Роман с призраком

Глава 6

Тот вечер у газового обогревателя тянулся бесконечно. Мне не давали покоя откровения дня, и назревала некая кульминация, которой я страшилась. Мысль о платяном шкафе весь день не выходила из головы, несмотря на то что я хотела отмахнуться от нее, словно от лишней подробности причудливого, недосмотренного сна. Затем случай с бренди, вроде бы незначительный, напоминал, что я на мгновение преодолела грань времени. И наконец, новость о ночных беседах дедушки со своим отцом. Для меня она стала самой большой неожиданностью. Сидя перед газовым обогревателем и слушая размеренный стук бабушкиных вязальных спиц, я вспомнила слова тети Элси в машине, когда мы возвращались из больницы.

— Только представь, папа выдумал себе посетителя! Все равно что ребенок придумывает себе товарища по играм.

Я сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, моя голова стучала о него, пока машина тряслась по мощеной дороге.

— Тетя Элси, думаю, он ничего не выдумывает, — будто издалека услышала я собственный голос.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Думаю, дедушка воображает, что к нему приходит его отец.

— Его отец! — Красное, как яблоко, лицо Элси наморщилось. — Черт подери! Пожалуй, ты права. Разве не так звали отца папы? Виктор? Виктор Таунсенд? Да, теперь вспомнила. — Она сумела переместить свое грузное тело так, чтобы посмотреть на меня. — Андреа, но папа ведь не знал своего отца. Кажется, тот сбежал до его рождения.

Я лишь пожала плечами. Мои глаза не видели ни одного здания, мимо которого мы проезжали.

— Вероятно, он придумал его образ, чтобы можно было с ним разговаривать.

Хотя мое предположение успокоило тетю Элси, пораженную тем, что ее отец в эту пору жизни строит фантазии насчет собственного отца, меня оно не убедило. Если принять во внимание то, что случилось со мной за истекшие три дня, я не могла полностью отмахнуться от мысли, что дедушка каким-то образом действительно видел Виктора.

И это причиняло мне больше всего страданий. Было так легко в то утро на пустоши смеяться над своими «снами» и мелодрамой предыдущей ночи, так просто было все объяснить «одним из тех пустяков», которые обычно случаются, когда устаешь от долгого полета и оказываешься в незнакомом месте. Но сейчас это вызывало тревогу — ведь отнюдь не исключено, что я могла оказаться права и побывать в прошлом. А если я там не побывала, можно ли считать совпадением то обстоятельство, что мой дедушка случайно «встретил» Виктора Таунсенда в то же время, что и я?

Мы молча пили чай, ели лепешки и бутерброды с ветчиной, затем бабушка взялась за свое вязание, а я достала из чемодана почтовую бумагу, делая вид, будто собираюсь писать домой. Однако удалось сосредоточиться только на ощущении сгущающейся вокруг этого дома таинственности, и к девяти часам я совсем потеряла покой.

Меня волновал лишь один вопрос: Произойдет ли сегодня что-нибудь?

— Андреа, ты знаешь какие-нибудь хорошие истории? — вдруг спросила бабушка.

Я оторвала взгляд от почтовой бумаги.

— Что я знаю?

— Истории. Понимаешь, забавные истории. Шутки. — Она посмотрела на меня поверх очков. Ее руки продолжали вязать. — Ты знаешь хорошие шутки?

— Ну… видишь… Я так сразу не могу вспомнить…

— Знаешь, я не могу вспомнить шутку, которую мне рассказывали пять минут назад. — Она взглянула на свое вязание и, разговаривая, продолжала работать. Я старалась глядеть на нее с притворным интересом. — Твой дядя Уильям умел хорошо рассказывать истории еще с тех пор, как был мальчиком. Наверно, он унаследовал эту черту по моей линии. Должна сказать, что Таунсенды не отличаются большим чувством юмора. Пожалуй, нелегко смеяться, когда ты все время несчастлив.

Мои мысли блуждали совсем в другом месте, приходилось через силу слушать бабушку. Она говорила медленно под стук спиц. Ее руки порхали над пряжей, словно птицы, то опускались, то поднимались, иногда застывали, чтобы вытащить новую нить из клубка шерсти.

