Петр I

Глава I

«Наполеон — это еще не Франция. Но Петр Великий — это Россия, ее плоть и дух, ее характер, воплощение ее добродетелей и пороков! — говорит о Петре I галантный французский историк. — Личность Петра воплотила в себе всю Россию, это вместилище душевной и физической энергии, неожиданно открытое между старой Европой, уставшей жить, и старой Азией, утомленной своим бездействием. Наполеон — это только величайший из французов, но это еще не Франция. Петр — это Россия».

Верно или неверно это эффектно составленное определение, но, чтобы понять личность Петра, найти тот маленький ключик, с помощью которого, по известной пословице, открываются и самые большие двери, надо прежде всего основательно забыть, выбросить из головы все то обычное и шаблонное, что связывают с именем Петра школьные учебники старого доброго времени и официальные историки. Даже пушкинские слова о Петре — «то академик, то герой» — ни в какой мере не определяют этого огромного, сумбурного, суетливого, могучего и болезненного человека. Если Россия — это страна неограниченных возможностей, то воистину человеком самых неограниченных возможностей был этот самый крупный из русских царей, которого Лев Толстой не очень деликатно, но не без серьезных оснований назвал «беснующимся, пьяным, сгнившим от сифилиса зверем».

Не освещают, а только затемняют подлинную правду казенные источники. Вчитываясь в документы эпохи, всматриваясь в изумительные страницы подлинной истории того времени, все время испытываешь острое удивление: до чего не похожа вся жизнь Петра на то, что принято о нем думать и считать бесспорным!

Крайне характерно, например, что Петр Великий, как это с несомненностью доказывают бесспорные источники, был трусом. Доказательств резко выраженной трусости Петра не оберешься.

Уже накануне того дня, когда семнадцатилетний Петр впервые заявил себя царем, в ночь с 7 на 8 августа 1689 года, когда перебежчики из Кремля явились к Петру с сообщением, что его сестра Софья злоумышляет против него, что она хочет навсегда сохранить в своих руках власть и собирается объявить себя полноправной царицей, Петр ведет себя панически. Для испуга и растерянности нет ни малейших оснований, но Петр, выслушав сообщение, стремглав вскакивает с постели, в одном белье бежит в конюшню, вскакивает на лошадь и удирает.

Впоследствии он направился в Троицкий монастырь, но теперь, в эти часы бегства, у него нет никакой цели, никаких мыслей, кроме одной: бежать, бежать во что бы то ни стало. Все равно куда. Несколько конюхов догоняют его, приносят одежду. Приближенные тоже разыскивают его, чтобы успокоить, убедить, что ничего страшного и в помине нет, но отыскать перепуганного Петра невозможно. Всю ночь он скрывается в чаще леса и только утром возвращается. Весь он дергается, на нем нет лица. Ему предлагают лечь, отдохнуть, но и отдыхать он не способен. Он беспорядочно плачет, стонет и жалостно молит о помощи своего друга архимандрита Викентия.

В чем причина этой странной паники? Настоящей причины нет. Петр уверяет, что царевна Софья хочет его гибели, что она собирает войско, чтобы напасть на Преображенское и убить Петра. Но все эти стоны и жалобы остаются без доказательств: «он слышал», «он думал», «ему говорили».

Н. Устрялов, особенно подробно исследовавший этот период, категорически утверждает, что все эти страхи не только не имели, но и не могли иметь никаких оснований. Софья прекрасно знала, что Преображенское хорошо охраняется, что потешные полки Петра находятся на военном положении. Вся политика Софьи была совершенно противоположна активным выступлениям. Она отчасти боялась, а еще более делала вид, что боится нападения со стороны Петра. Ее политика была именно в том, чтобы показать, что она боится, что ее «обижают». Она делала все, чтобы возбудить симпатию и жалость стрельцов и побудить в них желание защитить ее.

Полная безопасность в этот период впавшего в панику Петра доказывалась уже тем, что Софья даже не знала о страхах Петра, о его побеге. Появление Петра в Троицке явилось для нее полнейшей неожиданностью.

Но успокоить Петра не удается. Дрожащий, трепещущий, он навзрыд плачет в келье Викентия. Даже после того, как припадок кончился и архимандриту Викентию «твердыми и ласковыми словами» удается как будто успокоить испуганного и слезливого «царственного отрока», Петр проявляет прежнюю трусость. Целый ряд приверженцев уже явился к нему. Борис Голицын и Бутурлин сообщают, что ими давно уже приняты меры для борьбы с Софьей, что силы собраны великие и победа обеспечена. Все растет количество перебежчиков. Софья в одиночестве. Она бессильна. Но Петр и теперь оказывается неспособен давать какие бы то ни было распоряжения, проявить хоть малейшую инициативу: «Нет, нет, вы уж сами как-нибудь, а я не могу, я боюсь!»

Быть может, этот болезненный припадок трусости является единичным, исключительным? Увы, нет. Через 11 лет после Троицы, под стенами Нарвы, когда Петру уже 29 лет, когда он в полном расцвете сил и энергии, перед нами развертывается та же картина совершенно исключительной, болезненной трусости. Идучи на рать, Петр весел. Он собрался в поход, как на праздник. Веселился, шутил. Был уверен в победе. Но когда под стенами Нарвы узнал о приближении шведского короля, струсил и стал вести себя, как напроказивший мальчишка, которому пригрозили розгой. В полном отчаянии он даже не пытается скрывать охватившую его панику.

— Это не солдат, — презрительно сказал о нем саксонский генерал Халлер, увидя его «удрученным и чуть не полоумным», горько жалующимся и пьющим стаканами водку, чтобы успокоиться.

Водка, однако, не помогает. Петр не может прийти в себя. Он покидает свое войско и в панике удирает куда глаза глядят. Командование войсками он передает кому попало. Ко всеобщему удивлению, главная роль отдана неведомому, неопытному, только что принятому на службу офицеру Декруа.

Паника сказывается в каждом шаге Петра: он забывает пометить дату своих распоряжений, забывает приложить к приказу печать. Бежать, бежать — во что бы то ни стало бежать!

Те бессвязные слова, которые он говорит на прощание в качестве инструкции перед своим побегом, по рассказам очевидцев, «свидетельствуют столько же о растерянности, сколько и о невежестве».

Слезливость Петра и здесь не меньше его робости. Он бежит, заливаясь слезами. Ни о каком преследовании нет и речи, но Петр переодевается в крестьянское платье, мажет себе лицо грязью, ходит сгорбившись, чтобы скрыть свой рост, и это состояние трусости и растерянности длится достаточно долго.

Узнав о поражении, которое, как и следовало ожидать, потерпели брошенные им под Нарвой войска, он не только проливает потоки слез, но и проявляет такое уныние, что никто не решается при нем говорить о боевых действиях. Какие угодно условия мира, самые унизительные — только бы мир! Таковы его мечты в то время, по единодушным отзывам современников.

Пример с Нарвой тоже не исключителен. Еще хуже поведение этого могучего человека и прославленного в 1711 году у Прута героя. Петр давно уже не мальчик, ему почти 40 лет. Но его трусливость и слезливость проявляются здесь в еще более сильной степени, чем раньше. Уже покидая Петербург в апреле 1711 года, он заботится только об обеспечении Екатерины и ее детей. Думать о государстве он не может. В ответ на запросы Апраксина, требовавшего приказаний, Петр в своем письме от 24 апреля отвечает, что он болен, что в отчаянии, что никаких распоряжений он дать не может. Тем не менее в поход он выступает торжественно, с обычными в таких случаях бубнами и литаврами.

