапки. Закаляется. На куртке — значки «Ворошиловский стрелок» и «Будь готов к труду и обороне». Герка — школьный чемпион по стрельбе из винтовки, бегу в противогазе и метанию гранаты. К тому же Герка не глуп, но он «неустроенный в жизни», как про него однажды сказал мудрый Коркин. Дело в том, что его мать, дворник тетя Соня, постоянно болеет, и очень часто, вместо того чтобы идти в школу, Герка подметает улицу и лестницы дома, а зимой скалывает с мостовой лед. А где его отец — никто толком не знает.

— Ну, что тебе сегодня бабка положила? — спросил Герка.

— Не называй мою бабушку «бабкой»! Понял? — Володя подошел к Герке вплотную, сжал кулаки. — С сегодняшнего дня…

— Я у тебя спрашиваю: что она нам сегодня в портфель кинула?

— Булку с маслом и яичницей, — буркнул Володя. — Так вот, Герка…

Не вынимая рук из карманов, Герка ударил ногой по пухлому портфелю, и тот шлепнулся.

Стиснув зубы, Володя поднял портфель и поглядел, куда бы поставить, чтобы двинуть Герку, но тот вдруг вырвал портфель, встряхнул его, и портфель открылся. Сплюнув, Герка вынул из него завтрак и зашелестел бумагой.

Володя схватил Герку за воротник, рванул на себя. Тот засопел и резко ударил его в поддых. В глазах у Володи потемнело.

— Простите, юноши, вы деретесь?

В проеме подъезда показалась высокая сутулая фигура музыканта Гринькова.

Под мышкой он держал небольшой черный футляр. Был Гриньков одним из лучших трубачей города, показывал однажды мальчишкам диплом победителя какого-то конкурса.

— А ну, стыкнемся еще, — не очень уверенно сказал Володя, как только Гриньков ушел. Усмехаясь, Герка жевал его бутерброд. — Ну, гад! Мой завтрак верни.

— Э, да ты еще и жадюга?

— Я — жадюга? Я?! Лопай сколько влезет.

— Да пошутил я, — миролюбиво сказал Герка. — Ты думаешь, почему я за тебя лопаю, а? В пулеметное училище собираюсь, вот!

— Есть такое? — недоверчиво проворчал Володя. — И потом — вагонеточником же ты хотел стать. На «американках».

— А там надо быть очень сильным! — не обращая внимания на его вопрос, воскликнул Герка. — Может, придется пулемет на себе тащить, понял? Не хватает мне никакой еды, Волк… А вагонеточником я буду летом.

— Стыкнемся еще, а?

— Некогда. — Герка надел варежки, пошел на улицу. — Видишь, еще сколько льда скалывать? Да, к Лене пойдешь — привет передавай.

Показался «подкидыш» — трамвайчик в одни вагон. На этом трамвайчике вожатой работала мать Жорика Коркина. И хотя до школы было две остановки, все равно Жорик ездил на трамвае, и, когда проносился мимо дома, где жили Герка и Володя, сам жал на педаль и звенел что было силы. Вот его довольная очкастая физиономия торчит. Володя махнул ему рукой и пошел медленнее, ожидая, когда трамвай промчит мимо, — как правило, на этом же «подкидыше» ездил в школу и Рыбин. Только не в трамвае, а на заднем буфере, или, как он говорил, «на колбасе». Ишь, стоит и не держится руками.

— Во-олк! — закричал Рыбин. — Привет другу зверей.

— Подвези портфельчик, — отозвался Володя.

— Швыряй!

Сдвинув на затылок кожаный, на меху, летчицкий шлем, подарок отца, Володя перебежал улицу и вышел к Неве. Река была еще скована толстым льдом. В одном месте краснолицые мужчины выпиливали огромными пилами метровые ледяные кубы, и они на изломах отливали ослепительно сине-зеленым цветом, таким прозрачным и глубоким, будто и не лед это вовсе, а гигантские кристаллы каких-то драгоценных камней. А вблизи стрелки Фондовой биржи маячила на льду реки черная фигура. Это был известный на весь Ленинград рыболов дядя Коля-капитан. Он был частью и плотью этой реки, набережной и вообще города. Зимой — на льду, всю весну, лето и осень — на набережной. Напротив входа в университет у него было особенное, необыкновенно уловистое окуневое местечко. Каких он там окуней выуживал! Свое место на набережной дядя Коля определял при помощи специального морского инструмента — секстанта. Жорик убеждал Володю, что просто у дяди Коли есть особая метка на гранитном парапете. Так это или нет, но рыболов с секстантом в руках приводил зевак в восторг.

— Волк!

Володя обернулся. Жека Вербицкий догонял его. Жека — друг на всю жизнь. В первом классе они познакомились, до прошлого года за одной партой сидели. А Лена сидела с Ирой Неустроевой, а потом Лена говорит: «Вов, давай я к тебе сяду? Ира просит, чтобы Жека — к ней…» Вот такие дела…

— Привет! — сказал Володя. — А у меня отец возвращается.

— Да ну?! Вот здорово. А где он пропадал?

— Дела, дела, — уклончиво ответил Володя.

— А мой батя на своем «Тайфуне» где-то в Индийском океане, — вздохнул Жека, — А мать опять в экспедицию собирается…

Все в классе знали, что месяц назад отец Жеки, капитан дальнего плавания, отправился в тяжелейший рейс: из Ленинграда в Австралию за какими-то грузами, а оттуда — во Владивосток. А мать Жеки — геолог. И лишь весна — уезжает она в тайгу, на поиск нефти. И случается, что месяц-два, а то и больше, Жека живет один… Самостоятельный мужчина. Правда, тетка-библиотекарша у него есть в Ленинграде, вроде присматривает за ним. Но все же…

Жека был старше Володи, шире в плечах, крепче. Кепка мохнатая, заграничная, на самые брови надвинута; глаза Жеки глядят всем в лицо смело, потому что никого он не боится. Даже Герку. Жека — спортсмен, в секцию бокса уже три года ходит. А за спиной у Жеки ранец из нерпичьей шкуры. В ранце карты морские, фотографии знаменитых кораблей и капитанов. Однажды Жека флаг морской, самый настоящий, принес. Темно-синий. А посредине — белый прямоугольник. Флаг отплытия — лысым называют еще этот флаг. Перед самым отходом судна в рейс поднимают его на мачте.

Вот и школа. Здание было старым, когда-то в нем размещалась гимназия. Говорят, что во время Революции здесь засели юнкера, и красногвардейцы их из пулеметов обстреливали. Это, наверно, было именно так, потому что Герка однажды выковырнул из стены застрявшую в штукатурке пулю.

— День-то, Адмирал?

— Ха-арош, Волк. Паруса бы поднять и… Прибавим обороты, Волк, — сказал Жека. — Гляди, Динамит. Химия у нас завтра?

— Ага… Доброе утро, Василий Петрович!

— Что? — рассеянно спросил химик, взглянув в их сторону затуманенными глазами. — Ах да, да…

Жека и Володя поглядели ему вслед. Все в школе любили чудаковатого учителя, вечно увлеченного невероятными идеями и страстного изобретателя. Химик руководил кружком «Умелые руки», и всю прошлую зиму кружковцы строили аэросани. Когда сани были готовы, снег сошел. Чтобы не ждать зимы, Василий Петрович предложил построить мощный глиссер. И построили! К сожалению, испытать его не успели, потому что Нева уже покрылась льдом. Теперь кружковцы сооружали гидроплан. Но главной страстью Василия Петровича было изобретение взрывчатых веществ, и редко какое лабораторное занятие обходилось без взрывов.

Его не зря прозвали «Динамитом»: он был взрывчатым, как динамит. Попробуй не выучи урок! Тихий и спокойный учитель начинал медленно бледнеть, и на его лице четко выступали синие пятнышки: следы пороха, память о первых, еще детских опытах. И вдруг в нем все вскипало. Василий Петрович начинал топать ногами и кричать на весь класс: «Как?! Вы не выучили урок? Не понимаю, не могу понять! Все, что окружает нас, весь мир, вся атмосфера, мы с вами — все это химия! Надо знать химию. Садитесь. Плохо. Очень плохо! С минусом!»

Однажды Василий Петрович поставил в один день две уникальные отметки: одну — «отлично с плюсом» — Рыбину за то, что тот сам придумал новый взрыв; вторую — «очень плохо с двумя минусами» — Рогову. Герка этим очень гордился: он был единственным человеком не только в Ленинграде, но и в стране с такой отметкой…

— Эй, Адмирал, Волк! — послышался за спинами мальчишек голос Боброва. Вместе с ним шел и Рыбин, оба — первейшие приятели Герки Рогова. — Сбавьте обороты.

Володя и Жека остановились. Шурик будто катился. У него была круглая, с маленькими ушами голова, курносый нос, круглый рот — будто Шурик все время произносил букву «о». И маленькие глазки. Шурик всегда хитрил, чтобы спастись от двойки.

— Сегодня будет большая игра в «перышки», — сказал Шурик, — Волк, как ты? Придешь? Ведь хотел отыграться…

— Жулик ты. Перья у тебя какие-то особенные.

— Я — жулик, да? — заволновался Шурик. — Тренироваться надо.

— Это точно. Главное во всем — тренировка! Вот, к примеру, «маялка», — нетерпеливо сказал Рыбин и резким угловатым движением вынул из кармана кусочек меха с пришитой к нему свинцовой бляшкой. — Глядите, какую сделал.

Коля Рыбин был весь угловатый: лицо с выступающими скулами и острым взглядом, острые колени, острые локти.

— Ребята, погодите минутку.

Все четверо обернулись: их звала Зоя Александровна — старшая пионервожатая школы. Рыбин и Бобров были у нее «на особом учете». Рыбина множество раз обсуждали на пионерских сборах за изготовление взрывпакетов и увлечение запрещенной в школе «маялкой», а Шурика — за игру в «перышки», игру явно не пионерскую.

— Какое небо, мальчишки. — Зоя поглядела на небо. — Какое небо!

— Летная погода! — дружно воскликнули все.

— Да-да, летная! Не забыли, что в воскресенье лыжный марш-бросок на десять километров? Готовьтесь! И все как один…

Смуглая, с чернущими, как вар, глазами, быстрая, Зоя минуты не могла постоять спокойно: ей бы мчаться на лыжах, выбрасываться из самолета с парашютом! Парашют — пожалуй, главное в жизни Зои. Она уже множество раз прыгала, однажды сломала ногу и рассказывала: «Два месяца, пока поправлялась, были самыми ужасными в моей жизни — ни одного прыжка с парашютом!»

— Так в прошлое ж воскресенье «бросались», — сказал Володя.

— Ну и что же? Вот и хорошо! Враг не дремлет, мальчишки. И мы все должны быть стрелками, лыжниками…

— Если завтра война, если завтра в похо-од! — пропел Рыбин. — Сапером стану, Зоя Александровна. А саперам зачем бегать? Заложил мину: б-бам! И порядок.

— Сапером? Это хорошо, это дело… А ты, Бобров, перевоспитывайся. Азартные игры — опасный порок.

— Приложу все силы, — пообещал Шурик и помчался, как-то смешно выворачивая ступни.

Мальчишки прибавили шагу. Быстро взбежав на третий этаж, вошли в свой седьмой «б» класс. Конечно же, все девчонки уже в сборе, кроме Инны Кочкиной, вечно опаздывает, и Лены. И мальчишки уже почти все в классе. Вот и Коркин — добродушный малый, председатель классного совета отряда, избранный на эту должность почти единогласно за то, что давал всем сдувать задачки и умел сочинять стихи. А Валька Сычев, известный ябеда и подхалим, моргая выпуклыми птичьими глазами, что-то быстро писал, прикрывая листок бумаги рукой.

— Привет, мучители учителей! — сказал Жека.

— Привет, Адмирал, — отозвалась Ира Неустроева, самая красивая девчонка в классе, и покраснела. — Как дела?

Все знали, что она влюблена в Жеку, а тот внимания на нее не обращает. «Моряк должен быть вольным, как птица… — как-то сказал Жека своему другу. — Ничто не должно его держать на суше, Волк». Но все же сидел с Иркой за одной партой…

— …сорок шесть… сорок семь… сорок… — доносился из угла класса глуховатый голос Боброва. — На рекорд идешь, Рыба, а?

— На рекорд… — произнес потный Колька.

«Маялку» он гонял. Шурик считал, а Рыбин, вывернув ногу в колене, поддавал и поддавал кусочек меха. Нога у него, правая, будто резиновая. Рыбин утверждал, что она даже толще левой: развилась, мол.

— …шестьдесят три… шестьдесят четыре… — бубнил Шурик.

— Доиграется, рекордсмен, доиграется, — пробурчал завистливо Валька Сычев.

Володя сунул портфель в парту. Место рядом с ним пустовало, Ленино место. Он потрогал письмо в кармане. Может, все же рассказать Жеке? Или — Жорику Коркину? Стиснув ладонями уши, тот неподвижно глядел в стену. Наверняка какое-то новое стихотворение сочинял. Володя подошел к нему, тронул за плечо.

— Что-то случилось? — спросил Жорик и внимательно поглядел в Володино лицо. — Влюбился?

— Скажешь тоже, — деланно засмеялся Володя.

— Влюбился, — убежденно произнес Коркин. — Ну?

— Вовка, иди сюда, — позвал Жека. — Гляди.

Он выволок из ранца потрепанную книгу и осторожно открыл твердую, с изображением якоря в цепях, обложку.

— «Лоция Английского (Ла-Манша) канала, от Северного моря в точке порт Гавр до выхода в Бискайский залив в точке мыс Лизард», — торжественно прочитал Жека. — Представляешь? В общем, вот что я решил твердо: в море! Давай вдвоем, а?

— Но ведь ты же хотел поступать в училище.

— Я передумал. Пока мы тут на уроках корчимся, все уже будет открыто-переоткрыто. А что останется нам?

— Но как? Ведь мы…

— Ну что ты мычишь? Бежать. Понял? Так вот, скоро в Ленинград придет «Шпицберген», а там капитаном — друг отца. Будем ходить туда, все вынюхаем, устроим тайничок и…

— А как же мои звери? Зоопарк?

— Звери, зоопарк! Да знаешь, сколько мы разных зверей увидим в Южной Америке, Африке!

— Добрый день, леди энд джентльмены! — послышался звонкий веселый голос. — Поздравляю всех с первым марта, днем весны!

Они обернулись. У двери класса стояла стройная девчонка с тугой золотисто-белой косой, которая была завязана синим бантом. Девчонка улыбалась всем сразу, перебегая взглядом больших светлых глаз с одного лица на другое, и колотила себя портфелем по коленкам. Это была она!

— Я — новенькая, — сказала девочка, мотнула головой, и коса перелетела с груди за спину. — Меня зовут Нина. Где можно сесть?

Бобер прервал счет, девчонки зашушукались, кто — то хихикнул. Жорик поправил очки и внимательно рассматривал новенькую. Лишь Рыбин все поддавал и поддавал «маялку»: старый рекорд готов был вот-вот рухнуть.

— На моей парте свободное место, — неожиданно для самого себя сказал Володя. — Садитесь.

Кто-то фыркнул. Прозвенел звонок, захлопали двери, застучали крышки парт. Володя сел. Нина посмотрела ему в лицо, и Володя увидел, что один ее глаз немного косит.

— Что сейчас? — спросила она.

— Зоология, — вместо Володи громко сказал Жорик. — И учитель новый. Ира, дашь ему ветки! — Жорик вынул из парты пучок тополевых веток с уже распустившимися клейкими листками и отдал Ире Неустроевой.

— Сто один! — выкрикнул Шурик. — Ур-ра! Поздравим нового рекордсмена страны и мира Николая Рыбина!

— Ур-ра! — заорали все.

— Благодарю вас, друзья мои, — сказал Колька. — К этому рекорду… уф!.. К этому рекорду я готовился всю свою жизнь. — Он поднял руки над головой, сжал их в приветствии. — Но нет предела человеческим возможностям!

Дверь в этот момент распахнулась, и на пороге класса появился Рогов. На его груди сияли надраенные до блеска значки, за ремень заткнуты потрепанные книжки и замусоленные тетрадки. А во рту… Во рту у Герки дымилась трубка! Девчонки завизжали, Колька Рыба и Бобер взвыли, а Герка, согнув ногу, дотянулся до ручки и закрыл дверь. Потом голосом, очень похожим на директорский, произнес:

— Дети. Поздравляю вас с весной.

— Какой занятный подросток, — сказала Нина.

— Деточка, я не подросток! Я Геракл! — солидно и медленно промолвил Герка и направился к своему месту.

Он сидел за партой один. У самого окна. Из окна была видна Нева и стены Петропавловской крепости.

2

Грохнула дверь, и в класс стремительно вошел невысокий сухощавый человек с громадным портфелем. Все вскочили, двадцать пять пар глаз с любопытством уставились на нового учителя. А тот поставил портфель на стол, скрестил руки на груди и с таким же любопытством поглядел в класс. У него были длинные, почти до плеч волосы, короткая курчавая борода, усы. И добрые лучистые глаза.

— Здравствуйте, — неожиданно сильным и густым басом проговорил учитель и махнул рукой. — Садитесь.

По классу будто винтовочная пальба прокатилась — каждый как по уговору старался погромче хлопнуть откидной крышкой. Так уж принято в классе «приветствовать» появление нового учителя. Учитель открыл свой пухлый портфель и вытащил картонный ящичек с дырками. Открыл его, перевернул, и на стол шлепнулась большущая пупырчатая лягушка. Ира Неустроева взвизгнула и закрыла лицо ладонями. Герка загоготал, а Володя, улыбаясь, вытянул шею — учитель нравился ему все больше. Учитель посадил лягушку себе на ладонь и сказал:

— Друзья мои, я должен помочь вам понять природу. Вот ты, милая девочка, почему ты завизжала?

— Она про-отивная… — пролепетала Ира. — Боюсь лягух.

— Противная? Ну что ты. И это не лягуха, а жаба. Очень спокойная, умная. Она живет у меня под диваном. Погляди, девочка, какие у нее золотистые, доверчивые глаза… Кто не боится взять жабу в руки?

— Я даже могу ее себе на голову посадить, — вызвался Володя.

— Только не урони, — разрешил учитель.

Володя пристроил жабу на голову, и она спокойно сидела.

Учитель подошел к Володе:

— Любишь зверье?

— Да его ж главная мечта быть подметальщиком у львов! — крикнул Шурик Бобров. — Да он со зверями разговаривает. С птицами.

— Это верно? — заинтересовался учитель.

— Верно. — Володя почувствовал на себе восторженный взгляд Нины. — Только я еще твердо не решил, кем буду.

— Может, расскажете о чем? — ревниво перебил Володю Герка, — Что-нибудь о себе. Интересненькое.

— Да-да, конечно, — Учитель упрятал жабу в ящичек и начал говорить: — Был ясный летний день. Все было готово к отплытию. Туго натянут такелаж. Он похрустывал и поскрипывал, когда набегала волна и слегка качала корабль. Участники экспедиции Зоологического музея Российской Академии наук один за другим поднимались на борт. Среди них был и я… Нам предстоял далекий, трудный путь через океан к Южной Америке, в устье таинственной и опасной, почти не исследованной Амазонки… — Учитель подошел к окну, поглядел на Неву. Потер лицо ладонями, вздохнул, повернулся вновь к классу. — Никто тогда и не подозревал, что профессор Осмоловский погибнет от стрелы индейца-караиба, что трое из нас заблудятся в джунглях, и долгие полторы недели мы, оборванные, израненные, измученные, будем бродить в зеленой сьерре и тащить на своих плечах собранные в джунглях коллекции…

Время летело незаметно. И как-то неожиданно раздался звонок.

— Рассказывайте, — закричали все. — Еще!

— Друзья мои. Мы еще о многом и о многом поговорим, а сейчас у меня лекция в Зоологическом музее. — Учитель рванулся к двери, распахнул ее и, задержавшись на мгновение, крикнул: — Зовите меня Ник… — Дверь хлопнула.

Никто так и не понял, как же его звать. Николай? А дальше как?

— Ай да Ник, — сказал Герка, выходя из-за парты и вытаскивая свою трубку. — Каков дед, а? Шхуны, коралловые рифы, индейцы: а-ам! Скушали кого-то… Эй, косоглазая, что скажешь?

— Ты! — крикнул Володя, вставая. — Я тебя… я…

— На дуэль? — ухмыльнулся Герка. — Подохну от смеха.

Володя что было силы ударил Герку по лицу. Трубка вылетела из его рта. Герка бросился на Володю, но в него вцепились Жека и Жорик. Стряхнув мальчишек с себя, Герка поднял трубку, почистил ее и спокойно сказал:

— Ну что ж… Где? Когда?

— Завтра. В девятнадцать ноль-ноль. В Собачьем переулке, — отчеканил Володя. Он видел, как, нахмурив брови, но с уважением и вместе с тем с испугом, глядела на него Нина, и поднял голову выше. — На кулаках! Мой секундант…

— Я могу, — предложил Жека. — Я готов!

— Мальчики, прошу вас, не надо, — сказала Нина. Она опять улыбалась как ни в чем не бывало, но Володя заметил, что глаза у нее стали грустными. — Помиритесь.

— Нет! — возразил Володя. — Хватит терпеть этого тирана.

Зазвенел звонок. Все разбежались по своим местам. Нина поймала под партой руку Володи и стиснула ее. Володя замер: еще никогда в жизни девочка так не пожимала его руку. В эту минуту он был готов ради нее хоть на смерть…

С визгами и воплями вываливалась из дверей школы ребятня. Герка вышел, осмотрелся. Шурик нес его книги и с уважением глядел на своего товарища. А вот и Колька Рыбин. Все трое завернули за угол. С крыши текло. На водостоке висели бугристые, острые, как копья, сосульки. Несколько сосулек упали и стояли, словно воткнутые кем-то остриями в снег. Герка поглядел вверх, шагнул к стене и подставил голову под капли. Мальчишки съежились. Тяжелые и яркие, сверкая солнечным пламенем, капли падали прямо на темя: Герка был без шапки.

— Не дури, — сердито сказал Рыбин. — Сосульки еле держатся.

— Закаляюсь. Вот так и в царских тюрьмах пытали. Посадят чудака на табурет, кумпол выбреют и капают ему на макушку. Никто не выдерживает. А я б выдержал. Видите?

— А Володьку ты побьешь? — спросил Шурик.

— Ха! Я дуну, и он повалится мослами на землю.

— И поколотишь его?

— Двину раз-два. И прощу. Черт с ним.

— «Двину»… — проворчал Рыбин. — А зачем ты новенькую обозвал?

— Да просто так. Пошутил. Шушукается с Волковым: «шу-шу», а тот и уши развесил. Хо, глядите, вот и она идет…

— Косая! — заорал Шурик.

— Не нравится мне это, — сказал Колька. — Как-то нечестно. А ты кончай придуриваться. Слышишь, Геракл?

Лишь только они отошли, с карниза сорвалась и вонзилась в снег большущая тяжелая сосулька. И как раз там, где только что стоял Рогов. Шурик ахнул, Герка чуть побледнел, усмехнулся.

— Это новый подвиг Геракла! — Шурик с собачьей преданностью глянул приятелю в глаза. — Потом, когда-нибудь, Гера, на стене школы будет бронзовая доска с надписью: «В этой школе учился выдающийся человек нашего времени…»

— Заткнись. — Рогов натянул ему кепку на уши. — Метку сделали?

— Две! — выпалил Шурик. — Весь урок рисовал. Как ее — почтой?

— Вручить лично, — распорядился Рогов.

Мальчишки ушли. Герка поглядел на Американские горы. Это громадное сооружение, возвышающееся в парке Госнардома над постройками и деревьями, влекло его к себе как магнит: великий аттракцион! Говорят, такого больше во всем мире нет. Зимой аттракцион не работает, но в мае его откроют, и по крутым откосам искусственных гор понесутся с бешеной скоростью гулкие вагонетки. И разнесется над городом восторженный рев любителей острых ощущений. Герка почти каждый день бывает в Госнардоме. Если бы ему туда попасть летом на работу! Он там уже бесплатно красит вагонетки, и директор аттракциона обещал взять его с весны помощником вагонеточника.

Герка взглянул на большие уличные часы: уже второй. А в половине третьего он договорился в соседнем доме дрова одной старушенции напилить и наколоть. Кубометр. Это одноручной-то пилой! Но что поделаешь, мать болеет, а отец…

— Эй, парень! Можно вас на минутку?

Он обернулся, из-за деревьев вышла Нина. Герка от растерянности и возмущения потерял дар речи. Стоял, глупо улыбался. Потом пришел в себя.

Глупо все как! Герка глянул ей в лицо, отвел глаза, потом рванулся и побежал. Книжки и тетрадки вывалились из-за ремня, он стал подбирать их, взглянул на Нину, ожидая, что она сейчас захохочет, но та смотрела на него без улыбки…

— Я хочу остаться один, — сказал Володя.

— Раньше такой обычай был: друг мог выступить за своего друга на дуэли, — сказал Жека с особым нажимом на слове «друг».

— Нет, — остановил его Володя и поглядел заблестевшими глазами в лицо Жеки. — Идите.

— Если что, можешь располагать и моей силой! — Жорик протянул Володе свою мягкую теплую ладонь, — Я напишу поэму о дуэли в Собачьем переулке:

Сияла же-елтая луна…

Собаки выли в подворотнях.

Стояла бледная, она…

— Пошел я, — сказал Володя.

— Помни: хук! Коронный удар.

— Завтра, — сказал Володя, — при любой погоде.

— В девятнадцать ноль-ноль, — добавил Жека.

— …а может: рыдала бледная она? А? — воскликнул Жорик, потирая лоб пальцами.

Жека дернул Жорика за рукав и потянул его за собой. Володя поглядел приятелям вслед: «Располагай моей силой…» Володе было очень приятно, что у него такие отличные товарищи — Жека Адмирал и Жорик Коркин. Потом он вспомнил о Нине, о ее рукопожатии и почувствовал, как лицо вспыхнуло. Какая она хорошая. Красивая. Красивее всех девчонок. А что же Лена?.. — подумал он тотчас. А что Лена — с Леной они просто друзья. Сидят на одной парте, делают школьную газету, ходили вместе семь раз смотреть «Остров сокровищ». Старший товарищ, только и всего. Они же и останутся друзьями, а вот с Ниной другое. А что другое? «Леди энд джентльмены»… Откуда она взялась? Почти в конце учебного года?.. А Герка-то!

По спине холодок пробежал: Володя представил себе его самоуверенную физиономию, кулачищи — как он сегодня его в поддыхало двинул, — и образ Нины поблек. Шаркая ботинками, он медленно побрел через мост. Остановился. Вон и дядя Коля-капитан сидит на льду. Рассказывают: уже лед пошел, а дядя Коля не заметил. Льдину в Финский залив несет, а он все в лунку глядит. Володя улыбнулся, поднял голову. Ничего, все будет хорошо! И пошел быстрее.

— Волк!

Володя оглянулся: к нему спешили Шурик и Рыбин, они остановились перед ним, не давая пройти.

— Дай правую руку, — торжественно сказал Рыбин. — Ну?! — Он даже побледнел от волнения, а черты лица, кажется, стали еще острее.

Володя протянул руку. Рыбин вложил в его ладонь клочок бумаги, на котором были нарисованы череп и кости.

— Готовь гробик, — деловым тоном сказал Шурик, — Но если ты придешь к нему и, встав на колени, сожрешь эту метку, то…

— Скорее я сожру свой портфель с книгами!

— Нарываешься, Волк! — воскликнул Шурик. — Ох, нарываешься!

— Мне очень жаль тебя, — сказал Рыбин. — Прощай.

3

— Бабушка, есть, пожалуйста.

Володя съел полную тарелку супа, второе и, превозмогая себя, попросил добавки. Надо было набираться сил. Шелестя длинной юбкой, бабушка тихо ходила по кухне; вся она была накрахмаленная, наглаженная и кофта с высоким воротником, и белый-пребелый передник, и сама юбка. Иногда Володе казалось, что и сама бабушка наглажена и накрахмалена, такое у нее было чистое лицо и седые, отливающие синевой волосы.

Бабушка налила чай, села за стол и, подперев голову рукой, глядела на него. Она у него немного странная. Да это и понятно: бабушка почти четверть жизни прожила в капиталистическом государстве, в далекой Восточной Пруссии, в рыбацком поселке Цвайбрудеркруг. И до сих пор в той далекой стране жили бабушкины родственники, и самый близкий из них — брат Карл. Все они были рыбаками, ведь и сама бабушка в ту пору, когда она была молодой, тоже рыбачила. В редких письмах Карл сообщал, как ловится рыба, и сколько она стоит на рынке, и как однажды в море волной поломало руль у бота. И не было письма, в котором бы Карл не рассказывал, как идет строительство фиш-куттера. О своем собственном фиш-куттере, небольшом, но с двигателем, бабушкина семья мечтала еще тогда, когда дед Петр, в ту далекую пору молодой моряк, познакомился с ней…

— Пей чай, — сказала бабушка. — Пей. А потом я тебе что-то скажу.

Она отвернулась к окну, сжала губы, и лицо будто окаменело. И Володя понял: пришло письмо от Карла. В последнее время письма «оттуда» были грустными.

Да, удивительная у него бабушка. Удивительна ее жизнь. «Императрица Екатерина» ходила на линии Петербург — Кёнигсберг, возила в своих трюмах пшеницу. «Мне было двадцать три года, Вовка, — рассказывал когда-то дед Петр. — Был я матросом на той старой калоше. И вот в один из рейсов идем с Балтики по Морскому каналу. Стою на корме. И вдруг вижу: девчонка по берегу бежит. Синее платье, как волны, плещется вокруг ног, волосы — будто овсяная грива. Она была такая необыкновенная, что я ее решил разыскать».

И дед нашел ее. И каждый раз, когда «Императрица» заходила в порт, Марта уже ждала его. А однажды шхуна попала в шторм, были сломаны мачты, и, кое-как добравшись до порта, судно встало на ремонт. Дед прожил там целых два месяца. И каждый воскресный день отправлялся в поселок Цвайбрудеркруг, несколько раз ходил с Карлом и Мартой в залив ловить рыбу. «Она была сильная и ловкая, — рассказывал дед Петр, грузно шагая по комнате. — И гибкая, как травинка. Однажды мы отправились с ней на танцы в городской парк. И загулялись. Было уже поздно, и Марта очень устала. И тогда я взял ее на руки. Я ее нес двенадцать километров! Я бы пронес ее так и все сто…»

— Карл пишет, что сломал себе руку. В море, — сказала бабушка и улыбнулась. — Но ничего. Сейчас он уже поправился. Передает тебе привет.

Володя ушел в свою комнату. Прошелся взад-вперед, как когда-то ходил дед. Уже столько лет прошло, но еще до сих пор в комнате ощущается сладкий, какой — то медовый, запах трубочного «капитанского» табака.

Он постоял перед полками с книгами. Погладил корешки: «Аэлита» Толстого, Гайдар, «Овод», «История великих путешествий» Жюля Верна, «Чудеса животного мира». Книги на немецком языке — сказки Гауфа, братьев Гримм, Стивенсон… «Че-ерная метка?! Нет, я не отдам вам мою карту!» Ах, Билли, Билли, тебе было легче. Ты мог отдать карту. И все.

«Опять?» — тотчас остановил себя Володя. Он открыл шкафчик и вынул красную ткань: пионерский галстук — необычный подарок отца, привезенный им из Испании… Тот сон про бой… Бои был. Настоящий. «Мы попали в ловушку, — рассказывал отец. — Как в песне поется, сын: „Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…“ И нас оставалось всего восемь человек и раненый командир. Мы уносили его на знамени полка. Он умер под утро. Тогда мы разрезали знамя на полосы, обмотали их вокруг своих тел и пошли дальше, к своим. Дарю тебе, сын, этот кусок боевого красного знамени. Погляди: это отверстия от пуль. А темные пятна — кровь нашего командира. Пусть мама сделает тебе пионерский галстук. Носи его и помни: часть боевого знамени полощется возле твоего сердца…» Володя прижал галстук к щеке. Какие мелочные все его волнения…

…До больницы Володя ехал на «подкидыше». Вот и его остановка. Володя спрыгнул на мостовую и пошел в боковую улицу. Показался корпус больницы. Торчали над забором голые растопыренные ветки деревьев. Лена уже месяц лежала в больнице: случилось с ней несчастье, ноги вдруг отнялись.

— Вова? Привет, — обрадовалась Лена, когда он вошел в палату. — Ну, что в школе? Я так соскучилась… по всем! Что скажешь, Волк? Помнишь, как мы с тобой по городу бродили? Ладно, хватит обо мне. Что в школе? Как учишься?

Володя улыбнулся: раз Лена начнет говорить — не остановишь. Пулемет!

— Учитель у нас новый, — сказал Володя. — И девочка одна. Знаешь, у нее глаза какие-то необыкновенные — серебристые…

— Вот бы мне такие. А то у меня самые обыкновенные — синие. А по какому учитель? А химик и Коля Рыбин не взорвали еще школу? А ты с кем сейчас сидишь?..

— Ну вот, с этой… С новенькой.

— Вот как? — Лена внимательно поглядела в его лицо.

Володя опустил глаза.

— А чего ты глаза опустил? Сиди с ней сколько влезет! Чего тут такого?.. А руки ты сегодня мыл?

— Вот именно. И знаешь что… в общем, Герка ее оскорбил, и я вызвал его на дуэль… Мыл я сегодня руки, мыл!

— Вот как? — Лена снова поглядела на него долгим взглядом, и Володя опять опустил глаза. — На дуэль?

— Завтра. В Собачьем переулке. В девятнадцать ноль-ноль, — сказал Володя. — А чего ты на меня так смотришь?

— Нормально смотрю, — ответила Лена потускневшим голосом. — Скажи, а из-за меня ты бы стал биться с Геркой?

— Конечно. Да пусть только он!..

— Спасибо. А теперь иди, — сказала Лена. — Как твой… старший товарищ желаю тебе победы, хотя глупо все это…

Подфутболивая ногой льдышку, Володя брел по улице и насвистывал песенку из кинофильма «Остров сокровищ». Все в его голове перемешалось: новенькая, пожатие ее руки… столкновение с Геркой… странный разговор с Леной. Дуэль! И опять стало как-то не по себе. «Что же такое — трусость? Попробуй разберись… Вот говорю себе: не боюсь Герку, а сам чувствую: бо-оюсь. Хоть бы поскорее отец приехал Он все знает… Все объяснит…»

4

— Ох, голова у меня что-то закружилась, — сказала мама и ухватилась за Володину руку. — Постоим немного…

Поддерживая маму, Володя подвел ее к стене, и она прижалась лбом к мраморной колонне.

— Фу, что это со мной? — Она торопливо достала из сумочки зеркальце, погляделась в него.

Поезд уже подошел к платформе. Они сначала побежали не в ту сторону. Повернули. Шестой… пятый… какие длинные вагоны! Четвертый! Где же он? А вдруг не приехал?

И в этот момент Володя увидел отца. И мама тоже. Мама вскрикнула, кинулась к нему, отец обнял ее. Они, наверно, минуты две так стояли. Володя, закусив губы, глядел на отца и видел багровый шрам, пересекший левую щеку, видел засеребрившиеся виски.

— Вовка! Ты ли это? — загремел его радостный голос, и сильные руки стиснули Володю. — Да ты уже боец!

Он хлопал Володю по спине своей ручищей, обнимал их вместе, затем, вынув из кармана пальто черный берет, надел его как-то особенно лихо — немного на лоб и на правое ухо и сказал:

— Сын, хватай чемодан, потопали.

Бабушка распахнула дверь, вышла навстречу; она так разволновалась, что все валилось у нее из рук, и мама стала собирать на стол. А отец бродил по комнатам, коридору, выглядывал в окна, хватал с полок книги, торопливо листал их, ставил на место.

Наконец пообедали. Володя ждал каких-то рассказов, но отец отмалчивался, а тут и мама, глянув на часы, ахнула: на работу пора! И они пошли ее провожать.

День был опять солнечный: ослепительно пылали лужи, как-то особенно звонко перекликались трамваи и отчаянно щебетали обалдевшие от весеннего воздуха воробьи.

Отец щурил глаза, вглядывался в прохожих, улыбался, курил папиросу за папиросой и поглядывал на Володю, будто ожидал от него каких-то вопросов. Он очень походил на деда Петра. Такой же высокий, прямой; крупный нос, жесткая щеточка усов, подбородок с ямкой. Володя глядел на него и думал: а сколько же ты пробудешь дома теперь?.. Военный летчик, он летал еще тогда, когда его, Володи, и на свете не было… А потом — Испания, Халхин-Гол. Ранение в ногу — в Испании, пробитая японской пулей рука под Халхин-Голом. Орден за Испанию, орден за бои с японцами. Вот какими были командировки отца.

— Папа, а где ты был в этот раз? Раньше ты летал. А теперь?.. Я уже взрослый…

— Взрослый? — Отец строго взглянул в его лицо. Кивнул. — И то — скоро уже пятнадцать… В Испании я знал одного юношу. Его звали Мигель. Ему было пятнадцать. Он надел на пояс десять динамитных шашек и пошел к мятежникам, в штаб. И взорвал там себя. Весь штаб взлетел на воздух. М-да… Так вот: я выполнял ответственное военное задание.

— Ты… разведчик?

— Нет. Я, Вова, военный специалист — военспец. Я обучаю друзей нашей страны умению владеть новыми образцами оружия. Правда, порой приходится и самому, на практике, показывать, как действует это оружие… — Отец усмехнулся, потер шрам. — А сейчас я был в Монголии.

— А для чего все это нужно?

— Ты ведь читаешь газеты, сын, — сказал отец. — Европа в огне. Разгорается война и на Дальнем Востоке. И там фашисты, только японские. А если они надумают перейти наши границы? Поэтому, Вова, чем больше будет у нас друзей, к примеру, в той же Монголии, да тем более умеющих владеть современным оружием, тем нам будет легче, сообща, понимаешь?.. справиться с врагом. Мы помогаем им, они — нам.

— Тебе, наверно, никогда не бывает страшно?

— Мне? Не верь, когда в книжках пишут, будто герои не испытывают страха. Враки! Нормальный человек, если ему грозит смертельная опасность или опасность вообще, всегда испытывает страх. Но в том-то и штука, Вовка, что надо уметь преодолеть в себе это чувство — страх.

— А как ты… ну что для этого надо?

— Совсем немного: в человеке должна быть убежденность, твердая вера в правоту своего дела! Это — как несгибаемый стержень. Ты понял меня? Вот что нужно для настоящего бойца!

— Хочу быть таким, как ты, — сказал Володя. — Буду таким!

…Не было еще и половины седьмого, когда Володя пришел в Собачин переулок — узкую каменную щель между двумя жилыми массивами, куда жители соседних улиц приводили гулять своих собак.

Где же Герка и остальные? Володя взглянул в один конец, в другой: вот кто-то идет. В душе что-то дрогнуло. Но это был не страх! Он распрямился, поднял голову, он старался идти так же, как и отец, широким энергичным шагом. Хорошо отец сказал: убежденность в своей правоте!

Валька Сычев? Ему-то что надо?

— Послушай-ка, Вовка, я вот что придумал… — Валька оглядывался, быстро моргал своими птичьими глазами. — Герку тебе в одиночку не одолеть. Предлагаю: сплотимся в коллектив — ты, я, Жека и Жорик — и отдуем его как следует. А то действительно — пристает ко всем, задирается.

— Еще не хватало! — Володя с презрением поглядел на Вальку. — То, что происходит, касается лишь меня и Герки, понял? И потом: ведь драка — дело не пионерское? Пережиток «мрачных» времен?

— Я так подумал, раз мы выступим как коллектив пионеров, против не пионера, то… — промямлил Сычев.

— Дуй отсюда. Колбаской по улице Спасской. Понял?

— Ну, смотри, Волков. Пожалеешь!

Потом пришли Шурик и Колька Рыбин. Последним — Герка. Он шел вразвалку, щелкая семечки. Поприветствовал всех, помахал в воздухе рукой и картинно привалился плечом к стене. Жека отозвал в сторону Рыбина, они о чем-то пошептались, поспорили, потом пожали друг другу руки и подозвали к себе Володю и Герку.

— Посоветовавшись, мы решили, что вы должны внять голосу благоразумия и помириться, — сказал Жека. Герка хмыкнул, пожал плечами, а Жека улыбнулся и, пытаясь обратить все в шутку, продолжил: — Вспомните, сколько прекрасных людей погибло на дуэлях! Лермонтов, Пушкин… Сколько несозданных книг! Пожмите же друг другу руки.

— Так уж и быть. Я не против, — лениво протянул Герка. Все посмотрели на него, и Шурик усмехнулся, — Чего, Бобер, лыбишься? Мне еще лед скалывать, и… и я внял голосу благоразумия.

— Голос! Внял! За что ты оскорбил ее? — взорвался Володя. — И почему постоянно оскорбляешь всех? По какому праву? Ишь, он внял!

— Ты! Ах ты, дохляк! — вскипел и Герка. И он двинулся на Володю, смерил его взглядом, потом сплюнул и сказал Жеке: — Ладно. Так и быть: пускай слопает черную метку. На коленях! И все.

— Что-о? Ха-ха!.. А Нина? Пускай он у нее прощения просит!

— Но я же тебя одним щелчком, — сказал Герка — Черт с тобой, не надо лопать метку. Проси у меня прощения, и все. Я добрый, закончим на этом.

— Вовка, не упрямься! — выкрикнул Рыбин. — Льготные условия.

— Будьте свидетелями: я сделал все. — Герка сбросил куртку. — Ну?

— По хлопку сходиться. Лежачего не бить. Не пинаться, — сказал Жека. — Условия ясны?

— Все по закону, — процедил Герка. — Ну, малокровный…

— Ух ты, кишка поливальная.

Прижав подбородок к плечу, выставив кулаки, Герка пошел на Володю. Тот тоже принял стойку. «За что ты ее так жестоко обидел?.. — подумал он. — И всех нас…» Он вспомнил, как Герка заламывал руки Жорику, показывая прием «полусуплес», как, взгромоздившись на Шурика, гонял его по школьному двору, как отнимал у него, Володи, завтраки. Пускай он убьет его тут, в переулке, но этому нахалу надо показать, что есть сила выше физической силы, выше силы мышц!.. Выждать — и хуком! Герка сделал выпад, Володя отскочил и, споткнувшись, чуть не упал.

— Да он же трус, — сказал Герка. — Он сейчас в штанишки наделает.

Володя сжался в комок и ударил правой в подбородок. Хук! Герка охнул, и в тот же момент Теркин кулак со страшной силой влепился в лицо Володи. Он упал на спину и ударился затылком. В глазах потемнело. Тонко звенело в ушах. Володя поднялся на коленки, повернул голову. Герка с побледневшим лицом застыл в боевой позе. Володя встал. Звон не проходил. Левый глаз заплыл. Постепенно звон стал стихать, Володя почувствовал себя устойчивее и сказал:

— Поскользнулся… Продолжим.

Володя пошел вперед. Ударил. Герка чуть отклонился в сторону, и Володя, словно провалившись в яму, проскочил мимо Герки. Тот мог бы и ударить, но не ударил. Володя повернулся. Снова сделал выпад. Опять промахнулся, и снова тяжкий удар, словно молот, рухнул ему на челюсть. Во рту стало солоно.

— Стоп! — Жека встал между мальчишками.

— Мир, Волк! — проговорил Герка. — Я предлагаю мир!

— Ты попросишь у нее прощения или нет?

Герка ударил, прямо в нос. Кровь хлынула. Володя наклонился и расставил ноги. На снег упали тяжелые красные капли. Подбежал Жорик, вытащил из кармана клок ваты и бинт.

— Хватит! — заволновался Жорик.

— Конечно! Пора кончать, — озабоченным голосом сказал и Колька Рыбин. — Я, к примеру, тороплюсь. Даю сегодня уроки катания на крючке.

— Я буду драться до тех пор, пока… — пробормотал Володя, — пока Герка не попросит… И потом… видите, сколько крови? Разве я малокровный? Отойдите все.

Он оттолкнул Жорика, бросил на истоптанный снег вату и пошел на противника. Герка ударил. По скуле. Володя мотнул головой и тоже ударил. Герка отскочил и поднял руки.

— Сдаюсь, Волк, — сказал он торопливо. — Попрошу у Нинки прощения. — И протянул руку Володе. Он с удивлением и любопытством смотрел в его лицо.

Володя, не поднимая глаз, резко повернулся и пошел прочь.

Очень болело под глазом, ныла скула. Дышать носом было трудно. И еще губа оказалась разбитой и разбухла. Володя прошел к скверику. Ребятишки таскали санки, издали доносились звонки трамвая. Пряча лицо в поднятый воротник, он направился в угол сквера и сел на скамейку. Кто-то подошел сзади и положил ему руку на плечо. Это была Нина!

— Как он тебя… — сказала Нина.

— Пустяки.

Я так бежала, чтобы остановить вас. Но вы уж очень быстро кончили.

Володя хмыкнул: быстро!

— Вот тебе… За храбрость. — Нина протянула эскимо.

— Что я — маленький? — буркнул Володя.

— Я не в том смысле, чтобы для еды, — сказала Нина. — А чтобы холодом жар с губы оттянуть.

— Это другое дело.

Вначале он подержал эскимо у губы, а потом Нина сказала, что холод и внутрь надо. И тогда Володя начал понемногу откусывать, и точно, боль в губе поутихла. Нина глядела на него, и он протянул эскимо ей. Она откусила. Потом — он. Палочку с остатком он отдал ей, и Нина быстро слизала мороженое.

— Давай немножко пройдемся, — предложила она. — Я ведь еще и города-то толком не видела. То школа, то тренировки… Ведь я в цирке выступаю… Только не болтай, ладно?

— В цирке?!

— Угу. Хожу по проволоке. Сейчас новый номер отрабатываем. Да что-то не получается, — сказала Нина и, как бы желая больше не разговаривать на эту тему, спросила — А что тебе в городе нравится больше всего?

— Мне все нравится, — сразу выпалил Володя. Поправил воротник, чтобы он прикрывал подбитый глаз. — Я все тут люблю. И дворец, и Невский проспект, и площади. Знаешь, я лет с восьми стал удирать из дома. Удеру и хожу-хожу… брожу-брожу. А потом стал удирать в город вместе с Леной.

— Кто такая?

— Сижу я с ней на одной парте… гм, сидел, — сказал Володя. — Болеет она сейчас. Мы даже с ней ночь в Зоологическом музее провели. Вот придет она, можешь спросить.

— Зачем это мне? Пойдем к Неве?

Снег вдруг повалил. Большие пушистые снежинки падали с черного неба и кружились роями белых мотыльков.

Какой снегопад! Наверно, последний в этом году. Было уже довольно поздно, они шли вдоль Невы и любовались светом огней в Зимнем дворце и смутными силуэтами домов на противоположном берегу реки.

А потом они увидели корабль. Это было учебное парусное судно. Весной оно всегда уходит в плавание. На реях, палубе и бушприте снег, ледяные торосы возле корпуса. И лишь один фонарь горит, бросая желтый свет на ходовой мостик и ванты, и этот желтый свет придает кораблю еще большую таинственность и романтичность.

— Люблю моряков, — тихо сказала Нина. — Это смелые и отчаянные люди. Будь у меня друг моряк, он бы привез мне раковину.

— Стану моряком, — сказал Володя. — И привезу тебе раковину.

— Что же, поверим. Идем.

К ночи подморозило, и на стеклах окна выросли ледяные узоры. В кухне позвякивала посудой бабушка, а Володя лежал на кровати, прижимая к синяку старинный медный пятак (бабушка дала), и представлял себе синюю-синюю воду, мачты, паруса и загорелых людей на палубе корабля… Кем быть, кем стать? Может, действительно не звери, а море — его путь?.. Как его дед убеждал стать моряком! Сколько было захватывающих рассказов перед сном!

Володя перебирался к деду, тот обнимал его своей ручищей и, хотя и бабушка, и Володина мама ругали его, все курил свою трубку, и, когда затягивался, огонь освещал его выпуклую грудь и татуировку: спрут затягивает корабль в морскую пучину. «Карина» — было вытатуировано на одном предплечье, «Марта» — на другом. Это были самые первые слова, которые Володя прочитал самостоятельно. «Но главное в море, Вовка, не рыбы и не скалы чужих стран, а люди, — приглушенно говорил дед. — Твои друзья по кораблю, каюте, палубе. Сильные, ловкие, верные дружбе… Такими их делает море. Плохих людей море вышвыривает на берег, как грязную пену… И ты должен стать моряком! Ты слышишь, малыш? Вот послушай, о чем я тебе расскажу».

И дед рассказывал, как они поймали акулу и про волны «роллинг» у побережья Южной Африки.

Стукнула входная дверь, послышались веселые голоса мамы и папы: из театра вернулись, потом — встревоженный бабушкин. Вспыхнул свет настольной лампы, Володя стиснул веки. Холодная мамина ладонь легла ему на лоб.

— Я видел Герку, — сказал отец. — Здоровяк. А Вовка не побоялся. Молодец у нас сын, из него вырастет настоящий боец.

— Нет-нет! — испуганно проговорила мама. — Умоляю тебя… не надо… не хочу!..

— Стране нужны смелые, верные нашим великим идеям борцы, — сказал отец. — Он должен стать военным, как и я. Вот мое убеждение.

Они вышли. На кровать мягко прыгнул Мур и, боднув Володю в подбородок, полез ему под одеяло.

…А в это время Нина готовилась к вечерней тренировке.

Отец, цирковой клоун Бип, пришел с кухни. Нина с жалостью поглядела на него: четыре года назад, сорвавшись с проволоки, погибла мама — лонжа лопнула, и с той поры Бип крепко сдал. Постарел, похудел, с лица его не сходило выражение растерянности: как жить дальше?

Быстро поели, Нина надела легкую шубку и вышла из дома. До цирка не так уж и близко — пять остановок, но Нина решила идти пешком, город так красив вечером! Кировский мост, памятник Суворову, Марсово поле; замок, в котором убили императора Павла…

Но вот и цирк. Остро пахло конюшней, зверьем и сырыми опилками. Слышался стук молотка, чьи-то голоса. Нина быстро переоделась, отдернула тяжелый занавес, вышла на арену и села на барьер. Огляделась. Громадный зал был темен: одна цирковая труппа уехала, другая еще привыкает к новому помещению, идут последние репетиции. Днем уже была одна репетиция, и вот еще. Вдруг вспомнился Володя, дуэль из-за нее! Нина пружинно поднялась и крутнулась на одной ноге. А что, если пригласить его на премьеру? Нина засмеялась: «Конечно же, надо пригласить!..»

— Привет, Нинок, — услышала она голос партнера. — Начнем?

Через несколько минут, помахивая красным зонтиком, Нина шла по проволоке. Шаг, второй, третий. Уже тысячи шагов сделаны по этой стальной струне, но все равно вступаешь на нее как будто впервые в жизни. Виталий, ее партнер, внизу стоит, держит в руках трос лонжи. Еще шаг. Остановка, поворот. Прыжок. Один, второй. Снова поворот. О!..

— Держаться!

…Уф! Удержалась. Теперь — пробежка. Прыжок с поворотом, оп! Держаться. Еще пробежка, еще прыжок. А теперь — быстренько назад, на площадку, чуть-чуть передохнуть.

Один раз она все же сорвалась.

— Ничего, все будет хорошо, — сказал ей Виталий, когда они уходили, — Но придется в оставшиеся дни репетировать по два раза. Хватит силенок?

— Хоть по четыре!

Нина остановилась, пропустила его вперед. Раздвинула тяжелые, бархатные портьеры форганга, поглядела на проволоку и упрямо сжала губы. Без этой струны она уже не представляла себе жизни.

5

«Жизнь… Что это за штука? Для чего люди живут на земле? Володя глядел в темное окно: рань, а он проснулся. Кем стать, кем быть в жизни? Хочется стать и моряком, как дед Петр, побывать во всех-всех морях земного шара. И хочется стать, как мама, ветеринарным врачом, чтобы лечить больных животных… Или вот — папа… Да, сложная это штука — жизнь! Как осуществить все свои мечты? Как определить, а для чего существуешь именно ты? Для чего ты предназначен в этой жизни? Да-да, вот именно — для чего? Что вот я, Володя Волков, могу в жизни сделать такое, что не сделает никто другой? Кто мне ответит на этот вопрос? Отец, мать?..»

Подойдя к зеркалу, Володя долго изучал свое отображение. Он увидел длинного тощего мальчишку с разбухшей губой и синяком под левым глазом. Дуэлянт! Усмехнулся, вгляделся в свое лицо: он был похож на отца. Тот же упрямый взгляд серых глаз, та же ямка на подбородке… Но вот синяк! Как идти в школу с такой физиономией? Взяв со стула черную повязку, которую ему сделала бабушка, Володя прикрыл ею глаз, и сразу вид у него стал таинственным и мужественным — адмирал Нельсон!

Нина долго не появлялась в парке. Но вот вдали мелькнул красный спортивный костюм — Нина, увидев его, замахала рукой, и Володя побежал.

— И давно ты в цирке?

— Я? Да вся моя жизнь прошла в цирке, — ответила Нина. — Я родилась на опилках.

— На опилках? — переспросил Володя.

— Так говорят про артистов цирка, которые… — разбежавшись, Нина перепрыгнула лужу, — И бабушка моя была когда-то цирковой актрисой, и дед, он через четыре лошади прыгал, и отец, и мама. И вот — я. Знаешь, сколько помню себя, вижу все одно и то же: мы куда-то едем, а потом… — Нина перепрыгнула через другую лужу. — А потом — цирк. Музыка играет, кони скачут, собачки танцуют.

— А как же ты научилась ходить по проволоке?

— А все просто. Мне было лет пять, когда папа натянул проволоку, над самым полом, и я начала ходить по ней. Ходила, опираясь на палку. А папа поднимал проволоку все выше, выше. Знаешь, мне было лет восемь, родителей дома не было, а цирк не работал… Ты слушаешь меня? Ну вот, я пошла в цирк, поднялась по лесенке, встала на проволоку и пошла по ней над ареной. И упала.

— Упала?!

— В сетку. Ух, мне и влетело!

— А я родился в зоопарке! — выпалил Володя.

— В зоопарке?

— Мы когда-то тут и жили, во-он в том флигельке.

— Рожденный среди зверей! — сказала Нина.

— А потом, мне было года три, и я как-то забрел к слонихе в вольеру. Захожу в вольеру, пролез под ограждение и иду к слонихе…

— И слониха тебя… ничего?

— Она меня только хоботом потрогала, за лицо, голову.

— Да ты, наверно, понимаешь птиц и зверей?

— Конечно. Слышишь, воробьи чирикают? «Ура, конец зиме! Скоро будет тепло, и мы отогреемся на солнышке!»

Герка, как ни в чем не бывало, стоял в подъезде дома, ждал.

— С колбаской? — спросил он нетерпеливо.

— С фигой, — ответил Володя спокойно.

— Волк, я же есть хочу. У меня желудок на твои завтраки разработался. Как же теперь быть? Ослабну… А если пулемет на себе тащить придется?

— Ладно. На, питайся… Был я у Лены, о тебе спрашивала.

— Устроюсь на «американках», буду тебя с утра до ночи катать, — пообещал взбодрившийся Герка, — А ты Ленке привет передал?

— А ты ничего не забыл? Прошение у Нины попросил?

— Мое слово железное. На втором уроке… Я улку подмету. А ты знаешь, Нинка девчонка мировая… — Он дожевал бутерброд и помедлил, будто хотел еще что-то сказать, но не решился, потом махнул рукой и, как-то криво усмехнувшись, произнес: — Смехота! Вот у тебя отец вернулся, и мой… тоже объявился.

— Вот здорово! В отъезде был?

— Да ну! Мне было лет восемь, как он однажды говорит: «Еду на Колыму. Деньжищи там лопатой гребут. Нагребу — и вернусь». Вот и все. То письмишко, то деньжат пришлет, то телеграмму, мол, жив-здоров, Рогов. Мы так его с мамой и зовем — Рогов. Потом на Камчатку укатил. И вот пишет: «Возвращаюсь. Наездился. Простите меня». — Герка сжал кулаки, сказал с угрозой: — Пускай только вернется… путешественник!

Лишь только Володя вошел в класс, поднялся невообразимый шум, все ринулись к нему, и он сдвинул повязку и показал синяк. Странно, но только Нина была равнодушна ко всему. Володе казалось, что она будет глядеть на него особенно внимательно и опять пожимать под партой руку, но Нина даже не глянула на синяк. Ни утром, ни сейчас!..

В это время в класс, как корабль в гавань, торжественно вплыл преподаватель литературы Варфоломей Федорович. Он грузно сел, и стул под ним заскрипел. За доброту и за то, что всех школьников Варфоломей называл «сынками» и «дочками», он был прозван «Папой Варфоломеем». Великий знаток литературы, книг, писательских судеб, лично знавший многих писателей и друживший с ними, Варфоломей Федорович казался Володе такой же неотъемлемой деталью школы, как дядя Коля-капитан частичкой реки, города. Да так оно и было. Как-то Варфоломей Федорович рассказывал, что все его предки, прапрародители всегда учили детей и взрослых грамоте, несли людям любовь к великой отечественной литературе.

— Сегодня мы поговорим просто о книгах, — сказал Варфоломей Федорович. — Недавно я вновь, в который уж раз, побывал в квартире Александра Сергеевича Пушкина, на Мойке. — Варфоломей Федорович поднялся, лицо его стало грустным. — Я ходил по комнатам квартиры и думал: как это могло произойти? Почему не нашлось человека… — Он поднял лицо, глаза блестели. — Вы мне поверьте, дети, будь я там, на Черной речке, я бы шагнул под пулю негодяя, я бы закрыл Пушкина своим телом!

В классе было тихо. Все знали Папу Варфоломея и верили, что так именно он бы и поступил. Учитель продолжил:

— Но не это я хотел сказать, нет, а вот о чем. Последними словами Пушкина были: «Прощайте, друзья!..» С такими словами он обратился к самым своим близким, к самым верным друзьям — книгам… И так мне хочется научить вас всех, мои дорогие ребятишки, великой любви к книгам! Действительно, это самые верные, самые близкие друзья культурного человека… Через книги мы узнаем, как обширен мир, как он захватывающе прекрасен. И они зовут нас познать этом мир!

Он побарабанил пальцами о стол.

— Вчера я прочитал: на главной площади Варшавы фашисты жгли книги. И я понял — это не люди. Это — двуногие чудовища в обличии людей! И будто ледяной ветер дунул мне в лицо, ветер оттуда, с Запада, ветер смерти, гари, разрушения. Нет на земле опаснее тех людей, кто сжигает книги! Помните об этом всегда, дети мои.

На большой перемене школьники всех классов выбежали в школьный двор. День был такой теплый, что хотелось носиться, прыгать и визжать. Почти все так и поступали. Обеспокоенная Зойка металась по двору, бледная он гнева: не только пионеры, но даже комсомольцы играли в какие-то совершенно «не пионерские» игры, с которыми Зоя боролась уже который год.

Зазвенел звонок. Все нехотя побрели в школу.

Володя отыскал глазами золотистую косу Нины. Рядом с ним топтался Жорик. Володя глянул на него. Жорик, вздохнув, отвел добрые, все понимающие глаза.

…Вечером у отца был гость — сосед по лестничной площадке Петр Николаевич Ваганов. Он всегда заглядывал к Волковым, когда появлялся отец Володи; они закрывались в отцовском кабинете, разговаривали и о чем-то спорили. Стенка между комнатами была тонкой, и Володя совершенно нечаянно, конечно, услышал фразу, которую произнес Ваганов: «Мы тоже кое-что сооружаем в своем КБ завода».

Вот и на этот раз Володя сидел у себя, готовился к занятиям, но дело не двигалось с места: мучительно хотелось узнать, что они «сооружают». Володя листал учебник, а сам совершенно невольно прислушивался: отец и Ваганов рассуждали о событиях в Европе, потом спорили, какую авиацию развивать важнее — бомбардировочную или истребительную?..

И Володя вдруг услышал:

— …в новой войне, Сергей Петрович, колоссальное значение будет иметь, каким оружием вооружен солдат. Сколько бы и каких отличных самолетов и танков ни было у противника, что держит в руках солдат — вот что будет решать победу в том или ином бою… А японские автоматы вам видеть довелось?

— Видел, — сказал отец, — Хорошие машинки.

Захлопнув учебник, Володя поднялся из-за стола и быстро вышел из комнаты: сил не было бороться с самим собой!

6

Два последних в этот день урока оказались сдвоенными, и Ник повел всех в зоопарк. Вот повезло!

— За мной, друзья мои, за мной! — взывал Ник и шел так быстро, будто и ему смертельно надоело торчать в учительской, в классах. — Весна, друзья мои, весна!

Но вот и зоопарк. Ник остановился.

— Друзья, — сказал он. — У Сергея Есенина в одном из стихотворений есть прекрасные строчки о любви. Но не об этом я, а вот что «…валялся на траве, и зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Вот: «как братьев наших меньших»! Великий поэт считал зверей нашими младшими братьями. Да так оно и есть: все мы — и звери и люди, все мы дети одной матери, породившей нас, — природы. Уж так ей пришлось распорядиться: из одних и тех же белков, жиров и углеводов создать совершенно различные организмы — непочтительного курильщика Германа Рогова… — Все засмеялись. Герка, довольный, что учитель обратил на него внимание, ухмыльнулся, — …И, предположим, — бегемота. Друзья! Я хочу воспитать в вас любовь к природе, хочу внушить вам мысль, что природу надо чтить, оберегать… Но об этом мы еще поговорим, а сейчас в…

— В слонятник! — крикнул Герка.

— К бегемоту! К бегемоту! — зачастил Сычев.

Ник махнул рукой: к слоновнику. Все втиснулись в тесное помещение. За железной загородкой бредила из угла в угол похожая на громадный, набитый сеном мешок Бетти. А в углу помещения стоял красноносый приземистый Кирилыч.

— Не толпитесь, гр-раждане, без дела, — громогласно объявил Кирилыч. — Сами продукт африканскому зверю не давайте. Но кто желает преподнести ей угощение, прошу ко мне. Кусок хлеба — пятак, булка — гривенник.

— Кирилыч, привет, — позвал Володя. Ему очень хотелось показать, что он тут — свой человек. — Как Бетти?

— Будь здоров, Вова, — отозвался Кирилыч. — Болеет. Грипп. Пчихает.

— Мама ей позавчера кальцексу давала, — сказал Володя Нине. — Слониха очень старая. Еще дореволюционная.

— Бетти, на! — крикнул Жорик, явно желая, чтобы Нина и на него внимание обратила. Он торопливо выдернул из кармана сверток и вынул из него булку с маслом и котлетой посредине. — Сейчас я…

— Сказано ж — нельзя посторонним. — Герка вырвал у Жорика бутерброд, куснул раз-другой и расправился с ним.

Все засмеялись.

Еще какие-то люди вошли в слоновник, и один из мужчин положил в хобот Бетти серебряную монетку. Слониха, согнув хобот кренделем, прошлась вдоль решетки, а кинула монетку Кирилычу. Тот похлопал слониху по хоботу и выдал ей половину батона.

— Не скупитесь, гр-раждане, — призвал он.

За ограждение упали сразу несколько монет.

— Хочу служить в слонятнике! — крикнул Герка. — Эй, Кирилыч, небось и тебе кое-что перепадает?

Слониха собрала монетки и отдала Кирилычу. Тот взял деньги, громко кашлянул, но ничего слонихе не дал. И тогда она, шумно засопев, стукнула Кирилыча по спине.

— Не хочу служить у слонихи, — засмеялся Герка.

А Жорик громко сказал Володе, явно для того, чтобы слышала Нина:

— Планчик вот новой поэмы набросал я.

— Вы пишете стихи? — спросила Нина.

— И поэмы, — сказал Жорик.

Забежав вперед, заглядывая на Нину, он хотел еще что-то сказать, но тут все перешли в павильон хищных зверей, и Володя, оставив Нину и Жорика, стал пробираться к клеткам.

— Нина, иди сюда, — позвал Володя. — Гляди… — Он поднырнул под ограждение, протянул через решетку руки к медведю, и тот, радостно всхрапнув, уткнулся лобастой башкой в протянутые ладони. Нина ахнула, а Володя трепал медведя, гладил, мял ему уши. И рассказывал:

— И Гришка, и Потап, вон тот медведь, — оба три месяца жили у нас дома. В картонном ящике, возле моей кровати… что? Ну да, медведица погибла… Бывало, не спится им, скулят в ящике, просят чего-то. Я их возьму к себе в кровать, под одеяло, сунутся носами мне под мышки и спят.

— Здорово как! Идем ко льву.

— Цезарь. Старик. — Володя подошел к другой клетке. — Из цирка привезли. Так он целыми днями и лежит, положив голову на лапы. Цезарь!

