Роман и история. Диалог в письмах

В. В. ЧУБИНСКОМУ

Едва проглотив начало «Детей Арбата», мы с Вами, Вадим Васильевич, сговорились обсудить этот роман, уделив основное внимание образу Сталина…

Но теперь, когда роман дочитан и жжет душу, у меня, право же, нет сил откладывать наш диалог!А посему — не заменить ли ультрасовременный жанр беседы под магнитофон старомодной перепиской? Разумеется, «трактаты в дружеском письме» давно вышли из моды, но… почему бы не попробовать? Проиграем в живости, зато, возможно, выиграем в серьезности, а ради этого рискнуть стоит.

Это первое. И второе: когда роман прочитан до конца, мне совсем не хочется ограничивать наш диалог образом Сталина.

Нет, нет, во второй и третьей частях он не потускнел — наоборот, приобрел ту степень многомерности и противоречивости, которая отличает вживе воплощенное от просто хорошо продуманного, измышленного. И в первых же откликах читатели, критики, художники именно образ Сталина отмечают как самую яркую художественную удачу романа.

«Рыбаков предпринял смелую попытку воссоздать внутренний мир Сталина этой поры, его истинный характер, реальные причины и мотивы его поведения и принимаемых решений.

Перед нами — отнюдь не одномерная фигура, покрытая в зависимости от позиций и настроений пишущих то ослепительным лаком, то густой черной краской.

Как полученную некогда травму руки, этот человек с давних лет несет и душевную щербину. В нем таится не только понятная, временами сообщающаяся и читателю искренняя боль за отцовскую неприкаянность, но и болезненно разросшаяся память обо всех испытанных на самой заре жизни тяготах и унижениях и даже о куда более поздних уколах своему самолюбию.

Все это оборачивается невероятной жаждой самоутверждения, своеобразного реванша, которая постепенно все более трансформирует, скорее даже — деформирует его взгляды — от защиты таких же обездоленных, каким был он сам, к заботам о том, как надежнее управлять людьми; от атак на твердыни прежней власти — к тайным мыслям о „бастионе страха, который необходимо возвести, чтобы защитить народ и страну“ (но не в последнюю очередь — упрочить свое собственное положение)».

Прошу прощения, Вадим Васильевич, за столь обширную выписку. Статью А. Туркова в «Литературной газете» Вы, конечно же, читали. Хорошая статья. Умная, доказательная. Впрочем, и другие критики говорят о том же — о высокой степени исторической и психологической достоверности созданного А. Рыбаковым образа Сталина. Тут можно бы, как говорится, просто «присоединиться к предыдущим ораторам», но…

Но, признаться, это почти единодушное принятие нашей критикой рыбаковского Сталина меня не только радует, но и смущает.

Вот, например, насчет «густой черной краски»… Перебираю в памяти все, что читал в последние годы о И. В. Сталине, и почему-то этой краски не нахожу… Если она и была, то довольно давно. В последние же полтора-два десятилетия в ход шел чаще «ослепительный лак». Тут-то за примерами ходить недалеко.

«Он (Жуков. — В. К.) размышлял о Сталине как о верном соратнике Ленина, мудром продолжателе его учения и величайшем военно-политическом стратеге с железной волей и непостижимой глубиной ума». Размышления героя могут, конечно, и не совпадать с авторскими… Но дальше. Сместив Жукова с поста начальника Генштаба, Сталин в этом романе рассуждает так: «Эти товарищи (военные. — В. К.) потом, наверное, говорят: „Я предупреждал товарища Сталина, а он поступил по-своему…“ А как предупреждал, какими доводами, с какой мерой доказательности?.. Если б наше правительство, Центральный Комитет партии могли полностью положиться на кого-нибудь из военных, думаю, что Сталину не пришлось бы брать на себя главное командование…»

Крепкая память Жукова точно воспроизвела слова Сталина, и он всматривался в их смысл критически, с желанием в чем-то возражать, хотя понимал, что Сталин имел основание рассуждать именно так.

Автор, похоже, даже не чувствует, какой издевкой, каким дьявольским глумлением оборачивается весь этот пассаж для тех, кто помнит о «товарищах военных», Сталину возражавших (недостаточно, выходит, убедительно?), а потому и до войны-то не доживших. Или роман написан лишь для беспамятных?

И это, увы, не прошлое. Я цитирую роман И. Стаднюка «Москва, 41‑й», опубликованный в «Молодой гвардии» два года назад, а нынче объявленный в планах «Роман-газеты». «Ослепительный лак», как видим, позиций своих не сдает.

Но дело даже не в этом. Трудно, согласитесь, представить себе человека, для которого образ Сталина в романах И. Стаднюка и А. Рыбакова был бы равно приемлем. Так почему же нет споров, почему и тот и другой образ критика расхваливает одновременно? (Прошлым летом многие писали о «Детях Арбата» и тогда же «Молодая гвардия» — о романах И. Стаднюка.)

Нет, этого не поймешь, если не вспомнишь, что за два последних десятилетия все мы изрядно привыкли к тому, что писать о многом, в том числе и о Сталине, надо не то, что думаешь, а то, что надо. Или — молчать. И в дружных торопливых восторгах по поводу рыбаковского Сталина многое идет отсюда, от наконец-то разомкнутых уст, от прерванного мучительного молчания.

Но — столь ли существен этот момент, надо ли о нем говорить, а тем более именно с него начинать разговор о романе? По-моему, надо. Ибо отсюда проистекает одна странная особенность: дружно принимая роман, выражая восторг и благодарность, мы тем не менее благополучно обходим некоторые наиболее острые вопросы, писателем в нем поставленные. Приглушаем, уполовиниваем…

Примеры? Их нетрудно найти даже в упоминавшейся уже статье А. Туркова, одной из лучших. Помните, он говорит о «бастионе страха», который Сталин считает необходимым «„возвести, чтобы защитить народ и страну“ (но не в последнюю очередь — упрочить свое собственное положение)». Да почему же так мягко: «не в последнюю очередь», когда из всей логики созданного А. Рыбаковым образа следует, что в первую, именно в первую?!Что эта вот неизбывная забота о личной власти все в сталинских рассуждениях переворачивает и подминает…

«Наука, литература, техника, — рассуждает в романе Киров, — требуют свободного обмена мыслями. Насилие станет мертвой преградой на пути развития страны… Логика исторических процессов неумолима. Сталину придется подчиниться этой логике». Да, «логика исторических процессов» именно такова, но Сталин-то был подчинен совсем иной логике: «Чтобы в кратчайший срок страну крестьянскую превратить в страну индустриальную, нужны неисчислимые материальные и человеческие жертвы. Народ надо заставить пойти на жертвы. Для этого нужна сильная власть, внушающая народу страх… Если при этом погибнет несколько миллионов человек, история простит это товарищу Сталину». Как видим, вопрос о том, нельзя ли обойтись без жертв, Сталиным не ставится. Почему? Да потому, что в цепочку рассуждений изначально введен еще один, все определяющий постулат: «кто выступал против него, должен быть уничтожен. Народ должен знать, что выступать против него — значит выступать против Советской власти».

Тут, Вадим Васильевич, позвольте мне небольшое отступление. Хочу быть правильно понятым. Весь этот разговор о необходимости отказаться от привычных смягчений и скруглений я завел не для того, чтоб кого-то поймать, упрекнуть… Нет, цель этой предварительной декларации — заставить себя самого удержаться от привычного, ибо и я тем же временем и тем же молчанием воспитан.

Вот, нашел у Михаила Шатрова, обрадовался и сразу же на отдельный листок выписал: «Одна из самых больших трагедий мирового революционного движения связана с именем И. В. Сталина. Почему и как произошла эта трагедия — вот главные вопросы, которыми болеет каждый человек, которому небезразлична судьба этого движения».

Что я сам давно «болею» этими вопросами, Вы знаете — был у нас такой разговор. О том, что главное не в «разоблачении» сталинских жестокостей и несправедливостей, но в том, чтобы понять, как и почему вызрело в нашем обществе все то, что весьма неточно именуется «культом личности И. В. Сталина». Понять, как и почему, — только в этом гарантия неповторения.

Разговор был… А вот написано не было. И теперь с удовольствием выписываю, готовлюсь куда-нибудь вставить цитатку… Да отчего ж с удовольствием, а не с досадой, что кто-то опередил? Можно, конечно, сказать, что М. Шатров — серьезный художник, один из крупнейших знатоков истории революции, как тут, мол, не порадоваться, что наши мысли совпали? И это правда, но — увы! — еще не вся. Ибо — не оттого ли с удовольствием выписываю я будущую цитату, что так, в кавычках, мысль становится как-то привычнее и даже… безопаснее?

Молчание — дурная, опасная школа. Для литератора — особенно. И перестать пугаться собственных мыслей, научиться додумывать и договаривать до конца, выдавить из себя «комплекс пешки» — это, по сути, вопрос жизни и смерти. Не только для меня, и даже не только для моего поколения. Так что, если где-то заметите за мной это стремление увильнуть от конечных выводов, спрятаться за привычное, — схватите за руку и ткните носом!

Но вернемся к разговору о Сталине. Хочу Вам напомнить — раз уж всплыло здесь имя Михаила Шатрова — одну сценку из «Брестского мира». Ту самую, где Ленин, столкнувшись с непониманием большинства соратников, грозит уйти с поста председателя Совнаркома. Куда уйти, зачем? В массы!Непосредственно к массам намерен он обратиться со своей идеей…

Вот, по-моему, ситуация, совершенно невозможная для Сталина, не правда ли? Но почему? Дело, мне кажется, не в индивидуальных характерах, не в сталинской нелюдимости. Выступать на митингах он не любил, но умел. Его «неколебимая уверенность, что его знания — предел мудрости», не одному Будягину, но многим «импонировала больше, чем эрудированное красноречие других». И все же невозможно вообразить, чтоб Сталин, отказавшись от реальной власти, решился вновь начать с пропаганды в массах своей идеи. Скорей уж с легкостью переменит идею. Вот, только что говорил: «Выход… дала средняя точка зрения — позиция Троцкого», — но через день возобладала точка зрения Ленина, и он уже за нее, и уже грозно вопрошает несогласных: «Не означает ли уход товарищей с ответственных постов фактического ухода из партии?»

М. Шатров (его «Брестский мир» выстроен, кстати, строго по документам) уловил эту сталинскую «гибкость» уже в самом начале его пути государственного деятеля, чуть ли не на следующий день после превращения подпольщика и революционера в носителя власти. А. Рыбаков, реконструируя во внутренних монологах своего героя логику его чувств и поступков, пытается уловить закономерности, присущие всему жизненному пути Сталина, и путь этот предстает читателю непрерывным рядом измен.

Измена политике, в верности которой дана публичная клятва: «то, что намечалось Лениным „всерьез и надолго“, продолжалось совсем недолго. Сталин ликвидировал нэп, утверждая при этом, что выполняет заветы Ленина… вместо социалистической демократии, которой добивался Ленин, Сталин создал совсем другой режим».