Петр прибыл в Яссы с 45-тысячным войском и громаднейшим обозом. С ним, кроме Екатерины, целый ряд «утешных» женщин. Даже офицеры везли с собой в поход жен и детей. В военном лагере устраивались пышные пиры, ничем не отличавшиеся от «всешутейских» оргий в мирное время. Жили, как всегда, весело. Только вот результаты вышли невеселые.

Господарь молдавский Кантемир принял было Петра с большой радостью, но кормить армию ему оказалось нечем. Запасов никаких нет, армия голодает, ибо татары, появившиеся с севера, отрезали тыл.

Положение день ото дня становится все трагичней, пока, наконец, 7 июля 1711 года вечером армия Петра не оказалась зажата в тесном кольце турок, захвативших оба берега реки. Силы турок в пять раз больше, чем у русских, у них огромный перевес в артиллерии. Поход был предпринят явно по-мальчишески. Но еще более по-мальчишески пытается Петр ликвидировать последствия этой авантюры.

Первая мысль, которая им овладевает, — желание удрать в одиночку, кинув всю армию на произвол судьбы. Он обращается к казаку Ивану Никулюку с мольбой увезти его с этого места, скрыть его, спрятать и спасти его и Екатерину.

«А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы только Россия во славе и благоденствии», — цитируют казенные историки торжественное заявление Петра, провозглашенное им в свое время.

Реальная правда оказалась несколько иной. «Благоденствие» Петр старался спасти всеми силами, а вот о «славе» в критические моменты жизни не помышлял.

Попытка спастись бегством оказалась неисполнимой. Петр заперся у себя в палатке и махнул на все рукой. Он совершенно пал духом и оказался не в состоянии давать какие бы то ни было приказания. Не мог он выслушивать и советы. Заботу о спасении, думу о том, что делать, пришлось целиком взять на себя Екатерине. Благодаря случайности дело удалось спасти. Петра выручила жена. Великий визирь так обрадовался полученной от Шафирова взятке в 200 тысяч рублей и бриллиантовому перстню, которые передала ему Екатерина, что согласился отпустить на свободу исключительно крупную «рыбу», которая попала в его невод.

Любопытная деталь: в момент паники Екатерина, расставаясь с перстнем, все остальные свои драгоценности раздала гвардейским офицерам, правильно сообразив, что, в случае чего, при захвате царя и царицы дело не ограничится одним бриллиантовым перстнем и все драгоценности пропадут. Шафиров (натуральный еврей Шапиро) оказался гением в дипломатических переговорах. Он пугал турок тем, что к русским вот-вот придут в помощь несуществующие войска, уверял, что при решительном характере Петра грозный царь уложит всю свою армию на поле битвы, но живым в руки ни в коем случае не сдастся. Он раздавал во все стороны «бакшиш» и добился-таки того, что турки удовлетворились возвращением им всех завоеваний войн, предшествовавших последней, очищением Азова и так далее.

Полномочия, которые даны были Шафирову для ведения переговоров, были несравненно больше. Петр с радостью соглашался отдать, по свидетельству современника, даже города, лежащие в самом сердце России. Дескать, что хотите, то и возьмите, только отпустите душу на покаяние. Турки согласились отпустить эту грешную душу, махнули на перетрусившего и слезливого Петра, спрятавшегося в своей палатке, и Екатерина срочно востребовала возвращения розданных офицерам драгоценностей.

Но сразу же после получения радостного известия о счастливом окончании переговоров Петр — до чего характерно! — немедленно переменил тон и взыграл духом. В тот же день в письме к Апраксину он хоть и сознается, что никогда «в этакой диспирации не был», но хвастает, пытаясь изобразить себя победителем: «Хотя неприятели сто тысяч числом нас превосходили, но однако же всегда выбиты были». Ему приходится, конечно, в письме сознаться, что «положено все города, у турок взятые, отдать», этого никак не скроешь, но он тут же самоуверенно заявляет, что «сие дело хотя и не без печали», но в итоге принесет какую-то «несравненную прибыль». И в полном согласии с этим новым тоном, выпутавшись из безнадежного положения, Петр не только сразу же отказывается исполнить данное слово об уничтожении укреплений Азова, но и с легким сердцем отдает спасшего его Шафирова вместе с Толстым и младшим Шереметевым в заложники туркам. Пусть посидят пока в Константинополе. Это неважно!

До чего расходится подлинная правда жизни с официальной правдой казенных историков!

Петр являл собой фигуру огромную, личность яркую и разностороннюю. Но эта, например, черта трусости проявлялась у него сплошь и рядом не только при военных обстоятельствах. В глубоко мирном быту она сказывалась не менее ярко.

Когда в 1697 году он был в Кенигсберге, курфюрстина брандербургская Софья Шарлотта Прусская, заинтересовавшаяся северным царем, пригласила его в Конненбрюгге, резиденцию герцога Брауншвейгского. «Когда, войдя в зал, Петр увидел, что он не один, что курфюрстина пригласила к обеду и всех членов своего семейства, он струсил. Закрыв лицо руками, он немедленно возвратился вспять и, удрав из дворца, покинул селение». После долгих поисков его нашли и уговорили-таки вернуться. Но и после этого он долго закрывает лицо руками и не решается ни с кем разговаривать. Пришлось прождать много времени, прежде чем Петр преодолел свою робость. Как и в деле с турками, крайняя робость резко сменяется у него неуверенной развязностью: после ужина, во время которого он удивил окружающих тем, что обходился без ножа и вилки (употребление этих предметов в те годы считалось еще излишней роскошью даже при царском дворе), Петр пустился в пляс, после чего позвал было своего шута, но, убедившись, что обществу не доставляют удовольствия его кривляния, выгнал шута огромной метлой.

Быть может, в этом случае сказывается не трусость, а только застенчивость и робость? Но ни малейшей робости или застенчивости не проявляет Петр не только в застенках, где собственноручно пытает своих врагов, но и на Лобном месте, где он хвалится ловкостью, с которой умеет одним махом срубить не только топором, но и саблей голову очередной жертвы, и в гостях при дворах Берлина и Лондона, как мы увидим, его изумительная развязность сплошь и рядом ставила в очень тяжелое положение терроризированных хозяев.

Целый ряд примеров убедительно доказывает, что не одна застенчивость, но и самая настоящая трусость проявляется в характере Петра и на полях битв, и в мирной обстановке. Когда после поездки в Англию в 1698 году Петр приехал в Вену к королю Леопольду, обычно развязный и смелый, он вдруг потерял присутствие духа. Здесь его встретили без особой приветливости (проходившие близ Вены войска не согласились, например, уступить дорогу карете Петра), и его обычная гордость и самоуверенность внезапно оставили его. Совершенно необычным для него униженным тоном Петр почтительно просит о личном свидании с императором, обещает даже не заговаривать о деле, для которого приехал (союз против Турции), только бы ему позволили явиться визитером пред «светлые очи» монарха. Принятый Леопольдом в замке «Фаворит», он потерялся настолько, что не мог ничего сказать даже через переводчика и дошел до того, что пытался униженно поцеловать руку императора австрийского.

До чего же не похоже это на того Петра, который уже через несколько дней устроит бал в той же Вене и с обычной развязностью и уверенностью в себе превратит этот бал в оргию, шумную и буйную.

Впрочем, на поездках Петра за границу нам придется остановиться особо. Этой картины в нескольких словах не передать.


Глава II

Если так мало похож внутренний облик Петра на то шаблонное представление, которое дают официальные историки, то так же мало похож на этот шаблон и его внешний облик.

По описанию Полтавского боя у Пушкина памятны нам строки: «Из шатра выходит Петр. Лик его ужасен. Движения быстры, он прекрасен».