Из цирка! — Нина удивленно и грустно глядела на льва. — После шума, музыки, яркого света — за решетку. Уйдем отсюда.

Сейчас. А это — дикая собака динго. Но совсем ручная.

Володя оглянулся. С той стороны двери прижался к стеклу Жорик, лицо его расплющилось и было похоже на розовую лепеху. Жорик замахал рукой, но Володя сделал вид, будто не заметил его: начнет опять про свою поэзию… Он обернулся — Жорика уже не было.

7

«Вовка, привет! Позабыта я, позаброшена с молодых, юных лет! Так, кажется, поется в песне? Девчонки уже не были неделю, ты что-то тоже не появляешься. Может, ты пал на дуэли, „стрелой пронзенный“? Ужас! А я уже начинаю ходить… Приходи, пожалуйста. Я так скучаю тут, мне так надоела больница. Жду! Лена».

— От кого-то письмо? — шепнула Нина.

— От одного… старшего товарища.

Была переменка. На задней парте сопел Валька Сыч, писал что-то, а Колька Рыбин и Шурик Бобров в «перышки» играли; Колька то и дело тихо вскрикивал: Бобер обыгрывал его вчистую.

— А вот и от меня письмо, — сказала Нина. — Ухожу. До вечера!

Нина схватила портфель и побежала к двери класса.

— Пескова! С уроков срываешься? — крикнул ей вслед Сычев. Но Нина уже хлопнула дверью.

День тянулся тягостно долго. Наконец прозвенел последний звонок. Володя понесся в раздевалку, схватил пальто и выскочил на улицу.

Размахивая портфелем, он отправился вдоль Невы по набережной. Скоро, скоро лед сойдет, и появятся десятки молчаливых рыболовов, и возле них будут толпится люди — любители разные. И ты можешь постоять, ты услышишь, как тоненько звякнет колокольчик, и, попыхивая папиросой, с озабоченным лицом, рыболов потащит из воды горбатого, в темных полосах красноперого невского окуня. А по реке будут проходить черные буксиры с баржами; перед мостом из рубки буксира выйдет дядька, потянет за веревку, труба разломится пополам, наклонится, и буксир, поднимая большую волну, пройдет под мостом…

Володя спустился у сфинксов ко льду Невы, положил на каменную ступеньку портфель, сел на него, достал голубой конверт и открыл его. Пропуск! На двоих! На пропуске было написано: «Уважаемый товарищ! Дирекция Ленинградского государственного цирка приглашает Вас на премьеру представления „Здравствуй, весна“».

Не заходя домой, Володя пошел к Жеке. Он одним духом влетел на третий этаж и задергал хвостик звонка. Дверь распахнулась, в глубине коридора открылась еще одна дверь, и выглянула красивая женщина, спросила: «Это к тебе, Женечка?» Жека не ответил, подтолкнул друга: проходи.

Жека рисовал парусный корабль.

— «Золотая лань», — сказал Жека, разглядывая картон. — Корабль Френсиса Дрейка.

— Сколько ты новых кораблей нарисовал, Жека. Сила!

Тут их была целая флотилия!.. Большие и маленькие картоны были прибиты к стенам и поставлены на полках: фрегаты, клипперы, бригантины под черными парусами. И флаг отплытия. Синеет своим полотнищем прямо над кроватью Жеки.

Володя протянул Жеке голубой конверт.

— Тебе, Адмирал! Собирайся, гладь камзол и вывеси треуголку на воздух, чтобы выветрился нафталин: в цирк идем.

— Спасибо, Волк, — сказал Жека. — Ты настоящий друг.

Жека, порывшись в бумагах на столе, взял в руки телеграфный бланк. Прочитал текст:

— «Жека попали циклон „Карин“ тчк получили повреждения зпт ремонтируемся порту Луи острова Маврикий зпт твой Морской Скиталец»… Вот такие дела, Волк.

— Время поджимает, Жека.

— Минутку. Я вот о чем все собираюсь тебе сказать. — Жека подошел к Володе вплотную. — Путь в море не прост… Так вот, поклянемся, что будем верны своей мечте, как бы нам ни было трудно. И если что случится…

— Я тебя понял. Не ты, так я, но чтобы хоть один из нас, но стал моряком, да? Вот моя рука.

— И вот моя.

— Нина, пора, — сказал отец. — Ты готова?

— Угу, — отозвалась из кухни Нина.

Она развешивала по веревкам белье. Где-то Нина читала, что перед премьерами артисты гуляют по садам, паркам, ходят темными аллеями и размышляют об искусстве, любви. А у Нины накануне премьеры получилась стирка: все откладывала со дня на день, и вдруг оказалось, что откладывать больше нельзя. Она расправила на веревке белую рубаху отца, сняла с плиты и слила закипевшую картошку. Закутала кастрюлю в полотенце: придут с представления, будет еще теплая. С той поры, как погибла мама, все хозяйственные заботы по дому лежали на ее плечах.

Бип подал Нине шубку, она накинула на голову платок, подумала о Володе. И сердце забилось чаще. Нина удивилась: что это? Ведь и раньше, в других городах в цирк прибегали знакомые мальчишки, да и просто другие, незнакомые юноши из публики поджидали ее у входа, дарили цветы и присылали письма… Отец-Бип уже ждал в прихожей. Нина прошлась взад-вперед по комнате, поглядела на часы: пора!.. Вздохнула и направилась к двери…

Подходя к цирку, Володя вдруг испугался, что, может, к этому пропуску еще что-то нужно. Но контролер, увидев контрамарку, кивнул им, как друзьям, и Володя потянул замешкавшегося Жеку за собой.

Места их были справа от входа, напротив оркестра, во втором ряду. Они сели, развернули программу, которую купил Жека. Так… Нинесса Пескуале. Это она!

Заиграла музыка. Торопливо пробегали вокруг манежа, отыскивая свои места, опоздавшие. Поскрипывали кресла. Оркестр играл праздничный марш. Один за другим вспыхивали прожекторы, нацеленные на манеж и вход, задернутый тяжелыми алыми с золотом портьерами. Вот они вздрогнули, раздвинулись, и на арену под звуки марша начали выходить артисты. В пышной красной юбке женщина, мужчина в черном фраке и с тросточкой, группа людей в черных черкесках, а потом… потом Володя увидел Нину. Тоненькая, в голубом с блестками костюме, она шла, освещенная прожекторами, подняв вверх руки. Нина улыбалась, вертела головой, волосы ее были распущены, они спускались ей на плечи и отливали золотом. Неужели она?

Все было как во сне. Шум. Оркестр. Рыжий клоун. Его собачки.

— Эквилибристы на проволоке! — возвестил гофшталмейстср.

— Нина… — прошептал Володя, схватив Жеку за руку.

Девочка и трое мужчин выбежали на арену. Нина легко стала подниматься по лесенке. Володя устремил взгляд вверх: она стояла на площадке, держась одной рукой, в другой держала красный зонтик и махала публике. Попробовала проволоку ногой. Володя видел, как напряжено ее лицо, как плотно сжаты губы. У него пересохло в горле. Нина ступила на проволоку и легко пошла по ней. Посредине она остановилась и закачалась. Володя затаил дыхание, ему стало страшно. Нина качалась все больше, она пыталась удержать равновесие, но не удержала… кто-то испуганно ахнул. Тоненькая фигурка упала вниз. Володя закрыл глаза, раздались аплодисменты, открыл глаза — подброшенная сеткой фигурка уже взлетала вверх. Прыжок, еще один, еще, все выше, и вдруг она опять опустилась ногами на проволоку, закачалась, удержала при помощи зонтика равновесие и легко побежала по проволоке.

Сверкали на костюме блестки, развевались золотистые волосы. Сердце Володи билось в груди так, что удары отдавались в висках. «Не упади, не упади…» — думал он и желал, чтобы быстрее кончилась эта бесконечная проволока, зажегся большой свет и Нина очутилась на арене. И хотелось, вместе с тем, чтобы все это длилось бесконечно, чтобы он долго-долго видел красивую девочку на проволоке. И вот Нина бросилась вниз, как птица, раскинув руки в стороны. Взметнулись над ее плечами волосы. Нина упала в сетку, взлетела вновь, перевернулась в воздухе. Ее подхватили и поставили на опилки. Ах, как все это смело, красиво!.. И — аплодисменты.

Было еще что-то, но Володя глядел рассеянно. Он то и дело поднимал голову вверх, он видел там проволоку и понимал теперь, почему у Нины такой прямой, решительный характер. Вся она как эта проволока — туго натянутая, резкая, сверкающая.

Представление окончилось. Публика, будто спасаясь от наводнения, ринулась в раздевалки. Погасли прожекторы, смолк оркестр. Володя не двигался с места.

— Мальчики! — Нина подошла откуда-то сбоку. Была она в обычном сером платье, с туго заплетенными косами. Она улыбалась и спросила: — Понравилось?

Володя проглотил ком, подступивший к горлу, кивнул. Потом выдавил:

— Вот тебе от нас подарок.

Он вынул из-под пиджака толстого сонного хомячка. Нина всплеснула руками, захлопала в ладоши, а потом взяла хомячка и прижала его к щеке.

Все втроем они пошли к выходу.

8

В один из теплых апрельских дней тяжелые ворота распахнулись, и во двор, железно ударяя копытами о брусчатку, въехал рыжий лохматый мерин, впряженный в громадную телегу.

— Дядя Вася! Дядя Вася приехал! — закричали мальчишки и девчонки, прыгая вокруг телеги. — При-еха-ал!

Для них настоящая весна начиналась не тогда, когда на календаре появлялось заветное слово «март», и не тогда, когда прилетали белоносые грачи, а на ветках деревьев лопались почки: точный момент теплой устойчивой весны определял знаменитый человек — тряпичник дядя Вася. Сколько помнит себя Володя, он появлялся на улице Гребецкой каждую весну. Появлялся только раз в году. Его громоздкая на резиновом ходу телега, которую тащил мохнатый сонный мерин Буржуй, вкатывалась во двор их дома ранней весной, а потом дядя Вася и его мерин исчезали до следующей весны. Жорик уверял Володю, что дядя Вася вот так все катит и катит на своей телеге вокруг света, все везет и везет разным народам забавные игрушки и весну и возвращается в родные края, как грач к теплу.

Дядя Вася — пожилой мужчина в лохматой шапке и сером переднике, надетом на пальто, — крикнул «тпру-у» и гаркнул страшным голосом: «Тра-апки!.. старые боты, калоши, тряпье-рванье — веревье собира-ам! На игрухи меня-ам!» Прокричав еще раз «тряпье-рванье», дядя Вася трудно высморкнулся и почмокал губами, будто целовал кого-то. Задремавший мерин открыл свои сонные, в лохматых ресницах глаза и, тяжело вздохнув, стронул телегу с места.

Некоторое время мальчишки и девчонки толпой брели за телегой, а навстречу уже с радостными криками неслась малышня из соседнего дома, и было немножко жалко отпускать дядю Васю, и хотелось наменять у него еще оловянных солдатиков и «уйди — уйди», и было тревожно, а вдруг дядя Вася раздаст свой товар на других улицах и уже больше никогда не появится в их дворе…

Сегодня Володя решил навестить Лену.

— Волк?! Наконец-то. Ты мое письмо получил? А что долго не показывался? Думаю, Герка его так наколотил… а девочки пришли, говорят, что не очень. Так где же ты пропадал?

— Дел много, — пробормотал Володя. — Всякие там… общественные, потом на премьеру меня пригласили.

— На премьеру? — переспросила Лена, не вникая в смысл этого слова. — Ну да, конечно, дета там у вас всякие-разные… А я тут лежу, как поломанная кукла. — Она отвернулась к окну, закусила губу. — Знал бы ты, как скучно лежать в больнице. Лежу-лежу, думаю-думаю, вспоминаю… Помнишь, как мы с тобой шесть раз ходили смотреть «Остров сокровищ»?.. А как ты учишься?

— «Нет, я не отдам вам свою карту!» Как учусь? Нормально.

— А я уже хожу. Почти, — сказала Лена. — Хочешь поглядеть?

— Да. Герка тебе приветы шлет… Ну-ка, пройдись.

Ухватившись рукой за спинку кровати, Лена поднялась, постояла немного, а затем медленно и шатко пошла. На лбу ее выступил пот. Села, откинувшись спиной к стене, спросила у Володи:

— Здорово, правда, а? Скоро бегать буду!

— Да ты молодец, Ленка! А вот ты бы видела, как Нина по проволоке ходит. Под самым куполом цирка!..

Лена закрыла глаза. Володя, глупо улыбаясь, подошел к ней.

— Уходи, — тихо сказала Лена. — И больше не приходи.

Подняв воротник, пряча лицо от холодного ветра, он шел по улице. Звенели трамваи. Мчались автомобили.

Настроение было скверное.

Глубокой ночью в квартиру Волковых постучали.

Володя открыл глаза, прислушался.

— С Бетти что-то неладно, — послышался низкий, с хрипотцой, голос Кирилыча.

Что там еще с ней случилось? Володя быстро оделся. Мама вначале погнала его в постель, но отец заступился, и вскоре все вчетвером они вышли из дома.

Слониха стояла в углу помещения. Вид у нее был печальный. Сникшая, с безвольно опущенным хоботом и понуро склоненной головой, она встретила людей глухим стоном и, медленно переставляя тяжелые ноги, двинулась навстречу Татьяне Ивановне, обняла ее хоботом.

— Терпи, старушка, терпи, хорошая, — суетился возле слонихи Кирилыч. — Потерпи, вот наша Иванна даст лекарство, и все будет хорошо.

Володя с улыбкой слушал Кирилыча. Как дядя Коля-капитан был непременной частью реки Невы, а Папа Варфоломеи — школы, так Кирилыч — важнейшей частью зоопарка. Кирилыч все мог, все умел. Он сколачивал кормушки для животных, ремонтировал вольеры. Но все же главной его заботой была слониха Бетти.

— Недомогание у нее, конечно, есть, но это от старости. — Татьяна Ивановна вынула из сумки пакетик, высыпала в ладонь таблетки. Слониха шумно вздохнула и отвернулась. — И потом — просто ей скучно. На!

— Кушай лекарство, кушай скорее… — Слониха размышляла. Кирилыч взял одну таблетку и проглотил. — Вот видишь? Вкусно.

Слониха забрала хоботом таблетки и отправила себе в рот. И Кирилыч заулыбался, немного успокоился. Похлопал ее по шершавому боку: все будет хорошо.

В школе была обычная суета. Кинув портфель на парту, Володя выскочил в коридор и начал прикреплять к доске информации вырезки из газет с сообщениями о жизни страны и военных действиях в Европе, Африке и на Тихом океане. Это была его общественная «нагрузка». Герка неслышно подошел сзади, вцепился в Володины уши — в ушах что — то затрещало. Это Герка придумал новую жестокую игру. Он называл это воспитанием силы воли. А у кого воли не хватало, значит, тот может выдать военную тайну. Перед ними маячили Колька Рыба и Бобер. Они хохотали и строили рожи. Володя стиснул зубы, от боли слезы выступили.

— Отпусти! — Володя попытался лягнуть Герку.

— Выдашь тайну?

Володя поднял руки. Герка разжал пальцы, похлопал ладонь о ладонь, как бы смахивая с них пыль.

— Слабак, — сказал он. — Тебе нельзя доверять тайну.

Володя молча растирал горящие уши. Жорик подошел. Снял очки. Повернулся к Герке спиной:

— Тяни!

— Выдашь тайну? — спросил Герка.

— Нет, — твердо ответил Жорик. — Тяни.

— Да неудобно тянуть, башка у тебя за ушами волочится.

— Минутку, — сказал Жорик.

Герка отпустил его, передохнул. Жорик пошел в угол коридора, взялся обеими руками за трубу, торчащую из стены. Герка вновь схватил Жорика за уши.

— Хватит! — толкнул Володя Герку, — Отпусти сейчас же.

— Выдашь тайну? — спросил Герка.

Володя подошел сзади Герки и тоже схватил его за уши, начал тянуть их в стороны. Они были у Герки маленькие, хрящеватые, выскальзывали из пальцев, но Володя вцепился все же за них покрепче и дернул.

— Выдашь военную тайну? — сорвавшимся голосом спросил Герка. — Жорка, выдай тайну, и я тебя отпущу.

— Лучше… я без ушей…. — простонал Жорик.

— Выдашь тайну? — крикнул Володя. — Отпусти Жорика.

Зазвенел звонок. Захлопали двери классов.

— Ник идет, — заметался Шурик. — Сматывайтесь!

— Э-ээ… что это такое? Что тут происходит, молодые люди? — послышался голос Ника.

Володя покосился. Ник стоял рядом и с удивлением разглядывал мальчишек.

— Жорка! — крикнул Герка.

— Я — никогда, — устало ответил Жорик.

— Э-эээ… сейчас же! Немедленно! — приказал Ник. — Перестаньте терзать друг друга. Это варварство!

— Это воспитание… силы воли… — пробормотал Герка.

— Ах вот как, — сказал Ник и пошел в класс. Перед дверью он остановился и предложил: — Когда испытание воли закончится, идите на урок. Желаю успеха!

— Жора, — умоляюще проговорил Герка, — ладно уж, а?

Жорик промолчал. Слышно было лишь, как он тяжело сопел. Пальцы у Володи устали. Наконец Герка опустил руки, Володя тоже, и они направились в класс.

Пылая ушами, мальчишки расселись по своим партам. Нина покрутила у виска пальцем. Володя опустил глаза. Сейчас все казалось смешным и глупым…

— Лед пошел, — удивленно и радостно произнес вдруг Ник. Он только что подошел к окну, долго глядел в него задумавшись и вдруг… — Одеваемся — и все на улицу. На Неву!

Похватав портфели — урок был последним — мальчишки и девчонки ринулись из класса.

День был теплым, слегка туманным. Тускло посверкивал шпиль Петропавловской крепости, а в черной воде Невы, по которой плыли льдины, отражался перевернутый Зимний. В Кронверкском канале лед только тронулся. Серые, набухшие водой льдины, шурша, медленно ползли вдоль каменной набережной, показывая порой свежие, голубоватые изломы. На одной из льдин «ехали» три грача. Знаменитый рыболов дядя Коля с пешней и шумовкой, которой очищают лунку, стоял на набережной и грустно глядел на медленно ползущий лед.

— Эй, Волк, — послышался зов Герки. — Дело есть.

Володя, Жека и Нина остановились, потом все втроем пошли к Герке. Тот посмотрел на Нину, надел кепку козырьком назад и шагнул на медленно проползающую вдоль каменного спуска льдину. Льдина даже не шелохнулась. Герка прошелся по ней и перешагнул на другую, поманил Нину. Засмеявшись, она сбежала по каменным ступеням и легко прыгнула на лед.

— Ой, как хорошо, — сказала она. — Гера, подожди.

Герка перешел на третью льдину, потом еще на одну и остановился, поджидая Нину. Та протянула ему руку, Герка схватил ее, дернул, и Нина перепрыгнула на Теркину льдину через полоску черной воды. Володя переглянулся с Жекой.

— Дурачки, — сказал Жека и крикнул: — Герка, не дури!

— Подержи-ка. Я их верну, — пробормотал Володя, бросил портфель, спрыгнул на лед и побежал по льдинам.

— Назад, кретины! — послышался голос Жеки.

— И это Адмирал! — воскликнул Герка. — Вперед, кто не трус!

Герка перепрыгнул на соседнюю льдину. Нина взглянула на Володю. Капюшон куртки был откинут, лицо раскраснелось, на волосы падали пушистые снежинки, глаза задорно блестели. Володя прыгнул. Протянул руку, поймал ее горячие пальцы, потянул: она с лёта натолкнулась на него, прикоснулась щекой к щеке, отстранилась и засмеялась.

— Перейдем к Петропавловке, — сказал Герка. — Вперед!

Еще льдина. Еще. Она оказалась очень маленькой, закачалась, накренилась, на нее поползла черная вода. Герка, как-то нелепо оттолкнувшись двумя ногами, козлом метнулся на другую; Володя потянул Нину, она ойкнула, потеряла равновесие и упала на большую льдину, на которой уже стоял Герка.

— Ой! Ногу, кажется, подвернула, — прошептала она. — Помоги…

Нина поднялась. До Петропавловского острова было недалеко, и льдины тут плотно держались одна другой, но кое-где все-таки виднелись разводья.

— Давай понесу, — сказал Герка, подходя к Нине.

— Нет уж, я ее понесу, — остановил его Володя.

— Да у тебя ж лапки подломятся. Смехота!

— У самого! У тебя! — загорячился Володя и оттолкнул Герку.

Володя сделал несколько мелких, семенящих шагов. Он скользил, пыхтел. Нина заглядывала ему в лицо, и Володе было плохо видно, что под ногами. Он перешагнул на другую льдину, она вдруг стала опускаться. Володя пошел к ее краю, перешагнул из последних сил на третью, большую, ноги его подкосились, и он рухнул на колени.

— Я ж говорил. Надорвался, малокровный, — послышался торжествующий голос Герки. — Тебе еще горшки носить, а не девчонок.

— Не отпущу… — Володя почувствовал, как сильные пальцы Герки отдирают его руки от Нины.

— Ну пускай и он меня понесет немного, — сказала примиряюще Нина.

Володя разжал руки. Герка схватил Нину и бегом, с льдины на льдину, понесся к берегу. Володя ринулся за ними…

— А знаете, мальчишки, ноге-то лучше, — сказала Нина, когда Володя тоже выскочил на берег. Она удивленно подняла брови, потопала ногой по песку и плавно крутнулась. — А может, ничего и не было?

Нина махнула рукой и побежала.

— Не провожайте меня. Спасибо. Вы — джентльмены!

— Она обманула нас, — сказал пораженный Володя.

Герка захохотал, повалился на песок и задрыгал ногами.

Зоя вдруг исчезла, недели полторы в школе не появлялась. Вот благодать настала. Колька Рыба устроил «первенство Европы» по «маялке», в котором участвовали десять человек — представители от первого до десятого класса. Но без Зои в школе вдруг стало как-то скучновато. Как сказал Жорик: «От Зойки исходил динамизм и тревожное беспокойство».

У самого подъезда дома Володя увидел возбужденного Жорика.

— Зойка-то наша — герой. — Коркин махал перед носом Володи газетой. — В групповом затяжном прыжке участвовала.

На первой странице фотография: Зоя, рядом какой-то белобрысый парень и еще пятеро девчат и парней.

— Секретарь райкома комсомола Толя Пургин, — сказал Жорик, ткнув пальцем в парня, обнимавшего Зойку.

Зоя появилась в школе на другой день.

Первыми ее увидели Жека и Володя. В распахнутом пальто, прихрамывая, Зоя спешила по набережной Невы.

— А что с ногой? — спросил Володя.

— Подвернула чуть-чуть на приземлении. — Зоя потопала ногой и сморщилась. — Думала, опять сломала. Заживет. Да и некогда нам болеть, потому что…

— …враг не дремлет! — выкрикнул Володя. — И…

— …летная погода, — добавил Жека.

Зоя засмеялась, отбросила со лба жесткую, свившуюся в пружинку смолянистую прядь волос и обняла мальчишек за плечи. Видно, нога очень болела, и так идти было легче.

…Вечером ходили с Жекой на набережную Лейтенанта Шмидта.

Было пустынно, тихо. Ветер раскачивал неяркий фонарь, и желтые блики света падали то на пирс, заваленный ящиками, то на высокий черный борт грузового судна «Шпицберген». На его борту был нарисован красный квадрат с громадными белыми буквами.

Таясь за ящиками, мальчишки подошли к самому борту корабля.

— Хорош? — спросил Жека.

— Вполне, — сказал Володя. — А зачем этот квадрат?

— В Атлантике идет морская война… — пояснил Жека. — Англичане топят немцев, немцы — англичан. Этот знак, чтоб было известно, кому принадлежит судно.

— Ночью могут не увидеть.

— Ночью борт освещается прожектором. — Жека выглянул из-за ящиков: вахтенный отошел от трапа, с кем-то разговаривал на палубе. Жека потянул Володю за рукав, выскользнул из-за ящиков и, легко перепрыгнув через леера, оказался на судне. Володя — следом. Пригибаясь, прошли на корму. Жека присел, что-то быстро отвинтил, потянул, и Володя увидел черную горловину люка. Осторожно откинув крышку, Жека полез внутрь, показал Володе рукой: за мной! Володя взялся за холодный железный край, нащупал ногами скобы трапа. Вспыхнул огонек карманного фонарика, Жека уже стоял на железной заваленной брезентами и ящиками палубе трюма. Подал руку, потом поднялся по трапу и осторожно закрыл люк. Спрыгнул, осветил себе путь, направился в угол трюма. И вдруг исчез. Володя сунулся за ним, нащупал в темноте углы ящиков, железную бочку. Услышал рядом смех Жеки и почувствовал, как он его тянет к себе. Вновь загорелся фонарик, и Володя увидел, что Жека сидит на груде мешков в каком-то закутке, прикрытом сверху брезентом.

— Сила! — восторженно прошептал Володя.

— Я уже тут раз пять был, — сказал Жека. — В этом маленьком кормовом трюме — кладовка боцмана. Краски, гвозди, брезенты. Я кое-что принес. Вот тут сухари и сахар. Пресная вода. Дня на четыре хватит.

— А дальше?

— А потом мы выйдем из трюма. В это время пароход уже будет в Ла-Манше. Не повернут же из-за нас обратно! — Жека помолчал и продолжил: — Рейс в Южную Америку. Выход через месяц-полтора, сейчас идут кое-какие ремонтные работы в машине. Капитан — друг моего отца, меня на пароход пропускают как своего… Вот я и отыскал этот трюм. Айда назад…

Выбрались так же удачно. Прошли мимо парохода, постояли немного, понаблюдали: вахтенный укутался в шубу, он курил и прятался от ветра за выступом ходовой рубки.

…Итак, решено. Володя ходил взад-вперед по комнате, останавливался возле аквариума с вуалехвостками, но видел не маленьких пучеглазых рыбок, а черные треугольники акульих плавников, вспарывающих синюю поверхность океана. В море, в море!.. Жека прав: нечего ждать! Пока юн, пока полон энергии — путь твой в море, в океан. Как хочется увидеть, какая же ты из себя, Земля? И они побывают в джунглях Южной Америки и увидят диковинных птиц и зверей, и индейцев, и… А Нине он будет посылать письма с яркими марками; он найдет для нее на далеком тропическом берегу громадную красивую раковину. «Я привез с собой шум океана, — скажет он ей, — послушай раковину…»

Пришли из театра родители.

— Пап, вечер у нас будет в школе, — сказал Володя. — Зоя, наша пионервожатая, просила тебя прийти, рассказать о событиях в Европе… А потом будет пьеса по Джеку Лондону… — Отец, все так же улыбаясь, кивнул. И Володя продолжил: — Я — Мейсон, а Нина — Руфь.

— Нина? Кто такая? — спросила мама.

— Новенькая, — пробормотал Володя и торопливо добавил: — А Жорику поручили изображать лай собак. За сценой! Он ходит в Собачий переулок и изучает собак. Лает уже, как настоящий пес.

…Перед сном Володя читал Устав комсомола. Скоро самых лучших будут принимать. «Может, в это время мы с Жекой уже будем в море, — подумал Володя и сунул Устав под подушку, — Ничего. Дадим радиограмму с моря: просим считать нас комсомольцами…»

4

— Давай. Только пла-авненько, — сказал вагонеточник.

— Покатили. — Герка слегка потянул рычаг на себя. Вагонетка стронулась с места. «У-уу-у…» — туго запели колеса, и черный зев тоннеля поглотил их.

— Больше рычаг на себя! — приказал вагонеточник.

— Есть больше на себя! — заорал Герка.

Вагонетка с ревом вынырнула из тоннеля и ринулась в крутую гору. Выше, выше, выше! Теплый ветер бил в лицо. Деревья, здание Стеклянного театра, другие помещения Госнардома и похожая на вершину горы крыша театра имени Ленинского комсомола все уходило, как бы уплывало вниз, а они все карабкались и карабкались в высокое весеннее небо. Тоннель. Грохочущая темнота. Светлое пятно впереди. Рев. Вой.

— Подтормаживай! — крикнул вагонеточник. — Плавнее…

Ярко сияла игла Петропавловки. Густо синела вода Невы. Казалось, что вот сейчас, на этом крутом вираже вагонетка соскользнет с рельсов и полетит над Невой.

Какая бешеная скорость. Какое блаженство — мчаться вот так. Крутой обрыв. Падение вниз. Вот-вот сердце оборвется… И снова тоннель, и теплый тугой ветер в лицо и грудь, и опять бросок вверх — к небу, к солнцу, а потом — вниз!

— Приехали, — сказал вагонеточник и хлопнул Герку по плечу. — Ну, что молчишь? Поздравляю: экзамен выдержал.

— Спасибо, — сказал Герка и так стиснул руку вагонеточнику, что тот охнул. — Ты знаешь человека на свете счастливее, чем я?.. Бегу! Мне еще в школу.

Как только окончился последний урок, ученики трех седьмых классов — «а»-«ашки», «б»-«бешки» и «г»-«головешки» — собрались в актовом зале. Какой-то длинный, худощавый, но, судя по широким плечам, крепкий парень пришел. У парня было суровое, с резкими чертами лицо и белая-белая шевелюра. Так это тот, с фотографии. Он улыбнулся Зое и, наклонившись, что-то сказал ей на ухо.

— Любовь у них, — заметил наблюдательный Коркин.

Герка тут появился: засунув руки в карманы брюк, выпятив грудь со значками, он прошествовал между рядами стульев и устроился на последнем ряду.

Потом пришел отец Володи. Он был в форме: в гимнастерке. Две шпалы в петлицах, ремень с портупеей, два ордена Боевого Красного Знамени. Отец редко ходил в форме, и поэтому казался каким-то чужим, а может, еще и потому, что волновался и лицо у него было строгим, напряженным. Зоя торжественно сказала:

— Пионеры. У нас сегодня радостный день. К нам в гости пришли дважды орденоносец геройский летчик Сергей Петрович Волков и секретарь райкома комсомола Анатолий Пургин. Сейчас они выступят перед вами. Пожалуйста, Анатолий.

— Ребята и девчата! — протянув руку к залу, выкрикнул секретарь райкома. — В эти дни напряженной обстановки, когда пол-Европы в огне, райком ставит перед всеми вами, перед всей молодежью много важных, ответственных задач. В оборонные кружки, ребята!

— И девчата, — пробурчал из задних рядов Герка.

— …да-да, и девчата! — подхватил Пургин. — Нам нужны юные стрелки, юные гранатометчики, юные радисты! И второе: в районе формируются два пионерских отряда по сбору золы и куриного помета — удобрения для полей. По воскресеньям бойцы этих отрядов — в деревни! В колхозы!

— Даешь помет! — гаркнул Герка. — Записываюсь в пометчики!

— Внимание! — вскричала Зоя, — Тише.

— Пионеры. Как это здорово, когда происходят вот такие волнующие встречи: к юным бойцам приходят старые… вернее, не старые, а умудренные борьбой, пропахшие порохом старшие товарищи и отцы. Ура нашему гостю, и поприветствуем его песней!

Зоя подняла руки вверх, и несколько девочек из первого ряда запели «Юного барабанщика». Бил барабан, давал ровный и резкий маршевый темп. У Володи даже мурашки по спине побежали… Нина стояла рядом, Володя слышал ее звонкий, напряженный голос и пальцами чувствовал ее горячую руку.

Мы шли под грохот канонады.

Мы смерти смотрели в лицо.

Вперед пробивались отряды,

Спартаковских смелых бойцов..

Потом выступил отец. Он говорил о героизме красноармейцев в боях у Хасана и Халхин-Гола, о танкистах, летчиках, и Володя ждал, когда же он расскажет про то, как сбил двух япошек, и как пуля раздробила ему руку, и как отец выпрыгнул из горящего самолета, а потом… Но отец ничего такого и не рассказал. Прямо как нарочно! Все говорил и говорил про других. Все там, оказывается, были героями, только не он. Обидно просто… Может, отец о своих подвигах в самом конце сообщит?.. Промолчал!

— А в Испании вы были? — спросил Герка. — Я слышал, что наши летчики там воевали. Это правда?

— Конечно же, мы многим помогали республиканской Испании: продовольствием, разным снаряжением… — уклончиво ответил отец. — Республиканская Испания боролась против фашистов, и мы не могли остаться в стороне.

— Вот бы мне туда, — с завистью сказал Герка.

— Все вопросы? — спросила Зоя.

— А вот еще один… — выкрикнул Шурик и заговорщицки подмигнул Герке. — Вот вы сказали, что в Монголии воевали против японцев за монголов, а в Испании — за республиканцев…

— Я этого не говорил.

— …выходит — вы наемный солдат? Ландскнехт?

В зале раздался возмущенный шум. Зоя колотила карандашом по графину. Володин отец тоже поднялся. Все стихло, и он сказал:

— Я и многие мои друзья воевали в Монголии, а может, и в Испании, не потому, что нас кто-то нанял. Нет! У нас, у всех свободолюбивых народов, есть один общий враг: фашизм. Мы, трудящиеся всего мира — братья! В бой, против фашизма! — вот наш лозунг. — В зале опять стало шумно. Герка треснул Боброва книгой по спине и выкрикнул: «Тебе ясно?..» Володин отец поднял руку, проговорил: — Учитесь стрелять, бросать гранаты! Родина должна быть уверена: если грянет бой, рядом с отцами будут их сыновья и дочери. Все? Вопросов больше нет?

— Все! Долой фашистов! Они не пройдут! Но пасаран! — крикнул Герка.

— Но пасаран! — подхватил весь зал.

Потом начался концерт.

— Гера, Рогов вернулся, — сказала мать, открывая дверь. — Как быть-то, а? Говорит, что хочет остаться… Как быть-то?

Лицо у нее было встревоженным, она улыбалась странной, жалкой улыбкой и все поправляла, прятала под косынку прядки волос.

Герка скинул куртку, пошаркал подошвами о половичок, принюхался: пахло табачным дымом. Рогов? И еще курит в комнате! Шастал, шастал по свету, а теперь… Он затянул потуже ремень, отодвинул в сторону мать, которая, все так же жалко улыбаясь, заглядывала в его лицо, и вошел в комнату. Кряжистый, в лохматом свитере, который распирали широченные плечи, из-за стола медленно поднялся мужчина. В лицо Герки взглянули спокойные глаза, по грубому загорелому лицу скользнула настороженная улыбка. Русая бородка, русые, с желтизной, усы. Крепкие зубы сжимали трубку. Так вот какой он, его отец! Почему-то в воображении Герки отец представлялся хлипким дохлячком с мерзким лицом. Каким же еще может быть человек, которого ненавидишь? Рогов протянул руку и железной хваткой стиснул Теркину ладонь. Тот сжал зубы и сам стиснул что есть силы жесткую, как доска, ладонь Рогова.

— Я сейчас произнесу мерзкое слово, которое никогда в жизни никому не говорил, — густым спокойным голосом сказал Рогов. Трубку он вынул изо рта и положил ее на стол. — Но я произнесу это слово: простите меня. И ты, Соня, и ты, сын.

Герка поморщился.

— Простим его, сынок, а? — торопливо сказала мать.

— Поговорим, может, как мужчина с мужчиной? — предложил Рогов.

Герка взглянул на стол: водка, колбаса на тарелке, шпроты. Очень хотелось есть, и он проглотил слюну. Сощурив глаза, опять взглянул в лицо Рогова. Простить?.. Если был бы хлюпик, но как мог этот сильный человек, как он мог?.. Попыхивая дымом, Рогов о чем-то говорил. Герка тоже скрестил руки на груди и стал прислушиваться к словам:

— …в жизни ведь всякое бывает. Не так ли? Вот и я… И вот я вернулся. Навсегда. Где только я не побывал за эти годы! И на Камчатке охотился, и на Командорах бил морских котиков, и золото мыл на Воркуте, и… Привез много денег. Купим новую мебель, одену я вас, обую… По рукам, сын? Что молчишь? Ведь люди не ангелы, бывает, и совершают ошибки.

— Гера. — Мать тронула его за рукав. — Я прошу.

— Пойду подмету улку, хорошо? И пока я там, пускай этот человек уйдет, — сказал Герка. — Хорошо, мама?

…Рогов ушел примерно через час. В куртке нараспашку, без головного убора, с фанерным чемоданом в руке. Шел, дымил трубкой. Взглянул в сторону Герки, остановился, но тот повернулся к нему спиной, а когда Рогов скрылся за поворотом улицы, Герка вдруг почувствовал: ему очень не хочется, чтобы этот человек уходил…

10

Незаметно летело время. Накатился шумный, веселый май. Праздничная демонстрация, открытие парков и садов. Так немного осталось до окончания учебы, до лета, до отдыха! Как всегда, так и в этом году Володя собирался поехать к деду Ивану, отцу матери. Жил он недалеко от Гатчины, на небольшом лесном хуторе. Жаль только, что на целых три месяца придется расстаться с друзьями. С Ниной.

Володя глядел в окно и прислушивался к просыпавшемуся дому. Сколько живых, бодрых, родных и любимых звуков! Вот, звонко дребезжа, прокатился по улице «подкидыш», и стекляшки в люстре ответили ему весело и задорно: «Дзннь-дзинь-дзинь!» Фыркнул двигателем и мягко прошуршал шинами автомобиль: это Ваганов уехал на работу. Уже с месяц как за ним по утрам приходит машина. Что у него за такие важные дела, что и воскресенье надо быть на заводе? Голуби заворковали на крыше, воробьи чирикают… гулко пролаял в Собачьем переулке первый выведенный на прогулку пес… «Шра-шра — шра» — донеслось со двора: мать Герки начала уборку. Чей-то смех, говор… Сейчас Гриньков затрубит в свою трубу, и весь дом всполохнется, захлопают двери, и по лестницам застучат торопливые шаги жильцов.

«Тра-та-ра-ра-аа!» — разнесся звонкий голос трубы. Подъем!

Володя отбросил одеяло, спрыгнул на пол. Пора на зарядку. Подбежал к окну. Солнце сияло вовсю, и если поглядеть влево, то можно было увидеть крыши двух — и трехэтажных домов. Покрашенные в зеленый цвет, они были похожи на волны океана, всхолмившиеся под порывами теплого ветра. И, как корабли, вздымались из этих зеленых крыш-волн многоэтажные дома. Город как море… Сила! А в окне пятого этажа флигеля «А» виднелась высокая фигура музыканта Гринькова. Играет.

Однако где же ребята? Сегодня воскресенье, и Ник предложил всем классом отправиться за город. А, вот и Герка. Володя кинулся на кухню за свертком с едой…

Теплынь-то какая. Вроде как лето. А какой за городом воздух! Вкусный, душистый. Узенькая дорожка вела от станции в лес. Ник шел впереди; за ним, чуть поотстав, девчонки, и среди них — Нина, на била в синем, в белый горох платье, а волосы как тогда в цирке, были легко разбросаны по плечам, и от этого Нина казалась еще привлекательнее. Герка, лишь только вышли из вагона, демонстративно закурил трубку, а Колька Рыба пытался на ходу играть в «маялку».

Ник все увеличивал темп, но спешить никуда не хотелось, и как-то так получилось, что вскоре Володя, Нина и Жора отстали от всех. Они шли по тихой, усыпанной хвоей дорожке. Нина спросила Жорика, как наиболее эрудированного человека в классе, что же все-таки такое любовь, и Жорик, который на эту тему мог разговаривать часами, проявляя удивительно глубокие знания, отчего-то говорил с Ниной вяло, неубедительно.

— В вопросах любви, Нина, я разбираюсь не особенно хорошо, — мямлил он, возмущая Володю. — Видишь, чтобы какое-то явление изучить досконально, его надо познать… э-ээ, практически… Мы же еще, так сказать, недостаточно взрослы… Кстати, а как поживает хомячок?

— О, хомячок поживает великолепно. — Перепрыгнув канаву, Нина подобрала еловую шишку, кинула ее в лес, где между деревьями шли рядом, говорили о чем-то Жека и Ирка Неустроева, а потом воскликнула: — Но вот что удивительно: когда Ромео и Джульетта полюбили друг друга, Джульетте было четырнадцать лет. А мне уже пятнадцать, и мне еще никто не признавался в любви.

Володя покраснел, а Жорик стесненно пробормотал:

— Вот когда хомячки укладываются в зимнюю спячку…

— Ах, хомячки, — засмеялась Нина, поднимая новую шишку. — Жорик, мы ведь не хомячки. Мы ведь давно проснулись!

Мелькнув икрами, Нина нырнула под лохматые лапы елей.

— Джульетте было четырнадцать? — спросил Володя у Жорика.

— Вне всяких сомнений, — уверенным тоном, как обычно, сказал Жорик. — Четырнадцать лет — возраст любви. Так, например, считает и Александр Сергеевич. В четырнадцать лет в первом своем стихотворении он писал: «Так и мне узнать случилось, что за птица Купидон; сердце страстное пленилось; признаюсь — и я влюблен…»

— Так что же мне делать?

— Поглядите на него! — Жорик обрел прежнюю уверенность. — Он не знает, что нужно делать в таких случаях. В общем, ты должен признаться ей в любви. Как все нормальные люди. Понял?

— Понял, — ответил Володя. — Второй шаг?

— Сегодня, — строго сказал Жорик. — Да-да, второй.

— Все сюда! — донесся из-за деревьев зов Рыбина.

Володя и Жорик продрались через кустарник к небольшому, тускло посверкивающему водой болотцу. На берегу его, в окружении мальчишек, стоял Колька. Оглядевшись он взмахнул рукой и бросил в воду сверток. Крикнул:

— Ложись!

Все ринулись в разные стороны, повалились в траву. Рядом с Володей упала Нина. Глухо рвануло. Столб воды и грязи взметнулся над болотцем. Ну, Колька! Натрий, что ли, кинул в воду?

Нина вскочила, потянула Володю за руку. Сзади сопел Жорик. Мелькнуло раскрасневшееся лицо Кольки; размахивая руками, он объяснял Герке: «При соединении натрия с водой происходит бурная реакция».

А вот и озеро. Шурик тут уже трудился, складывал из сухих веток костер. Ник показал: ближе к воде, ближе. Вспыхнул огонь, синяя струйка дыма потянулась в небо. Все расположились вокруг, а Ник сел на большой валун, осмотрел собравшихся ребят. Потрескивали ветки, все притихли, глядели, как разгорается пламя.

— Друзья мои, помните, мы говорили о мечте? — спросил Ник. — Ну-с, кто же и о чем мечтает? Вот ты, Ира, скажи, девочка, у тебя есть мечта?

— Есть, — сказала Ира. Она отыскала глазами Жеку: — Я хочу дружить с одним человеком, а он со мной нет.

— А вот я мечтаю стать полярником, — сообщил Шурик. — Ух, и зарабатывают они.

— Буду моряком, — сказал Жека и добавил: — Военным.

— Минером! — Колька Рыбин бросился на землю и пополз к камню, на котором сидел Ник. Он будто тащил что-то тяжелое. Вот подполз и стал изображать, что роет яму. Есть, заложил в нее взрывчатку. — Николай Николаевич, отойдите! — Ник встал, отошел. Колька сделал вид, что поджигает бикфордов шнур. Отбежал. — Это дот. Фашистский. Б-бам-м!

— А я — командиром пулеметного взвода. Пулеметы — огонь! — Геркин голос перекрыл голоса и смех мальчишек и девчонок. — В атаку!

— Постойте, о чем вы все? — лицо Ника выражало отчаяние. — Неужели никто не хочет стать врачом, учителем, ученым? Минер, пулеметчик… Разве это профессии? Все это — разрушение, смерть. А человек создан для созидания, друзья мои!

— Тихо! — прикрикнул вдруг Герка на расшумевшихся ребят, и в его лице была такая немальчишеская суровость, что все стихли; Ник с любопытством и тревогой поглядел на Герку. — Да вы что, Николай Николаевич? Вы будто ничего и не знаете, что происходит в мире? Слушайте все! — Шумел ветер, перекликались птицы. — Слышите? Грохочут пушки, бьют пулеметы.

— Надо мечтать, что война минует нас, пройдет стороной…

— Пройдет? Эх вы, мечтатель. Разгромим фашистов и уж тогда!.. — крикнул Герка. — Кто не трус — за мной!

Он сбросил рубаху и брюки, с разбегу кинулся в воду. Следом помчался Жека. Затем Нина и Володя.

— Не могу больше… бр-рр! — сказала Нина. — Замерзла.

— А я… хоть весь… день! — ответил Володя, хотя и его уже всего трясло от холода.

— А ну, вылезай. Марш на берег! — приказала Нина.

Костер уже горел вовсю. Чайник кипел. Ник сидел на пне и добро глядел на мальчишек и девчонок.

Устроившись на валуне, Нина жадно ела бутерброд с колбасой. Володя сидел рядом, уминал булку с сыром. Поглядывая на Нину, Володя размышлял о том, как сложно устроена жизнь. Что человеку надо иметь в себе стержень, который называется убежденностью. Что человек должен иметь силу воли. Что еще он должен иметь мечту, иначе в душе не будет порыва, полета.

— Волк, а ну иди сюда, дело есть, — позвал Шурик.

Володя встал, Нина проводила его взглядом. Шурик шмыгнул в густой ельник, за ним направились Рыбин, Герка и Жека. Володя раздвинул колючие ветки и увидел, что все мальчишки собрались на поляне. Сев на поваленное дерево, Шурик вынул из кармана увеличительное стекло и навел его на кору: тотчас повалил дымок и запахло растопленной смолой.

— Видели, да? — спросил Шурик и поглядел на Володю. — Это ты, кажется, хвастал своей силой волн, а?

— Ничего я не хвастал.

— Хвастал, хвастал! А вот предположим, схватили тебя фашисты и давай пытать, а? Стеклом прожигательным? Что скажешь, Волк?

— Пошел к черту.

— Струсил, струсил!

Володя оглянулся и увидел, что между елками стоит Нина. Володя протянул руку:

— На, жги.

— Сейчас проверим, сейчас про-оверим… — засуетился Шурик. — Нужно протерпеть до счета… пятьдесят.

Сначала чуть припекло, потом куснуло. Шурик, поглядев Володе в лицо, сузил лучик до золотистой мушки, и Володя, вздрогнув, чуть не отдернул руку: в кожу ударило словно молнией.

— …во-семь… де-евять… — тянул Бобров.

— А ну быстрее. — Жека толкнул Шурика.

Кожа вздулась, бугорок закипал, и по руке потекла струйка крови. Нина вышла из елок и ударила по стеклу. Оно отлетело в траву. Шурик кинулся искать, но его опередил Герка, схватил стекло, Володя начал дуть, потом с гордостью показал Нине руку: между большим и указательным пальцами бугрилось черное запекшееся пятнышко. Володя думал, что Нина придет в восторг от его выдержки. И тогда-то он, ну не сразу, а чуть позже, когда пойдет провожать ее домой, скажет ей: «Нина, я тебя…»

— Ну и дурак же ты, — сказала Нина. — Ребеночек.

Попискивали синицы. От легких порывов ветра шуршали вершины елей, в лесу стоял тревожный шум. Володю слегка знобило. Наверно, перегрелся на солнце. Засунув перевязанную платком руку в карман, опустив голову, он брел среди деревьев. Вдруг чей-то шепот послышался, тихий смех: прижавшись друг к другу, под толстой елью стояли Ира и Жека. Володя отступил, спотыкаясь, вышел на дорогу. Жорик о чем-то спросил его, Володя не понял, о чем. Он прислушивался к беззаботному голосу Нины и стискивал зубы, боясь, что вот-вот хлынут слезы.

11

— Завтра «Шпицберген» уходит, значит, сегодня надо проникнуть на пароход. Зайду за тобой в восемь вечера. Понял?

— Все понял, Жека. Жду.

День прошел как в тумане. Нина, как ни в чем не бывало, поздоровалась с ним, спросила озабоченно, как рука, но Володя не сказал ей ни слова. И тогда Нина забрала свой портфель и пересела за другую парту. «В море, быстрее в море!» — размышлял Володя на уроках и с нетерпением дожидался, когда же закончится этот день. Да-да, все к одному… А из Ла-Манша или нет — из Биская он пошлет ей радиограмму: «Сильный шторм. Течь в правом борту… Я тебя прощаю, Нина!»

— Ухожу к Жеке, — сказал Володя. — Может, и заночую у него.

— Какой-то ты… взъерошенный, — сказала бабушка. Приподняв на лоб очки, она поглядела внимательно на Володю.

Тот поцеловал ее в щеку. Потом кинулся в свою комнату, схватил пакет, в котором было кой-какое белье, нож, фонарик, и, выкинув из портфеля книги и тетради, засунул пакет в портфель. Написал на листке: «Дорогие мама и папа! Не ищите меня, но не беспокойтесь! Скоро я сообщу вам, где я! Ваш сын Володя» — и сунул его под подушку.

…Жека тиснул его ладонь, надвинул на лоб козырек кепки и быстро пошел в сторону моста. Володя поспешил за ним. Трамвай подкатил. Вскоре они были у моста Лейтенанта Шмидта. Таясь за горами ящиков, прокрались к корме парохода. Жека озабоченно поглядел на небо: приближались белые ночи, и хотя был девятый час, а еще так светло! Они оба выглянули из-за ящиков: вахтенный ходил взад-вперед возле трапа. На мачте бился в порывах свежего ветра флаг отплытия.

— Ч-черт… как светло, — озабоченно сказал Жека.

— Обождем немного. Пусть стемнеет, — предложил Володя.

Повернувшись спиной к ветру, вахтенный закуривал папиросу. Жека метнулся к пароходу, перемахнул через леера, спрыгнул на палубу и скрылся за надстройками судна. Ну вот и все… Володя осмотрелся — вахтенный все так же стоял к нему спиной, — облизнул вдруг ставшие сухими губы и вышел из-за ящиков.

— Эй, куда?! — услышал он тут же голос вахтенного.

Как же так получилось? Почему вахтенный обернулся именно в тот момент, когда Володя направился к пароходу? Случайность? Но почему это случилось именно с ним, а не с Жекой?

Мама и папа смеялись, вспоминали какие-то веселые истории, а Володя ковырялся вилкой в жареной картошке и размышлял о своей неудаче.

Зазвонил телефон.

— Наверно, кто-то заболел, — сказала мама и поспешила в коридор. Потом окликнула: — Сережа, тебя. Москва.

Москва? Володя взглянул на бабушку, прислушался.

— Да-да, я все понял. Сегодняшним, вечерним?.. Но билет… Уже заказан? Есть. Да-да, понял… Собираюсь. — И повесил трубку.

— Кончился мой отдых, родные мои. Поезд через два часа. Сбор!

А что собирать-то? У отца специальный чемодан. Все там давным-давно сложено: чистое белье, носки, платки, бритвенный прибор. Мама с бабушкой стали готовить бутерброды в дорогу, а отец сказал Володе:

— Поговорим, сын. Садись. — Отец задымил папиросой. — Понимаешь, всякое может случиться.

— Что значит — всякое?

— Да кто его знает… Я ведь — военный человек. Так вот, первое: будь внимательным к маме, бабушке. Береги их, заботься о них.

— Хорошо, отец.

— Второе: думаю, будет большой бой с фашистами. Готовься! Лучше учи немецкий язык — это пригодится. И последнее: будь мужественным. Бейся до конца, до последней минуты верь в победу! И — пускай хоть смерть, но не склоняйся перед врагом.

— Хорошо, отец. — Голос Володи дрогнул.

Они обнялись. Отец стиснул его до боли. С улицы донесся сигнал автомобиля: это за отцом.

Знал бы Володя, что в этот момент они прощаются навсегда.

— Пионеры, вот и подходит к концу учебный год. Дорогие мои мальчишки и девчонки! — Зоя поправила прядку волос. Глаза ее блестели, видно, волнуется, — Вы не представляете, какое важное и торжественное событие вот-вот произойдет в вашей жизни.

— Какое же? — нетерпеливо спросил Герка.

— Сегодня последний пионерский сбор, — сказала Зоя. — и сегодня я еще могу сказать вам: «Дети!..»

— Мы слушаем вас, тетя Зоя, — пробурчал Герка.

Все заулыбались, задвигались. Хрюкнул Шурик Бобер.

— Да-да. Дети! — воскликнула Зоя. — Сегодня вы еще мальчики и девочки, но пройдет совсем немного времени, вы получите комсомольские билеты и минуете незримую черту. Вы оставите позади удивительную и прекрасную страну, имя которой — Детство, и очутитесь в не менее прекрасной стране, имя которой — Юность. Прощай, детство, прощай, красный галстук!

Дверь вдруг раскрылась, и на пороге класса показалась Лена.

Бледная, тоненькая, она радостно и смущенно улыбалась:

— Вот и я.

Лена осмотрелась и удивленно подняла брови: ее место было занято Ниной. Их взгляды встретились. Герка вдруг поднялся из-за парты, схватил Лену за руку и потянул за собой. Шурик присвистнул, все заерзали на своих партах: вот это да!

— Тихо, ребята, тихо, — Зоя постучала карандашом по столу и сказала Коркину: — Жорик, веди сбор.

— Пионеры! Сегодня мы… — голос у Жорика был густой и торжественный, — …сегодня мы рассмотрим вопрос: все ли пионеры седьмого «б» класса достойны быть рекомендованы в комсомол.

— Все достойны, чего там, — сказал Герка.

В классе стало шумно. Хлопали крышки парт. Кто-то смеялся.

— Внимание! — выкрикнула Зоя. — Коркин, в чем дело?

— Но это еще не все, — громко сказал Валька Сычев и пошел между партами к столу президиума. Его глаза горели, а короткие стриженные под «бобрик» волосы воинственно топорщились.

— Глядите, записочка зашифрованная. Жека ее кинул Володьке, а я перехватил.

Валька вынул из кармана разглаженную, наверно утюгом, записочку, которую Володя получил от Жеки: вот она куда девалась! Володя поднял руку, но Нина опередила его, мотнув головой, закидывая за спину косы, засмеялась, сказала:

— И никакой это не шифр. Это Жека азбукой морзе Володе писал. Оба они моряками и путешественниками стать собираются, вот и тренируются. Только и всего.

— Да дурачились мы просто, — сказал Володя.

— Дурачились? Ха-ха!

— Можно мне взглянуть? — громко попросил Герка.

Валька сунул Герке записку чуть ли не в нос. Тот посмотрел на бумажку, повертел, поглядел на свет, покачал головой и, скомкав, сунул в рот и начал жевать.

— Отдай назад! — Валька подбежал к Герке.

Тот, сожмурившись, проглотил записку. Валька остолбенел.

— А я с детства болею, — смиренно сказал Герка. — Мама рассказывает: раньше штукатурку ел. Отковырну и ем. Или бумажки. Неизлечимая болезнь.

Колька Рыбин захохотал, затопал ногами. Валька растерянно хлопал своими совиными глазами, подошел к парте, где сидела Лена, наклонился над ней и продолжил:

— Ты же дружила с ним? И вот! Лишь ты заболела, он стал вкручивать шарики другой девочке. Да он же весь морально разложенный, вот! Да-да!

— Негодяй, — четко и ясно произнесла Лена.

— Вот именно. Негодяй!

— Ты, Сыч, негодяй, — перебила Вальку Лена. — Мы как были с Володей друзья, так и остались. Отойди от парты.

— Ну, хорошо-о. Ну, мы еще посмотрим! — Валька не сдавался. Он повернулся к столу, за которым как статуя сидела Зоя и воскликнул: — Так вот, пионерка целует пионера: моральное разложение!

— Да Володя смелый, хороший мальчишка, — сказала Нина. — Потом… Я люблю его.

— Что-оо?! — воскликнула, будто очнувшись, Зоя.

— Ой! — пискнула Ира Неустроева. — Как здо-оро-во!

— Любовь у них! — захохотал Бобер. — Со смеху сдохну.

Выскочив из-за парты, Володя выбежал из класса.

Кто-то позвал его, он не остановился. Как все противно.

Он то шел, то бежал. Миновал Фондовую биржу, Зоологический музей, университет и спустился к Неве у сфинксов. Володя представил себе, что завтра во всей школе будут знать, что у него с Нинкой любовь.

Над Невой вновь пополз тягучий, протяжный зов парохода. Володя прислушался: может, «Шпицберген»? А что, если попытаться еще разок? Он дождется темноты, он знает теперь, как действовать. Володя взбежал на мост, перегнулся через его чугунные перила и увидел, что по самой середине Невы, густо дымя длинной трубой, уходил в сторону Финского залива пароход «Шпицберген». Сбоку от трубы вырвался белый пар, и пароход проревел в третий и последний раз.

Кто-то остановился за его спиной. Володя оглянулся. Это был Жека.

— Плохой мы с тобой тайник сделали, Волк, — сказал он. — Команда делала обход судна, и вот… — Он поддал ногой коробок спичек и засмеялся. — Ничего, наше от нас не уйдет! Главное, мы делали все, чтобы добиться своего…

Я не заметил, как они появились на берегу. Наверно, оставили машину у шоссе, а сами прошли через пальмовую рощу на берег. К полудню ветер с океана усилился, накатные волны стали еще больше, они с громом выплескивались на песок, жестяно шелестели листья пальм, и, конечно же, разве услышишь из-за такого шума урчание автомобиля.

…Первым их обнаружил Митька. Он вздрогнул, поднял одно ухо, второе у него никогда не поднималось, вскочил и отрывисто залаял. Так наш Митька лаял на женщин. Какое-то собачье удивление проскальзывало в его голосе. Дело в том, что попал на теплоход Митька ползунком, рос в мужском коллективе и, вполне понятно, считал, что люди на земле состоят из одних мужчин. Мы и то за свой долгий рейс порой забывали, есть ли еще на планете существа иные, чем грубые, изморенные тропической жарой мужчины?

— О, какой хороший песик… — послышался за моей спиной женский голос.

Я повернул голову. Она стояла в нескольких шагах от меня и с любопытством глядела в мое лицо. Наверно, я произвел на нее неплохое впечатление, потому что глаза, до этого просто любопытные, стали добрыми.

— Вы один? Что вы тут делаете?

Не уверен, что я делаю точный перевод, когда-то я прилично знал немецкий, да многое позабыл: давно не приходилось общаться с немцами. Но я все понял и спросил ее:

— А что делаете тут вы?

Она скорчила забавную гримаску и чуть повела головой назад. Я поглядел за ее спину: низенький толстяк в полосатых шортах устанавливал там противосолнечный зонт. Наверняка у толстяка было отличное настроение. Он бодро топал по твердому песку короткими волосатыми ногами.

— Папа? — спросил я.

— Не шутите, — сказала она.

— Эле-ен! — позвал толстяк. — Милая, иди, я тебе почитаю.

— Я еще приду, — сказала Элен. — И мы отправимся ловить бабочек. Хорошо?

Я опять увидел ее длинные стройные ноги; тень качнулась и исчезла, как будто секунду назад тут и не было молодой женщины. Митька успокоился, ткнулся мне в ладонь холодным мокрым носом и рухнул на песок. Солнце поднималось выше и начинало припекать, а ветер дул все сильнее, волны выплескивались на берег через равные промежутки. Большая, с крыльями в ладонь бабочка пропорхала над берегом. Когда бабочка складывала крылья, они вспыхивали ярко-зеленым пламенем. Я шевельнулся, чтобы вскочить и погнаться за этой бабочкой, как вдруг мимо меня пробежала Элен. Тут только я как следует разглядел ее и увидел, как хороша эта длинноногая женщина. Разбрызгивая воду, смеясь и что-то звонко выкрикивая, Элен бежала к океану, и мне казалось, что водяной вал, стеклянно посверкивающий и круто поднявшийся на отмели, вот-вот обрушится на нее. Но это был обман зрения. До опасности было слишком далеко, а бабочка уже летела в мою сторону, и мне надо было вскочить и поймать бабочку, я-то поймал бы, но я не двигался с места.

— Сейчас умру, — задыхаясь, проговорила она и упала рядом.

Повернувшись на спину, она поглядела в синее небо, и в ее глазах отразились пролетающие над берегом чайки. Бабочка летела в сторону рощи и вскоре запорхала среди серых пальмовых стволов.

Улыбнувшись, женщина слегка повела половой в сторону рощи. Теперь ее сощуренные глаза ожили: идем?

— Жаль, не умею ловить бабочек, — сказал я.

— Эле-ен! — тревожно проблеял толстяк.

— Очень жаль. — Она кинула в меня обломком раковины и ушла.

Я соврал: в свое время переловил их уйму… Наверно, и сейчас в каком-нибудь музее хранится коллекция бабочек и мотыльков, собранная мной по указанию шефа отделения полевой тайной полиции зондерфюрера Рольфа.

1

— Вовка! Подъем. А ну-ка освежись!

Холодная вода плеснулась Володе в лицо. Он вскочил: в распахнутое окно, повиснув грудью на подоконнике, заглядывала почтальонша Люба. Она хохотала, в руке — пустая кружка.

— Письма тебе. Четыре!

— Дай сюда!

— Чего захотел. Ну-ка, утренний кросс.

Прыгая на одной ноге, Володя суетливо впихнул ногу в брючину: письма!.. С неделю назад он послал своим друзьям, и вот! Может, и от Нины?.. А, ч-черт, запутался, чуть не упал… Затянул ремень и через окно выпрыгнул во двор. Люба уже катила на своем велосипеде, размахивая письмами. Дед Иван колол дрова в сарае. Слышно было, как он, ухая, ударял колуном в поленья. Его старенький, стянутый кое-где проволокой велосипед стоял у крыльца. Володя схватил его, разбежался, кинулся в седло и что было силы завертел педали.

— Люба-а!

— А догони!

Держа руль одной рукой, она помахивала в воздухе белыми конвертами. Повернула к настигающему ее Володе свое раскрасневшееся веселое лицо с серыми, в колючих ресницах глазами. И тут велосипед вильнул в колдобину. Люба ахнула и повалилась на дорогу.

Володя соскочил с велосипеда и подбежал к ней. Закусив губу, она крепко держалась за коленку. Отняла ладони: из большой ссадины текла кровь.

— Так тебе и надо, — запыхавшись, сказал Володя. — Отдай письма! Да и книгу верни.

— Письма, письма! — передразнила его Люба. — Видишь, девушка разбилась, а тебе хоть бы что. Ой, ка-ак больно…

Он встал возле Любы на колени. Она морщилась и тихонечко вздыхала.

Письма были от мамы, Герки, от Жеки и… и от Нины!

«Как ты там? — писала мама. — А у меня все по-прежнему. Работы много. Слониха совсем расклеилась, все у нее болит… Папка наш обещает скоро вернуться…» «Волк! Получил твою вестку из леса… Перевели меня все ж в следующий класс. Говорю директору, кого теряете? Лучшего гранатометчика. Спасибо за приглашение, но приехать не могу — на „американках“ вкалываю. Я уже вагонеточник. Ух и ношусь! Колька Рыба привет тебе шлет и отпечаток своего пальца (большого, правой руки) к письму этому прикладывает. И от Лены привет. Жму! Лапу! Бди!! Герман». Володя посмеялся и открыл письмо Жеки: «…пытаюсь устроиться хоть юнгой, но никуда не берут. Говорят: детский труд у нас запрещен. А где же романтика, куда она подевалась? С нетерпением жду возвращения Морского Скитальца. „Тайфун“ уже на подходе к Сингапуру. Жека (Адмирал)». Так. Теперь Володя открыл письмо от Нины. Как мало написано! «Вова, привет. Спасибо за приглашение. Оно кстати: у нас недельная передышка, прикачу к тебе на несколько дней, Бип уже разрешил. Встречай 21 июня, приеду утренней электричкой. Нина».

Ура! Скорее домой!

Дед Иван сидел под окнами и глядел в лес. Шарик, небольшой пес, подбежал и ткнулся Володе в колени.

— Нина едет, — сказал Володя и помял Шарику мягкие горячие уши. И пес закрыл глаза и вроде бы как заулыбался.

— И хорошо, что едет, — задумчиво сказал дед Иван.

Многие годы, еще с царских времен, дед был лесником. Вот тут, в этом доме, поставленном на громадные валуны, и жила Володина мама, и бегала в лес и на озеро, как бегает в лес и на озеро нынче он. У «лесного» деда в сараях или на чердаке постоянно обитали животные и птицы. Мама девчонкой возилась с ними, воспитывала, лечила, так и привязалась к зверью.

Теперь дед Иван работал сторожем во Дворце-музее императора Павла и имел служебный револьвер системы «наган», а в свободное время сооружал на околицах ближних и дальних деревень качели. Его и звали-то по всей округе «качельником». Денег за них дед не брал, объясняясь так: «Качели — моя утеха. Для счастья человечьего я их строю. А за счастье деньги брать нельзя».

— Что ж, пускай приезжает, — сказал дед Иван и поднялся.

На вокзале Володя появился за час до прихода электрички. Сильно пекло солнце, от разогретых шпал исходил острый смолистый запах. С аэродрома доносился рев двигателей, и время от времени Володя видел, как взлетают или идут на посадку стремительные, верткие истребители.