Измена друзьям и сподвижникам, чья поддержка привела его к власти: «Истинный вождь приходит САМ, своей властью он обязан только САМОМУ СЕБЕ, — думает Сталин у Рыбакова. — Не они выбрали его, а он их выбрал. Не они его вытолкнули вперед, а он их вытянул за собой…»

И наконец, измена самой идее: «Что руководит революционером, что ведет его по тернистому пути? Идея?(…) Нет!Идея — лишь повод для революционера. Всеобщее счастье, равенство и братство, новое общество, социализм, коммунизм — лозунги, поднимающие массы на борьбу. Революционер — это характер, протест против собственного унижения, утверждение собственной личности».

Писателем — сказано. А вот критика, главная задача которой в том и состоит, чтобы переводить художественные образы писателя «на язык общественной мысли и тем превращать их в акт национального самосознания» (определение Ю. Буртина, очень, по-моему, верное. — Новый мир. 1987. №6.), — критика, восхищаясь романом, как-то робеет еще сформулировать главный, быть может, вывод, со всей несомненностью из него следующий: стремление Сталина во что бы то ни стало завоевать и удержать личную власть привело на путь фактической измены идее социализма.

Робость перед подобным выводом можно бы понять, будь у критики какие-то сомнения в верности романного образа его историческому прототипу, но ведь никто таких сомнений не высказывал? Конечно, догадка художника — довод далеко не для всех убедительный, тем более что документ, впрямую ее подтверждающий, вряд ли появится — таких признаний потомкам не оставляют. Но за нее, за эту догадку, и самый мощный, самый несокрушимый довод: иного, вне ее, объяснения политической практики Сталина мы не найдем. И это надо, надо наконец-то сказать: настоящим коммунистом Сталин никогда не был. Ни до революции, ни, тем более, после.

Впрочем, я ведь начал с того, что мне не хочется ограничивать предмет нашего диалога образом Сталина. К этому позвольте и вернуться. Ибо роман Рыбакова дает, по-моему, прекрасный материал для размышлений о вопросах более спорных и, в конечном итоге, более важных.

Хочу напомнить один наш давний и незавершенный спор. Если помните, я говорил, что, сводя все беды тридцатых годов исключительно к личности Сталина, мы тем самым сильно преувеличиваем роль личности в истории. Смысл Вашего ответа, если не ошибаюсь, сводился к тому, что роль такой личности, как Сталин, позволяет вообще по-новому взглянуть на старый этот вопрос.

Спор наш, несмотря на некоторую его философскую отвлеченность, имеет, по-моему, самое практическое отношение к поискам ответа на тот архиважный вопрос, как и почему произошла трагедия нашего общества, связанная с именем Сталина. Где искать ее причины?

Если все негативные особенности нашего общественного развития в конце двадцатых и в тридцатые годы сводятся непосредственно к воздействию на него Сталина и способов руководства, им насаждавшихся, тогда, вероятно, нам следует обратиться к событиям, разворачивавшимся в узком кругу партийных руководителей накануне и непосредственно после смерти Ленина. К тому, о чем в романе Рыбакова весьма убедительно размышляет сам Сталин: «Они не поняли главного: партийный аппарат — не дубинка (против Троцкого. — В. К.), партийный аппарат — это рычаг власти. Передав ему этот рычаг, они и вручили ему всю полноту власти. ЕГО гений в том, что он единственный это понял. Впрочем, Ленин тоже понял, но не сразу, а спустя почти год, поздно понял!»

Кстати, в этих событиях много неизученного, не до конца понятого, я представляю, с какой жадностью накинулись бы мы на серьезную историческую работу о них. И все же мне кажется, что подлинный ответ на вопрос «почему» надо искать не только здесь. Не только в конкретных промахах конкретных лиц.

Читая «сталинские» главы «Детей Арбата», я то и дело мысленно обращался к одной из горьковских статей 1918 года. В ней Алексей Максимович наметил два типа деятелей революции: революционера «вечного», подлинного и — «революционера сего дня». Последний, «не ощущая своей органической связи с прошлым мира… считает себя совершенно свободным (вспомните ту неподражаемую «вольность», с которой перекраивал Сталин и Москву, и историю, и судьбы целых народов!.. — В. К.), но внутренне скован тяжелым консерватизмом зоологических инстинктов, опутан густой сетью мелких, обидных впечатлений, подняться над которыми у него нет сил. Навыки его мысли понуждают его искать в жизни и в человеке прежде всего явления и черты отрицательные; в глубине души он исполнен презрения к человеку…»

Не правда ли, беглый этот контур охватывает всю суть детально прорисованного Анатолием Рыбаковым образа? А между тем никак ведь не скажешь, что это написано Горьким о Сталине. Выходит, личность Сталина не есть некий исключительный феномен — она типична, то есть в ней сконцентрированно выражены черты, идеи и настроения, и вне ее реально существующие, для данной исторической ситуации неизбежные, но в других — «размытые», недопроявленные.

А если так, если, придя к власти, Сталин лишь проявил и усилил некие черты и тенденции окружающей действительности, в них же найдя для своей власти опору, — тогда главные ответы на вопрос «как и почему» нужно, конечно, искать в социально-психологической истории общества, в том, как сложно взаимодействовали в нем новые и старые привычки, жажда идеала и инерция насилия, стремление к единству и скороспешная подмена его единым лозунгом, и многое, многое другое…

Вот с этой точки зрения давайте и посмотрим на «Детей Арбата» как на художественную модель нашего общества начала тридцатых.

Рыбаков строит свой роман как будто бы без особых затей — все линии разворачиваются параллельно, повествование покорно следует за хронологией, не забегая вперед и почти не заглядывая назад, в прошлое героев. Но эта простота обманчива. «Детям Арбата» присуще одно, редчайшее в наши дни, несмотря на обилие романов, качество — романное мышление. Смысл романа, движущая его идея не принадлежат ни одному из героев, ни одна из изображенных судеб целиком этот смысл не вмещает — только все вместе, в сложном, противоречивом взаимодвижении.

Основной сюжетный узел — арест Саши Панкратова — затрагивает впрямую далеко не все население романа, но именно в соотнесении с ним каждый из героев проявляет нечто в себе важнейшее, судьбоносное.

Население романа — это, в первую очередь, «дети Арбата», поколение, воспитанное эпохой, энтузиасты. Те, чьи «сердца наполнялись гордостью. Вот она, их страна, ударная бригада мирового пролетариата, оплот мировой революции. Да, они живут по карточкам, отказывают себе во всем, зато они строят новый мир».

Анатолий Рыбаков любит это — свое! — поколение, часто даже любуется им, болея за него, и все же ни на что в нем глаз не закрывает. Усвоим и мы эту любящую беспощадность взгляда.

Не будем говорить о доносчике Ковалеве, о мелком демагоге Кареве, оставим в стороне брата и сестру Марасевичей, которые «принимали действительность как данность, как неизбежные условия существования» и старались лишь получше устроиться в этих условиях, что сделало Вику стукачкой и потаскухой, а Вадима — театральным критиком, «удивительно умевшим держать нос по ветру», — тут все ясно.

Возьмем лучших из этого слоя, искренне верящих в социалистический идеал, искренне считающих себя несгибаемыми борцами за переустройство мира, — Лену Будягину, Нину Иванову, Максима Костина… Отчего так робки их попытки заступиться за Сашу? Я имею в виду даже не бессилие что-нибудь предпринять, но внутреннюю готовность смириться. Отчего Лена так легко поверила Шароку, его россказням о некой антипартийной организации в Сашином институте? Или — чем, в сущности, продиктованы рассуждения Нины:«…она (мать Саши. — В. К.) по другую сторону, потому что Саша тоже по другую сторону. Дико, но это так. Нина помнит, каким был Саша в школе, но трогательная дружба недостаточна для политического доверия… Шарок в прокуратуре. И это тоже дико.

И все же есть жестокая, но неумолимая логика истории. Если оценивать коммунистов только по личным качествам, то партия превратится в аморфную массу прекраснодушных интеллигентов».

Нина себя, в сущности, заговаривает, привычными словесными формулами заслоняясь от фактов. Ее «и все же есть жестокая…» — слишком похоже на вековечное: «Чур меня, чур!..»

А помните недолгую победу Саши? Когда Сольц восстановил его в комсомоле и в институте, Саша «был счастлив. Дело не в том, что он всем доказал. Он отстоял нечто гораздо более значительное, он защитил веру этих ребят». И вот через несколько дней, когда «вся история с Сольцем показалась нереальной», неожиданно выяснилось, что, хотя эти ребята ни себя, ни друг друга защитить не умеют, вера их защищает себя отлично — запросто вытесняет из сознания своих носителей все, что не укладывается в ее «отче наш».

Впрочем, Саша и сам плоть от плоти этого поколения. Было время, когда он так же неприязненно, как Нина на его мать, смотрел на старуху Травкину — «семью врагов»!А разве уже в тюрьме он не готов был поверить, что «здесь нет честных коммунистов, здесь сидят за дело. И Савелий за дело, и Чернявский, и он, Саша, за дело — пожалел Криворучко, проявил слабость и платится за это»? Это ведь вера его защищалась — столь яростно, что чуть самого Сашу не погубила. Да многих, верно и погубила. Сашу спас тюремный библиотекарь, который «отозвался на его голос, показал Саше пример человечности, бесстрашия и доверия». И после этого открылось вдруг Саше: «Это не человеческие слова, это шаманские заклинания. Шаманили Лозгачев и Азизян, шаманил Баулин…»

Вы знаете, по-моему, память об этой незащищенности лучших, светлых и цельных людей своего поколения перед словесным «шаманством» и образует внутреннюю энергию рыбаковского повествования. Ею диктуется особая пристальность и требовательность его анализа: дойти, открыть, отчего же были так бессильны они, прекрасно, казалось бы, вооруженные волей, мужеством, верой…

Но оставим детей, присмотримся к отцам, к «железной когорте» старых партийцев. Впрочем, общего портрета тут не получится. Жизнь их разводила порой далеко.

Вот, например, директор института Глинская, уже намеченная, ближайшая жертва Ягоды и К°. Но ей это, понятно, еще неведомо, и, когда Саша сообщает о вызове к Сольцу, Глинская пугается. Чего? Того, что при ее участии совершена несправедливость? Увы!.. «Она представила себе, как на съезде тот же Сольц или Ярославский, а может, и Рудзутак приведут в своей речи случай с Панкратовым как пример бездушного отношения к будущему специалисту». Логика-то вполне «аппаратная», бюрократическая: важен не подлинный смысл факта, а то, как факт будет использован, не пострадает ли собственное благополучие…

А вот Арон Сольц, «совесть партии», фигура документальная, очень зримо и достоверно воссозданная Рыбаковым. Вот уж кто не разучился смотреть на дело прямо, бесстрашно видя его внутреннюю, человеческую и партийную суть. Сольца не испугаешь, не собьешь никакой демагогией, ибо он отлично помнит, за что сидел в тюрьмах, — за счастье вот этих ребят, за то, чтоб они смеялись, а не зеленели от страха!

И все же вмешательство его в Сашину судьбу «нереально». Он разрубает некую паутину, а она тут же срастается снова — из нее не вырвешься!Зря, что ли, снуют, суетятся вокруг него, ткут эту паутину маленькие аппаратные человечки: «чиновник наклонился к бумагам, пробежал глазами. Его лицо снова стало равнодушным. Материал оформлен правильно. И сколько бы Сольц ни кричал…»

Мужества не занимать и Ивану Будягину. Лицом к лицу со Сталиным он не дрогнет, все скажет, зачем пришел. И мудрости не занимать — факты он видит широко, в их подлинной взаимосвязи. «„Саша не случайность“. — Он сказал это тем же тоном каким в прошлый раз говорил о том, что Черняк уже не секретарь райкома».