Надо признать, что подлинной точностью в этом описании отличаются лишь слова об «ужасном лике». Ничего подобного той мужественной красоте, гордому выражению лица, стройной и величавой фигуре, которую увековечили художники, понимавшие, что самодержцев всегда надо рисовать красивыми, в действительности не было. Все говорят об уродливости его гримас, о судорожных подергиваниях, о дрожащей голове, о сгорбленной спине. Резче всего сказывались судороги и подергивания. Эти болезненные признаки остро проявляются во все годы его жизни и становятся заметны у него уже в молодости, на двадцатом году жизни.

Нервные судороги, искажавшие лицо царя, болезненно сгорбленная фигура и трясущаяся голова ярко отразились в представлении о нем современников: «Головой запрометывает и ногой запинается — нечистый дух, знамо, ломает». Время от времени судороги становились все резче и ощутимее. Это было началом страшного припадка, и ближние, чуя грозу, в таких случаях срочно вызывали Екатерину, которая брала голову Петра в руки и массировала ее, пока Петр не засыпал. Без этих предупредительных мер припадки заканчивались трагически: Петр кидался с ножом на окружающих, не помня себя.

Огромным усилием воли Петр в ответственные минуты превозмогал, правда, приступы этой болезни, и мы знаем, что путем огромного напряжения всех сил ему удавалось успешно преодолевать и свою трусость. Хотя всю жизнь он предпочитал готовить и осуществлять войны у себя в кабинете, а ведение войны на поле брани доверять своим генералам. Но во время Полтавской битвы, например, сумел ведь он побороть свою робость, притвориться храбрецом, не показать и виду о том, что творилось у него в душе.

В. О. Ключевский говорит: «Петр Великий по своему духовному складу был одним из тех простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы понять их». Это определение кажется совершенно непонятным, когда всматриваешься в те резкие противоречия, которыми наполнена душа Петра. Силач, свертывавший в трубку серебряные монеты, и беспомощный ребенок, лютый палач и одинокий мечтатель, исполненный цинизма хам и искренне религиозный человек, тупой обыватель и гениальный провидец, жалкий трус и решительный воин — все это соединялось в этой сумбурной российской душе.

Когда историк M. Н. Ковалевский попытался составить список интересов и дел Петра, реестр получился ошеломительный: «Царь сам переводил и печатал книги, изобретал шрифты, устанавливал для ткачей ширину холстов, требовал, чтобы пеньку на торг мокрую и с лапками не возили, а возили бы сухую и без лапок, хлеб чтоб жали не серпами, а косами, по Неве чтоб ездили не на веслах, а под парусами, печи в домах чтоб делались с фундаментом и трубы широкие, чтоб человеку пролезть можно было, а потолки с глиной, а не бревенчатые, чтобы все люди в церковь ходили и у исповеди бывали, а епископы упражнялись бы в богомыслии, чтоб коров, коз, свиней в Петербурге всякого чина люди без пастухов из своих дворов выпускали, понеже оная скотина, ходя по улицам, дороги портит…» И так до бесконечности.

До чего болезненно суетлив был этот человек! Лишенный выучки, не умеющий даже писать как следует, он с налета, как-то нахрапом кидается то на изучение геометрии, то на хореографию, то учится играть на барабане, то изучает навигацию. Искусство приготовлять фейерверки, устройство ансамблей и маскарадов, тушение пожаров, столярное ремесло, хирургия — все вместе и ничто в отдельности захватывает, увлекает этого всегда спешащего, капризного человека. Отрубить голову собственной рукой и, выпив рюмку водки, заняться составлением регламента для маскарада. При всех, в присутствии собравшихся на прием приближенных, изнасиловать женщину и как ни в чем не бывало пойти в церковь и петь там на клиросе. Убить собственного сына и сразу вслед за этим торопиться на веселый пир. Все это для него было делом обычным и естественным.

Он не знает различия между добром и злом. Все вместе, всего понемногу валит он в общий котел. Там видно будет. После разберем!

Где уж тут говорить о той простоте, которую определяет В. О. Ключевский? Буйная смесь резких противоречий — вот основное качество психики Петра.

В детстве Петр был настолько хилым ребенком, что его еще в три года приходилось кормить грудью. Никаких признаков особых способностей в детские годы он не проявлял. В одиннадцать лет он еще не умеет ни читать, ни писать. Детские забавы Петра с потешными солдатами вовсе не имели того серьезного значения, которое им попытались придать впоследствии. В шестнадцать лет он, правда, знает два первые правила арифметики, но писать как следует так и не научился до конца своих дней.

Когда приближенные Петра низложили Софью, Петру шел восемнадцатый год. Но ни малейшего интереса к делам государства он не проявляет. Русская полиция после переворота 1689 года становится гораздо более реакционной, чем была при Софье. Петр ни во что не вмешивается. Вся жизнь страны течет по воле бояр, захвативших власть. Без него издается указ, изгонявший иезуитов. Без него мистик Кульман сожжен живым на Красной площади по приказанию патриарха. В июле 1690 года состоявший при дворе англичанин Гордон в письме в Лондон жалуется на то, что Петр не берет управление в свои руки, ничем не интересуется.

Петр пользуется свободой: он то пьет в доме Лефорта в Немецкой слободе, то устраивает потасовки под видом «примерных сражений», то забавляется фейерверками, которые на всю жизнь так и останутся его любимым занятием.

До чего несерьезны были в те годы военные забавы Петра! Это видно из того, что в маневрах 1692 года принимает участие «эскадрон карликов», в маневрах 1694 года — «команда церковных певчих» сражается с «отрядом военных писарей». Командование маневрами передается шуту Тургеневу. Это бой «на кулачки», это стенка на стенку, а вовсе не заботы о создании армии.

Ничего, кроме забав, Петра до двадцати одного года не интересовало.

Жизнь, которую он ведет в эти годы, В. О. Ключевский определяет как «жизнь бездомного бродячего студента». Это определение, при всей своей яркости, не вполне точно. Сей представитель богемы и вправду никогда не бывает дома, а ночует каждый день в новом месте не во имя любви к вольной волюшке, а во имя любви к оргиям, которые устраиваются у «министра пиров и увеселений» Лефорта. «Собирают гостей 85 человек, никого не выпускают ранее чем через 3 дня, — описывает эти празднества князь Куракин. — Двери заперты на ключ для пьянства столь великого, что невозможно описать. Многим случалось от того умирать».

Вечные праздники, буйные оргии, игра в кораблики…

Петра невозможно оторвать от шумной компании пьяных друзей не только для докладов государственных, но и для пятиминутной аудиенции иностранным послам. Но даже излюбленным своим морским забавам он серьезного значения не придавал. В том числе и в те годы, когда был в Голландии. Там он пил в кабаках и грязных харчевнях с боцманами и шкиперами, заимствовал для России голландский морской флаг красного, синего и белого цветов (как это ни грустно, но не только русский флаг, а и самовар, испокон веку считавшийся почему-то русским изобретением, родом из Голландии). Серьезного отношения к морскому делу нет. Чины адмирала, контр- и вице-адмирала Петр раздает в этот период Ромодановскому, Бутурлину, Гордону, то есть людям, никогда в жизни моря не видевшим. Это игра. Только игра.

Не следует думать, что Немецкая слобода и впрямь являлась уголком, где жили культурные европейцы. В огромном, подавляющем большинстве здесь собирались отбросы европейского мира, авантюристы, прошедшие огонь, воду и медные трубы, бездельники, которых жадность и жажда приключений привели в столицу северного края.

Военные дела в этот период царя тоже еще не интересуют. Бояре, которые правили страной, губили военное положение России всемерно. Татары наголову разбили Голицына в перекопских степях и захватили целый ряд русских областей. Польша и Швеция все меньше считались с интересами России. Султан, вступая на престол и извещая об этом всех монархов Европы, не считает нужным послать извещение лишь русскому царю.