— Твоя мама постоянно говорила мне, что твой брат унаследовал чувство юмора по моей линии. Странные вещи творятся с семейным сходством, разве не так? Возьмем тебя, Андреа. Лицом ты сильно похожа на дедушку. Это точно. Ну да, ты ведь этого сейчас не замечаешь, ибо он совсем состарился. Но когда он был моложе, уже тогда я заметила, что ты пойдешь в него. Ты точно многое унаследовала от Таунсендов.

Пока она говорила, я бросила взгляд на каминные часы. Они остановились. Мои руки сжимали подлокотники кресла до тех пор, пока пальцы глубоко не вонзились в обивку.

— Слава богу, что ты только это унаследовала от Таунсендов, — продолжила она.

Ее голос звучал приглушенно, словно сквозь вату. Я почувствовала, что комната качается и вращается, а бабушка плывет перед глазами. Ее голос слышался все слабее, и наконец я лишь видела, как ее губы шевелятся, но не разбирала, что она говорит. Сквозняк загулял по комнате, на стенах заплясали тени. Бабушка по-прежнему сидела в своем кресле, говорила и вязала. А комната продолжала качаться и вращаться, в ней стало гораздо холоднее.

— Не надо… — прошептала я.

Холодный ветер усиливался, из стен выползали неясные фигуры и перемещались вокруг меня, то исчезая, то появляясь, словно силуэты на карусели. Фигуры то росли, то уменьшались, они приближались к моему лицу, затем отступали, и все это время гостиная вертелась, как в танце смерти.

Я как будто угодила в самую середину страшного вихря. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота, на лбу выступили капли пота. Комната кренилась и качалась. Я вцепилась в мягкое кресло, словно утопающая, и тем не менее летела вниз, в самую бездну.

Голова кружилась все сильнее, мне становилось все хуже, темные фигуры приближались и обступали мое кресло, нависли надо мной и ждали. Я хотела заговорить, позвать бабушку, но та была далеко от меня. Крохотная старушка вязала, сидя в миниатюрном кресле в дальнем конце этой огромной комнаты. Она меня все равно не услышит.

Наконец силуэты приблизились настолько, что мне показалось, будто они сейчас коснутся меня. Они слились в темное пятно, похожее на занавеску, и сомкнулись надо мной.

Когда я очнулась, в комнате было все спокойно, ничего не изменилось. Рядом со мной сидела бабушка, тихо вязала и бормотала про себя. Перед нами горел знакомый газовый обогреватель, а на каминной полке тикали часы. Они показывали всего лишь несколько минут десятого.

— Ты много успела посмотреть? — спросила бабушка, не поднимая головы.

— Много… чего?..

Я коснулось рукой лба и вытерла пот. Моя футболка промокла насквозь.

— Празднование юбилея королевы. Его много показывали по американскому телевидению? — Бабушка подняла голову. — Мне бы хотелось узнать твои впечатления… Послушай, что случилось? Тебе плохо?

— Нет, бабуля… Мне просто… Я задремала. Я начала дремать и, похоже, не расслышала тебя.

— Ничего страшного, дорогая, завтра еще наговоримся, а теперь пора спать.

Пока бабушка с трудом поднималась, я умоляюще смотрела на нее, пытаясь найти способ рассказать ей, что произошло, поведать ей о своих страхах, но язык не слушался. Она убрала свое вязание в сумку, повесила ее на подлокотник кресла и подошла, чтобы чмокнуть меня в щеку.

— Храни тебя Бог, — пробормотала она почти мне в ухо. — И пусть он благословит тебя за то, что ты приехала.

— Спокойной ночи, бабуля, — слабым, еле слышным голосом сказала я.

— Спокойной ночи, дорогая. Ты ведь знаешь, как прибавить огонь, если понадобится?

— Да.

Я встала и проводила бабушку, затворила дверь и проверила, плотно ли она закрыта, затем прислонилась к двери и прижалась к ней лицом.

Что же случилось всего минуту назад? Что вызвало у меня столь тошнотворное ощущение? Будто я попала в какой-то странный вихрь Времени, будто «они» уже возвращались, но, видно, присутствие бабушки помешало этому и столкновение с ней вызвало этот катаклизм. Будто реку преградили дамбой, что отбросило поток воды и породило водовороты.