«Что-нибудь готовится на съезде? — думает в ответ Рязанов. — Что же? Группа, фракция, вербовка единомышленников и голосов?»

Друзья, соратники, но… Один не решился высказаться ясней, другой неправильно понял, и пути разошлись. Навсегда. «Беспощадные к подлинным врагам, они заражали друг друга взаимной нетерпимостью, любое несогласие воспринимали как предательство, подбирая ему соответствующую идеологическую рубрику». Это написано критиком В. Кардиным о героях совсем другого романа, трифоновского «Исчезновения», но о героях, заметим, из той же «железной когорты», а потому и сюда замечательно это подходит.

И все же: только ли инерция внутрипартийной борьбы разобщала старых партийцев? Ведь у нас-то речь о тех, кто все время был в одном стане… Что же накладывает печать на уста одного и на слух другого? Мне кажется — все то же омертвление идей, превращение их в непререкаемые постулаты, в веру, которая, как известно, не рассуждает и потому с громадным трудом пропускает в сознание все ей противоречащее. А противоречило ей в жизни уже слишком многое.

Читая «Детей Арбата», я не раз вспоминал ленинское письмо от 26 марта 1922 года: «Если не закрывать глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет зависеть не от него» (ПСС. Т. 45. С. 20). Как трагично, что именно эти ленинские слова оказались пророческими!

И все же, чтобы не ошибиться, давайте проверим себя еще раз. Поставим вопрос так: чьей силой оборачивается их слабость?

Среди героев романа есть лишь один, кто от главы к главе становится все увереннее, все сильнее и все более свысока поглядывает на «детей Арбата» и «железную когорту» старых большевиков. И это… Юра Шарок!

Когда-то, «когда Саша Панкратов, тогда секретарь школьной комсомольской ячейки, выходил на трибуну и начинал рубать, Юра чувствовал себя беззащитным». «Увиливаешь, Шарок!» — фраза эта ему и во сне являлась. Потому что и в самом деле увиливал, никогда своим не жертвуя. А Саша жертвовал сам и от других требовал.

Но время менялось, и мещанский инстинкт мимикрии заставлял Шарока все лучше понимать действие его тайных пружин. По отношению к окружающей жизни в нем была острая наблюдательность врага. Он первый понял, как много значат слова, потому что это были их слова, своими он не считал их никогда. И потому вертел эти слова так и этак, примеряя и подгоняя, как подгоняют чужое платье. Процесс этой постоянной примерки чужих слов описан Рыбаковым замечательно: «Он сам добивался этого назначения? Почему же сам? Просто не отрывался от завода. И когда его спросили, хочет ли он после института вернуться обратно, ответил „хочу“. А что должен был ответить? Он гордился вниманием к его судьбе, судьбе простого советского человека». Ловко-то как — комар носа не подточит!Да «никому и в голову не приходило искать в его словах тайный смысл. Слишком верили сами, чтоб ставить под сомнение веру товарища».

«Слишком верили», и ловко присвоенные словесные формулы определяли их отношение к Шароку. Их — от интеллигентных девочек, опекавших и холивших в школе «простого рабочего паренька», до старого чекистского воробья Березина, которого Шарок, как мальчика, провел на мякине деланной «искренности». И чем ловчее приспосабливает он их словесные формулы, тем сильнее его тайная, родовая к ним враждебность.

Поскольку словесные формулы для него лишь инструмент обмана, мимикрии, постольку и жизни, фактов ее, Шароку они не застят: «Будягин прочитал ему мораль о советской юстиции, а что он в ней понимает? Он отстал со своей наивной партийной совестью. Возникла сила, гнущая в дугу и не такие дубы». Оказавшись в системе НКВД, Шарок предается величайшему сладострастию мещанина — сладострастию тайной власти: «…он, Шарок, создан для этой работы… У Шарока бы никто не вывернулся, перед ним никто бы не оправдался, он не верит ни в чью искренность — невозможно искренне верить во все это, а тот, кто утверждает, что верит, врет».

Круг замыкается, обнаруживая источник силы Юры Шарока, — он не в нем, не в Дьякове, не в Баулине… «Шаманить» им позволяет только завороженность словесными формулами других — «детей Арбата» и «железной когорты» их отцов.

Да, путь к негативным явлениям тридцатых годов — это не только волюнтаристская ликвидация нэпа и насильственно форсированная коллективизация, неузнаваемо исказившие ленинский план построения социализма, это еще и… Нет!Это — прежде всего!! — путь подмены борьбы идей борьбой за влияние групп, путь признания всякого мнения, не совпавшего на данном этапе с мнением большинства (к тому же порой весьма искусственно создаваемого), ошибкой, а всякой ошибки — преступлением.

И, трезво посмотрев правде в глаза, надо признать, что на этот путь общество наше толкала не только чья-то злая воля, но и широко распространенные в нем настроения. Причем это зачастую были настроения, осудить которые, как говорится, язык не поворачивается. Что, например, может быть прекраснее стремления к единству? И как не понять жажды идеала, горячей веры в то, что избранный тобою путь — единственная дорога ко всеобщему счастью? А жажда немедленной практической работы, святое нетерпение, при котором всякие споры (многим к тому же и непонятные) кажутся лишь досадной помехой? Все это можно понять и трудно осудить, но если сюда прибавляется отсутствие у громадного большинства навыков демократической жизни (а откуда им взяться в стране, только что избавившейся от самодержавия, и в партии, совсем недавно вышедшей из подполья?); если сюда прибавляется опасная инерция насильственных действий (вчера они были необходимы, сегодня вредны, но ведь привычны-то по-прежнему), пренебрежение возможностями исторического и государственного творчества масс; если, наконец, навыки такого творчества и в самом деле невелики, ибо веками глушились все тем же крепостничеством… Не эта ли гремучая смесь и была той силой, что толкала идейные споры к крайнему обострению и вражде, а затем и к насильственному их подавлению?

Идеи живы, лишь развиваясь. Лишь в постоянном движении, при постоянной критической проверке и корректировке практикой. Застывшие, официально признанные единственно правильными и неколебимыми, они превращаются в предмет полурелигиозного поклонения и материал для демагогического «шаманства» баулиных, шароков и прочих. Застыв, закаменев, они не могут не обернуться против тех, кто свято в них верит. Полное единогласие не может не быть показным. А потому — и это очень ярко прослеживается в судьбах героев А. Рыбакова — путь к полному единогласию оказывается фактически путем деидеологизации[1] общества. С одной стороны — победа оказывается на стороне тех, для которых «идея — что дышло» — от Шарока до Сталина; с другой… Посмотрите, кто в романе не побежден, кто внутренне Сашу не предал? Мать, Варя, Нина, Максим Костин, не умеющий забыть, что «Саша его сберег, а он Сашу не уберег»… — люди, живущие и действующие не столько по убеждению, сколько непосредственно по человеческому чувству. Их немало в романе и в жизни их было много, но стать силой они не могли, ибо сплачивает, объединяет людей только убежденность, идея.

Для полноты картины надо присмотреться еще к двум романным фигурам, быть может, самым трагическим. Трагическим в том смысле, что они, как ни горько нам это осознавать, сами несут в себе семена своей будущей гибели.

Марк Рязанов, легко, почти бездумно предавший племянника, «скатившегося до тюрьмы и ссылки в Сибирь», вряд ли вызовет читательские симпатии. И все-таки… Все-таки нужно признать, что сестра, обвиняющая его фактически в полном забвении былых идеалов: «В селах живут миллионы!» «А ты видел, как они живут? Когда-то раньше, молодой, ты любил петь „назови мне такую обитель“, помнишь?.. „Где бы русский мужик не стонал“, помнишь?» — тоже не совсем права.

Ибо он — помнит. Это его глазами видим мы запруженные людьми вокзалы, перенаселенные бараки, бесконечные очереди… Зрелище это отзывается в душе его болью и именно потому требует немедленного оправдания: «Таковы беспощадные законы истории, таков закон индустриализации. Это конец старой деревни… конец собственническому началу. Творится новая история. И все старое рушится с болью и потерями». Но наркотическое действие словесных формул все же не способно заглушить в нем память о потерях и боли. И потому он настаивает: нужны не только завод, но и «жилища, механизация, социальные и бытовые учреждения». Готов спорить даже с грозным своим кумиром, готов поставить на карту свою судьбу, арестовав прибывшую на завод комиссию…

Нет, Рязанов не изменил идеалам, и все же к тем, что «еще не ощутили постепенного отступления от ленинских принципов», критики, по-моему, отнесли его опрометчиво, ибо…

Вы заметили, как видит Рязанов тех самых людей, ради которых ставит на карту судьбу? «Вокзальные толпы», «перенаселенные бараки», «большая толпа»… Он же не различает лиц! А кому противопоставляет строптивого своего племянника?Комсомольцам со стройки, которые рассуждают о Сталине, а строят социалистическое общество. «Они ни в чем не упрекнут товарища Сталина. Сталин — символ их жизни, их беспримерного труда…»

«Они ни в чем не упрекнут…» А он их спрашивал? Нет, разумеется. Нельзя спрашивать толпу, в которой не различаешь лиц. Ее можно жалеть, даже желать ей счастья, ее нужно вести, а можно и гнать ее, ибо «не милосердием совершаются исторические повороты». Она — объект управления, глина истории. Это ведь от Рязановых у нас пошло: «я построил», «мой завод», «с народом надо уметь»… Нет, он не «еще не ощутил» — он не мог ощутить отхода от ленинских принципов, поскольку сам не является их носителем.

Когда-то Рязанов воевал против царизма, против унижения человека его чудовищной бюрократией. Но — не от нее ли и усвоен им этот барский взгляд на народ как на послушную глину для собственного деяния? Нет, человек, неосознанно несущий в себе этакий кусище прошлого, не может быть сильным. Ему только кажется, что он шествует по жизни уверенной походкой победителя. Его отрицание ценности каждой человеческой личности, это «неосознанное прошлое» уже заложило мину под его же будущее: «Ты не защитил невинного. Тебя тоже некому будет защитить».

Из всех героев А. Рыбакова Киров, пожалуй, единственный, кто ясно понимает, «какую цель преследует Сталин. (…)Он нагнетает обстановку террора, в то время как никакого повода для террора нет». Но и другое он понимает яснее многих: «Выступить против Сталина — значит выступить против страны и партии. Никто не поддержит». Что ж… Это и в самом деле было невозможно. Но все-таки — почему?

Два момента в размышлениях Кирова представляются мне особенно важными в поисках ответа на этот вопрос.

Первый: Сталин добивается от него опровержения брошюры Енукидзе. Киров не может согласиться, не может пойти против правды. Но и возразить Сталину ему по сути нечем, ибо «утверждение о том, что Сталин — преемник Ленина, было необходимо партии, он, Киров, это утверждение принимал, на некоторые отступления от истины пришлось идти». Формула «Сталин — это Ленин сегодня» не без участия Кирова стала фактом массового сознания — временный маневр с истиной обернулся долговременными оковами лжи. Выхода нет.