Петру все еще не до государственных дел. Он все шутит, все пьянствует, все забавляется. Когда его попытка двинуться на Азов (первый Азовский поход) заканчивается позорным провалом, он утешает себя составлением вымышленных реляций о несуществующих победах. Только после азовского поражения, на двадцать втором году жизни, начинается тот период в жизни Петра, который заставляет всерьез говорить о нем, как о великом человеке и правителе.

Петр не родился, а сделался великим человеком.

Трудно ответить на вопрос, как, каким образом произошло это превращение. Можно только внимательно всмотреться в события его жизни, ярко и выпукло отражающие решительную, переломную эпоху в жизни России. И в первую очередь следует всмотреться в поездки Петра за границу, переродившие и изменившие его психику.


Глава III

Ново! Небывало! Русский царь отправляется за границу!

По тем временам план Петра отправиться в путешествие по Европе казался изумительно смелым, небывалым. Русские летописи не знали ничего подобного. Вообще поездка за границу считалась чем-то вроде измены. Какие расправы следовали за дерзкими попытками русских людей уехать за границу! Серьезные кары ожидали не только самих виновных, но и их родичей. Когда князь Хворостин в царствование Михаила Федоровича или Ордын-Нащекин в царствование Алексея Михайловича оказались повинны в этом «грехе» это вызывало целую бурю.

Но если путешествие за границу считалось совершенно недопустимым для верноподданных, то еще более кощунственной была такая поездка применительно к царю. Русский царь должен сидеть дома, а не по заграницам шататься! За 600 лет, со времени князя Изяслава, русская история не знала ни одного случая такого рода. Именно этим — крайней необычностью путешествия — объясняется инкогнито Петра, путешествовавшего под именем унтер-офицера Петра Михайлова. Никто в России не должен был знать, что царь отлучился за границу. За разговоры об этом полагались нещадные батоги. Царь находится в Воронеже — такова была официальная версия. За все время путешествия даже на письмах, отсылаемых из России царю, неизменно значилось: «передать унтер-офицеру Петру Михайлову».

Мы видели уже, до чего не похож образ Петра, каким он рисуется из подлинных документов эпохи, на тот слащавый, выдуманный и приторный манекен, который создали не в меру усердные официальные источники. Когда следишь за путешествием Петра по первоисточникам, убеждаешься в этом лишний раз, и делаются совершенно понятными те ужас и смятение, которые вызывал в европейцах того времени этот российский дикарь.

Отъезд Петра был назначен на февраль 1697 года, но он несколько задержался — открылся очередной заговор. Слухи о поездке царя вызвали не только общее возмущение, но и попытки восстания. Надо было браться за усмирение, за топор. На этот раз Петр спешит: головы рубятся наспех, без того увлечения и азарта, с которыми он, превзойдя Грозного, уничтожал сторонников Софьи, стрельцов. Перед поездкой казни интересуют его только количественно, а не качественно. Самому пытать подозреваемых, подвешивать их на дыбу и собственноручно отрубать головы на этот раз Петру не хочется. Некогда — за границу ехать надо.

10 марта тронулись, наконец, в путь колымаги и рыдваны. В свите «унтер-офицера Михайлова» около 250 человек. С собой везут не только пажей, камердинеров, но и музыкантов, шутов, ювелиров… Ехать, так ехать!

Первым этапом явилась Швеция. Шведский губернатор в Риге Дальберг воспользовался тем, что царь путешествует инкогнито и, сказавшись больным, на приеме не появился. В будущем мстительный Петр припомнит ему это прегрешение и, объявляя войну Швеции, сошлется на это невнимание губернатора как на личное оскорбление русского императора, делающее неизбежным открытие Россией военных действий. Как будто предвидя это, уже в этот период Петр, пребывая в Риге, принимается собственноручно набрасывать план крепости. Шведским властям приходится вежливо, но твердо одернуть не в меру предприимчивого гостя. Шпионить, приехав в гости, не полагается.

Огромное большинство показаний современников останавливается прежде всего на жестоком пьянстве, которому предавался в путешествии Петр, выбирая для этого наиболее грязные харчевни и кабаки.

Представительства в какой бы то ни было форме он не выносит. Миндальничанья терпеть не может. Когда курфюрст Бранденбургский выслал ему навстречу принца Гольштейн-Бекского, Петр наотрез отказался разговаривать с этим посланником. Ему приятнее и веселее было с портовыми матросами и судомойками.

Когда придворный церемониймейстер, поэт и ученый Яков фон Базель, утонченный царедворец, пытается встретить царя речью по всем правилам хорошего тона, Петр набрасывается на него и срывает с него напудренный парик. Церемониймейстер в ужасе.

— Этак не полагается, ваше величество, — указывают царю.

— А на кой леший он, церемониймейстер этот, нужен?

Окружающие подробно объясняют, но, выслушав внимательно объяснения, Петр заявляет:

— Ах, вот как? Ну ладно. Пускай он мне девку приведет.

В путешествии Петр, как известно, многому научился. Но даже и наиболее расположенные к царю историки не могут все же не остановиться на той длинной серии скандалов, которые затевает этот «знатный иностранец» в каждом городе. Знатные сановники граф фон Крейзен и судья фон Шлакен от имени курфюрста пришли к Петру, но царь пьян.

— Пошли вон, черти! — любезно встречает он явившихся к нему представителей.

«Когда он выходил, бывало, на прогулку в Кенигсберге, все разбегались в разные стороны, — констатирует современник. — Те, которые не успевали вовремя удрать, нарывались на неприятность». Некая придворная дама попалась на глаза знатному туристу. «Хальт!» — кричит Петр громовым голосом и, «хватив ее, добывает у нее из-за корсажа часы». Осведомившись, который час, он милостивым жестом отпускает фрейлину и с громким хохотом идет дальше.

В Кенигсберге Петр заинтересовался тем, как производится колесование. Этого вида казни пока еще нет в том обиходе, которым широко пользовался царь, и любознательный Петр во что бы то ни стало желает посмотреть на эту процедуру. Власти Кенигсберга извиняются — в настоящее время нет ни одного преступника, заслуживающего подобной кары. Петр возмущен:

— Что это еще за нежности?! Нет осужденного, так ведь найти-то можно!

Но кенигсбергские власти твердо стоят на своем. Без повода, не имея на то оснований, из одной лишь любезности к гостю, они никого из своих сограждан колесовать не хотят.

Рассерженный Петр идет на компромисс.

— Ну ладно, возьмите кого-нибудь из моей свиты.

Удивительно, но и от этого предложения кенигсбергцы уклонились.

Такого рода черточки проявляются чуть ли не каждый день. Во время ужина у курфюрста один из слуг уронил тарелку. Петр рассвирепел, тут же выхватил шпагу и кинулся на слугу. Жизнь несчастного удалось спасти только клятвенным обещанием, что его накажут плетью.

Еще одна характерная черта: во всех городах на пути Петр категорически отказывается останавливаться в тех апартаментах, которые для него приготовлены. В Гааге, например, его привезли в приготовленные специально для него комнаты.

— Где я буду спать? — спрашивает Петр.

Его вводят в роскошную комнату с пышной и удобной кроватью.

— Здесь? На этой кровати? Ни за что. — Петр отправляется на чердак, находит постель служанки и объявляет: — Я тут хочу спать. — Но уже через несколько минут снова передумал: — Не хочу здесь жить, поеду в другое место.

В 12 часов ночи нашли коляску. Петр уехал в Дулен, где поместился в посольстве. Здесь повторяется прежний разговор:

— Где я буду спать?

И вновь отказывается от чистой кровати. Обежав все закоулки, он находит слугу, спящего в чулане на половике, и пинком сбрасывает его с места:

— Вставай, вставай! Тут я буду спать.