От вращения меня тошнило, и я сомневалась, доберусь ли на ослабевших ногах до кресла. Теперь, когда из комнаты исчез ледяной холод, мне стало очень тепло, к лицу прилила кровь, и оно горело, словно в лихорадке. Я отвернулась от двери, собираясь убавить пламя обогревателя, и вдруг оказалась перед Джоном Таунсендом.

От изумления открыв рот, я отшатнулась к двери. Он не шелохнулся. Стоя посреди комнаты, Джон держал рюмку бренди и часто посматривал на часы. Он проявлял нетерпение, будто ждал кого-то.

«А какой сейчас год?» — спрашивала я себя, чувствуя, как необычный жар от ревущего в камине огня бьет мне в лицо. Поленья были сложены высокой горкой, они ярко пылали, и огромные языки пламени устремились к трубе. Блики от огня падали на лицо Джона, делая резкими его обычно мягкие черты. Его волосы, не такие темные, как у Виктора, сверкали, словно полированные каштаны, а теплые карие глаза отдавали золотом.

Я изумленно смотрела на него, удивляясь, что чувствую не страх, а с нетерпением жду, чему стану свидетелем на этот раз. Комната выглядела точно так же, как предыдущим вечером. Безделушки викторианской эпохи лежали вокруг шкафа и другой мебели, казавшейся новой, обои так же ярко блестели. Джон вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня.

— Где ты пропадала? — сердито спросил он.

Я немного повернула голову и вздрогнула, увидев Гарриет рядом со мной. Она была совершенно настоящей, будто жила сегодня. Я могла ее хорошенько разглядеть и поклясться, что вижу живую, дышащую, цветущую девушку. Гарриет стала чуть старше — сейчас ей было лет пятнадцать, возможно, даже шестнадцать — она носила другое платье, раньше рукава прилегали, теперь их украшали буфы.

— Только что приходил почтальон, — раздался голос Гарриет, такой чистый и твердый, будто она и в самом деле здесь стояла. — Виктор прислал письмо.

На ее лице и в движениях рук были признаки какого-то необычного волнения, хотя мне казалось, будто Джон этого не замечал. Гарриет держала спину очень прямо, ее жесты были машинальными. А говорила она так, словно никак не могла совладать со своим голосом.

— Виктор? Дай-ка письмо сюда.

— Оно адресовано отцу.

— Я первым прочитаю его. Давай же, Гарриет.

Гарриет сделала шаг вперед и протянула ему письмо. В это мгновение я заметила быстрое движение другой руки Гарриет, мне показалось, что она чуть отодвинулась от брата, как бы тайком что-то пряча в юбке. И тут я увидела, что это было второе письмо, которое Гарриет бережно сжимала в другой руке, и стоило только Джону отвернуться, как она спрятала его в потайной карман юбки.

— Что он пишет? — громко поинтересовалась она.

Джон молча читал несколько минут, затем передал письмо Гарриет.

— Возьми, сама прочитай. Ты ему пишешь, Гарриет?

— Конечно, пишу. Ведь никто из вас не хочет писать ему. — Все следы опасений исчезли с лица Гарриет, она взяла письмо и стала жадно читать. — Ах, Джон! — отчаянно воскликнула она. — Он собирается ехать в Эдинбург!

— Виноват Листер, — заключил брат, поворачиваясь к огню. — Этот выскочка.

— Мистер Листер отличный хирург, Джон. Ты же помнишь, он ассистировал, когда королеве оперировали руку. Он не выскочка.

— Ты не могла забыть, что десять лет назад Листер в Лондоне довел всех до того, что его чуть не вышвырнули за призывы начать вивисекцию и оскорбление хирургов королевского колледжа. Он ведь обвинил королевский колледж в средневековой отсталости!

— Джон, я ничего не знаю об этом, но из письма следует, что мистер Листер убедил нашего Виктора отправиться в Шотландию.

— К тому же он не верит в Бога.

Гарриет читала дальше и качала головой.