Второй: несколько раз, то в споре со Сталиным, то в одиноких своих раздумьях, возвращается Киров к блестящей своей победе — разгрому зиновьевской оппозиции в Ленинграде. Сторонники Зиновьева, добиваясь поддержки большинства, прибегли к тактике силового пропагандистского давления. Кирову удалось в короткий срок переубедить многих. Но — прибегнув к той же тактике. И он понимал, что многие не столько переубеждены, сколько подавлены, растеряны, утратили доверие к собственному политическому мышлению и чутью. «В течение ряда лет он тактично, настойчиво убеждал ленинградских коммунистов, что их недоверие к Сталину безосновательно, политика Сталина единственно правильная. А убедить в этом ленинградских коммунистов было непросто». И плоды этой блестящей победы оборачиваются теперь «сознанием собственного бессилия», ибо «никто не поддержит». Выхода нет. И тут в силу вступили инерционные процессы массового сознания, вера в несокрушимые авторитеты и конечные истины. И Кирову, человеку идеи, некуда теперь идти со своими идеями и сомнениями. Остается надеяться на «логику исторических процессов». Она действительно неумолима. Но люди, увы, в силах не только ускорить ее, но и затормозить. Иногда — сильно.

Почему я так настойчиво пытаюсь найти корни негативных явлений тридцатых годов в массовых социально-психологических процессах? Нет ли здесь некой попытки обелить личность Сталина? Нет. Мне не симпатичны потуги некоторых авторов (например, Вяч. Горбачева) изобразить Сталина этакой «жертвой бюрократического аппарата», объяснить многие его действия тем, что «жизненная реальность… дезавуировалась и трактовалась слишком угоднически… бюрократическим аппаратом». Слишком древним духом веет от этой «теории» — духом сказок о грозном царе-батюшке и коварных его воеводах… Но и противоположные попытки — свести все тяжелое и мрачное в судьбах огромной страны к злой воле одного человека — кажутся мне столь же наивными. К тому же меня не столько занимает то, «что произошло с Иосифом Виссарионовичем Сталиным, соратником Ленина и в то же время его полным антиподом, участником революционного движения в России, объективно сделавшим столько для поражения его, движения, сколько не сделали все наши классовые противники вместе взятые» (М. Шатров), сколько то, что же происходит с нами, почему мы так долго, робко и мучительно, со многими отступлениями и колебаниями изживаем наследство тех лет.

Доктор экономических наук Г. Попов уже писал в связи с романом А. Бека «Новое назначение», что «и Н. С. Хрущев, и все мы думали, что, устранив из Административной системы культ личности, мы уже решим все проблемы нашего будущего… Система нам отомстила».

И я думаю, Вадим Васильевич, что она способна отомстить нам еще раз, если мы не поймем до конца, с чем именно нынче прощаемся, с чем наступил «последний расчет». А проститься надо не только с бюрократической системой «сверхцентрализации», не только с попытками подменить самоуправление трудящихся управлением трудящимися «для их же блага» (вспомните Рязанова), но прежде всего — с претензиями на конечную истину, на всяческие решения «раз и навсегда»; надо проститься с представлениями о том, что лозунг и указание способны заменить обсуждение и убеждение с анархической нетерпимостью, с показушным единомыслием, со всякими попытками ввести демократию в некие бюрократические «берега», с любыми «временными маневрами» вокруг истины — и со многим другим, составлявшим ту часть массового сознания, что была питательной средой для вызревания «культа личности И. В. Сталина».

Вот, по-моему, те главные выводы, к которым приходишь, размышляя о романе «Дети Арбата». Но, быть может, глазами историка роман прочитывается по-другому?

С уважением

P. S. Перечитав, вижу, что слишком многое нужно бы сюда добавить. Понятно, обо всем и не скажешь, а кое к чему мы с Вами, быть может, еще вернемся. Но вот о чем хотелось бы сказать, не откладывая, — о пути идейного и нравственного созревания, пройденном Сашей Панкратовым в ссылке. Правда, тема большая, а письмо мое и без того разрослось безобразно, и, чтобы быть предельно кратким, напомню лишь это: «При всем вашем благородстве, Саша, у вас есть одна слабинка: из осколков своей веры вы пытаетесь склеить другой сосуд. Но ничего не получится: осколки соединяются только в своей прежней форме».

Это говорит ссыльный философ Всеволод Сергеевич, и в этом, по-моему, квинтэссенция пути Саши. Ведь он в какой-то момент поверил: «идеей, на которой он вырос, овладели Баулины, Лозгачевы, Дьяковы, они попирают эту идею и топчут людей, ей преданных…» Поверил и ошибся; они овладели лишь словесными формулами, но идея осталась жить помимо и вопреки им. И его попытки найти иной идеал обречены на неудачу. Всякая измена прежнему оказывается ненастоящей, «заячьей» жизнью: «осколки соединяются только в прежней форме». Социалистическому идеалу нет достойной замены! Только путь к нему может быть путем истинного возвышения личности.

Эта величайшая жизнестойкость, эта незаменимость нашего идеала и объясняет, по-моему, то, что даже «культ личности» с его неисчислимыми бедами не смог его уронить «во мнении народном».

P. P. S. Извините, еще пару слов. Успели ли Вы прочитать книгу И. Пантина, Е. Плимака и В. Хороса «Революционная традиция в России 1783—1883 гг.» (Мысль. 1986)? В ней есть одна мысль, имеющая, по-моему, непосредственное отношение к нашему разговору. Главными идейно-психологическими корнями нечаевщины авторы считают «неосознанное следование традициям самодержавно-феодального угнетения, неспособность психологически преодолеть их в процессе борьбы… с этим же угнетением». Не помогает ли это понять и исток всего, что мы привычно именуем «атмосферою культа личности». Как Вы думаете?

В. В. КАВТОРИНУ

Не буду скрывать от Вас, Владимир Васильевич, что первой моей реакцией на Ваше письмо была некоторая растерянность. Оказалось, что во всех основных вопросах, касающихся «Детей Арбата», мы с Вами солидарны. Как же быть? Нет оснований для спора — зачем же затевать диалог?

И все же я решился отвечать Вам. Может быть, само изложение моей позиции выявит какие-то не затронутые Вами аспекты волнующих нас вопросов. Или даже неожиданно для нас самих обнаружит если не расхождение по существу, то некие оттенки мнений, которые окажутся не столь уж маловажными. Ведь роман переворошил такие глубинные пласты нашей прошлой жизни, связанные тысячами нитей с жизнью сегодняшней, затронул такие сложнейшие и кровоточащие проблемы, что разобраться в них с ходу и прийти к каким-либо исчерпывающим заключениям не сможем по отдельности ни Вы, ни я, не сможет и десяток критиков. Оценка романа как художественного произведения — да, пожалуйста, на это нас станет уже и сейчас. Определение же меры приближения писателя к истине в изображении исторических событий и деятелей (а без этого никак не обойтись!) — дело куда более сложное. В конечном счете оно может быть сделано лишь после того, как многостороннее научное и художественное исследование высветит все уголки нашей истории. На пути у такого исследования десятилетиями стояли (частично и сейчас стоят) искусственно возведенные и очень прочные заборы, в которых лишь кое-где удалось выломать одну-другую доску. Заборы есть и в наших собственных головах. Разрушить их должны мы все, всем миром. И заниматься этим нужно уже сегодня, безотлагательно и бесстрашно.

Вот почему я поднимаю брошенную Вами перчатку, рассматривая, однако, нашу эпистолярную дуэль не как полемическую схватку двух оппонентов, а как своеобразную форму помощи себе и другим в уяснении того, насколько адекватное воплощение нашел один из трудных отрезков пройденного нами пути в романе А. Рыбакова. А следовательно — помощи в подходе к пониманию существа этого пути.

Думаю, что для начала было бы полезно высказать свой взгляд по поводу того, какое место занимают «Дети Арбата» в нашей литературе. У романа Рыбакова много противников, гораздо больше, чем можно было пока судить по печатным изданиям. Против романа все, кто заражен сталинистскими предрассудками и иллюзиями. Их голоса уже слышны и становятся громче. И потому каждый голос в поддержку писателя не останется втуне.

А место романа пока (опять-таки пока) уникально, иначе не скажешь. Уникальность же эта определяется только и исключительно образом Сталина. Без него этот роман о начале 30‑х годов был бы, вероятно, произведением значительным и интересным, но… одним из многих. Сейчас он — единственный в своем роде. В нем действительно впервые в нашей художественной литературе предпринята попытка показать Сталина изнутри, причем не в отдельных эпизодах (такое встречалось и раньше), а во всем (или почти во всем) объеме его внутренней жизни, психологии и мировоззрения. Крупнейшим достижением автора я считаю смелую по замыслу и блестящую по исполнению реконструкцию политической философии Сталина, которая объясняет не просто его поступки в той или иной отдельно взятой ситуации, а всю, так сказать, линию его поведения на протяжении десятилетий. Безумная вакханалия избиения миллионов людей, развернувшаяся в годы, которые последовали за описанными в романе событиями, не может (подобно многим другим акциям Сталина вплоть до самой его смерти) найти объяснения в каком-либо «просчете»: слишком уж циклопические размеры она приняла. Не может быть объяснена при помощи одной лишь психологии и, рискну написать, психиатрии (без которой, наверно, тоже не обойтись). Здесь налицо продуманная и последовательно осуществляемая линия, опиравшаяся на определенный комплекс взглядов. Этот комплекс и пытается воспроизвести А. Рыбаков. Можно с чем-то в его попытке соглашаться и не соглашаться, можно с ним спорить, что-то можно и отвергать, можно, наконец, превзойти его в постижении и художественном воплощении образа Сталина, — но за ним навсегда останется заслуга первопроходца (во избежание недоразумений: первопроходца в советской художественной литературе; в мире немало написано о Сталине, но бо́льшая часть написанного по разным причинам остается недоступной нашему широкому читателю).

Если уж на то пошло, именно Сталин, а отнюдь не Саша Панкратов — истинный главный герой романа. На Саше держится сюжет, его образ и его судьба имеют самостоятельный интерес. И все-таки все мы, проглатывая страницу за страницей, с нетерпением ждем, когда же наконец снова появится низкорослый, узколобый и рябой виртуоз политической интриги и начнет на своем своеобразном и сразу же узнаваемом наречии излагать свое исповедание веры. В романе немало сильно написанных страниц и мастерски разработанных характеров. Есть фрагменты и образы менее удавшиеся писателю. Но нигде его мастерство не поднимается на такой высокий уровень художественности и зрелости, как на страницах, посвященных Сталину. Слово «перевоплощение» обычно применяют к актерам. Но что же это такое, как не перевоплощение? Создается полная иллюзия того, что мы слышим (именно слышим!) живого Сталина со всей своеобычностью голоса и акцента, индивидуальными особенностями мыслительного процесса и стилистического оформления мыслей. Кому привелось Сталина читать и слышать, тот едва ли избежит этой иллюзии. Вот бы поучиться у Рыбакова тем многочисленным авторам, которые вкладывают в уста исторических героев дословные отрывки из их речей и сочинений и считают, что задача решена! Рыбаков идет тем путем, которым и должен идти подлинный художник. Он проник в психологию героя, он проникся его психологией, как бы перевоплотился в него, стал думать и чувствовать, как он, и заговорил его языком.