Это не обычные причуды Петра, это нечто более серьезное: у него было что-то вроде боязни пространства. Он не выносит, например, высоких комнат. Если не было никакой возможности найти для ночлега никакого низенького помещения, он требовал устройства особого потолка из натянутого для этой цели холста.

Так же болезненно не выносит Петр одиночества. Он не может спать один. Если близ него нет Екатерины или какой-нибудь другой женщины, он кладет с собой кого-либо из денщиков. Даже укладываясь спать днем, он кладет голову на живот дежурного денщика. Горе пошевельнувшемуся и нарушившему покой Петра — изобьет в кровь своей дубинкой. Но без этого живого тела рядом Петр не может заснуть ни на один час.

По пути в Голландию Петр категорически отказывается остановиться в Берлине. «Город неинтересный», — решает он. Софья-Шарлотта Прусская проявляет интерес к его приезду. В своем письме к министру Фуксу в мае 1697 года она пишет: «Хотя я враг нечистоплотности, но на этот раз любопытство берет верх. Мне бы хотелось, чтобы царя убедили проехать здесь. Мы с удовольствием истратили бы для такого случая то, что мы тратим на редких зверей».

Министр Фукс постарался залучить «редкого зверя» и пригласил царя в Коппенбрюгге, но, как мы уже знаем, увидев пышное общество, которое ожидало его здесь, Петр закрыл лицо руками и поспешно покинул дворец. Когда его нашли, пришлось более часа убеждать его вернуться.

«За ужином, — свидетельствует историк, — он не знал, куда девать салфетку, употребление которой было ему неизвестно, ел весьма неопрятно», но достаточное количество бокалов рейнвейна настолько развеселило царя, что после ужина Петр вместе со своими спутниками затевает танцы. Его спутники, принявшие корсеты дам за их тело, потом громко жаловались, что у немецких женщин «чертовски жесткие спины».


Глава IV

Ярче всего привычки Петра сказались во время его пребывания в Саардаме.

Официальные историки из кожи вон лезут, чтобы изобразить его пребывание здесь как сплошной подвиг, совершенный во имя любви к наукам и мореплаванию. Факты рисуют несколько иную картину. Здесь, в домике, где впоследствии, в 1814 году, Александр I приказал прибить в память о пребывании Петра белую мраморную доску, здесь, где поэт Жуковский написал на стене восторженные стихи, приветствующие «колыбель России», в дни пребывания Петра происходили главным образом оргии, безмерно пугавшие мирных голландцев.

Какая-то трактирная служанка завоевала здесь сердце Петра и получила от него в вознаграждение за свои ласки 50 дукатов. Когда ее сменила актриса Гросс, вознаграждение было сильно уменьшено. Бедная актриса попробовала было выразить недовольство скупостью Петра, но ответ его, даже в очень и очень смягченном виде (полностью привести его невозможно), был таков: «За 500 пенни я нахожу людей, готовых преданно служить мне умом и сердцем. Эта же особа посредственно служила мне тем, для чего природа создала женщину, а это и такой цены не имеет».

Вообще нежность Петра предназначалась в большей мере мужчинам, чем представительницам прекрасного пола. Он не скрывал той роли, какую играли при нем Меньшиков, Ягужинский, Лефорт и многие другие.

Любопытная деталь более позднего быта: когда в недавние еще годы голландское правительство в качестве реликвии уступило России «домик Петра Великого» в Саардаме, русские власти немедленно приступили к хозяйственному ремонту домика, и вместо исторически памятных деталей получился совершенно иной, заново отстроенный дом. Устроили даже духовое отопление. Ценители старины оказались разочарованы. Любопытна еще одна деталь: домик, в котором жил Петр Великий, был уступлен ему некой вдовой за плату в 7 флоринов, но плату эту, как оказалось, Петр «забыл» заплатить и так и уехал. Бедная вдова горько плакала, но судиться со знатным иностранцем не рискнула.

Во время путешествия Петр проявляет незаурядную любознательность. В Амстердаме, например, Петр увидел на базарной площади толпу людей, окружавшую фельдшера, вырывавшего кому-то зуб. Царь немедленно увлекся этим «спортом», долго любовался искусством зубодера, потом увел его в ближайшую харчевню, угостил обедом и нанял своим преподавателем.

После нескольких уроков Петр уже не расставался с футляром с хирургическими инструментами и с особым удовольствием вырывал зубы не только всем желавшим этого, но и не желавшим. Этим своим умением Петр почему-то чрезвычайно гордился, без конца злоупотреблял им по возвращении в Россию не только в лечебных целях, но и в карательных тоже. Он сдал в кунсткамеру целый мешок собственноручно вырванных зубов.

Любовь Петра к хирургии не ограничивалась зубоврачеванием. Он неустанно требовал, чтобы его извещали обо всех интересных операциях, и, как бы ни был занят, находил время, чтобы явиться не только посмотреть работу хирургов, но и заменить их. В полной уверенности, что он все знает и все умеет, он брался за самые сложные операции. Если пациенты после операции, произведенной Петром, умирали, как было с женой купца Борсте после операции вскрытия брюшной полости, то винить за это было некого, тем более что Петр в таких случаях оказывал великую честь своим присутствием на похоронах.

Какая-то странная любовь к трупам. Нечто вроде некрофилии. Она проявляется в разные годы жизни Петра вместе с любовью к хирургии. Мы, например, увидим впоследствии, как, приказав в своем присутствии казнить свою любовницу Анну Монс, Петр поднимет отрубленную голову и вопьется поцелуем в мертвые губы.

Случай не единичный. В Утрехте, приехав к профессору анатомии Рихше, Петр, увидев в его анатомическом кабинете превосходно препарированный труп ребенка, кидается его целовать. «Вот как разделали — словно живой, улыбается даже!»

В Лейдене, попав в анатомический театр доктора Беергава, Петр, любуясь трупами, усмотрел, что отдельные лица из его свиты выказывают отвращение. Он тотчас же приказал им зубами перекусывать мускулы трупов.

Среди следов, которые остались в Англии от пребывания там Петра, кроме царского портрета, вывешенного вместо вывески на дверях той харчевни, которая в память о постоянном посетителе так и стала называться «Царская», любопытны официальные документы, удостоверенные в судебном порядке, о тех разрушениях, которые были произведены Петром и его свитой в домах, которые они занимали.

Описание того, в каком виде, например, остался дом в Дептфорде после трехмесячного пребывания Петра, приводит в ужас. Картины на стенах прорваны, так как они служили мишенями для стрельбы. Вся мебель поломана, газоны в саду затоптаны, пол и стены заплеваны.

Дом, принадлежавший генералу Джону Эвелину, после пребывания в нем царя имел такой вид, будто претерпел татарское нашествие. Все окна и двери были выбиты и сожжены. Картины, которыми также пользовались в качестве мишеней для стрельбы, изорваны или исчезли. Рамы поломаны на куски. Сломанными и уничтоженными оказались даже деревья в саду. После отъезда высокопоставленного гостя английской казне пришлось по суду платить только Джону Эвелину в счет его убытков 350 фунтов стерлингов. Гости, очевидно, не скучали!

В пути у Петра не хватило денег. Поиздержался в дороге русский царь. Тогда он нашел группу английских капиталистов и экспромтом запродал ей монополию на русский табак за 48 тысяч рублей. Если вспомнить, что еще совсем недавно, при царе Алексее Михайловиче, за курение табака отрезали нос, то можно понять, что предприимчивость Петра была очень велика.

Еще ярче сказалась эта черта Петра в области дипломатических переговоров. Он сумел, например, пообещать католикам обратить Россию в католичество и одновременно дать такое же обещание протестантам!