Электричка пришла точно по расписанию. С сильно бьющимся сердцем, размахивая букетом, Володя побежал вдоль вагонов. Выходили все. Володя метнулся в одну сторону, потом в другую, он на бегу подпрыгивал, чтобы не пропустить Нину.

— Я тут, Во-олодя! — услышал он и, приподнявшись, увидел, как Нина, лавируя между людьми, сумками и корзинками, бежит ему навстречу. Она схватила букет, прижалась к нему лицом, зажмурила глаза и с жадностью втянула в себя воздух. Не зная, что сказать, Володя, улыбаясь, глядел на нее и видел, что за эти несколько недель, что они не виделись, Нина тоже вытянулась, лицо у нее было совсем смуглым, наверно, загорела на озере в Петровском парке, и что-то в ее лице появилось более взрослое.

— Бери сумку, — сказала Нина. — Куда мы?

— Сейчас поедем… О, у тебя свой транспорт?

Нина устроилась на раме велосипеда. Вскоре они въехали в тихий старинный парк. Нина шумно вдыхала душистый, свежий воздух. Мимо полевого аэродрома проехали. На его обширном зеленом поле стояли самолеты. Слышался тугой гул моторов. Проехали деревню Химки. Еще с полкилометра они ехали по пыльной, в коровьих лепехах дороге, а потом начался «тягун» и лес. Вскоре показался забор и бревенчатый, под крышей из древесной дранки, дом «лесного» деда. Из распахнутой калитки с заливистым лаем выкатился Шарик, Володя соскочил с велосипеда. Дед из окна выглянул, кивнул.

— Ну что ты шлепаешь? Я же прошу: ти-ше…

Нина стояла позади него, зажимая рот ладонью. Ей отчего-то было все время смешно. Увидела, что Володя, перед тем как войти в тростники, надел старые, с дырками, по бокам, чтобы выливалась вода, дедовы калоши и привязал их к ногам, и опять расхохоталась. Володя объяснил: тростники ломаются, а из дна торчат короткие, твердые, как железо, обломки, что тут с голыми ногами и бегемот не пройдет, она опять рассмеялась. Потом ей было смешно, когда Володя складывал в противогазную сумку разные продукты, ей казалось, что берет их слишком много; потом она хохотала, когда Володя с лицом Соколиного Глаза опробовал свой лук. И вообще она хохотала всю дорогу до озера.

Володя осторожно раздвигал руками тростники — следом шла Нина. Подгребая лапами, плыл Шарик. Володя дернул за веревку. Шарик закрыл глаза, перестал шевелить лапами и закачался в воде, как толстая сарделька. Нина фыркнула. Где-то тут, рядом, уже должен быть тот плесик. В прошлый раз он подошел к уткам метров на восемь. Обломок тростникового стебля больно деранул по ноге, Володя закусил губу и сделал еще шаг. Только бы ветер вдруг не стих! Ветер прокатывался по тростникам, они колебались, терлись друг о друга, шуршали, и в этом сонном шуме озерных джунглей исчезали все иные звуки.

Поправив лук, Володя пошел тише и вдруг замер: штук пятнадцать крупных, кряковых селезней спокойно спали на сверкающей солнечными бликами воде. Володя затаил дыхание, осторожно уложил стрелу на древко, вставил тетиву в пазы, наклонился вперед и стал ловить глазом цель. Один из селезней вдруг встрепенулся, закрутил головой.

Туго завибрировала тетива…

— Есть! Попа-ал! — закричала Нина.

— Ухнешься! — крикнул Володя, — Нинка, стой!

Нина вдруг вскрикнула и провалилась с головой в глубокую скрытую водой яму. Володя бросился к ней. Вынырнув, она отплыла чуть, нащупала ногой дно и встала. Теперь уже Володя расхохотался. На голове у нее висели тонкие зеленые пряди тины, а волосы были усыпаны зеленой чешуей ряски.

Шарик поплыл к берегу. Вскоре послышался его лай. И Володя понял, что земля уже близка. Над колышущимися метелками тростников показались лохматые вершины елей, стало мельче, и они вскоре вышли на сушу.

Быстро разожгли костер. Володя отправил Нину к ручью, впадающему в озеро, чистить селезня.

Зашуршали кусты. В плотно облепившем тело платье на полянку вышла Нина с общипанным и выпотрошенным селезнем. Она встала у костра на колени, кинула селезня и начала выжимать косу, как мокрое полотенце. Володя насадил тушку на заостренную с двух сторон палку, посыпал снаружи солью и уложил над огнем на двух рогульках.

— Ух, и полопаем сейчас… — сказал он.

— Б-ррр… за-амерзла… — отозвалась Нина.

— Скинь платье да просушись.

Откуда-то с неба разнесся дробный стук. Очень высоко, в бездонной синеве, медленно плыл серебряный крестик, а за ним, привязанный невидимым тросом, полз надутый воздухом конус. Вдруг сбоку вынырнул юркий самолетик, понесся на конус, и до земли опять донеслось дробное татаканье. «Та-та-та-а» — тревожно плыло из синевы неба.

— «Ишак» по колбасе лупит, — сказал Володя.

— Ишак?

— Ну это истребитель марки «И-16». А конус — мишень. Папа у меня на таком летал. Он называл его «курносым».

Володя попробовал тушку острием ножа, и нож легко вошел в мясо. Через полчаса все было съедено.

…Солнце клонилось к вершинам деревьев. Но оно ещё долго будет светить косыми вечерними лучами: стояли самые длинные дни года. Провожаемые усталыми вечерними песнями зябликов, Володя и Нина шли по извилистой тропинке.

— Посмотрим, какой завтра будет день, — сказал Володя, когда деревья расступились и они увидели дом деда. — А знаешь, как?

— Не знаю.

— Да по коровам. Сейчас мимо дома стадо в деревню пойдет. Если первой красная, значит, будет хороший день, а черная — плохой. Иди сюда. Вот и стадо.

Па дороге показались коровы, и ветер донес теплый запах парного молока. С тихим, утомленным мычанием, шлепая на дорогу лепехи, спешили домой. Впереди шла красная корова.

— Значит — хороший? — спросила Нина.

— Даже отличный! — сказал Володя.

— Куда тебя понесло, куда-а? — послышался крик пастуха. — Ишь, шельма, не терпится.

Володя и Нина обернулись.

Обогнав всех, впереди стада шла черная корова.

На столе в кухне записка: «Питайтесь. Я — во дворце». В миске лежала нарезанная большими кусками картошка, в глубокой тарелке — рыба, в крынке — молоко. Они торопливо, жадно ели.

— Вова, а где же «лесная» бабушка? — спросила Нина. — Раз есть «лесной» дед…

— Она пропала, — сказал Володя. — Леса тут такие… ух! Еще лет шесть тому назад ушла за грибами и не вернулась. Дед Иван еще и сейчас ждет. Сядет вечером на крыльцо и глядит, глядит в лес… Поела? Айда кататься на велике… Держись!

Послышались звуки гармошки, крики, визги, хохот, и они выехали на окраину деревни, к большим качелям. Парни и девчонки сидели на лавках, кто валялся прямо на траве, а на широкой доске качелей стояли двое — парень и девушка. Качели взлетали все выше и выше, девушка притворно-испуганно вскрикивала, а парень хохотал.

— Дед Иван сладил качели, — сказал Володя. — Покатаемся?

— Спрашиваешь! — воскликнула Нина.

Незаметно летело время. Стемнело. «Ва-ась-ка-а», «Тань-ка-а», — послышались из деревни голоса, зазывавшие ребят и девчонок домой, и толпа у качелей стала быстро редеть. «Наверно, уже дед беспокоится», — расстроенно подумал Володя и тронул Нину за плечо: пора. Поехали. Смех, крики и скрип качелей стихли. Машина мягко катилась по дороге, пронзительно распевали свои ночные песни цикады; дергачи перекликались скрипучими механическими голосами, а впереди велосипеда, будто указывая путь, летел, разбрасывая длинные острые крылья, козодои. Володя все нажимал и нажимал на педали, ему хотелось догнать козодоя, а тот все летел и летел над самой дорогой, птица будто дразнила: а ну, догони, а ну, догони!..

Въехали в лес. Темно-то как уже. В чем дело, ведь белые ночи? Володя поглядел вверх — они и не заметили, как на небо наползли тяжелые черные тучи. Тревогой и холодом повеяло от них. Лишь кое-где просвечивали серебряные полыньи неба.

Володя поехал тише. Куда торопиться? Он медленно крутил педали и думал о том, какой прекрасный, какой длинный-длинный был этот день. Ну да, ведь двадцать первое июня. Самые длинные дни. И впереди еще очень много таких дней… Потому что — тут Нина.

Дорогу пересекали толстые, похожие на притаившихся змей, корми.

Вдруг раскатисто загромыхало, и на мягкую пыльную дорогу упали редкие и тяжелые, будто из свинца, капли. В притихшем лесу испуганно вскрикнула птица. Володя затормозил. Нина спрыгнула на дорогу. С шумом, ломая сухие ветви, прокатился по вершинам елей ветер. Стало совершенно темно. И жутко.

— Подождем под елью. — Володя поволок велосипед под лохматое, с толстенным шершавым стволом дерево.

Они шмыгнули под ель. Володя положил велосипед и прижался спиной к стволу. Рядом стояла Нина. Лохматые лапы ели опускались чуть ли не до земли.

Ослепительно сверкнула молния, и Володя увидел возле своего лица белое, с широко открытыми глазами лицо Нины. Глаза у нее были светлыми-светлыми, а губы на белом лице казались черными. Ух и громыхнуло! Нина тихонько вскрикнула и ухватилась за руку Володи. И плечо ее прижалось к его плечу. Сжав ее пальцы, Володя подумал: «Вот сейчас я и скажу, что я ее очень-очень… Но почему „очень-очень“? Может быть, просто — „очень“? И не „люблю“, а…» Вот как он ей сейчас скажет: «Я… нет, ты мне очень… нет, без „очень“, а просто: ты мне нравишься». Вот и все.

Снова полыхнула молния, белый свет будто дернулся, и на земле судорожно сжались и распрямились черные тени деревьев.

— Я чего-то боюсь. Эта черная корова… Гроза.

— Ничего. Ливень кончится. А завтра первой пойдет красная корова, — ответил Володя, но и его сердце вдруг сжалось от какого-то летучего страха… и отпустило. Он повернулся к ней. Взял за плечи.

— Ты чего? — спросила она.

Ливень хлынул. Володя притянул к себе Нину, она с некоторым сопротивлением поддалась. Вода туго била по кронам деревьев, остро запахло хвоей. Сквозь платье Володя, кажется, уловил торопливый стук ее сердца. Ну зачем он будет говорить ей, что она ему нравится? Просто он ее сейчас поцелует, и все… Вот сверкнет молния и… Молния сверкнула. Рванул гром, но Володя почему-то не осмелился… «Нет, не сейчас, — подумал он, — чуть погодя», а Нина глядела ему в глаза. И чего она так смотрит? Какой странный взгляд, вроде она чего-то ждет и чего-то боится. Да — да, он поцелует ее после третьей… нет, после пятой молнии, а то сразу как-то неудобно.

Какой ливень! Шум дождя, шелест ветра.

Молния. Вторая… Третья.

Потом долго-долго не было четвертой. Ну что же это? Ага, вот и четвертая!.. А теперь… вот сейчас будет и его, вернее — их, пятая. И он поцелует Нину. Ну же!

Ливень вдруг кончился. Стихло все. Синица пинькнула.

— Пусти, — сказала Нина и шевельнула плечами.

— Постой, — попросил ее Володя в смятении. — Сейчас будет еще одна молния… Наша молния!

— Ничего уже не будет, — засмеялась Нина и, оттолкнув его, вынырнула из-под ели.

— Вова, проснись!

Он открыл глаза. В окно врывался луч солнца. Дед сидел на краешке кровати, попыхивал трубкой. Был он мрачным, сказал:. — Война.

— Что? Война? Какая война?.. — Володя стал быстро одеваться. — С фашистами? Отец говорил, говорил!.. — Он натянул рубаху. — Отправь меня в Ленинград. Как там мама?

— Ну чего всполохнулся? — остановил его дед. — Не паникуй. От границы до нас — сотни километров. Не отпущу тебя — махнешь в Питер, лето себе попортишь.

Перрон. Суета. Толкотня. Встревоженные лица.

— Как вернешься в Ленинград, сразу же приходи, — Нина протянула в открытое окно вагона руку. Володя схватил ее.

Поезд тронулся. Володя побежал. Поезд пошел быстрее. Спешили, толкались люди. Мелькнул последний вагон. Володя долго глядел ему вслед, потом повернулся и пошел по пыльному перрону. На аэродроме ревели двигатели. Володя прислушался, поглядел. Самолет там поднимался в воздух. И еще тройка истребителей кружила над аэродромом. Был первый день войны, и это уже были не тренировочные полеты.

2

Володя отложил газету и достал из стола письма от мамы и Нины, которые вчера принесла Люба.

Матери Володя ответ уже настрочил. О чем же написать Нине? О том, что дворец, где работает дед Иван, эвакуируется, что вокруг города тысячи жителей роют рвы, и он ходил рыл, все ладони в мозолях, и что… За окном послышался скрип колес. Володя отодвинул занавеску: мимо дома проехала телега, в которую были впряжены две лошади. Поклажа на телеге закрыта брезентом. Люба, Федя и еще два человека, один высокий, в кепке, сопровождают ее. Куда это они? Что везут? Поглядывают так настороженно… Володя выскочил на крыльцо, солнце только что поднялось, тишина, прохлада…

Володя посмотрел на дорогу, на глубокий след от телеги и, сбежав с крыльца, миновав небольшой огород, нырнул в кустарник. Он не знал, зачем так поступает, но, прячась за деревьями, затаиваясь, следил за телегой.

Прошло часа два, прежде чем лошади свернули с основной на чуть приметную, заросшую травой дорогу. Володя видел, как тот, в кепке, остался у главной дороги, осмотрелся, прошел по ней назад, и Володя прижался животом к земле, потом вернулся, пошел вперед.

Что-то звякнуло. Володя пополз. Люба, Федя и те двое стояли перед ямой. Рядом валялись жерди, дернины, груды сухих ветвей. Федя спрыгнул в яму, а те двое ушли. Потом они появились. Несли длинный тяжелый ящик. Подали Феде, снова ушли и еще один ящик они принесли, а Люба — две зеленые патронные коробки. В таких ленты пулеметные хранят. Они все носили и носили ящики, коробки.

Володе стало страшно. Он понял, что узнал нечто очень важное, тайное. И если его заметят, то ему будет очень плохо. А на полянке слышались какие-то шорохи. Володя лежал еще минут десять, прежде чем решился поднять голову. На том месте, где на полянке была яма, громоздилась груда хвороста. Володя вскочил и побежал домой.

К деду он не пошел. Валялся на траве за домом, возле вырытой в мягкой коричневой земле щели. Жарко дыша, спал рядом Шарик.

Дед Иван приехал поздно вечером. Поставил велосипед у крыльца, сел на ступени. По лесной дороге мимо дома ехали одна за другой грузовые машины. В кузовах, на соломе, сидели раненые, в других — громоздились ящики, тускло посверкивали уложенные рядами снаряды. Шли запыленные, утомленные бойцы. То и дело звякало ведро у колодца.

— Наши отходят ближе к городу, — сказал дед Иван. Он гладил лежащего у его ног Шарика, поднял глаза на Володю.

— Слышь, Вовка, говорят, фашист приближается… А железную дорогу бомбой разрушило. Обещают завтра починить. И отправлю тебя… Я? Мне надо быть тут, Вова.

Ночью не спалось. Володя крутился, считал до тысячи, крепко стискивал веки. И дед не спал, кашлял, курил, скрипел пружинами койки.

Стремительно промелькнула короткая летняя ночь.

Дед Иван бродил по комнатам дома, прислушивался к грому орудий и вдруг решил, что нельзя больше ждать ни минуты, что сейчас он проводит Володю до города, а оттуда тот доберется сам, на велосипеде. К вечеру будет в Ленинграде.

— Вовка! Камера спущена. Где насос?

В лесу послышался лязг гусениц, и земля мелко задрожала. Володя протянул деду насос… Грохот нарастал. Кто? Свои? Чужие? Рев двигателя. Пыль. Скрежет. Красная звезда на башне танка. Из открытого люка выглянул танкист. Танк резко затормозил, танкист тяжело спрыгнул на дорогу, быстро пошел к колодцу.

— Воды, — попросил он. Схватил ведро, припал к нему, потом понес воду к танку, сказал, оборачиваясь: — Фашист оборону прорвал. Мы отходим к городу. И… вы уходите!

— Вовка, качай! — позвал дед Иван. — Скорее же…

Вздымая клубы пыли, промчалась грузовая машина, в ее кузове лежали и сидели раненые. И снова они услышали уже знакомый звук гремящих танковых траков и ощутили тяжкое колебание земли. Из-за поворота лесной дороги показался совсем не такой, как наш, а угловатый и приплюснутый, с набалдашником на конце ствола орудия, танк. Окрашенный в коричневые и зеленые тона, он круто развернулся, и Володя вскрикнул — на башне танка был нарисован черный, обведенный белой краской крест. Из раскрытого люка виднелся высунувшийся по пояс танкист. Он был в кожаном шлеме и куртке с засученными рукавами. Танк остановился и, как бы принюхиваясь, повел из стороны в сторону хоботом орудия. Потом танкист махнул рукой, будто указывая направление: вперед! — и машина покатилась по дороге. А из леса, продираясь сквозь кустарники, ломая невысокие деревья, вылезли и покатились следом еще три танка.

— В щель… Нельзя пока ехать, — позвал дед.

— Дед, а где наган? — Володя спрыгнул вслед за ним в щель.

— В доме. На полке, за кастрюлями… Тайничок там. Гляди!

На дороге показались трехколесные мотоциклы. Какие они! Володя никогда раньше не видел таких: с пулеметами на коляске. Вот они какие… Шлемы, надвинутые на самые брови. Большие пылезащитные очки. Они делали лица мотоциклистов пугающими, нечеловеческими. Четыре мотоцикла прокатили мимо, пятая машина, резко затормозив, остановилась. Один из мотоциклистов, настороженно оглядываясь, соскочил с заднего сиденья и, держа автомат перед собой, прошел к дому. Из-под крыльца вдруг выкатился Шарик.

С громким лаем он кинулся на немца. Тот чуть отступил и поднял автомат. Ударила очередь. Шарик взвизгнул и покатился по земле.

Уехали. Володя выскочил из щели, подбежал к Шарику. Дед Иван вылез из укрытия, подошел, тронул Володю за плечи:

— Уходим, Вова.

— Шарик! — Володя присел возле собаки. — Убили, гады. Закопать надо… Что? Некуда нам идти сейчас, дед.

— И то верно. Куда нам сейчас податься? — сказал дед Иван и, сгорбившись, побрел к крыльцу.

Невдалеке слышалась стрельба. Ухали пушки, трескуче били пулеметы, раскатывалась автоматная и винтовочная пальба. В сторону города летели самолеты. Там, видимо, шел большой бой. Над белыми стенами дворца, зелеными купами парков и крышами домов поднимались черные столбы дыма. Самолеты кружили над городом и то один, то другой будто ныряли вниз, а потом опять круто уходили вверх… Неужели фашисты возьмут город?

— Володя, гляди, еще едут, — окликнул его дед Иван.

На лесной дороге показался низкий и широкий, чем-то похожий на клопа, полный солдат автомобиль, а за ним — еще три грузовые, с брезентовыми тентами над кузовами, автомашины. Поздно было бежать к щели, прятаться. Володя засыпал яму, воткнул лопату в землю и пошел к деду.

Первый автомобиль въехал во двор. «Быстро все осмотреть!» — послышалась по-немецки команда; звеня орудием, солдаты повыпрыгивали из машины на землю. Один из них поднялся на крыльцо, толкнул Володю прикладом: посторонись!.. Ногой распахнул дверь, вошел внутрь. Другие разошлись по двору, они заглядывали в сарай-сеновал, в дровяной сарай, один, наклонившись, заглянул в собачью будку.

Все было каким-то странным, нереальным. Казалось, что стоит закрыть глаза, а потом открыть и ничего этого не будет. Володя стиснул веки, а потом открыл глаза, но э т о осталось. И этот, наверно, командир отряда, стоящий у машины, пальцем зовет его, Володю: сюда, ко мне. Володя идет. Из-под железного козырька каски глядят спокойные, какие-то неподвижные, кажется, никогда не моргающие глаза.

Узкое лицо, узкая щель рта, острый подбородок. Ремешок каски держится не за подбородок, а за нижнюю губу. Что он хочет?.. Блестящая бляха. «Гехайм-фельдполицай» — написано на ней черными готическими буквами. Тайная полевая полиция? Жандармерия… Палка-трость в руках, вся она изрезана какими-то надписями.

— Ко мне! — Конец палки упирается Володе в горло. — Имия?

— Володя.

— Сколько километр до этот городок? Ну?

— Пять… — хрипло выдавливает Володя, хотя до города километров десять. Палка давит в горло, мешает говорить. — Вон же он…

— Вода в колодец хороший? — Немец стучит палкой по ведру, по срубу колодца, потом по голенищу сапога. Палка — будто часть руки офицера. Вот снова упирается Володе в горло. — Ну?

— Хорошая вода, — говорит с крыльца дед Иван. — Хорошая.

— Пей вода, — говорит немец Володе.

Боится — не отравлена ли? Володя идет к колодцу. Пьет.

— Гут, Гуго! Шнель миттагессен.

«Ординарец, видно», — думает Володя, растирая шею. Он разглядывает идущего к крыльцу солдата, его неповоротливую фигуру. Встретившись взглядом, Гуго подмигнул и ухмыльнулся, показав большие редкие зубы. Кивнул на крыльцо, мол, дверь открой. Володя сделал вид, что не понял этого жеста: сам откроешь…

— Я и мой зольдат будем тут проживайт, — говорит офицер. — От дома никуда не уходить. Уходить — расстрел. Все, что приказывайт йа унд немецкии зольдат — выполняйт. Не выполняйт — расстрел. Па? Пуф, какой жаркий лето. Па, мейне имия — Альберт Рольф, ферштеен, йа?

— Йа, йа, — пробурчал дед Иван, хмуро поглядывая на снующих по двору солдат.

За домом грохнул выстрел, суматошно кудахтали куры. Рольф занял самую большую комнату, во второй разместился его ординарец Гуго и повар Отто, в третью, самую маленькую, поселили деда Ивана и Володю.

По двору разносился стук молотков и топоров, Повизгивание пилы: солдаты сооружали в сарае-сеновале лежаки, а один, насвистывая веселую песенку, оплетал маленькое окошко второго сарая колючей проволокой. Зачем?

Володя сидел в комнате, глядел в окно. Сновали жандармы. Шоферы мыли грузовики. Какие они мощные на вид, эти широкие, приземистые, тупорылые машины. «Бюссинг» — написано на радиаторе каждого из них, фирма, наверно, такая. Часовой ходит вдоль стены дома, матово поблескивает автомат. Такие автоматы Володя видел в Ленинграде, после финской войны, на выставке трофейной техники. С отцом они были на выставке, и отец сказал: «Хорошие машинки — „Шмайсер“. Нам бы такие…»

А за лесом то затухала, то разгоралась винтовочная и пулеметная стрельба, глухо, стонуще ухали пушки, грохотали взрывы. Там продолжался бой.

Володя выглянул в окно: несколько крепких, розоволицых жандармов волокли пулемет, ящики с патронами, один — охапку лопат. Зачем им лопаты?..

«Шакалы», — подумал Володя и расстроился.

Скрипели половицы в смежной комнате. Володя осторожно приоткрыл дверь: Рольф ходил по комнате и, будто обнюхивая, осматривал стены. Вот сунулся в один угол, в другой. Привстал, разглядывая старые выцветшие фотографии в рамочках.

«Гиена, — подумал Володя. — Самая настоящая гиена».

Рольф резко повернулся, распахнул дверь и цепко, больно схватил Володю за плечо.

— Зачем подсматривайт? Ду ист кляйне руссише разведчик?

— Что вы! — воскликнул Володя. — Я просто… любопытней.

— Подсматривайт запрещайт, — сказал Рольф и отпустил его. Посмотрел на ручные часы, подумал, покусывая узкие серые губы. Спросил: — Скажи, здесь много бабочек?

— Бабочек? — оторопело переспросил Володя. — Да. Много.

— Отшень гут. — Немец прошелся по комнате. — Видишь ли, мейне либе кнабен, мой гражданский профессий — энтомолог. Ферштеен? Йа. И отправляясь нах Россия, я обещал свой кафедр большой коллекций бабочек из Россия для мейне коллег — в Берлин. Будешь ловить!

— Не умею я ловить бабочек.

— Но-но, научимся, — сказал Рольф и, взяв палку, погрозил ею.

…Бабочек было много на сырых лугах возле болота, там, где совсем недавно Володя охотился с Ниной на крякш. Туда он и новел Рольфа. Шли гуськом. Впереди Володя, за ним Рольф, он расстегнул свой черный китель, шел, сшибая палкой-тростью головки ромашек. За ним потный и красный Гуго раскорякой шагал по кочкам, спотыкался, оступался в ямы. Тащил саквояж, придерживая лапищей ремень карабина. Позади — трое «славных ребят» с автоматами. Им было весело: перепрыгивали через канавы, бросались друг в друга сухими коровьими лепехами.

Поднялись на взгорок, и тут Володя увидел сожженный танк… Рядом, в воронке лежали три трупа в растерзанных комбинезонах. Кругом на изрытой, истоптанной земле валялись разорванные бумажки, фотографии, письма: кто-то обшаривал карманы убитых. Володя с болью и страхом взглянул в лица танкистов и узнал: те, что пили воду.

— Баботшка! — воскликнул Рольф, — Мальтшик, шнель!

— Идите вы к черту, — сказал Володя.

От удара в спину он упал. В следующее мгновение почувствовал, как кто-то хватает его за шиворот, и, обернувшись, увидел злое лицо Гуго. Немец рванул его, поставил на ноги, сунул в руку упавший на землю сачок и что было силы толкнул: беги!

— Шнель! Шнель! — заорали «ребята» Рольфа и с хохотом понеслись следом. — Мальтшик, баботшка! Ура! Хох-хох-хох!

— Генуг, — услышал он голос Рольфа. — Пуф! Тепло. Эй!

Гуго ринулся на зов, маленькие его медвежьи глазки были полны почтения и внимания. Рухнув на колени, Гуго торопливо распахнул пухлый саквояж и вынул из него салфетку, бутылку водки, стакан в картонном футляре и коробку с бутербродами.

Солдаты стояли в сторонке, тянули шеи: ждали. Дадут ли и им что-нибудь? Рольф усмехнулся, вынул из коробки несколько бутербродов, завернул в бумагу и кинул им.

— Эй, мальтшик! — окликнул его Рольф и протянул бутерброд. — Битте. Ты откуда, из какой город?

— Из Ленинграда.

— Из Петербург, — строго поправил его Рольф.

— Да. Ленинград — очень красивый город. Очень.

— Пуф. Какой упрямый. Но ты мне нравишься. — Рольф выпил, пожевал бутерброд. Воскликнул: — Черт забери, мы ведь еще не выпили с тобой на дружба! Вот… — Он налил с полстакана водки: — Пей.

— Я не могу.

— Пуф! Все русские пьют водка. Пей! Гуго, помоги.

Шевеля могучими челюстями, Гуго подошел к Володе, схватил его своей громадной лапой за подбородок и сжал пальцы. Рот у Володи раскрылся, и Гуго а/1 ил водку Володе в горло.

— Гут, — сказал Рольф. — О, мейне штадт тоже очень красив.

Немец вынул из кармана кителя пухлую записную книжечку. Раскрыл. Это оказался маленький карманный альбом. Замелькали фотографии: угрюмый, со шпилем, как штык, замок; кирха над озером. Голова у Володи закружилась. Володя поглядел в лицо Рольфа, и оно теперь не показалось жестоким и… «гиенистым».

— Мейне хаус, — дрогнувшим голосом сказал Рольф. — Мейне либе фрау. — Он поцеловал фотографию. — Дотшка. Тебе сколько?

— Мне лет? Пятнадцать… скоро будет. — Володя разглядывал фотографию смуглой, с очень светлыми волосами девочки. — Красивая.

— Йа. Ей четырнадцать год. — Рольф отобрал у Володи альбомчик и воскликнул: — О, мой штадт!

— Моя бабушка там родилась, — вдруг сказал Володя.

— Дайне гроссмуттер? — удивленно спросил Рольф. — Вас?!

— Кислый квас, — засмеялся Володя.

Голова кружилась все больше. Рольф будто наклонялся то в одну, то в другую сторону. Володя, улыбаясь, глядел на него. И не было никакого страха.

— Дед мой ее привез. — Язык плохо слушался его. — А жила она… в местечке Цвайбрудеркруг.

— Черт забери! — воскликнул Рольф. — Этому трудно поверить, но такой рыбацкий поселок есть около моего города. О, в твой жила течет немецкий кровь?!

— Совсем немного, — пробормотал Володя.

Его вдруг всего передернуло от брезгливости.

— Всего одна четверть.

Сердце сжалось… Что-то сейчас делается в Ленинграде? Где отец? Что с мамой? А он-то, он! Сидит с фашистом, пьет… разболтался! Немец о чем-то говорил, тормошил его, заглядывал в Володино лицо своими выпуклыми водянистыми глазами.

— О, немецкий кровь: отшень гут, отшень штарк, гм, сильно! Одна капля немецкий кровь, что бочка славянский! Вот что, я забирайт тебя. Йа. Ты мне будешь помогайт в Петербург. Йа? Показывайт город. А потом я увезу тебя в свой город. Запомни мой адрес: Адальбертштрассе, нумер драй унд цванциг. Йа?

— Вам не взять Ленинград, — сказал Володя.

— Возьмем. И разрушим. — Рольф нахмурился, — В крошка. Йа?

— Пет, — проговорил Володя, пытаясь подняться.

— Гуго. Эй, Курт, Карл. Пускай мальтчишка скажет «да».

— Нет, — пробормотал Володя. Какой у Рольфа страшный взгляд. Гиена!

Володя вскочил, кинулся прочь, но кто-то подставил ему ножку, и Володя растянулся на траве. Его схватили молча и зло. Мерзко усмехаясь, Гуго неторопливо засучил рукава, косолапо подошел, навис над Володей. Схватил его за волосы и вдавил лицом в землю, проревел:

— Битте шен, мальтшик: «йа», «йа», «йа»!

В рот Володе набилась земля, он задыхался.

— Маленький пьяниц, — сказал Рольф, — Альзо штейт ауф!

…Дома дед Иван дал Володе ковшик кипяченой воды с марганцовкой. Ему стало легче. Хмуря лохматые седые брови, дед Иван отвел мальчика в комнату и уложил на кровать. Закутал одеялом. Володю знобило. Вроде бы как удаляясь, затихала канонада, неужели наши все отступают? Подмога, когда придет подмога?! В соседней комнате скрипел половицами Рольф, ходили и бегали под окнами жандармы. Рыкнул двигатель автомобиля, потом другой… Куда-то отправились. Куда? Зачем? Как болит голова… Как они набросились на него, подлые шакалы! Володя приподнялся, прислушался. Стреляют еще! Вот ударили автоматные очереди, гулко забухали винтовки.

Прошла неделя. Как Володя ни напрягал слух — со стороны города больше не доносилось ни выстрелов, ни взрывов: не пришла подмога. «Кончено там все, Вовка, — сказал дед Иван. И зло, отчаянно плюнул. — Побили там наших. И попер фашист на Ленинград». — «Неужели?..» — начал Володя, и все в его душе заледенело. «Ты что, Вова, — зашептал дед. — Город не отдадут, нет! Ты что?!»

— Ива-ан! — позвал тут со двора Рольф, и, горбясь, дед вышел из комнаты. Володя пошел следом, остановился на крыльце. Рольф говорил деду: «Быстро делать нах сеновал скамейк, йа?.. и столы. Быстро делать, ферштеен?»

— Не умею я делать скамейки, — сказал дед Иван. — И столы.

Рольф взмахнул палкой и что было силы ударил его по голове. Дед качнулся, схватился за голову ладонями. Володя бросился к нему, прижался, обхватил руками. Рольф опять поднял палку. Володя зажмурился и еще крепче прижался к деду.

— Поди, Вовка, за инструментом, — сказал дед. — Тьфу!

Чем же все-таки занимаются Рольф и его люди, думал Володя. Время от времени, чаще под вечер, когда солнце уже клонилось к горизонту, вся команда, за исключением двух часовых да повара, уезжала. Молчаливые, с карабинами в руках, солдаты-жандармы лезли в кузова тяжелых «бюссингов», забирали с собой два ручных пулемета, по десятку лопат грузили в каждую машину. Зачем? Что и где они копают? Что ищут?

— Мальтшик, вашен, вашен, — звал его повар Отто, низенький, худощавый, с усами, закрученными колечками на кончиках, мужчина. Он устраивался на крыльце и пиликал на губной гармошке, а Володя таскал из колодца воду и мыл, скреб, драил котлы из-под каши и горохового супа. И все размышлял: ну как бы навредить фашистам?..

Ночью он перебирался на кровать к деду, и они шепотом советовались — что предпринять? Как поступить? Надо удирать, но как? Со двора — ни на шаг. Чуть подойдешь к забору, часовой уже окликает и щелкает затвором… Наган! Наган есть у деда Ивана. Но что можно сделать с одним наганом против такой банды? И, прислушиваясь к шагам часового, Володя мечтал, как все же придет, примчится подмога, и уж тогда и они с дедом Иваном не оплошают! С этими мыслями надежды он и засыпал.

— Вовка… — позвал дед Иван. — Грузовики приказано мыть. Идем.

— Я буду подносить воду, а ты мой, — сказал дед Иван.

Володя взобрался в кузов и отпрянул: все дно его было в красноватой грязи, к стейке кузова прилипла прядь окровавленных волос. В углу — россыпь гильз.

Испачканные глиной лопаты под скамьей. И кровавые отпечатки чьих-то рук на грязных черенках. Значит… убивали, а потом закапывали?.. Превозмогая тошноту, подступившую к горлу, Володя вылил ведро в кузов и начал метлой выгребать грязь. Вот чем занимаются «славные ребята».

Дед Иван все носил воду, Володя чистил машину, мутная вода текла из кузова на землю. «Убийцы… убийцы…» — бормотал Володя.

Володя вернулся в дом. Гуго пришел, они там о чем-то тихо говорили с Рольфом. Володя подкрался к двери, прижался лицом к щелке. На полу комнаты валялись отобранные Гуго вещи. Сосредоточенно выпятив губы, Рольф рылся в них своей палкой.

На другой день, отоспавшись, Рольф забрал Володю, и они отправились ловить бабочек.

— Привезли, — доложил Гуго, входя в комнату. — Тащи ее сюда.

Володя — он сидел в углу и пришпиливал к правилкам мотыльков — поднял голову.

На крыльце затопали, дверь распахнулась, и в комнату вошла… Люба. Володя оторопел. Кофточка на Любе была разорвана, и виднелось обнаженное плечо, а щеке багровела ссадина. Руки у нее были связаны за спиной.

— Что, знакомы? — спросил Рольф, подходя к Володе.

Володя почувствовал, как его лоб покрылся испариной.

— Конечно, знакомы, — сказала Люба. — Я жила в деревне, он с дедом — тут. Книги я у него брала. Здравствуй, Володя.

— Здравствуй, — выдавил Володя.

— Она ходила в лес? — спросил Рольф.

— В лес? Мы все ходили в лес.

— Ладно, — сказал Рольф и, отойдя от Володи, подтолкнул Любу к столу; нажав на плечи, посадил на табурет. — Один человек из деревни сообщил нам: ты и еще несколько мужчинов неоднократно проезживали из города в лес. Вы везли на телеге что-то покрытое матернем. Что это было?

— Я уже и раньше говорила и вам говорю, я не знаю, что вы от меня хотите, — сказала Люба, поглядев в окно.

— Пуф, как ты врешь, нехороший русский девчонка. — И Рольф поглядел на часы. — Даю тебе три минута.

— Но я действительно ничего не знаю.

— Сейчас, Погодина, я позову мой ординарец Гуго. Он очень сильный и грубый мужчина. Я скажу ему: — Гуго, бери этот девушка и делай с ней все что хочешь. И тогда…

— Но я действительно ничего не знаю!

Рольф прошелся по комнате. Опять поглядел на часы. И Володя поглядел, и Люба. «Тик-так… тик — так» — бесстрастно тикали часы, и Володя не то что увидел, а ощутил, как движутся стрелки, как стремительно несется время. Что бы такое сделать… как бы ей помочь?

— Прошла два минута, — сказал Рольф. Он подошел к Володе. — Ты давал читать книги очень плохой девчонка.

— Она ничего не знает… вот честное слово!

— Не знает?! — воскликнул Рольф и резко повернулся к Любе, — Альзо, я жду. Отвечай!

— Ничего не знаю! — закричала Люба.

— Врешь, йа? — Рольф стремительно шагнул к ней и, схватив ее за волосы, взглянул в белое, искаженное болью и страхом лицо.

Володя похолодел.

Рольф вдруг резко, со всей силы рванул голову Любы и ударил лицом о край стола. Люба страшно вскрикнула, из носа хлынула кровь.

— Гуго! — позвал Рольф.

Дверь распахнулась, и, наклонив голову, боком вошел Гуго. Его губы расползались в недоброй ухмылке, рукава кителя засучены, толстые короткие пальцы неторопливо шевелились. Гуго, схватив Любу за связанные руки, рывком поднял на ноги: марш!

Из сарая раздался невозможный, нечеловеческий крик.

Володя бросился в комнату, упал на кровать, накрыл голову подушкой. Это Люба… Что они с ней делают?

Снова страшный крик. Он вдруг оборвался на самой высокой ноте. Они убили ее? Дверь сарая распахнулась, вышли Рольф и Гуго. Лицо у Рольфа было белым, яростным. Он что-то говорил Гуго и взмахивал палкой, будто все еще бил и бил кого-то. Кого? Да Любу же, Любу! А Гуго шел потупясь, он бормотал что-то и разводил ручищами.

Рольф вдруг увидел Володю и поманил его пальцем: ко мне! Володя вышел из дома и, будто загипнотизированный, не отводя взгляда с холодных, жестких глаз Рольфа, пошел к нему.

— Хочешь, чтоб она жил? Йа? — Рольф схватил Володю.

— Да, да! Хочу. Очень хочу!

— Иди и узнай, что и куда она возила. Что и куда!

Володя обернулся. Дед Иван стоял у крыльца. Лицо у него было будто мукой посыпано. Рольф щелкнул зажигалкой, закурил сигарету, кивнул Гуго. Тот, схватив Володю за плечо, повел и втолкнул мальчика в душный, воняющий потом и кровью сумрак сарая. С грохотом захлопнул дверь…

Растерзанная, едва прикрытая лохмотьями, Люба лежала на грязном полу сарая.

— Люба, Любочка, — зашептал Володя. — Что они с тобой сделали!

— Во-ова… ты? Пить.

Володя зачерпнул банкой воду, приподнял ее голову.

— Зачем они тебя… подослали? — прошептала она.

— Чтобы ты сказала про оружие, — зашептал Володя.

— А ты узнал откуда?!

— Я знаю… Я видел!

— Молчи! — Люба рванулась. — Хочешь стать предателем?

— Нет-нет! Но ведь они убьют тебя, а винтовки…

— Молчи, говорю! — Люба покосилась на окно и, облизывая разбитые губы, зашептала: — Вовочка, милый… слушай меня внимательно. Ведь ты сын красного командира, да?.. И ты должен… — Она закашлялась. И снова зашептала: — Это винтовки для партизан. Там много винтовок! Двести! Но о них знаю лишь я… Надо сообщить нашим. — Она приподнялась. — Меня убьют, а ты… ты должен выжить! Ради всех нас, за погибших, ради Родины! Тебе надо в Ленинград… Где управление НКВД, знаешь?

— На Литейном?

— Пойдешь к майору Громову, комната двадцать шесть.

— Я все понял, Люба, я все сделаю…

…Какое солнце, глаза слепит. Жандармы толпятся, переговариваются, спорят. Люба сидит на траве, окруженная жандармами. Лишь тут, на свету, Володя как следует увидел, что они с ней сделали. Руки, плечи, ноги Любы были покрыты черно-багровыми кровоподтеками, левый глаз заплыл, верхняя губа рассечена, волосы свалялись в бурый ком…

Гуго приставляет ей дуло пистолета к затылку. Володя пытается подняться, сердце колотится, кажется, сейчас взорвется. Дед Иван протискивается через толпу жандармов, держит что-то в тряпке. Выстрел!.. Взревев, как медведь, Гуго валится набок. Еще выстрел! Это дед Иван стреляет, наган у него в тряпке! Крики, свалка… «Вовка, беги-и…» — слышит Володя хриплый голос и поднимается.

…Какие бы ни случались сложные обстоятельства, шеф отделения тайной полевой полиции ГФП-16 Рольф все делал по раз установленному распорядку. Вот и сегодня был день отсылки отчета о деятельности отряда, и отчет уже был готов. Расстегнув ворот форменной куртки (какая жара!), Рольф пробежал глазами по листку бумаги: «…Мы по-прежнему находимся в районе города Г. Продолжаем очистку окрестных поселений от вражеских подрывных элементов и бандитов. За неделю ликвидировано 1308 человек. Расход патронов — 1686 штук. На днях была ликвидирована бандитская группа, в том числе — сегодня — Любовь Петровна Погодина, фанатичная большевичка, как мы полагаем, участница создания тайных складов оружия. К сожалению, даже допрос третьей категории строгости не привел к желаемому результату…»

Рольф аккуратно сложил бумагу, заклеил в конверт. Поднялся, застегнул пуговицы, взял свою трость-палку и взмахнул ею в воздухе: ах ты упрямый мальчишка! Быстро вышел из дома, махнул рукой: ко мне!

— Рой яма! Глубокий и широкий! — резко, отрывисто сказал он Володе.

— Яму? Зачем?

— Для твоей плохой дед и Любка. И для тебя, если не скажешь, что и куда возил Любка и трое мужиков в лес. Рой!

— А где они? Любка и дед?

— Копай яма!

Володя наклонился, и в глазах поплыли розовые круги, страшно болела голова. Это Рольф ударил его своей проклятой палкой и бил еще, когда он уже упал. Вся голова — в буграх и струпьях засохшей крови. Володя поднял лопату, длинный Вальтер, цепко взяв за плечо, повел за дом и показал: рой вот тут. Володя оглянулся кругом: вот броситься бы в лес. Но Вальтер, поправив на плече автомат, встал возле забора.

Вечерело. Над канавой роились комары, с пронзительными криками носились стрижи, вспарывали вечерний воздух острыми крыльями.

Все как было. То же небо, лес, запахи, крики птицы… И все так будет… Нет только деда Ивана, Любы… И скоро не будет его, Володи. Но как же так? Как?.. Володя рыл, отбрасывал в сторону остро пахнущую сырую землю, пот тек по его лицу. Как же так? Его не будет?

Солнце опустилось за лес. Пришел Рольф, измерил палкой яму: чуть больше метра. Кивнул: достаточно. Взглянул на Володю, тот отвернулся.

— Хорошо. Даю тебе еще одна ночь, — сказал Рольф. — Одна!

Вальтер повел Володю в сарай, открыл дверь и что было силы толкнул. Володя рухнул на сено в углу, подтянул к подбородку колени, зарылся головой в сено. Ему было холодно, бил озноб. Как холодно… Как пусто… Страшно.

Была глубокая ночь, когда он очнулся. Некоторое время он лежал неподвижно, глядел в затянутое колючей проволокой окошко: луна светит… — и вспомнил, как всем классом ходили смотреть фильм «Мы из Кронштадта». Разве забыть, как топили матросов и мальчишку-юнгу?

И вот — его последняя ночь. Володя сжался в комочек, стиснул веки: как быть?.. Он знает, где лежат винтовки, знает… всего двести штук… Да любой завод за день понаделает их тысячи!.. Вывернуться, схитрить? А уж потом?! Володя представил себе, как он рассказывает Рольфу о винтовках. Тот еще, наверно, похлопает его по плечу: молодец. И весь скривился от омерзения. Нет! Не будет этого.

«Мы шли под грохот канонады…» Тому юному барабанщику, который увидел врагов и, вскочив, стал бить в барабан, было тоже лет четырнадцать, а может, и меньше. Но ведь он мог просто спрятаться, «вывернуться, схитрить», как говорил Шурик. Погиб юный барабанщик, не схитрил, не вывернулся, потому-то и поют о нем песню… И все же?!

Страшно болела голова. Володя поднялся, побрел к окну, споткнулся и вдруг почувствовал, как невозможный, непреоборимый страх охватил все его существо. Он присел, зашарил руками. Его ладонь скользнула по холодному, твердому лицу. Люба? Он снова зашарил и ощупал ладонью другое лицо — дед Иван. Они их уже убили! Володя зажал рот рукой, чтоб не закричать. От ужаса дрожали ноги, и он прильнул к окну. Выглянул. Вдоль стены дома, ежась, шел часовой. Отогнув рукав шинели, он поглядел на часы, гулко зевнул и пошел за угол дома. Володя схватил руками колючую проволоку на окошке и начал дергать, тянуть ее что было силы. Проволока была новой, гибкой, разве порвешь ее руками?.. И все же, все же!

Володя заметался по сараю. Он ощупывал стены, встав на дрова, попытался поднять доски потолка, потом снова ринулся в один угол, в другой — хоть бы найти какую щелку; может, сделать подкоп? Володя начал расшвыривать сено, но тут же вспомнил, что и пол сарая был сложен из толстенных, плотно пригнанных друг к другу плах. Вот они. Он попытался отворотить одну, но это бесполезно: дед Иван делал все крепко, на совесть… И все же не все потеряно, надо биться до конца, до последнего мгновения. Так учил отец. Не сдаваться! Но что здесь можно сделать? И чувствовал: неотвратимо надвигается тот момент, когда распахнется дверь и войдет Рольф.

Он снова приник к окну. Часовой ушел за угол. Володя опять стал дергать проволоку, а потом вдруг понял: спокойно дергай не все проволоки, а одну. Он схватил одну из проволок двумя руками, стал сгибать и разгибать ее. Проволока нагрелась. Стала горячей. Чертов металл, какой крепкий! А Володя все сгибал и разгибал проволоку: быстрее, пока часовой не показался. И вот! Лопнула! Володя опустился на пол сарая, пот тек по лицу, груди, он прислушивался к шагам часового: уходи скорее, уходи!.. Ушел. И Володя стал сгибать и разгибать вторую проволоку, потом третью.

Наверно, прошло часа два, пока он освободил оконце. Надо отдохнуть. Но успеет ли он вылезти, выскочить и добежать до забора?

Прощайте. Володя наклонился, прижался к колючему лицу деда Ивана, потом — к щеке Любы, прощайте. Выглянул. Часовой сидел на крыльце. Прошло несколько минут, часовой сидел не шевелясь — он что, заснул?! Прошло около получаса: спит! Что же делать? Вылезать? А если он просто дремлет, а если даже и спит, да вдруг очнется в тот самый момент, когда… А если не проснется, да так и просидит на крыльце до самого утра?

Часовой встал, помахал руками, присел раз-другой и побрел за угол дома. Пора! Володя раздвинул концы проволоки, подпрыгнул, сунул голову и плечи в окошко; оно было узким, острые шипы врезались в предплечья, спину. Володя протискивался и чувствовал, как шипы вспарывают рубаху, сдирают кожу с тела… Но вот и все… До земли было метра полтора. Володя вывалился из окна, вскочил, оглянулся, быстро соединил концы проволок и шмыгнул за угол сарая. Он на свободе! Рывок к забору, бросок через него. Володя упал в крапиву, прислушался: возвращается! Не заметил? Все тихо… Володя пополз, потом, пригибаясь, бросился в кустарник, нырнул под ели, споткнулся, побежал, прихрамывая, и вдруг опять со всего бега, плашмя, рухнул на мягкую лесную землю. В то же мгновение чья-то сильная рука схватила его, встряхнула, поставила на ноги, другая зажала ему рот.

— Кто такой? Куда бежишь? — услышал он шепот и увидел широкое, смутно белеющее в темноте лицо. — Отвечай, но тихо!

— Я… я оттуда, — зашептал Володя, не понимая еще, кто это за человек: свой? чужой? — Я… я — т-туда!

— Оттуда… туда, — буркнул человек и тихо позвал: — Командир, мальчонку какого-то захватил.

— Мальчишка? Иду, иду… — так же настороженно произнес другой голос, из леса. Хрустнул сучок, стеганула по одежде ветка, и Володя увидел черную фигуру. Свет луны упал на фуражку: звездочка. — Где?

— Подмога, да? — зашептал Володя. — Подмога?

— Какая подмога? Тихо, малец. Ты откуда? С хутора?

— Оттуда я, оттуда… — Володя торопился, он схватил командира за рукав куртки. Из-за деревьев подходили люди. Одни были в комбинезонах, другие в гимнастерках, куртках, все с оружием. Как много вооруженных людей! Бойцы. Свои! — На хуторе немцы… Сколько? Сорок шесть… Это — тайная полевая полиция. Жандармы… Они расстреливают наших…

— Где размещены? Где офицер? Охрана? — отрывисто спрашивал командир.

И Володя торопливо объяснил и умолял пойти на хутор; они убили деда и Любу.

— Все. Тихо! — остановил его командир. — Власов, Петров, ко мне.

Отойдя в сторону, они несколько минут совещались. Потом вернулись. И видя, как на ходу затягивали ремни, поправляли на себе одежду, снаряжение, Володя понял: отряд идет на хутор.

Часовой все так же мерно, неторопливо бродил вокруг дома.

Затаившись в кустах, командир засек время, за которое часовой совершает путь вокруг дома, осмотрел подступы к сеновалу, где размещалась команда Рольфа, к дому. Шепнул Володе: «Лежи тут под кустом. Не высовывайся…» — и исчез в кустарнике. Все кипело в душе Володи: скорее, скорее, пока они там не попросыпались!.. Скорее же — идите туда, уничтожайте их, убивайте, чтобы эти больше никогда не могли убивать наших людей, нас!

Вот! Вдоль стены дома пробирались двое. Осторожнее — часовой возвращается… И те двое услышали шаги часового, прижались к стене за крыльцом и будто пропали в черной тени.

«В-рр-р-а! В-рр-аа!» — разнеслись гулкие взрывы гранат. Испуганные и отчаянные крики, стон… Автоматные очереди, гулко бухающие выстрелы винтовок, ругань, русские и немецкие слова, проклятия… Из окон сеновала вырвались языки пламени.

Еще взрыв. Несколько хлестких выстрелов. Топот ног. Возбужденные голоса: «Вон побег!», «Не убёг, тварь», «Сашка, Петров, идите к машинам. Заводите!».

Володя перелез через забор. Жарким кострищем пылал сеновал. Горячий ветер столбом вздымал к небу снопы искр и горящую дранку с крыши. Будто прикорнув, лежал длинный Вальтер, рядом, раскинув руки, коротышка Карл. Белели нательные, в черных, темных пятнах, рубахи; чьи-то голые ступни виднелись в зарослях крапивы у забора. Топоча сапогами, входили в дом люди. Урчали разогреваемые моторы автомобилей Рольфа. Володя взбежал на крыльцо дома, распахнул дверь. В большой комнате, среди разбросанных бумаг и опрокинутой мебели, сидел на полу Рольф. Правую руку он прижимал к груди, по телу стекали красные струйки.

— Гляжу, а он, гнида, пистоль с-под подушки тянет, ну я его и жахнул, — возбужденно говорил боец в комбинезоне.

— А, черт с ним. Быстро собирайте все: оружие, продукты и — в машины! — Командир потрошил кожаную сумку Рольфа. — Володя, а ты что? Идем, малый… Те, двое, твои? — Володя кивнул, и командир приказал кому-то: — Похоронить старика и девушку.

Командир кинул на пол сумку Рольфа. Володя поднял ее, напихал в сумку письма и фотографии Рольфа, рассыпанные по всему полу: «Я приду в твой город!»

Прощайте все. Дед Иван, Люба… Прощайте!

По щекам катились слезы. Он в последний раз взглянул на свежий холмик земли и, спотыкаясь, побрел к машинам.

3

— Мама!

— Володя… Вернулся, вернулся! Ты… что это… ты! У тебя седая прядь!

— Успокойся, мамочка. Просто волосы выцвели.

Мама схватила Володю, прижала его голову к груди, что-то шептала, целовала, вглядывалась в его лицо и опять прижимала к себе. Потом отпустила и, держась руками за стену, побрела в комнату, а Володя обнял бабушку, по ее морщинистым щекам катились слезы, и Володя чувствовал, как вся она дрожит, словно от холода.

Мама села на диван. Кусая губы, разглядывала его, потом со стоном вздохнула и выдернула из лежащей на столе пачки папиросу. Спички ломались, наконец одна вспыхнула, мама глубоко затянулась, бабушка осуждающе поглядела на нее, но мама махнула рукой. Мазнув ладонью по влажным глазам, криво улыбнулась:

— Какой едкий дым, все глаза выел… Что же ты молчишь?

— С дедом Иваном все в порядке, — торопливо проговорил Володя, соврал он, решил: маме ни слова о том, что… — Он… он сказал: к партизанам пойдет. А я вместе с боевой группой капитана Кедрина в Ленинград прорвался. Под Красным Селом к своим вышли. Ух, наши там и врезали фашистам. Это убийцы, убийцы! Мама, а где отец? — спросил Володя.

— Воюет наш папка. Сегодня же ему напишу. — Она закурила новую папиросу, встала и, обхватив себя руками за плечи, прошлась по комнате. Большие ее глаза стали еще больше, лицо осунулось. — Ты прости, что никак не могла за тобой приехать. Вдруг сразу столько обрушилось. Думаю, вот завтра еду, а завтра — эвакуация зверей.

— Зверей? Куда?

— Наиболее ценных. В Казань. А потом кинулась на вокзал, а поезда уже не ходят. Думала, с ума сойду.

— Заставь ее лечь и уснуть, — сказала бабушка. Она сгорбилась, вид был виноватым. Не поднимая глаз, попросила Володю:

— Не говори мне больше ничего… про немцев. Не могу понять.

— Сейчас пообедаешь и ляжешь, — строго сказал Володя.

— Не спит по ночам. Все ходит и ходит. — Бабушка потерла рукой лоб. — Ах да, куда-то мне надо идти.

Бабушка уже ждала его с наглаженной, еще пахнущей горячим утюгом рубашкой. Володя вошел в ванную, зажег свет. Повернулся и вздрогнул: кто это смотрит на него?

Володя уставился на свое изображение: это был он и… не он. Какой-то колючий взгляд, искривленные губы. Володя приблизил лицо к зеркалу и потрогал волосы — действительно поседел… — и улыбнулся: ничего, все позади, но улыбка получилась вымученной. Все позади?!

Одевшись, Володя прошел к себе в комнату. Все тут было как и всегда: полки с книгами, аквариум с толстыми неповоротливыми рыбками, Мур. Он терся о ноги, мурлыкал. Ждал, что Володя вот сейчас схватит его и подкинет над кроватью с криком: «Мур, сальто!» Володя поднял его, Мур закрыл глаза, съежился. Володя опустил его на пол, подошел к полке с книгами, провел рукой по корешкам: «Нет, я не отдам вам карту!» Горько усмехнулся: какие то были детские переживания.

Он глянул в окно, все стекла были заклеены бумажками крест-накрест, и казалось, будто большие пауки оплели квартиру толстой белой паутиной. И окна других, видных отсюда квартир. Вот-вот и эта паутина оплетет все дома, улицы, город… Война плетет свою паутину. Быстро поев, сказал бабушке, что пойдет разыскивать своих друзей.

Сосед Петр Николаевич Ваганов медленно поднимался по лестнице. Лицо у него было осунувшимся, под глазами синевато бугрились мешки. Протянул руку.

— Вернулся, пропащий? А у нас, Вовка, работы по горло. Три ночи не спал, вот отпустили на два часа…

Стукнула дверь в квартире рядом. Боком, по — крабьи вылез из квартиры Комаров, был он в шинели и фуражке. Кивнул.

— Вот ведь прет фашист, а? — сказал он. — Не остановить.

— Остановим, — буркнул Ваганов.

— И то верно, — согласился Комаров. — А меня в военизированную охрану взяли… Вовка, а ты где мотался?

Володя сбежал вниз по лестнице.

— Обходь подале, — крикнул часовой, когда, выбежав во двор, он направился к орудиям.

Часовой был какой-то щуплый, и Володя подумал, что по росту и щуплости они, пожалуй, одинаковы, но он просто мальчишка, а этот «щупляк» — боец, и в руках у него винтовка.

— Да пускай топает к нам, — послышался веселый голос. Володя повернулся и увидел высокого и широкоплечего парня. Он стоял на краю щели, которую рыли артиллеристы, и лопата в его руках казалась игрушечной. — Помогай.

Володя пробежал мимо часового и схватил лопату. Спрыгнул в щель и начал выбрасывать наружу землю. К сожалению, почти все уже было сделано, зенитчики подчищали земляные края щели. Боец-великан окликнул его, протянул руку и, как пушинку, выдернул из укрытия.

— Сашкой меня звать.

Курили и тихо переговаривались зенитчики. Шаркал по стволу орудия тряпкой Саша, ходил взад-вперед часовой. Из подвала торчала железная труба и дымила: там, видно, было оборудовано жилье для зенитчиков. Силой и спокойствием веяло от этих грозных орудий и от зенитчиков. Однако пора!

Володя шел с улицы в улицу, такое тут все-все привычное, родное… И дома, и звуки, и запахи. Володя вышел на набережную Невы. Река все так же спокойно и вольно катила свои воды мимо дворцов и памятников. Он перешел мост Строителей и как на добрых знакомых поглядел на Нептуна и Геру у подножий ростральных колонн… И такую красоту фашисты хотят превратить в труху?!

Показалась большая колонна зеленых грузовиков с вооруженными бойцами. Володя вышел к Неве и увидел на ней боевые корабли. Он шел по мосту, глядел на орудийные башни, на матросов, и все в его душе ликовало: какая силища!

Он часа два просидел в вестибюле громадного здания, прежде чем получил пропуск и попал в кабинет майора Громова. Володе казалось, что стоит ему лишь рассказать о Любе, о ее страшной гибели и винтовках, спрятанных в лесу, как майор начнет звонить куда-нибудь, отдавать приказания, чтобы эти винтовки немедленно нашли, выкопали и отдали бойцам. Но ничего подобного не случилось Суровый, чем-то похожий на ежа короткой стрижкой, волосы топорщились, как колючки, — майор внимательно выслушал Володю, посмотрел несколько документов из сумки Рольфа и отложил их в сторону.

— Спасибо тебе за все, — сказал он, когда Володя замолк.

Майор закурил.

— Значит, вся группа погибла. Дела! — Он глотнул из стакана черного, как деготь, чая. Остро и изучающе взглянул на мальчика. — Показать место сможешь?

— Смогу. — Володя вскочил со стула, одернул рубашку.

— Сиди, сиди, — усмехнулся майор. — Не до этого нам сейчас. — Лицо Володи искривилось: Люба погибла, а он — «не до этого». Майор посуровел: — Дел слишком много, дружок, других, более важных… Но будь уверен: настанет пора, и Любины винтовки попадут в нужные руки. Я записал твой адрес. Я разыщу тебя. Волков Сергей Петрович — твой отец?

— Мой. На фронте он… А мать — в зоопарке.

— Вот и ты иди туда, помогай матери сохранить животных.

В зоопарк? Все воюют, а он?!

Володя брел по Литейному. Но ведь майор сказал: «Настанет время». И записал его адрес. Володя немного взбодрился, оглянулся: а, трамвай! «Ребят надо разыскать. И Нину», — подумал он.

Цирк был закрыт. На стук в дверь долго никто не отзывался, потом за стеклом показалось усатое лицо вахтера.

— Все вакуировались, — сказал он, приоткрыв дверь. — С неделю уж… Кажись, через Лугу.

«В Госнардом. К Герке», — решил Володя и, будто опасаясь, что и Герка вот-вот куда-нибудь денется, побежал: хоть бы Герка Рогов никуда не подевался.

Народу в Госнардоме было довольно много, и казалось, что и нет никакой войны, что все как было, так и осталось. Смеялись девушки, в глубине парка играла музыка, люди входили в двери Стеклянного театра, с «американок», как и всегда, доносился то затихающий, то нарастающий грохот скатывающихся вагонеток и восторженный рев катающейся публики.

Там воюют, там взрывы, кровь, смерть, а тут?..

— Волк? Черт побери — ты? — услышал он и в тот же момент увидел, как, расталкивая столпившихся людей, к нему идет Герка.

— Герка!

— Товарищи, рассаживайтесь! — крикнул Герка и стал бесцеремонно расталкивать людей. — Поехали!

Герка потянул на себя рычаг, и, глухо загудев колесами, вагонетка начала набирать скорость. Володя вцепился руками в железные подлокотники, Герка ухмыльнулся, толкнул его локтем.

— Вагонеточник — в армии. Повезло мне… А как ты?

— Дур-рак. Ну и дурак! Повезло?!

— Заткнись, сам знаю. Я ведь уже в народном ополчении, понял? Занимаемся в Петровском. Приходи завтра.

— А где Жорик, Колька Рыба? Отец Жекин приехал?

— Да тут они все, только Сыч эвакуировался. Держись!

Вагонетка вскарабкалась на гору, на какое-то мгновенье ее движение почти остановилось. Пламенела Нева, сверкали золотые шпили, так все было обычно и привычно: по улицам шли люди, музыка разносилась над парком, и сверху было видно, как на танцплощадке кружились пары. Странное чувство овладело мальчиком. Казалось, что в событиях, которые ожидают этот город и людей, он забежал вперед и увидел то, что будет, а потом вдруг вернулся назад, из войны, грохота и крови в мирную жизнь…

Но все это было не так. Война — рядом. И как бы в подтверждение этого Володя увидел над крышами домов надутые хвостатые туши аэростатов воздушного заграждения. Поднимаясь со дворов и пустырей, с широких улиц и площадей, они медленно взмывали в воздух и тянули за собой тонкие тросы. Вскоре все небо над городом было забито стадом повернувшихся носами в одном направлении серых туш.

4

Володя немного проспал, и, когда прибежал в Петровский парк, Герки возле ворот уже не было. Он свернул к озеру и увидел на берегу группу парней и девчат. Все устроились на траве и слушали лейтенанта, который стоял к Володе спиной. Голова у лейтенанта была обмотана несвежим бинтом, из-под бинта торчали пряди белесых волос.

— Волк… сюда, — услышал Володя сдавленный шепот и увидел Герку, а рядом с ним Жеку и Жорика.

Лейтенант тут повернулся — так ведь это же секретарь райкома комсомола Толя Пургин. Но как он изменился: жесткий взгляд, сердито сведенные брови. Зачем-то сняв кепку и кивнув ему, Володя опустился на траву рядом с друзьями. — Похудевший, как-то посуровевший на вид, Жека сдержанно кивнул, а Жорик схватил его руку своими мягкими ладонями, стиснул, потом снял очки, стал протирать их носовым платком. Он вроде бы похудел, а лицо его стало строже, значительнее. Володя повернулся к Жеке:

— Как твой отец?

— Уже во Владивостоке. Скоро приедет в Ленинград.

— Сотрудничаю в «Смене», — прошептал Жорик Володе на ухо. — Пишу короткие патриотические стихи. Когда печатают, когда нет. Но только без подписей. Вот, к примеру. «Нам кабалу несет фашист, на суше бей его, танкист! Сулит нам гибель злобный враг — бей на воде его…»

— Моряк!..

— …распахивая дверь в подвал или на чердак, жмись к стене. Не забывай, что из темноты твое тело очень четко видится на фоне раскрытой двери, и враг может тотчас всадить в тебя пулю, — громко говорил лейтенант Пургин, резко взмахивая рукой. — И быстрота. Все решает быстрота!

— Это о борьбе с вражескими лазутчиками, с ракетчиками, — сказал Жека. — Я просился в народное ополчение, но не взяли.

— …и фонарь не прижимай к себе. Враг будет стрелять на его свет и враз тебя укокошит! Держи фонарь на вытянутой руке, тяни его как можно дальше от себя и, еще лучше, высовывай его из-за укрытия…

— «Американки» на днях закрывают. — сообщил Герка. — И все из-за этих фашистских гадов! Завтра нам дадут оружие. Винтовки и ножи.

— Перейдем теперь к метанию гранат. Бойцы, вста-ать!

Гранаты метали в фанерный танк. Правда, Жорику, Жеке и Володе не дали, но зато Герка швырнул гранату лучше всех.