В отличие от большинства литературных произведений, роман «Дети Арбата», долго ожидавший своего часа, был прочитан и оценен некоторыми деятелями культуры еще до выхода в свет. Затем появились и печатные отклики. В них много справедливого и бесспорного. Но высказаны и суждения, на которые хочется возразить.

Первое из них касается документальной основы романа. Сам писатель, к сожалению, внес дезориентацию в читательские ряды упорным подчеркиванием преобладающей роли домысла в создании образа Сталина. Попробуй теперь поспорить с автором, уж он-то знает, как было дело! И вот уже то тут, то там читаешь ехидные намеки на писателей, которые, дескать, своими эмоциями и домыслами искажают историческую правду. Не знаю, зачем Рыбакову понадобилось принижать проделанную им работу по изучению исторических документов, печати, мемуаров, исследований, свидетельств очевидцев и участников событий. Насколько я могу судить, работа эта огромна и скрупулезна. Сочинения же самого Сталина писатель, похоже, знает наизусть. Мне кажется, что далеко не все наши историки-профессионалы, развращенные навязанными сверху запретами и установками, так тщательно и так полно изучают источники, как это сделал А. Рыбаков. Поэтому я смело утверждаю, что, во-первых, «Дети Арбата» могут быть по праву названы (что и сделал В. Каверин) «исследовательским романом», и, во-вторых, проделанный писателем анализ психологии и взглядов Сталина имеет не только художественное, но и научное значение. Рыбаков предложил нам гипотезу, но гипотезу убедительную. С ней должен будет считаться любой исследователь, если только он серьезно и ответственно относится к своему делу.

Из сказанного следует, что я считаю весьма высокой степень исторической достоверности романа Рыбакова. Дело не меняется от того, что он кое-что домыслил: без домысла не обойтись иной раз и в научном исследовании, а уж в художественном произведении он просто необходим. Лишь бы он не грешил против исторической правды в высоком смысле слова. Не вызывает возражений и то, что писатель допустил кое-какие хронологические сдвиги. Например, поразительные по своей антиисторичности оценки Ивана Грозного Сталин высказал в беседе с С. Эйзенштейном и Н. Черкасовым в феврале 1947 года, и Черкасов с восторгом поведал о них миру в «Записках советского актера», вышедших в 1953 году. Но Сталин, конечно, мог придерживаться аналогичных взглядов на родственного ему по духу царя уже в начале 30‑х годов, и потому появление их в романе Рыбакова возражений не вызывает. А. Лацис в своей статье «С точки зрения современника» (Известия, 17 августа 1987 г.) отметил допущенные писателем фактические неточности. Я мог бы пополнить их перечень. Но не стану этого делать, потому что не в них суть. Хотя, конечно, лучше бы их не было, ибо противники романа будут рады ухватиться за все, что может подорвать его престиж в глазах читателей.

Ведь беда наша заключается еще и в том, что большинство читателей плохо подготовлено к правильному восприятию и справедливой оценке «Детей Арбата». Их, то есть читателей, десятилетиями пичкали таким скудным и многократно профильтрованным набором сведений об истории нашей страны и партии, что непредвзятый взгляд на вещи и объективное изложение событий воспринимаются как нечто сенсационное и разрушительное по отношению к общепринятым представлениям. К сожалению, во всеобщем интересе к «Детям Арбата» есть элемент сенсационности. Да и не могло не быть его. А ведь по существу никаких сенсаций в романе Рыбакова нет. Он просто пишет о вещах, которые долгие годы утаивались от общественности и потому были забыты, пользуется источниками, значительная часть которых, как я уже говорил, остается почти недоступной и потому не существует для читателей. Печально, когда простое воспроизведение исторической реальности кажется потрясением и разрушением основ. Но если Рыбаков что-нибудь и разрушает, то только фальшивых идолов.

Неподготовленность читателей мешает им подчас правильно воспринять кое-какие даваемые Сталиным чисто субъективные оценки исторических лиц. Мне приходилось в частных разговорах сталкиваться с любопытной реакцией на роман. Все привыкли с уважением относиться, скажем, к С. М. Кирову или Г. К. Орджоникидзе. И вдруг читаем сталинские непочтительные мысли о них. И наше недоумение и протест, как ни странно, обращаются не против Сталина, а против писателя. Как мог он такое написать об уважаемых людях? С другой стороны, никто, вероятно, не запротестует, читая сталинские отзывы о Г. Е. Зиновьеве как «этом болтуне Гришке», «демагоге Гришке», «ничтожестве Гришке» и тому подобное. В самом деле, сама фамилия эта стала настолько одиозной, что любой ругательный эпитет будет воспринят без удивления. Фактически же речь идет о видном политическом деятеле, который многие годы был одним из крупнейших руководителей партии и Коминтерна. К слову сказать, Сталин отлично знал ему цену, и потому можно усомниться в правдоподобии соответствующих мест в романе. Но и это, конечно, не может повлиять на общую оценку авторской концепции.

Бесспорно, предпринятый А. Рыбаковым анализ Сталина и сталинщины далеко не полон. Он не затрагивает, например, проблемы социальных корней мировоззрения Сталина и вообще его характеристики как явления социального. Говорю это не в упрек Рыбакову. Он честно сделал свое писательское дело, представил нам свое понимание Сталина как человека, как личности. А дальше уж начинается миссия философов, социологов, историков или, как теперь принято говорить, обществоведов. Это уже их задача — раскрыть сущность Сталина как порождения общественных отношений и как субъекта общественной борьбы. Повторяю: писатель сделал то, что обязан был сделать. Не меньше, но и не больше. А вот авторам некоторых откликов на роман я порекомендовал бы не сводить феномен по имени Сталин к «трагедии одиночества», к сиротливому детству, комплексу ущербности и неполноценности, жажде самоутверждения и прочее. Все это, конечно же, было. Но — не исчерпывает сути Сталина как политического деятеля.

Упоминание об этих откликах дает мне повод прервать на время разговор о Сталине, чтобы высказать и другие возражения писавшим о романе.

Никак не могу согласиться с утверждением В. Каверина, что роман «Дети Арбата» — «художественное произведение, не ставящее перед собой политические цели». И обеими руками подписываюсь под словами А. Лациса: «Если бы нечто подобное произошло, такое замечание было бы равносильно признанию художественной неудачи». Но я пошел бы дальше. «Дети Арбата», на мой взгляд, по справедливости можно назвать «политическим романом». Это именно политический роман, каким он должен быть, то есть произведение, делающее политику, политические события и идеи объектом художественного исследования и воплощения. Особенности нашего литературного процесса недавних лет привели к тому, что сам термин «политический роман» оказался несколько дискредитированным, ибо некоторые достаточно влиятельные авторы использовали его для прикрытия и оправдания художественной несостоятельности своих писаний. Но политика не противопоказана искусству, как не противопоказаны ему философия, экономические проблемы (вспомним Бальзака), да и вообще все виды духовной и практической деятельности человека. Роман Рыбакова — еще одно тому доказательство.

Существенное, по-моему, возражение — сразу двум авторам. Тому же В. Каверину (который, вообще-то говоря, высказал и немало тонких и справедливых замечаний о романе), написавшему: «Он (А. Рыбаков. — В. Ч.) добросовестный летописец, не испытавший ни радости, ни печали, ни гнева». И в особенности — Л. Аннинскому, противопоставляющему роман «Дети Арбата» той «дури и спекуляции», которая может быть написана о Сталине: «Сколько славословий рабских и сколько ярости — мстительной, тоже рабской! — может излиться на эту фигуру, как уже изливалось».

Да позволит мне почтенный критик заметить, что если ярость и «рабское» чувство, то им охвачен раб взбунтовавшийся, раб, который хочет избавиться и от рабского состояния, и от рабской психологии. Трудно представить себе освобождение от рабства без священной ярости. Так вот: я утверждаю (и никто меня в обратном не переубедит), что А. Рыбаков охвачен этой священной яростью, этим справедливым гневом (не говоря уж о печали, не к месту упомянутой Кавериным). Но это — ярость и гнев особого рода. Они сродни чувству, с каким ученый изучает раковую опухоль, чтобы найти средство избавить человека от нее и порождаемых ею метастазов. Чтобы исследование увенчалось успехом, ученый должен сохранить спокойствие, трезвость ума, если хотите, «объективность». Но он ненавидит болезнь и более всего хочет ее искоренить. Ira facit poetam (гнев рождает поэта), говорили древние римляне. Думаю, что без гнева Рыбакову попросту не удалось бы создать такой живой, полнокровный, «объемный» образ «великого вождя народов».

Не хочу никого обижать, но думаю, что ненависть к сталинским преступлениям — единственное законное чувство для человека со здравым смыслом, не замутненным мифами умственным взором и не утраченной способностью к сопереживанию и состраданию. При условии, конечно, если этот человек располагает достаточной информацией о характере и масштабах этих преступлений. Знать и вспоминать без ярости о страданиях многих тысяч расстрелянных, подвергнутых пыткам, загнанных в лагеря, сосланных в чужие края невинных людей, о преждевременной гибели миллионов людей на фронтах, в блокаде, в фашистском плену или оккупации в результате пресловутых сталинских «просчетов», — вспоминать без ярости обо всем этом могут, по моему разумению, только субъекты с рыбьей кровью и нацеленностью на собственное благополучие. Таких субъектов много. Но к лицу ли нам примыкать к их сонму?

К нашему общему несчастью, однако, для большинства из нас информация о размахе злодеяний и действительной обстановке в сталинские времена остается книгой за семью печатями, а мифотворчество процветало слишком долго. Отсюда — большое количество «добросовестно заблуждающихся» поклонников Сталина. Над многими до сих пор тяготеет воспоминание, как они шли в бой под лозунгом «За Родину! За Сталина!», как под этим лозунгом погибали советские бойцы. Но ведь этот факт характеризует только патриотическое умонастроение сражавшихся с фашизмом, их представление о Сталине как достойном руководителе Родины и армии. Он вовсе не оправдывает реального Сталина и сталинских дел. В свою очередь, их вера в правомерность этого лозунга ни в коей мере не ставит под сомнение подлинность и глубину их патриотизма. Но вообще-то отнюдь не возникший стихийно, а придуманный в высоких кабинетах и спущенный вниз лозунг, до неприличия похожий на свой аналог царских времен, коренным образом противоречил марксистскому, пролетарскому принципу: «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой!» В период гражданской войны никому даже не приходило в голову восклицать: «За Ленина!»

В статье Ю. Борисова «Человек и символ» (Наука и жизнь. 1987. №9) говорится: «Будучи крупным талантливым организатором, Сталин вместе с тем внес большой личный вклад в рост индустриальной мощи страны, в победу в войне. Осложняя и создавая экстремальные ситуации, он именно в этих ситуациях действовал со свойственной ему беспощадной решительностью и добивался успехов». Предположим даже, что историк прав. Но этот пассаж об «экстремальных ситуациях» приводит мне на ум примечательный эпизод из романа Виктора Гюго «Девяносто третий год». На военном корабле сорвалась с цепей пушка. Она убила несколько моряков, нанесла кораблю страшные повреждения и чуть было не потопила его. Виновником случившегося был канонир, плохо закрепивший оружие. И он же, желая исправить причиненное им зло, после нескольких отчаянных и неудачных попыток в конце концов опрокинул и привязал пушку. Находившийся на корабле генерал снял у капитана с груди орден святого Людовика и пристегнул его к куртке канонира. А потом… приказал его расстрелять, сказав: «Небрежность этого человека чуть не погубила судно… Каждый промах в виду неприятеля карается смертью… Мужество должно быть награждено, а небрежность должна быть наказана». И канонира расстреляли. Он ведь тоже был создателем «экстремальной ситуации». Правда, масштабы ее были куда меньше. И причиной ее была только небрежность, а не злая воля, как у Сталина. Мелкого преступника казнят, большого — прославляют…

В этой связи я целиком поддерживаю Вашу мысль, что, оценивая то или иное достижение, ту или иную победу, вполне законно спросить: а какой ценой она была достигнута и кто виноват, если цена оказалась слишком высокой?