В Вене Петр устраивает бал для высшего общества и с гордостью пишет своему приятелю Виниусу, что бал превратился в оргию со всеми операми до свального греха включительно: «В день святых апостолов было у нас гостей мужского и женского пола больше тысячи человек, и были до света… из которых иные свадьбы в саду играли».

Впрочем, что же говорить об этой первой поездке Петра за границу, если и следующие, гораздо более поздние путешествия, отличаются теми же специфическими особенностями.

В 1711 году, в Дрездене, покидая гостиницу «Золотое кольцо», он, несмотря на протесты администрации, собственноручно содрал все драпировки и украшения, присланные саксонским двором для украшения апартаментов царственного гостя.

В Данциге, в 1716 году, находясь в церкви, Петр почувствовал, что дует сквозняк. Ни слова ни говоря, он протягивает руку, срывает парик с головы стоящего рядом с ним почетного бургомистра и напяливает на себя.

Петр и вообще-то любил заявлять себя оригиналом и чудаком. Но всего «оригинальнее» оказывается его поведение именно в путешествиях. В Берлине, в 1718 году, залюбовавшись коллекцией неприличных статуэток в музее, он не только потребовал от короля, чтобы эта коллекция была ему немедленно подарена, но еще и сделал бурную сцену жене, требуя, чтобы она здесь же, при всех, перецеловала эти украшения.

— Голову оторву! — кричит он попытавшейся возражать Екатерине и на радость окружающим добивается исполнения своего требования.

Того же жанра держится Петр и по приезде в Копенгаген. В час ночи он требует, чтобы ему открыли естественноисторический музей. На горе хранителя музея, ему понравилась здесь мумия, и он сразу же потребовал, чтобы эту мумию ему подарили. Королевский инспектор обещал довести об этом желании гостя до сведения своего повелителя, и Петр сразу же успокоился и отправился было спать. Но когда ответ, полученный от короля, оказался отрицательным, Петр снова отправляется в музей, отрывает у мумии нос, прокалывает его в нескольких местах и, изувечив бедную мумию до неузнаваемости, весело заявляет:

— Теперь пусть у вас остается!

Любопытно, что, отправляясь в Париж, этот решительный мужчина совершенно потерял обычную твердость характера. Обычно он разъезжал в эти годы с Екатериной, но в Париж он не рискует ее брать, считая неудобным показывать ее в этой стране, которой он и сам побаивается. Его мечта — выдать свою дочь Елизавету за малолетнего Людовика XV. Он хочет показаться с лучшей стороны и, желая подчеркнуть свою важность, уже по дороге в Париж устраивает ряд скандалов. Бедный агент де Лебуа в отчаянии. Денег, отпущенных французским правительством (полторы тысячи ливров в день), никоим образом не хватает для удовлетворения претензий Петра и его свиты.

«Царь хотя и обнаруживает зачатки доблести, но в совершенно диком состоянии», — жалуется де Лебуа, докладывая, что царь поглощает невероятное количество водки, пива, вина и всевозможной еды. «Это обжора и ворчун», — пишет он, не выдерживая тона.

Денег на обжорство и пьянство трагически не хватает, и бедный де Лебуа горько жаловался, пока не добился от Версаля инструкций: «В расходах не стесняться, лишь бы царь был доволен». Но и деньги не помогли исправить положение, не наладили отношений. Петр и вся его свита сочли, например, требованием хорошего тона выразить недовольство поданными им экипажами: «В этаких катафалках русские дворяне отродясь не ездили!» Экипаж переменили, но Петр снова заупрямился: «Не хочу карету, желаю двуколку, как у меня в Петербурге заведено».

В Кале навстречу Петру прибыл маркиз де Маннель. Он приготовил длинную и цветистую речь для приветствия гостя, но Петр отмахнулся и не стал слушать, а когда удивленный маркиз попытался сесть в экипаж рядом с царем, то немедленно получил от Петра «по морде». Маркиза удалось убедить, что на этих «русских варваров» не следует обижаться, что интересы «дорогого отечества» требуют установления добрых отношений с монархом могущественной северной державы. Маркиз самоотверженно вновь отправился с визитом, но приема не добился: царь и вся свита были мертвецки пьяны. «Наступила русская Пасха», — объяснили смущенному маркизу.

Пьянство продолжалось долго. Испуганный маркиз никак не мог добиться, чтобы посольство, наконец, двинулось в Париж. На этот раз Петр заартачился по-иному: вместо двуколки он потребовал, чтобы ему устроили паланкин — особые носилки, которые можно прикрепить к спине лошади. «Я желал бы от всего сердца, чтобы он прибыл в Париж и даже оттуда уже выехал, — пишет маркиз в официальном донесении. — Когда его величество король увидит гостя, я убежден, королю будет приятно от него избавиться».

Наконец 10 мая царь торжественно въехал в Париж.

Для него были приготовлены покои в Лувре, а для размещения его свиты отвели зал заседаний французской Академии Наук. Специально позаботились освежить даже позолоту и картины. Для царя приготовили самую богатую и великолепную кровать, сервировали роскошный стол. Но, бравируя, Петр, явившись на место, ограничился тем, что потребовал кусок хлеба и редиску, выпил пива и приказал потушить огни.

— Очень уж много жжете, — заявил он. — Нет, я тут жить не буду.

И ушел в гостиницу.

В гостинице Петр засел безвыходно. Подвижный, шумный и суетливый человек, он насильственно выдерживает себя в добровольном заточении. Он желает, чтобы французский король первым явился к нему с визитом. До этого он никуда шагу не сделает.

В прежние свои поездки Петр держался совершенно иной тактики. В Берлине в 1712 году он сразу же по приезде отправился во дворец и застал короля еще в постели. В Копенгагене он силой врывается к Фридриху V, разбросав царедворцев, пытавшихся удержать его ввиду необычно раннего визита. Но в Париже… О, Париж — совсем другое дело! Здесь Петр желает проявить обращение самое тонкое: «Знаем, мол, порядки, сами не лаптем щи хлебаем».

Тщетно пытаются разъяснить Петру, что именно он, гость, должен нанести первый визит. Он знать ничего не желает. Сидит в гостинице и ждет.

Напрасно приезжает регент и через переводчика — по-французски Петр не знает ни единого слова — убеждает его, что приезд его, регента, посланного королем, вполне заменяет визит самого короля. Петр неумолим — он желает, чтоб приехал король.

На пятый день французское правительство уступило. Малолетний Людовик приезжает к царю. Несмотря на свои семь лет, он «не испугался русского царя», а на следующий день Петр отдал визит и, к великому ликованию парижан, стал, наконец, показываться на улицах. Его кафтан немедленно вошел в моду под названием «одежды дикаря». Когда лучший парижский портной и парикмахер торжественно преподносит ему шедевр своей работы — чудесный парик, Петр хватается за ножницы и отхватывает большой кусок спереди: так, дескать, красивше будет.

Церемониймейстеры, приставленные к царю, в ужасе. Царь то и дело куда-то пропадает, уходит шататься по лавкам, никого не предупредив, демонстративно садится в первую попавшуюся карету, предоставляя находящимся в ней пассажирам возвращаться домой пешком.

Когда 14 мая Петра пригласили на торжественный спектакль в оперу, Петр, явившись в отведенную для него ложу, громко заявляет басом:

— Мне пивка бы.

Растерявшийся регент лично приносит на подносе пиво, и Петр, вытянувшись во весь рост у барьера, не спеша и покрякивая, пьет кружку за кружкой, оставляя поднос в руках регента.

С принцами и принцессами крови Петр ведет себя демонстративно грубо. Герцогиня де Роган, возмечтавшая очаровать Петра, наслушалась от него таких вещей, что ушла в слезах. В Академию Наук он присылает письмо на русском языке и, по отзывам современников, «ведет себя повсюду с видом безусловного превосходства».