Возвращались молча, потом Володя спросил:

— А что делает Зойка?

— В райкоме комсомола она, в штабе комсомольского отряда самообороны нашего района, — с завистью сказал Герка. — Пистолет ей выдали.

— А химик Динамит? Как другие ребята?

Вдруг взвыли сирены, и строгий резкий голос из черного громкоговорителя объявил воздушную тревогу. Была она совсем коротенькой. Над улицей и всем городом поплыла звонкая песня трубы.

— Гриньков с твоего дома трубит, — сообщил Жорик.

— Кто куда, а мне еще все перегородки на чердаке ломать. Приказ вышел: подвалы расчистить и чердаки, — сказал Герка.

— Мне в зоопарк нужно.

— А мне — в газету, — сообщил Жора. — Жека, а ты куда?

— Волка немного провожу, — буркнул Жека и, когда они остались вдвоем, сказал приятелю: — Мать на Урале. Застряла там после экспедиции. В какой — то Пышме… А я так никуда и не устроился: отца жду. Ключа-то у него от квартиры нет, уйду из дома, а он и приехал. Эх, скорее бы! — Жека поддал ногой коробку из-под папирос. Остановился. — Знаю, вернется отец — и сразу на боевой корабль, ведь он офицер запаса. И я с ним… Ладно, пошел домой. Вдруг он уже ждет.

День был теплый, солнечный. Володя брел вдоль Невы. Прогрохотали по брусчатке три зеленых танка. Колонна машин с сидящими в кузовах красноармейцами проехала. Мужчина в перепачканном комбинезоне наклеивал на стенах плакаты: «Товарищ! Становись в ряды народного ополчения! Враги не пройдут в наш город!»

«Все воюют, все, — с горечью думал Володя. — Жорик стихи патриотические пишет, Герка — уже в отряде ополчения… А я? Сохранить зверей — разве это моя месть фашистам за Любу, за деда Ивана, за всех погибших там?»

А вот и школа. Над входом в школу развевался белый с красным крестом флаг, а в школьном дворе бродили или сидели группками мужчины. Бинты, повязки, костыли… Машина подкатила, выскочили из кабинки шофер и санитар, понесли кого-то на носилках.

— Володя? — услышал он и обернулся. — Ты?

К нему бежала Лена. Она была в белом халате и белой с красным крестом косынке. Белый халат делал ее совсем взрослой.

— Как ты возмужал, — затрещала она. — А что это?.. — Она дотронулась рукой до волос. — Что…

— Ничего со мной не произошло. — Володя мотнул головой.

— Прости, — немного помедлив, сказала Лена. И опять затараторила — А я в госпитале работаю медсестрой. Ты знаешь, сколько девчонок по призыву райкома комсомола направлено в госпитали? Днем мы работаем, а по вечерам учимся на курсах. Устаю — ужас. А ты?.. И мама моя тут же работает… Ну что молчишь, а ты где?

— Я? А я тоже — по призыву… и приказу: в зоопарк.

— В зоопарк?

— А ты что думала? Лена, я видел фашистов… они ставят цель разрушить весь наш город… В крошки, в труху! Они убивают и… раздевают трупы. И отправляют вещи убитых в свою проклятую Германию! — Лена с ужасом глядела на него, а Володя продолжал: — А мы не позволим им тронуть наш город, поняла? Мы не боимся их и… Вот такие дела, старший товарищ.

— Володя, как это ужасно: война. Убитые, раненые… Я тут каждый день… — Она помолчала. — И правильно про зоопарк, ведь он частичка нашего города. Живая частичка.

— Костро-ова! — позвали Лену.

— Меня… Бегу! Увидимся.

А в зоопарке был санитарный день. Сторожиха ария Петровна дремала в будке у главного входа. Она открыла ему дверь, схватила, прижала к себе, но Володя нетерпеливо вывернулся из ее объятий — боялся, что и Мария Петровна начнет расспрашивать, что с ним произошло. Хотелось побыстрее увидеть животных.

Здравствуйте, звери, здравствуйте!

— Простите, кажется, Володя Волков?

Володя обернулся. За ним стоял Ник.

— Николай Николаевич, вы тут?

— Да-да! Видите ли, один из научных сотрудников зоопарка уехал вместе с зверями, и освободилось место, — оживленно проговорил Ник. — И я пришел сюда, чтобы звери остались живыми, чтобы не пришлось из них делать чучела… Надеюсь, что и ты пришел сюда с этим же?.. — Володя кивнул. — Прекрасно! — Ник быстро пошел по аллее. Тепло, солнечно. Небольшой ветер шелестит в кронах деревьев; как всегда, носятся из вольеры в вольеру крикливые стайки воробьев. Володя шел вдоль вольер и с каким-то особым вниманием всматривался в знакомые добрые физиономии животных, пытаясь угадать, что их ожидает. Ведь война!

Были в зоопарке звери, которых Володя любил особенно, любил потому, что много возился с ними, кормил, воспитывал…

— Бетти! Здравствуй, старушка, — позвал он, подойдя к вольере слонихи. — Как здоровье? Не кашляешь?

Та шевельнулась в углу, медленно переставляя ноги, пошла к нему и протянула хобот. Володя потискал упругий, морщинистый хобот, а слониха тихонько, добродушно всхрапнула.

— Здорово, Вовка, — услышал он какой-то шершавый голос Кирилыча. — Вернулся?

— Вернулся, Кирилыч. Здравствуй. Как старушенция?

— Сном старая мучается.

— Да не о Марин Петровне я! О слонихе.

— А! Да все пчихает, — сказал Кирилыч. — И скучно ей. Раньше-то слоновник — это ж самое веселое место было в парке. Все сюда! А теперь?

…Вечером к Володе пришел Герка.

Володя вначале и не узнал его. Открыл дверь, а на лестнице стоит высокий боец в черном комбинезоне. На ремне — подсумок, в руках — винтовка. Герка молча прошел мимо него в комнату, сел, поставил между колен винтовку. Володя протянул руку, И Герка отдал винтовку. Тяжелая какая. Холодная. Дернул затвор, и на пол скакнул матово-золотистый патрон. Володя поднял его, вдавил в патронник и поднял винтовку, целясь в окно.

— Не балуйся с оружием, — каким-то чужим голосом сказал Герка. — Враг рвется к городу, Вовка… Меня включили в отряд истребителей танков. Наверное, на днях — туда.

Громко стуча подкованными каблуками кирзовых сапог, он ушел.

Как все напряженно. Как все тревожно… «Где-то Нина? — подумал Володя. — Немцы у Луги. Что с ней?»

…А в это время жарким трескучим пламенем пылал на железнодорожных путях в десятке километров от Луги эшелон. Гулко рыкая мощными двигателями, преследуя бегущих, обожженных и окровавленных людей, утюжили гусеницами землю несколько немецких танков второй танковой восточно-прусской бригады. Люки были открыты: жарко.

Командиры танков подавали команды, куда поворачивать, и водители бросали машины то в одну, то в другую сторону, давя людей гусеницами.

Нина лежала в яме с водой. Сдерживая крик, она кусала губы: страшно ломило раненую руку. Кружилась голова. «Сейчас потеряю сознание и утону, — думала Нина — Или они меня увидят. Вот сейчас… вот сейчас».

5

Взвыли сирены. Кирилыч, дремавший на стуле в углу вольеры, очнулся, покрутил головой и уставился в небо. Володя выключил воду и стал сворачивать шланг. Он мыл открытую площадку слоновника. Прислушался к завыванию сирен, вышел из вольеры. Сирены раздражали верблюда. Бегая по загону, Майк кричал надтреснутым голосом. Волновались на пруду водоплавающие птицы. Беспокойно ходила в своем загоне слониха Бетти, звенела цепями. Ноги у неё были скованы. Это на тот случай, что если вдруг зоопарк разбомбят и слониха вырвется на свободу, так чтобы она далеко не убежала и не натворила чего-нибудь в городе.

— Все в бомбоубежище! Все в бомбоубежище! — послышался голос Ника. — Кирилыч, голубчик, а вы что топчетесь?

— Так слониха ж нервничает, — отозвался Кирилыч.

Слониха протягивала сквозь толстые прутья хобот, трогала Кирилыча за плечо, и тот трепал ее по хоботу, говорил что-то, успокаивая.

— Вова, где ты? — услышал Володя голос мамы.

— Здесь… Я сейчас! Ну иди ж, Бетти, иди.

Кирилыч манил слониху в зимнее помещение — там вой сирен слышался меньше. Володя помогал ему, подталкивал слониху: иди же, иди!

Издали накатывалась стрельба. В вечернем небе висели туши аэростатов воздушного заграждения. Их было очень много, и, глядя на них, становилось спокойнее: какой самолет прорвется сквозь такое заграждение?

— В щель… или в убежище? — спросила мама, подбегая.

— Лучше в щель, — решил Володя.

Герка рассказал ему на днях, как бомба попала в здание, под которым было бомбоубежище. Трубы какие-то лопнули, и всех, кто был в убежище, затопило… И потом — щель по площади куда как меньше любого убежища. Попробуй-ка попади в нее.

«Бум… бум… бум…» — донеслось издали. Будто кто-то громадный, железный, очень тяжелый брел но городу и с грохотом ставил свои ножищи на дома, улицы и площади. «Б-бам! Б-бам! Б-бам!» — загрохотали где-то невдалеке зенитные пушки.

Володя спрыгнул в щель, протянул руки, подхватил маму, она прижалась спиной к обшитой досками стенке, поглядела вверх. Резко ударили зенитки, установленные на территории Госнардома. Над зоопарком разнесся трубный рев испуганной слонихи.

— Куда? Наза-ад! — послышался голос Ника.

— Она ж одна! Она ж с испугу… чокнется!

Володя выглянул. Вжав голову в плечи, возвращался к слоновнику Кирилыч. Вот он рванул дверь, захлопнул ее и, наверное, успокоил слониху, потому что она стихла.

А-а-ах! Земля дрогнула. Песок и земля хлынули сверху в щель. Мама вскрикнула, Володя упал рядом, и она обхватила его голову, прижала к себе.

Что-то с грохотом и скрежетом пронеслось над щелью, в щели стало темно, она наполнилась едким дымом и пылью, мама кашляла. Вдруг все стихло, и Володе показалось, что он оглох, мама куда-то ползла по дну щели и тянула его за собой. Снова ударило, он поглядел вверх: на щель упали обломки крыши. Торчало ржавое кровельное железо, толстый деревянный брус и расщепленные взрывом, переломанные доски.

— Ты жив? Жив? — кричала мама.

Все так же молотили зенитки, но их стрельба откатывалась: видно, волна самолетов, проплывших над центром города, ушла в другой его край, и стрельба сопровождала их.

Володя сел, во рту хрустел песок, в ушах шумело. Он помог подняться маме, она наклонилась, стала вытряхивать из волос землю.

Артиллерийская стрельба немного утихла, стал слышен рев зубров, крики птиц и обезьян.

Володя встал на выступающие из щели доски и выглянул. И вначале ничего не понял: вроде бы чего-то не хватает. В том месте, где возвышалось зимнее помещение слонихи Бетти, громоздилась груда изогнутых решеток, доски и кирпичи. В обломках ощущалось какое-то движение.

— Слониху ранило! — крикнул Володя. — Это она там…

— Руку дай. Помоги, — позвала мама. — Скорее.

Они выбрались из укрытия и побежали к развалинам.

Слониха была еще жива. Ее посеченный осколками бок круто поднимался из древесного и кирпичного лома, голова и хобот придавлены балками и досками. Слышалось затрудненное дыхание животного. Володя наклонился, оттащил одну из досок и увидел страдающий глаз животного.

— Скорее, милые, скорее. Помогите же! — говорил Ник и тоже бросал в сторону доски, куски кровельного железа. — Потерпи, милая.

— А где Кирилыч? — спросил кто-то. — Кто видел Кирилыча?

— Скорее… тащите вот эту балку… Потерпи, милая!

Оттащили балку. Володя отбросил скомканный, как бумага, лист железа, сплющенную водосточную трубу. Расщепленную доску. Ему, да так же, наверное, и остальным сотрудникам зоопарка, копошащимся в развалинах слоновника, и пожилой женщине из обезьянника Евдокии Александровне, и другой женщине из сектора хищных — высокой сухощавой Нине Владимировне, и Нику казалось, что стоит освободить слонихе голову и хобот, как она стряхнет с себя остальной мусор и поднимется…

Вновь ожесточенно загрохотали зенитки. Они возвращаются? Страшно ударило… тугая воздушная волна пронеслась над зоопарком. Он не помнит, как они доползли до укрытия и спрыгнули в щель, легли. Мама все обхватывала его голову руками и закрывала собой, а Володя сопротивлялся и все рвался куда-то.

В наступивших сумерках вдруг вспыхнуло громадное пламя: загорелись Американские горы. Огненный смерч бушевал над Госнардомом. Поднятые ревущим огненным вихрем, метались над «американками» клочья материи, горящих досок и снопы искр. В небо поднимался черный и лохматый столб дыма.

Взрыв. Земля будто заерзала под ними. Красный, словно раскаленная игла, шпиль Петропавловской крепости Шпиль вдруг качнулся, и Володя замер от ужаса бомба попала?.. Нет-нет, показалось! Огненные блики метались по стенам щели и лицу мамы. Какой едкий жар. Еще взрыв.

Зенитная стрельба стала утихать. Улетели?.. Володя прислушался, выкарабкался из укрытия. Зарево пожарища освещало весь зоопарк и соседние улицы. Володя подал руку маме, растерянно оглянулся и не узнал привычного пейзажа. Исчез обезьянник, помещение Театра зверей. Многие вольеры были уничтожены. Из усыпанной мусором земли торчали искореженные балки, решетки. Повален забор. Вместо пруда водоплавающих птиц — громадная, наполненная жидкой грязью воронка.

— Эльза! Эльза! — услышали они голос Евдокии Александровны. Растрепанная, с большой ссадиной на щеке, она брела им навстречу, несла на руках двух обезьянок. Остановилась. Сказала: «Всех обезьян убило. Вот только две…» — Она не окончила, из-за обломков Театра зверей вдруг показалась маленькая, усыпанная известкой фигурка. Евдокия воскликнула: «Эльза!» — и обезьянка кинулась к ней.

— Идем, — сказала мама. — Страшно.

Они направились к развалинам слоновника. Там уже виднелось несколько фигур. Растерянно оглядываясь, Володя шел следом за мамон, останавливался: мертвый лебедь лежит… а там — целая груда птичьих тушек. Видно, убило их взрывной волной. Какие-то серые бугры в вольере оленей. Володя побежал, перегнулся через искореженные ограждения, увидел трех убитых северных оленей, позвал:

— Султан!

Черная тень качнулась в соседнем загончике: жив! Султан медленно шел по замусоренной площадке своего загона, его раскачивало, как во время шторма. Наверно, контузило взрывом бомбы. Мама позвала, и Володя направился к развалинам слоновника. Вдруг кто-то кинулся к нему, ударился в колени. Вся испачканная грязью, мокрая собака Милка терлась о его ноги.

У поваленных ворот главного входа остановилась машина «скорой помощи». Два санитара в белых халатах направились к разрушенному слоновнику с носилками. Володя побежал к молчаливой толпе служителей зоопарка. Мама его шла навстречу санитарам, что-то торопливо говорила им. Увидела Володю, схватила за руку, потянула к себе: не ходи туда… Сказала:

— Кирилыч… лежал под обломками рядом с Бетти. Убит. И Мария Петровна погибла. Побежала к слоновнику, тут ее и…

— И Мария Петровна?!

Торкалась в ноги носом Милка. Володя гладил ее по грязной башке и глядел вслед удаляющимся санитарам: прощай, Кирилыч, прощай, Мария Петровна.

Подошел встревоженный и лохматый Ник. Один из рукавов его пиджака был оторван, он прижимал к лицу скомканный бинт, и мама тотчас начала рыться в своей санитарной сумке:

— Что с вами, Николай Николаевич? Покажите.

— Пустяк, царапина, — пробормотал Ник. — Какие разрушения, сколько погибших!.. Кирилыч… И Мария Петровна… Животные и люди… Ах да, звонили из медпункта, что напротив Стеклянного театра. Просили вас, Татьяна Ивановна, срочно прийти: врачей не хватает.

— Да-да, я сейчас.

— И бомба, не разорвавшаяся на территории зоопарка, — сказал Ник. — Сейчас машина приедет с подрывниками.

Послышался скрип тормозов. У разрушенного входа остановилась грузовая машина. Несколько человек в комбинезонах и шлемах соскочили на асфальт, из кабинки вынырнул худощавый парнишка и какой-то знакомой, угловатой походкой направился в глубину зоопарка. Так это же гений «маялки»!

— Я сейчас, — сказал Володя. — Рыбин! Коля!

— Приходи на медпункт, — послышался голос мамы. — Буду там.

Колька Рыбин остановился, протянул руку, коротко тиснул Володину ладонь. Лицо у него было серым, усталым.

— Здорово, Вовка. — Володя молча кивнул на развалины вольер: видишь, что тут у нас? — Вижу, вижу. И вам досталось? — Он сплюнул. — Гады! Что натворили… В городе много разрушений, убитых. Бомб понасыпали!.. И замедленных тоже.

— Всем уходить! — громко прокричал один из подрывников. Володя узнал в нем учителя Василия Петровича. Динамит! — Рыбин, идем. Волков? Здравствуй… Коля, быстро, за мной.

— Опасно? — Володя придержал Кольку за рукав.

— Спрашиваешь. — Колька нахмурился. — Вчера наши ребята подошли к одной, а она… Ну, иди.

— Подожду тебя.

— Уходи, уходи! — крикнул Колька, нагоняя Василия Петровича. Обернулся. — Вдруг у нее механизм сейчас сработает?

…Время тянулось невозможно медленно. Володя стоял в подъезде дома, что напротив зоопарка, и выглядывал в приоткрытую дверь. Хлопали двери квартир, топот ног по ступеням, взволнованные голоса в темноте подъезда. Стих грохот пушек, только где-то за Невой слегка погромыхивало. Вдруг невдалеке страшно рвануло. Кажется, у Сытного рынка. Может, тоже замедленная взорвалась?

— Во-овка-а! — услышал он голос Рыбина и распахнул дверь.

Миновав мостовую, трамвайные пути, на которых спиралями вились сорванные взрывами провода, он подбежал к воротам зоопарка. Колька, а за ним и Василий Петрович шли к машине. И другие бойцы. Химик на ходу закуривал, а Колька нес что-то.

— Готово, — сказал он. — Держи.

В Володину ладонь легла небольшая, но тяжелая, из желтого металла, коробка. Из нее торчали два красных проводка.

— Что это?

— Взрывная машинка. — Колька подковырнул крышку отверткой. — Видишь, вроде бы как циферблатик? А вот это — штырек-рычажок, при помощи которого устанавливается время взрыва…

В механизме сухо щелкнуло. Взрыв!

Василий Петрович втоптал в землю окурок, тронул Кольку за плечо.

— Мы будем живы, правда, Вовка? До встречи. Коля, ты здорово сегодня работал, — сказал учитель. — Ставлю тебе «отлично». С плюсом. Идем.

— Отбой воздушной тревоги! — разнеслось над зоопарком.

…А Стеклянного театра не было. Вместо прекрасного здания Володя увидел безобразную груду металлических балок и гору расплавленного стекла. Несколько пожарных машин лили воду на то, что когда-то было театром; стекло пузырилось, взрывалось и разлеталось сверкающими осколками.

Нестерпимая жара. Гул огненного вихря. Рычание двигателей. Люди. Бегут куда-то, несут вещи, тащат ребятишек. Герка? В комбинезоне, пахнущем гарью, с кровоточащей царапиной через лоб он шел мимо, поглядел и не узнал, видно. Володя дернул его за рукав.

По лицу Герки текли черные от сажи слезы. Оттолкнув Володю, он пошел по улице, потом погрозил дымному, в пламенных сполохах небу кулаком и побежал по Большой Зелениной улице.

Измученный, потрясенный Володя побрел к медпункту. Скорее бы найти маму — и домой. Как-то там бабушка?

Его грубо толкнули. Двое запыхавшихся санитаров тащили носилки, на которых лежали женщина и девочка лет семи. Девочка прижимала к животу руки и выкрикивала: «Мамочка-а…»

Володя обогнал носилки, распахнул дверь, придержал.

Было тесно от множества стоящих, сидящих и лежащих на полу, на одеялах и брезенте людей. Стоны. Жаркая, потная духота, резкий запах спирта.

— Парень, вот ту дверь, — попросил санитар.

Володя, шагая через скорчившиеся фигуры, открыл дверь и увидел, что большая комната заставлена носилками. И маму увидел. В буром халате, встав на колени, она бинтовала голову усатого мужчины. Девушка в таком же халате поддерживала раненого, помогала. Это была Лена.

— Ставьте сюда, — сказала она санитарам. И девочке: — Сейчас, маленькая, сейчас… Вов, помоги.

— Отпусти ручки от животика. Володя, приподнимай.

Девочка прижимала ладони к животу, сквозь пальцы сочилась густая кровь. Володя приподнял девочку.

— Срочно в операционную, — сказала Володина мама, заглянув через плечо Лены. — Быстрее!

— Как тебя звать? — спросил Володя.

— Лидочка Снегирева, — прошептала девочка.

Володя помогал Лене, выносил тазы с бурыми лохмотьями, кусками ваты и марли. И все посматривал на дверь операционной, ждал. А дверь открывалась и закрывалась, в операционную вносили и выносили людей. Некоторых — накрытых простынями с головой.

— Кострова, — позвали Лену из распахнувшейся двери операционной. — Чья девочка? Как фамилия?

— Снегирева она, — сказал Володя. — Лидочка Снегирева.

— Умерла Лидочка… Унесите.

Приходили и уходили санитары; женщина с криком «Коленька!» сбежала со ступенек и побрела между убитыми, наклоняясь и откидывая простыни, а потом вскрикнула еще страшнее и, опустившись на колени, заплакала; и еще кто-то приходил и спросил у него: «Мальчик, мне сказали, что Борисов тут лежит. Не знаешь, где он?» Володя ничего не ответил, он все стоял возле девочки, глядел в ее спокойное лицо, а потом почувствовал страшную слабость и сел в углу подвала на ящик с песком.

Вдруг потекли слезы. Он не всхлипывал, просто слезы текли и текли, а он крепче стискивал зубы, чтобы не закричать от ненависти и злобы к тем, кто повинен в гибели Любы и девочки Лиды Снегиревой, «лесного» деда и Кирилыча и многих его, Володи, согорожан, кто повинен в том, что рушатся и пылают дома его родного города.

Вот он какой — фашизм! Рольф… Многие-многие рольфы, стаями хлынувшие к его городу. Когда «бабочник» грозился, что Ленинград обречен, что они уничтожат город, — не верилось. Не осмелятся! Ну как можно поднять руку на такую красоту? Не пустят их, остановят, разгромят. И вот! «Главное сейчас — готовиться к борьбе с фашизмом», — учил отец. Тогда, в те мирные дни, его слова имели для Володи какое-то далекое и неощутимое значение. Что такое фашизм — стало нестерпимо, физически остро понятным на хуторе деда Ивана и вот сегодня во время этой бомбежки.

— Вова… — Он поднял лицо. Лена. И тотчас отвернулся, чтобы она не видела его слез. — Мама тебя ищет, идем.

Была уже глубокая ночь, когда, полуживые от усталости, они отправились домой. Мама крепко держала его за руку, словно боялась, что, если отпустит, Володя куда-то денется. Они шли и не узнавали знакомых улиц. Будто огромная стальная метла прошлась по городу, разрушая одни дома, срывая с других крыши, сдирая штукатурку. Была глубокая ночь, но Американские горы еще горели, и пожар был таким громадным, что его зарево освещало, наверно, половину города. И то, что была ночь, и от этого красного, трепещущего света пожарища разрушения в городе казались еще более страшными. Вон там, вместо такого привычного взгляду дома, громоздится груда битого кирпича, из которой, как ребра, торчали искривленные балки. А следующий дом расколот пополам. Одна половина стоит совершенно целой, и можно увидеть любую квартиру с обстановкой. Спальня. Детская кровать, над ней картина в рамке, а рядом, в соседней комнате, стоит письменный стол, книжные полки. Другой половины дома не было. Свисали скрученные трамвайные провода, валялись газетные киоски, на перекрестке двух улиц лежал на боку трамвай. Возле развалин двигались фигуры в брезентовых куртках и зеленых касках, растаскивали обломки. Куда-то торопливо шли люди, обгоняли Володю и его маму, несли чемоданы, тючки, какой-то мужчина тащил фикус. Хрустело и лопалось под ногами битое стекло, горький дымный ветер гнал по улицам мусор и клочья бумаги.

Страшный день… Страшная бомбежка. В этот сентябрьский день фашистская авиация совершила один из наиболее ожесточенных налетов на Ленинград.

— Скорее, скорее домой, — торопила мама, и чем ближе к дому, тем шла все быстрее. И Володя тоже шел быстро. — Как-то там бабушка? Цел ли дом… Скорее. Вова… скорее.

Но вот и улица, на которой они жили. Володя выбежал на ее середину и в красных отсветах пожарищ увидел знакомые силуэты домов. Цела! Только в самом конце ее горел деревянный дом, там виднелись пожарные машины, да из многих окон высыпались стекла. Вместе с наклеенными на них бумажками.

…Гулкий прохладный подъезд. Мама стала подниматься по лестнице, а Володя вышел во двор и направился к батарее.

— Сколько сбили? — крикнул Володя громадному зенитчику Саше. Распаренный, в одной нательной рубахе, Саша сидел на снарядном ящике и курил. Возле орудий ходили зенитчики, бросали в одну кучу пустые, душно воняющие горелым порохом снарядные гильзы. Целая гора пустых гильз. — Три? Пять?

— Ни одного, — буркнул Саша и бросил окурок.

— Мазилы! — зло сказал Володя. — Нас бомбят, а вы?!

Они долго стучали в дверь своей квартиры. Наконец звякнул запорный крюк, бабушка открыла и ушла на кухню.

По улице то и дело проносились пожарные машины. Стекла в оконных рамах тоненько, противно дребезжали. Молча ели, пили: Вдруг раздался еще один взрыв. Бабушка выронила чашку, и она рассыпалась на мелкие осколки.

На другой день провожали Герку.

Возле Тучкова моста стояла колонна грузовиков, а вдоль нее в шеренгах по четыре — бойцы рабочих отрядов Петроградской стороны. Был короткий митинг. Клятва, что ни один не повернет назад, что никто не отступит перед подлым врагом.

Командир отряда, бывший секретарь райкома комсомола Анатолий Пургин шел по мостовой вдоль застывших в шеренгах бойцов. Был он в кожанке, на ремне — кобура с наганом, громко, резко цокали подковки его сапог по брусчатке мостовой.

А Володя, Жека, Шурик и Жорик с уважением и завистью глядели на Герку, на его винтовку, подсумки с патронами и бутылки с зажигательной смесью, подвешенные в холщовой сумке к поясу: боец! И Зоя, их бывшая пионервожатая, была тут, оказывается, теперь она работала в райкоме комсомола. Такая же порывистая, быстрая, она тоже приняла участие в митинге, сказала, что райком комсомола готовит новых бойцов, которые завтра-послезавтра отправятся на фронт.

Грузовик с красным крестом на борту подкатил. В кузове сидели несколько девушек в гимнастерках и белых косынках, и среди них Володя увидел Лену. И она увидела мальчишек, замахала рукой.

— По маши-ннам! — скомандовал командир.

— Ленка, и ты?.. — крикнул Володя.

— Только туда и обратно. Мы за ранеными едем.

— Ну, ребята!.. — Герка обнял Володю, потом Жеку, Жорика, хлопнул ладонью по спине Шурика. — Держитесь. А уж мы там!

— Мальчишки, до встречи, — послышался голос Лены. Санитарный грузовик уже поехал. Володя махнул рукой. — Ничего, скоро увидимся.

…В мыслях о предстоящей отправке на фронт Герке Рогову представлялось, что все будет совсем не так, а как-то по-другому. Что будет развеваться красное знамя, и все будут петь, и все будет происходить необычно торжественно. Но никто не пел, молчали подавленно. И Герка затянул:

— Они-и ехали мо-олча-а… в ночной тишине-е!

— Уймись, — сказал ему сосед, пожилой усатый мужчина и толкнул локтем в бок. — А лучше гляди. Погляди, какой красивый наш город. Может, в последний разочек видим.

— Как это… в последний? — переспросил Герка.

Сосед не ответил. «Как это в последний разочек?» — подумал Герка, и вдруг сердце сжалось. — Ну да, ведь на фронт же едут… а там могут и убить. Но его-то не убьют, нет. Он ловкий, умелый. Все обойдется, а он сожжет несколько танков!

Проехали мимо красного здания Дворца труда. Миновали Поцелуев мостик. Интересно, а куда они дальше поедут? Вот и Мариинский театр. Жаль, но он ни разу не побывал там.

Мелькали дома, улицы. Выехали на Международный проспект. И, несмотря на рокот двигателей грузовиков, Герка услышал глухой, все разрастающийся гул: совсем недалеко шел бой. Неужели враг так близко подошел к городу?

Мелькнула баррикада. Трамваи, лежавшие на боку, мешки с песком, бревна.

Еще баррикада. Застава. Противотанковые, сваренные из трамвайных рельсов «ежи». Колючая проволока на кольях. Ну вот, город остался позади, а гул орудийной пальбы становился все более громким. Уже можно было различить отдельные выстрелы и взрывы. И глухой стук пулеметов, и трескотню винтовочных выстрелов… Слева от обочины дороги взметнулся черный каскад земли. Резко, раскатисто рвануло… Снаряд? Их обстреливают?!

Взрыв впереди. Над грузовиком, в котором ехал Герка, пролетели доски. Резкий скрип тормозов.

— Вылеза-ай из машин! Вылеза-ай! — Это голос Пургина.

Топот ног. Мелькание лиц. Слова команды: «Первый взво-од! — это его взвод? Ну да! — В лощину за мно-ой!» Герка побежал по высокой траве поля вслед за Пургиным. Тот зачем-то снял фуражку. Белая голова, белая голова… Горелой резиной пахнуло. Герка оглянулся: один из грузовиков лежал поперек дороги, вверх колесами. И одно из колес еще крутилось. Кого — то выволакивали из-под грузовика, кто-то страшно, пронзительно кричал. Лена ведет по дороге раненого… что это, уже бой? Герка споткнулся и чуть не упал. Глянул под ноги и отшатнулся: убитый!

— Бойцы-ы! Надо продержаться хоть ча-ас!

В небольшой лощинке, по гребню которой были окопы, лежали убитые и раненые. «Сестра-а, — звал страдающий голос. — Ой, сестра-а». Над гребнем лощины курилась пыль. «Так это же пули бьют в землю», — подумал Герка и почувствовал страшную жажду — в горле пересохло.

— Бойцы-ыы, питерцы… Хоть ча-ас!.. Командир, ко мне!

Герка чуть не натолкнулся на кричащего. С пистолетом в руке, откинувшись спиной к груде пустых патронных ящиков, сидел на земле майор. Голова у него обмотана бинтом, но бинт не завязан, край его болтается. Что это у него с ногой? Герка пригляделся: правая нога у майора странно вывернута носком внутрь. Пургин рядом, о чем-то спрашивает.

— Вам помочь? — спросил Герка, бросаясь к раненому: — Ленка!

— В око-оп! — заорал на него командир.

— Первый взво-од, вправо по окопу! Впра-аво! — закричал Пургин. — Второй, влево-о по ло-щине! В око-оп! Третий, за мной!

Мужчина, бежавший впереди Герки, попятился и, тихо ахнув, опрокинулся. Комья сухой земли сверху. Вью-юю. Вью-ю… Что это? Пули? Вью-ю-юю. Еще взрыв. Едкий, душный запах тола. Будто кто-то хлыстиком стебанул по голове. Герка схватился за лоб, поглядел на ладонь: кровь. Царапнуло… Белая косынка мелькнула… Ленка? Куда лезет?

— Танки! Танки!

— Эй, малый! Помоги! — Весь увешанный пулеметными лентами, мужчина тянул вверх по откосу станковый пулемет. Герка остановился, схватил пулемет за ствол. Пулеметчик повернулся к нему спиной и потащил пулемет. Ну и жарища! Чья-то пробитая пулей фляга, россыпь гильз. Вью-у… вью-у-уу. Пулеметчик пригнулся, спрыгнул в окоп и потянул за собой пулемет. Опустившись на колени, Герка подтолкнул его, а потом боком перекатился через откос и свалился на дно окопа. Красный от натуги, пулеметчик держал пулемет. Пот катился по его лицу. Герка подхватил пулемет, оглянулся, остановился. Рогов?! Безбородый, безусый, помолодевший — Рогов.

— Герка? Вот ведь… Ну что? Потащили?

В окопе полно убитых. Шагнуть некуда. Вот и пулеметное гнездо. Оба пулеметчика лежат на дне окопчика, а на их спинах разбитый, с пропоротым кожухом пулемет.

— Оттаскивай. — Оттащили пулемет. И убитых. — Как там мать?

— А никак. Тяни. И — р-раз…

Они рывком подняли и поставили пулемет. Повернув кепку козырьком назад, Рогов осторожно выглянул и начал торопливо сматывать с себя ленты.

— Помогай. Держи ленту.

— Вон они, видишь? Вон они.

— Гера… сынок…

— Бей их, бей!

Сощурившись, ловя на мушки серые фигурки. Рогов уставился в прорезь щитка. Даванул на гашетки. Пулемет загрохотал, посыпались на вязкую от крови землю гильзы. Так их, так! Герка видел, как упал один, второй… еще один фашист. А метко лупит Рогов. «Да-да-да…» — короткими, резкими очередями бил пулемет. Яростно жахала справа противотанковая пушка.

Еще взрыв. Тугая воздушная волна опрокинула Герку в окоп. Отплевываясь, кашляя, он стал подниматься и услышал совсем рядом лязг танковых траков и почувствовал, как тяжко заколыхалась земля.

— Герка, черт… — Рогов тянул на себя пулемет. — Пулемет спасай! Сейчас он нас подавит.

Цепляясь руками за края окопа, Герка встал на колени. Все плыло, качалось, в голове шумело. Распрямился, выглянул: пятнисто-зеленая громада танка стремительно надвигалась. Что это — конец?.. Рогов яростно таращил глаза, ярко выделялись белки, он тянул на себя пулемет. Герка шагнул к нему и тоже потянул что было силы. Пулемет обрушился в окоп.

— Бутылку дай. Бутылку! — заорал Рогов.

Герка выдернул ее из чехла. Протянул Рогову. Рогов занес бутылку над головой.

— Запал! — крикнул Герка.

Ругаясь, Рогов схватил запал и сунул его под резиновое кольцо, надетое на бутылку. Герка выволок из брезентового кармана вторую бутылку. Над окопом качнулся набалдашник танкового орудия. Теперь надо ждать, когда он пройдет. Стало темно. Комья земли обрушились в окоп. Душная вонь отработанных газов. Серое стальное брюхо. Земля… на голову, шею, за шиворот… Дышать нечем! И опять светло.

— В корму танка! — Герка распрямился и краем глаза увидел, что и Рогов поднялся. — Бей!

Обе бутылки почти одновременно вылетели из окопа и, описав дугу, упали на кормовую часть танка. Посыпалось зеленое стекло, ярко всплеснув на солнце, жидкость разлилась по железу, и вспыхнуло, заплясало жаркое пламя с черным шлейфом.

Давя гусеницами гору пустых патронных ящиков, танк прокатился еще метров сорок и резко остановился. Сейчас танкисты из него полезут… Герка наклонился, разыскивая винтовку, и вдруг кто-то прыгнул на него сверху. Закричав, чувствуя: это смерть, смерть!.. — Герка вывернулся и увидел бурое потное лицо, оскаленные зубы. Руки немца вцепились в горло. Опрокидываясь на спину, извиваясь, Герка ухватил толстые короткие пальцы немца. Тот бил Герку коленями в живот и наползал на него, подминал под себя, вдавливал в мягкую землю, обрушившуюся с краев окопа… Гулкие толчки в висках… Рогов, помоги!.. Герка жадно глотнул воздух.

За спиной немца он уловил яростное движение: это Рогов боролся с другим фашистом!.. Собрав все силы, Герка саданул немца каблуком ботинка между раскоряченных ног.

— А-а! — взвыл немец и опять повалился на Герку; сверкнул клинок ножа.

— Рогов!.. — закричал Герка, перехватывая руку немца.

Он чувствовал, что тот сильнее его: постанывая, немец осиливал Герку, метил ему ножом в горло.

И вдруг что-то взметнулось над спиной фашиста. Послышался глухой звук. Немец вздрогнул, глаза его еще больше расширились, он стал приподниматься и поворачивать голову, будто пытаясь взглянуть, кто его ударил. Оттолкнув немца, Герка выполз из-под него. Прямо перед ним, держа винтовку за ствол, стоял Рогов. Гимнастерка была до пояса разорвана, левый глаз заплыл…

Рогов протянул руку, Герка поднялся, взял с земли винтовку.

— Герка! К пулемету! — услышал он зов Рогова. — Быстрее!

— Отбили атаку? — закричал Герка, направляясь к нему. — А ты!.. Спасибо… отец.

Он произнес это слово и вдруг обхватил пахнущего потом, кровью, порохом и землей Рогова, прижался к его разодранной гимнастерке лицом, а Рогов стиснул его голову грязными, липкими то ли от своей, то ли от чужой крови руками, и так они, хрипло дыша, постояли мгновение. А кругом все грохотало, выло: сухо и резко рвались боеприпасы в горящем танке, доносились крики команд и крики отчаяния и проклятий, кто-то все звал и звал санитара, рычали, накатываясь из низинки, двигатели боевых машин, «вьюкали» пули, жарко жужжали и шлепались в землю осколки.

Рогов быстро и ловко вставил в приемник пулемета ленту, передернул затвор. Герка вцепился руками в рукоятки пулемета и положил большие пальцы рук на гашетку. А жарко-то как… Тяжело… И какая усталость… Но фашисты тут не пройдут! Пальцы нажали гашетки. Пулемет, как яростное животное, забился в руках. Рогов поддерживал ленту и кивал: так! молодец! так!.. Потом повернул голову вправо и вдруг отпустил ленту и всем телом ринулся на Герку. Падая вместе с ним на дно окопа, Герка услышал заглушающий все звуки, чей-то торжествующий, звериный вопль и увидел над окопом дымящуюся фигуру с автоматом в руках: еще танкист?! — и ощутил, как со страшной тупой болью пули ударили в его правое, неприкрытое телом Рогова плечо. «Отец, отец…» — не то с отчаянием закричал, не то просто подумал Герка и будто провалился в звенящую темноту…

Грузовик с красным крестом на борту, заполненный ранеными, мчал по шоссе.

Лена сидела, вжавшись спиной в кузов, косынку она где-то потеряла, и ветер трепал ее густые каштановые волосы.

«Быстрее, быстрее!» — мысленно подгоняла шофера Лена.

На ее коленях лежала голова Герки. Жив ли еще? Лена придерживала голову Герки ладонями… три пулевых ранения… гони же, шофер, машину быстрее!

…Отряд с Петроградской стороны продержался два часа.

Они продержались до прибытия новых подкреплений и не отступили перед танками, не пропустили врага в свой город. Но почти весь отряд полег в том ожесточенном бою.

Они мне мешали, эти двое. Такой пустынный пляж, но принесло же их как раз сюда, где устроились мы с Митькой. Будто желая показать, что именно он, и никто другой на свете, владелец этой красивой юной женщины, толстяк не отпускал ее от себя ни на шаг и игриво баловался, то и дело хлопая по смуглой спине.

Потом они там притихли — начали рыться в объемистом кожаном саквояже, выволакивая на расстеленную скатерть пластмассовые коробки, свертки и бутылки. Митта гессен — обед.

Пора и нам с Митькой перекусить. Я потянулся за своей сумкой, в которой лежало несколько бутербродов и бутылка с кока-колой, а Митька, облизываясь, подполз и уставился в мое лицо.

— Хеллоу! — послышался веселый рев.

Толстяк, размахивая бутылкой с виски, звал меня. Еще этого не хватало.

— Послушайте… — Элен подошла и, слизнув пот с верхней губы, сказала: — Очень прошу вас — побудьте с нами. Выпьем по рюмке. Я так устала… — Она повела глазами в сторону толстяка.

— Все время под контролем? — спросил я. — Кто он?

— Крупный промышленник из Кельна. Прикатил сюда по делам.

— Ладно, идемте!

— Эрих, — бурно гаркнул толстяк, протягивая руку.

Я сделал вид, что не заметил руки: наклонившись, разглядывал царапину на колене.

— Эрих, — повторил толстяк и хлопнул меня по плечу. — Вы моряк? Русский, да?

— Моряк. Русский. — Я внимательно поглядел на Эриха.

Лет ему — за пятьдесят. Светлые глаза, светлые ресницы, редкие рыжеватые волосы, приплюснутый, будто от удара, нос, толстые губы и маленькие хрящеватые уши. Одно изуродовано — край будто откушен. Жирная, отвислостью своей напоминающая женскую, грудь. Посредине четкая татуировка — распластанный орел и три буквы «ОРР». Восточная Пруссия?!

— Русские пьют стаканами? — суетился толстяк.

— Пью стаканами с теми, кто тоже пьет стаканами.

— Ой! — стоя на коленях, в зубах — пробка от бутылки, толстяк глянул мне в лицо встревоженным взглядом, а потом мотнул головой. — Гут, — сказал он, выплюнув пробку в песок. — Элен. И мне стакан.

— И мне, — весело и отчаянно попросила Элен.

— Между прочим, вы отлично говорите по-немецки, — сказал толстяк. — Где так освоили?

Я промолчал. Подумал только: «Знал бы ты, что сорок четвертый и сорок пятый годы я провел в Восточной Пруссии…»

— Мог ли я, сидя в каземате форта «Дона» с пробитой рукой и оторванным ухом, подумать, что спустя тридцать лет буду пить с русским? — Толстяк наполнил стакан. Пододвинул его мне, спросил: — Из каких краев?

— Из Калининграда.

По его лицу пошли белые пятна, глаза сузились и превратились в две остро сверкавшие щелочки. И я представил себе, как эти глаза глядели из-под железного козырька шлема через амбразуры форта, как они выцеливали русских солдат, окруживших крепость. И давняя ненависть к тевтонам всколыхнулась во мне. Нет, я ничего не забыл и не простил!

— Я живу там, на улице Морской, — сказал я. — В доме номер двадцать три.

— Выпьем же, — предложила Элен и, балуясь, толкнула меня в плечо. — Покажи, как у вас в России пьют.

Я пил и глядел на толстяка. И тот — на меня. По его губам и подбородку, по шее и груди, подмачивая крылья орла, текли струйки виски. Хитрит, гад. Ничего. «И с такой дозы ты сойдешь с катушек», — подумал я и опять представил себе его там, в форте. Во время штурма Кенигсберга этот форт держался дольше всех. Гарнизон — почти одни эсэсовцы. Я находился в другом районе города, в районе кладбища Луизы. Мы добивали там остатки «боевой группы Шуберта» — отряда партийного руководства Кенигсберга и полицейских, пытавшихся прорваться в сторону Пиллау. Мы разгромили группу Шуберта, все они полегли на кладбище. А потом нас бросили на форт «Дона». Тяжелый был бой…

Я допил. Элен протянула бутерброд с грудинкой.

…Да, к вечеру с фортом было покончено. Стихла стрельба, осел пороховой дым. На крыше форта плескался красный флаг, санитары хлопотали возле раненых, а угрюмые усатые дядьки из похоронной команды укладывали вдоль мостовой трупы. По одну сторону — наших, по другую — немцев…

Мы молча ели.

— Как это могло произойти? — пробормотал толстяк и поднял на меня бесцветные глазки. — Так прекрасно все началось. Я помню парад на плацу Эриха Коха… Кстати, что там сейчас?

— Стадион, — сказал я, подцепляя ножом черную икру. — Химическая?

— Что вы, — сказала Элен. — Настоящая… Астраханская.

— Стадион? — Так вот: парад. Мне — двадцать четыре. Я старший лейтенант, а за моей спиной — мой второй, тапиауский взвод. — Толстяк зажмурился. Что? Сейчас зарыдает? Готов мужик, что ж, пей не стаканами, а рюмками. — А потом мы пошли… — Толстяк смолк, оттолкнул стакан. — Как мы шли! Шяуляй, Рига, Псков. — А это он не про плац. Это они по моей стране шли! — А потом… — Толстяк скривился.

— Ну вот, — рассердилась Элен, — Как выпьет, так начинает канючить: «моя бедная родина»… А я хочу играть. Эй, русский, давай играть в футбол?.. Да вот и мяч!

Элен развернула хрустящую бумагу и кинула на песок круглый белый хлеб. Вскочила. Ударила по хлебу, и он взвился, как настоящий мяч. Оглядываясь на меня, она побежала за ним и снова кинула. Я поймал хлеб и положил на скатерть. Хохоча, Элен пробежала мимо нас, я схватил ее за ногу.

— Не тр-рогай мою жену! — рявкнул вдруг толстяк.

— Он опьянел, — сказала Элен извиняющимся тоном.

— А ты не тр-рогай мою жену, — снова пробурчал толстяк, с ненавистью глядя на меня. — Отнял у меня все! А теперь — и жену?

— Нечего было лезть в Россию, — сказал я ему и поднялся.

С недалекого шоссе послышался резкий сигнал автомобиля, кажется, за ними приехали. Отлично. Разбежавшись, я бросился в накатывающийся на пляж зеленый вал, нырнул в его основание и вынырнул по другую сторону волны. Поплыл в океан.

Как хорошо. Сколько солнца, синего неба и зеленой упругой воды. Обернулся: пляж то плавно поднимался, то опускался. Немцы уехали, а по берегу вдоль самой кромки воды носился и лаял Митька. Жаль было доброго пса, и я повернул обратно.

На берегу валялись растоптанные пластмассовые коробки, сломанный зонт и вывалянный в песке хлеб. Я поднял его. Подержал на ладони: килограмма два. В блокадном Ленинграде столько хлеба я мог получить лишь за две недели.

Хлеб. Одного тоненького ломтика его в какой-то из моментов блокадной жизни не хватило более шестистам тысячам ленинградцев…

1

— Итак, начнем совещание… Татьяна Ивановна… — Николай Николаевич — Ник — стянул с головы шапку, прибавил света в керосиновой лампе и кивнул: — Мы слушаем вас.

— На 10 декабря 1941 года, то есть на сегодняшний день, в зоопарке осталось 20 животных, — начала Володина мама. — У всех животных общее истощение: дистрофия. У Потапа выпали клыки. Очень плохи тигры. Тигруня не поднимается, да и Василий еле шевелится. У Красавицы — расширение печени, аритмия сердца.

— Голубушка Софья Петровна, подкиньте дров. — Ник поднялся из-за дощатого скрипучего стола. Оглядел полутемное помещение и сидящих вокруг буржуйки сотрудников. — Дорогие мои… Мы должны выдержать, должны! — громко сказал он. Володя протянул ладони к печке. Горько пахло дымом, щипало глаза. — Дорогие мои, мы сейчас… Вы все знаете религиозную легенду про конец света и про ковчег. Чтобы спасти животных для будущего мира, праведник Ной взял на свой пароход… — Володя усмехнулся: «пароход», — всяких тварей по паре. Вот и мы. И наш ковчег-зоопарк в бурном и голодном, обстреливаемом врагами море жизни. Жестокое и губительное плавание, но, милые мои, верю — вся наша дружная команда достигнет берега. Берега весны, берега тепла, берега победы над подлым врагом!

Ник закашлялся. Володя окинул взглядом «команду».

На сегодняшний день их «плавания» не было ни птичника, ни обезьянника, ни сектора хищных. А был лишь «ковчег», оборудованный в бегемотнике. Теперь сюда свели всех оставшихся в живых обитателей зоопарка.

Возле горы мешков с сеном и соломой в дальнем углу «ковчега» валялся матрац — Ник жил в бегемотнике. Часто оставался на ночное дежурство и кто-нибудь из других членов «команды». Неспокойно было по ночам… Неделю назад неизвестные люди убили и уволокли из открытого загона двух козлов.

— Ничего, милые мои, выстоим! — продолжил Ник.

Потрескивали в печке поленья, в баке грелась вода. Евдокия прижимала к себе голодных мартышек, попыхивала дымом Владимировна. Еще в конце ноября горторготдел снял животных с довольствия. Да и то: что они получали в ноябре? Хлебные крошки, крупяной сор, тухлую рыбу, да вонючие говяжьи внутренности… Нет теперь и этого. Быстро иссякали мизерные запасы жмыха и круп, смешанных с землей и штукатуркой, давно уже кончился овес… Каждым день в зоопарке начинался с проблемы — где добыть пишу для животных? Каждый день в город и на его окраины Ник снаряжал маленькие «промысловые» экспедиции. Искали в парках желуди, ягоды шиповника и рябины, вскапывали снежные траншеи на полях, где когда-то росла капуста. Находили промерзшие кочерыжки да лоскутья нижних листьев. Обходили столовые госпиталей и воинских частей, собирали вываренные по три раза говяжьи и свиные кости. Дробили их и снова вываривали, кормили хищных зверей и сами хлебали «костный» суп.

Сегодня «промысловая» экспедиция отправлялась на фронт. Было получено разрешение попытаться добыть конину. Где-то в районе Средней Рогатки валялись на «нейтралке» трупы убитых еще в конце октября коней.

Пора. Володя уложил на самодельные, из четырех лыж с деревянной платформой сани двуручную пилу, топор, мешки и поволок сани к выходу. «Татьяна Ивановна, идемте, голубушка», — позвал Ник.

…Какой мороз. Дух перехватило. Пустынно. Горы снега. Обвислые, порванные, покрытые мохнатим инеем трамвайные провода. Серая, вяло колышущаяся очередь у хлебного магазина.

Прошли еще мимо одной, куда более длинной, чем в булочную, очереди. Это — в эвакопункт.

Женщина в красной лисьей шубе окликнула маму. Прижавшись к ней, похожая на нахохлившегося больного воробья, стояла печальная девочка лет шести. Володя узнал их: мамина подруга тетя Валя с дочкой Фросей.

Снег противно ныл и скрипел под полозьями саней. Сизая морозная дымка стлалась над Невой, к которой они вышли: там и сям на белом полотнище реки виднелись группки людей. Люди издали были похожи на птиц, которые обычно по весне держатся возле прорубей. И люди толпились и сонно передвигались возле ледяных парящих полыней: за водой пришли.

Чтобы сократить путь через Неву, спустились на лед.

Похожий издали на куль тряпья, сидел у маленькой лунки рыболов. Володя пригляделся: ведь это дядя Коля-капитан!

— Клюет? — спросил Володя.

— Кати, кати своим фарватером, — буркнул рыболов. — Вначале про клев, а потом: дядя, дай рыбку. Человек уже пятьдесят подходило. — Он внимательно вгляделся в лицо Володи. — Иди, иди.

Он не обиделся, нет…

Они пересекли Неву и поднялись на набережную возле вмерзшего в реку крейсера. Грохот его орудий и орудий других кораблей Балтийского флота, палящих по далеким позициям врагов, уже стал привычным в жизни города. Они шли очень долго. По набережной Невы, мимо Исаакия, Мариинского театра, Никольского собора, потом — по бесконечно длинному Международному проспекту. Чем ближе к окраине города, тем становилось оживленней. Впереди показались надолбы и ежи, сваренные из рельс. В надолбах был узкий проход.

— Назад, назад. Куда тащитесь?! — закричал им низенький боец в белом полушубке, когда они подошли к надолбам. — Дальше ходу нету. Фронт. А ну, вертайтесь…

— А у нас разрешение райисполкома, — сказала мама.

— Что же, — сказал, сворачивая мамину бумагу боец в белом полушубке. — Двигайте во-он к тем развалинам. Когда остановят, скажите: к лейтенанту Пургину…

«Пургин! Неужели он?» — обрадовался Володя и уверял себя: он. Конечно, он. Фамилия редкая… И торопился, готов был бежать, но мама и в особенности Ник шли слишком медленно, время от времени их останавливали и показывали, куда идти дальше.

В блиндаже лейтенанта Пургина, устроенном в подвале здания, было тепло. Двухэтажные нары, на верхних спал бородатый красноармеец и раскатисто храпел; посередине блиндажа — стол, раскаленная докрасна печка.

Лейтенант Пургин, дымя «козьей ножкой», читал мамину бумагу, а Володя глядел и глядел в лицо Пургина: не узнал. Ник топтался возле лейтенанта и торопливо, будто опасаясь, что его перебьют, рассказывал.

— На нейтралке валяются несколько туш — проворчал Пургин, укачивая забинтованную руку. — Но никого с вами послать не могу.

— И не надо! — замахал на него руками Ник.

— Туши — как чугунные…

— А у нас — пила!

— Если я кого с вами пошлю и что с бойцами случится, мне под трибунал. Каждый боец на счету.

— Ради бога! Мы сами.

— Сами, сами, — пробурчал Пургин, кривясь. Позвал — Валька! А ну, сваргань нам кипяточку. И разыщи Кононова. — Пургин встал, остановился напротив Володиной мамы. — Подрывника пошлю вперед. Рванет он тушу, а уж разделывайте вы ее сами. Ох, рука ноет. А санитара убило сегодня…

— А вы меня не узнаете? — спросил Володя. — Помните: вечер в школе… «Мы шли под грохот канонады…»

— Волков? Ну да! — Лицо Пургина дрогнуло в улыбке.

— Покажите-ка мне вашу руку, — сказала мама и стала ее разбинтовывать.

До ночи, когда можно будет, как выразился Пургин, «шурнуться на нейтралку», было еще далеко. Ник пристроился в уголке блиндажа на брошенные прямо на пол матрацы и спит. Володя лег рядом. «Фьялка. Куда ты пропала? Фьялка, — бубнил в противоположном углу блиндажа телефонист. — Фьялка, я — Незабудка. Фьялка, докладывайте обстановку. Так. Слушаю».

Володя закрыл глаза. Как тепло. Тихий говор: это мама с Пургиным. Бурный храп. Жизнь…

…Ярко светила луна. Казалось, будто распаленный лунный свет серебристыми струйками лился с неба и растекался по холмам и полям, лежавшим впереди окопа, и по проволочным заграждениям. За проволокой сухо ахнуло, и Володя увидел, как посредине поля взметнулся белесый столбик снега. И тотчас с немецкой стороны застучал пулемет, в небе полыхнули одна за другой несколько ракет. Огненная трасса прошила где-то морозный воздух, и пули, как гаснущие искры, упали где-то далеко в тылу позиции. Послышался шорох. В окоп кулем свалился боец в белом халате.

— Что так долго? — спросил Пургин. — Нашел коняшку?

— Нашел. Рванул… Выковырнуло его изо льда, — ответил боец. Пули вдруг прошлись по краю окопа, и посыпались куски смерзшейся земли. Ярко-желтая ракета вспорхнула в небо.

— Очень большой риск, — сказал лейтенант Пургин. — Луна!

Он полз впереди. Володя с санями — за ним. Мама подталкивала сани, и он, оборачиваясь, шипел на нее:

— Отстань. Сказано ж на расстоянии пяти метров!

— Застревают же, — оправдывалась мама. — Вот видишь, опять. Вот видишь.

Два желтых шара всплыли. Володя вжался в колючий снег. Какая яркость! Ощущение было таким, что сотни вражеских глаз разглядывают их. Вот сейчас вжарят из пулеметов, вот сейчас…

Одна из ракет рассыпалась искрами. Вторая упала в снег.

Снова поползли. Вот ложбинка, про которую говорил лейтенант Пургин, здесь уже безопаснее: спасает от пуль, пролетающих выше нее. Здесь и побросали осенью подстреленных коней… А вот и вывороченный взрывом. Приподнявшись на четвереньки. Ник кинулся к черной, с задранными ногами конской туше и замахал руками: быстрее. Они начали пилить.

…До зоопарка добрались поздно вечером. Пока с помощью Софьи Петровны рубили и пилили конину зверям, наступила ночь. И Ник запретил им идти домой, мало ли что может случиться?

…Вокруг своей «орудии» ходил Саша. Увидев Волковых, замахал рукой: подождите.

— Вовка, я тут несколько хороших досок выгреб из снега, — сказал он глухим, стылым голосом. — Поставил возле твоей двери… Машина наша поломалась, снаряды подвезти не на чем.

— Возьми наши сани! Помоги только дотащить мешок к квартире. И приходи попозже. Будет королевский ужин.

Саша что-то буркнул и, подхватив мешок, зашагал по лестнице, а Володя пошел к Гринькову. Толкнул дверь, она была открытой, и он двинулся на слабый свет коптилки. Укутанный в одеяло Гриньков сидел в кресле, разбирал ноты. Он был, видно, очень слаб. С трудом выпутался из одеяла, собрал ноты, сунул под мышку футляр с трубой и пошел следом за мальчиком…

На заводе, где работал теперь Ваганов, Володю хорошо знали, он там бывал уже несколько раз. Вахтер у двери кивнул: здравствуй, проходи. И показал рукой: направо, Ваганов в цеху.

Лед и снег на ступенях. Холодина. И вдруг — рокочущий и резкий грохот, автоматная пальба. Все стихло. Еще короткая очередь. И опять тишина. Володя потянул запищавшую на петлях дверь. «Б-бах, бах!» — прогремели два одиночных выстрела.

— Черт бы его побрал! — услышал Володя знакомый голос, а потом стук и звон металла.

Окна небольшого цеха были заколочены досками. Темень-то какая. Лишь две самодельные, из снарядных гильз, коптилки едва светили в двух углах цеха. Несколько фигур двигались в одном углу помещения, там было слышно позвякивание металла; в другом углу ходил взад-вперед сутулый человек — Ваганов. Уже с месяц он не появлялся дома, спал на койке, что стояла возле печки.

Цепляясь ногами за какие-то провода, Володя направился к Ваганову. Такой холод, а тот в ватнике нараспашку и без шапки. Желтолицый, бородатый, страшный… Володя окликнул его, и Ваганов несколько мгновений глядел в лицо мальчика, будто не узнавал его, а потом улыбнулся, обнял за плечи, и они вместе пошли к железному столу, на котором стояла коптилка, лежали какие-то блестящие металлические детали и автомат. Патроны насыпаны горкой, под ногами зазвенели гильзы.

— То палит, с-собака, то нет! — яростно проговорил Ваганов и, схватив автомат, направил его стволом в угол цеха.

Будто вся побитая оспой, матово посверкивала там большая свинцовая плита.

Ваганов нажал курок.

Загрохотало. Автомат пальнул короткой очередью и смолк.

— Опытный образец, Вовка. Монтируем линию, чтобы поставить машинку на поток, а он, гад, то палит очередями, то нет… Ничего, сделаем. А как Татьяна Ивановна?

— Нормально, — как можно бодрее сказал мальчик.

— А что у тебя в тряпке?

— Это мы с мамой и Ником на нейтралку ходили, конины добыли… Держите.

Ваганов уставился на промороженный кусок грубого мяса, потом со всей силы грохнул кулаком по столу.

— Пр-рохоров! Прохоров! Мальчишка нам жрать принес, слышишь? На нейтралку он ходил… а мы?.. Что? Не спал трое суток?

— Делайте автомат побыстрее, — сказал Володя. — Я пошел.

Дома уже было тепло, все сидели вокруг гудящей, раскалившейся до малинового цвета печки. Бабушка взглянула на Володю и слабо, как-то виновато улыбнулась ему.

Рядом с ней, накинув шинель на плечи, сидел зенитчик. Широкие его ладони были черными от масла и копоти.

Мясо было жестким и весьма густо попахивало, но никто не обращал внимания на такие мелочи. Все молча ели, только ложки позвякивали в тарелках: вкусно! Саша держал миску в ладони, и она казалась маленькой в его лапище. Гриньков что-то бормотал, посмеивался и время от времени поглядывал на трубу, которая лежала на его острых коленях. И Володе казалось, что Гринькову хочется и трубу накормить «конинным» супом.

Под утро бабушке стало очень плохо. Она металась под одеялом, стонала. Мама напоила ее подогретым мясным супом, бабушке вроде бы стало легче. Она утихла, успокоилась. А потом закрыла коричневыми ладошками маленькое лицо, будто не желая, чтобы Володя глядел на нее. Вдруг шевельнулась. Она попыталась встать и показала глазами на буфет: — Там… Там!

— Что — там? — спросил Володя и наклонился. Нет, не понять.

Бабушка умерла под утро. Умерла, раскинув руки, будто желая взмахнуть ими, чтобы улететь как птица.

На другой день Володя открыл буфет, стал разглядывать… Бутылки, пустые банки… О чем просила бабушка? Картонная коробка, медный тазик, противень. Фаянсовая посудина, в которой до войны бабушка держала крупу. Володя поднял крышку. На дне банки лежало десятка полтора маленьких сухариков: бабушка утаивала по кусочку хлеба от своих ста двадцати пяти граммов и сушила эти сухарики — для него и мамы.

2

— Кострова, мы переводим вас в другой госпиталь, — сказали Лене, когда она по вызову пришла в отдел кадров. — Вот документы. В ближайшее время госпиталь эвакуируется через Ладогу.

— Хочу остаться в городе, — сказала Лена. — Я родилась тут. Тут похоронен мой отец…

— Это приказ. Идите.

Лена отправилась по указанному адресу. Было так морозно, что, кажется, воздух заледенел, он не втекает в легкие, а ледяными иглами продирается через ноздри и горло. Какая гнетущая, ледяная пустынность. Неужели где-то существует иной мир? Мир тепла, чистых розовых лиц, мир детского смеха? Лена подумала об этом и оглянулась: вяло переставляя ноги, брели молчаливые, похожие больше на огородные пугала, чем на людей, фигуры. Неужели никогда не наступит возмездие, неужели зло не будет наказано? Будет, будет, будет! И эта вера должна дать силы перенести все-все.

Госпиталь, куда направлялась Лена, находился на Петроградской стороне, а она шла с Литейного по Невскому. Свернула под арку Генерального штаба, пересекла площадь у Зимнего. Невдалеке оглушительно громыхнуло. Это боевой корабль бил по фашистам. Еще ударило, еще.

Это уже разрывы фашистских снарядов.

У Лебяжьей канавки Лена спустилась на лед Невы.

Сизая дымка стлалась над серым льдом. Глубокие тропинки были протоптаны к прорубям, будто сетка морщин на белом покрове реки. Там и сям виднелись черные фигуры с ведрами, бидонами, чайниками.

Лена перешла Неву и замедлила шаги: вон в той улочке виднеется здание их школы. Потом там был госпиталь…

Идти надо было к Тучкову мосту, но Лена свернула направо, к зоопарку — очень захотелось узнать что-нибудь о своем школьном приятеле. Осталось ли что-нибудь от зоопарка? И вдруг услышала из глубины: «тюк-тюк…» Вроде кто-то дрова колет. Вот и тропинка. Над одним из зданий из трубы курился дым, а возле здания, за железной загородкой… три громадных заснеженных зверя!.. Лена ахнула и побежала, прижалась к ограждению, заглянула внутрь вольеры. Там стояли… три бизона. Бизоны? Но как же… Растерянно улыбаясь, Лена оглянулась, будто желая у кого-нибудь спросить: мне это не кажется? Один из бизонов наклонил рогатую голову и с явно недружелюбным намерением направился к Лене. Его густая грива была вся в снегу, снег лежал на спине, морде, это было так красиво — живое животное, блеск сердитых карих глаз! Лена засмеялась и протянула руку, не пугаясь грозного вида бизона, позвала:

— Иди сюда… Ах, какой ты хороший!

Бизон остановился, внимательно осмотрел Лену, а потом встряхнулся, и столб сияющих в лучах морозного солнца снежинок взметнулся за ним.

Стук топора где-то совсем рядом. Лена обошла здание, снег тут был утоптан, у дверей сани, а чуть дальше виднелась длинная фигура. «Р-рах, р-рах!» — ударял топор. Плахи разваливались поленьями, они были золотисто-желтым и, радующими взгляд своим теплым цветом среди этой ледяной белизны…

— В лесу раздавался топор дровосека, — сказала она. — Вовка!

«Дровосек» обернулся, и Лена увидела скуластое от худобы, глазастое, возмужавшее лицо. Володя несколько мгновений глядел на Лену, потом растерянно — неужели она! — улыбнулся и бросил топор.

— Ленка?! Ах ты, мой старший товарищ! — Володя стал подбирать дрова. — Помоги… Ну и день: Жека у меня в гостях и вот ты…

— Вы живы! Живы! — говорила Лена. — Дай, думаю, зайду, как… как твой старший товарищ.

— А я вспоминал о тебе.

— Володя. За водой надо ехать, голубчик, — сказал Ник.

— Я помогу. — Лена поднялась, взяла свой портфель. — До свидания, сюда уже не зайду.