Вернувшись к герою рыбаковского романа, я хочу и немножко поспорить с Вами, Владимир Васильевич. Я соглашаюсь с М. Шатровым, когда он называет Сталина «полным антиподом» Ленина (Вы приводите целиком это его высказывание — абсолютно точное и правильное). В принципе, я согласен и с Вами, когда Вы ставите вопрос о фактической измене Сталина делу социализма, о том, что «настоящим коммунистом Сталин никогда не был». Но тут я приглашаю Вас сделать остановку и углубиться в проблему. Ведь установить, что человек кем-то «не был» — это только полдела. Логичен вопрос: а кем же он был? И если он изменил какому-то делу, то чему же он служил? Только себе лично? Но это невозможно для руководителя партии и страны, даже если служение себе является главным мотивом действий и делом его жизни. Мне кажется, нужно брать в расчет следующие соображения. Безусловно, в конечном счете ведущим стремлением Сталина было утверждение и укрепление своей власти. Для этого он не жалел ничего и никого. И добился цели, установив режим своей единоличной диктатуры, или, пользуясь современным выражением, режим личной власти. Что этот режим не имел ничего общего с социалистической идеей, для меня не подлежит сомнению. Но и этого ему было мало. Ему были нужны памятники при жизни, установленные на века вперед. Он хотел быть и фактическим вождем Октябрьской революции (правда, приходилось терпеть рядом с собой и даже немного впереди себя Ленина, но и тот в нашей пропаганде постепенно отходил все дальше в тень). Он хотел быть величайшим мыслителем всех времен и народов, величайшим полководцем всех времен и народов и вообще «величайшим гением человечества». И не просто хотел, а уничтожал или изолировал от общества тех, кто в этом сомневался, а оставшимся ежедневно вбивал это представление в голову при помощи всех средств, находившихся в распоряжении государства. И преуспел в этом изрядно — свидетельством тому многочисленные его поклонники из рядов старших и младших поколений.

Но не забудем того, что и Сталин действовал в рамках, определенных ему историей, и вынужден был с ними считаться. Он мог физически уничтожить старую большевистскую гвардию, которая осуществила Октябрьскую революцию. Но не мог отречься от самой революции. Более того, все свои действия, даже самые преступные, он должен был освящать именем Октябрьской революции, объяснять необходимостью защитить ее завоевания от внешних и внутренних врагов. Сталин мог калечить, примитивизировать и извращать принципы социалистического строительства, проводить их в жизнь негодными методами. Но не мог отказаться от самой социалистической цели, не мог повернуть общество вспять к капитализму. Он был антиподом Ленина (я уверен, что он был полон жгучей зависти и ненависти к нему), но должен был в своих собственных интересах изображать себя учеником Ленина, пропагандировать его идеи. Короче: Генеральный секретарь ЦК партии обязан был руководить строительством социализма, если хотел сохранить свой пост. И хотя то, что Сталин вносил лично от себя, в большинстве случаев не выдерживает критики, общество с трудом, с огромными издержками и жертвами, с зигзагами и задержками, двигалось в направлении, заданном Октябрьской революцией. В народе продолжали жить идеалы и стремления, завещанные революцией, рожденный ею энтузиазм. В противном случае наша страна не была бы сейчас страной социалистической.

Итак — был ли Сталин настоящим коммунистом? Настоящим — в смысле коммунизма Маркса, Энгельса, Ленина, большевистской партии? Конечно, нет. И все же его отношение к коммунизму не столь уж, на мой взгляд, простое. Он не был беспринципным прагматиком, сознательно и хладнокровно использовавшим коммунистическую фразеологию в своих личных интересах. Думаю, что он искренне считал себя коммунистом. Думаю, что он и был им. Но не забудем, что коммунизм может быть разным. В своих трудах, начиная с «Манифеста Коммунистической партии», Маркс и Энгельс дали критическую оценку нескольким разновидностям коммунизма и социализма. Так что же это такое — сталинский коммунизм? Чтобы исчерпывающе ответить на этот вопрос, следовало бы тщательнейшим образом проанализировать сталинскую теорию и практику. Но в качестве рабочей гипотезы я выдвинул бы такой тезис: коммунизм Сталина — одна из разновидностей так называемого казарменного коммунизма, с которым пришлось бороться еще в XIX веке Марксу и Энгельсу.

«Философский энциклопедический словарь» (М., 1983) определяет «казарменный коммунизм» как понятие, которым основоположники марксизма обозначали «предельно вульгаризированные, примитивные представления о коммунизме как о строе, для к(ото)рого характерны аскетизм в удовлетворении человеческих потребностей, деспотизм узкого слоя „революц(ионных) лидеров“, бюрократизация всей системы общест(венных) связей, отношение к человеку как к слепому орудию выполнения воли вышестоящих инстанций». Методы достижения «казарменного рая» они (основоположники) характеризовали как «апологию вероломства, лжи, запугивания, насилия, как доведенную до крайности буржуазную безнравственность». Причины появления подобных тенденций марксизм-ленинизм связывает «прежде всего с отсталостью, неразвитостью, мелкобуржуазностью той обществ(енной) среды, к(ото)рая сформирована веками эксплуатации, унижений, забитости, произвола властей и к(ото)рая может сохраняться известное время и после социалистич(еской) революции. Давление такой среды, проникновение ее настроений и предрассудков в психологию политических лидеров, в идеологию политич(еских) орг(аниза)ций создает реальную возможность для возникновения (в теории и на практике) различных проявлений „к(азарменного) коммунизма)“…»

В случае со Сталиным, пожалуй, теорию от практики придется отделить. Официально провозглашаемая им теория «казарменный коммунизм» отвергала. Но Сталин был великим мастером говорить одно, а делать другое. Как все «казарменные коммунисты», он рьяно занимался мифотворчеством. Поэтому следует присмотреться к тому, как он интерпретировал марксистско-ленинскую теорию, одним из создателей которой сам себя объявил. Что он в ней выпячивал, а что отодвигал на задний план или замалчивал, в чем ее «развивал» или искажал, а чем на словах оставался ей верен. Не исключено, что «казарменные» уши выглянут в теоретической сфере. Если же процитированное мною определение «казарменного коммунизма» сопоставить со сталинской практикой, а характеристику его истоков — с российской действительностью предреволюционной и послереволюционной поры, то, думаю, Вы согласитесь, что совпадение разительное. Так или иначе, здесь есть о чем подумать — и применительно к Сталину лично, и применительно к объективным процессам, сделавшим возможным его возвышение, о которых Вы упоминаете. Я хотел бы только еще раз повторить: наш собственный опыт от Ленина до сегодняшних дней с удивительной наглядностью демонстрирует, какую огромную роль играет в истории личность, какие радикальные изменения приносит подчас с собой смена личностей, смена руководителей. Разумеется, роль той или иной личности без «объективных процессов» не объяснишь. Но и сами по себе «объективные процессы» объясняют далеко не все. И я полагаю, что марксистской мысли еще предстоит как следует разобраться в таком старом и, казалось бы, теоретически давно решенном вопросе, как «роль личности в истории».

Возвращаясь к цитате из философского словаря, хочу обратить Ваше внимание на замечание о доведенной до крайности безнравственности (слово «буржуазная» можно оставить в стороне). Одной из главнейших и страшных черт психологии Сталина (и роман Рыбакова тоже говорит об этом) мне представляется абсолютное отсутствие каких бы то ни было нравственных ценностей и каких бы то ни было нравственных тормозов. Это был человек, способный поистине на все для достижения своих целей. К несчастью, история предоставила ему возможность в полной мере проявить эту свою способность. Абсолютная безнравственность, между прочим, делала безоружными перед ним порядочных людей. И раз уж Вы обратились к большому человековеду М. Горькому, то позвольте приведенное Вами высказывание дополнить еще одним: «Нет яда более подлого, чем власть над людьми, мы должны помнить это, дабы власть не отравила нас, превратив в людоедов еще более мерзких, чем те, против которых мы всю жизнь боролись». Далеко видел Алексей Максимович, хотя под конец жизни тоже, по всей видимости, пал жертвой сталинского «шаманства», то есть, проще, обмана.

Вы вспоминаете относящиеся к марту 1922 года замечания Ленина об опасностях, подстерегающих партию. Нет сомнения, что ленинское «Завещание» находится в прямой связи с этими провидческими словами. Хочу лишь добавить, что опасения за судьбу партии отнюдь не умерли вместе с Лениным. Они продолжали тревожить наиболее проницательных его сподвижников и в последующие годы. 3 июля 1926 года, за две с небольшим недели до своей внезапной смерти, Ф. Э. Дзержинский обратился к В. В. Куйбышеву с письмом, в котором настаивал на своем освобождении от поста председателя ВСНХ (Куйбышев был тогда заместителем председателя Совнаркома СССР и председателем ЦКК). Он горячо доказывал необходимость найти «правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством» и «потерянный темп, ныне отстающий от требований жизни». При этом у него вырвалось поразительное пророчество: «Если не найдем этой линии и темпа, оппозиция наша будет расти и страна тогда найдет своего диктатора — похоронщика революции — какие бы красные перья ни были на его костюме». Но откуда именно грозила реальная опасность, Дзержинский, видимо, не догадывался.

Мне очень импонирует Ваш анализ некоторых особенностей психологии выведенных в романе представителей молодого поколения начала 30‑х годов и старой гвардии — особенностей, сказавшихся на их отношении к миру и друг к другу и облегчивших достижение Сталиным его целей. Но кое-что я все-таки добавил бы, прекрасно сознавая, что и мои дополнения не прояснят до конца проклятый вопрос: как могло это случиться?