Эта неумеренная гордость не мешает ему предаваться совершенно нелепому мальчишеству и пьяному разгулу. В Трианоне он, забавляясь, залил водой из фонтанов весь парк и гуляющую публику. В Версаль он, забавляясь, притащил с собой, к великому смятению окружающих, публичную женщину, а в Марли, в апартаментах госпожи де Монтенон, он считает возможным уйти от хозяев и гостей, чтобы запереться в спальне хозяйки с дамой, приведенной им с улицы.

«Этот чудак рожден быть боцманом на голландском корабле», — пишет Вольтер, почти дословно повторяя мнение, высказанное за двадцать лет до этого Бернетом во время пребывания царя в Лондоне.


Глава V

В чем сущность, в чем первооснова взбалмошной, бестолковой, стихийной и огромной фигуры Петра?

Любил ли что-нибудь по-настоящему этот дикарь, стремившийся к просвещению, этот пьяница и развратник, желавший исправить нравы в России, этот палач и сыноубийца, издававший законы, этот сифилитик и педераст, веривший, что стоит на страже доброй нравственности?

По первому впечатлению, он любил Россию. Правда, своеобразной любовью хозяина, собственника и крепостника, тупой и звериной любовью инстинкта, но все же любил. Находил же он время среди невероятных кутежей, чтобы заниматься и государственными делами, кораблестроением? Умел же он во время своих разгульных путешествий учиться западным порядкам? Умел же он, преодолевая природную трусость, появляться под неприятельским огнем? Умел же он, наконец, заполнить свою оголтелую, жестокую и пьяную жизнь какими-то неотступными заботами о державе Российской?!

Внешне эта вот держава — она и есть святая святых в жизни Петра. Лишняя тысяча казненных, лишний десяток тысяч погибших в войнах и строительстве новой столицы в топких болотах — только бы «державе нашей польза была», а кровь смывается легко. Еще легче, чем грязь.

«А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы только Россия во славе и благоденствии».

Но вот это объяснение при внимательном рассмотрении загадочной фигуры Петра кажется неполным, неудовлетворительным. Как ни резко, даже уродливо выпячивается мысль о заботе, о пользе державе Российской во все периоды жизни Петра, здесь проявляется все та же изумительная, воистину дьявольская ирония, кощунственная насмешка. Ничего нет святого, ничего нет серьезного на земле! Все окружающее — только «машкерад», глумливо хихикающие хари и личины.

Когда всматриваешься в интимное существо этого человека, неизменно видишь колпак скомороха рядом с царской короной, клоунскую маску на суровом лице.

Ценил ли он свое царское звание?

Достаточно было малейшей ошибки в титуле царя, чтобы виновный оказался на дыбе или под батогами, сослан в Сибирь, если раньше не потерял голову на плахе. Но наряду с этим царь назначает Федора Ромодановского «петербургским королем» и долгие годы неизменно именует его «ваше величество» и в особой блестящей короне, верхом на свинье торжественно возит его по улицам столицы.

«Всешутейский кесарь», «король», которому Петр в течение ряда лет смиренно воздает царские почести, становится во фронт и почтительно рапортует. Это не кто иной, как министр кнута и пыточного застенка, начальник розыскного Преображенского приказа — Ромодановский. «Собою видом как монстра, нравом — злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, пьян во все дни» — таков портрет его по запискам современников.

Чтил ли Петр основы религии?

Жесточайшими мерами внушается народу религиозность, но в то же время Зотову присваивается титул «всепьянейшего архиепископа Петербургского, патриарха берегов Яузы и всея Немецкой слободы», а Тихона Стрешнева возводит в сан «папы римского» и долгие годы величает не иначе, как «ваше святейшество», «святейший отец». Веселого развратника Мусина-Пушкина по распоряжению царя торжественно купают в водке и пиве и нарекают «митрополитом Киевским».

Устав «Всешутейшего собора» разработан очень строго. «Служение Бахусу» путем «честного обхождения с крепкими напитками» требовало особых обрядов, облачения, молитвословий и песнопений. Первейшей заповедью ордена, обязательной для всех чинов этой пьяной епархии, — «напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвым».

Есть что-то болезненное в том странном упорстве, с каким Петр держится за весь этот «всешутейный» ритуал. Маскарадному «петербургскому королю» Ромодановскому присвоены все царские почести: обо всех делах Петр пишет ему доклады, подписываясь «нижайший услужник вашего пресветлого величества Петрушка Алексеев». Но вот Ромодановский умер. Петр все же продолжает эту странную забаву. И после смерти Ромодановского он настаивает на том, чтобы титул и все привилегии этого выдуманного королевства перешли полностью по наследству его сыну Ивану Ромодановскому. И служатся особые патриаршие служения «на номер первый с водкой, на номер третий с рейнвейном». И в самые торжественные моменты неизменно заботится Петр о той или иной, не столь забавной, сколь издевательской «машкере».

При праздновании в Москве Полтавской битвы в 1709 году строится на Царицыном лугу особый деревянный дворец. На пышном троне восседает «его величество», все тот же заплечных дел мастер Ромодановский. Шереметев, Меньшиков и сам Петр стоят навытяжку, торжественно рапортуя «его кесарскому величеству, всешутейшему царю» о своих победах. К стопам этого «кесарского величества» приводят изумленных, ничего не понимающих шведских пленных.

Такого рода дьявольские, самонасмешливые настроения неразлучны с Петром во все время его царствования. В 1691 году, по возвращении из первой поездки за границу, он после долгой и серьезной подготовки устраивает дикое карнавальное шествие по улице столицы. Впереди, в патриаршем облачении, — Зотов. На его огромной митре нарисована непристойная фигура, изображающая Бахуса. За ним — оголтелая толпа пьяных «вакханок», на головах которых вместо гроздьев винограда — пачки зажженного табака.

В этом же году, в самый день казни ста пятидесяти стрельцов, Петр зовет к себе обедать явившегося на прощальную аудиенцию бранденбургского посла и разыгрывает сложную мистификацию: за обедом присутствует в полном облачении, с крестом и евангелием в руках, патриарх. Но только посол настроился на молитвенный ряд, как оказалось, что патриарх — поддельный, что евангелие в его руках — это искусно сделанная фляга с водкой, что на кресте — неприличные символы, а роль патриарха состоит только в том, чтобы начать грандиозную пьянку. И царское звание, и патриарший сан, и евангелие, и крест — все это для кабака, для лупанария.

Это издевательство над самим собой и над всеми окружающими не случайно проявляет себя в эти годы.

Через двадцать лет на улицах столицы повторяется та же дикая картина. Пьяное братство, называвшееся «Беспечальным собором», занимавшееся организованным пьянством и оргиями, и теперь вместе с царем устраивает все тот же бесшабашный карнавал. Толпа людей в самых невероятных и непристойных костюмах с царем во главе движется по улицам столицы. Рядом с гордостью процессии, неким матросом, умевшим ходить на руках, рядом с пьяницами со дна идет вся знать, духовенство и высшее офицерство. Здесь же приближенные царя. В том числе и царский духовник Надеждинский.

Обязательное веселье из-под палки было тягостным. Тысячи масок обязаны были пить и плясать целую неделю. За уклонение полагался крупный штраф. Пока не перепьются все без исключения, пока старый адмирал, дряхлый Апраксин, не начнет плакать горючими слезами о том, что он остался на старости лет круглым сиротой, без отца, без матери, пока светлейший князь Меньшиков не упадет в обморок, — до тех пор ходят и ходят гвардейцы с ушатами сивухи. У запертых ворот приставлена стража, строго следящая за тем, чтобы никто не смог уйти. Гвардейцы огромными кружками поят сивухой гостей. Уклоняться никому, даже дамам, не разрешается. Все должны держать себя «развязно». Молчать не разрешается, полагается поддерживать разговор. Но когда на одном из таких праздников некий иноземный офицер вздумал что-то доказать царю по своей специальности, с чем Петр был не согласен, царь, не дослушав, плюнул в лицо собеседнику и отправился разговаривать с другими.