— Мистер Листер — квакер. Если человек не принадлежит к англиканской церкви, то это еще не значит, что он атеист. Джон, ты только послушай. Виктор пишет об экспериментах. Он пишет об исследованиях. — Она взглянула на Джона полными ужаса глазами. — А я думала, что он хочет стать врачом, а не ученым!

— В наше время трудно отличить врача от ученого. Вот что я скажу, Гарриет. Наш Виктор сам не знает, чего хочет. Похоже, он отравился всеми этим карболовыми испарениями!

— Неужели такое может случиться? — Гарриет снова принялась за письмо. — Виктор пишет, что уже получил назначение и будет зарабатывать хорошие деньги.

Джон презрительно скрестил руки на груди и прислонился к каминной полке.

— Давно пора. Твой брат уже три года живет за счет государства. А я все время надрываюсь на этом чертовом заводе, чтоб ему провалиться. Понимаешь, Виктор страдает манией величия. Он вообразил себя новым Луи Пастером.

— Разве так плохо, Джон, если он найдет способ, как вылечить еще одну болезнь? Например, холеру!

— Защищай его, сестричка. Но пожалуйста, определись — хочешь ли ты, чтобы он поехал в Шотландию или вернулся домой?

Признавая свое поражение, Гарриет опустила руку, в которой держала смятое письмо. У нее вырвался вздох.

— Не знаю. Я надеялась, что он вернется в Уоррингтон и займется частной практикой. Но если в Шотландии ему будет лучше…

— Кому может быть лучше в этой богом забытой стране!

Вдруг Гарриет обернулась, будто услышала что-то.

— Наверно, пришел фотограф. Надо предупредить маму.

Я видела, что Гарриет выбежала из комнаты и исчезла на кухне. Вскоре она снова появилась, следом за ней шла какая-то женщина. Миссис Таунсенд была внушительных размеров, она передвигалась, словно паровая машина. Ее платье, фасон, которого, видно, отставал на несколько лет от фасона платья Гарриет, было из черного бомбазина с высоким воротником, опущенными плечами и огромным турнюром. Это широкое платье, более громоздкое, чем платье Гарриет, занимало большую часть гостиной и показалось мне старомодным. Ног миссис Таунсенд не было видно, что придавало ей сходство с железнодорожным локомотивом. Она ходила, выпятив пышную грудь. Лицо этой женщины было суровым и некрасивым, судя по всему, она не стремилась улучшить свою внешность. Густые длинные волосы, скрученные на голове, прикрывал маленький белый чепчик, отчего она напоминала королеву Викторию, только была выше ростом.

Рядом со мной раздался грохот, я повернулась и увидела, что вошел фотограф. Мужчина, похожий на крота, с кустистыми бакенбардами и припомаженными волосами, не без труда, ворча и стеная, втащил в гостиную несколько громоздких коробок.

— Вы пунктуальны, мистер Камерон, — похвалила его миссис Таунсенд. — Мистер Таунсенд сейчас спустится.

— Мадам, не успеете опомнится, как я все установлю. Семейные портреты — моя профессия, так что в этом я уже набил руку.

Я заметила, что Джон поморщился и отвернулся. Мы все следили за тем, как мистер Камерон молниеносными движениями грызуна устанавливает свою аппаратуру посреди гостиной. Я зачарованно наблюдала, как из коробки извлекается фотоаппарат, похожий на аккордеон, и прикрепляется на вершине треножника. Позади него, почти до самого пола, ниспадала черная ткань. Во второй коробке оказались деревянные кассеты, бутылочки с этикетками, на которых значились различные составы. Мистер Камерон с помощью Джона отодвинул диван от стены, затем принялся настраивать фотоаппарат по высоте и расстоянию.

— Теперь, если вам угодно, сэр, мадам, встаньте позади дивана. Этот плакат послужит отличным фоном. Он ведь с большой промышленной выставки?

— Я слышу, что идет мистер Таунсенд, — сообщила мать, втискиваясь в маленькое пространство позади дивана.

Я повернулась как раз в тот момент, когда он появился, пристегивая крахмальный воротник. Мистер Таунсенд тоже отличался немалыми размерами и казался грозным. Он был одет во все черное, крахмальный воротник обхватил широкий черный галстук, черные волосы были напомажены. Его лицо выделялось двумя особенностями: на нем господствовали длинные подкрученные вверх усы, будто сделанные из дерева, а меж бровей засела глубокая борозда. Нельзя было усомниться в том, что это отец Виктора, мужчина поразительной красоты и, похоже, весьма властного нрава. Он приходился мне прапрадедом.