Я добавил бы, что словесное «шаманство», против которого оказались бессильными лучшие люди обоих поколений, подкреплялось всей мощью огромной пропагандистской машины и всем авторитетом государственных и партийных органов, доверие к которым именно у этой части нашего общества было очень велико. Одним из мифов, созданных заинтересованными людьми в свое оправдание, является утверждение, будто в 30‑е годы и позже все безраздельно верили Сталину и нисколько не сомневались в законности и обоснованности репрессий. Не буду прибегать к широким обобщениям. Но могу засвидетельствовать, что даже у моих сверстников, которым к началу войны исполнилось пятнадцать лет, возникали разного рода сомнения, которые высказывались в доверительных разговорах, вызывали споры, в тогдашних условиях совсем не безопасные. Мы еще располагали кое-какими фрагментами информации о партийной истории, помнили кое-какие имена, слышали кое-какие суждения старших. Наши старшие товарищи знали еще больше и, следовательно, имели еще больше оснований для сомнений. Но попробуй устоять, когда все кругом вещает, кричит, поет, что «живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей», что все делается правильно и иначе быть не может. А когда газеты писали судебные отчеты, наполненные признаниями бывших соратников Ленина, что они уже давно, всю жизнь были шпионами, заговорщиками, саботажниками, контрреволюционерами, то требовалась почти сверхчеловеческая проницательность, чтобы заподозрить в этом фальсификацию. С одной стороны, странно, что Ленин создавал партию, делал революцию и строил новое государство в компании с изменниками и шпионами. С другой же, ведь они сами в этом признаются…

Что же касается «железной когорты», как Вы ее называете, то я хотел бы напомнить, что ко всем ее справедливо отмеченным Вами качествам и к неизбежному влиянию «шаманства» добавлялась еще и ставшая второй натурой железная партийная дисциплинированность. К числу удивительных загадок 30‑х годов относится то, что в охоте на ведьм участвовал каждый, пока его самого не превращали в ведьму. Партийные и иные кадры уничтожались последовательно, слой за слоем, и каждый очередной слой ревностно содействовал уничтожению предшествующего. Причем большинство делало это, конечно, в убеждении, что так и следует делать: кругом действуют враги, они коварны, они способны вовлечь в свои сети любого, даже честного в прошлом и заслуженного человека, и потому не нужно удивляться, если среди врагов оказываются члены партии, даже крупные деятели партии. Многие ли догадывались, что они на службе у великой лжи? В чрезвычайно интересном документальном очерке А. Русова «Письмо», опубликованном в журнале «Знамя» (1987. №9), есть любопытный штрих. Старая большевичка-подпольщица Фаро Кнунянц пишет своим родным из Киргизии, где находится в командировке, в сентябре 1936 года: «В самых отсталых кишлаках слышали о суде над троцкистско-зиновьевскими преступниками. В прошлом люди здесь так настрадались от басмачества, что теперь всякий такой приговор воспринимается с чувством удовлетворения, сознания, что крепнет революционная законность». Вы только представьте себе: крепнет революционная законность! А Зиновьев с Каменевым, оказывается, повинны даже в басмачестве?! В апреле 1938 года Ф. Кнунянц записывает в дневнике: «В результате вредительской работы Ф., Ч., Г., Ж. и беспечности Ф. положение с кадрами в настоящее время катастрофическое». И тут виновато, конечно, вредительство. И ведь пишет это умный, тонкий и беспредельно честный человек. И пишет уже тогда, когда вокруг нее один за другим исчезают ближайшие друзья, известные ей как заслуженные, преданные и честнейшие коммунисты…

Вы хорошо и правильно говорите о рыбаковском Рязанове, о его бездумном отступничестве от племянника, с виной которого (не существующей на деле) он легко согласился. Но позвольте еще раз процитировать Ф. Кнунянц: «Вспомнила нашу давнюю встречу с Серго (Орджоникидзе. — В. Ч.) на четвертом этаже, возле Секретариата. Он спешил куда-то, когда я остановила его.

— Скажи, Серго, за что арестовали бедную Люсю, дочь Алеши Джапаридзе (одного из двадцати шести погибших бакинских комиссаров. — В. Ч.)?

Он как-то печально взглянул на меня.

— Неужели ты полагаешь, Фаро, что дочь Алеши могли арестовать без серьезных на то оснований?»

Кому он отвечал, Серго? Не себе ли, не своим ли собственным сомнениям?

Серго покончил с собой, Фаро Кнунянц чудом избежала ареста. Позднее она многое поняла. Но ведь некоторые из тех, кто громил и разоблачал «врагов народа», продолжали, когда очередь доходила до них, пребывать в заблуждении, что по отношению лично к ним допущена ошибка, остальные же расстреляны или посажены за дело.

Глубоко прав был Владислав Гомулка, сказавший, что при системе культа личности «ломали человеческие характеры и совесть, людей топтали, их честь оплевывали. Клевета, ложь, подлоги и даже провокации служили орудием осуществления власти».

Судьба «железной когорты» действительно трагична. Вдвойне трагична из-за того, что она собственными руками помогала уничтожать себя. Немногие исключения подтверждают правило. Это надо знать. Надо учитывать. И не впадать в наивность и ложную идеализацию людей и обстоятельств. Пользы от этого не будет. Кровавая фантасмагория тридцать седьмого года, как и предшествующих и последующих лет, глубоко поучительна и взывает к осознанию личной ответственности каждого человека за судьбу других людей и всей страны.

В своем письме Вы посвящаете страничку с небольшим образу Кирова, играющему в романе важную роль. Мне кажется, он достоин более внимательного отношения. Не могу отделаться от мысли, что он более всего уязвим с точки зрения исторического правдоподобия. Правда, я (как и все мы, наверно) слишком мало знаю о действительных взаимоотношениях Сталина и Кирова, чтобы судить об этом с достаточной степенью уверенности. Сам по себе образ Кирова в романе очень интересен и привлекателен. Но не перегнул ли автор палку? Вспоминаются дифирамбы в честь Сталина, которым Киров предавался и до XVII съезда партии, и на съезде, и после него, и его насмешки на съезде над каявшимися бывшими оппозиционерами, противоречившие святому правилу «лежачего не бьют», и его предложение не принимать на съезде развернутой резолюции по отчетному докладу ЦК, а «принять к исполнению, как партийный закон, все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина»… Короче говоря, я сомневаюсь, чтобы Киров так хорошо понимал замыслы Сталина, опасности, из них проистекающие, так сокрушался по поводу своего бессилия что-либо изменить. Похоже, что вместо реального Кирова перед нами собирательный образ старого большевика, поддерживавшего Сталина в борьбе с оппозициями, ради успеха этой борьбы «поднимавшего авторитет вождя», не останавливаясь перед искажениями исторической правды, и с ужасом убеждающегося, что искусственно возвеличенный вождь превращается в диктатора, которого уже невозможно обуздать. Историческая коллизия довольно типичная.

И еще одно. В романе большое место занимает подготовка к физическому устранению Кирова. Но, как ни странно, она должным образом не мотивирована. Может сложиться даже впечатление, что если бы Киров согласился переехать в Москву, то остался бы в живых. Это слишком наивно, чтобы быть правдой.

Между тем философия сталинских репрессий, если можно так выразиться, разработана Рыбаковым очень тщательно и убедительно. Каждая из «сталинских страничек» романа что-то дает для понимания репрессивных побуждений Сталина. Вспомним хотя бы такие его размышления, касающиеся и людей, помогавших ему, и тех, кто против него выступал: «…этот аппарат уже отслужил свою службу и больше в таком виде ему не нужен, ему нужен другой аппарат, не рассуждающий, для которого есть только один закон — ЕГО воля. Нынешний аппарат — это уже старье, отработанный пар, хлам. Однако эти старые кадры и наиболее сцементированы, наиболее взаимосвязаны, они со своего места так просто не уйдут, их придется убирать. Но это будут навсегда обиженные, навсегда затаившиеся, потенциальные смертельные враги, готовые в любую минуту присоединиться к тому, кто выступит против НЕГО. Их придется уничтожать. Среди них будут и заслуженные в прошлом люди — история простит это товарищу Сталину. Теперь их прошлые заслуги становятся вредными для дела партии, они мнят себя вершителями судеб государства. И потому их надо менять. Менять — значит уничтожать». И далее: «Уничтожение старого аппарата надо начинать с тех, кто уже выступил против НЕГО, — с Зиновьева, Каменева, они более уязвимы, они боролись против партии и они так много признавались в своих ошибках, что будут признаваться и дальше, будут признаваться в чем угодно».

Вот пример метода, о котором в одном интервью говорил А. Рыбаков: исходя из действий Сталина воссоздать ход его мыслей. Сделано мастерски: Сталин мог так думать, ибо поступил он именно так. Но, укрепляя свою власть созданием атмосферы всеобщего страха, а заодно прикрывая обвинениями во вредительстве и шпионаже провалы собственной политики, он уничтожил руками своих подручных Ягоды, Ежова, Берии не только «аппарат», но и массы партийных рабочих, крестьян, интеллигентов, военных.

Почему же, однако, именно убийство Кирова должно было дать повод для уничтожения старых кадров? Неужели только потому, что Сталину не нравилось, как он ведет себя в Ленинграде, раздражала его самостоятельность и популярность? Нет, конечно. Не потому ли, что у Сталина были основания бояться Кирова, видеть в нем соперника? И переход Сталина к репрессиям объяснялся, по всей вероятности, не только приведенными выше «теоретическими соображениями», но и вполне реальным страхом за свое положение, за свою власть. XVII съезд был ведь не просто «съездом победителей». Он явился и серьезным предупреждением для Сталина. Обратимся к одной из наиболее содержательных наших публикаций по вопросу о культе личности — к статье Л. Шаумяна «Культ личности» в третьем томе «Философской энциклопедии» (М., 1964). Вот что пишет хорошо информированный автор: «Старые большевики, особенно те, кто помнил ленинское „Завещание“, понимали ненормальность складывавшейся обстановки. Как выяснилось много лет спустя, в дни XVII съезда ВКП(б) (1934), у нек(ото)рых делегатов возникла мысль о смещении Сталина с поста ген(ерального) секретаря; при выборах в ЦК нек(ото)рые делегаты проголосовали против Сталина. После съезда Сталин принял свои меры, уничтожив больше половины участников XVII съезда: 1108 из 1966 делегатов. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде, погублено 98 человек». Почему Рыбаков прошел мимо этой, закулисной стороны XVII съезда? (Совсем недавно она нашла подтверждение и в воспоминаниях А. И. Микояна — см. Огонек. 1987. №50.) В преемники Сталина прочили Кирова, Сталин об этом знал — вот в чем, очевидно, причина трагедии 1 декабря 1934 года. Но в романе эта тема затрагивается лишь вскользь и невнятно. Отсюда и слабость мотивировки. Кстати, то, что произошло на XVII съезде, ставит под сомнение приписанную А. Рыбаковым Кирову и поддержанную Вами мысль, что против Сталина выступить было невозможно. При наличии желания и единства среди высших партийных руководителей такое не было тогда исключено. По-настоящему неуязвимым Сталин стал только после 1937 года, который был по сути своей государственным переворотом, осуществляемым сверху под маской легальности. Зато уж неуязвимым настолько, что его господствующего положения в партии и стране не поколебали даже грубейшие промахи и страшные поражения 1941/42 гг.

Сомнительна и авторская версия поведения Орджоникидзе. А. Лацис пишет, что его вообще не было в Москве на Пленуме ЦК в конце ноября 1934 года и, значит, он не мог встречаться с Кировым и уговаривать его задержаться на несколько дней. Это досадная фактическая неточность. Но и независимо от нее нелегко поверить, что Орджоникидзе начал догадываться об опасности, нависшей над Кировым. Если бы это было так, то убийство Кирова раскрыло бы ему глаза на участие Сталина в этой акции. И тогда непонятно, как мог бы честный и импульсивный Серго еще два с лишним года с прежним энтузиазмом работать бок о бок со Сталиным. Если он что-либо и понял в ленинградской операции, то, по-видимому, значительно позже. Да и понял ли вообще? В том-то и беда: такие люди даже в мыслях не могли допустить возможность столь чудовищной провокации. И поплатились за свое прекраснодушие жизнью.