— А я в библиотеке работаю, — рассказывал Жека. — Умерла моя тетка, вот — вместо нее.

— И читатели приходят? В библиотеку?

— Редко, но приходят. Я объявление написал: «Кто хочет читать, несите с собой дрова». Приносят. Кто полено, кто щепки.

— Жорик где? Что с ним?

— Жив-здоров наш поэт, — улыбнулся Володя. — В заводской газете, он еще с осени патриотические стихи сочиняет, маленькие статейки пишет.

— А ты: вот так, все в зоопарке?

— Тут работаю. — Он усмехнулся и закашлялся. — Понимаешь, это сейчас важнее, чем… — Он опять закашлялся, отвернулся. — Прости…

Они остановились у снежного откоса, ведущего от набережной к реке.

— Садитесь все. Прокатимся… — сказал Володя. — А что с Геркой? Ведь вы были вместе в том бою?

— Ранен он был. Тяжело. Через Ладогу отправили. А где сейчас — не знаю.

На санях стоят две тридцатилитровые фляги, в каких обычно возят молоко, и ведро. Все ж устроились втроем, скатились вниз, потащили сани к проруби.

Это великое дело — набрать воды из проруби! Сани оставили метрах в пяти от нее. Володя вынул из кармана две веревки со множеством узлов и обмотал ими валенки, чтобы не скользили. Прорубь была похожа на жерло ледяного вулкана, на краях проруби намерз вкруговую свинцово-серый ледяной бугор, в центре которого парила вода. Люди вскарабкивались на край жерла ледяного конуса и, повиснув над прорубью, зачерпывали воду.

Жека держал Володю за пальто. Володя выволок ведро с водой, встал на колени, подал:

— Лейте во флягу… Осторожно…

— Пять ведер — в одну, пять ведер — в другую.

Похрустывал снег под ногами, скрипели полозья. Все трое молчали, а Володя с беспокойством поглядывал вперед: предстояло еще втащить сани на набережную… Вот он, обледенелый скат, с которого они так хорошо съехали на Неву. А сейчас люди на четвереньках, цепляясь за выбоины, за ямки, карабкались наверх. Время от времени военные моряки с судов, стоящих на Неве, вырубали тут ступеньки, они же и проруби подчищали, но ступеньки быстро крошились, заплывали льдом.

Но втроем все проще: Володя и Жека потащили одну из фляг, Лена подталкивала ее. Потом — вторую. Потом — сани.

— Мальчишки, мне пора, — сказала Лена, когда они выбрались наверх.

— Постойте. — Лена открыла портфель и вынула две плитки столярного клея. — Это мне выдали сухой паек. Берите по одной. До встречи.

И они разошлись в разные стороны.

— Майк не поднимается, — сказала мама, когда Володя вошел в помещение «ковчега». — Лег и лежит… Ну же, Майк, вставай.

Верблюд лежал и сонно глядел на Володю. В последние две недели Майк все чаще ложился, все реже бродил по вольере, видно, и его силы были на исходе.

— Будем поднимать, — сказал Ник.

— Надо его вывести на воздух, — предложил Володя, — К бизонам. И Султана вывести, Катьку.

— Давай поднимать. — Ник подошел к верблюду, потрепал его, покачал, уперся в угловатый, костлявый бок. — А ну, Майк!

Верблюд устало всхрапывал и клал голову то на спину согнувшемуся Нику, то на плечо Володи и заглядывал в его лицо, будто говорил: «Трудно мне…» Володя гладил Майка, трепал его за обвислые губы.

— Поднимайся же, — просил он. — Идем, Майк, на воздух.

Тяжко вздохнув, верблюд поднялся вначале на задние ноги и с минуту постоял так, и все — Ник, Володя и Татьяна Ивановна — тоже отдышались, а потом опять стали подталкивать верблюда, и тот поднялся на все четыре ноги. Татьяна Ивановна распахнула дверь в вольеру.

Широко расставляя ноги, Майк медленно побрел к бизонам. Ничего. Уже декабрь. А там — январь, февраль и весна. А весной всем наверняка станет легче. Володя пошел погреться. Заглянул к медведям: лежат, бедняги, дремлют в голодном полусне. Потрепал за ухо Милку.

Вдруг невдалеке грохнуло — взрыв. «Ковчег» задрожал, посыпались стекла, распахнулись двери, и ледяной воздух наполнил помещение. Печка рухнула, на пол посыпались уголья и головешки. Ник, Володя и Татьяна Ивановна выбежали из помещения. Посредине площадки, на которой только что мирно гуляли животные, зияла дымящаяся яма, решетки загона были снесены. Присыпанные землей и снегом, лежали две туши. Чуть в стороне судорожными рывками пытался подняться Майк. Ранен?

— Сюда скорее, — звала растрепанная Софья Петровна.

— Оба бизона убиты! — выкрикнул Ник. — Володя, а Манька?

— Живая! Вон она, у сарая стоит. И Майк жив, и…

— Таня, иди сюда, Катька вся поранена.

— Иду, иду…

— Как же так? Милые мои, что же это?.. — бормотал Ник.

Какой-то странный, все нарастающий звук… будто кто-то рвал сухое полотно… Взрыв. Володе показалось, что земля под ним вздыбилась, а потом опала, как волна. По спине забарабанили комки смерзшегося снега. На какое-то мгновение наступила полнейшая тишина. Жадно вдыхая морозный воздух, Володя поднял лицо и увидел, что на том месте, где только что стояла Манька, смрадно дымится огромная воронка. А мама?! Она поднимается, идет к нему, что-то говорит, Володя не слышит, но по губам понимает: «жива», «жива»… Ник поднялся, помог встать Софье Петровне, что-то говорит. Что?

Уходить надо… — словно издалека донеслось до него.

Но вместо того, чтобы куда-то уходить, убегать из зоопарка Ник направился к воронке: какое несчастье… Но что это?!

В громадной воронке стояла Манька, живая и невредимая. Ник развел руками, засмеялся. И Володя засмеялся, это просто чудо какое-то! Мертвая тишина окружавшая его, стала наполняться звуками.

— Такое бывает! — возбужденно выкрикивал Ник. — Взрыв как бы ушел в сторону!.. А потом уже она скатилась в воронку!..

Володя осмотрелся: Майк стоит, покачивается. Или это у него в глазах все будто раскачивается? Володя протер глаза и пошел к разрушенному взрывной волной сараю-бизоннику. Вытянул из груды досок одну, поволок ее, кинул на край воронки. Ник понял его и стал опускать доску вниз, Володя принес другую. Они подтащили доски к воронке и опустили их до самого дна. Ник позвал:

— Манька, Манька. Иди, милая, ну же, не бойся.

Манька глядела на людей, мычала, но не трогалась с места.

— Сеном ее надо выманить. — Володя побежал в бегемотник.

Софья Петровна тут уже хлопотала: двери были закрыты, печка установлена… Но холод-то какой!.. Взял охапочку сена, выбежал.

Манька жадно потянулась к сену и ступила ногами на доски. Володя попятился, и Манька шагнула. Поскользнулась. Замерла. Все ее громадное тело била дрожь. Ухватила губами сено, пожевала и, фыркнув, осторожно пошла за Володей. У самого края задние ее ноги соскользнули с доски, но Манька отчаянно рванулась и выскочила из воронки. Володя протянул ей сено.

А потом они пошли к другим животным. У «каменной» козы Катьки был поранен правый глаз и передние ноги. Татьяна Ивановна бинтовала ее раны, а коза торкалась лбом в руки. Два ранения были у Султана. Олень терпеливо ждал помощи, в истоптанный снег падали темные капли крови. А Майк был целешенек. Он медленно подошел к оленю и лизнул его морду.

Маньку увели в соседнюю, целую вольеру, а Султана и Катьку — в бегемотник. «Случайные выстрелы… — подумал Володя, когда закрывал двери. — Ведь снаряды могли упасть и чуть дальше…» Откуда было ему знать, что артиллерийская батарея немцев вела прицельный огонь по зоопарку.

Уставшие, они собрались в бегемотнике. Володя быстро растопил печку. Окна заколотили досками. Сели кружком. Скулила Милка. Володя поднялся, открыл клетку, собака обежала помещение, сунулась носом к медведям, незло зарычала на сопевшего под грудой тряпья бегемота и повалилась у ног Володи.

В бегемотнике стало тепло. Софья Петровна стояла возле клетки мартышек и тихо говорила: «Успокойтесь, родненькие. Фашист боле не будет стрелять… И счас ваша Евдокия придет, накормит вас…» Но вот она вернулась к печке, звякнула крышкой чайника. Умолкли люди, глядели в огонь, тянули к нему руки. Клонило в сон. Чувствуя страшную усталость и какое-то опустошение, Володя силился не уснуть… И казалось ему, что все покачивается, будто они действительно плывут в пустынном море на своем корабле-ковчеге и волны подныривают под его днище.

Недолгим было спокойное, сонное «плавание».

На далекой артиллерийской позиции два раза подряд выстрелила германская пушка, и снаряды пронизали морозную синеву. Цель была все та же — зоопарк. Один из снарядов ухнул в бассейн белых медведей, второй разнес в клочья бизона Маньку. Осколок пробил стену бегемотника и убил тигра Ваську.

Под вечер к воротам зоопарка подошла зеленая военная машина. Убитых животных увезли в военный госпиталь. Живых в зоопарке осталось шестнадцать.

В кабинете главного врача жарко топилась «буржуйка». Лена расстегнула пальто и подошла к ней погреться. Главврач, пожилой, с острой седой бородкой и желтыми, прокуренными усами, прочитал бумагу, которую отдала ему Лена, и начал расспрашивать, сколько ей лет, где родители, сколько проработала в госпитале. Хмурясь, чтобы казаться чуть старше, Лена коротко сказала, что ей уже шестнадцать лет, что отец погиб на фронте под Таллином, а мать — военная медсестра — за Ладогой. Отправили ее сопровождать тяжелораненого генерала. Она сама уже многое знает: несколько раз даже на операциях присутствовала и весь инструмент знает назубок. Так что…

— У нас особый госпиталь, деточка, — сказал главврач и, поднявшись из-за стола, тоже подошел к печке и протянул к огню руки, — И в нашем госпитале, как ни в каком другом, нужно в любую минуту помнить: ты исцелитель, а раненые — это раненые.

— Что, тут дети? — спросила Лена. — Так я…

— Немцы.

— Ка-ак… немцы? Фашисты?

— Раненые немецкие солдаты и офицеры, — спокойно сказал главврач. Вошла женщина, и он распорядился: — Валентина Павловна, поставьте Кострову на довольствие. Положение у нас казарменное…

— Да-да, — пробормотала Лена. — Я ничего не понимаю: немцы!

— Валентина Павловна, покажите ей, где она будет жить. В какую палату ее направим? Кострова, идите!

— …Вот твоя койка. Вот одеяло, простыни. Ну же, дочка… Ты что, меня не слышишь?.. — Валентина Павловна взяла Лену за плечи. — Ты должна понять, что раненый — это уже не солдат, что это — просто человек. И раны его болят так же, как и раны других людей. Вот твоя тумбочка. Лена, ты меня слышишь?

— Да, я вас слышу: моя тумбочка.

— Пойдем, я покажу тебе, где столовая…

…По длинному гулкому коридору провезли каталку: человек, лежащий на ней, громко стонал. Немец?.. Двое мужчин в серых больничных халатах проковыляли мимо. Оба на костылях. «Абер етц…» — услышала Лена обрывок фразы и, резко обернувшись, поглядела им вслед: как может быть такое, как? Они бомбят, морят голодом, убивают… И Лена вспомнила Лидочку Снегиреву, ее страдающие глаза. И другие лица жуткой и стремительной чередой промелькнули в памяти…

— Гутен таг, Валентина Павловна, — услышала она.

— Как рука, Карл? — спросила та, останавливаясь.

— Рук? Гут, — сказал немец. — Отшень гут.

Лена закрыла лицо ладонями. Валентина Павловна взяла ее за плечи и притянула к себе. Лена ткнулась в ее костлявое плечо и заплакала…

В палате было двадцать тесно поставленных коек.

Большие окна, кроме одного, забиты фанерой. Холодно. Печурка, рыжая от ржавчины труба, консервные банки на проволоках под ее изгибами. В них капала густая, вязкая смола, накапливающаяся в трубах. Тяжелый запах пота, крови и дыма.

Первое дежурство на новом месте. «Нет-нет, этого не может быть… — думала Лена, скользя глазами по страницам толстой тетради. — Курт Шменке… Фриц Гарнинг, Альфред Раушинг… Аспирин Курту Шменке… Утром — промывание Фрицу Гарнингу. Кто он? Летчик? Он бомбил Ленинград, но самолет подбили… На чей дом упала бомба, сброшенная Фрицем Гарнингом?.. Курт Шменке. Множественные пулевые ранения. Перевязка в десять. Сколько убил он, Курт, прежде чем продырявили пулями его?»

— Ва-ассер… — послышался тихий, как шелест, голос.

— Чтоб вы все подохли, — пробормотала Лена. — Тьфу!

— Вассер… — страдал все тот же голос. Лена поднялась, подошла к окну, откуда ее звал больной.

— Битте, тринкен.

Он был очень красив. Ариец, наверно… Лена подняла повыше «летучую мышь», чтобы получше разглядеть немца. Цвета соломы прилипшие к потному лбу волосы, светлые глаза, прямой нос. Ариец. Сволочь! Криво улыбнувшись, немец потянулся к Лене:

— Битте шен… тринкен вассер. Пить.

— Вот тебе вассер, фашист, — сказала Лена и плеснула ему воду в лицо. — Битте.

— Ду бист… — сказал он, облизывая губы. — Злая.

— А ты добрый, фашист? — Лену трясло от нервного возбуждения и ненависти. Ишь, разлегся на кровати! Кормят его тут! А там страдают тысячи наших. — Добрый, да? А может, это ты убил моего отца?

— Вассер… — опять попросил немец. — Жарко.

— Сейчас я тебя остужу, — сказала Лена и протиснулась к окну, отдернула тяжелую штору и распахнула окно настежь. Воздух ледяным потоком хлынул в помещение. Лена подошла к немцу и сбросила с него одеяло. Потом с другого, третьего, еще с кого-то. Вот!

— Ну как, немец? Гут? — спросила она, возвращаясь к Курту.

— Ду бист майн Тод. — Немец криво улыбнулся, напряг память, подыскивая русские слова. — Не думал, мои смерть… будет иметь вид такой симпатичной девушка.

Снег сыпал в окно, падал на его крепкую голую шею и широкую, обтянутую бинтами грудь. Сырые волосы на его лбу затвердели и покрылись тонким ледком. Не мигая, все так же улыбаясь, немец глядел в глаза Лены, а она — в его белеющее лицо.

— Ка-альт… О, ка-альт! — разносились по всей палате слабые голоса. Люди копошились в койках, стонали, шарили руками по полу, ища одеяла.

«Подохните тут все до утра, — торжествуя, думала Лена. — И ты, Курт, со своей улыбкой на подлом лице…»

Она распахнула дверку печки, дрова горели плохо, пузырились, шипела на комьях поленьев пена. Лена присела у печки, поежилась и окинула плохо освещенную палату беспокойным взглядом. Поднялась, прислонилась к стене. И почувствовала на своем лице взгляды двух десятков пар глаз. Желтые, восковые лица, черные дыры ртов и страшный блеск просящих и угасающих глаз. Только тот, красивый немец, ариец чертов, не смотрел в ее сторону, не корчился, не стонал, не умолял… Уставившись в потолок, лежал спокойно, ждал смерти, которая уже дышала ему в лицо морозным ветром из распахнутого окна палаты.

«Нет, не могу… — в смятении подумала Лена. — Не могу! Но почему я не могу сделать это? Ведь они звери, они убивали… Так в чем же дело? Но я… я не могу стать зверем». Она подбежала к окну, захлопнула его, задернула штору.

— Мейне имя Курт… — еле шевеля заледеневшими губами, сказал Шменке, когда Лена накрывала его одеялом. — А как… тебя? Ты мой смерть… или жизнь?

— Ненавижу, — процедила сквозь зубы Лена. — Да, я — твоя смерть.

Она накрыла одеялами остальных, машинально поправила подушки, набросала в печку побольше дров и снова села к огню, и почувствовала, как из дальнего угла глядит на нее тот немец. Курт. Она медленно налила в стакан воду, поднялась и направилась к нему. «Много ран. Все равно подохнет…» — будто оправдываясь перед собой, подумала она и, приподняв голову немца, поднесла стакан к его губам.

Уже в полной темноте шли Володя и мама домой. Измученные страшными событиями дня, опустошенные. Возле дома Жеки Володя замедлил шаги, завернул к другу. Жека открыл дверь, молча пошел впереди него по коридору. В комнате, в которой жил Жека, было так же пустынно, как и в квартире Волковых: кровать, табурет — все остальное сожжено. А на стенах по-прежнему — картины кораблей, курсовые карты и синий, с квадратом посредине, флаг отплытия. В углу — стопа книг: «Остров сокровищ», «20 тысяч лье под водой»… Лоции. Володя взял одну, прочитал заголовок: «Лоция Западного побережья Африки. Часть 1. От Гибралтарского пролива до бухты Рио-дель-Рей».

— Открой и прочитан что-нибудь, — попросил Жека.

«Бухта Фете, или Фетта, — прочитал вслух Володя, открыв книгу наугад. — Для высадки на берег в бухте Фете может быть использован песчаный пляж у подножия утеса. В хорошую погоду здесь можно высадиться с небольшой шлюпки».

— Вот она, эта бухточка, — сказал Жека, ткнув пальцем в карту. — Африка. Гвинейский залив. Как там сейчас тепло. Синие волны накатываются на берег, пальмы… Волк, ты не забыл нашу клятву?

— Нет, конечно.

— Хорошо. Так вот, хоть один из нас, но должен… Ты понимаешь? — Жека прошелся по комнате, подышал в руки, сказал, кивнув на кровать: — Одеяло… отличное, пуховое… Если что со мной случится — забери себе.

Когда Володя протянул маме плитку столярного клея, мама даже в ладоши захлопала. Это был отличный прозрачный клей, хоть газету читай, — клей высшего качества, для краснодеревщиков. А то они такой клей покупают на рынке — черный или черно-коричневый, клей-«копытник», так его называют барыги на Сытном рынке.

Володя растопил печку, мама поставила на нее котелок с водой. Потом аккуратно, стараясь, чтобы не потерялась ни одна крупинка, наломала клей плоскогубцами на маленькие кусочки и несколько из них положила в кастрюлю. Это будет суп «клеевка», в него кладется еще какая-нибудь крупа, если, конечно, такая в доме есть. Крупы было ложки три, и одну мама высыпала в кастрюлю. Соли потом туда немного, два лавровых листика.

Прижавшись друг к другу, накрывшись одеялом, они глядели в огонь и ждали. Вот уже вода закипела. Вкусно запахло лавровым листом. Ярко-желтый свет вдруг прорезался сквозь штору: кто-то ракету бросил, показывая самолетам направление на фабрику «Красное знамя». И тут же с лестницы донесся тоскливый кошачий голос. Володя достал из буфета пустую баночку из-под консервов. Мама отлила в нее немножко густой массы из тарелок — будущего студня, и Володя вышел на лестницу.

— Кис-кис… — позвал он. — Му-ур!

«Му-у-ур-р!» — прокатилось эхо по черной пустой лестнице. На верхней площадке мелькнули два зеленых огонька. Володя поставил баночку возле двери квартиры, и кот начал медленно спускаться по лестнице, но вдруг, будто испугавшись чего-то, стремительно ринулся вниз. Зыбкой тенью он промелькнул мимо и исчез в подвале. Володя напряг зрение. Ему показалось, будто темный воздух на верхней площадке слегка шевельнулся. Кто-то стоял там, глядел на него. Человек… Может, ракетчик? Стало страшно. Надо проследить. Володя торопливо прикрыл дверь и стал наблюдать. Но человек как сквозь землю провалился.

…Под утро был налет вражеской авиации. То удаляясь, то приближаясь, грохотали зенитные орудия, несколько раз ударили зенитки Сашиной батареи. Яркий желтый свет вдруг задергался, зазмеился по стенам комнаты: опять ракета! Кто он, невидимый враг?

Под подушкой послышался глуховатый звон будильника — этого доброго железного животного. А мама спала. С каждым днем она все труднее поднималась из постели. Что поделаешь, женщина. И Володя старался подняться первым, чтобы затопить печку, пока мама еще в постели. Стиснув до боли в скулах зубы, он откинул одеяло и выскользнул из кровати. «Гаттерасу было не легче, — сказал он сам себе. — И Скотту, и Седову, когда они шли к полюсу…»

Он зажег коптилку. Сунул подготовленные с вечера щепки в черный зев печурки и, бумажкой от коптилки, поднес огонь. Яркий огненный зверек остро и яростно вгрызся в сухую смолистую щепку и весело побежал по ней. «У-уу…» — тихо завыла печка. Сунувшись к самому ее зеву, Володя будто зачарованный глядел, как огонек рос, наливался горячим, малиновым жаром. Какое это чудо — огонь! Никогда в жизни он так не любил это чудо природы, как в эти холодные, страшные дни: это жизнь, это радость.

Светя коптилкой, он пошел на кухню, положил на подоконник край толстой доски, ударил по ней топором. Ни-че-го! Мы выдержим; жестокое и долгое плавание продолжается. И настанет пора — их ковчег людьми И животными вплывет в весну… Щепка летела и упала на застывшее до железной твердости лицо бабушки. Володя наклонился, осторожно смахнул ее Они не хоронили бабушку: мертвая, она давала жизнь живым, ведь он и мама пользовались ее карточками И будут пользоваться до самого нового года. Что поделаешь, так поступали все ленинградцы: мертвые не покидали квартир до конца месяца.

Разбив топором лед в ведре, Володя налил воду в чайник, разбудил маму. Та вздохнула, провела рукой по его лицу и белесой прядке волос. Улыбнулась. Кивнула: привет, Вовка. И Володя подал ей нагретый у печки свитер.

— Мы живы, — сказала она.

— И будем живы всегда-всегда.

— И будем мыть сегодня бегемота, — сказала мама.

Когда выходили на улицу, сосед Комаров им встретился. Снизу поднимался, боком-боком, загребая правой ногой: краб.

— Здрасьте, соседи. — Усы отпустил Комаров, они торчали щеточкой из-под его крупного шишковатого носа. Сосульки на усах. Проходя мимо Володи, Комаров шутя толкнул его в бок. Сказал: — Приходите в гости. Чайком побалуемся. Есть у меня чай. Настоящий, грузинский.

— Придем, — пообещала мама и улыбнулась соседу: Комаров уже несколько раз помогал им. Серебро продал на рынке, туалетный столик.

— Кто-то сегодня ракеты пускал, — сказал Володя.

— К стенке бы их без суда, — буркнул Комаров и потащился к себе. Свесился через перила — Так приходите на чаек!

Зашли за Жекой. Долго стучались, но никто не отзывался. Тогда Володя вынул из-за наличника двери запасной ключ. Укрывшись с головой одеялом, в шубе, шапке-ушанке и валенках Жека спал. Еле разбудили его и поставили на ноги. Володя быстро растопил печурку, согрел воды. Плитку клея, оказывается, Жека просто сгрыз.

— Зря вы меня… — сказал он, дуя в кружку. — Так было хорошо спать. Я бы вот так… до прихода отца… или — весны. Ну, точно лягуха.

— Ах ты, лягуха! А кто будет фашистам мстить, а? А чтобы мстить, нам надо выжить! — сказал Володя. — Пойдешь бегемота с нами мыть. И Жорик в зоопарк придет.

— Бегемота? — Жека поглядел в их лица: шутят, что ли? Засмеялся. — Вы думаете… насчет сна до весны я всерьез?

На листке, вырванном из тетради, он написал: «Папа, я в зоопарке» — и кнопкой прикрепил бумажку к двери.

Стоя на коленях, Софья Петровна рубила сухие доски, а бегемот сотрясался от озноба.

— Счас, моя хорошая, — виновато бормотала Софья Петровна. — Счас, моя добрая. Африка у нас будет, потерпи чуток.

Она всего месяц работала в зоопарке. Софью Петровну привели сюда Татьяна Ивановна и Володя. Женщина быстро привыкла в этому большому, страдающему животному.

Вот уже девятый час, а она только что печку растапливает… Не застудила ли она бегемота окончательно? Да и мартышек?.. Красавица и так страшно кашляла. Софья Петровна покосилась на бегемота. Лежа на опилках, громадное животное тоскливо глядело на женщину. Бегемот был одет в «халат», а сверху Софья Петровна набросила на животное свое одеяло. Красавица кашлянула и застонала. У бегемота болели печень и сердце, а ноги так отекли и ослабли, что Красавица уже не могла подняться. И еще одно мучение: бегемоты — животные водные. Не могут они без воды, а Красавица уже третий месяц как находилась в «сухом» помещении. И кожа на ее теле пересыхала, шелушилась и лопалась глубокими кровоточащими трещинами.

— Вот и огонь. Потерпи чуток, — говорила Софья Петровна.

Когда были хряпа и жмыхи, Софья Петровна варила Красавице «болтушку», которую ела и сама. Бегемоту — лоханочку, себе — мисочку. Но уже с месяц как хряпа кончилась, да и жмыхов осталось чуть — чуть: какой-то рыжий мусор в мешках. Теперь Софья Петровна варила Красавице «болтушку» из рубленой соломы и сена. Да горстку жмыховых отбросов туда. Этим варевом и питались вдвоем.

Условный стук в дверь. Медленно переставляя отекшие ноги, Софья Петровна пошла, открыла. Это были Ник, Татьяна Ивановна, Володя и Жека.

— Петровна, голубушка, приготовь какую-нибудь материю, — сказал Ник, — Топи, голубушка, как следует топи… Ну-с, за водой?

Все вчетвером отправились к Неве. На спуске с набережной Жека, запутавшись в полах длинной шубы, упал. Поскрипывал снег под полозьями, пронизывающий до костей ледяной ветер тек по Неве. Знаменитый рыболов дядя Коля-капитан сидел на своем ящичке, неподвижный, как статуя: глядел в маленькую лунку. А в полусотне метров от него — еще один.

Подтащили сани к подъему на набережную и, измученные, запыхавшиеся, остановились: как одолеть этот ледяной склон? Э, вон Жорик! Придерживая рукой сваливающиеся очки, Жорик Коркин скатился с ледяного откоса и ухватился за веревку.

— Простите… чуть опоздал… — пропыхтел он.

— Потянули, юноши, — сказал Ник. — И — э-эх!

— Эвакуируемся мы. На машинах… через Ладогу! — шумно дыша, выкрикивал Жорик. — Сбор завтра в десять. И — э-ээх!

В «ковчеге» уже было тепло, пальто можно снять. Все вместе взгромоздили на печку флягу. Сидя за столом, Евдокия Александровна кормила вареными желудями мартышку, та капризничала, выплевывала горькие желуди, и тогда Евдокия обмакивала желуди в сладкую сахаринную воду и совала своей воспитаннице.

Попыхивая цигаркой, убирала клетки медведей Владимировна. Ворчала грубым голосом:

— Ишь, пакостники, нагрязнили. А ну, сдвиньсь.

Она поддавала медведям шваброй, и те, неохотно покинув один угол клетки, пересекали ее и валились в другом углу.

С помощью женщин и мальчиков Ник стащил с Красавицы тяжелый брезентовый «халатик» и начал смазывать ее обвисшую шкуру камфорным маслом: добыл где-то пол-литра, чтоб хоть немного размякла грубая кожа, успокоилась боль.

— Ей движение нужно, — говорила Татьяна Ивановна, трепля Красавицу за хрящеватое ухо.

— Я уж и так ее хвизкультурю, — вздохнув, сказала Софья Петровна. — Лоханочку-то ейную я метрах в двух от Красавицы ставлю. А она поглядит на меня, а из глаз-то — слезы катятся… Трепыхается вся, а силов подняться нету. И плачем обе — животная и я.

Вскоре вода нагрелась. Засучив рукава, Татьяна Ивановна обмакнула в бак махровую простыню, которую принесла с собой, и, насыщенную горячей водой, ее расстелили на теле бегемота. Красавица кряхтела и постанывала от боли.

— Будешь жива-здорова, моя милая! — выкрикивал Ник, шлепая Красавицу ладонями по спине и боку. — Вот-вот кончится этот проклятый год и настанет новый. А там…

— Да, да, нам бы только прожить этот год, — говорила и Татьяна Ивановна. — А там — весна, тепло. И мы откроем зоопарк. Правда, мальчики? И придут дети. Много-много.

— Поэму напишу. Про зоопарк, — сказал Жорик.

Все засмеялись, а Красавица попыталась перевернуться вверх животом и чуть было не придавила зазевавшегося Ника. Все опять засмеялись, у Володи даже закружилась голова. Оказывается, смех тоже очень сильно утомляет.

После мытья бегемотиху закутали в брезентовый «халатик», и она сразу заснула. Дело сделано. Пора расходиться.

— Жека, пойдешь с нами, — сказал Володя. — Будешь жить у нас.

— Хорошо. Сегодня или завтра.

— Наверно, больше не увидимся… — Жорик снял очки. — Прощайте все.

— Удачи тебе, — сказал Володя.

— Буду писать о вас! Стихи. Поэмы, — пробормотал Жорик, насаживая очки на нос. — А сегодня напишу очерк про то, как мыли бегемота.

Очередь еле двигалась, и Жеке казалось, что он сейчас заснет стоя и рухнет под ноги молчаливых людей. Да и люди ли это? Стоят, топают валенками — шубы и пальто. Лиц не видно. Головы стоящих в очереди обмотаны шарфами, полотенцами, платками. Очередь из едва шевелящихся, изношенных, прожженных, испачканных вещей.

— На три дня вперед, — попросил Жека, когда наконец-то продавец протянул руку за его карточкой. — Очень прошу.

— У тебя и так хлеб выбран за три дня наперед.

— Очень прошу. Или… не уйду отсюда!

— Ладно уж… — проворчал продавец, осторожно вырезая из карточки еще три талончика. — А как потом жить будешь, парень?

— Отец вот-вот придет, — пробормотал Жека. Взял в руки липкую краюшку хлеба, — С продуктами. Может, уже пришел.

Нет, не пришел. Жека сел на кровать. Потом, торопясь, будто испугавшись, что не хватит сил, собрал книги — два десятка прекрасных книг о дальних странах, морях, о путешествиях, увязал их в две стопки и побрел в библиотеку, в клуб имени Тюшина, где его тетя работала библиотекарем. Клуб находился всего в двух трамвайных остановках от дома, но Жека раз пять отдыхал, книги казались чудовищно тяжелыми. Он медленно поднимался по скрипучей лестнице. Возле двери маячила фигура — читатель с тремя поленьями. Жека открыл дверь; читатель, а точнее — читательница, вся замотанная в платки, курносая девушка, присела у печки, начала ее разжигать, а Жека поставил свои книги на полки. Провел по корешкам ладонью. Прощайте, книги! Это были прекрасные книги. Они звали в море, на далекие необитаемые острова, они призывали к познанию мира, из них становилось известно, как прекрасен мир…

— Вот ключ, — сказал Жека девушке. — Будешь библиотекарем вместо меня. Сходи в завком, скажи о себе. Прощай.

— А ты куда?

— В плавание, — буркнул Жека.

В коробке осталось всего три спички, но Жека как-то неосторожно шаркнул одной из них, и сера с головки ссыпалась. Отсырели! Он поправил в печке скомканную бумагу и сунул две оставшиеся спички од шапку, в волосы — так они быстрее высохнут.

Вынул одну. Чиркнул. Огонек слабо колыхнулся и тут же погас. С какой-то торопливостью и отчаянностью Жека схватил последнюю, и, ощущая сильный стук сердца провел спичкой по коробку. Загорелась. Жека к вынул бумагу из печки — бывает, поднесешь спичку к печке, а тяга такая сильная, что огонек тухнет…

Бумага вспыхнула. Теперь порядок. Жека осмотрел комнату и начал снимать со стены большие листы ватмана с картинами кораблей. Где-то он слышал выражение: «сжигать за собой все мосты». Все, что можно было сжечь в квартире, он уже сжег. Идти искать дрова, рыться в развалинах, разыскивать обгоревшие доски — сил не было. И сегодня он сжигал свои корабли. Гудело пламя в печке, пылала «Санта — Мария» Колумба; красивейший корабль мира — «Покоритель морей», бриги «Восток» и «Меркурий»… «Только бы пережить этот день, — размышлял Жека, — Ну, может, еще один-два. И отец постучит в дверь. Ему наверняка дадут какое-нибудь судно и тогда… Если лежать неподвижно, сколько можно протянуть?»

Огонь уже потухал, жгучий холод выползал из углов комнаты. Все. Что еще можно сжечь? Книги? Оставались еще две любимые книги, их Жека отложил, не отнес в библиотеку: «Дети капитана Гранта» и «Остров сокровищ». Но разве можно сжигать книги?.. Огонь слабел, черный пепел заполнил жерло печки. Глядя на слабый огонь, Жека жевал хлеб. Вот огонек дернулся и поник.

Доев хлеб, Жека положил книги в постель — пускай они будут рядом. Лег. Накрылся одеялом. Потом, приподнявшись, сдернул со стены флаг отплытия и положил поверх одеяла. Так будет теплее. Некоторое время он лежал с открытыми глазами. Яркий лунный свет пробивался в щель неплотно задернутой шторы. Жека закрыл глаза и услышал напряженный гул ветра в парусах и звонкий плеск воды над форштевнями. Летучие рыбы, словно большие пестрые стрекозы, выпархивали из воды и летели впереди кораблей…

А Жорик в этот час собирался к отъезду, весь его небольшой скарб был уже уложен в портфель. Сейчас он закроет дверь квартиры и отправится в редакцию, там и переночует. Что же он еще собирался сделать? Ах да, написать заметку про зоопарк. А может, там, в редакции? Нет-нет, сейчас! Жорик устроился у печки. Чернила в бутылочке замерзли, он стал дуть на нее, а потом протянул бутылочку к огню. Вот и хорошо — оттаяли. Пальцы не слушались, мерзли, и буквы получались кривыми, падающими, будто в порывах ветра. «Вести из зоопарка…» — вывел Жорик на бумаге и задумался. Хмурясь, он несколько мгновений глядел огонь а потом заторопился, заводил пером. «В эти розные дни не замирает жизнь в Ленинградском зоопарке. Дружный, сплоченный коллектив трудится» Чернила густели, и Жорик поставил бутылочку в жерло печки, пододвинул ее к чадно горящим там ботинкам. Продолжил «Много трудностей. Много забот. Но живы-здоровы многие животные. В том числе и бегемот Красавица. Сохранить животных для ленинградской детворы, сохранить назло беснующемуся врагу! — таков девиз работников зоопарка. И недалеко то время, когда…» Бутылочка вдруг лопнула. Жорик схватил ее, остатки чернил вылил себе на ладонь. Обмакнув перо, он вывел на бумаге: «…ворота зоопарка распахнутся вновь». Вот и все. Подписал заметку. Он свернул лист и поднялся: делать тут больше нечего.

Главный вход в здание райкома был заколочен досками, немногочисленные посетители входили и выходили через черный, запасной. Здесь сидел мужчина с винтовкой, он потребовал документы. Долго читал, шевеля губами, кашлял, потом пропустил.

Секретарши в приемной секретаря райкома партии не было, из приоткрытой двери его кабинета слышались голоса.

Человек десять гражданских и военных, моряк в черной шинели тесно сидели на стульях вокруг заваленного бумагами стола. Потрескивала в углу печка. В другом углу, позади письменного стана, виднелась железная койка, застланная суконным одеялом.

Секретарь райкома, — крупноголовый, с прической под «бокс» мужчина протянул Нику руку, кивнул: садись; сказал: — Продолжайте, Федор Петрович. Слушаем вас.

— …Всю ночь уродовались, заменили лопнувшие трубы. Лишь в седьмом часу начали выпечку хлеба Вот почему он так поздно…

— Вовка? Привет… — послышался шепот.

Приглядевшись Володя увидел в углу кабинета Кольку Рыбина. Тот, видно, спал на стульях телогрейка вместо подушки, полушубок. Рядом, на полу, спал школьный учитель — химик Василий Петрович, Динамит.

Колька помахал рукой.

— Кати сюда.

— Чего тут делаешь? — прошептал Володя.

— А мы тут в оперативной группе. Постоянно дежурим. Как где замедленная бомба упадет в нашем районе, мы — туда.

— Как живешь-то?

— Да ничего. Я ведь на военном пайке.

— Везет тебе… Боец.

— Потише там, — сказал секретарь райкома. Спросил: — Сколько процентов добавлений идет сейчас в муку?

— Тридцать, — ответил ему хрипловатый басок. — Опилки, дуранда, перемолотая кожура подсолнечниковых семян.

— Вопрос ясен. Можешь идти. Теперь нам надо обмозговать новогодние дела. Итак, как мы ранее решили, районную новогоднюю елку устраиваем на Большом проспекте, в кинотеатре «Эдисон». Степан Акимович, как балтийцы?

— Чертовски трудно, — сказал военный моряк, поднимаясь. — Но дети… Собираем мы им подарки по всем судам.

— В этот праздничный день никто из них не должен быть забыт, — сказал секретарь райкома. — Начнем праздники с двадцать восьмого декабря и продолжим примерно до десятого января. Итак?..

— Сделаем подарки для всех, — сказал военный моряк и сел.

— Вот и отлично. Ведь и пехота, и летчики нам помогут? — Секретарь райкома посмотрел на Ника. — Николай Николаевич, а что у вас?

Телефон звякнул, секретарь райкома поднял трубку, а Володя, придвинувшись к Кольке Рыбину, зашептал:

— А что тебе дают? Ну, на твой военный паек?

— Я на казарменном. Кормят в столовке. Три раза в день, — ответил тот. — Супы, каши… кисель или там компот. И еще — за страх дают махру и шоколад.

— За страх?

— Ну, мы так называем: за особо опасную работу.

— Счастливый ты, — с завистью сказал Володя.

— Рыбин! Буди Петровича, — послышался громкий голос секретаря. — Берите людей и дуйте на Геслеровский. Бомба возле бани неразорвавшаяся обнаружена.

Колька Рыбин надел ватник, сверху — полушубок, разбудил школьного учителя. Тот, увидев Володю, хмуро кивнул ему, затянул на полушубке ремень, и они ушли. Ник протиснулся к самому столу секретаря райкома. Начал дрожащим от волнения голосом:

— Витя, голубчик… Мы ж с тобой со школьной скамьи… Гибнут зверушки от голода! Ну как бы нам дотянуть до весны?

— Зверюшки?! — сердито сказал секретарь и, порывшись в бумагах, протянул Нику листочек с колонками цифр. — Знаешь, сколько в районе людей мрет от голода? А ты?! — Секретарь кинул бумагу на стол, резко отодвинул кресло, встал и, скрестив руки на груди, покачался с пяток на носки. Снова взглянул на Ника, сказал: — Вот что, дам тебе немного тухлой рыбы. Она настолько тухлая, что есть ее людям невозможно. Возьмешь?

— Ради бога! Ради бога! — торопливо проговорил Ник. Он нервно дергал шарф, намотанный на тощую шею, и пояснял: — Понимаете?.. Ведь животные. Мы — люди, мы можем двигаться, искать, добывать себе пищу, а звери сидят в клетках, и понимаете…

— Подготовлю бумагу командиру воинской части, — сказал секретарь, делая запись в толстой тетрадке, лежащей на столе. — Но посылать кого-нибудь туда с бумагой…

— Ради бога! — вскричал Ник. — Мы все сами. Я сам!

— Ну, будь здоров, Коля, — сказал секретарь райкома, протягивая Нику руку. — Мой тебе приказ: животных сохранить. Все. — Он резко повернулся к грузному мужчине, гревшему руки возле печки. Спросил: — Почему до сих пор плохо ведется борьба с ракетчиками? Ведь, сыплют и сыплют. Вы думаете принимать решительные меры?..

Мама потянула Володю за рукав, они вышли в приемную, мама стала закутываться в платок. Что-то радостно бормоча, заматывая себе голову скатертью, топтался возле них сияющий Ник. Дверь распахнулась, и не вошла — влетела… Зойка! Война будто бы и не отразилась на ней — Зоя была такой же подвижной и стремительной, лишь глаза стали совершенно черными, а черты лица порезчали.

Володю она не заметила, развязывая на ходу тесемки шапки-ушанки, промчала в кабинет секретаря.

— А, Зоя. Подсаживайся к нам, — послышался нетерпеливый голос секретаря райкома и стук отодвигаемых стульев. — Что с заданием? Докладывай.

Мама дернула Володю за рукав: идем! Но тот чуть задержался: пуговицы туго влезали в петли.

— Вот материалы учета по нашему району, сказала Зоя, вынимая из кармана ватника сложенную вдвое тетрадку. — В районе около двух тысяч бездомных детей — подвальников. Думаю, что сейчас для нас самое главное — спасти этих детей. Вместе с милицией мы создаем специальные поисковые группы. Разыскиваем детишек по пустым квартирам, в подвалах, на чердаках, возле рынков…

— Все правильно, Зоя, — сказал секретарь. — Кому, как не комсомолу, браться за это дело? Сейчас я отпущу товарищей, и мы помозгуем над деталями работы…

Бомба вошла в мерзлую землю по «пуповину». «Пуповиной» Василий Петрович Динамит называл взрыватель особого устройства: вывинтишь его, а за взрывателем проводочек тянется. Как пуповиной связан взрыватель той проволочкой с нутром бомбы, с ее зарядом. Хитро сделано: чуть натянешь — и взрыв. Сколько уже человек сгубили эти взрыватели? Когда людей было побольше, делали все по инструкции: один подрывник с телефонным аппаратом оставался у выкопанной из земли или освобожденной от обломков здания бомбы и докладывал о всех операциях, которые производил, и о том, что он видел. «Отвинчиваю взрыватель. А, знакомый. Вывинтил. Тоненькая проволочка тянется в тулово бомбы. Сейчас попробую ее отсоединить…» — но порой гремели взрывы. Да, когда людей было побольше, каждый, кто занимался разминированием, обязан был строго соблюдать инструкцию. Сейчас не было ни людей, ни телефонов… Зато был уже опыт, знания: каждый из погибших сообщал что-то новое, важное, рассказывая, какой взрыватель в его руках.

— Подожди, Колюха, покурим, — сказал Василии Петрович, когда они осмотрели бомбу. — Кажется, никаких сюрпризов?

Колька ударил кресалом по кремню, раздул трут и поднес Василию Петровичу. Тот глубоко затянулся махрой, смахнул слезы, выступившие на глазах, и присел возле бомбы, а Колька открыл чемоданчик с инструментами. Встав на колени, прижался ухом к покрытому инеем металлу. Прислушался. Нет, не замедленная. Обыкновенная. Или просто взрыватель не сработал — или с сюрпризом эта свинья чугунная.

— Начали, — сказал Василий Петрович Динамит и протянул руку, — Давай, Колюха, захват.

…Домой Володя с мамой пришли уже в полной темноте.

Когда Володя нетерпеливо втискивал в замочную скважину ключ, где-то невдалеке послышался взрыв очень большой силы. Даже дом задрожал. Видно, бомба замедленного действия рванула…

Так оно и было. От подрывников не осталось и следа.

— Володя, а это что за сумка? За буфетом обнаружила.

— Я и забыл, это — документы того фашистского офицера, что убил Любу.

Володя взял из маминых рук тяжелую, из черной кожи сумку. Зачем он взял ее тогда? Думал, какие — нибудь важные документы…

— Все в печку, — сказала мама.

Письма корчились в огне, вспыхивали, сгорали.

Поздно вечером тонко и одиноко провыла сирена на фабрике, и где-то в отдалении застучали зенитки. Все ближе стрельба, все ближе. Желтым огнем полыхнуло по улице, и на потолке заметались золотистые блики: опять кто-то пустил ракету. «На фабрику самолеты наводит ракетчик», — подумал Володя. На лестнице хлопнула входная дверь, и послышался топот. Володя сунул ноги в валенки и, надевая на ходу пальто, побежал к двери. Распахнул, выскочил на лестничную площадку. Мимо него черным вихрем тяжело промчался Саша-зенитчик. На бегу обернулся, в сером сумраке лестницы смутно мелькнуло его лицо, крикнул:

— С нашего дома, гад, смолит!

— Из слухового окна! — крикнул Володя.

Саша сильным пинком распахнул дверь на чердак и, сунув в нее ствол винтовки, выстрелил. «А-а-хх» — прокатился гул по лестнице.

В то же мгновение с чердака прогремели несколько ответных выстрелов и Саша отпрянул от двери. Побежал вниз.

— Что же ты? — Володя схватил зенитчика за рукав шинели. — Застрели ракетчика! Ведь он…

— Да отстань ты, — сказал Саша. — Самолеты к фабрике идут. Отбиваться надо.

— Сбейте хоть одного! Сбейте хоть одного!

Раскатисто ударила зенитка. Вторая, третья… Вдруг раздался все нарастающий вой, а потом взрыв такой оглушающей силы, что Володе показалось, будто его голова лопнула и разлетелась на части. Дом всколыхнулся. Со звоном вылетели стекла лестничных окон, и на лестницу ворвался столб едкого дыма и пыли. Володя упал; тугой волной, упруго хлынувшей на лестницу, его притиснуло к стене.

Наверно, на какое-то время он потерял сознание, потому что когда снова открыл глаза, то увидел рядом маму. Она стояла возле него на коленях и тормошила его. Хватаясь за стену, он медленно поднялся. На лестнице было странно светло. Мама тянула его в квартиру, а Володя, вырвав свою руку, стал спускаться по лестнице. Подошел к окну. Выглянул — флигеля «А» не было. Вместо второй половины дома громоздилась гигантская груда кирпичей и изогнутых железных балок. Ледяной, остро пахнущий взрывчаткой и штукатуркой ветер дул в окно: было очень холодно, но он высунулся и поглядел влево, на батарею. Там все было перемешано: земля, снег, снарядные ящики, орудия. Согнутая, будто сломившаяся пополам фигура на красноватом от кирпичной пыли снегу. Рядом — еще один зенитчик. Лежит, раскинув руки, глядит в небо. Разводя перед собой руками, будто плывет брассом, брел от разгромленной батареи человек. Упал.

— Мама, все убиты! — крикнул Володя с отчаянием.

— Я сейчас!.. Возьму только сумку с медикаментами!

«Щуплого» и пятерых зенитчиков убило наповал. У Саши осколками была перебита правая рука. И еще — рана в боку. Тут же, на кирпичах, рассыпанных по всему двору, мама перевязала его, а потом они — мама с одной стороны, Володя с другой — повели его в госпиталь…

…В приемном покое госпиталя было столпотворение: стоны, крики, шарканье многих ног. Измученные санитары все несли и несли носилки с ранеными: одна из бомб упала и на фабрику «Красное знамя». Это туда наводил вражеские самолеты диверсант.

Мама осталась помогать перевязывать раненых, а Володя побрел домой. В развалинах флигеля рылись, разгребали кирпичи, выворачивали балки несколько молчаливых мужчин в брезентовых куртках поверх ватников. И Комаров был тут же. Оттаскивал в сторону расщепленные доски. Комаров сказал:

— Ей, сосед. Вот брезентовые куртки спрашивают: был музыкант в своей квартире во время взрыва или нет? Я говорю: нет.

— Был. Помню, шел домой…

— Показалось, может? — сказал Комаров. — А я его уж несколько дней не видел. Загнулся наш музыкант давным-давно. Так что можете топать в казарму, ребята.

— Музыкант не умер. Он не может умереть! — с убеждением сказал Володя. — Ведь он отбой трубит.

— Ха, какой там отбой, — проворчал Комаров, бросая еще одну доску. — Всем скоро будет полный отбой.

— Вроде бы какой-то шорох, — сказал один из спасателей и ухватился за толстую балку. — Ну-ка, потянули.

Все впятером вывернули и оттащили в сторону балку. Темное отверстие в груде битого кирпича… Из отверстия вдруг показалась рука… потом красная от кирпичной пыли шапка. Володя потянул за руки и увидел возле своего лица заросшие щетиной щеки Гринькова. Он выполз из обломков, медленно распрямился. Пальто на его груди топорщилось: из-за отворота высовывался футляр трубы.

— Повезло тебе, отец, — сказал один из спасателей, — Жив?

— Только вышел из квартиры, а тут и рухнуло. Балкой меня прикрыло… — медленно выговорил Гриньков и подул в драные варежки. — Пальцы окоченели. А у меня в восемь репетиция.

— Какая еще репетиция? — спросил Комаров. — Эй, музыка, ты в своем уме?

— В консерватории репетиция. Уж с полмесяца… — озабоченно проговорил музыкант. — Пойду. Общежитие там, вот и… Все хорошо, только верхнее «си» никак не возьму: в глазах темнеет. До свидания.

Ушли и спасатели. Володя выкопал несколько досок и понес их к себе. Брел за ним, пыхтел Комаров, целую охапку досок волок. Бросил с громом возле своей двери. Отдуваясь и тыча ключом в замочную скважину — темнотища, ничего не видно, — сказал:

— Скажи все же мамке… пускай забежит, а? Посылку мне с Большой земли привезли. Селедочка там есть. Порошок яичный. А?

…Мама пришла домой под утро. Измученная, засыпающая на ходу, она повалилась в кровать и тотчас заснула. Володя стянул с нее валенки, ватные брюки и ватник. Накрыл одеялом и пристроился рядом.

Мама вздрагивала, стонала во сне… Луна светила. Яркое белое пятно лежало на полу. Удивительно: окна в их квартире, да и почти все окна флигеля «Б» остались целыми. Вот ведь повезло. Видно, взрывные волны от бомб ушли в другую сторону. В общем — как бы там ни было, но повезло.

Утром Володя отправился на Неву за водой, а мама — в магазин за хлебом. Вернувшись, сходил на батарею. Одно орудие было совершенно разбито — ствол оторван, второе лишь накренилось, у третьего погнута одна из станин. Неужели — конец батарее? А где же мама? Часа уже три прошло, как она отправилась за хлебом. Может, сразу в зоопарк пошла?..

Поднявшись к себе, Володя бродил по квартире, продувал в морозных узорах на стеклах окна «глазки» и глядел во двор, поджидая и торопя: ну где же ты, где? А, вот, наконец-то! Заслышав стук в дверь, он поспешил в прихожую и торопливо откинул крючок.

— Двадцать пять квартира-то? — услышал он усталый голос и увидел высокого мужчину. Тот рылся в противогазной сумке, ворчал: — Темнотища. Ни фига не видно… Держи письмо, малый.

— С фронта? — воскликнул Володя и, забыв поблагодарить, закрыл дверь, ринулся в комнату, взглянул на серый, помятый треугольничек. От отца! Такие всегда и приходили от него. Но где же мама? Письмо, вот радость-то! Подумав немного, он сунул письмо во внутренний карман пальто и решил, что письмо прочитают они вместе. Да-да, надо идти к булочной, искать!

Он прошелся вдоль очереди. Побежал в зоопарк, но Ник сказал, что Татьяна Ивановна еще не приходила.

С чувством смертельной тревоги Володя заспешил домой. Задыхаясь, взбежал по лестнице, замолотил в дверь кулаком. Может, разминулись в пути?.. В квартире было тихо. Он все же открыл дверь, вбежал в комнату, может, она приходила и теперь разыскивает его? Нет, не приходила.

Где ее искать?

Он опять выбежал на улицу. Поглядел вправо, влево. Каким путем она возвращалась из магазина? Может, напрямик, через длинный и узкий Собачий переулок?

Важно, равнодушно ко всему этому страдающему миру сыпал снег, мягко прикрывал развалины дома, кирпичный сор, черную искореженность металлических балок. Проваливаясь в снегу почти по колено, Володя вышел в пустынный переулок и огляделся. С каждой минутой ему становилось все страшнее…

Из белой пелены выплыла фигура: мама! Хватаясь рукой за стену дома, с платком, упавшим на плечи, в волосы набился снег, она медленно шла навстречу. Володя обхватил ее руками, и мама резко, будто ее кто ударил под коленки, рухнула. Володя начал ее поднимать, он смахивал снег с ее головы, плеч. Маму всю трясло, на лице растерянность и страх.

— Что с тобой? — тормошил он ее. — Что случилось?

— М-меня ударили… — Она всхлипнула. — По г-голове.

— Тебя ударили? Кто ударил? Идем скорее домой, поднимайся.

— Мальчик подбежал. Говорит: «Тетенька, моя мама упала в переулке. Помогите, пожалуйста…» — Она встала, как-то удивленно и жалко улыбнулась. — И я пошла. «Вот сюда, в подъезд», — зовет меня мальчик. Зашла в подъезд. И вдруг… — Она вцепилась Володе в плечо и страшно выкрикнула: — И ни хлеба, ни карточек!

— Ни хлеба, ни…?

— Я… упала. Очнулась: ни хлеба, ни карточек!

— Но может, ты просто выронила? И надо поискать?

— Они ударили меня… И отняли! — слабо крикнула мама и с испугом поглядела в его лицо: — Прости меня, прости!

— Родная, о чем ты? — Володя начал поправлять ей платок, застегивать пальто, видно, рылась в карманах, искала карточки. — Ничего… Пошли скорее Домой… Что-то я тебе хотел сказать… Да-да, мы как-нибудь.

— Как «как-нибудь»? — Мама прислонилась к стене. — Как?! Ведь утерянные карточки не восстанавливают. Вова, ведь середина декабря… Ой, моя голова… все плывет, кружится…

— Обопрись о мое плечо. Дай я тебя подхвачу… вот так.

Володя повел ее домой. «Она права, как выжить без хлеба?» — думал он с ужасом, он едва сдерживался от каких-то отчаянных выкриков! Ведь столько было случаев, когда вот так женщин, да и мужчин завлекали в глухие переулки, а то и прямо на улице отнимали хлеб и карточки. И она поверила какому-то мальчику?! Но что было толку от слов упрека? И он сказал:

— Ничего. Что-нибудь придумаем… — И тут он вспомнил про письмо отца. Как же это он? Володя сунул руку в карман. — Что же это я? Письмо от папки!

Горячее, рвущееся из тесной печурки пламя заурчало, взвыло. Яркие блики огня запрыгали по стенам, лицу мамы. Он сидел напротив нее и нетерпеливо глядел, как мама вначале погрела руки у огня, а потом медленно развернула треугольничек.

«— Дорогие мои, самые любимые… — прочитала мама. — Первое и главное: я жив и вполне здоров». — Вполне, — повторила мама и подумала о чем-то, глядя в огонь. — А… «Пишу „вполне“, потому что был слегка ранен. Пуля попала в руку. В левую. Но теперь уже все позади. Жив-здоров! Мы бьем проклятую немчуру и…» — Она поднесла письмо к самому лицу, и Володя увидел, как лицо ее побелело.

— Что с тобой? — Володя потянулся к письму: — Дай!

— Что со мной? Я… я сейчас. — Мама прижала руки с письмом к груди и прислонилась к ледяной, покрытой инеем стене. Потом опять наклонилась к огню. По ее щекам текли слезы. Медленно, будто выдавливая из себя слова, она дочитала: —…«бьем… проклятую немчуру и скоро… добьем их всех. Как я тоскую по вас… — Мама проглотила слезы, всхлипнула… — Все… будет хорошо. Будьте… бодры. Верьте в наше счастье. Крепко вас всех целую. Ваш…» — Она медленно свернула треугольничек и сунула себе за пазуху. Уставилась в огонь. Володе вдруг стало страшно: да она же постарела за этот день лет на двадцать. Глубокие складки рассекли лоб, горестные морщины появились у рта. Ровным, каким-то безжизненным голосом мама сказала:

— В зоопарк надо… Как-то там наши раненые зверюшки. Но боюсь, не дойду.

— Я схожу, а ты ляг. Хорошо? — предложил Володя.

Из всей «команды ковчега» в зоопарке оказалась лишь Софья Петровна. В бегемотнике было холодно. Скулила Милка, угловатыми буграми лежали в углу медведи. Бродил, постукивая копытом по деревянному полу загона. Султан.

Вытирая слезящиеся глаза, Софья Петровна стояла у дымящей печки, дула в сырые, шипящие дрова. Серый дневной свет едва сочился сквозь затянутые густым морозным узором стекла окошка, второе было заколочено досками. Приглядевшись, Володя увидел, что голова бегемотихи укутана мешком. И в нем прорезаны дыры для глаз и ноздрей.

— Спала сегодня с нею. Рядом, — сказала женщина. — Теплее вдвоем-то… О-ох, не горит ничего.

— Повернется Красавица, лепеха из вас будет. А где Ник?

— Силов у нее нет повернуться… А Николай Николаевич с Евдокией в Михайловский парк пошли, желуди искать. О-ох, не топится. Руку я себе топором рубанула, гляди — не кровь, а вода из раны течет.

Софья Петровна тяжело опустилась на скамейку, показала руку. На пальце левой руки был действительно глубокий разрез, но кровь не текла. Володя забинтовал ей палец. Глянул в лицо. Лицо у Софьи Петровны было пухлым, набрякшим, серо-желтым, как подгнившее, схваченное морозом яблоко. Очень много воды пьет. Все тело из воды. Наверно, и в жилах уже не кровь, а вода.

— А мы… — начал Володя. — А у нас… гм… От Герки ничего нет?

— Ничего.

Он снова взглянул на Софью Петровну и смолк, зачем ей рассказывать про свои беды? Чем бы смогла помочь ему эта полуживая женщина? И Софья Петровна поглядела на Володю, и в ее взгляде было написано: помоги, дружок, видишь, у меня нет никаких сил, мерзнут животные, мерзну я… Володя оглянулся — из вольер и клеток на него глядели звери. Тускло поблескивали глаза Манка; привалившись башкой к прутьям решетки, глядел на него медведь Потап; Султан перестал бродить, прижался всем телом к ограждению. Сопел в мешке бегемот, из мешка выбивались струйки пара, нетерпеливо повизгивала Милка: ну скорее же топи, корми нас!..

Володя пошел в угол «ковчега», там у него лежало несколько сухих досок, расколол одну, сунул в печь. Раздул. Огонь забился в печке, воздух завыл в трубе. Скоро будет тепло, звери…

А сейчас скорей домой! Какое-то тяжелое предчувствие томило: как-то там мама? легла ли? заснула?.. И все же решил повидать Ваганова, больше некуда обращаться за помощью. Ах, мама, мама… хотя — разве он не пошел бы в переулок помочь упавшей женщине?.. Возле завода, где работал Ваганов, стояли несколько больших грузовиков. По толстенным доскам с них скатывали на снег укутанные брезентами станки и большие ящики. Люди двигались медленно. Ваганов был тут — помогал, командовал. Приплясывая от холода и нетерпения, Володя ждал, когда сгрузят очередной станок. Ну вот и все. Вытирая рукавом ватника лицо, Ваганов сказал: «Передохнем немного, друзья», — и направился к Володе. Улыбнулся:

— Привет, сосед. Видишь? Станки привезли.

— А автомат? — понизив голос, спросил мальчик. — Бьет?

— Ух и лупит… — тоже понизив голос, сказал Ваганов. — Вот-вот начнем производство. Гм, а как ваши дела?

И Володя рассказал про карточки. Ваганов помрачнел, задумался.

— Завтра приходи. Что-нибудь добуду, — сказал Ваганов.

Домой он бежал. Порой в сердце будто иглы втыкались, и Володя замедлял шаги, дышал широко открытым ртом. Ледяной воздух морозил легкие, он начинал кашлять, а немного отдышавшись, опять бежал. Хорошо, что тут совсем рядом. Вот и дом. Лестница. Квартира.

Он напрасно волновался. Мама спала, в печке еще алели угли. Володя подбросил дров, неосторожно стукнул дверкой и услышал, как мама вздохнула. Он повернулся: мама долгим, внимательным взглядом поглядела в его лицо, и Володя с чувством смятения опять подумал о том, как она изменилась, какое чужое лицо, какая жалкая, болезненная гримаса…

— В санитарной сумке продукты, — сказала мама. — Что? Выменяла у Комарова… на мою золотую цепочку, и… — Мама говорила медленно, останавливаясь, чтобы передохнуть… — И мой знак зодиака. Там много всего. Хватит тебе… до карточек.

— Тебе? Мама, о чем ты?

— Что? И тебе, и мне… Вова, я вся заледенела.

Он раскрыл сумку, зашуршал бумагой. Лежали в ней несколько сухарей, два серых кусочка сахара, полпачки чая, немного яичного порошка и какая-то сухая, рыжая, безглазая селедка. Володя вздохнул, закусил губу: и это все? Не расщедрился сосед. Мама, наверно, и не поглядела, что он ей положил.

Они попили чаю. Легли спать. Маму трясло, и он прижал ее к себе.

— Мне плохо… — сказала она. — Лишь бы ты…

— Спи, — ответил он, поправляя накинутое сверху ее пальто и свое тоже. — Вот увидишь, все будет хорошо.

Мама прикоснулась губами к его щеке и затихла. Задышала ровнее, а Володя все крепче и крепче прижимал ее к себе, будто пытался уберечь от неведомой, стоящей рядышком, беды.

Володя открыл глаза, утро уже. Мамино лицо рядом. Спит, даже дыхания не слышно: успокоилась. Он прикоснулся к ее щеке своей и отпрянул, ощутив холодную твердость мертвого лица.

3

Тишина… Володя лежал на спине, глядел в потолок. Тишина… Как прозрачное желе, она влилась в улицы города, в дома, в квартиры, и все завязло в ней, застыло, остановилось.

Он спит, или ему кажется, что он спит? Сколько уже прошло дней и ночей? Да, он ходил к Ваганову, просил помочь ему. И потом они выносили маму. Й бабушку. Потом долго-долго везли трупы на кладбище. «Оставайся у меня на заводе, — предложил Ваганов. Куда же ты теперь?» Но Володя отказался: кто же без него в зоопарке будет возить воду, добывать дрова. Он целый день пилил и колол доски. Как машина. Один раз даже упал от усталости, но поднялся и опять стал тюкать топором. И воду он возил, наполнил две бочки и обе фляги. А потом пошел домой. Лег и заснул. Но то и дело просыпался, вставал, что-то делал. Да, варил болтушку из сухарей и яичного порошка. Все съел.

Один… Совсем один… Сколько же прошло дней? Дня два, три? И сколько еще до нового года, до новых карточек? Мама… отец. Никого нет… Володя и к Жеке ходил, стучался в его квартиру. А почему не взял ключ за косяком и не вошел? Как хочется есть! Хоть бы маленький кусочек хлеба, хоть бы мизерный огрызочек жмыха… Он еще немножко полежит и встанет. И пойдет… Куда? Можно отправиться к крейсеру, стоящему на Неве, и поклянчить у матросов супа, а можно и на Сытный рынок. Схватить у какого-нибудь барыги кусок хлеба — и деру. Бежать и есть. Пока догонит… Или — на кладбище, за санками? Ведь если повезет, то… Или, может, хватит? «Да, хватит с меня», — подумал Володя. Он стиснул веки, и теплая волна сна накатилась и потекла по всему телу. Тишина. Убаюкивающая, мертвящая.

Но вот на лестнице стукнула дверь, шаги. Чей-то голос. Кто-нибудь вспомнил про него? Ник? Жека?.. Володя приподнялся…

— Мертвяков нету?

— Нет тут мертвых. Нет! — закричал Володя.

Мужчина шел от квартиры к квартире. Потом на лестнице стихло, а с улицы донесся рокочущий звук тракторного мотора. Это «черная карета». Кто придумал такое название для трактора с громадными железными санями? Может, назвали так, потому что и трактор, и сани были покрашены в черный цвет?

Неужели и его скоро повезут на этой карете?

«И пускай, — подумал Володя. — Мама умерла. Отец…» Володя вынул из-под подушки смятый треугольничек письма. Мама обманула его — не прочла приписку, сделанную чужой рукой: «Сообщаем вам страшную весть. Вчера, во время артиллерийского обстрела, ваш муж и отец майор Волков Сергей Петрович был убит осколком снаряда. Будьте мужественны!..» — вот какие страшные строчки не прочитала мама.

Володя сжался комочком: приходи побыстрее, Вечный Сон. Сил больше нет… вот и мама взяла и… Заснула?.. Володя открыл глаза. Она не заснула! Ее убили фашисты, пробравшиеся в город голодом и холодом! Так что же, он тоже умрет, и… Володя откинул одеяло: он не просто засыпает, это «бабочник» убивает и его! Убьет, и останутся неотомщенными отец, мать, бабушка… дед Иван, и Люба, и Лидочка Снегирева… Как же так? Вот он отступит, а там другой, третий…

И Любины винтовки еще лежат в земле… Значит, зря она погибла… Он, лишь он знает, где они.

