Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

XXXIII

Проблема работы-службы рассосалась сама собой. Я попал, как многие, в положение как бы досрочного пенсионера. Пенсии, правда, не платят, зато — свобода. Раз или два в неделю прочел пару-тройку лекций взволнованным девушкам и сосредоточенным юношам — и все. К тому же появилась такая штука, как гранты. Сначала само это слово вызывало у меня эмоциональное отталкивание: почему-то этот «грант» в моем сознании прочно связался еще в юные годы со строкой из шекспировского сонета, номера сейчас не помню, того, что нарочито выдержан в юридической терминологии. Так там примерно: «For how do I hold you but by the granting // And for these riches where is my deserving?»[6] И дальше: «So thy great gift upon misprision growing // Comes home again on better judgement making»[7].

Что меня раздражало — что эти гранты стали сплошь и рядом раздаваться кому попало, без всяких deserving'oв[8]. Увидев список «огрантованных» имен и названий, я однажды просто ахнул. Большая часть тематики заведомо никому не нужна: «Наименования пуговиц в западнославянских языках» и т. д. Или наоборот — глобалки непомерные, где научная схематизация невозможна, а ведется только бесконечный квазинаучный треп: «Образ языка и язык образов» и т. п. Много всяких «языковых картин мира» — красиво, конечно, но все-таки я считаю, что картины лучше рисовать художникам, а наше научное дело — чертежи и схемы. И, кстати, никакой ответственности и отчетности — про многих грантоносцев я прямо могу сказать: если он за пятьдесят-шестьдесят лет ничего не родил, то за два года и две тыщи баксов тоже не напишет! Чем это не «great gift upon misprision growing»[9]? Элементарная халява, а халявщиком быть как-то противно. Мол, дайте денег, чтобы я написал (или не написал) работу, которая никому не нужна. Сам я раньше, и даже в советское время, свои книги в основном продавал под видом «учебности» и «популярности», выпускал их в массовых издательствах за нормальные скромные гонорары. Относительная прозрачность и читабельность этих книг, конечно, не способствовала росту моего престижа в нашей научной деревне: писать о языке языком нормальным — неприлично. Но зато ходил с прямой спиной, не строчил множества униженных бумаг, начинающихся словом «прошу».

А теперь понял: гордость эта была смешна, она просто не учитывала того непреложного факта, что всё, нами получаемое на этом свете, предоставляется в конечном счете одной самой высокой инстанцией. По заслугам никому ничего не положено, всё хорошее есть great gift[10] — надо только понимать, чей. Главный распорядитель финансов (а также всех остальных видов энергии) даже не «наверху», не в кабинете каком-нибудь, а гораздо выше, и его решения обсуждению не подлежат. И через какую бухгалтерскую ведомость он дары свои проводит — через Сороса или гуманитарный фонд, через частных лиц или организации отечественные и зарубежные — это мелкие технические детали.

Короче, навалял прошение (с советских времен этот жанр почему-то неадекватно именуется «заявлением») — и очередную книжку пишу не просто так, а под присмотром. Кстати, словно нарочно, именно с меня начиная и денег стали меньше давать и выполнение контролировать: объем, сроки, представление рукописи и вся прочая суета, успокаивающая нервы, уводящая от последней и окончательной ясности. Иногда только кольнет, если вдруг какой-нибудь рассеянный-с-улицы-бассейной при случайной встрече бестактно ляпнет: «А всё, что вы тогда в Институте Речи затевали, так и ушло в песок? Жалко, из этого мог толк выйти».

Бывают медицинские ошибки, когда человека лечат вовсе не от той болезни, которой он страдает. Понятно, к чему это нередко приводит. А с болью души человек должен справляться сам. И тут нас подстерегает опасность ошибочной самодиагностики. Давно я стал обращать внимание на случаи неадекватных переживаний по мелочам. Потеряешь какую-нибудь любимую ручку или карандашик — можно же новый купить, а ты в отчаянии. Или кто-то у тебя книжку возьмет на время и зажилит — это ведь, как правило, не прижизненное издание «Войны и мира» с автографом автора, а ты прямо изведешься. Ну, у женщин свои симптомы этого недуга: отлетит каблук или колготки порвутся — так нежное создание готово умереть на месте. А что на самом деле происходит в подобных случаях? На самом деле обостряется более глубокая боль, живущая в другом месте нашего душевного организма. «Не там болит!» — не раз говорил я себе в таких случаях, и слова эти даже слились в одно — «нетамболит». Звучит почти по-гречески и вполне годится для обозначения описанного выше синдрома.

Жизнь есть боль, точнее — система болей. И противостоять им можно только выстраивая адекватную (для тебя лично) иерархию болей. Ощутив малую, попытаться понять: где большая, где на самом деле болит. Многие люди думают, что их боль — недостаток денег или успеха, между тем как отнюдь не все природно расположены к сребролюбию и честолюбию, не у всех просто к этому вкус есть. Вот и я сейчас вдруг понимаю, что за моими профстраданиями кроются большие боли. Во мне болит Деля: до сих пор не могу восстановиться отдельно от нее. И еще сильнее — моя далекая дочь, о которой мне остро напоминает Настя, принадлежащая почти к той же, что Феня, возрастной группе. Причем эта боль посещает сразу же после самых радостных минут.