Но не забегаю ли я вперед? Ведь скоро нас ожидает встреча с новым романом А. Рыбакова, в котором будут прежние герои и который, может быть, еще что-то нам прояснит.

Итак, одним из наших писателей сделан первый решительный шаг к художественному исследованию феномена по имени Сталин. Что-то будет оспорено, что-то — одобрено. Но пути назад уже нет. Впереди — дальнейшее исследование, углубленное и всестороннее. Роман «Дети Арбата» стимулирует это исследование.

Как видите, Владимир Васильевич, вопреки Вашему призыву я все-таки сосредоточился преимущественно на образе Сталина. Получилось это непроизвольно и, значит, было неизбежно. И от романа я отходил порой довольно далеко. Надеюсь, что Вы на меня за это не посетуете.

В. В. ЧУБИНСКОМУ

Как бы ни был плодотворен спор (а в нем если и не рождается истина, то уж во всяком случае оттачиваются аргументы в ее защиту), я все же рад, Вадим Васильевич, что Вы оказались не столько моим оппонентом, сколько союзником. Рад, ибо на нехватку оппонентов нам с Вами, похоже, не скоро придется пожаловаться.

Должен признать: утверждая, что созданный А. Рыбаковым образ Сталина не вызвал у нас критической полемики, я сильно поторопился. Правда, полемика эта разворачивается не только и даже не столько вокруг романа, сколько вокруг самой личности Сталина и его политического наследия, далеко выходя (как, впрочем, и наш диалог) за чисто литературные рамки. Но публикация романа послужила мощным возбудителем, катализатором этих споров, что, кстати, подтверждает Ваше определение его как романа прежде всего политического.

Страсть, ведущая перо А. Рыбакова, не может не заражать, не будить политического сознания и политической мысли читателя. И с этой точки зрения высказывания тех, кто роман не принял, также чрезвычайно интересны, ибо дают возможность обнаружить и проанализировать бытование в сегодняшнем общественном сознании мифов и стереотипов, сформированных еще сталинской эпохой.

Хотя наши расхождения в анализе романа и исторической реальности, ставшей в нем предметом художественного исследования, не столь уж велики, двух пунктов мне хочется все же коснуться.

Должен, во-первых, подчеркнуть, что, говоря о невозможности для Кирова выступить против Сталина и о «временном маневре с истиной», который обернулся для него «долговременными оковами лжи», я имел в виду только героев романа, а не их исторические прототипы.

То, что романный Киров далеко не во всем совпадает с историческим, несомненно. Думаю, автор пошел на эту трансформацию отчасти сознательно, ибо в созданной им идейной структуре этот, как Вы говорите, «собирательный образ старого большевика» совершенно необходим. Без драмы подобного самообмана трагическая правда изображаемого им времени была бы неполной.

Вопрос же о том, были ли в партии к началу тридцатых годов силы, сознательно противостоящие политике И. В. Сталина, и сколь были они значительны, разумеется, весьма важен и интересен. Но судить о подобных вещах во всеоружии фактов мы сможем, вероятно, не так уж скоро — Ваши коллеги-историки, насколько я знаю, еще и не приступили к разработке многих документальных «слоев», отложившихся в те годы.

И во-вторых. Признавая, что уникальность романа «Дети Арбата» определяется именно образом Сталина (столь глубоко разработан он у нас не был), я все же никак не могу согласиться с Вами, что «именно Сталин, а отнюдь не Саша Панкратов — истинный главный герой романа».

Для меня Саша Панкратов как герой романа по меньшей мере равновелик Сталину. И не только с художественной точки зрения, не только потому, что это столь же проникновенно выписанный глубокий человеческий характер, действующий в конкретно-исторических обстоятельствах…

Вы справедливо пишете, что Сталин «не мог отказаться от социалистической идеи», ибо действовал «в рамках, определенных ему историей». Саша Панкратов тоже не смог отказаться от этой идеи, но совсем по другой причине; на этой идее он был воспитан, она была сутью всей его духовной жизни, и отказ от нее был бы для Саши равносилен отказу от всего человеческого в себе. И тысячи, миллионы таких Саш, как бы трагически ни складывалась их судьба, были по сути главнейшей из тех «рамок, отведенных историей», что ограничивали опасную «свободу творчества» Сталина. Думаю даже, что, будь в поколении «детей Арбата» побольше таких Саш да поменьше Шароков и Марасевичей, будь «железная когорта» отцов меньше подвержена соблазнам скороспелого «казарменного коммунизма» — и победа «сталинщины» стала бы вообще невозможной.

Но это, увы, из области «исторических мечтаний». Облик каждого поколения формируют не субъективные намерения предыдущего, а социальная практика. Ни «дети Арбата», ни их отцы не могли быть другими.

Но тем и силен, по-моему, роман А. Рыбакова, что автору удалось показать не только прямое воздействие политики Сталина на судьбы двух поколений, не только деформацию их идеалов под прессом этой политики, но и обратное (ограничительное) воздействие этих судеб и идеалов на сталинскую политику, которая, что ни говори, а всякий раз терпела поражение там, где не могла низвести человеческую личность на роль винтика.

Роман А. Рыбакова, по сути, укрепляет нас в мысли, что только развитие действенной демократии, только «социалистический плюрализм» идейных исканий, а вовсе не показушное, «шаманское» единодушие и единомыслие могут гарантировать нас от возрождения «сталинщины», как в ее трагической (30‑е и 40‑е), так и в фарсовой (70‑е годы) формах.

«В истории, в культуре, в общественной памяти страны, — писал в „Московских новостях“ (№14 от 21.10.87 г.) старейший наш кинодраматург Евг. Габрилович, — образовалось множество белых пятен. Я мечтаю о том, чтобы все, пропущенное искусством в отображении нашей жизни, было бы искусством и возвращено. Это такие страницы, во-первых, подлинного драматизма, во-вторых, героизма, которые являются сущностью человеческой жизни и сущностью жизни общества».

«Дети Арбата» — одна из самых первых, талантливых и смелых попыток возвратить «пропущенное искусством в отображении нашей жизни». В этом смысле она — писательский подвиг. Но для литературы в целом — это, думается, лишь первый шаг. И я надеюсь, что дальше писатели двинутся не в гордом одиночестве, а чувствуя рядом дружеское плечо историков-профессионалов и все плотнее опираясь на добытый и осмысленный ими фактический материал.

Этим вот «злободневным мечтанием» позвольте мне и закончить.

В. В. КАВТОРИНУ

При всем желании, Владимир Васильевич, я не могу как читатель разделить Вашего мнения о «равновеликости» Саши Панкратова Сталину. Не буду оспаривать ни художественной, ни концептуальной весомости образа Саши. Но мало того, что Сталин — фигура историческая, в отличие от Панкратова. Главное — он продолжает вплоть до наших дней подтверждать глубочайшую истинность изречения «мертвый хватает живого». Он схватил нас когда-то. Он нас держит и сейчас. И для полного своего превращения в свободных людей, живущих в свободном социалистическом обществе, для искоренения остатков рабской психологии мы должны избавиться от цепкой хватки коварного мертвеца. Первое условие — постичь, понять, кем он был на самом деле. И коль скоро роман Рыбакова нам в этом действенно помогает, Сталин оттесняет всех вымышленных (да и невымышленных также) персонажей. По крайней мере, так было в моем восприятии.

Готов согласиться с Вами, что Саша Панкратов выступает в романе своего рода антагонистом Сталина, олицетворением всего честного и чистого, что было завещано Октябрем. В конечном счете такие Саши Панкратовы, пусть с другими характерами и другой судьбой, составляли большинство народа. Они оставались идейно убежденными, самоотверженными и порядочными, даже если верили «шаманству» и в каких-то практических делах поддавались ему или заставляли себя, подобно Максиму Костину, не думать о том, что кажется непонятным и необъяснимым. Вот Вам, кстати, еще проблема, которую Рыбаков в «Детях Арбата» только затронул (что, в общем, понятно и оправдано, так как она встала во весь рост несколько позже). Речь идет о мучительной раздвоенности, которую испытывали (должны были испытывать) те, кто в силу своей осведомленности, теоретической и исторической, не мог не понимать, что в стране творится неладное и что многие деяния Сталина отнюдь не благотворны. Не мог — но был вынужден мириться с тем, что есть, и, руководствуясь требованиями патриотического и партийного долга, честно служил стране и народу. Были, конечно, и такие, кто, кажется, по всем основаниям не должен был поверить «шаманству» и… поверил.

К великому счастью для нас и для человечества, хотя все мыслимое и немыслимое делалось для умерщвления самой души народа, она осталась жива. Война показала это воочию. И, конечно же, выиграл войну народ, а не «вождь народов», выиграл вопреки всему, несмотря ни на что, в том числе несмотря и на сталинские чудовищные ошибки и преступления. Впрочем, тут я снова повторяю мысль, которая была высказана уже давно. Жаль, что ее несомненная справедливость до сих пор далеко не всеми осознана.

Литературе и науке нашей, если они действительно хотят разобраться в том, в чем разобраться обязаны, предстоит еще выяснить, как и почему порыв человека к разуму, к торжеству бесстрашной научной мысли был вытеснен слепой верой в непогрешимого, всеведущего и всемогущего земного бога. Как и почему удалось подменить идею превращения трудящихся масс в подлинного субъекта истории новым изданием теории героев (не героев даже — а одного героя!) и толпы? Здесь, если я Вас правильно понял, я касаюсь части той проблемы, которую Вы обозначили словами «деидеологизация общества». Термин мне не нравится, потому что в философской литературе он имеет совсем другое значение. Но если речь идет о замене идейной убежденности верой и о том, что замене этой был проложен путь навязыванием сверху конечных истин и насильственным «внедрением» полного единогласия, то Вы правы. Правда, жизнь куда сложней абстракций, и в сознании очень многих причудливым образом сливались и убежденность, и вера. Потому-то отказ от веры не приводил их к духовному краху, а, наоборот, освобождал и полностью восстанавливал в правах идею. Причины и следствия и духовного закабаления, и духовного освобождения — сколько здесь еще неизведанного и ожидающего художественного и научного исследования! (Тут придется вспомнить и цитируемые Вами соображения авторов книги «Революционная традиция в России. 1783—1883 гг.» об истоках нечаевщины. Без сомнения, они имеют самое прямое отношение к предмету нашего диалога.)

Но я вижу, что мы с Вами, словно идя по кругу, опять возвращаемся к проклятому вопросу: как все это могло случиться? Убежден, что он мучил и Рыбакова в пору работы над «Детьми Арбата», мучает и сейчас, когда он работает над продолжением романа. Но вопрос этот можно поставить и по-другому: что нужно делать и сделать, чтобы это никогда не повторилось? Прежде всего, вероятно, нужно честно и прямо сказать обо всем, что мы пережили. Революционное обновление общества диктует, по моему убеждению, смелое и бескомпромиссное отмежевание от всего того, что пачкало и позорило социалистическую идею. Роман «Дети Арбата» содействует отсечению тех сторон нашего прошлого, которые мы не приемлем и не имеем права брать с собой в будущее. Вместе с тем он служит утверждению непреходящей ценности нашей высокой, благородной и гуманной идеи. Значит, он служит революции, служит перестройке.

С уважением