Застонав — так было тяжко вылезать из-под одеяла, из тепла, — Володя сел. Прислонился спиной к стене: все плыло перед глазами. Превозмогая себя, он затолкал ноги в заледеневшие валенки. Так, значит, ты теперь водишь свою собаку на Лавскер-аллее, да?!. Отшвырнул одеяло, встал, подошел к окну, отдернул шторы.

— Любины винтовки… Зоопарк… — бормотал Володя, открывая дверь на лестницу.

Он почувствовал, что кто-то на него смотрит. Поднял глаза: кот Мур, просунув голову сквозь прутья лестницы, глядел на него с чердачной площадки. Жив еще!

— Кис-кис… — позвал Володя.

Вихляя и заваливаясь то на один, то на другой бок, кот скрылся на чердаке. Сверкнули там два желтых огонька и потухли… Чем он питается?

Ну и морозище. Градусов за тридцать. Перехватило дыхание, запершило в горле. Топталась и шевелилась у магазина очередь. С чувством птицы, отбившейся от стаи, Володя прошел мимо.

Он не любил очереди: стоишь, ждешь… Но сейчас он с таким удовольствием встал бы в самом ее конце и спросил: «Вы крайний?» И кто-то сказал бы слово «да». А потом кто-нибудь подошел и спросил бы: «Вы последний?» И он бы ответил: «Становитесь».

Колючий воздух раздирал гортань. Володя уткнул нос в мамин шерстяной платок, надетый поверх шапки. Дом Жеки. Надо зайти, давно мы уже не виделись.

Позапрошлым летом в этом самом доме Володя установил абсолютный рекорд скорости, лежа животом на перилах лестницы, скатился с пятого этажа на первый за минуту две секунды. Можно было бы и быстрее, но скорость замедлялась на поворотах. Вспомнив сейчас об этом, он распрямился даже: сколько в тот день было поздравлений! Даже Герка потряс руку и сказал: «У тебя блестящее будущее, Волк. Тренируйся!» И Ленка поглядела на него с таким уважением, будто он по крайней мере перелетел Атлантический океан на воздушном шаре…

Вот и квартира Жеки. Володя долго стучал в дверь, достал из-за наличника ключ. Сухо, жестко щелкнул замок. В лицо пахнуло застоялым воздухом. Почему-то на цыпочках прошел по коридору, толкнул дверь и остановился на пороге. Синий холодный свет, текущий из окна, освещал комнату и кровать, на которой, покрытый флагом, лежал Жека. Володя подошел, сел на край кровати, посмотрел в лицо друга: умер…

Прощай, друг. Володя никак не мог оторвать взгляда от лица Жеки. Осторожно приподнял одеяло: «Ведь ты завещал мне его…» — подумал он, будто извиняясь перед умершим товарищем, оправдываясь перед кем-то. Под одеялом со сложенными на груди руками Жека прижимал к себе книги. Одна из книжек чуть съехала. Володя вздрогнул: может, это Жека шевельнулся? Может, и не умер он, а действительно спит? Володя взял книгу — «Дети капитана Гранта». Раскрыл ее: «26 июля 1864 года по Северному каналу мчалась великолепная яхта…» Захлопнул книгу. Потрогал одеяло, потянул: «За такое на рынке дадут много продуктов». Вздохнул и поправил одеяло, не мог он этого сделать. И флаг поправил: прощай, Жека!

На пороге комнаты он обернулся и еще раз глянул на Жеку. Адмирал лежал спокойный и уверенный в том, что если умер он, то его друзья осуществят его мечты.

— Милый ты мой. Голубчик… — Открыв дверь «ковчега», Ник обнял Володю, повел к гудящей печке. — А где Татьяна Ивановна?

— Заболела. Отвез ее в больницу, — отрывисто проговорил Володя. Он почему-то решил, что не надо рассказывать о ее смерти. — Я пошел за водой.

— Идем вместе. Петровна, ты поставь-ка чайник, вернемся — нутро прогреем. — Полы его пальто разошлись, и Володя увидел, что на животе у Ника на веревке висит громадный револьвер. А Ник, заметив взгляд Володи, засмеялся:

— Во какую пушку дали. Что? А патроны, гляди, прямо как ружейные.

Ник вынул из кармана два толстых, со свинцовой пулей патрона. Володя потянул револьвер за рукоятку. Был он длинноствольным, никелированным, тяжелым и теплым.

— А кобуры нет. Умучился я с ним. — И Ник, задрав свитер, сунул револьвер за ремень.

Они привезли воды. Ник сказал, что надо идти в Михайловский парк. Евдокия и Владимировна уже там, надо помочь женщинам вырыть в снегу траншею: они ищут под дубами желуди…

Женщины ползали на коленях в снежной траншее под толстенным дубом. Попыхивая цигаркой, Владимировна показала добычу — литровую банку желудей.

— Вы нам траншейку пошире разгребите. И подлиньше.

— Сейчас все сделаем, сейчас, голубушки. — Ник схватил лопату. Володя тоже стал рядом. Снег был промороженным, рассыпчатым. Он плохо держался на лопате, рассыпался, как белый песок. Володя кидал и кидал снег… рядом сипло дышал Ник.

Прорыли траншею метра в четыре, Владимировна им крикнула, что хватит, не надо больше рыть, и Володя сказал, что ему нужно идти. Ник не стал расспрашивать — куда и зачем, кивнул: иди — и начал рыться в хрусткой прошлогодней листве и смерзшейся траве.

Как холодно. Там, в парке, он разогрелся, а теперь вдруг стало очень холодно. Ежась, он брел по ветреной улице. Остановился, затянул потуже полотенце, которым обвязывался вместо пояса, — холод снизу не пробирался к груди. Да, путь еще очень далек — на кладбище. К кораблям на Неве идти смысла нет: разве могут военные моряки накормить всех…

Цирк! Володя замедлил шаги, зажмурился. И услышал музыку… Увидел золотой песок арены… сверкающую нить проволоки под самым куполом… И по ней идет девочка в костюме с блестками. Это — Нина. Где она? Что с ней? Володя окинул взглядом пустое, забытое здание и двинулся прочь, идти еще так Далеко.

Вскоре он увидел, что на перекрестке двух улиц догорает трехэтажный дом. Может, там какую-нибудь обгоревшую доску он сумеет добыть или еще что-нибудь?.. И Володя почти побежал. Вот так однажды он помогал вытаскивать из горящего дома вещи, и потом пожилая женщина отдала ему толстенную и тяжеленную книгу «Мужчина и женщина», которую он легко сбыл на рынке.

Остро запахло паленым. Чадное пламя столбом поднималось над домом, а из окон медленно вытекали потоки дыма, похожие на перевернутые водопады. В стороне стояли трое пожилых мужчин в брезентовых, поверх пальто, куртках и зеленых касках, нахлобученных на шапки. Возле ног лежал свернутый шланг. Зачем они его притащили, ведь все трубы заморожены? Высокий старик, замотанный по-бабьи платком, дергал двуручную пилу, пытаясь распилить еще чадящую балку, а рядом сидела, сжавшись в комочек, как больной котенок, девочка.

— Эй! — окликнул его пильщик.

Володя тотчас понял, что означает «эй»: «давай попилим, и один чурбан ты возьмешь себе». Володя задумался: столько дров… но тотчас, отклоняя предложение, отрицательно мотнул головой. Еще нужно пилить, потом тащить балку домой, а санок нет…

Он глянул на девочку, по ее серым щекам текли слезы, промывая светлые бороздки. Трещали, догорая внутри дома, деревянные перекрытия, порой в доме слышались гулкие хлопки, это лопались раскалившиеся кирпичи; медленно падали на снег лохматые лепестки сажи. С грохотом рухнула внутрь дома прогоревшая крыша, и столб искр вырвался из окон. Делать тут было нечего.

Девочка подняла на него блеклые, будто обмороженные глаза и вытерла слезы рукавом плюшевого пальто. Другой рукой она прижимала к себе куклу.

— Ты оттуда? — зачем-то спросил ее Володя, кивнув на дом.

— Угу, — откликнулась девочка, хлюпнув носом. — Отту-уда.

— А где твоя мама? Там, да?

— Не-ет… — проныла девочка, — там тетя Зина. Соседка. Мы с ней жили. А мама еще давно ушла и не пришла.

— А… а хлебные карточки у тебя есть?

— В до-оме… в сто-ол-ее, — протянула девочка. — Вдруг как грохнет. Я куклу схватила, а стена ка-ак…

— В столе-е! Эх ты, кукла, — сказал Володя и пошел мимо.

— Ма-альчик, — тоненько пискнула девочка. — Постой.

Володя пошел быстрее. Девочка опять пискнула, за его спиной заскрипел снег. Этого еще не хватало. Догнав его, девочка вцепилась в рукав пальто и, давясь слезами, что-то проговорила. «У нее даже и варежек-то нет», — подумал Володя, поглядев на красные от холода, скрюченные пальцы и, с досадой сплюнув, вынул из кармана дырявые шерстяные перчатки, сунул ей. Девочка надела их, потом, схватив куклу за косы, прижала ее к груди. Володя все стоял, разглядывал девочку, будто и не было у него забот, постукивал валенок о валенок, а девочка, заискивающе кривя лицо в улыбке, с надеждой смотрела на него.

— Не ходи за мной, — немного помедлив, сказал он.

Девочка сначала побежала за ним, но потом отстала, да и где ей, заморышу, успеть. Володя пошел как можно быстрее. Жаль девчушку, но как он может взять ее, если сам не знает, что он будет есть завтра?.. На углу улицы обернулся: девочка сидела на снегу и глядела ему вслед. «Она тут и замерзнет», — подумал Володя и почувствовал дурноту, — он уже давно так быстро не ходил.

— Вста-ань, за-амерзнешь! — закричал он вдруг.

Она и не подумала шевельнуться. «Конечно же, самая настоящая дура, замерзнет… Жаль девчушку. Но как я ее могу взять? — убеждал он сам себя. — Ведь мне надо обязательно выжить. Любины винтовки… зоопарк… а потом — море!.. За меня, за Жеку… Вон сколько всего». Он уговаривал себя, но тревога заполняла душу, и закопченная рожица девчушки с белыми глазами маячила перед ним. «Не могу, не могу ее взять», — твердил он, а сам все замедлял шаг.

Володя потоптался на месте… пальтишко-то на сопливой девчонке совсем тоненькое, ругнулся и зашагал назад. Девочка глядела в его лицо остановившимся взглядом, и, когда он тряхнул ее за плечи, ее голова мотнулась, как неживая. Но вот ресницы дрогнули, она заморгала и сморщилась в улыбке. Володя поставил девочку на ноги и стал растирать ей руки варежкой. Наверно, ей было больно, потому что девочка вскрикивала и постанывала, а он все тер ее лицо и колотил по спине. Но девчонка терпела. Серые щеки ее слегка порозовели, она немного оживилась, потопала ногами и, что-то шепча, опять заулыбалась. Передохнув, Володя поправил ее воротник и потянул за руку. Подхватив со снега куклу, деревянно переставляя ноги, девочка пошла с ним рядом, а он зашагал быстрее. Девочка, семеня ногами, спешила за ним.

— К-куда мы? — несмело спросила она. — К тебе, да?

— Чего захотела. На кладбище мы, вот куда.

— На кла-адбище? А… а зачем?

— Туда мертвых на санках возят, — деловито сообщил Володя, — и бывает, санки кидают. Поняла? И если мы такие найдем, то продадим на рынке и купим жмых. А потом сварим из него суп.

— Ага! — воскликнула девочка. — Вот бы нам найти сани. Мы бы и покатались немного, да?

— Найти?! Думаешь, они так и валяются? Приходи и бери? — сердито сказал Володя, не обращая внимания на предложение покататься. — Есть там один кладбищенский гад. Док — так его зовут. Он все санки отбирает. И если он там будет, то…

— То что, что?

Противно закружилась голова. Такого раньше с ним не было. Бывало, чуть-чуть покружится и все. Володя оперся о плечо девочки и закрыл глаза. Постояв так немного, он подышал, как учила мама, глубоко-глубоко и открыл глаза: дома, возвышавшиеся вдоль улицы, больше не раскачивались. Отошло.

Девочка еще о чем-то спрашивала, суетливо забегая вперед. Володя не обращал на нее внимания, думая об одном и желая лишь одного: хоть бы не было на кладбище того гада, который однажды уже поколотил и прогнал его.

Глянув на девочку, Володя невесело подумал, что если они и добудут санки и продадут их, то теперь придется все делить с ней.

Пожалел или испугался, что остался совсем один—один? За санки можно получить большую плиту жмыха, дня на два им хватит. Вдруг заболел живот. Это голодные колики, говорила мама. Аж слезы выступили. Какая боль… Володя глянул на девчушку: воротник пальто поднят, а шея голая. Сморчок противный. Шепча ругательства, он развязал полотенце и обмотал ей шею. Холод тотчас хлынул от ног к груди, и Володя прижал руки к животу.

— Не думай, что насовсем, — сказал он.

— Погреюсь и отдам, — сказала девочка и, подумав, добавила: — А я могу убирать комнаты. И стирать. И еще чинить. Я тебе все-все постираю. Ладно, да?

Он не ответил. Дров-то дома — одна доска и немного щепок.

— Теплее стало? — глухо спросил он.

— Ага. Теперь мне совсем-совсем тепло.

— Потерпи. Вот придем домой и… А как тебя?

— Меня, да? Иришка. Мне уже семь. А тебя?

— Володя Волков. А в классе меня называли «Волком».

— Ну-у? — удивленно протянула Иришка и, опять забежав вперед, заглянула ему в лицо. — А меня во дворе звали «Чижиком»! Вот. А где твоя мама?

— Погибла, — ответил он и, будто споткнувшись, остановился. Он еще никогда никому не говорил так. Он еще во что-то верил. Ну зачем он так сказал сейчас?.. Володя подтолкнул девочку вперед. — Хватит болтать!

Они долго шли по бесконечно длинной улице. Солнце светило, казалось, так же ярко, но тени становились длиннее, синева неба приобретала фиолетовый оттенок, предвещая наступление скорого вечера и еще более сильного мороза. Володя понимал, что время упущено, что если даже им повезет и они добудут санки, то продать их сегодня им уже не удастся. Но ничего, он накипятит воды с лавровым листом, они лягут пораньше спать, а зато завтра чуть свет отправятся на рынок.

Из боковой улочки вышла женщина. Нагибаясь чуть ли не до земли, она из последних сил тащила санки, на которых лежал завернутый в простыню труп. Вот она, словно споткнувшись, упала на колени, потом села. Покачиваясь, поднялась, потянула за веревку. Она еле двигалась, на платке возле рта и на прядке волос кустисто нарос иней.

«Не дотащить ей, — подумал Володя. — Ни в какую».

Санки в этот момент криво съехали с тропинки и завязли. Женщина начала дергать веревку, но сил у нее было слишком мало.

«Не выйдет. Ничего у нее не выйдет…» — понял он и остановился возле нее.

— Я могу… его отвезти, — сказал Володя.

— Мы отвезем. Ага! — крикнула и Иришка, становясь рядом с Володей.

Женщина разогнулась и, оттянув платок с лица, посмотрела на мальчика и девочку. Чтобы казаться выше, Володя привстал на носки, но, ничего не ответив, отдышавшись, женщина впряглась снова и что было силы потянула санки.

Они не сдвинулись с места.

— А ты действительно… довезешь? — спросила она.

— Вот честное мое слово!

— Честное слово? — Женщина потерла варежкой лоб и задумалась, видимо, плохо соображая, что же это такое «честное слово» и какую оно сейчас имеет ценность. — Ах, честное слово, — пробормотала она и снова рванула веревку. Но санки очень плотно завязли в снегу — никак не сдвинуть их с места. Женщина глянула на Володю, моля его взглядом, чтобы он хоть немного помог.

— Мальчик, ну что же ты? — сказала с мольбой.

Володя подошел, помог, санки стронулись с места, со скрипом поехали. И женщина улыбнулась ему, а Володя поглядел на застывшее личико девочки и подумал, что эти санки, этот мертвый — это его, Володина, единственная пока реальная надежда добыть еды. Он так думал, а сам все тянул санки и стыдился того, что ему предстояло сейчас сделать, и понимал, что это — действие вынужденное, вынужденное от отчаянной смертельной безысходности.

Он отпустил веревку.

Санки тотчас остановились. Они будто вмерзли в снег. Женщина тянула изо всех сил, всхлипывала и опять заглядывала в лицо Володи, но он отвернулся и, понимая, как жесток сейчас, сказал:

— А дальше будет подъем. Очень крутой… Не обижайтесь, — сказал Володя. — Карточки мы потеряли.

— Хорошо, — сдалась женщина. — Если ты его отвезешь, то возьмешь санки себе.

— Само собой, — отрывисто сказал он; ему хотелось побыстрее расстаться с этой женщиной, чтобы не видеть ее несчастного лица и просящего взгляда. И все же он не мог поступить иначе: теперь ему предстояло заботиться не только о себе, но вот и об этой «примерзшей» к нему девчонке. — Давайте же… что у вас там есть?

— Мальчик… но ты его обязательно довезешь? — спросила женщина, и Володя увидел, что она совсем молодая, только волосы седые — белые-пребелые. — Мальчик?!

— Мы его обязательно-обязательно… правда, Володя? — выкрикнула Иришка и, подув в ладони, добавила строго и внушительно: — Мы тут всегда возим и довозим. Вот.

— Хорошо, я верю, очень хорошо, — торопливо проговорила женщина и сунула руку за пазуху, вынула что-то завернутое в газету.

Володя взял сверток и на ощупь определил, что это большая и толстая плитка жмыха.

— Это я приготовила могильщику. Чтобы его похоронить…

— Всех укладывают в один ров, — сказал Володя. Он упрятал сверток за пазуху. — Иришка, помогай. А вы не беспокойтесь, все сделаю.

Они вдвоем с Иришкой потянули сани, те со скрипом выкатились на тропку, женщина вскрикнула, пошла рядом, а потом вдруг упала, обняла моряка. Володя смотрел на согнутую спину, на руки, вцепившиеся в труп, и чувство вины перед этой женщиной становилось все сильнее. Но какой вины? Многие тут вот таким способом — отвозят мертвых на кладбище — добывают себе пропитание, вот и он… «И кто теперь копает могилы!» — как бы оправдываясь, думал он.

— Пора нам, — сказал Володя. — Иришка, потянули.

Женщина пошла рядом. Поправляя край простыни, задыхаясь, она торопливо говорила:

— Мальчик… я тебе верю… очень прошу… ты не обманешь? Он был моряк… он видел весь мир, он был во всех странах… Костенька, Костя, прощай! Мальчик, я дальше не пойду… не могу видеть, как его в ров… Костя, прощай!

Женщина остановилась и закрыла лицо руками.

Некоторое время они шли молча.

— Чего сопишь? — спросил он девочку. — Выдохлась?

— Я? Нисколечко! — ответила Иришка. Аленку свою она посадила на санки, засунув се ножки под край простыни. — Я знаешь какая сильная, знаешь?

— А зачем ты соврала? Мы тут… всегда возим. А?

— Тогда бы она…

— Никогда не ври, — строго сказал Володя. — Поняла?

Иришка остановилась и вдруг покачнулась. Заметив, что Володя следит за ней, она улыбнулась и даже подпрыгнула, желая доказать, что она совершенно не устала и покачнулась случайно. «Пускай немного передохнет, — подумал он, — сейчас будет горка, самый трудный участок пути». Володя осмотрелся: впереди него и сзади, тяжело переставляя ноги, шли люди, волокли санки, на которых лежали неподвижные «белые куклы».

— Отдохнула?

— Да я и не устала вовсе. Вот и нисколечко, — торопливо сказала Иришка. — Видишь, как тяну!

Володя почувствовал, что тащить санки стало легче. «А ведь без нее мне было бы очень трудно», — подумал он, искоса поглядывая на девочку. Низко опустив голову, закусив нижнюю губу, она старалась изо всех сил. На впалых ее щеках тускло просвечивал румянец, возле виска билась тоненькая синяя жилка. Казалось, что вот-вот эта синяя ниточка перервется.

Послышался стук. Это женщина, идущая впереди них, наклонила санки, и фигура в белом упала на твердый, утоптанный снег. Не поднимая головы, женщина, повернувшись, прошла мимо них. «Может, и нам?.. — нерешительно подумал Володя. — Конечно же, моряку все равно, где лежать, а до кладбища еще тащить и тащить. С полкилометра, а то и больше».

Сильно кружилась голова. Но он бы обязательно сдержал свое честное слово, если бы не тот «кладбищенский гад». Если он попадется ему на глаза, то будет плохо. Да вот и он! Володя увидел длинную, нелепую фигуру.

— Иришка, подожди, — сказал он и почувствовал, как смертельно устал, ну просто сил уже никаких нет. Оглянулся. Сплюнул зло. Сказал с ненавистью: — Вот он… гад кладбищенский. Док!

— Может, оставим моряка тут?

— А честное слово? Оно что, просто так дается? — с отчаянием сказал Володя.

Подпрыгивая и выбрасывая правую ногу вперед, будто подфутболивая ею невидимый мяч, мужчина быстро приближался, вертя маленькой головой.

— Молодой человек, это опять вы? — послышался его голос. — Простите, как это понять? Промышляете на мертвых?

— Это мой дядя! Он умер! — крикнул Володя.

— Ай, дядя! Теперь уже дядя? Были дедушка и бабушка, была мама, а теперь — дядя? Молодой человек, я вас предупреждал, вы поступаете некультурно.

Остановившись, Володя с ненавистью глядел в злое лицо Дока, серым клином торчащее из отворотов мехового воротника, стянутого синим галстуком. Увеличенные толстыми стеклами очков выпуклые глаза Дока скользнули по мальчику, и он в смятении чувствовал, что эти глаза видят даже сквозь ткань, что пристальные зрачки уже обнаружили плитку жмыха, и Володя прижал рукой жмых за пазухой.

— Оставьте это себе, — великодушно сказал Док. Приложив варежку к длинному острому носу, он шумно сморкнулся одной ноздрей, потом другой, облизнул сырые красные губы и добавил: — Но чтобы это было в последний раз. И не вздумайте украсть эти санки. А как тебя звать, милая девочка?

Иришка промолчала, и Док поспешил прочь. Володя наклонился вперед, потянул, но санки словно прилипли к снегу. Иришка топталась рядом, сопела, шептала что-то.

— Что же ты? Будешь тащить или нет? — спросил Володя у девчушки.

— А я тащу-тащу, стараюсь, а они не тащатся! — пропищала Иришка.

— А ну, взяли!

Что-то выкрикивая, подгоняя друг друга, мальчик и девочка одолели горку и подошли к воротам. Снег тут был накатан, утрамбован, везти стало легче, и они оба задышали ровнее. «Если бы не она, — подумал Володя, — не довез бы. Ну и моряк! Словно чугунный». Он поднял глаза. Иришка тоже. Поправляя шапку, сползшую на брови, глянула вперед и вскрикнула: на фиолетовом снегу грудами лежали большие и маленькие фигуры.

— В ров! В ров! — слышался отвратительный голос Дока. — Везите ко рву.

Размахивая руками, он суетился, покрикивая на людей, и то кому-то помогал подтащить умершего, то отвозил пустые санки к дому, где в распахнутом белом полушубке стоял и курил громадную «козью ножку» тряпичник дядя Вася. Порой он что-то коротко и сердито говорил Доку, тот внимательно выслушивал «компаньона», быстро-быстро кивал и с еще большей энергией принимался за свою работу. Володя с завистью поглядел на груду санок, уложенных у стены дома, и побрел в глубину кладбища.

Вскоре они добрели до края глубокого рва: мерзлая земля была взорвана динамитом. На дне рва, рядышком, будто прижавшись друг к другу, лежали сотни замотанных в тряпки промороженных тел.

— Приехали, — сказал Володя. — Прощай, моряк.

— Спи спокойно, — добавила Иришка, — Ты тут не один.

Они повернули санки боком, наклонили их, труп со стуком скатился вниз и упал поперек рва. Иришка покачала головой. Володя потоптался на месте, вздохнул и осторожно спустился в ров. Простыня, которой был замотан моряк, раскрылась; на большом, крепко сжатом кулаке с синей наколкой у запястья было изображено солнце, поднимающееся из волнистого моря, летящая чайка и написано: «Здравствуй, мое море!» — вверху над солнцем и «Я еще вернусь, моя суша!» — внизу. Володя присел возле моряка, дотронулся до синего солнца… Океан, джунгли, коралловые острова… Неужели все это было в его жизни? И вот он мертв… Но ничего. Корабли не останутся без экипажей. Другие люди придут им на смену!

— Ме-ерзну, — тоненько проныла вверху Иришка.

Напрягаясь до стона, Володя уложил моряка рядом с другой белой фигурой, прикрыл простыней и полез по откосу. Иришка протянула руку, он поймал ее пальцы, которые даже через перчатку и варежку казались связкой тоненьких палочек, выбрался из рва.

Солнце садилось. Густо-синие тени ползли по снегу. С каждой минутой становилось холоднее, и когда Володя вдыхал воздух, то в носу и гортани ломило, а в груди очень чесалось и пекло, и хотелось кашлять, но он сдерживал себя.

Все же он закашлялся и кашлял долго, в груди что-то рвалось с болью. Все закачалось, поплыло.

— Э-ээ… да вы, мой друг, сильно простужены, — услышал он за спиной ненавистный голос и поднял голову; он и не заметил, как Док подошел к ним. Скинув варежку, тот прижал свою ладонь ко лбу мальчика. — Нуте-ка, нуте-ка. Вам необходим постельный режим, а на ночь горячего молочка с медом или — малинку. — Док так близко наклонился к нему, что мальчику показалось: сейчас он поцарапает его своим острым носом.

— Вы дезертир, да? — спросил Володя. — Все воюют, а вы?

— Я попрошу вас не дерзить! — закричал Док, а потом, наклонившись, ухватился за штанину на своей правой ноге, потянул ее. Из валенка вылезла плохо обструганная деревяга. — Инвалид я, видите? Отдайте же санки!

Опустив штанину, Док с такой силой дернул санки, что Володя упал на твердый снег, ударился головой, и все исчезло: отвратительное лицо, серая деревяшка в широком валенке, небо… На какое-то мгновение он потерял сознание и потому не чувствовал больше ни холода, ни жжения в груди и боли в желудке, ни страха. Ничего. Затем ощутил, что кто-то трет ему щеки и услышал плачущий голос девочки.

— Володя, Воло-одь! — звала она и прикладывала к его лицу жесткие колючие комки снега. — Что ты, а?

Он открыл глаза и увидел над собой маленькое, сморщенное, плачущее лицо. Во рту было солоно. Володя сел, покачал головой и сплюнул: зуб шатался. Володя потолкал зуб языком, и тот легко, как зрелое семечко арбуза, выпал из десны, а Иришка, присев рядом, обхватила его голову руками и торопливо запричитала:

— Ты жив, да? Жив? Он ка-ак дернет санки, а ты ка-ак рухнешь. Володя, он наши санки увез, санки. Ну что же ты?

— Я ничего, — пробормотал Володя, в голове больно постукивали молоточки.

Он оглянулся и увидел Дока, увозившего санки. Володя встал, пошатываясь, побрел вслед за Доком и срывающимся от ненависти и слабости голосом крикнул:

— Отдай наши санки, сволочь!

Док остановился. Володя подошел к нему и схватил веревку. «Пускай он лучше меня убьет, — подумал он с отчаянием, — но я не разожму пальцев». Иришка встала рядом, как маленький смелый котенок. Так они стояли, шумно дыша, и дергали веревку, и топтались на месте, будто разучивая какой-то танец. А от домика уже шел к ним вразвалку тряпичник. Лицо у него было будто ошпаренное кипятком, а нос синий, как в довоенные времена.

— Нуте-ка. Нуте-ка! — забормотал Док, завидя подмогу.

— Все равно приду! — крикнул Володя, мельком взглянув на выкрикивающую что-то Иришку, девчонку-приблудыша, за жизнь которой придется бороться теперь и ему, а не только за свою жизнь, и, ненавидя, презирая этого красногубого человека, вцепился зубами ему в руку и, почувствовав, как зубы его впились и в кожу, и в кости, что было силы сжал челюсти.

— Ах ты! — вскрикнул от боли Док. — Ах ты…

— Не трогайте его. Не трогайте! — с плачем кричала Иришка.

— Отстань от ребятов, — сказал тряпичник, подходя ближе. — Ну что с ними связался? Иди-кось подмоги бабе, видишь, еле волокет.

— Хорошо, Василий Федорович, иду, — вдруг покорно проговорил Док, отпуская веревку. — Но это ведь… конкуренция в некотором роде, и я должен обратить ваше внимание на…

— Вали отсель, — оборвал его дядя Вася и пошел к дому.

Док поддел своей деревянной ногой санки, погрозил Володе кулаком и захромал к воротам кладбища.

Быстро темнело. В стороне рва послышался стук, кого-то еще опустили… Остро сверкнули первые звезды, из-за крыш домов выплыла яркая луна. Домой!

Володя шел все быстрее. Они вдвоем тянули санки. Он шел и думал о том, что девочка хоть и маленькая, но смелая, просто молодец, с такой не пропадешь. И хорошо, что дома есть вода и кое-какие дрова: доска. Правда — пилить ее еще надо, но это пустяки.

Доску они распилили быстро, хотя Иришка неумело дергала пилу двумя руками и косила ее то в одну сторону, то в другую. На пол летели смолистые опилки, и Володя жадно принюхивался к вкусному запаху дерева. Раньше, до войны, он и не замечал, что дрова имеют такой приятный запах, а теперь ему казалось, что учует запах доски даже под снегом.

Он уложил в печку лучины и доску, потом полез за пазуху, вытащил грязный носовой платок, в котором были завернуты спички. Чиркнул и тут же Володя огорченно чертыхнулся: ведь можно было поджечь лучины от коптилки! Иришка испуганно взглянула на него: что случилось?

— Да ничего, — успокоил ее Володя. — Сейчас сварим суп. Да?

— Конечно, — торопливо согласилась Иришка, делая глотательное движение, и, запинаясь, спросила: — А сколько ты… мне дашь… супа?

Он поставил на печку кастрюлю с водой, разбил плитку жмыха на куски. Опустил в теплую воду, кинул туда несколько лавровых листиков. Целую пачку их они с мамой как-то обнаружили в буфете.

Доски жарко пылали, и от воды уже поднимался душистый парок, а Иришка с напряжением, вытянув шею, глядела в его сторону. У нее даже рот приоткрылся. «Ох, если бы ее карточки не сгорели», — подумал Володя.

— У тебя и ложки-то нет.

— Есть! — вскрикнула Иришка. — Есть у меня ложка.

Она поспешно сунула руку в валенок, пошарила там и вытянула за бечевку маленькую серебряную ложечку.

На стене покачивались тени от их голов, похожие на два черных шара, насаженные на тонкие, гибкие штыри. Потрескивали в печке доски, скулил, врываясь в ржавую трубу, огонь, и сама печка, раскаляясь, слегка похрустывала.

— Разве этой наешься, — вздохнул Володя и достал из буфета большую ложку. — Сколько-сколько… Болтай поменьше. Потом мы нагреем воду, и ты помоешь свою физю, — сказал он строгим голосом. — И лапы. Поняла?

— А па-а-том ты по-омоешь свою физю, — сказала Иришка кукле, сажая ее себе на колени. — И потом нам расскажут сказку.

— Много хочешь.

Но Иришка глядела на него таким умоляющим взглядом.

— Хорошо, расскажу. Про… смелую девочку, которая танцевала в цирке на проволоке. Ну вот. Жила-была девочка. Очень-очень красивая. Знаешь, у нее глаза были какие-то необыкновенные, словно перламутровые.

— Перламутровые?

— Да. Такие серебристо-синие, переливающиеся. То вдруг светлые-светлые, когда девочка смеялась, то вдруг темные-темные, когда она грустила. Так вот. И смелая-смелая. Подумай — сколько надо храбрости, чтобы ходить по проволоке, под самым куполом цирка!

Вытянув шею, Иришка глядела на Володю. Она широко открыла глаза и замерла.

— О, как это опасно — ходить по проволоке! — проговорил Володя, воодушевленный вниманием девочки. — Такая высотища, голова кружится, а она идет — и хоть бы хны.

— Хоть бы хны? Как это?

— Как-как, ну хоть бы что! Суп уже готов. Давай поедим, а потом я тебе расскажу дальше.

Он снял кастрюлю с огня, разлил варево в тарелки. Быстро поели. Иришка отставила тарелку и сонно, выразительно поглядела на кровать. Пролепетала:

— Завтра я помою тарелки… И комнату. Хорошо?

— Шмыгай под одеяло.

Даже сквозь шерстяные рейтузы чувствовалось, какие у нее холоднющие коленки. И вся она как лягушонок, вынутый из воды.

— Можно, я о тебя погреюсь? — прошептала Иришка.

— Чего еще… — проворчал Володя, а сам подвинулся к Иришке.

У него было такое чувство, что он давным-давно знает эту девочку, будто она — его сестренка. И он, стыдясь себя, вспомнил, что чуть-чуть не оставил ее одну там, на снегу. Погладил Иришку по голове, сказал:

— Смотри только не обсикайся.

— А я уже взрослая, — ответила Иришка. — Не писаюсь.

Потрескивала, остывая, печка. Уютно посапывала Иришка. По окраине города бродило страшное чудовище войны: «Бум-бум… бум-бум». «Какое же сегодня число? — сонно подумал Володя и, напрягшись, подсчитал: — Двадцать шестое декабря. Самые короткие дни. Да, этот день мог стать самым коротким в его жизни, не поднимись он утром из постели. Но он выстоял, преодолел… Кого?.. Врагов?.. Преодолел самого себя». Иришка корчилась от холода, все никак не могла согреться, и Володя замотал ей ноги теплым маминым платком. Выстояли. Преодолели… Вот что еще должно быть в жизни каждого человека: преодоление. Он вздохнул. Сон наплывал, окутывал сознание. «Бум-бум-бум» — не унималось чудовище, топало своими страшными ножищами — взрывами по домам и улицам спящего города. Иришка согрелась и больше не крутилась. Он поправил на ней одеяло и подумал: «Самый короткий день и самая длинная ночь в году. Но она уже идет на убыль. Переживем и ее».

4

…Когда-то, да что «когда-то», — в прошлую и позапрошлую, да и в другие зимы, — Володя был рад морозам. Можно было целый день читать или рисовать. Так было приятно, поднявшись с постели, услышать заботливый голос радиодиктора: «Сегодня в Ленинграде и на всей территории Ленинградской области — мороз. Минус двадцать пять градусов. К сожалению, школьникам сегодня придется остаться дома». К сожалению!

Теперь мороз превратился в жестокого мучителя. Несмотря на то, что Володя надел на себя все, что только мог: и несколько рубашек, и свитер, и куртку, и пальто, — мороз продирался под все это тряпье и остужал тело, проникал, кажется, до самых внутренностей. Иришка тоже мерзла, хотя Володя и отдал ей две свои теплые рубашки и закутал живот и грудь платком.

Иришка очень боялась оставаться дома одна, и Володя вынужден был брать ее с собой. Что ж, пускай терпит. И сейчас Иришка то шла, то бежала следом, но каждый раз, когда, оборачиваясь, он озабоченно глядел на нее, девочка кривила личико в бодрой улыбке: «Я не замерзла, нет-нет, нисколечко». И Володя тоже корчил улыбку и подмигивал ей: «Держись, чижик-пыжик, все будет хорошо».

Подождав Иришку, Володя взял ее за руку. Собственно говоря, все уже детально обдумано. Санки «проедены» — за санки Володя выручил небольшой кусок дуранды, которого им хватило на два дня, теперь Володя шел на рынок продавать сумку Рольфа.

— Куда мы? — озабоченно пискнула Иришка.

— Снова на рынок, — ответил Володя. — Топай, топай, чижик-пыжик, пошевеливайся.

— Пошевеливаюсь я, — пролепетала Иришка.

Прошли мимо очереди за хлебом, потом очереди у эвакопункта, и Володя увидел, что мамина знакомая в рыжей шубе стоит уже совсем близко к дверям. Еще дня три-четыре, и рыжая шуба сдаст документы на эвакуацию. И поедет на Большую землю, где все-все есть… Володя зажмурил глаза и представил себе груды дров, пылающих в горячих, не дотронешься рукой, печках, и столы, уставленные разной снедью. Что ж, счастливого пути. Он крепче сжал кулачок девчушки.

Чем ближе к рынку, тем больше людей. Шли, волокли на саночках домашний скарб: туалетные столики, кресла… Кому сейчас нужны туалетные столики? «Кому-то нужны», — со злостью подумал Володя. Нервность в походке, в тусклых взглядах: сколько надежд на рынок, на удачную «операцию».

Вот он, Сытный рынок. Володя бывал тут до войны и любил этот большой, шумный рынок, а особенно ту его часть, где продавали сонных котят, собак и щенков, уложенных в корзинки, на сено.

Сейчас, конечно, никакими животными на рынке не торгуют, да и людей куда меньше, чем в прошлые времена, но все же, войдя в ворота рынка, Володя остановился в удивлении — сколько народу! Может, тысяча, а может, и вдвое больше людей толпилось на громадной рыночной площади.

— Сынок, здравствуй.

Володя поднял голову. Перед ним Варфоломей Федорович. Топорщились заиндевелые усы, щеки впали, глаза учителя были печальными. Вместо шубы — какое-то пальтишко.

— Тяжело моим детишкам, Володя, — стыло проговорил он. — Ох, как тяжело, дружок.

— А где же ваша шуба?

— Сегодня на сало обменял. И часы карманные, помнишь? С музыкой. Ничего, есть у нас немного дуранды и сала. — Варфоломей Федорович поглядел на Иришку. — Девочка, а тебе не пора учиться?

— Пора. Я уже знаю пять букв, — сказала Иришка. — «Пы» — на нее начинается пирожок, «мы» — на нее пишется молоко…

— А ну, родненькие-любимые, а ну, подходи! — вдруг услышал Володя знакомый голос. Так ведь это Шурик Бобров!

Он дернул Иришку за руку и, расталкивая людей, ринулся в толпу. Да, Шурка! Стоя на снежной горке, бодрый, краснолицый, в шапке с незавязанными ушами, будто и никакого мороза нет, Шурка взмахивал руками, и над фанерной доской летали карты. Хватая то одну, то другую, Шурка быстро показывал им и выкрикивал:

— А ну, кто желает сыграть в три картинки? Гляди, борода: черная… черная… а вот красненькая. Кидаю… — Шурка кинул три карты на фанеру и спросил — Где красненькая? Отгадаешь — сто рублей плачу. Проиграешь — твои сто рублей — мои. Хошь, вначале для тренировки?

— Мечи, — сказал высокий бородатый мужчина.

— Ап! — крикнул Шурка, и три карты легли рядышком.

— Вот! — сказал мужчина и схватил одну. Поднял — черная. Проворчал: — Во, зараза… Ведь усек я ее.

— Ап! — снова крикнул Шурка, и карты замелькали в воздухе.

Бородач весь подался вперед, уставился на фанерину. Карты упали, и бородач схватил. Поднял: красная.

— Ну! — выкрикнул Шурка. — Ставлю сто.

— А, была не была, — решился бородач и шлепнул на фанерину пачку замусоленных пятерок. — Давай, шкет, играйся.

— Ап! Ап! Ап! — выкрикивал Шурка, манипулируя картами. Этот король крестей лег налево, замечал Володя, дама пиковая направо, туз бубновый — посредине… Бородач схватил карту и, довольно загоготав, сгреб деньги.

— Шкет, еще.

— Ты цыган, да? — спросил его Шурка и собрал карты. — С цыганами не играю. У цыган — глаз острый. Выиграл и иди!

— Володя, что же мы? — проныла Иришка.

А тот с увлечением и восторгом следил за Шуркиными руками: мастер, талант! Теперь выиграл Шурка, вернул свои деньги. Снова летают карты: выиграл! Сплюнув, чернобородый выбрался из толпы, Шурка вдруг увидел Володю и закричал:

— Володька? Ах ты, волчий сын… Жив?!

— Ну ты даешь, Шурка… — Володя отчего-то не мог назвать его Шуриком.

— Гр-раждане, аттракцион «три картинки» временно прекращает свою работу, — сообщил Шурка, пряча карты и закидывая фанеру-столик на плечо. Он протолкнулся к Володе, взял его под руку, повел в сторону. Спросил, глянув на Иришку: — Сеструха, что ли? Разве у тебя была?

— На улице она замерзала, подобрал я ее…

— Молодец, — сказал Шурка. — Но тяжело тебе будет, — и, понизив голос, спросил: — Приволок что для продажи? Ложки, вилочки? Давай, реализую, а то тебя надуют тут.

— Было с десяток ложек — да уж давно все продали.

— Плохо, Волк… А это что?

— Сумка. Кожаная.

— Три копыта даю.

— Копыта?

— Клей столярный высшего качества, балда.

— И всего?

— А я что, богадельня? Даром у нас тут никто ничего не получает… И не отвлекай меня больше от дела. Привет!

— Постой, давай и я буду что-нибудь делать.

— Это уже разговор. — Шурка оглянулся, коротко и резко свистнул.

Из толпы тотчас будто вывинтился шустроглазый мальчишка. Одет легко, но тепло: в короткую, на меху, куртку. Он ринулся к Шурке и застыл перед ним, выражая всем своим видом полнейшее внимание. Шурка спросил:

— Рыжий появился?

— Уже торгует, — доложил мальчишка. — Во-он там.

— Дело. А Ванька-«пузник» где?

— А хрен его знает, куда-то утек.

— Задам я ему, — грозно пробурчал Шурка, плюнул в снег, отер тонкие губы и повернулся к Володе: — Слушай, Волк, испробуем тебя в деле.

— Я ведь не воришка рыночный. — Володя подозревал, что и «дело» не очень-то чистое. — Если дрова пилить.

— Воришки?! Мы честные жулики. Понял? Ну, слушай. — Шурка приблизил к Володиному лицу свое. — Барыга тут на рынке объявился, салом, сволочь, торгует. На ложки серебряные, на штуковины золотые меняет. Так вот, «трясти» мы его сейчас будем, понял? За дело — кус сала, ну и еще два копыта получишь…

— Два?

— Три плитки, балда. — Шурка оглянулся и опять зашептал: — Вот Валька — он «подкатчик», а ты «пузником» будешь. Разбегаешься — и бац! башкой гада в пузо. А тут уж и мы.

— Не буду я никаким «пузником», — сказал Володя.

— Ишь ты. Еще «пузником», — поддержала его Иришка. — Мы не…

— Цыц, воробей! Ладно. Так уж быть, льготные условия — в нашей толпе будешь. Как сало на снег посыплется, хватай и — деру! Валюха, айда. Эй, пацаны, все ко мне!

Рыночные мальчишки и девчонки, человек десять, все, видно, «честные жулики» из компании Шурки, собрались вокруг него. Шурик оглядел свое «воинство», поправил на боку фанерку-столик, перекинул через плечо Володину сумку, завязал тесемки шапки. Махнул рукой: двинули! Володя усмехнулся невесело. Поглядел в озябшее до синевы лицо Иришки, та скривилась в несмелой, просящей улыбке: идем, мол, Володя.

— Что встал? Топай. — Шурка подтолкнул Володю.

— А во-от горячий чаек! По рублевке глоток! — выкрикивал, пробираясь через плотную рыночную толпу, конопатый мальчишка.

Он нес большой, обшитый сукном чайник. На груди, привязанная веревкой за ручку, болталась кружка. Торговля шла бойко: кому не хотелось согреть внутренность на таком морозе.

— Тоже наш, — сказал Шурка. — Коллектив: в подвале живем, что добудем, поровну на всех. Да шевели ты ногами.

— Передумал я, — решительно сказал Володя. — Привет.

— Сдрейфил? — презрительно усмехнулся Шурик.

— Вот он. — Валька махнул рукой. — Ишь, гад. Уже шубу выторговал.

— Шубу? — переспросил Володя. — Какую шубу?

— Какую-какую… — проворчал Шурка. — Варфоломееву, не видишь?

Да, это была шуба Папы Варфоломея. В этой шубе, одетой на бараний полушубок, мужчина казался необычайно громадным. Гад! Володя задохнулся от ненависти: учителя ограбил? Мужчина держал на вытянутых руках кусок картона, на котором были разложены брусочки бело-розового сала. Ну, сволочь! Откуда у него сало? Люди мрут с голода, а невесть откуда всплыл барыга, — серебро, и золото, и часы, шубы на сало выменивают. Те же фашисты. И Володя решительно двинулся за Шуркой.

Продавец сала действительно был рыжим: из-под шапки выбивались пряди рыжих волос, золотилась щетина на бело-розовом, как эти ровные брусочки сала, лице, рыжие ресницы на пухлых веках, из-под которых будто вылупились красные глаза. Люди спрашивали о цене, и Рыжий пояснял, тыкая толстым, в шерстяной добротной перчатке пальцем: вот за этот кусок — серебряная ложка, за этот — две или подстаканник. Женщина, укутанная в одеяло, показала Рыжему сережки, и тот, надувая толстые губы, рассмотрел пробу на дужке, кивнул и отдал женщине один из кусочков.

— Ну? — сказал Валька. — Начали?

— Хоп, братва, — понизив голос, произнес Шурка. — Пошел.

Валька шмыгнул в толпу. Мальчишки и девчонки из компании «честных жуликов» задвигались и как бы рассредоточились. Шурик подмигнул Володе, — гляди, как это делается! — весь подобрался, вжал голову в плечи и, прячась за спиной старушки, которая держала в вытянутой руке бронзовый подсвечник, стал подбираться к Рыжему. Тот, оттопыря нижнюю губу, прятал сережки во внутренний карман. Самый момент.

Толпа вроде бы чуть поредела. Шурка наклонил голову и ринулся на спекулянта. В то же мгновение Валька метнулся к Рыжему и упал за ним, под ноги. Что было силы Шурка ударил Рыжего головой в живот, и тот, споткнувшись о Вальку, рухнул как подкошенный. На снег посыпались брусочки сала; мальчишки и девчонки, друзья и приятели Шурки, начали хватать их и разбегаться. Мелькали чьи-то испуганные лица, руки, шарящие по истоптанному снегу.

— Волк! — услышал Володя голос Шурки. — Хватай и беги!

— Отдай шубу! — вскричал Володя и вцепился в спекулянта. — Ворюга! Отдай шубу учителя!

— Ох… мой подсвечник… — застонал рядом старушечий голос.

— Смывайся, Волк! — раздался предостерегающий вопль Боброва. Володя почувствовал, как сильные руки схватили его за горло. Над ним нависло толстое лицо Рыжего. Он пинался, отталкивал от себя спекулянта, пытался отбиться, но вытаращенные, красные, как у кролика, глаза наплывали на него.

— Бей спекулянта! — вскричал вдруг кто-то.

В то же мгновение Рыжий охнул, разжал пальцы, и дышать стало легче.

Володя упал в снег, отполз. Возле его лица топали ноги, взметывались полы пальто. Бородатый цыган, тот, который играл с Шуркой, бил Рыжего. И еще какие-то злые мужчины и разъяренные женщины. Негромко продребезжал милицейский свисток. Потом бухнул выстрел, и толпа стала рассыпаться. Володя поднялся, потер лицо ладонями и, не оглядываясь, побрел прочь.

— Эй, Волк! Утек? — услышал он голос Шурки. — Ну, насмешил! «Шубу давай!» Что, больно? Терпи, Волк, бывает и…

— Хватит с меня Волка! Это вы тут как волки.

— Ладно, не нарывайся.

— Не удрали бы, сказали милиционеру, может, и забрали бы шубу.

— Пожалуй, ты прав. А потом бы шубу толкнули. За настоящую цену.

— Толкнули! Варфоломею бы снесли! Иришку не видел?

— С Валькой к нам пошла. Топай за мной. Обогреешься, пошамаешь, да и девчонка твоя тоже. — Он подышал в ладони, лицо его скривилось от боли, и Володя увидел, что пальцы Шурки красные, в темных рубцах. Поймав взгляд Володи, Шурка невесело усмехнулся и, закусив губу, стал осторожно натягивать варежки. Володя помог. Шурка сплюнул в снег и сказал:

— Обморозил. Понимаешь, игра «в три картинки» требует ловкости, в варежках-то не наиграешься. Ох, ломит. — Он отвернулся, шмыгнул носом. — Обойдется! Так вот, десятеро нас, «честных жуликов».

— А где твои? Отец, мать?

— Еще в ноябре на заводе погибли. Под одну бомбу легли… — Шурка опять отвернулся, поежился, как-то сгорбился. — А дом снарядом разбило. Жил я вначале на чердаке соседнего дома, а потом приискал местечко возле рынка. С Валюхой познакомился, говорю: давай вместе жить, легче будет. А потом — как в сказке про теремок — один пацан к нам скребется: «Эй, кто тут живет? Можно к вам?» Девчонка бездомная просится: «Пустите, мальчики?» Что же, говорю, иди. — Шурка хрипло засмеялся, как залаял. — Вот горячей водой торгуем, дровишками. Барыг трясем, сволочь всякую спекулянтскую.

Володя шел рядом с Бобровым и вспомнил самый первый урок в первом классе. И самого первого учителя, а был им Папа Варфоломей. Громадный, добрый, усатый учитель медленно, осторожно, будто боясь нечаянно задеть и своротить в сторону парту с первоклашками, ходил по классу и спрашивал: «Скажи, а как тебя звать, дружок?» — «Меня звать Колька», — сказал Рыбин. «Коля, да?» — переспросил Папа Варфоломей и положил свою широкую ладонь на голову худенького, остролицего мальчугана. «Колька», — упрямо повторил тот. «А я — Шурик Бобров», — сказал сосед Кольки, кругленький, хитроглазый мальчишка. Так их и прозвали в классе.

Они вышли с рынка, направились к металлическому скелету Стеклянного театра. От этого вида стало еще холоднее и тоскливее.

— Прыгай. Вот в эту дыру. Хоп!

Володя спрыгнул. За ним — Шурка. Шурка три раза и еще раз стукнул в железную дверь. Заскрипели петли. В лицо пахнуло сухим железным теплом и пшенной кашей. Шурка подтолкнул Володю в спину, тот сделал несколько шагов и увидел низкие черные своды, длинный дощатый стол, керосиновую лампу на нем и настороженные лица мальчишек и девчонок, повернувшихся в сторону вошедших. И Иришкино радостное личико.

— Вали все на стол, — сказал Шурка и, стянув зубами с рук варежки, сам вынул из внутреннего кармана пальто толстую пачку денег, шлепнул ее на стол. — Кукиш, шамовка готова?

— Готова кашка! Вкуснятина! — послышался голос из угла подвала.

Возле большой, из бочки, печки суетился мальчишка, «шуровал» в кастрюле поварешкой. Тут же, в углу, стояли обшитые ватой и тряпьем бидоны, чайники, лежала груда коротко напиленных колотых дров. Две двуручные пилы, топоры. Мальчишка, которого Шурка назвал «Кукишем», грохнул на стол стопу мисок:

— Побыстрее можете? Остынет.

— Три копыта за дрова наменял, — сказал крайний за столом мальчик и положил на стол плитки клея.

— Вот, за воду. — Другой мальчик кинул на пачку Шуркиных денег ком смятых рублевок, трешек, пятерок. — Восемьдесят пять…

— Сто три, — сказала девочка.

— Жмыхи. Четыре куска.

— Сало спекулянтское. Три куска.

— Было… Старуха там одна… Рот раззявила, и я…

— Валька, убери все, — сказал Шурка. — Кукиш, давай кашу.

Володя сидел рядом с Шуркой. Стук ложек, сопение, всхлипы — каша была прямо с огня. Володя оглядывал помещение: нары, застланные одеялами всевозможных цветов, какие-то грязные ведра, лопаты, метлы. Неяркий свет лампы освещал нездоровые лица «честных жуликов».

Потом пили горячую воду с сахарином. Кукиш и две девочки собрали миски, кружки, Володя понял, что они дежурили сегодня, и «честные жулики» разбрелись по углам подвала, забрались в койки.

— Оставайся, — сказал Володе Шурка. Он мочил свои распухшие пальцы в миске с горячей водой. — Ух, ломит… Оставайся. Научу тебя играть в «три картинки».

— Откуда у вас пшено?

— Да вон Кукиш вчера добыл. Чирикнул бритвой по рюкзаку и ссыпал восемь пачек концентрата себе за пазуху.

— У кого?

— Не нарывайся, Вовка, — устало сказал Шурка — Конечно, не безгрешные мы. Но как жить? Как не подохнуть с голодухи! Водил я всех на эвакопункт, а там говорят: в порядке живой очереди. Заняли мы там очередь, но когда дело до нас дойдет?

— Сегодня украли, завтра — грабить будете.

Володя надел пальто, шапку. Иришка тоже стала одеваться, но как-то неохотно. И глядела в его лицо, умоляла взглядом: давай останемся.

— Что топчешься? Одевайся быстрее.

— Кукиш, выдай Вовке две плитки клея. За сумку, завтра продам, — сказал Шурка, вынул из воды ладони, подул на них, скривился. — Ломит.

— Прощай, — сказал Володя и подтолкнул Иришку к двери.

— Тяжело будет — приходи. — Шурка кивнул ему.

Они выбрались из развалин Стеклянного театра и некоторое время шли молча.

— Иришка, чижичек ты пыжичек… — Володя наклонился, заглянул девочке в лицо. — Не мог я с ними остаться, не мог. Дел у меня полно. Ты уж не сердись на меня, а?

— Володя. — Иришка округлила глаза и, оглянувшись, хлопнула себя по карману пальто. — Один мальчик мне кусочек жмыха в карман сунул. И еще у меня есть кусочек сала. — Она счастливо засмеялась. — Я его тогда, на рынке… И мне так его хотелось съесть, прямо ужас. А я все терпела, ну чтобы мы потом вдвоем, дома.

— Ты маленький мужественный боец, — сказал Володя. — Дай руку. — И подумал: «Что-то надо делать с Шуркиной компанией. Как-то надо помочь им, вытащить с рынка».

Уже стемнело, когда они пришли на свою улицу. В конце ее, там, где возвышались корпуса вагановского завода, поднимался черный столб дыма. Порой тяжелые клубы освещались алыми отсветами пламени. «Дом горит? Или завод? — вяло подумал Володя. Пожар не вызывал никаких эмоций: устал, смертельно устал. — Вот и наш дом виднеется. Скорее бы добраться до квартиры».

Наконец-то. Они медленно поднимались по темной гулкой лестнице, как вдруг Иришка вскрикнула и прижалась к Володе: на лестничной клетке кто-то сидел.

— Кто это? — спросил Володя, наклоняясь.

Человек шевельнулся, попытался подняться.

Одной рукой он держался за стену, другой прижимал к себе какой-то тяжелый сверток.

— Володя, сосед… ты? — Это был Ваганов. — По заводу нашему — четыре часа тяжелая артиллерия, потом — зажигательными.

— Поднимайтесь. Иришка, помогай.

— На Литейный мне надо. Пошел, а сил нет. Решил передохнуть.

— Идемте. — Володя поддержал Ваганова, отобрал у него сверток, ощупал материю и понял, автомат. — Иришка, вот ключ, открывай. Да побыстрее же!

Скрипнули петли двери. Побрели по коридору. Иришка помогала из всех своих девчоночьих силенок. Володя уложил Ваганова на кровать, зажег коптилку. Наклонился над ним: лицо у Ваганова было в бурых потеках крови, на одной руке — прогоревшая варежка, другая вся в черных ожогах.

Дров не было. Володя схватил топор и в несколько ударов оторвал дверку у буфета. Сухое дерево быстро разгорелось. Достал мамину медицинскую сумку, вместе с Иришкой они стали снимать с Ваганова прожженный ватник.

— На Литейный мне надо, — проговорил Ваганов. — В Управление НКВД. Сейчас отлежусь и пойду.

— Куда вам. Я сам схожу. Иришка, подержи!

— Хорошо. Спросишь у дежурного, мол, мне майора Громова.

— Громова? Такой ежистый, да?

— Ежистый? Расскажешь: мол, сгорел завод, а автомат, образец отработанный, спасен.

Ваганов обмяк и, запрокинув голову, затих.

Они часа полтора провозились с ним. Промыли раны, смазали мазью от ожогов, перебинтовали. Раненый не приходил в себя, но не метался, а лежал спокойно. Размотав брезент, Володя взял автомат в руки и показал Иришке, куда следует нажимать, чтобы он начал стрелять. Автомат, о котором когда-то говорили отец с Вагановым, готов. Новое оружие против врага. Надо спешить к Громову.

5

Володя вышел из подъезда, посмотрел в сторону Разбомбленной зенитной батареи и увидел, что возле одного из орудий кто-то копошится. Неужели Саша?

— Саша! — позвал Володя. — Эй!

Мужчина в усыпанной снегом шинели медленно орудовал лопатой и никак не реагировал на зов. Володя подошел ближе, одно из орудий уже было откопано, теперь военный прорывал траншейку к снарядным ящикам.

Володя схватил военного за рукав. Тот повернулся: да, это был Саша. Но какой! Доброе, веселое лицо зенитчика вытянулось, скулы выпирали из-под дряблой кожи.

Саша распрямился, растянул губы в улыбке и подмигнул.

— Да-да, это я. Что? Говори громче. Уши мне порвало воздушной волной, все — как через подушку. Что?.. Эти орудия сегодня увезут, а новые притащат. Вот-вот другие зенитчики придут. И так вжарим фашистам!

— Уж теперь-то вы собьете бомбардировщик?

— Что? Собьем. Вот увидишь!

Володя махнул рукой: до встречи! — и пошел на улицу. Стало веселее, он поднял выше голову, засвистел какую-то песенку. Взглянул на очередь у булочной: ничего, скоро и он придет сюда, уже получил карточки на январь. Правда, на Иришку пока не дали: нет на нее никаких документов. Но дадут! Сказали, чтобы привел ее в райисполком, вот там все и решат… Все такая же длинная очередь была у эвакопункта, а мамина знакомая в рыжей шубе стояла уже возле самых дверей. Когда Володя поравнялся с ней, она окликнула:

— Вова, здравствуй. А что это за девочка, которую ты вел?

— Да найденыш. А где ваша?

— Умерла… — Женщина отвернулась. Глухо спросила: — А она хорошая девочка?

— Иришка? Очень хорошая.

Он вдруг понял, почему она так спросила: ведь Иришка может уехать туда. Где нет войны, голода. Вот было бы счастье! И тут же сердце его сжалось, за эти дни он так привык к ней. Как же быть?

— Если бы не потеряли карточки, то…

— А где ее родители?

— Погибли.

— Приведи ее завтра утром, — сказала женщина. — Увезу ее вместо своей…

…Знаменитый невский рыболов дядя Коля-капитан ловил в этот день рыбу возле Стрелки. Нужно было сделать порядочный крюк, чтобы подойти к нему, но Володя все же подошел и, последив за тем, как дядя Коля все подергивает и подергивает леску, спросил:

— Клюет?

Дядя Коля, повернувшись всем телом, внимательно поглядел на Володю и ничего не ответил, а потом вдруг быстро-быстро захватил леску руками и выдернул из лунки красноперого полосатого окуня.

— Спит еще рыба, — прогудел дядя Коля. — Две-три рыбешки за день — вот и весь улов. На рыбеху.

Рыболов снял окуня с крючка и протянул Володе. Будто боясь, что сейчас дядя Коля пожалеет о своем поступке, Володя зажал окуня в варежке и быстро пошел к серебристым, будто плывущим над морозной дымкой, зданиям по ту сторону Невы.

— Майора Громова? — Дежурный поднял трубку телефона и, поговорив с кем-то, сказал: — Садись, жди.

Время от времени появлялись люди и, показав пропуск, проходили во внутренние помещения здания. Звонил телефон, дежурный в форме офицера военно — морских сил срывал трубку, выслушивал, что-то записывал и сам звонил, а у двери взад-вперед ходил матрос с тяжелым маузером на боку.

Донесся звук автомобильного двигателя и смолк. Шум, возбужденные голоса. Дверь с грохотом распахнулась, и в облаках морозного воздуха в помещение вошли четверо. Один — небритый, в разодранном ватнике, из-под ткани торчали клочья серой ваты, с багровой царапиной во всю левую щеку, и трое — в полушубках. Сутулый парень прижимал к предплечью правой руки ладонь, сквозь пальцы сочилась кровь.

— Взяли гада? — спросил дежурный. — А второго? Ракетчика?

— Там. В машине лежит… — сказал раненый. — Застрелился, паскуда.

— Сами — паскуды! — заорал небритый. — Ну, погодите, ну…

— Пшел, фашистское отродье.

Телефон зазвонил, дежурный, поглядев на Володю, сказал:

— Дуй на второй этаж. Кабинет номер двадцать шесть.

Володя быстро поднялся на второй этаж, отыскал уже знакомый ему кабинет, толкнул дверь. Майор ромов взглянул на него, кивнул: входи. В кабинете он был не один, у окна стоял высокий военный в шинели, голова у него была забинтована. Военный стоял спиной к двери, но что-то знакомое почувствовалось Володе в угловатой фигуре, в этой напряженно вскинутой голове. Пургин?

— Проходи, садись, — сказал майор Громов. — Слушаю.

— Винтовки… Они все еще лежат в земле!

— Ты уже ведь в четвертый раз приходишь, так? — нетерпеливо сказал Громов.

Пургин повернулся, поморщился — видно, голова болела, — протянул Володе руку, тот пожал ее и подумал: что тут делает лейтенант? Откуда было знать Володе Волкову, что Пургин был частым гостем в многоэтажном сером здании НКВД на Литейном проспекте, помогал переправлять «на ту сторону», в тыл врага, разведчиков.

— Сейчас я не только из-за винтовок пришел. Ваганов меня прислал.

— Говори-говори.

— Завод сгорел, автомат у Ваганова, а Ваганов у меня дома.

— У тебя? — Громов резко откинулся на спинку стула. — А мы уже разыскивали его. Думали, погиб… Пургин, пойдешь с Волковым, заберешь Ваганова и — сюда.

— У меня есть срочное и очень важное дело в городе.

— И это — срочное и очень важное! Ну хорошо, когда сделаешь свои дела, тогда и пойди к малому. — Майор повернулся к Володе. — Спасибо тебе. Все?

— Винтовки лежат в земле. Винтовки!

— Думаешь, забыли про них? Как дома-то?

— Один сейчас. — Володе ничего не хотелось говорить о матери и отце. Не поднимая головы, он сказал Пургину: — Если меня не будет дома, — мало ли что, — запасной ключ висит на гвоздике, слева, за косяком двери.

На зенитной батарее, когда Володя добрался до дома, было уже пятеро. Пока он отсутствовал, Сашину «орудию» увезли, а поставили другое, маленькое, тонкоствольное. «Скорострельная», — догадался Володя и прислушался: что такое? Снег расчищали не зенитчики, а зенитчицы! Девчонки. Смеются, лица здоровые, раскрасневшиеся, ушанки развязаны… Может — с Большой земли? Хотелось подойти, поговорить, но Саши не видно, да и домой надо — как-то там Ваганов?

Плох был Ваганов. Почему-то лежал на полу, на матраце.

— Свалился он. Ка-ак грохнется, — сказала Иришка. — Стянула я матрац, и он лег на него. Во-олодя, хо-олодно!

— Сейчас, Иришка, сейчас, — засуетился Володя. — Гляди, рыбку принес. Уху сварим, небольшую такую ушишку.

Время тянулось томительно. Очнулся Ваганов, спросил Володю, сходил ли он на Литейный. А потом опять не то потерял сознание, не то заснул.

Уже начало смеркаться, когда гул нескольких пар ног прокатился по лестнице. Люди шли и стучали в квартиры. Стучали долго и настойчиво. Кто? Вот замолотили и в дверь Володиной квартиры.

— Кто там?

— Из райкома комсомола мы, — послышалось в ответ. — Дети тут есть? Билеты на елку принесли.

— На елку?! — Володя откинул крюк.

Трое девушек в ватниках, ватных брюках и шапках-ушанках стояли на лестничной площадке. У одной из-под шапки выбивалась черная как смола челка. Так это же… Ведь такая челка могла быть только у Зойки. Володя шагнул вперед, заглянул в лицо девушке, ну да, это ее чернущие глазищи! Как два угля. Зоя вдруг удивленно ахнула, схватила его, притянула к себе.

— Вот так встреча. Тут живешь? — Володя кивнул. — Слышала: в зоопарке трудишься? Молодец. Зайди как-нибудь в райком, хорошо? А теперь… — Она порылась в кармане и вынула картоночку: — Это тебе.

— Что это? — спросил Володя и на всякий случай сказал: — Двое нас. Иришка, иди сюда. Вот, сестренка моя.

Он и не думал соврать, как-то само собой получилось: «сестренка». Иришка радостно и удивленно взглянула на него и торопливо проговорила:

— Да, сестренка я. Родная… даже очень. А что?

— Держи и ты. Это билет на елку.