Насчет себя я окончательно успокоился. Ничего уж такого выдающегося со мной случиться не может, ни в ту ни в другую сторону. Жаль только, что большая часть жизни, да даже почти вся жизнь уходит на преодоление эгоцентризма. До какого-то момента ты стоишь один в центре, и все находятся от тебя на одинаковом расстоянии. Ты хочешь от них — любви не любви, — но какого-то позитивного отношения. Большая же часть людей к тебе не относится никак. Ты придумываешь себе, что они окружили тебя плотным кольцом и не дают вырваться в другой круг, добрый и хороший. Такое примитивное мирочувствование присуще примерно восьмидесяти процентам мужчин так называемого интеллигентного круга — это наше с вами общее свойство столь же банально, как дерганье коленки под молоточком невропатолога. Эгоцентризм такой более или менее терпим, наверное, в гениях, но в нашем брате — человеке со способностями разве что выше средних — это противнейшая черта. И в плане социальной реализации пагубная: восемьдесят процентов нашей энергии уходит то на упоение мелкими успехами, то на тоску ввиду отсутствия оных. Опять скажу: гений отличается от нас тем, что неуспехов он по спасительному своему идиотизму не ощущает, а всякий успех автоматически, со стопроцентной сохранностью перерабатывает в новую созидательную энергию.

Но вот вдруг тобой занялись, тебе пошли навстречу (не люди окружающие — поднимай повыше), организовали тебе — для твоей же высшей пользы — пару-тройку житейских потрясений, и ты, потрясенный, смещаешься в сторону от точки «ego» в точку, которую мы условно назовем «non-ego»:

Если в тебе, в твоем «эго» какое-то «супер-эго» (или хотя бы «суперэжко») имело место (т. е. талант, длинная идея или на худой конец верность выбранной тропке), то оно никуда не девается, продолжает на автомате прежнюю работу. Впрочем, наши негениальные трудовые будни мало кого интересуют, потому коснемся отношений человеческих.

Раньше, до смещения, все люди, от А до Z, были тебе одинаково близки-далеки. Свое равнодушие к ним ты мог маскировать моральными или даже религиозно-философскими доводами, — но все это, конечно, скромная демагогия в рамках индивидуального сознания.

Теперь же всех, кому придавал неадекватное значение, ты спокойно, без злости, посылаешь на XYZ — и с изумлением замечаешь, какие чудесные отношения у тебя и с главной звездой твоей отрасли академиком Иксом, и с самым влиятельным президентом чего-то Зетом, и с коллегой Игреком, честным занудой, который раньше тебя неизвестно за что превозносил, а теперь ставит подножки по мелочам (милый Игрек, не будь Сальерей — хотя бы потому, что не Моцарт я, абсолютно!). Не желаете мне добра, ну а я вам не желаю зла. Вот такое будет у нас честное статическое соотношение.

Полукружье XYZ (и иже с ними) отодвинулось, зато придвинулись по-настоящему близкие А, В, С. Это те, с кем связь тебе дана судьбой, реальными, крепкими и узкими узами родства, любви, неподдельной тяги друг к другу. Это те немногие, которым ты желаешь добра больше, чем самому себе…

— А я для тебя какая буква?

— Первая, первая…

Как будто катаракта сходит с глаз: ты радостно видишь вещи такими, каковы они на самом деле (жизнь не искусство, и в ней реализм стоит выше всех других точек зрения). Но насколько глубже становится и мука бытия, когда у тебя болит не «я», а «ты», — это уже не комариные укусы амбиции, а боль, доходящая до самой сердцевины.

Что, кстати, за пошлость — конструкция типа «маленькая хрупкая женщина»! Эти маленькие, как кошки, упадут, вскочат и помчатся дальше успешно решать свои проблемы. А у больших и сильных — такая сложная архитектура, один удар может нанести непоправимый ущерб. Хрупкость — внутри, в глубине.

Захожу за ней в школу, с трудом пробираясь сквозь засилье «ауди», «БМВ» и прочей породистой машинерии. Настя стоит обступленная со всех сторон юными наследниками криминальных капиталов, один из которых довольно бесцеремонно обнял ее за бедра и уткнулся в живот. Со вкусом парнишка. Да, это тело создано для того, чтобы нести в себе новые жизни, а я как-то даже не озадачивался этим, думая только о себе, да о том, что у меня уже есть где-то далеко девочка на шесть лет моложе Насти.

— Я очень хочу от тебя родить, — прямо отвечает она, когда я перед сном касаюсь этой темы и ее тела. — Но все не так просто. У меня уже была неудачная попытка.

— С Егором?

— Нет, до него был один человек, которого я, в общем, любила. Но еще не так, как тебя.

И я целую со всей доступной мне нежностью ее недоступность и хрупкость.

…Сколько же в тебе всего! И хочется прожить тебя так, чтобы последнее в тебе мгновенье было самым чудным…