— Давайте приступим, — гулко сказал он с каким-то непонятным мне акцентом.

Этот акцент напоминал кокни, миссис Таунсенд на нем не говорила, и я подумала, что мистер Таунсенд приобрел его, пока жил в Лондоне.

Семья собралась у стены под плакатом, Гарриет и Джон встали перед отцом с матерью, но так, чтобы все были хорошо видны. Цветной больших размеров плакат рекламировал «Большой глобус Уайльда», который был, если верить надписи, «чудом нашего века» и, будучи шестидесяти футов в диаметре, занимал не один выставочный зал, так что для знакомства с ним требовалось несколько часов. Хотя на нем не значилось даты, я догадывалась, что это сувенир более счастливых времен.

Мистер Камерон быстро и умело делал свое дело, он то исчезал под черным покрывалом, то появлялся из-под него, двигал меха фотоаппарата то туда, то сюда, затем, удостоверившись в надлежащей резкости объектива, неподвижно закрепил аппарат. Фотограф вложил в аппарат две кассеты, еще раз нырнул под покрывало и предупредил:

— Сейчас я выключу свет. Прошу не двигаться. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах. Не двигаться…

Высыпав точно отмеренное количество порошка магния на металлический лоточек, который он держал в одной руке, мистер Камерон приглушил газовые рожки, и в комнате стало совсем темно. При слабом свете, проникавшем сквозь занавески, я заметила, что он снимает чехол с линзы, достает из аппарата деревянную кассету и затем молниеносным движением спички воспламеняет порошок. Тот вспыхнул ярко, словно молния, затем густой, едкий белый дым наполнил воздух. Таунсенды стали кашлять, мистер Камерон быстро зачехлил линзу, вставил деревянную кассету обратно над медной пластинкой и включил свет.

Четверо Таунсендов, стоявших позади дивана, стирали с лиц пыль рукавами и носовыми платками, а Камерон перевернул кассету и насыпал в лоточек еще немного порошка.

— Леди и джентльмены, еще раз, на всякий случай. Мне показалось, что в этом кадре вы все моргали. Помните, когда вспыхнет порошок, глаза нельзя закрывать.

Фотограф повторил все еще раз, и, когда съемка закончилась, Гарриет растерялась, увидев, что один ее локон упал и повис над ухом.

— Мне снять вас еще раз, мистер Таунсенд? — спросил обеспокоенный фотограф.

— Вы и так отняли у нас немало времени, мистер Камерон. Я больше не стану потворствовать вашим преступным намерениям.

— Но, отец… — жалобно хныкала Гарриет.

— Слушайся мистера Таунсенда, — сказала мать, выходя из-за дивана. — Если первый снимок не получился, то второй уж точно вышел хорошо. Велика разница, в каком месте появится локон. Гарриет, мы ведь не богачи.

Слушая этот разговор и наблюдая, как семья расходится, пока мистер Камерон разбирает свою аппаратуру, я не могла понять, почему они решили фотографироваться сейчас, не дожидаясь сбора всей семьи, ведь скоро должен был приехать Виктор. Судя по их поведению, им не хотелось, чтобы Виктор оказался на этой фотографии…

Все исчезли, словно эпизод в кино. Я снова оказалась одна в гостиной перед газовым обогревателем чувствовала себя измотанной, будто испытала огромное напряжение, и плюхнулась в мягкое кресло. Часы на каминной полке показывали десять минут десятого.

Это невозможно! Я провела с Таунсендами почти полчаса, если не больше! Но если верить этим часам — «моему» времени, то по нему бабушка должна была только что уйти. Что со мной происходило? Неужели я заснула в этом кресле, видела мимолетный сон, проснулась и мне показалось, что все на самом деле так и произошло? Я пыталась отыскать в своей памяти разгадку. Помнится, специалисты по снам утверждали, что средний сон длится секунд двадцать, хотя тому, кто его видел, может показаться, будто он продолжался долго. Неужели и со мной такое могло случиться? Возможно, разговоры бабушки и старые фотографии создали благоприятную почву для моего воображения. Неужели дело только в этом — в снах?