— На елку? — удивился Володя. — Зоя, ты что? И разве я ребенок?

— Володя! — дернула его за руку Иришка. — А я?!

— Будет концерт и ужин. Всего! — сказала Зоя.

— Подожди, на рынке есть еще десять ребят и девчонок. — Володя удержал Зою за рукав. — И Шурка Бобров. Помнишь? Игрок в «перья». Я бы сходил к ним.

— Это дело, Волков. Держи билеты и сходи на рынок сегодня же.

Лишь девушки ушли, Володя быстро оделся и почти бегом направился к развалинам Стеклянного театра, спрыгнул в дыру-лаз Шуркиного «царства» и постучал в железную дверь.

— А, это ты? — услышал Володя сиплый голос Шурки. — Иди сюда, к огню. — Володя направился в угол подвала. Вся компания Шурки была в сборе, сгрудились вокруг печки, тянули к огню руки. Шурка сел на ящик, показал Володе: садись рядом. — К нам? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Катастрофа, Вовка. Болят пальцы, нет подвижности. Все деньги сегодня продул.

— А дрова? Вода?

— Я же сказал: катастрофа. Чтобы кипятить воду, нужно много дров, понимаешь? Было у нас одно местечко: дом деревянный, разрушенный. Пилили мы там балки, а вчера военные весь дом разобрали по бревнышку и увезли. Для госпиталей… — Шурка подул на обмотанные тряпками пальцы, сплюнул на грязный пол. — Вот мозгуем. Слышал, что через Ладожское озеро дорогу по льду проложили, да? Так вот — может, пехом на Большую землю дунуть?

— Не дойдете, — сказал Володя. — Там километров сто. — И вынул из кармана билеты. — Держите… жулики. На елку это. Комсомол организует. Помнишь Зою?

— Как же! — Шурка прочитал, что написано в билете, раздал своим приятелям, пожал удивленно плечами: елка! Улыбнулся. — «Перевоспитывайся, Бобров. Азартные игры — опасный порок!»

Не было никаких сил дождаться вечера. Как медленно тянется время: стрелки будильника еле двигались, может, опять механизм замерз? И Володя грел часы у печки и еще и еще раз перечитывал пригласительные билеты — Иришка требовала. И Пургина почему-то нет, не случилось ли что с ним?

В половине пятого Володя накормил очнувшегося Ваганова жиденькой ухой: одна маленькая рыбка-окунишко на кастрюлю. Тот ел жадно, торопливо глотал горячую жижу. И Володя подумал, что теряет сознание Ваганов не столько от ран, сколько от истощения. Уже одетая Иришка нетерпеливо топталась у дверей. Володя укутал Ваганова в одеяло, быстро оделся, вышел из квартиры, ключ повесил на косяк.

Неужели Новый год? Володя торопливо шел и вспоминал, как накануне прошлого Нового года ходили с мамой по шумным, ярко освещенным улицам, ходили из магазина в магазин и покупали всем подарки.

Неужели все это было? Неужели такое когда-нибудь сможет быть опять?… Из мутной, морозной заснеженности медленно всплыла высокая черная фигура. Мужчина в командирской, с черным меховым воротником, морской шинели шел навстречу, волоча железное корыто.

Володя посторонился, подвинул Иришку: пропусти.

Мужчина остановился, сдвинул на затылок шапку — ушанку. Очень знакомое лицо. Лохматые заснеженные брови, карие глаза… Володя взглянул в корыто. Там, покрытый синим полотнищем флага отплытия, лежал Жека.

— Мальчик, где ближайшее кладбище? — спросил мужчина.

— Морской Скиталец… — пробормотал Володя растерянно.

— Что? — переспросил мужчина. — Вот вернулся, а сын… — Мужчина, не дожидаясь ответа, потащил корыто. Все тело не поместилось в корыто, и ноги волоклись по снегу и чертили две неровные полосы.

— Все прямо, а потом… — крикнул Володя вслед, но голос его сорвался. — Постойте!

— Идем же. — Иришка дернула его за рукав. — Опоздаем.

У входа в кинотеатр, который давным-давно не работал, стояли двое военных моряков с винтовками. Володя долго рылся в кармане, никак не мог отстегнуть булавку: перед глазами все еще плыло и плыло лицо Жеки, а Иришка, с испугом вытянув шею, глядела на него. Потом он все же отстегнул булавку и пуговицу и показал билеты. Их пропустили в пахнущее еловой хвоей тепло. Как тут тепло! И сколько света. Когда они прошли через двойную завесу штор. Укрепленных у входа, чтобы свет не проникал на Улицу, они остолбенели — десяток лампочек, не свечей или там коптилок, а самых настоящих ярких электрических лампочек горели в вестибюле. Толпились мальчики и девочки, девушки в белых кофточках и черных юбках.

— Волков! И вы, мальчишки, все сюда, — услышал он властный и резкий Зойкин голос. — Внимание! Мальчишки, идите к двери, на которой нарисован медведь. А девочки — где лиса. Внимание!

Володя усмехнулся: «внимание»… Иришка удивленно взглянула на него и тоже захихикала.

— Слушайте все! — командовала Зоя. — Сейчас вы разденетесь и свои вещи сложите в угол комнаты… Внимание! И пройдете в другую комнату. Вам дадут новые пальто, свитеры и брюки. Волков, снимай же свое пальто. Быстро, быстро.

Записали адреса. Спросили, есть ли родители. Притихшие и настороженные мальчишки — были здесь и совсем маленькие шкеты, и ребята повзрослее — ждали, что же будет дальше? Человек десять военных моряков с ножницами и машинками для стрижки уже поджидали их. Поголовная стрижка. Какой-то пацан взвыл, когда его усадили в кресло. Володя уже сидит в соседнем и пялится на себя в зеркало: он весь зарос волосами, как дикобраз. Волосы закрыли уши и сосульками свисают на плечи… Застрекотала машинка. Матрос-парикмахер заглядывал Володе в лицо и спрашивал: «Сэр, не беспокоит?» — «Уши не обстригите, сэр», — отвечал Володя. Было больно и… очень приятно.

Потом выдали кальсоны и нижние рубахи. Они были байковыми, теплыми-теплыми. Еще он получил свитер и ватные брюки. В кармане бумажка, записочка какая-то, почитать было некогда — всех уже просили выходить из комнаты, чтоб переодеть новую партию мальчишек.

Вместе с малышней Володя вошел в большой зал и увидел елку. Она стояла в углу. Правда, игрушек на ней было мало. Но в этом ли дело? Остро пахнущая хвоей елка!.. И Володя почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, столько радости предвещал в детстве этот запах!

— Вовка!

А, Шурка Бобров. «Честные жулики» — Валька-подкатчик. Кукиш и другие мальчишки и девчонки — держались плотной настороженной толпой. Шурка показал Володе свои руки, пальцы были забинтованы:

— Во, видел? Помазали чем-то, полегчало, я думал — хана. Глядишь, и перезимуем. Так вот, решили мы: двух-трех барыг «тряхнем», поднакопим харчишек и все-таки двинем через Ладогу на Большую землю. Айда с нами? Прицепимся к машинам, попуткам, доберемся как-нибудь.

— Нет, я остаюсь в Ленинграде.

— А вот и я, — подбежала Иришка. На ней было синее вельветовое платье, не новое, но чистое. Девочка крутнулась. — Гляди, какая я. И рейтузики мне шерстяные дали, вот гляди, и штанишки…

— Внимание! Через полчаса мы все пойдем ужинать, — послышался голос Зои, и по залу пронесся радостный шумок. — Да-да, пойдем все ужинать, а пока — давайте танцевать. Ну, кто?

Стало очень тихо. Мальчики и девочки жались к стенам. Лишь одна Зоя стояла возле елки.

— Я буду танцевать, я, — сказала Иришка и вышла на середину зала. — Я такая танцунья. Цыганочку!

— Вот и молодец, — сказала Зоя и повернулась к баянисту. — Пожалуйста, только не быстро.

— А мне что, я могу и быстро! — выкрикнула Иришка. — Ну, что же мы?

Баянист — это был тоже военный моряк — заиграл, и Иришка, закинув голову, пошла вдоль зала. Крутанулась. Еще раз, еще. Она порхала возле елки, как красивый мотылек. И вдруг остановилась и, схватившись руками за голову, качнулась. Зоя подбежала, подхватила ее. Подошел Володя.

— Голова-а, — простонала Иришка. — Кружится, все кружится…

— А теперь мы все вместе споем песню?

Все молчали.

Зоя пошла к большим дверям, распахнула их тяжелые створки, и Володя увидел длинные столы, уставленные тарелками, и пакеты на столах. Вкусно, нестерпимо вкусно запахло… Молчаливой, взволнованной толпой мальчики и девочки устремились в распахнутую дверь.

Кормили гороховым, из концентрата, супом и Рисовой кашей, киселем, а в пакетах лежало по нескольку конфет, сухари и коробок спичек. Спичкам Володя особенно обрадовался. У него спички уже кончались.

— А теперь в зал! На концерт! — скомандовала Зоя, когда все было съедено и выпито, а мальчишки и девчонки заерзали на стульях в ожидании, что будет дальше. — Ребята! Артисты специально прилетели на самолете с Большой земли. Поднимайтесь!

Вначале все толкались, лезли в первые ряды. И Володя протащил Иришку. На сцену вышла Зоя. Оправив гимнастерку, она подняла руку и громко сказала:

— Друзья мои! Ребята и девчата! В эти тяжелейшие для города дни секретариат горкома ВЛКСМ принял постановление об ответственности комсомольских организаций за выявление и устройство беспризорных детей и подростков… К сожалению, в ближайшие дни мы не можем собрать вас всех, тех, кто потерял родителей, кто одинок, собрать вас в детские дома, чтобы…

— А и не надо! — выкрикнул Шурка. — Мы и так проживем.

— Надо, надо! — запротестовала худенькая девочка, и многие поддержали ее. — Я замерзаю. Я совсем одна, — чуть не плача продолжала девочка. — Ну возьмите меня куда-нибудь.

— Внимание! — Зоя помахала рукой: тише. — Кому уж совсем невмоготу, приходите в райком. А кто может потерпеть… Но вы не думайте, что мы о вас позабудем, нет-нет! Мы взяли ваши адреса и как только подготовим специальные помещения, придем за вами. Всех соберем: «чердачников», «подвальников», «рыночников», всех-всех одиноких детей. А сейчас — концерт.

Как не хотелось покидать этот теплый светлый дом, пахнущий елкой. Мальчишки и девчонки медленно, неторопко одевались, кутались. И Володя с Иришкой мешкали, все чего-то ждали, на что-то надеялись. Чуть в стороне столпились «честные жулики», Шурку, видно, поджидали, а тот запропал куда-то.

Вдруг мальчуган лет восьми заплакал: кто-то утянул у него подарок. А, вот и Шурка появился. Он подошел к своим дружкам, те заулыбались и плотной толпой двинулись к выходу.

— Эй, Бобер, погоди, — окликнул его Володя и, догнав, схватил его за плечо: — У тебя подарок?

— Тута он, — ухмыльнулся Шурка. — Ловко я его стырил.

— Верни.

— Что тут происходит? — Зоя направилась к мальчишкам.

— Нарываешься, Волк. Ох, как нарываешься! — кривя губы, прошептал Шурка, а потом вытянул пакет из-за пазухи и, помахивая им над головой, крикнул — Эй, кто подарок потерял?

Мальчики и девочки некоторое время толпились возле входа, топтались на месте, будто ожидали, что их вдруг окликнут и позовут назад.

Они начали расходиться, и маленькие, согнутые фигурки будто таяли в темноте.

— Идем, чижик-пыжик, — сказал Володя. — Как было хорошо, да?

— Да, — отозвалась Иришка, помедлив немного.

— Элен. Битте шен, одна минутка.

Лена сделала вид, что не слышит зова Курта. Просто невозможно работать: то подушку ему поправь, то одеяло свалилось, то пить дай. Жмурясь, Лена с сосредоточенным видом полистала журнал дежурства, а сама чувствовала, как немец наблюдает за ней и улыбается, знает, что все равно она подойдет. Отчего-то ей и самой хотелось побыть рядом с ним, послушать его болтовню… Почему? Ведь она всем своим видом показывает, как ненавидит его, а он все время улыбается. И когда делали перевязки, другие орали, плакали, эти подлые вчерашние враги, а он — улыбался. Слезы текут из глаз, а он скалится.

— Эле-ен!

Лена направилась в дальний угол палаты: надо было давать лекарство обгоревшему летчику. Прошло уже десять дней, как она тут. И в каждодневных госпитальных заботах она забывала: эти раненые — бывшие солдаты и офицеры германской армии. Лишь порой, внутренне содрогнувшись, она застывала возле чьей-нибудь кровати, и опять душное чувство ненависти и яростной, безумной злобы вскипало в душе. Она выбегала в коридор. Бродила там взад-вперед, успокаивала, заставляла себя: вернись назад, для тебя — это просто раненые!

А на днях в госпиталь приходили наши, советские немцы. Из Комитета борьбы с фашизмом. Они ходили по всем палатам госпиталя и беседовали с некоторыми из раненых. И после разговора с ними Курт сказал Лене, что он записался в Комитет, он многое понял. И еще он записался в Комитет оттого, что в России есть такие «симпатишни девушка», как она. Вот болтун.

— Элен.

— Иду, — сердито сказала Лена. Она помешкала немного у стола. На нем в бутылке с водой стояла лохматая еловая лапа. Оторвала веточку и пошла на зов. Немец, улыбаясь, глядел, как она шла к нему, как, хмурясь, отводила в сторону глаза. Вот задержалась у одного раненого, другому поправила подушку. Остановилась возле кровати и хмуро уставилась в его лицо. «Ненавижу тебя, ненавижу…» — думала она, но чувства ненависти не возникало. Перед ней лежал белолицый от большой потери крови и страданий двадцатилетний парень. Такой же одинокий, как и она, рассказывал, что вся его семья погибла под английской бомбой; весь продырявленный пулями, мечтающий, как и она, о конце проклятой войны, много передумавший и перечувствовавший за эти страшные дни кровавой бойни и ранения… «Не он виноват в том, что случилось, — подумала Лена, — а кто-то из тех, кто выше его. Кто гнусным обманом превратил мальчишек в жестоких солдат, тот, кто развязал войну…»

Она как-то неуверенно улыбнулась и протянула немцу колючую веточку. Немец взял ее в сложенные ладони, как живого колючего зеленого зверька, и поднес к лицу. Глаза закрыл. И Лене показалось: заплачет сейчас. И у нее отчего-то болезненно сжалось сердце.

Немец открыл блестящие глаза.

— Очень хочу жить, — сказал он.

— Живи, — разрешила Лена и вздохнула.

— Хочу любить.

— Люби… — ответила Лена и почувствовала, что краснеет. И торопливо добавила: — С Новым годом.

Здание вдруг мягко качнулось. Лена прислушалась: будто кто-то катил по булыжной мостовой железную бочку — это разрасталась зенитная канонада. Налет. Она встала, поправила шторы на окне, убавила свет в лампе. Вернулась к немцу. Тот, вытянувшись, напряженно прислушивался к пушечной пальбе.

— Ваши летят… — сказала Лена. — Молись, Курт. Ты слышишь, что я тебе говорю?!

— Бог не услышит меня. Я был отшень плохой ученик. Я сбегал с урока богословия.

Вот он, фашистский самолет. В скрещении двух прожекторных лучей плыл серебряный крестик. И ниже, и выше его, и рядом, и позади вспыхивали и меркли разрывы зенитных снарядов. Пушки били короткими очередями. Иришка жалась к Володе, пыталась спрятать голову под полу пальто. В ярких вспышках мелькали фигуры зенитчиков. «Саша! — закричал, а может, просто подумал Володя. — Сбейте же фашиста!»

На крыше дома вдруг хлопнуло, и, очерчивая кривую дугу красными осыпающимися искрами, в небо пошла ракета. Вспыхнула и поплыла по направлению к фабрике.

Володя схватил Иришку за воротник, потянул за собой. Замолотил в дверь своей квартиры. Послышались шаги, звякнул запорный крюк. Окна лестницы осветились — зенитки опять ударили, и в это мгновение Володя увидел, что открыл ему Пургин. Пришел!

— Ракетчик на чердаке! Палит! — закричал Володя.

— Тише ты… — сдавленным шепотом остановил его Пургин и протолкнул мимо себя в коридор. Закрыл дверь. — Сам видел.

— Взять бы его!

— Поможешь?

— Мы поможем, — пискнула Иришка.

— Забейся в угол и сиди, — строго сказал Пургин и вновь Володе: — Входы и выходы на чердак знаешь?

— Их два: один — с парадной лестницы, второй — с нашей.

Пургин достал из-за кровати автомат. Ваганов шевельнулся, открыл глаза.

— Думал: уведу его, да плох он. — Пургин быстро вынул из автомата диск, проверил, вгоняя диск в паз. — Ничего, завтра утром машиной увезу в госпиталь. Знаешь, как с этой штуковиной обращаться?

— Знаю!

— Держи. Становись у двери чердака на вашей лестнице. А я с парадной. Как туда?

— В парадную войдете и поднимайтесь по лестнице.

— В любого, кого увидишь на чердаке, пали! — Пургин вынул из кобуры пистолет, передернул затвор. — Ну, двинулись!

— Лена! Лена!.. Элен!

— Швестер! О, сестра… битте шен…

— Подойдите ко мне! Подойдите!

— Тихо! Спокойно! Ничего страшного! — пытаясь перекричать взволнованные голоса, закричала Лена. — Самолеты уже уходят.

В этот момент ахнуло так, будто смерч пронесся по комнате. Со скрежетом и звоном вылетели рамы, в палату ворвались потоки холодного, смешанного со снегом воздуха. Страшный крик потряс госпиталь. Огненные языки вспыхнули на крыше дома напротив, и стало светло.

Снова страшно ударило, взрывная волна швырнула Лену к стене, она упала на чью-то койку и почувствовала, как холодные влажные пальцы вцепились ей в запястье. Отдирая от себя чужие руки, Лена приподнялась и увидела, как, обрушивая пласты штукатурки, потолок оседает, оседает… Все наполнилось едкой горькой пылью и дымом. Лена отодрала наконец от себя пальцы хрипло воющего раненого. Сквозь скрежет, шум опадающей штукатурки и вопли она услышала голос Курта.

Оконная рама вместе с коробкой грохнулась на кровать немца, придавила ноги. Чувствуя, как с противным похрустыванием осколки разрезают пальцы Лена приподняла раму и отшвырнула в сторону. Какой скрежет над головой… сейчас потолок рухнет.

— Это все твои, твои! — Она наклонилась к Курту. — Шевелись же. Хватайся за шею… Все твои!

— Уходи! Век! Век! — закричал Курт, отталкивая от себя Лену.

— Хватайся! — Лена закинула руки Курта себе на плечи и потянула его. — Ну же, помогай!

Опять взрыв! Дом задрожал. Лена втащила Курта в черный проем двери и услышала за своей спиной грохот и скрежет. Опуская немца на пол, оглянулась: мимо дверного проема сыпались кирпичи, доски, балки. А потом стало светло. Ухватившись руками за косяк, Лена выглянула — палаты больше не было, внизу, окрашенная пламенем горящего дома, громоздилась груда шевелящегося мусора.

Из распахнутой чердачной двери, как из тоннеля, несло ледяным сквозняком.

Светила луна, и на усыпанном полу лежали серебристо-голубые квадраты. Вжавшись в угол площадки, выставив вперед ствол автомата, Володя с напряжением вглядывался в черное, гулкое пространство чердака. Ветер позвякивал болтающимся над одним из слуховых окон искореженным листом железа.

Какое-то движение в левом углу чердака. Кто-то шевельнулся, поднимается. Володя почувствовал, как ему стало жарко. Кто? Нет, показалось. Холод студил ладонь в рваной перчатке. Но где же Пургин?

Снова стал нарастать гул самолетов. Вдруг в самом конце чердака сухо треснуло, вспыхнул ярко — красный огонь, на какое-то мгновение Володя увидел черную фигуру с вытянутой в сторону чердачного окна рукой — в небо взвилась ракета. И тотчас послышался крик Пургина:

— Стой! Руки! Стой, твою мать!

Выстрел… второй! Черная фигура вдруг ярко проявилась в лунном свете. Все ближе. Володя поднял автомат. Сейчас человек вбежит в лунный квадрат и… Человек вбежал и будто растворился в темноте, лишь совсем близко проскрежетал шлак под тяжелыми шагами и послышалось сбивчивое дыхание. Черная, со вскинутыми руками фигура выросла в проеме. Он нажал курок. Грохот прокатился по чердаку и лестнице. Откинувшись назад, «ракетчик» спиной ударился о перила и перевалился через них. «А-аа-а!» разнесся по лестнице вопль, а потом послышался стук упавшего на каменные плиты тела.

— Где он? Где? — услышал Володя голос Пургина.

— Упал.

Опираясь на автомат, казавшийся сейчас очень тяжелым, Володя прислонился к стене. Пугающий зев чердачной двери зиял перед ним. Володя на непослушных ногах стал спускаться вниз.

На какие-то доли секунды лестница освещалась Желтыми вспышками выстрелов. Пургин стоял возле убитого и выворачивал карманы полушубка, пистолет он зажал под мышкой. Ощущая тошноту, Володя подошел и наклонился: кто же это?

Пургин, схватив убитого за воротник куртки, рывком перевернул труп и осветил фонарем лицо убитого. Это был Комаров.

Они вышли из дома. Пургин, щелкнув зажигалкой, закурил.

Володя тронул его за рукав, лейтенант взглянул в лицо мальчика и протянул папиросу. Володя курнул, закашлялся, еще и еще раз затянулся, пытаясь остановить тошноту. Перед глазами стояло разбитое в лепешку лицо Комарова.

— Отошло? А этот гад чуть меня не продырявил.

— Эг-гей! А ну, ходь сюда! — послышался рев Саши-зенитчика. — Кассеты подволакивайте.

Пургин побежал к батарее, и Володя кинулся за ним. Комаров?! Как же так? Враг, фашист жил рядом, разговаривал с ним, с мамой. Почти оглохнув от орудийной пальбы, разинув рот, будто вытащенная из воды рыба, Володя застыл в нескольких шагах от батареи. В черно-фиолетовой глубине неба, схваченный несколькими лучами прожекторов, полз серебряный крест.

— Подтаскивай кассеты к орудию, — торопил Саша. — Быстрее.

— Куда? — спросил Володя и полез через снежный бугор. Хоть бы сбить этот проклятый самолет.

— Паренек… эй! Сюда, к нам!

Проклятая шапка. Он рванул завязки и сбросил шапку, побежал к орудию. Что-то зазвенело под ногами, Володя пригляделся: железный короб — кассета для снарядов, только пустая.

— Там, чуть правее… Нашел? Быстрее.

Вот они! Подхватил кассету. Одна из зенитчиц взяла кассету, всадила ее в паз казенника. Обе зенитчицы сидели на металлических сиденьях, прижимая лица к прицелам, крутили ручки. И орудие будто вздрагивало от нетерпения побыстрее начать палить. Вот!.. Грохот рванул барабанные перепонки, из-под орудия посыпались пустые гильзы. Одна из девушек повернулась и зашевелила губами — слов было не слышно, палило соседнее орудие. Но Володя понял. Он кинулся к кассетам, подхватил, принес. Со звоном вылетела пустая кассета, и, приподнявшись, Володя всадил в черный паз новую, набитую снарядами.

— Вовка… это ты?! — услышал он возле своего уха.

— Это я, — ответил он, еще не оборачиваясь, а потом взглянул: это была Ира Неустроева, одноклассница. — Ты?!

— Ирка! Нашла время! — закричала вторая зенитчица.

Ира прижалась лицом к резиновому натрубнику прицела, закрутила ручку.

— Откуда ты? — спросил Володя, когда вставлял в паз очередную кассету. — Как ты… попала?

— А с неделю назад. Месячные курсы. Там, за Ладогой, — выкрикивала Ирка, а потом оторвалась от прицела, спросила: — А где Женя? Я ходила, стучала-стучала… Давай кассету.

Ирка, ты немного опоздала, опоздала! Острые вспышки вокруг ползущего по небу серебряного крестика. Ухали, рвали, раздирали ночь выстрелы. Ну же! Ну?!. И вдруг серебряный крестик разлетелся на куски и его горящие обломки рассекли небо.

— Сбили! Сбили! — закричал Володя. — Молодцы!

— Это мы! — завопил Саша. — Девчонки, это мы!

— Что с Жекой? Где он? — трясла Володю за плечи Ирка.

Что сказать? Володя представил себе на мгновение ползущее по снегу корыто… нет-нет! Он не умер. Он будет вечно жить в его памяти, в их общих мечтах…

— Отец его вернулся. И забрал на боевой корабль, — ответил Володя и выплюнул снег — кто-то из девчат-зенитчиц швырнул ему в лицо пригоршню. — И он просил тебе передать, что ты самая лучшая на всем свете девчонка!

Рано утром, еще затемно, Пургин ушел, а Володя, разбудив Иришку, начал собирать ее в дорогу. Да что собирать? Просто умыл ее, подогрев воды в чайнике, да потеплее одел, обмотав ее под пальто теплым платком. Сунул за пазуху остатки подарка. Девочка молчала, сонно глядела в его лицо широко Раскрытыми глазами, а потом вдруг скривилась и заплакала.

— Что ты? — проворчал Володя. — Там же будет лучше.

— Не хочу-у, — всхлипывая, бормотала Иришка. — Ну зачем ты меня отдаёшь, зачем?

— Я тебя не отдаю, — проговорил Володя, чувствуя, как у самого слезы закипают на глазах. — Ну что ты, чижик? Я тебя найду. И заберу. Вот честное мое слово.

Потом он напоил Ваганова. Тот похлебал горячей воды и, пробормотав что-то, опять откинулся на подушку. Теперь нужно сделать фанерку. Фанерка была уже приготовлена, только вот веревочку продеть. Орудуя топором, Володя пробил в углах фанерки отверстия, просунул туда веревочку. Теперь ее можно повесить Иришке на шею. Достав из-под подушки химический карандаш, он намочил фанеру и написал: «Ирина». Немного подумал и добавил: «Волкова». И свой адрес.

Рыжая шуба стояла уже возле самых дверей эвакопункта. Заглянув в лицо девочки, Володя наклонился. Иришка обвила руками его шею. Слезы текли по ее лицу. Очередь шевельнулась, распахнулись двери, и Володя, разжав руки Иришки, отошел в сторону. Мелькнуло ее маленькое несчастное лицо, двери захлопнулись, и Володя, постояв немного, пошел домой.

Часов в одиннадцать пришел Пургин с тремя мужчинами в черных полушубках. Они взломали квартиру Комарова. Слышно было, как они двигали вещи, хлопали дверками шкафов, швыряли стулья. Потом один крикнул: «Есть. Целый склад ракет». С большим тюком они вышли из квартиры и заколотили дверь.

Собрали Ваганова. Он немного приободрился, даже поплескал себе в лицо ледяной воды и попытался сам пойти, но тут же схватился руками за стену. Лейтенант подхватил его и повел из квартиры. У подъезда дома стояла военная машина, в кузове лежал Комаров. Володя пригляделся: на шее Комарова сверкнул жгутик золотой цепочки; влез в кузов, наклонился и дернул за цепочку. Это был мамин знак зодиака — длинноволосая дева, бегущая между звезд.

Привели Ваганова и усадили в кабину. Он прижимал к себе укутанный в прожженный брезент автомат. Донимал холод, и Володя пританцовывал возле кабины, стукал валенком о валенок.

— Жди, — сказал лейтенант Пургин, поднимаясь в кабинку. — Приеду за тобой дня через два-три. Понял?

— Буду в зоопарке, — ответил Володя.

Грузовик медленно уезжал по заснеженной улице.

Опять одиночество. Володя постоял у входа. Серый, покрытый изморозью, с сугробами до первого этажа, дом был похож на поднявшуюся из застывшего океана скалу. Скалу, лишенную каких-либо признаков жизни. «Прощай, Иришка, прощай, Ваганов…» Страшно было представить, что вот сейчас он войдет в этот пустой дом и будет подниматься по гулкой лестнице, а потом заскрежещет замок, и он войдет в совершенно пустую квартиру. «К Ирке и Саше, — решил он. — Хоть часик бы посидеть у печки в бункере».

— А ну, назад! — грозно и непререкаемо крикнул боец, охраняющий орудия, и повел в сторону мальчика штыком винтовки. Володя открыл рот, чтобы сказать, что он тут свой человек, и что его хорошо знает Саша, и что они самолет… Но боец, которого Володя видел на батарее в первый раз, сказал еще грознее: — Назад, говорю. Приказ есть строжайший!

Володя пошел к себе.

Крыса мелкими прыжками метнулась под лестницу, приподнялась на задних лапах и показала острые зубы. Володя крикнул, пугая крысу, эхо прокатилось по этажам, но крыса даже не пошевельнулась.

Он поглядел вверх и увидел еще одну тонкую, противную морду, торчащую между железными прутьями перил. Остро, пронизывающе сверкнули точечки глаз, и Володя поежился: столько ярости и злобы вдруг ощутил он в этом пристальном, изучающем взгляде зверька. Может, крысы решили, что именно они, и никто другой, хозяева этого дома?

Когда отпирал дверь, с верхней площадки лестницы донесся полный тоски крик кота. Володя позвал его, и кот сбежал на один пролет. Потом, постояв там немного, снова закричал и метнулся на чердак. Помедлив, Володя стал подниматься наверх.

— Мур! — позвал Володя.

Какой-то легкий шорох у ног, мелькание стремительных серых теней. Черные глубокие следы — Комарова и Пургина. Пистолетная гильза… Мяуканье кота в глубине чердака. Володя шел на его голос и шепотом звал, подманивал.

Вдруг что-то толкнулось о его ноги, Володя наклонился: «Мур!» В темноте двумя зелеными огнями сверкнули его глаза. Володя схватил кота, прижал его дрожащее костлявое тело и бросился вниз по лестнице. Захлопнул дверь, постоял немного в темноте и звенящей тишине коридора. Мур шевельнулся, он выпустил кота из рук, а сам поспешил к печке, торопясь разжечь ее.

Гори, огонь, пылай. Володя погрел руки, потом поставил на печку котелок с остатками жидкой пшенной кашицы: Пургин, уходя, оставил ему один брикетик концентрата. Ешь, Мур, где ты? Ему похлебки Володя налил в консервную банку. Дрожа от холода и, наверно, от страха, прижимаясь тощим животом к полу, кот подполз к банке и сунул в нее морду.

Володя протянул руку. Кот перестал лакать и взглянул на него. «Подожди, я ведь никуда теперь не денусь, дай доесть», — прочитал Володя в его печальном, усталом взгляде. Вздохнул: может, этот кот — самый последний из живых котов во всем городе. Присмотрелся: правая лапа у Мура была кривой, видно, попал в капкан? Левое ухо будто надкушенная печенина, а на тощей шее — обрывок веревки. Кто охотился на тебя, Мур, из каких ловушек ты уходил? Кот долакал похлебку и опять взглянул на Володю: я готов. И тот опустил ладонь на его голову, провел по ней и стал гладить.

Володя со странным, щемящим чувством грусти и какой-то легкой, летучей радости все гладил и гладил кота по его горбатой спине, а кот, покачиваясь, глядел на огонь. И вдруг как-то неуверенно замурлыкал и начал мыть морду. Володя глядел на кота, а тот все водил своей кривой лапой по морде и хрипло, простуженно вымурлыкивал древнюю песню котов. Песню откуда-то оттуда, из теплого мирного времени, когда были живы отец, мама, бабушка, когда тысячи ленинградских мальчишек и девчонок в тысячах ленинградских квартир тискали, ласкали, мучили, укладывали спать с собой и слушали добрые, сонные песни тысяч таких хороших — без которых просто жить нельзя — кошек, котов, котят. Мур. Как же ты в этой лютой, отчаянной жизни не забыл свою песню? Володя опять погладил кота: не бойся, Мур. В городе должен быть хоть один живой кот.

Умывшись, Мур свернулся клубком и тотчас заснул, он даже захрапел, как мужик. Володя поднялся, подобрал сонного кота и сунул себе за пазуху. Кот вяло шевельнулся и снова замурлыкал. Оглядев комнату, Володя закрыл дверцу в печке. В путь, Мур!

Он долго стучался в бегемотник, но там все было тихо. Не случилось ли что за эти дни? Володя постучал громче, внутри помещения послышалось какое-то движение, и спустя некоторое время знакомый, басовитый голос с той стороны двери спросил, кто стучит.

Володя вошел в теплое, пахнущее сеном и животными помещение. Ник сгреб его в объятия и что-то забормотал, тыкаясь в Володино лицо сырым носом и заросшими колючей щетиной щеками.

— Голубчик. Милый ты мой. Ну как Татьяна Ивановна? Выздоравливает? Я два раза приходил к вам, стучался — никого, — бормотал Ник, шаря по столу в темноте. Вспыхнула спичка, затрепыхался огонек коптилки. Подняв ее над головой. Ник схватил Володю за рукав и стал рассматривать его. — Пришел наконец. Трудно было без тебя. Да ты садись.

— Взгляну на животных.

Взяв коптилку, Володя пошел по «ковчегу». Лохматый тощий Майк начал медленно, трудно подниматься, потянулся к Володе.

Взвизгивала, нетерпеливо поджидала Володю дикая собака динго. Он подошел к ней, Милка бурно завиляла хвостом. Володя присел, и собака лизнула его в лицо… И вдруг насторожилась и шумно задышала: что у тебя за пазухой? А за пазухой у Володи обеспокоенно шевельнулся Мур. И вдруг высунул наружу голову. Милка от неожиданности отпрянула, а потом, вся вытянувшись, потянулась к коту: кто ты, откуда?

Володя замер: ну как сейчас сцепятся! Но Мур зажмурил глаза и замурлыкал, а Милка радостно, возбужденно залаяла. Володя распрямился и засмеялся и вдруг с сожалением подумал о том, что не привел в зоопарк Иришку. Вот было бы радости у Девчушки!

В деревянном ящике, укутанные одеялами, спали три мартышки: Яшка, Инка и Эльза. Это и все Животные, что остались? Володя вернулся к печурке, У которой сидел Ник. Огляделся: из-под брезента торчала голова Красавицы. Бегемотиха сонно поводила маленькими, подслеповатыми глазками и вытягивала ноздрями воздух, принюхиваясь. Кто-то спал возле нее. Софья Петровна?

— Тигруня погибла от голода, — покашливая в кулак, проговорил Ник. — Султан и Катька — от снаряда. И Софья Петровна, голубушка наша. Всех троих разом, одним снарядом. Вывела она их на воздух, а тут и… На Волково кладбище отвез.

Помолчали. Вот, оказывается, какие тут были события.

— А кто же это?

— Нина Пескова. Ты ее, конечно, помнишь?

— Нина… Пескова?

— Почти три месяца провалялась в госпитале. Эшелон их фашисты разгромили. Говорит, раненую наши солдаты подобрали. Ложимся? Что? Вчера появилась, хотела идти тебя разыскивать, а сама еле на ногах держится.

— Нина?! Здравствуй, Нина. — Володя откинул с лица девушки одеяло. Страшно похудевшая, очень повзрослевшая и посуровевшая, она была совсем не такой, какой ее помнил Володя, и все же — это была она.

Он осторожно провел ладонью по лбу и щекам девушки. Нина вздрогнула, села и заслонилась руками от света. Потом, облегченно вздохнув, сказала:

— Это ты… рожденный под хоботом слона? Здравствуй.

— Здравствуй, рожденная на опилках, — ответил Володя.

— Спите, дети, — пробормотал Ник и зевнул. — Спите.

Легли. Кот завозился за пазухой, а потом хрипло, простуженно заурчал. Испытывая неизъяснимое счастье, Володя закрыл глаза. Все хорошо. И все будет хорошо. Все будет очень хорошо.

6

— Есть… — слабым от волнения голосом произнес Ник.

— Вот она — золотая жила, Мейсон! Мы — миллионеры, — сказала Нина и, отбросив лопату, села прямо в снег. — Курнем?

— Есть, голубчики, есть. Володя, помоги. — Стоя на комьях смерзшейся земли и снега коленями, Ник торопливо разгребал их руками, очищая какую-то гофрированную трубу. — Вон он. Хобот. Хоботочек. А вы знаете, сколько тут мяса, а? Может, тонна.

— Мейсон! А ну, ходи сюда, — позвала Нина Володю. — А не то я тебя продырявлю из своего кольта. Николай Николаевич, покурим. Да оставьте вы хобот.

Ник с кряхтением поднялся. Володя помог ему. Лицо у Ника было счастливым, щеки сырыми. Шмыгая носом, утираясь, рукавом пальто, он подошел к Нине. А та, сдвинув на затылок шапку, из-под которой, как перья у птенца, торчали отрастающие волосы, слюнявила газетный клочок, сворачивая «козью ножку».

Володя сел возле нее и с любопытством и удивлением, с каким-то смятением поглядел в Нинино лицо: как она изменилась. Голос у нее погрубел, взгляд — какой-то дерзкий. Что происходило с ней в минувшие три месяца?

— Куришь по-настоящему? — спросил Володя.

— Если я что-то делаю, то все по-настоящему. — Протянула самокрутку Нику.

Тот неумело потянул дым, закашлялся. Засмеявшись, Нина и Володе дала курнуть. Он вдохнул дым, из глаз покатились слезы, но он сдержал кашель и еще разок затянулся. И голова приятно закружилась, не так, как она кружилась от слабости, — стало хорошо и весело.

— Спасены! Сколько костей… шкура, внутренности! — Ник бодро поднялся и, схватив лом, подошел к торчащему, как пожарный шланг из промерзшей земли, хоботу.

— Взялись.

Вот уже вторую неделю как они ковыряют и ковыряют землю в зоопарке. Останки убитой слонихи пытались разыскать и раньше, но никто толком не мог определить, в какую же из воронок свалили ее, Растерзанную взрывом бомбы.

Начались поиски. Долбили землю у вольеров хищников, возле обезьянника, птичника. Били по ней, будто по камню. Под вечер совершенно обессиленные брели в бегемотник и, накормив зверя сенной похлебкой, варили похлебку и себе — крошили в кипяток пайки хлеба. Потом укладывались спать. И вот!

— Володя, позови-ка женщин. Да пилу прихвати, — сказал Ник, роняя лом. — Уф, устал, голубчики!

Пришли Евдокия и Анна Владимировна, дежурившие сегодня в зоопарке. Аккуратно затушив цигарку и сунув ее в карман, Владимировна скомандовала басом: «И эх! Взяли!» Потянули. С сухим хрустом хобот выпростался из продолбленной в земле траншейки. Он был похож на ствол странного, диковинного дерева, расширяющегося к основанию. Зашаркала пила. Женщины и Ник поддержали хобот, Володя с Ниной перепиливали его. Дурно запахло. И Володя подумал: «Ведь слониха была убита в начале сентября, и до того, как наступили холода, мясо, конечно же, протухло».

Вечером попробовали отварить кусок хобота.

Дух — хоть из бегемотника беги. Заткнув ноздри кусками ваты, которую Ник надергал из подкладки своего пальто, все же пожевали жесткое мясо. Пир в этот вечер был у немногочисленных оставшихся еще в живых зверей. Ник был счастлив.

…Ночью Нина страшно закричала. С гулко бьющимся сердцем Володя сел, зажег лампу и потряс Нину. Та открыла глаза, всхлипнула.

— Эшелон приснился, — пробормотала она. — Все горит: вагоны… Люди горят. — Она замолкла, лицо ее исказилось гримасой боли и ужаса. — А они — из пушек и пулеметов… Одна женщина, Володя, на ней платье горело, а они за ней на танкетке! Ты понимаешь?! — Нина повернулась к Володе, лицо злое, белое. Закурила. — Володя, они фотографировали ту горящую женщину. Я лежала в воде, в воронке, и все видела. Как она кричала, бедная, а они — хохотали! — Нина сжала виски ладонями. — А мы?! Мы со зверюшками возимся… Закопались мы тут, как в тылу.

— Ну хватит! «Закопались», «со зверюшками»! — Володя сделал вид, что задохнулся от дыма. Помахал перед лицом рукой, зашептал, приблизив лицо к лицу Нины. — Хватит болтать, «зверюшка»… Как ты так можешь говорить? Думаешь, я все забыл? И деда Ивана, и Любу, и… — Володя отвернулся. — Но я знаю: мое место сейчас именно тут.

— Прости… я не то хотела сказать. Пойми, воевать хочу. Стрелять, взрывать эту фашистскую погань!

— Я не хочу? Нина, как-то говорил я тебе о винтовках. Жду. Верю — скоро позовут… Думаешь, струсил бы? Черта с два. Не веришь? А пока — айда в райком!

— Верю. Ты стал другим, Вовка. Мужчина!

— Ладно уж. Тоже мне… женщина. Дай-ка цигарку. — Володя потянул из рук Нины курево, смял. — И чтоб больше не курить. Кончится все это, и ты опять будешь ходить по проволоке. Спи.

— Хорошо. Курить не буду, — сказала Нина. — Сплю.

Спать. Володя повозился немного, стиснул веки и вдруг весь насторожился, прислушался. Й Нина шевельнулась, а потом затаилась: шаги. Люди? Кто такие?.. Кажется — несколько человек. Вот шаги стихли возле двери. Володя сбросил одеяло, кинулся к Нику, затряс его за плечо. Тот сел, хрипло, со сна зашептал:

— Что случилось?.. Ну-с?

— Люди… там за дверью.

И кто-то тянул за ручку с той стороны. Ник выволок из-под подушки револьвер, взвел курок.

— Эй, кто живой тут есть? — послышался грубый голос. — Откройте. Патруль! Слышите?

— Пароль! — крикнул Ник грозным, густым басом. За дверью стихло. Держа револьвер вытянутыми руками перед собой, Ник поднялся и пошел к двери. В отсветах огня из печки вид его был внушителен. И Володя двинулся за ним, подобрал у печки топор. А Нина взяла полено. Все втроем они подошли к внутренней двери. Володя открыл ее, они вышли в прихожую и услышали, что те, неизвестные, что-то делают У наружной двери. Возня, хруст снега.

— Уходите! — крикнул Ник. — Я позвонил по телефону.

— Болтай больше, — послышалось из-за двери. — Откуда у вас телефон? Эй вы, слушайте: отдайте антилопу, и мы уйдем.

— Уходите! Мы вооружены.

— Болтай больше, дед, — отозвался голос. — Аркаха, взяли!

От страшного удара дверь чуть с петель не соскочила. Одна из средних, толстенных досок двери треснула. Это они бревном, как тараном, бьют! Вечером с разобранного птичника притащили Володя с Ниной бревно! Сейчас они сломают дверь.

— Стреляйте, — сказал Володя.

— Но это же люди, — пробормотал Ник.

— Это не люди — бандиты. Ну!

Оглушительно грохнул выстрел. Яростно взвыла Милка, скрипучим голосом заорал Майк, глухо рыкнул кто-то из медведей. Володя вырвал из рук Ника револьвер, откинул запорный крюк и распахнул дверь. Проваливаясь в снегу, удалялись две фигуры. Подняв револьвер, как и Ник, двумя руками, Володя выстрелил в воздух.

Закрыли дверь. Нина заткнула трещины в разломанной доске клочьями сена. Животные смолкли. Лишь Милка время от времени подвывала. Володя выпустил ее из клетки, и собака бухнулась возле печки. И они втроем тоже устроились у огня. Нина вдруг засмеялась.

— Ты чего? — спросил Володя.

— А мы — как бременские музыканты. — Нинка смеялась, никак не могла успокоиться. — Мы палим, Милка лает, верблюд орет!

И Володя засмеялся, и Ник. А потом смолкли, и Ник сказал:

_— Я вот о чем мечтаю, милые мои. Кончится война, надо строить новый зоопарк — большой, свободный. Чтобы животные жили как на воле — на небольших лужайках будут пастись стада антилоп и зебр. Рядом — скалы, деревья. Там обитают медведи. Семья. А дальше — стая волков. И — никаких решеток. Да-с.

— Так разбегутся же, — сказала Нина.

— А чтобы животные не разбежались, каждый такой островок земли и леса будет окружен рвом. Посетители будут ходить по специальным переходам, понимаете? И вот что еще. В одном краю парка будут обитать животные Европы, в другом — Азии, в третьем — Африки. И весь ландшафт будет именно таким, каким он и должен быть в натуре.

— Но у нас же зима. Погибнет Африка…

— А там, где уголок Африки, там будет легкая раздвижная стеклянная крыша. Понимаете? Летом створки раздвинулись, как похолодало — сдвинулись…

— А уголок Антарктиды: пингвины, тюлени?

— И настоящие джунгли! — добавил Володя.

— Все будет, милые мои, все будет… Это будет уже не зоопарк, а геопарк. Понимаете? Географический парк. Природа всей нашей земли как бы в миниатюре. Планета, путешествие по которой можно совершить всего за один день. Верю — будет.

— И мы верим, — сказала Нина.

— Еще глубокая ночь. — Ник сунул полено в печку. — Ложитесь спать, а я посижу у огонька.

…В большой комнате, которую в райкоме партии занимали комсомольцы, было шумно и дымно. Дым сочился из прогоревшей трубы, ржавым коленом высунутой в окно, да и курильщиков было немало: трое милиционеров, парни и девчата, сидевшие на стульях и кроватях, расставленных вдоль стен и по углам комнаты. Из этой большой комнаты была дверь в другую. Она то и дело открывалась, и в щель высовывалась то мальчишеская голова, то любопытная мордочка девочки лет девяти. Милиционер, дежуривший у двери, захлопывал ее, но спустя какое-то мгновение она опять приоткрывалась. Медный закопченный чайник пускал пар на печке-буржуйке, а за большим письменным столом сидела Зоя. Подняв глаза от бумаг, Зоя взглянула на вошедших Володю и Нину: подождите. Сверкнули ее черные глаза, качнулась у лба смоляная прядка-пружинка. Поправив на плечах меховую безрукавку, Зоя чиркнула карандашом по бумаге и сказала двум девушкам, сидящим возле стола на табуретках:

— Итак, решили: Федю Короткова, как сына военного моряка, устраиваем на крейсер «Максим Горький». Есть договоренность, что они возьмут юнгами-воспитанниками пятерых ребятишек. Танюшку Грушеву — в тридцать шестой госпиталь. Они согласны взять еще двух девочек. Остальных… сколько у нас тут?.. Внимание! Что за шум?

— Шестнадцать, — подсказала одна из девушек.

— Остальных — на эвакопункт. В райкоме партии мне сказали: всех, кого соберем, отправят на Большую землю. Всех. Костин! Готовь команду, да смотри не растеряй ребятишек по пути.

— Слушаюсь, Зоя Александровна, — сказал милиционер, дежуривший возле двери, и начал застегивать полушубок.

— Внимание! — крикнула Зоя и хлопнула ладонью по столу. Встала, резко одернула гимнастерку. — Ребята, работать невозможно. Марина, иди сюда. — Зоя рывком схватила свернутый лист бумаги. Володя догадался: карта. Расстелила ее на столе. Сказала невысокой смуглой девушке: — Тебе, Марина, и твоей группе задача на сегодня — улица Разночинная. С вами Петров, он будет вскрывать двери. Обследуйте тщательно все дома от подвалов до чердаков. И котельную бани.

— Вчера открываем квартиру: мать мертвая, а хлопчик сидит на ледяном полу и ремень грызет, — сказала Марина, разглядывая карту. Девушка взяла с табурета шапку, надела ее, туго завязала тесемки.

— Медленно работаем, — сердито сказала Зоя. — Мало успеваем за день сделать.

— Мало? Моя группа уже сто сорок ребятишек понаотыскивала, — обидевшись, сказала девушка. — Нас самих мало!

— Отправляйтесь, — сказала Зоя.

— Пятая группа, за мной! — скомандовала девушка, и в разных местах комнаты поднялись с коек, диванов и табуретов несколько юношей и девчат.

— Волков, Нина, идите сюда, — позвала Зоя. Она протянула руку. — Здравствуйте. Молодцы, что пришли. Итак?

— В зоопарке мы. Возим воду, добываем дрова, пропитание для зверей, — сказал Володя. — Но хотелось бы что-то еще делать. В общем, можем полдня там, полдня тут.

— На курсы бы нам… радистов, — сказала Нина. — Слышала я, что где-то есть такие.

— А петь? Танцевать умеете?

— Петь? Танцевать? — растерянно переспросил Володя.

— Умеем, — сказала Нина и толкнула его в бок. — А я, к примеру, и стойку на руках могу.

— В агитбригаду пойдете, — сказала Зоя и, поднявшись из-за стола, протянула Нине руку. — Идите сюда, к печке. Угощаю чаем, вот кружки. Наливайте. Пойдете по госпиталям и воинским частям. Вот сухарь вам, на двоих. Каждое утро будете получать у меня сводки военных действий.

— Есть, товарищ командир! Жаль, Герки тут нет, правда?

— Да он же вам приветы передавал, и тебе, и Лене. Письмо на райком пришло. — Зоя выдвинула ящик стола и, порывшись в бумагах, достала треугольничек письма. Развернула. Сказала: — Воюет уже наш Герка. Вот: «Заштопали меня, стал крепче, чем был. Ленке спасибо: она меня из окопа выволокла. Месяц пробыл на краткосрочных курсах, и теперь я — танкист. Воюем, Зоя. Бои тяжелые, но и фрицам достается!.. Увидишь Вовку Волкова — скажи: сожгли мы уже пять фашистских танков. Так что слово я свое сдержал». — Зоя свернула письмо, взглянула на часы. — Всё, ребята. — Позвала: — Синицын! Со своей группой отправишься на Большую Зеленину улицу.

— Повернусь? Ты уж очень долго.

— Минутку… Какой нетерпеливый. Ведь у нас сегодня премьера. Можешь ты это понять? Теперь поворачивайся.

Володя повернулся и ахнул. Только что вот в эту каморку, заваленную матрацами и тюками белья, они вошли как два чучела. Правда, когда он снял свое пальто и валенки, а потом надел ботинки и одернул свитер, он уже, конечно, был совсем и не чучелом. Но Нина? Перед ним стояла сейчас тоненькая, в белых рейтузах и коротеньком, в серебряных блестках платье — Зоя где-то добыла — золотоволосая девчонка.

— Какая ты… — пробормотал Володя.

— Здравствуйте, леди и джентльмены! — звонким голосом произнесла Нина и, щуря свои глазищи, присела в книксене. — Я вернулась оттуда, из нашего прекрасного прошлого.

В соседней комнате послышались хлопки и нетерпеливые голоса: зрители ждали. Володя пошел к двери. Оглянулся: не оторвать глаз от Нины. Он никак не мог оставить ее тут одну! Кажется, выйди он из комнаты — и она исчезнет…

Будто поняв, о чем думает Володя, Нина улыбнулась какой-то странной, горькой и вместе с тем счастливой улыбкой и подбежала к нему. Провела несколько раз по его волосам расческой, подтолкнула к двери, сказала:

— Я не исчезну.

Большая палата была забита битком. Койки сдвинуты, и на каждой из них по два-три бойца. Белые рубахи, полосатые тельняшки, одеяла и шинели на плечах. Костыли, култышки. Напряжение в лицах. Оживление и улыбки, когда вошел Володя.

Дыхание перехватило, Володя остановился посреди палаты, судорожно глотнул воздух. Стало очень тихо. Кто-то кашлянул, и на него шикнули.

— Стихотворение поэта-орденоносца Прокофьева, — сказал Володя.

И вдруг стало легко-легко.

— «Я знаю песню! Для нее нет никаких преград! Я славлю мужество твое! Великий Ленинград! — Остановился. — Весь облик города-бойца… Все связанное с ним. Я верен буду до конца! Традициям твоим!»

— Браво, юная гвардия! — крикнул моряк в тельняшке и, сунув руку под подушку, вынул бескозырку. Надел ее, расправил на плечах ленточки и спросил: — Ну, как на фронте?

— Дорогие товарищи, раненые бойцы, — сказал Володя. — Враг уже начал ощущать на себе страшные удары нашей Красной Армии. Он уже устилает трупами русские поля! Освобождены от немецко — фашистских оккупантов Ростов-на-Дону, Тихвин, Елец, Рогачев, Клин, Яхрома, Солнечногорск, Истра… — Раненые задвигались, захлопали. — Поправляйтесь. И идите мстить фашистам! Вас ждут на фронте.

— Мы отомстим! Будь уверен, хлопчик… Дай срок! — разнеслись под сводами палаты возбужденные, яростные голоса. — Они еще нажрутся наших пуль.

— Актриса ленинградского цирка! — крикнул Володя, подняв руку. — Нинесса Пескуале. Танцы и песни!

Инна выпорхнула из каптерки. Сначала палата замерла, а потом раненые захлопали, закричали. Наверно, на каждого из них, так же как и только что на Володю, Нинин вид произвел ошеломляющее впечатление — как, откуда в этом блокадном городе оказалось такое чудо? А Нина, мягко пробежавшись, сделала «ласточку», потом стойку на руках с переворотом в мостик и — колесо. Затем танцевала и пела про Любу-Любушку, про ту, которую никто не в силах позабыть.

— Про Сашу, — попросил моряк.

Затихшие, с добрыми лицами раненые, как зачарованные, слушали Нину. Песни были такими дорогими, знакомыми, что, наверно, у каждого в этот момент сердце сжималось от любви и тоски к тому, что уже миновало, чего уже никогда не будет…

Все, кто был в палате, хорошо знали песню и подхватили ее. А потом, чуть передохнув, Нина запела про юного барабанщика.

— «Мы шли под грохот канонады! — чистым сильным голосом начала она и встала по стойке „смирно“. — Мы смерти смотрели в лицо!»

— «Мы смерти смотрели в лицо!» — подхватил Володя и тоже встал по стойке «смирно» и почувствовал, как холодок пробежал у него по спине: да, сколько раз они уже смотрели смерти в лицо… Это о них песня, вот о нем, и Нине, и Зое, и Толе Пургине, и всех-всех, кто присутствует тут. Это о них, это — их песня!

Володя видел, как те, кто мог стоять, тоже встали и пели про юного барабанщика, павшего в смертельной схватке с врагом.

Их долго не отпускали. Моряк попросил написать письмо, а другой раненый, с забинтованным лицом, — прочитать. Потом главный врач позвал Володю и Нину на кухню и подвел их к столу, на котором стояли две большие кастрюли с остатками каши. А Володя с Ниной, переглянувшись, схватили ложки и начали соскребать с алюминиевых стенок еще теплую, немного пригоревшую, невероятно вкусную пшенную кашу…

«Дз-зз-зз!»

Володя открыл глаза, сунул руку под сплюснутую лепехой подушку, нажал кнопку будильника. Страшным усилием воли заставил себя сесть. Холодина!

— Нина… — Володя надел пальто и толкнул в бок девушку. — Подъем.

Зашуршал соломой Ник. Послышался жесткий звук в другом конце бегемотника: Владимировна, — она тоже, как и Ник, переселилась в зоопарк, — выбивала из кремня искру.

Проснулся «ковчег». Тяжко вздохнула бегемотиха, тоненько заскулила Милка: есть так хочется! Бродила, топотала копытами антилопа, шевельнулся в своем закутке верблюд. Медведи проснулись заворочались в клетках, заверещали мерзнущие мартышки… Встрепанный, с сухими травинками в седых волосах, подошел к печке Ник. Улыбнулся Володе: «жив-здоров, голубчик? Вот и хорошо…» И Володя улыбнулся ему: «жив-здоров. Вот и хорошо…»

Загремела кастрюлями и ведрами Владимировна. Попыхивая цигаркой, как паровоз, она бодро топала по бегемотнику. Сейчас в одной кастрюле будет варить жмыховую болтушку для людей, в другой — вонючее варево для медведей и Милки из слонятины, желуди для мартышек. Нина присела на скамеечку, начала волосы расчесывать.

— Итак, задание на сегодняшний день, — проговорил Ник и закашлялся. — Вода и дрова, милые мои. Вода и дрова.

— Дров мы с Ниной еще вчера дня на три заготовили, — сказал Володя.

Он поднялся, открыл клетку, и Милка кинулась к нему, лизнула в лицо, а потом бросилась к Нику, Владимировне. А это что еще за явление? Из клетки Милки вышел кот Мур. Выгнулся дугой, потянулся. Вместе с Милкой ночевал? Володя подхватил кота и, поглаживая его лобастую, шишковатую башку, вернулся к печке.

— И желудей пока достаточно. Сколько там, Нина?

— Почти ведро насобирали.

— Воды бочка. Хватит ведь?

— В райком опять, да? — спросил Ник. — Владимировна, плесни кипяточку в кружку.

— В райком, — сказал Володя. — Нина, пошевеливайся.

Когда Володя с Ниной пришли в райком, Зоя уже сидела за своим столом и командовала.

— Внимание! Группа Петрова — ко мне.

С одной из коек поднялся парень. Правый рукав его ватника был заткнут за ремень. Петров взглянул вправо — там стояли койки, на которых спали парни, потом влево — в другом углу комнаты жили девушки. Направился тормошить их, поднимать. Райком уже давно стал для многих ребят и девчат, для активистов, общежитием. Несколько раз и Володя с Ниной спали тут на узкой койке «валетом».

— Волков и ты, Нина, идите сюда, — позвала Зоя.

— Идем, идем. — У валенка оторвалась подметка, и Володя пришивал ее куском проволоки. — Вот и готово.

— Завтра на крейсер пойдете, с агитвыступлением, — сказала Зоя. — А сегодня отправляйтесь на Геслеровский, надо там подвалы и чердаки обследовать. Говорят, где-то там ребятишки обитают.

— Зоя, надо найти Шурку Боброва. Он хотел уйти сам и увести своих через Ладогу. А может, не ушел.

— Хорошо. Ищите Боброва и его компанию.

Райком просыпался. Звякал сосок умывальника, хлопала дверь, под окном слышался стук топора. Из соседней комнаты доносились тоненькие и печальные, как вскрики больных птиц, голоса детей: будили тех, кого «насобирали» в предыдущие три-четыре дня. Двое девушек-дежурных готовили завтрак — жидкую мучную болтушку. К печке робко подходили «найденыши», мальчики и девочки, и, несмело оглядываясь, жались к теплу, с голодным нетерпением следили, как булькает в кастрюле болтушка.

Сытный рынок жил все той же нервной, тревожной жизнью. Кто-то оставлял тут свои последние ценности, кто-то уносил эти ценности.

— А вот кипяток, по рублевке глоток! — послышалось из толпы.

— Это из Шуркиных ребят. — Володя двинулся через плотную толпу. — Нина, не отставай. Вот он. Кукиш!

Кукиш повернулся на оклик. Маленькое его лицо действительно чем-то напоминало кукиш. Слезящиеся глаза испуганно бегали по лицу Володи и Нины, мальчишка будто ожидал какого-то подвоха. Потом узнал Володю, несмело улыбнулся.

— Привет, ты нам и нужен, — торопливо заговорил он, — Шурка мне сказал: иди и отыщи Волка, а где тебя разыскать?

— Что случилось? — Володя окинул взглядом мальчишку. Его валенки и пальто были покрыты сосульками, видно, когда наливал воду, пролил и на себя. Сосульки намерзли и на шапке.

— Бедствуем мы… загибаемся.

— Налей-ка горячей водички.

— Да едва тепленькая вода-то, — ответил Кукиш. — Дров мало, чуть подогрею, — и бегу на рынок. Вот один гад и вылил мне воду на голову! Двое загнулись у нас. А Шурка и еще пятеро — в подвале.

— У тебя не нос — сосулька, — сказала Нина. — Отморозил?

— Закрывай торговлю, Кукиш, — потянул Володя за рукав мальчишку.

В свете холодного солнца развалины Стеклянного театра выглядели еще страшнее. Кукиш брел впереди них по глубокой тропке, лед и сосульки, намерзшие на валенки и пальто, звенели, как стеклянные… Вот и лаз. Едкий запах дыма. Несколько черных фигурок возле печки.

— Растопите печь как следует, — сказал Володя.

— Дров осталось совсем мало…

— Топи, не понадобится больше. Грей воду. Нина, иди сюда. — Володя и Нина шли от койки к койке. Поднимали одного за другим мальчишек.

— Вовка, — послышалось из угла. — Пришел?

Опухший, волосы встрепанные, Шурка сидел на койке, разглядывал свои пальцы. Он кивнул Нине, и его лохматая тень шевельнулась на стене.

— Вовремя вы пришли. Конец нашей компании. — И с надеждой спросил: — Заберете нас?

— Володя, иди сюда, — позвала Нина.

В углу были сдвинуты вместе две железные койки. И на них девочка, укрытая с головой.

— Опоздали, — сказал Володя.

— Подожди.

Нина вынула из кармана круглое зеркальце и поднесла к ее губам. И вдруг Володя увидел, что стекло зеркальца слегка потускнело: жива. Нина начала растирать холодные щеки девчушки, затормошила ее, приподняла. Синеватые веки дрогнули, и глаза открылись.

— Жива, — обрадовалась Нина. — Ух ты, соня.

— Не Соня я… я Тоня… — чуть слышно послышалось в ответ.

Девочка часто-часто моргала. У нее были густые и длинные ресницы.

— Не моргай, а то улетишь, — сказала Нина. — У тебя не ресницы — крылья. Улыбнулась? Вот и хорошо. Жить будешь.

Собрались все у печки. Жгли все, что могло гореть. Варили в кастрюле жмыховый суп: кусок жмыха — «неприкосновенный запас» — Шурка выволок из — под матраца своей койки. Надели на себя все что можно, накинули одеяла и двинулись в райком комсомола. Девочку несли по очереди на «закорках» то Володя, то Нина, а потом и приободрившийся Шурка.

В райком добрались, когда уже смеркалось. Перед столом Зои сидели и стояли пятеро мальчиков и девочек — те, кому в ближайшие дни предстоял долгий и опасный путь на Большую землю.

На следующий день Володя и Нина выступали на крейсере. Человек сто матросов и командиров набилось в кубрик. Нина была в ударе, да и Володя работал на совесть, закончили выступление, как писали в газетах, «под гром аплодисментов». Накормили их. В офицерской столовой, а точнее — в кают-компании. Пожилой командир корабля сидел напротив, курил, хмурился и вздыхал. Потом спросил:

— Ребята, что бы вы очень-очень хотели?

— Из пушки бы по фрицам ударить, — сказал Володя.

— А я бы… — Нина опустила глаза, — Помыться бы… горячей водичкой.

— Да это же боевой корабль! — удивился Володя. — Может, тебе еще и постирать надо!

— Какая досада! — Командир взглянул на часы. — Горячую воду даем раз в сутки. На полчаса. И вот, через десять минут кончится.

— Десять минут? — обрадовалась Нина. — Хватит.

— Быстрее тогда. — Командир поднялся. — Идемте ко мне. Только вот что… — Он помялся, кивнул на Володю: — Если ему бежать на корму, там у нас общая душевая, то не успеет. А тут — лишь одна, в моей каюте, для всех командиров. Сразу вдвоем вам придется мыться. Ну как?

— Чего еще, — проворчал Володя. — Уж лучше я…

— Конечно, мы сразу вдвоем. — Нина толкнула его, — Молчи. Да, да, мы помоемся вдвоем.

— Быстро, быстро, ребятки. — командир подтолкнул их к двери. — Идемте… Да, на память о нас получите по тельняшке.

Это был один из лучших дней блокадной жизни Володи Волкова.

— Вставайте все! Внимание!

В комнате грохнул выстрел.

Володя сел, очумело завертел головой. Зоя стояла посредине комнаты и палила из пистолета в потолок. Комсомольцы, ночевавшие в райкоме, повскакивали с коек, а Зоя сообщила:

— Новая прибавка хлеба! Нормы повысили, лежебоки вы этакие!

— Сколько прибавили? — спросила Нина.

— Всем прибавили! Детям и иждивенцам теперь — по двести. Рабочим и служащим — по четыреста. Живем, дорогие мои. Во им! — Зоя показала куда-то через встрепанные головы фигу. — Они еще побегут от нас. Они еще заплачут кровавыми слезами на своих улицах, слышите? Своих горящих городов! Бить, уничтожать врагов! Ясна задача, да? — Голос у секретаря сорвался, она так и застыла с раскрытым ртом, а потом глубоко вздохнула и крикнула: — За победу, ура, товарищи!

Пургин появился в зоопарке в середине февраля.

Он вошел в бегемотник, поздоровался с Володей и Ником, пожал руку и Нине и внимательно поглядел в ее лицо, а та порозовела и выдернула свою ладонь из его грубой руки.

— Махорочка есть, — сказала Нина и выволокла из кармана брюк кисет. — Едучая!

— Скрути, родная, — сказал Пургин и опять очень внимательно поглядел на Нину, а та сняла шапку и тряхнула уже отросшими волосами. Побарабанив твердыми пальцами по крышке стола, понаблюдав, как Нина ловко скручивает «козью ножку», Пургин спросил: — Сколько тебе, дитя?

— Дитя?! — возмутилась Нина, сжимая самокрутку зубами, прикурила от головешки, затянулась и, глянув мельком на Володю, сказала: — Дитя? Да мне уже семнадцать.

Володя возмущенно вскинул брови, но Нина наступила ему под столом на ногу и, сделав несколько затяжек, откусила кончик самокрутки, отдала курево лейтенанту.

— А вам сколько?

— Старик уже, — хмуро сказал Пургин. — Двадцать один.

— Вы уж не очень тут дымите, голубчик, — сказал Ник, — а я пойду к медведям. Все ж животному вреден табачный дым.

— Хорошо, отец. Закрываем кочегарку. — Пургин затушил цигарку и снова очень внимательно поглядел на Нину. Володя ревниво следил за девушкой, а сам с нетерпением ждал, что скажет лейтенант. «Неужели настала пора?» Пургин повернулся к Володе и сказал — Волков, я за тобой.

— За винтовками?!

— Тихо, тихо! — Пургин нахмурился.

— Куда это вы? — с тревогой спросила Нина. — Скажите. Я буду нема, как саркофаг!

— Я готов. — Володя поднялся и стал торопливо одеваться. Помялся. — Товарищ лейтенант… Толя, мы должны взять и ее. Она может на телефоне сидеть.

— Сидеть? — усмехнулся Пургин. — Бывает, надо соединять провод под обстрелом, под пулями.

— Ну и что? И стирать буду. И шить… И готовить.

— Не знаю, не знаю…

— Мы обязаны ее взять, — настойчиво произнес Володя и опять понизил голос. — Дело в том, что и она знает, где Любины винтовки. Мы там с ней бродили, по тем самым местам. То место знаю я, но, подходя к нему… Нина, ты нашла бы тот, — Володя сделал нажим на слова «тот», — овраг?

— С закрытыми глазами!

— Вот видите? Тем более — зима.

— Все понятно. — Пургин усмехнулся, поднялся, строго поглядел на Нину. — Не испугаешься фашистов?

— Толик, я так…

— Товарищ лейтенант, — поправил ее Володя. Товарищ лейтенант, — согласно повторила Нина. Я ведь спортивная, я проползу, просочусь.

— Проползешь? — Пургин поднялся и резким движением поправил ремень. — Беру вас обоих. Поживите у меня недельку, подкормитесь, а потом…

Володя, ставь чайник и зови старика. Принес я тут кое-что съедобное.

Когда пили чай, Нина шепнула Володе:

— Заметил, как он на меня глядел? Как на взрослую девушку, а не как на девчонку.

— Ничего я такого не заметил, — сердито буркнул Володя.

Неделя пролетела незаметно. Жили они эти дни не в блиндаже Пургина, как предполагал Володя, а в небольшом доме старинного парка, по-видимому, на «островах». Привезли их туда в закрытой машине. В доме было размещено человек сорок, так прикинул Володя. Спали на двухэтажных койках. В одной комнате — парни, в других — девушки. «Разведчики», — догадался Володя. Да и как не догадаться? В самой большой из комнат, в дверь которой он как-то заглянул, на длинных столах были установлены радиопередатчики, в другой комнате по стенам развешаны карты, а метрах в ста от дома находился открытый тир, из которого каждый день доносилась пальба.

Поднимались они рано утром, завтракали, и Пургин уводил их в парк на занятия. Они ходили по тропинкам парка, ходили то медленным, то быстрым шагом. И ползали по снегу. Кружилась голова, и Володя и Нина быстро уставали, и старший лейтенант приказывал им отдохнуть. «Глубже дышите, глубже вдохи», — командовал он, а потом опять говорил: «Ну, потопали, ребятки».

Володя все ожидал, что старший лейтенант скажет: «А теперь мы пойдем в тир». Какое там. Вместо тира в один из дней Пургин заставил их почти полдня ползать сначала в одну, потом в другую сторону через длинную и узкую трубу под мостиком.

…Уезжали из парка на той же закрытой машине. Пургин дал им овчинную шубу, и Володя с Ниной, закутавшись в нее, устроились в углу кузова. Несколько раз автомобиль останавливали: проверка документов. Нина дремала, а Володя прислушивался к звукам, доносящимся извне. Куда их везут? Автомашина снова остановилась, хлопнула дверка кабины, и послышался голос Пургина: «Приехали. Вылезай».

Было темно. Вечер. В небо взлетали осветительные ракеты, и тени будто корчились на снегу. Глухо постукивали пулеметы, и снопы трассирующих пуль прошивали темень: рядом линия фронта.

В блиндаже Пургина веснушчатый телефонист сидел в углу и бубнил в трубку полевого телефона. На скамейке у стены — мужчина в белом полушубке, тот самый майор Громов. Он протянул Володе жесткую холодную ладонь. Посмотрел на Пургина.

— Потренировались недельку, — сказал лейтенант. — Оба горят жаждой мести подлюгам, гм, фашистам. Верю: пройдут.

— И я верю, — сказал Громов и поднял глаза на Нину.

— А я… я в цирке по проволоке ходила, — торопливо сказала Нина.

— По проволоке? Что же, тут тоже, как по проволоке, чуть оступишься и — вниз. И сетки для страховки нет. — Майор достал из сумки карту и расстелил ее на столе. Ткнул пальцем в жирную извилистую линию. — Передний край. Пунктирная линия, пересекающая его, — труба коллектора. Уж так счастливо получилось, проходит как раз под окопами фрицев.

— Ползти надо по ней?

— А мышей там нет? — притворно испуганно прошептала Нина.

Майор строго взглянул на нее.

— Труба чертовски узка. И длинная. Но вы пролезете. Выходит она вот сюда, в овражек, к дороге. Вот эта широкая заштрихованная полоса — прифронтовая зона. Зона «А». Говорил вам о ней Пургин?

— Все говорил, — подтвердил Володя. — Что это — самое опасное место, что надо идти ночью, глядеть в оба… — Майор кивнул: все правильно, слушаю дальше. — А мы с Ниной родителей потеряли, бродим из поселка в поселок, а живем в подвалах брошенных домов. И идем мы сейчас за картошкой в… — Володя замолк — куда конкретно и к кому им надо идти, Пургин еще не говорил.

— Доберетесь до поселка. Оттуда на поезде поедете в Гатчину, — сказал майор и вынул из сумки ручные часы на ремешке. — Из Гатчины пойдете в деревню Химки. И вот эти часы сменяете на картошку в доме номер тридцать два. Все ясно?

— Все ясно, — сказал Володя.

Майор надел ему часы.

— А как назад? И когда?

— Этому человеку и покажете, где лежат винтовки. Он же поможет вам добраться назад. Когда? — возвращаться немедленно. Все ясно? — Майор поднялся из-за стола. Коротко, крепко обнял Володю, Нину — Счастливого пути!

Часов до двух ночи спали. Вернее, Нина, а Володя был готов сейчас же, не медля ни минуты, идти, ползти, пробираться в деревню Химки. Скорее, скорее в путь! Значит, там уже есть отряды, уже есть бойцы, которым так нужны Любины винтовки. Двести бойцов с винтовками. Сколько подлых фашистов можно уничтожить! Люба… дед Иван… мама, отец… Вновь и вновь он видел растерзанную, замученную Любу, лежащего в сарае деда Ивана и вновь и вновь ощущал в своих руках безвольную тяжесть еще теплого, но уже неживого тела совершенно незнакомой, но до боли близкой ему Лидочки Снегиревой…

И Пургин не спал. Бродил по блиндажу, выходил, с кем-то переговаривался. Приходили и уходили бойцы в белых маскировочных халатах и о чем-то докладывали. «Сова… Сова. Я — Кедровка, — время от времени бубнил телефонист и порой подзывал Пургина: — Товарищ лейтенант. Сова на проводе».

Все же Володя заснул, а когда Пургин подергал его за ногу, Володя сел, растолкал Нину. Пожилой усатый солдат внес и поставил на стол две кружки с крепким дымящимся чаем. Положил два ломтя хлеба с салом. Пургин протянул руку Нине, она спрыгнула с нар, лейтенант подхватил ее, улыбнулся. Володя сурово глянул на них — такое задание, а они!

Пургин пододвинул им кружки.

— Пейте и слушайте. Володя, в Поселке бывал?

— Угу, — отозвался он, вонзая зубы в краюху хлеба.

— На окраине пять больших домов было, помнишь?

— Помню. И магазин.

— Разрушены дома. Подвал, в котором вы живете, в крайнем доме, вход завален. Пробираться можно со двора — внимательно меня слушайте! — со двора через подвальное окошко. Топчан там, печка. Утром потолкаетесь на рынке. Жители окрестных поселков и деревушек туда собираются и немецкие солдаты. В общем, барахолка. Задержат, так чтобы знали, сколько что стоит. До Гатчины — поездом.

— А в Гатчину ехать зайцами?

— Вот вам двести марок. На проживание. Гм, можете себе купить что-нибудь на барахолке. Дальше, две справки, что проживаете в Гатчине и имеете разрешение на выезд в ближайшие деревни.

Володя отодвинул кружку, взял жесткий бланк. Немецкий и русский текст. Печать с орлом. А Пургин, поднявшись, принес из угла блиндажа два зеленых помятых рюкзака.

— Это твой, Володя. Тут у тебя — две мужские рубахи, кожаный ремень, вязаные варежки. Для обмена на продукты. Сухари. Фонарик. Брикетик немецкого эрзац-масла — уже выменял. Нина, твой мешок. Шелковое платье, комбинация…

— Ой, какая хорошенькая! — воскликнула Нина и, взяв розовую с кружевами рубашку, встала, прикинула на себя. Володя возмущенно поглядел на Пургина, а тот усмехнулся, отвел глаза, — Вот бы мне такую.

— Ну, ты даешь, Нинка, — сказал Володя, — Это ж — казенное.

— Какая жалость, — Нина вздохнула и сунула рубашку в рюкзак.

— Быстренько завтракайте, — поторопил Пургин. — Пора.

Сжав ладонями кружку, Володя хлебнул раз — другой, а потом резко отодвинул кружку и стал надевать пальто.

Ночь, ни зги не видно! И они некоторое время постояли, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. После душного блиндажа приятно было вдыхать свежий, пахнущий еловой хвоей воздух.

Чуть слышно прохрустел снег, и к ним подошли два бойца в белых маскировочных халатах. Они пошептались с Пургиным, старший лейтенант махнул рукой Володе и Нине: за мной! — и двинулся по едва приметной тропинке вслед за бойцами. Спустились в окоп. Бойцы вылезли и исчезли. Прошло минут пять, над краем окопа показалась голова одного из бойцов, послышался шепот:

— Пошли. Халаты надели?

— Да-да, — ответил Пургин, он как раз помогал Нине. Завязал тесемки, натянул на голову капюшон. Володя, уже в халате, стоял рядом. Пургин подсадил Нину, сказал: — Ни пуха.

— К черту, к черту, — ответила Нина и полезла из окопа.

Долго ползли. Когда в небо взмывали ракеты, замирали и ждали.

— Ни вправо, ни влево, ни на сантиметр, — тихо сказал боец ползущий впереди, — Мины. Жахнет, пуговиц и тех не останется.

— Давай-давай, — зашептал Володя. — Долго еще?

— Близко уж.

Они еще с полчаса ползли. Вдруг боец, который был впереди, исчез. Ров противотанковый. Володя увидел поднятую руку, подался вперед и ссыпался вместе с бойцом на дно рва. А за ним — Нина.

Перешли ров. Остановились перед его отвесной стеной. Небо осветилось ракетой, и Володя увидел в откосе черную дыру. Вот она, труба водоосушительного коллектора, обнаруженная, как рассказывал Пургин, еще осенью.

— Счастливо, парень, — шепнул боец и подсадил его, и он, уцепившись руками за края трубы, сунулся в нее головой. Ну, была не была…

Ползти по трубе было невероятно трудно: руки можно было держать лишь вытянутыми вперед, а ноги едва сгибались в коленях. Наверно, они не проползли и десятка метров, как Володя почувствовал страшную усталость и головокружение. Воздух в трубе был каким-то «пустым». Володя жадно, торопливо дышал, но никак не мог сделать хорошего, полного, облегчающего вдоха. Пургин предупреждал об этом: «Ползите медленно. Часто отдыхайте. Воздух в трубе застоявшийся, в нем мало кислорода».

— Ты чего? — зашептала позади Нина и толкнула его в валенок.

— Сейчас, — ответил он.

Фонарик висел у него на шее, и его луч освещал серую шероховатость бетона. Изморозь. А внизу — песок и гравий, принесенные, наверно, водой.

Немного передохнув, Володя вытянул вперед правую руку, потом — левую, согнул слегка ногу, уперся носком валенка в трубу и медленно, на каких-то двадцать сантиметров, подался вперед. Вот так. Спокойно, неторопливо. Ух, воздуха не хватает.

Володя выключил фонарик и, судорожно дыша, замер.

Сердце бешено колотилось, и его стук болезненным звоном отзывался в висках. Проклятая труба! «Не сосредоточивайся на трубе, — советовал ему Пургин. — Думай о другом. И потихоньку ползи. В трубе метров полтораста… Труба выходит в заросший густым кустарником ров. А по рву вы дойдете до дороги, ведущей к Поселку. А там…» «Что же это я? — подумал Володя. — Не прополз метров и тридцати, как уже сдох? Вперед, вперед!» Подув в застывшие ладони, он зажег фонарик. Нина ползет. Молодец она. И как это он здорово придумал, что без нее ему никак нельзя.

— Володя, передохнем. Устала.

— И я…

Он закрыл глаза и положил лицо на согнутую руку.

И будто забылся. И замелькали знакомые и родные лица… Отец, мама и какой-то мальчишка. А, это он сам. Раннее утро, роса… Они идут вдоль речки, и мама то и дело нагибается и рвет голубые незабудки.

Дед Иван топором тюкает. За ухом — карандаш. Добрый пес Шарик лежит рядом, следит, как падают в траву стружки. «Вовка, гляди, как качели делаются… — говорит дед Иван. — Научись, а? Помру, кто их тут ладить будет?»

Бабушка ведет его в школу за руку. А ему стыдно. Он сердится, вырывает руку и бежит что есть силы по улице. А бабушка семенит следом, лицо у нее такое несчастное, что ему хочется вернуться и сказать: «Я тут, бабушка, ну что же ты?» Но ведь она опять возьмет его за руку, как маленького!

Колька Рыбин «маялку» ногой поддает… Герка в ладони плюет, еще минута — и в Собачьем переулке состоится дуэль. Нина идет, задирает голову и ловит языком легкие, пушистые снежинки…

…Первомайская демонстрация. Шурка Бобров несет страшного картонного фашиста. Шурка то и дело совал фашиста в руки другим ученикам, но никто не хотел тащить картонное пугало, и Шурка злился и орал: «Долой фашистов!»

…Последний пионерский сбор. Лицо ее в розовых пятнах. Ее голос: «Потому, что я его люблю…»

Володя открыл глаза, повернулся, прислушался к дыханию девушки и сказал:

— И я тебя тоже.

— Что ты сказал?

— Ничего. Отдохнула?

— Еще минутку.

Он снова положил голову на руку.

…Люба. Качели взлетают. Вверх-вниз… вверх — вниз… Из воды выходит…. Капельки воды на теле — как камушки драгоценные сияют. Какая она вся была! Картину бы такую нарисовать. Но потом пришли эти.

И все разрушилось, все сгинуло, как будто всего того, о чем он только вспоминал, и не было вовсе. И никогда не будет? Ни тюканья топора деда Ивана, ни папиного шлепка тяжелой рукой по его спине, ни смеха мамы, ни озабоченных взглядов бабушки? И никогда-никогда больше, как удивительное видение, как сказочное чудо, не выйдет из воды красивая девчонка Любка?.. Погибли все. Убиты.

— Нинка. За мной.

— Ты сказал: и я тебя тоже. А что — тоже?

Он не отвечал, полз и вдруг замер, прислушался: бредит? Ему мерещится? Володя напряг слух — нет, ему не показалось, теперь он вполне отчетливо услышал звуки губной гармошки.

— Что это? — зашептала Нина.

— Фашистская траншея. Окопы или блиндажи, — ответил Володя. — Развлекаются, сволочи. Мину бы сюда, а потом — тр-рах! Хоть бы одну мину!

— Давай-давай… — поторопила его Нина. — Какая духота. Я как рыба… на льду.

Гулкое биение в висках. Дышать трудно. Порой все будто куда-то проваливалось. Может, он терял сознание? Нина крепко держалась за его ногу, и стоило ему шевельнуться, как и она начинала копошиться и ползти. Но где же конец, где? Может, они ползут не к выходу, не к воздуху, а в тупик? И назад им уже не выбраться… Володя вдруг почувствовал, что воздух посвежел. Он сделал большой, во всю глубину легких вдох и напряг зрение: впереди будто бы слегка посветлело.

— Конец… трубе. — Тихо позвал: — Нина!

— Где ты? — услышал он ее слабый голос.

Володя изогнулся, посветил.

— Ползи быстрее. Жду. Ну скорее же, держись за валенок. Поползли вместе. Сейчас, вот сейчас.

Он ухватился за края трубы, выглянул. Ракета мутным желтым пятном всплыла в затянутое снежной пеленой небо, и Володя осмотрелся. Он увидел узкий глубокий овраг, густые заснеженные кустарники, деревья. Володя выполз из трубы и скатился по снегу вниз, на дно оврага.

Новая ракета неярко осветила местность. Потухла, и в этот момент Нина выкарабкалась из трубы и рухнула на него. Несколько минут они так и лежали. Он лицом вверх, она рядом. Шевельнулась.

— Вовка, милый. Выбрались?

— Значит, лейтенант на тебя смотрел, как на девушку, да?

— А тебе завидно?

— Тихо!

Они замерли, прислушались. Невдалеке погромыхивали орудия. Резко забил и, будто поперхнувшись, смолк пулемет. Ракета. Другая. Нарастающий звук автомобильного двигателя, позвякивание цепей, намотанных на колеса. Тускло, сквозь плотную кисею мечущихся снежинок засветились синие огни — ночные фары. И исчезли.

Небольшой ветер усилился — метель. Это замечательно, метель заметает следы. Утопая в снегу, они двинулись по оврагу; где-то, как сказал Пургин, метрах в пятистах от трубы, должен быть небольшой мост, там и дорога. Ракеты вспыхивали и гасли, Володя и Нина останавливались и ждали, когда померкнет свет. Завывал ветер, порой слышались натуженные звуки с трудом ползущих по дороге автомобилей. Наконец они увидели мост и, затаившись в кустарнике, минут десять вглядывались и вслушивались в снежный сумрак. Два танка прокатили, и мост колыхнулся под их тяжестью: один из танков тащил другую машину на буксире. У второго танка пушка была скособочена, в борту зияла дыра. И Володя радостно толкнул Нину в бок: гляди, гляди, как им наши вжарили. Эх, взрывчатку бы под мост… Мотоциклист проехал, машина забуксовала на подъемнике. Мотоциклист, связной наверно, слез с мотоцикла и несколько минут толкал его, а мотоцикл страшно ревел. И Володя подумал: «Какие-то приказы, документ везет. Автомат бы вагановский сюда!» Вытолкал машину мотоциклист, уехал.

Нет тут часовых, видно, не очень-то важный объект, чтобы его охранять. Володя потянул Нину за рукав, и, проваливаясь в снег по пояс, помогая друг Другу, они выбрались из оврага, постояли немного и зашагали по заезженной, в рытвинах и ямах дороге.

Долго, очень долго шли. Заслышав звуки двигателей, бросались с дороги, падали в воронку или за кустарники, вжимались в снег. Выбрасывая душные облачка отработанных газов, медленно катили мимо них то к фронту, то с фронта грузовики, в кузовах которых виднелись штабеля ящиков. Патроны, снаряды, еще какие-то грузы. Ехали бензовозы, бронетранспортеры, санитарные фургоны. Все было так, как и говорил Пургин: днем дорога пустынна, а ночью — самое движение. Прижавшись друг к другу, Володя и Нина вглядывались в черные тени железных чудовищ. Порой можно было увидеть слабо подсвеченные лампами лица водителей. Не люди, а заводные железные солдаты… Все едут, едут. И вначале, как и там, в овраге, Володя размышлял: вот бы этот танк рвануть, вот бы этот транспорт. Но время шло, они уже порядком устали, появилось опасение, что до рассвета им не одолеть этот путь, и Володя теперь думал лишь об одном — скорее бы прийти в Поселок. Пропустив очередную машину, они выбирались на дорогу, шли и вглядывались в ночь в надежде увидеть указанный Пургиным ориентир.

И наконец-то вот он! Черный костлявый скелет опоры высоковольтной линии. Где-то тут, ответвляясь от дороги, должна быть тропинка. Да-да, вот она, чуть приметная, полузанесенная снегом. По ней, минуя посты полевой полиции, ходили с передовых позиций в Поселок, в «самоволку», солдаты, а в окопы — жители Поселка, добывающие себе пропитание обменом вещей на продукты да стиркой солдатского белья.

Тропинка, как и говорил Пургин, вывела их в парк, примыкавший к Поселку. Еле передвигая ноги, они брели по темному, погруженному в сон Поселку. Там и сям виднелись разрушенные и сгоревшие дома, засыпанные снегом, исковерканные, разбитые снарядами автомобили, перевернутый вверх гусеницами трактор…

— Сюда, — сказал Володя, сворачивая в переулок.

Озираясь, они прошли мимо развалин одного дома, второго и свернули во двор третьего.

Было страшно. Сунутся они в подвал, а вдруг там еще кто-нибудь есть? Где-то оно тут, прикрытое листом железа окошко в подвал… Темнотища. Опустившись на колени, Володя шарил руками вдоль стены. Вот, кажется. Вместе с Ниной они потянули и отворотили железо. Открылась горловина окна. Володя достал фонарик, посветил вниз: топчан в углу, печка, горка дров. Чувствуя, что вот-вот он заснет на коленях, сполз в подвал, помог Нине. Закрыл окошко фанериной. Зажег стоящую на табуретке коптилку. В печурке были натолканы сухие щепки, обломки досок. Володя поднес огонек коптилки к клочку бумаги, и яркое пламя весело и торопливо побежало по смолистым щепкам.

К утру метель стихла. Холодно светило солнце. Мороз кусал щеки и кончики пальцев. Они вышли из переулка, осмотрелись. По улице Поселка ехали покрашенные в белый цвет грузовые автомобили. Прошагала группа солдат с винтовками. Мороз донимал: солдаты шли быстрым шагом, хлопали себя руками по бокам. Один из них — краснолицый здоровяк, проходя мимо, наставил на Нину палец в толстой перчатке и, выдохнув облако пара, выкрикнул: «Пу!» Нина отшатнулась, а солдат расхохотался: напугал девочку.

По рассказам Пургина, «толкучка» находилась в конце улицы, возле разрушенной церквушки, и Володя с Ниной направились туда. Так не терпелось побыстрее оказаться на полустанке, ехать, добираться до деревни Химки!.. Но такой был приказ — побывать на «толчке». Они еще издали увидели небольшую толпу закутанных в платки женщин и пожилых мужчин, среди которых виднелись редкие фигуры немецких солдат. Пар столбом, бурые, ошпаренные морозом лица. Володя шел впереди, Нина за ним. Оба прислушивались к голосам, запоминали цены. Если задержат патрули, будут знать, что и сколько стоит. Ведь они оттуда идут…

И вдруг Володя будто споткнулся. Нина дернула его за рукав и сама поглядела туда, куда глядит Володя. На заиндевелой стене церквушки висело объявление: «Двадцать восьмого декабря неизвестными саботажниками было повреждено средство связи. Так как вредителей нельзя больше терпеть…» Нина потянула его, но Володя лишь подошел к церкви ближе: «…было расстреляно сорок мужчин, что должно послужить местному населению серьезным предостережением. Требую еще раз…» Володя сглотнул слюну и осторожно осмотрелся. Было такое ощущение, что есть в них с Ниной нечто такое, что может привлечь внимание врагов, что вот-вот и их распознают, разоблачат.

В последние прицепленные к поезду три товарные вагона грузили гробы. Целый штабель гробов высился на платформе. И тут же — груда мешков из плотной бумаги. С трупами. На этих — гробов не хватило.

— В свою родную Германию везут! — злорадно ухмыльнулся Володя.

— Сколько их наши наколотили, — ответила Нина. — Так им и надо.

В продуваемом ветром дощатом сарайчике-павильоне они встали в очередь и, заплатив по десять марок, купили билеты до Гатчины. Сели в вагон. Входили люди, устраивались на холодных скамейках. «Кто они? — думал Володя, всматриваясь в лица входящих. — Почему они здесь? Почему не воюют, не уничтожают фашистов?» Женщина, закутанная в байковое одеяло, тянет за руку хныкающую девочку лет пяти. Тащит мешок… Какой уж она боец, с ребенком-то? Вот седой дед, стукая палкой, бредет между скамейками, отыскивает свободное место. Безрукий, заросший щетиной мужчина зыркнул глазами вправо-влево и сунулся в угол, поднял воротник.

Громко топоча сапогами, ввалились пятеро немецких солдат и очистили от гражданских две скамейки. Покидали тяжелые ранцы на полки, один достал флягу. Вагоны дернулись, поплыли мимо заснеженные постройки полустанка, гробы. Солдаты уставились в окно, замолкли, потом один сказал: «Ауф виидерзеен, Русланд», — и все засмеялись, потянули друг у друга из рук фляжку. «В отпуск», — догадался Володя.

Поезд шел медленно, с долгими и частыми остановками.

Нина, привалившись к плечу Володи, дремала, а он продувал в стекле «окошечки» и через мутную синеватость наледи глядел на такие знакомые, родные и такие теперь чужие пейзажи. Не верилось, не верилось… Неужели фашисты столько захватили? Что, везде-везде, во всех этих пригородных дачных местечках и городах — враги?

Колонны грузовиков. Едут к фронту, к Ленинграду. Танки, вздымая столбы снега, мчат прямо по целине. Солдаты в белых комбинезонах идут на лыжах. Эшелон встречный: на открытых платформах прикрытые брезентами пушки.

Солдаты громогласно пели «Роземунде» и в такт топали сапогами. Четверо мужчин вошли в вагон. На рукавах шинелей у них были надеты повязки с черными надписями «Полиция». Солдаты громкими криками приветствовали их появление, и кто-то из них протянул полицаям фляжку: «За ваше здоровье!» — «Что — шнапсик? Ух, хорошо», — загомонили полицейские и, стягивая варежки, потирая ладони, пристроились возле солдат. Нина очнулась. «Как же так?.. — растерянно думал Володя, вглядываясь в молодые лица полицейских. — Почему они с немцами? И значит — против нас? Предатели! Подлые предатели!»

Володя отвернулся. Заскрежетали стискиваемые тормозными колодками колеса. Показался знакомый перрон гатчинского вокзала. Стукая прикладами винтовок о затоптанный, грязный пол вагона, полицейские прощались с солдатами. Подождав, когда они выйдут, поднялись и Володя с Ниной.

…Вот тут он дожидался в тот счастливый день ее приезда. Наверно, и Нина об этом подумала: они взглянули друг на друга, улыбнулись коротко и печально.

В Химки пришли, когда ранние зимние сумерки уже начинали обволакивать дорогу и заснеженные деревья вязкой, морозной, фиолетовой дымкой. Вот и околица. Володя еще издали увидел высокие стойки качелей, которые когда-то сладил дед Иван. Химковские все торопили его, а дед медлил, высушивал, а потом шлифовал легкие и звонкие от крепости шесты-держалы…

— Володя, что это? — Нина замедлила шаги.

— Вот и я гляжу, — пробормотал он.

Вместо качелей на бревне-перекладине висели три трупа.

Небольшой ветерок раскачивал их, и повешенные поворачивались то спинами, то лицами. Мужчина, парнишка лет шестнадцати, молодая женщина. Страшно поскрипывала перекладина. Ветер задул сильнее, и трупы начали сталкиваться друг с другом, они будто кружили и сходились в жутком танце мертвецов…

— Идем, идем! — потянула Володю Нина.

— Я должен на это поглядеть. — Володя удержал ее за рукав: — И ты гляди! Запоминай.

Ветер трепал волосы женщины. Густой иней на ресницах. Голые ступни. Ее так и вели, босиком по снегу?.. Снег в усах пожилого; глаза у паренька были открыты и тускло посверкивали, как две затертые монетки.

Послышался мягкий топот копыт. Тяжко поводя заиндевелыми боками, неторопливо бежала рыжая лошадь. В легких розвальнях коленями на соломе стоял бородатый мужчина в тулупе. Придержал лошадь вожжами, спросил:

— Кто такие? — Лицо у мужика было все в красных жилах.

— Картошку ищем.

— С утра надо было приходить, — сказал мужчина, шумно высморкался в снег и прикрикнул на лошадь: — Н-но, дохлая!

Как приказал Пургин, они вначале должны были походить по деревне, поинтересоваться картошкой в двух-трех домах и лишь потом, свернув с главной улицы, идти к тому, нужному им дому.

В одном из домов на их стук никто не отозвался. В другом чей-то сердитый голос крикнул из-за двери: «Картошки нет, проходите, проходите!» — «Вот постучимся в этот, — решил Володя, останавливаясь возле синей калитки, — и хватит».

— Кто? — послышался голос из-за калитки.

— Вещи… На картошку не желаете ли? Хорошие вещи. Рубашки есть мужские.

— Платье шелковое, новое, — добавила Нина.

Калитка распахнулась. В полушубке, накинутом на плечи, стоял перед ними высокий костлявый мужчина. Окинув Володю и Нину настороженным, подозрительным взглядом, кивнул: показывайте.

«Может, и действительно выменяем немного картошки», — подумал Володя и, сбросив рюкзак, присел, стал его торопливо развязывать. Рукав пальто задрался, и костлявый прилип взглядом к часам. Наклонился, схватил Володю за руку.

— Поди, украл, а? — сипло спросил он и вдруг стал отстегивать часы. Володя рванулся, но тот уже сдернул часы и приложил их к уху. — Пуд дам.

— Верните!

— Заткнись, а то полицая кликну, — услышал он в ответ.

Володя обомлел: часы — пароль!

Распахнулась калитка, костлявый вынес в мешке картошку…

— Эх ты, шляпа! — сказала Нина, когда калитка захлопнулась.

— Сама ты… — И Володя, чувствуя страшную усталость, побрел по улице.

Его даже пот прошиб: как он так промахнулся! Но что он мог сделать, что? Спрятать надо было часы в карман, вот что! «Ничего, — заставил он себя взбодриться, — все объясню, скажу, как получилось».

Вот и дом номер тридцать два. У ворот — лошадь, запряженная в сани-розвальни. Володя поглядел на Нину, та кивнула: стучи. Володя поднялся на крыльцо и постучал в крепкую, из толстых досок дверь. Шаги. Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и Володя попятился: перед ним стоял полицейский. Володя растерянно оглядывал его: серо-зеленая, с черным меховым воротником шинель, шапка с козырьком, орел на бляхе ремня. Полицейский молчал, переводил взгляд с Володи на Нину.

— Часы швейцарские фирмы «Орбита», — выдавил из себя Володя. — На картошку… не желаете ли?

— Взглянуть можно. С центральной стрелкой? — Володя чуть не закричал от радости: ответ на пароль! Это он, нужный им человек. — Входите.

Дверь за их спинами захлопнулась, и все трое пошли в дом. Тепло как… Ходики тикают.

— Покажите часы, — сказал полицейский.

— А мы их сменяли! — с отчаянием воскликнул Володя и увидел, как напряглось лицо полицейского, веки сжались и сквозь них остро сверкнули глаза.

— Как это… сменяли?

— Такой был приказ… — торопливо начал Володя. — Вначале войти в один, в другой дом, а не сразу к вам…

— Мол, ходим по деревне, картошку спрашиваем, — добавила Нина. — Зашли в дом с синей калиткой, а там такой — тощий, хвать Володю за руку…

— Вот как? — Полицейский застегнул пуговицы шинели и подтолкнул их в маленькую комнатушку. — Сидеть здесь. Ждать! — Хлопнула дверь, щелкнул ключ.

Володя переглянулся с Ниной и криво усмехнулся. Осмотрелся: кладовка, что ли? А вдруг это ловушка? И полицейский — самый настоящий! Нет-нет, так не может быть, он же правильно произнес ответ-пароль.

Прошло минут пятнадцать. Шаги. Щелкнул ключ в замке. Полицай вошел, протянул руку, в ладони лежали часы.

— Эти?

— Да! Вот же на циферблате: «Орбита». Нина, ведь правда? Я ему говорю: не могу! А он — хап и…

— Все ясно, — сказал полицейский. — Идите сюда.

Они пошли за ним на кухню. Тут у жарко топящейся печи молодая женщина стирала белье. Смахивая пот с лица, улыбнулась им. Полицейский сказал:

— Валя, накорми их. — И повернулся к Володе. — Сейчас поедите и отдохнете, а я уеду. Вернусь — в путь. Найдешь место?

— Найду. Дорога, овражек, поляна, дерево, груда хвороста. И под ней…

— Ждите.

Легко сказать — «ждите»! Володя слонялся из комнаты в кухню и из кухни в комнату и все глядел на ходики, а стрелки будто прилипли к циферблату. И в какой уже раз вновь и вновь мысленно совершал поход в знакомый лес… Порой сердце льдисто схватывалось страхом: вдруг не найдет того места! И валился на койку, глядел в потолок.

Тикали ходики, цвиркал сверчок. Убаюканный мирными звуками, Володя задремал, а потом будто в черную бездонную яму провалился. И не слышал, как вернулся хозяин дома.

….Выехали с рассветом. Хозяин дома кинул в розвальни рюкзаки с картошкой, прикрыл их соломой, Володя переглянулся с Ниной — значит, сюда они уже не вернутся.

Уплывали назад дома, столбами торчали из труб дымы. Улица была пустынной. Что делают люди в этой деревне, чем и как живут? Среди врагов, под немцем? Смирились? Борются?

Проехали мимо виселицы.

— Кто это? — спросил Володя, но возница молчал.

— Тпр-ру! — крикнул он спустя некоторое время.

— Куда везешь ребятов? — послышался грубый голос.

Володя приподнялся и увидел, что немного впереди их возка стоит знакомая рыжая лошадь. В санях — вчерашний краснолицый бородач.

— Задержал, что ль?

— Шастают по деревне: картоха, мол, нужна, — проговорил полицейский. — Сдам в комендатуру, пусть проверят, кто такие.

— Это дело, Емельянов, — старайся, — отозвался бородач и стебанул лошадь кнутом. — Н-но, ме-ерт — вая!..

Снова поехали, заныл под полозьями снег: Нина глядела на Володю, а тот на нее: и все же — вдруг это настоящий полицейский?! Володя покосился на широкую спину Емельянова, и тот, почувствовав его взгляд и напряженность момента, повернул бурое, посеченное ветром лицо, усмехнулся:

— Староста деревенский. Сволочь великая. Что ж я ему мог сказать-то еще?.. — Он отвернулся, чмокнул губами и громко, зло сказал: — Наших, сволочь, выследил. Тех, что висят… Ничего, рассчитаемся.

Свернули с дороги. Розвальни раскачивались, стукались полозьями о колдобины. Возница поторапливал лошадь, хлестал вожжами по вспотевшим ее бокам. Володя вылез на ходу и пошел рядом: лес уже виднеется, все такие знакомые места. Когда-то по этой дороге Люба на своем «велике» мчала… Нина тоже вывалилась из саней, побежала рядом. Хоть бы скорее добраться до места, хоть бы скорее!

Дорога нырнула в лес. Видно, редко по ней ездили, вся покрыта снегом. Тяжело поводя боками, лошадь шла все медленнее. Вот и тот взгорок, где Люба упала. Настороженно оглядываясь, возница вышел из саней, а Володя побежал: впереди виднелись развалины хутора. Все сгорело. Из сугробов торчали черные, обгоревшие стропила дома, сараев. Лишь невысокий забор остался.

Володя подошел к развалинам дома, погладил ладонью обугленное бревно, стиснул зубы, боясь, что слезы вот-вот хлынут из глаз… Сдержался. Отвернулся и пошел к саням.

Взгорок, овражек. Вот тут Люба шла, подталкивала скрипучую телегу, вот там они все остановились. Володя пошел в глубь леса: да-да, вот сюда они завели лошадь, а там разгружали ящики… Стало радостно и жарко: та поляна! Да-да, вот толстая со сломанной вершиной ель. И чуть правее, возле молодого ельника — снежный холм. Володя побрел-поплыл по глубокому снегу и, добравшись до холма, начал разгребать его. Рука натолкнулась на сухую ветвь.

Этой грудой сушняка Люба и ее друзья прикрыли яму с винтовками.

— Сю-да-аа! — позвал Володя, — Зде-есь!

И повернул назад. Остановился, навстречу ему, вслед за Ниной и Емельяновым, шли еще четверо мужчин на лыжах. Торчали над спинами стволы винтовок, один из лыжников нес лопату и лом.

Молча расшвыряли ветки, расчистили снег. Подошли на лыжах еще двое мужчин, о чем-то тихо переговорили с Емельяновым. Володя уловил: «Двое стоят на выезде из леса» — и догадался, что это партизаны, там на дороге их посты.

Промерзлая земля поддавалась туго. Стучал лом. Скрежетала лопата. Слышалось шумное дыхание. Володю трясло. Нина держала его за руку, будто успокаивала: все будет хорошо, все будет хорошо!.. А Володя глядел, как все глубже и глубже становилась яма, ему вдруг показалось, что это совсем не то место. Неужели ошибся?

— Что-то есть, — сказал Емельянов. — Осторожнее.

Лопата шаркнула по доскам. Ящики. Длинные, зеленые… Володя присел над ямой. Емельянов подцепил крышку одного из ящиков ломом, нажал, крышка отскочила. Партизаны столпились вокруг ямы: в ящике ровными рядами лежали винтовки.

— Поехали. — Емельянов тронул Володю за плечо. — Надо успеть на вечерний поезд… Эй, слышишь меня?

— А как же…

— А теперь это не наша, а ихняя забота. — Емельянов вынул из кармана кисет с махоркой. — Закуривайте, мужики… А нам пора.

— Подождите. Очень прошу.

Володя спрыгнул в яму. Партизаны уже расчистили ее, были видны верхние четыре ящика. А под ними — еще ящики. Откинув сломанную крышку, Володя вынул винтовку. Она была тяжелой и холодной. Если бы он мог сам мстить, стрелять по врагам! Партизаны глядели на него, дымили цигарками. Жесткие, неулыбчивые, сосредоточенные лица… Володя положил винтовку в ящик. Емельянов подал ему руку, и Володя вылез из ямы. Сказал:

— Это Любкины винтовки. Ее мучили, но она молчала… — Он пошел к саням. Нина догнала его. Володя обернулся и крикнул: — Ее убили!

— Едем. — Емельянов подтолкнул его.

«Вот и все… Вот и все» — мягко выстукивали копыта лошади по заснеженной дороге. «Вот и все», — думал Володя. Он был счастлив. И представлял себе, как партизаны поднимают из ямы ящик за ящиком. Снег падал. Потеплело. Емельянов покрикивал на лошадь, торопил ее, а Нина спала, прикорнув возле Володи…

«Вот и все… вот и все» — ровно и сонно погромыхивали колеса на стыках рельсов. Емельянов оставил лошадь в городе, сказал, что проводит до самого Поселка. Сидел рядом, насупленный, молчаливый, держал между колен винтовку. Володя глядел в «глазок» на мелькавшие поселки, леса. Нет, не покорилась эта земля!.. Он покосился в угол вагона. Там молча, мрачно пили из фляжки шнапс трое солдат. «Из отпуска, — подумал Володя. — Назад не вернетесь». И отвернулся к окну, представил себе, как из снежной круговерти выплывают одна за другой заиндевевшие лошади, как, переваливаясь на извивах дороги, ползут в глубину необъятного химкинского леса сани и в них лежат зеленые ящики.

Поезд сбавил ход. Показался знакомый полустанок, гора гробов и груда угловатых бумажных мешков. Приехали.

Емельянов распрощался с ними возле развалин дома и глядел вслед, пока Володя с Ниной не скрылись во дворе взорванного дома. В подвале Нина тотчас повалилась на койку, а Володя разжег печурку. Спать он не мог. Сидел, уставясь в огонь. Ему было хорошо. На душе легко, будто спал с нее тяжкий груз. Да так оно и было. Он все перенес, не сдался, не выдал секрета Рольфу, он выстоял в борьбе, не умер. Он выполнил обещание, данное Любке. Володя ворошил палкой уголья в жерле печки и представлял себе Любу. Вот катит на «велике», выходит из воды, ее белое лицо на фоне зарева пожарищ в ту ночь, когда они качались на качелях. Знала бы ты, Люба, что, может, уже в этот момент где-то в глухих глубинах леса, возле костров сидят люди, их много, они только ждут сигнала, чтобы выступить против врага! Жаркие отблески пламени на их лицах, на руках, сжимающих винтовки. Это — Любкины винтовки.

Это счастье — выдержать, выстоять, выполнить долг!

Догорали дрова в печурке. Володя прислушался к дыханию Нины, захлопнул дверку печки: вот и все. Им пора. Уже два часа ночи.

Снег. Ветер. Они шли, едва находя дорогу. Порой впереди или позади слышался натуженный рев двигателей, и Володя с Ниной перебирались через высокие бугры, насыпанные вдоль дороги, и тут же ложились. Оба были в снегу: с двух шагов не увидишь, а уж в такой темнотище, да при снегопаде — и подавно.

— Мостик и овраг где-то здесь, — сказала Нина. — Ты слышишь?

— Вот и все, — отозвался Володя. — Вот и все.

— Что — все? — спросила Нина и тут же испуганно сказала: — Ой, что это?

— Где? Ты что?.. — И вдруг он почувствовал, как ослабели ноги: впереди, всего в нескольких шагах от них стоял мотоцикл с коляской. Патруль?!

А спуск в овраг там, чуть дальше!

Вот и… Володя схватил Нину за руку: скорее! Они побежали мимо мотоцикла, и вдруг Володя остановился. Навстречу им, смутно вырисовываясь, надвигались двое мотоциклистов. Похожие на громадных снежных болванов, они шли боком, отворачивали лица от секущего ветра и не видели замерших на дороге фигур.

«Вот и все! Вот и все… — билась в голове Володи страшная мысль. — Сейчас кто-то из немцев поднимет голову и — конец!» Один из патрульных вдруг остановился, повернулся к ним спиной и начал шарить по карманам. Второй прильнул к нему: закуривают. Володя толкнул Нину: беги!.. Нина ринулась мимо него. И покатилась вниз, в овраг. Володя метнулся следом и, уже перемахивая через бугор, увидел, как шевельнулись патрульные и сквозь шум ветра донеслось запоздалое «Хальт!»

Они скатились на дно оврага. С дороги послышалась автоматная очередь, и желтые вспышки распороли ночь. И тишина. Только вой да посвистывание ветра… Шум двигателя мотоцикла. Уезжают?! Володя подполз к Нине, дернул ее за ногу: поднимайся быстрее, идем. Нина не шевелилась.

— Нина… Ты что?!

Он приподнял ее. Нинина шапка скатилась, волосы заснежены, снег на лбу, щеках, ресницах. Что это она? Неужели?! Та автоматная очередь?.. Нет-нет, так не может быть, такого никак не может, не должно быть! И все же… Володя судорожно зашарил ладонями: куда они ее?

И вдруг Нина встрепенулась, открыла глаза, шумно вздохнула.

— Нина, ты жива? — забормотал Володя. — Нина, Ниночка, жива?

— Что? Да, кажется, жива. Вдруг как-то обмерла вся.

Жива. Жива!!

Володя схватил Нинину шапку и вместе со снегом нахлобучил ей на голову. Нина вдруг захохотала, толкнула его. И Володе стало очень весело: они живы, живы! Они смеялись до изнеможения, а потом умолкли, и Нина вдруг заплакала. Володя утирал ей слезы ладонями и ловил ртом летящие снежинки, подставлял разгоряченное лицо холодному ветру.

— Волков, расскажи свою биографию, — сказала Зоя. — Коротко. О самом главном… Внимание, товарищи.

— Я родился на улице Гребецкой, на ней еще со времен Петра Первого жили гребцы, — начал Володя. — А потом на моей улице была создана самая первая в нашей стране пионерская организация…

— Это не относится к твоей биографии, — строго сказала Зоя.

— Отчего же? Ведь я — частичка этой улицы, этого города… — сказал Володя. Члены бюро райкома заулыбались. Володя мельком взглянул на Зою — опять сейчас одернет его, — но она слушала внимательно, и Володя продолжил: — Я так люблю все это… Вот почему, если враги сунутся, то я умру, но не пущу их на мою улицу, в мой город. Вот и все.

— Ничего биография. Так. Кто рекомендует Волкова в комсомол?

— Я, — выкрикнула Нина. — Вовка — во парень! Честный, надежный. И он себя — во как показал! И в зоопарке, и в розыске ребятишек, и…

— Спасибо, Пескова, — остановила ее Зоя и опять обратилась к Володе: — Образование? Семейное положение?

— Образование семь классов… Холост.

В комнате засмеялись. Заскрипели стулья.

— Волков, вы находитесь на бюро райкома комсомола. К чему эти шуточки?

— Зоя, ты ведь знаешь: мама умерла, отец погиб…

— Да-да, прости, Володя. — Зоя поднялась, одернула гимнастерку. Разгладив заявление Володи о приеме его в комсомол ладонью, сказала: — На нашем заседании присутствует старший лейтенант Пургин. — Зоя взглянула на лейтенанта. Нахмурилась и строго продолжила: — Как вам известно, товарищи члены бюро, в условиях военного времени особое значение для поступающего в комсомол имеет рекомендация большевика. Это особое к поступающему в комсомол уважение, особая ответственность. Такую рекомендацию Волкову дает начальник разведотдела Н-ской воинской части товарищ старший лейтенант Пургин. Слушаем вас. Толя.

— Волкова знаю давно. Но особенно хорошо узнал его в самые суровые дни блокады, в декабре месяце прошлого года… — Пургин поправил под ремнем гимнастерку и оглядел присутствующих. — Так вот, боец Волков, он, как и Пескова, зачислен в нашу часть. Волков Владимир из тех стойких питерских ребят, на которых можно положиться в любую самую трудную минуту… Имею разрешение доложить членам бюро райкома о следующем: некоторое время назад под Ленинградом начал действовать новый партизанский отряд имени юной героини Любы Погодиной. На счету отряда уже больше четырехсот уничтоженных гитлеровцев и три спущенных под откос эшелона! В том, что отряд так успешно действует, есть и важная доля усилий Волкова и Песковой. Со всей ответственностью большевика рекомендую принять Волкова в комсомол.

В комнате стало шумно. Проголосовали. Зоя поднялась из-за стола, пожала Володе руку, а потом обняла и поцеловала в щеку.

— Принят!

Объявили перерыв в заседании бюро, и все толпой повалили из помещения на улицу. Солнце-то какое. Теплынь. И чистое, синее-синее, ни единой тучки, небо. Радостное небо. Тревожное небо: не было бы налета.

— Ребята, минутку, — позвал Володю и Нину Пургин. За ним пришла окрашенная в пятнистый, защитный цвет «эмка». Вместе с Зоей они стояли возле машины, о чем-то разговаривали, наверно, об очень важном, потому что лицо у Зои было встревоженным. Володя и Нина подошли, и Пургин сказал: — У вас сегодня такой важный день. Отпускаю. А завтра в девять ноль-ноль быть в части. Все ясно?

— Все ясно, товарищ старший лейтенант, — ответил Володя. — А вы сможете прийти на открытие зоопарка? И ты, Зоя. В четырнадцать ноль-ноль.

— Придем, придем, — ответила Зоя. — До встречи.

— Погоди, шнурок развязался. — Нина присела. — Погоди, говорю.

— Толя, я тебя очень прошу, ведь я — парашютистка, — понизив голос, говорила Зоя Пургину. — Переговори с руководством, а? Не могу я сидеть в кабинете, Толя, не могу.

— Идем, — позвала Нина.

— Какое небо, Зоя, — сказал Володя. — Летняя погода!

Нещадно дребезжа, обогнал их «подкидыш». Был он покрашен в ярко-желтый цвет и выглядел празднично. Битком набит: девушками с фабрики «Красное знамя», первая смена, и военные моряки в бушлатах. А на «колбасе» — железяке, торчащей сзади из-под вагона, — в небрежной позе стоял пацан лет одиннадцати. Он дымил папиросой и независимо поглядывал на прохожих из-под козырька большущей кепки.

— Обкатка! — весело крикнул он, заметив взгляд Володи.

Мчали грузовики с бойцами в зеленых касках, громко протопал по мостовой отряд рабочих из самообороны. Многие с автоматами. Может, автоматы изготовлены на том заводе, где теперь работал Ваганов?

Середина мая, а тепло-то как! Пожалуй, куда как теплее, чем в прошлом году. Солнце-то какое… Грей же, отогревай промерзшие, простуженные тела и души людей, переживших страшную зиму. Зиму горя и мужества, зиму отчаяния и зиму ожесточенности, веры в будущее, веры вот в эту весну, это солнце…

— Володя, Нина, погодите.

Они обернулись: Ник. В распахнутом пальто, как всегда торопливый, озабоченный, он показался Володе помолодевшим. Может, потому, что был в наглаженной белой-пребелой рубашке, тщательно побритый, а может, и потому, что день был такой — солнечный и яркий?

— Угощу вас сейчас чем-то. Ох и вкусным. И как это я раньше не подумал? — весело проговорил Ник. — Был в Ленгорисполкоме. Приказано: зоопарк открывать на два часа раньше. Что? Мало ли что, на всякий случай… Да! Варфоломея Федоровича видел. Придет со своей малышней.

— Варфоломей? Вот здорово, — обрадовался Володя. — А угостите чем?

— Вот видите? — Ник вынул из кармана пакет. — Трубочки.

— Трубочки? — удивилась Нина.

— Для сока березового. Должен еще быть, вот я и вспомнил, вот и думаю, а не напоит ли нас мать — природа? — Ник поднял к небу счастливые глаза. — Какой сегодня день!

— Окончено плавание? — спросил Володя.

— Что? Какое плавание, голубчик?

— Легенда древняя есть, про ковчег и его обитателей.

— А! — воскликнул Ник.

Но Володя видел: ничего не понял, охваченный заботами, ничего не вспомнил неутомимый мечтатель Ник-Ной. И не стал ему ничего объяснять. И подумал, что, хотя плавание еще далеко до завершения — война в самом разгаре, блокада и впереди новая, может, не менее суровая, чем минувшая, зима, — они выстояли и окрепли, возмужали в этом жестоком плавании — борьбе, и вряд ли теперь какие бури устрашат их в будущем…

— А, вот и Варфоломей Федорович со своими учениками.

Ник пошел еще быстрее, Володя и Нина тоже. Возле зоопарка, там, где росли березы, бродили ребятишки, и среди них возвышалась фигура учителя.

Грачи орали в кронах деревьев, так приятно было слышать озабоченные голоса птиц. Город жив. И птицы вернулись… Вьют гнезда, будто и нет войны, смерти, разрушения. Да так и должно быть — что и кто может остановить жизнь!

Ник ходил между берез, делал в их коре глубокие надрезы ножом и раздавал ребятишкам трубочки. И мальчики, и девочки застывали возле Деревьев. Какие худосочные, страшно серьезные дети. Лишь один, в большущей кепке, сдвинутой на затылок, был подвижным и оживленным, он крутился возле Ника, помогал ему. Так ведь это тот пацан, что на трамвае прикатил — на «колбасе».

— Держите и вы, — сказал Ник. Он дал Володе и Нине по стеклянной трубочке и сделал в коре березы два надреза. — Пейте.

Какой вкусный сок!

Ветер прокатывался по вершинам уже зазеленевших берез, шумел, плескался в их кронах. А может, это плеск волн у далеких коралловых островов? Или — гул туго натянутого такелажа и парусов. Володе казалось, что он видит в деревьях громадную зеленую птицу, взмахивающую своими крыльями. Это Птица-Мечта летает над его головой и кричит голосами грачей: «Пейте сок, пейте! Чувствуете, как в ваши жилы вливается бодрость и сила? Живите. Мечтайте!»

До открытия зоопарка оставалось еще часа полтора, а аллея возле входа была уже запружена людьми. Пришли военные моряки, потом военный оркестр. Люди были оживлены, они улыбались друг другу и говорили: «Здравствуйте! Здравствуйте!» И за этим привычным, обиходным словом было столько всего: и пережитое, и радость от этого теплого дня, и пожелание всем-всем всегда оставаться бодрыми — в общем, здравствовать!

Заиграл оркестр. Перед еще закрытыми воротами зоопарка образовался большой круг, в центре которого были оркестранты. Ник нервно потирал руки и ходил перед бегемотником, в открытой вольере которого нежилась на солнце бегемотиха. В соседних вольерах размещались Майк, медведи Потап и Гришка, антилопа Маяк, дикая собака динго, кот Мур и трое мартышек.

— Идут, — сказал Володя. — Секретарь райкома партии и еще кто-то.

— Да-да, вижу. — Ник быстро пошел навстречу небольшой группе людей, среди которых была и Зоя, сказал: — Милые мои, будем открывать?

— Пускай первыми войдут дети.

Ворота распахнулись. Несмело, настороженно оглядываясь, мальчики и девочки, которых привел Варфоломей Федорович, а было их человек двадцать, направились к бегемотнику. Папа Варфоломей брел позади них. Взглянув в его освещенное ярким солнцем лицо, Володя увидел, как постарел за минувшую зиму его любимый учитель. Дети строго, молчаливо глядели на громадное животное, а взрослые смотрели на детей, со страхом вглядывались в их старческие лица — что это? Они разучились улыбаться? Враг убил в них все детское?..

— Глядите, я скажу «ап», и Красавица раскроет… — начал Ник, но не закончил, будто поперхнулся, кашлянул, выкрикнул: — Ап!

Бегемотиха взглянула на Ника, медленно подняла голову и распахнула свою громадную пасть. Дети шевельнулись. Ник обескураженно глядел на детей. И вдруг одна девочка несмело улыбнулась, за ней и другая, третья. А мальчишка в кепке расхохотался и выкрикнул:

— Вот это пасть. Как чемодан!

И все дети заулыбались, захлопали в ладоши. Оживились взрослые, вдруг опять заиграл оркестр, а бегемотиха закрыла пасть и тяжело опустилась на бок: устала.

Старый друг юности Николая Николаевича, секретарь райкома, подошел к Нику и обнял его.

Люди все шли и шли. Группками, и поодиночке, и целыми делегациями, от заводов, фабрик, воинских частей. Сколько было возгласов удивления и радости, сколько благодарных слов. Вновь и вновь то Ник, то Володя или Нина рассказывали про животных. В каких краях они живут на свободе и как живут в зоопарке: чем кормили их зимой, как выхаживали. И про то, что сейчас в Удельнинском парке выделена земля под огороды, и вот они, сотрудники зоопарка, уже посадили различные овощи. Вызреет урожай, и голод уже не будет так терзать животных, как в минувшую зиму.

Удивительно — и на долю обыкновенного кота Мура выпало восторгов не меньше, чем бегемоту, верблюдам и обезьянам. И взрослые, и дети толпились возле вольерки, в которой валялся на сене Мур, и звали его, протягивали руки, гладили. И Мур вел себя достойно — не дичился, не царапался, а выгибал спину под детской ладошкой, мурлыкал и то и дело мыл кривой лапой свою продувную, в шрамах, морду…

Глядя в оживленные лица горожан, Володя вспоминал, как минувшей весной размышлял о смысле жизни: для чего живет на свете человек? Для чего именно ты рождаешься, для чего предназначен в этом мире? «Вот что, пожалуй, самое главное для человека: не кем ты станешь, а каким? — думал Володя. — Каким ты будешь в жизни по отношению к друзьям, товарищам, по отношению к Родине? Да, вот в чем главное предназначение человека: быть нужным другим, трудиться для счастья всех… Вот для чего надо жить, вот ради чего стоит жить…»

— Седой! Ты ли это! А ну, обернись!

Володя обернулся. К нему быстро шел мужчина в кожаной куртке и танкистском шлеме, сдвинутом на затылок. Володя взглянул в лицо военного: такое знакомое и такое незнакомое страшное лицо. Герка? Через левую щеку Рогова шел глубокий шрам, из-под изуродованного века будто торчал глаз.

— Подросток вернулся! — восторженно крикнула Нина. — Вернулся!

Герка сгреб Володю и Нину своими сильными ручищами, прижал к пахнущей табаком и машинным маслом груди, и так они постояли несколько мгновений, а потом заговорили все разом.

— Подросток?! Ну, Нинка! Молодцы! — гремел Герка. — Суметь сохранить зоопарк!

— А ты откуда? На сколько дней?

— Воюю! Видите? — Герка распахнул куртку — на гимнастерке блеснула медаль «За отвагу». — Был ранен… Лечился… Наш экипаж уже восемь фашистских машин сжег. И сами горели. Видите, какая морда! Но главное — башка цела! На сколько дней? На пять минут… Забежал домой да в зоопарк ринулся. Что с матерью? Гм… с Леной?

Володя рассказал. Герка выслушал, снял шлем, постоял, потом надел его, снова обнял Володю и Нину, резким движением надел шлем, сказал: «Мне пора» — и ушел.

А люди все шли и шли. Наверно, несколько тысяч ленинградцев побывали в этот день в зоопарке. И ни артобстрела, ни воздушной тревоги… Откуда было знать Володе и его друзьям, что этот день на всем фронте, окружившем Ленинград, был особенно напряженным? Что еще с рассвета вся артиллерия, защищавшая город, начала бить по орудийным позициям врага? Немцы ввязались в чудовищную огневую Дуэль. И в тот момент, когда ленинградские ребятишки с восторгом разглядывали животных, тысячи снарядов кромсали землю и бетон: советские артиллеристы громили врага, отвлекали огонь на себя. Зато в этот день ни один вражеский снаряд не упал на город. Тяжелейшим был этот день и для летчиков. Погода летная, и надо было суметь не пропустить бомбардировщики противника к городу, разгромить их на дальних подступах, заставить повернуть назад…

Зоопарк закрыли в семь вечера.

Распрощавшись с Ником и животными, Володя и Нина отправились на Неву. Вздымались в вечернее небо ростральные колонны. И они несколько минут постояли, любуясь изображенными на них фигурами: волка, морского конька, якоря, нагой крылатой женщины. Белесые тучки скользили по небу, а казалось, будто это колонны-мачты летят, летят. Все как было. Все как было! А вот… неужели знаменитый рыболов?

Дядя Коля-капитан только что подошел к гранитному парапету и, поставив на него чемоданчик, открыл его. Никаких других рыболовов не было, и нечего было спорить — чье тут место, но дядя Коля вынул из чемоданчика секстант и направил его в сторону солнца.

— Привет, дядя Коля, — сказал Володя. — Ну как, будет вечерний клев?

— Все правильно. Все на том же месте, — торжественно проговорил дядя Коля-рыболов и начал осторожно укладывать секстант между коробочками с крючками и мотками лесок. — Все на том же месте.

— Кто или что — на том же месте?

— Всё на том же месте. — Дядя Коля улыбнулся и поглядел на Володю. — Город. Как был, так и остался. И его улицы, дворцы, площади. И…

— И рыболов дядя Коля-капитан, — засмеялась Нина. — Да?

— Да, все как было, все на том же месте! И ничего с нашим городом фашисту не поделать, потому что мы тут. — Дядя Коля замялся, окинул взглядом реку, дома, редких прохожих. — Потому что все мы — как одна огромная семья. Потому что…

— Потому что мы — одной крови, — сказал Володя.

— Крови? — поднял брови рыболов. — Какой же?

— Да питерской крови! Ленинградской. Не покорить того, в чьих жилах она течет.

— Это точно, — улыбнулся дядя Коля, а потом опять строго свел брови. — Ладно, дуйте своим фарватером. Отвлекаете.

…Стояли на той стороне Невы дворцы. Величественная и спокойная, текла в гранитных берегах река. Исаакиевский собор отражался в ее воде. Купол, покрашенный в маскировочный серо-зеленый цвет, походил на боевой шлем воина, только что вышедшего из сражения. И шпиль Петропавловской крепости напоминал грозный штык. «Какое счастье, что я живу в этом прекрасном городе, — подумал Володя. — Что я частичка его… живая частичка».

Воздушную тревогу объявили. Взвыли во дворах домов сирены, загукали, забубнили пароходы и буксиры на Неве. Володя и Нина и не подумали укрываться в бомбоубежище: подумаешь, воздушная тревога.

Они шли вдоль Невы. Нина держала Володю за руку. Она улыбалась и косила лучистым взглядом на Володю.

И он крепко сжимал пальцами ее ладонь, держал крепко-крепко — будто опасался: не делась бы куда? — поглядывал на нее и тоже улыбался. Какое счастье — просто вот так идти вдоль реки, идти, слушая стук каблучков по гранитным плитам мостовой, идти со знакомой девушкой. И так жаль, что нет с ними Жеки, Старшего Товарища, Коли Рыбина. Будь ты проклята, война! И уж никогда-никогда не крутанет он, Володя, «солнышко» на качелях с Любой, а «лесной» дед не протянет птицам ладонь с зернами, и мама не потреплет его за волосы, не скажет какие-то очень важные слова отец.

Простите прощайте… И вы, согорожане, и вы, бойцы, умчавшиеся на грузовиках навстречу танковым колоннам фашистов, рвущихся к городу, чтобы остановить их… Чьи-то усы вразлет, чья-то закушенная губа, чей-то яростный прищур… Прощайте! И ты, Лидочка Снегирева, и ты, безвестный моряк, отвезенный на Пискаревское кладбище за санки и плитку жмыха…

Будь ты проклят, фашизм!

Какой воздух! Так хочется отправиться в синюю даль на парусном корабле. Ради этого стоит жить и бороться.

— Придет день, и кто-нибудь проводит меня в Большое Океанское плавание, — сказал Володя.

— Как это: «кто-нибудь»? Я провожу. А ты привезешь мне необыкновенную раковину! Только не купленную на рынке. Помнишь — обещал?

— Я сам добуду ее в океане. Веришь?

— Верю, — сказала Нина. — И… и люблю.

Нина легко вспрыгнула на гранитный парапет и широко раскинула руки, будто пыталась обнять весь этот сияющий и тревожный мир.

— Вовка, какое это счастье — жить и любить!

На окраинах города застучали зенитки. Гром пальбы, тяжко ухнули бомбы: беспощадное чудовище войны вновь затопало своими ножищами по городу. В алой, вечерней глубине неба плыли над городом с десяток самолетов-крестиков: все ж прорвались! Они были похожи на косяк хищных рыб, эти посланники смерти, самолеты-кресты.

Война продолжалась. Смерть витала над каждым жителем громадного города. Не наивно ли мечтать о далеких океанских широтах? Нет, не наивно: ведь мечтать — это жить!

Жизнь продолжалась, борьба продолжалась. Вражеские самолеты разогнаны, сбиты.

«Тра-ра-ра!» — разнесся над Невой, над всем городом звонкий непобедимый звук трубы. Отбой воздушной тревоги! Это труба Музыканта пела по всему городу прекрасную песню Борьбы, Жизни и Мечты.

«§ 1 Начать с 15 апреля 1942 года нормальную эксплуатацию пассажирского трамвая по следующим маршрутам „Маршрут Л“ 3. Благодатный переулок, Московское шоссе. Международный проспект, ул. 3 июля, набережная Лебяжьей канавки…»

Из решения Ленгорнсполкома о возобновлении пассажирского трамвайного движения от 11 апреля 1942 года

«…Довожу до Вашего сведения об открытии, согласно Вашему решению, филармонических оркестров. Из действовавших ранее в городе оркестров осталось всего 20 музыкантов. Объединение их и один коллектив и проведенная нами общая регистрация оркестрантов позволили создать в городе полноценный симфонический оркестр Первый концерт состоялся 5 апреля. Билеты были распроданы за два дня…»

Из докладной записки Управления но делам искусств секретарю Ленгорнсполкома об открытии филармонических оркестров, от 20 апреля 1942 года

«…С 4 мая 1942 года возобновить работу школ в 4 — 10 классах города Ленинграда…»

Из решения Ленгорнсполкома от 21 апреля 1942 года

«Согласно заключению Чрезвычайной государственной комиссии, в период Великой Отечественной войны в результате блокады умерли от голода 641 803 человека».

«Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане: мужчины, женщины, дети. Рядом с ними солдаты-красноармейцы. Всею своею жизнью они защищали тебя, Ленинград, колыбель революции. Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем, так как их много под вечной охраной гранита. Никто не забыт, и ничто не забыто».

Текст на стеле Пискаревского мемориального кладбища.