Мои руки безжизненно упали на колени. Как же узнать правду? Страдаю ли я от иллюзий или все это происходит на самом деле? Но как?

Я смотрела на свои руки, перебирала в памяти только что виденное: похожий на крота мистер Камерон, напоминавшая паровоз мать, усатый отец и едкий запах горелого порошка. Пока я вспоминала все, что-то, связанное с этим, словно колючка, зацепилось в моей памяти: одно слово — «фотография». Семья сфотографировалась.

Конечно же! Вот где ответ. Альбом фотографий Таунсендов, о котором упомянула бабушка. Неужели семейный портрет, только что сделанный мистером Камероном, лежит в этом альбоме? А если это действительно так?

Вдруг мною овладело безудержное желание найти этот альбом. Надо заглянуть в него. Ответы на мои вопросы должны найтись в этом альбоме, в выцветших бурых фотографиях давних времен. Если групповой портрет Таунсендов, стоявших позади дивана, найдется в этом альбоме, тогда я буду точно знать, что в самом деле открыла окно в прошлое.

Сначала мне не хотелось перебирать ящики серванта, так как я понимала, что вторгаюсь в личную жизнь бабушки, но поскольку меня подстегивало желание, я преодолела это чувство и, словно одержимая, перерыла все ее вещи. Пятнадцать минут я перебирала коробки с швейными принадлежностями, перчатки, полки со столовым серебром, горы разных безделушек, накопившихся за жизнь бабушки, и от отчаяния села на пол рядом с сервантом. Альбома нигде не было. И вдруг меня осенило. Посмотрев на стену, у которой стоял диван, я застыла, будто могла заглянуть в комнату, находившуюся по ту сторону. И тут в моих ушах прозвучали слова бабушки: «Той малой гостиной мы уже давно не пользуемся, наверно, лет двадцать-двадцать пять. С тех пор как Уильям женился и уехал. Она теперь не нужна, ее невозможно обогреть, так что она служит складом».

Я медленно встала. Только вчера, спустившись вниз после того, как застала Гарриет на своей кровати, я наткнулась на темный коридор и услышала снова мелодию «К Элизе». Звуки пианино доносились из коридора. Может быть, эти звуки всегда исходили оттуда и каждый раз не давали слушать «Час шотландской музыки»? А если так, то кто играл на пианино?

Хотя мне было страшно, желание найти альбом одержало верх. Я осторожно подошла к двери и открыла ее.

Коридор, та самая бездонная пещера, дышавшая ледяным холодом, зиял передо мной. Мои глаза округлились, напряглись. Возникли ассоциации с туннелем, у которого нет конца. Позади остались тепло, свет и уютная гостиная, а впереди лежала таившая опасность темнота, дышавшая неземным холодом. Однако соседняя комната манила меня, заглушая страх. В альбоме Таунсендов я найду ответы. Мне надо все узнать.

Все случившееся до сих пор не причинило мне никакого вреда. Действительно, две сцены в гостиной получились довольно веселыми и приятными и не таили никакой опасности. Так почему же сейчас, приближаясь к двери гостиной, я почувствовала, как от страха мое тело покрывается гусиной кожей? Внутри все сжималось, переворачивалось, будто предостерегая, что дальше идти не следует. Чего мне бояться сейчас, если совсем недавно я наблюдала, как фотограф снимает семью Таунсендов? Возникло ощущение, будто воздух вокруг насыщен злом, будто я вторгаюсь в пространство, которое удалено от Джона, Гарриет и ревущего огня в камине. Я чувствовала, что дьявольские злодеяния, произошедшие в этом доме много лет назад, сосредоточились в этой точке. Это ощущение я познала два дня назад, когда застала Виктора склонившимся над моей кроватью. Тогда на мне сказался сам воздух, наводящая страх аура, которая исходила из темноты, словно там затаились зловещие силы. Сейчас, после того как я покинула уютную гостиную и сама вошла в темный, похожий на катакомбу коридор, со мной случилось то же самое.

Да, меня здесь ждут.