Отказываться от участия в забавах Петр не позволял никому. Когда в 1725 году родовитый восьмидесятилетний Матвей Головин попытался было уклониться от участия в процессии, считая невозможным для себя надеть предназначенный ему костюм черта, старика по приказу Петра раздели донага, надели на него шапку с картонными рогами и в таком виде долго продержали на льду Невы. Старик схватил горячку и умер.

Быть может, перед нами своеобразная манера буйного царя развлечься? Ведь был у Петра целый штат «дураков» и шутов. В этом списке придворных увеселителей наряду со знаменитым Балакиревым имеется и некий еврей-португалец Акоста, которого царь в 1713 году не только произвел в графы, но еще и сделал «ханом самоедов». По этому поводу был устроен целый ряд праздников и шутовских церемоний, для которых специально доставлялись настоящие самоеды из далекой Сибири.

Мало ли какие развлечения привлекали царя! Любил же Петр на Рождество ходить по домам обывателей с толпой славильщиков и совершенно серьезно собирать подачки! Любил же царь драться на кулачки и даже смиренно терпел, когда один из противников, любимый повар Екатерины, оказывался сильнее и успевал «наложить по первое число» императору.

Петр очень любил всяческие развлечения, но что-то болезненное чувствуется в этой страсти к насмешкам и издевательствам над самим собой и над своими собственными святынями.

Французский посланник Кампредон в депеше от 14 марта 1721 года пишет: «Патриарх — это записной пьяница, избранный царем, чтобы выставить напоказ и на посмешище все духовенство». Выставляя рядом с этим патриархом еще и самозванного кесаря Ромодановского, Петр всемерно старается выставить на посмешище, опозорить и унизить и царский титул, и царское звание, то есть то единственное на земле, что он считал как будто ценным и важным.

До чего же последователен в этом сумбурный во всем остальном Петр!

Ему недостаточно шутовским образом отпраздновать заключение Ништадского мира, о котором мечтал столько времени, пролил столько крови!

Ему недостаточно целой серии шутовских свадеб и шутовских похорон. Он доходит до того, что в 1724 году, во время маскарада, длившегося восемь дней, приказывает сенаторам не снимать масок даже в зале заседаний сената во время рассмотрения важнейших государственных дел.

Петр ни в коем случае не хочет, чтобы это болезненное шутовство было хоть какой-нибудь чертой отдельно от действительной жизни и государственной деятельности.

Зотов, например, исполняя роль всепьянейшего патриарха, одновременно назначается хранителем государственной печати. Иван Головин, ничего не понимавший в мореплавании, на основании своих всешутейских заслуг назначается адмиралом русского флота.

Обычай, установившийся с тех пор, когда патриархом являлся Филарет, отец царя Михаила Федоровича, требовал, чтобы в вербное воскресенье царь и патриарх одновременно показывались народу в торжественной процессии. Петр оставляет эту традицию, но сводит ее к кощунственным, издевательским формам. «Всешутейший князь-папа» появляется в процессии верхом на быке. За ним — пьяная гурьба на повозках, запряженных свиньями, козлами, медведями.

Петру недостаточно иметь «папу», он заботится о создании особого «конклава пьяниц».

Написав собственноручно особый регламент, он из года в год совершенствует его, дополняет, расширяет. Именно этой работой он был занят, например, накануне Полтавской битвы.

Наряду с горчайшими пьяницами в члены собора назначаются наиболее серьезные и строгие государственные деятели эпохи. Все назначенные обязаны собираться в дом «князя-папы», названный Ватиканом, для обряда торжественного представления, церемониймейстерами на котором были четверо заик. Разряженные в ярко-алые одежды, все члены «Всепьянейшего собора» отправлялись отсюда в особый зал консистории, где происходили оргии с шутовскими выходками. Отсюда пьяной гурьбой отправлялись всей процессией, имея во главе «князя-папу» верхом на бочке, запряженной четырьмя волами, — в конклав. Вокруг толпились шутовские монахи. Сам царь руководил шествием в костюме голландского матроса.

Конклав происходил беспрерывно в течение трех дней. Главное украшение конклава — бочки, наполненные вином. Опустевшие бочки распиливают пополам и ставят их тут же. По регламенту одна половина каждой распиленной бочки предназначалась для съестных припасов, а другая — для естественных нужд.

Покидать заседание конклава строго воспрещалось. Чтобы внести разнообразие в порядок празднеств, Петр вздумал в 1714 году женить «князя-папу» Зотова. Бывшему учителю Петра было в то время восемьдесят четыре года. Дети и внуки Зотова, занимавшие видные посты при дворе, долго умоляли царя пощадить седины их отца и деда. Петр остался неумолим.

«Невестой» Петр выбирает родовитую старуху, шестидесятилетнюю Анну Пашкову. Дело происходит в разгар Северной войны, поглощавшей огромное количество жертв и ставившей на карту судьбу государства Российского. Но Петр берется за шутовскую свадьбу всерьез.

Приготовления к свадьбе были воистину грандиозны. Уже за четыре месяца до назначенного дня всем придворным чинам разослан приказ приготовиться к участию в торжестве. Канцлеру графу Головину предписано заранее вытребовать у всех приглашенных подробное описание заказанного каждым из них костюма. Ни один костюм не должен был повториться в толпе более трех раз. Не довольствуясь этим, Петр считает необходимым еще и лично проверить приготовленные костюмы и устраивает для этого специальные смотры 12 декабря 1714 года и 15 января 1715 года.

И вот настал торжественный день шутовской свадьбы.

Специально разыскивали девяностолетнего священника, которому поручили свершение обряда. Пышное шествие двинулось от царского дворца по льду Невы к церкви Петра и Павла. Впереди глава Тройного Приказа, шутовской «кесарь» Ромодановский, специалист по казням и пыткам, который во время оргии хвастливо говорит Петру:

— Нам, батюшка, водки и вина, чтобы пьяными напиться, мало. Нам кровушка горячая для этого дела нужна.

В этой процессии Ромодановский наряжен царем Давидом. В его руках лира. Задрапированный медвежьей шкурой, он едет в санях, запряженных четырьмя медведями. Пятый, дрессированный, стоит на запятках его кареты.

За ним — на высоких санях — новобрачные. На запятках свадебной кареты, везущей престарелых жениха и невесту, помещен козел. Свадебная карета украшена купидонами и ветвистыми оленьими рогами.

В третьей карете следует «его святейшество всепьянейший патриарх» в полном парадном облачении. Далее — вся столичная знать.

Здесь и представители дипломатического корпуса, все иностранные посланники, какие были в то время в русской столице. Сам царь в матросском костюме бьет в барабан. Всем присутствующим розданы трубы, свирели. Все усердствуют что есть мочи. За знатью движутся пестрой толпой специально для этого выписанные калмыки, лапландцы, тунгусы. Здесь и лютеранские монахи, и дикари, и японцы.

По приказу царя во всех церквях звонят колокола. Толпа кричит: «Патриарх женится! Ура патриарху!»

Музыки Петр не любил, с трудом переносил игру оркестра на балах и обожал барабан, на котором охотно играл и сам. С болезненной истовостью совершается обряд, и после «бракосочетания» начинается всенародное пьянство. Буйная оргия длится целую неделю — так приказал царь.

В самый день шутовской свадьбы Петр в маскарадном костюме принимает графа Витстума, посланника Августа II, который в соответствующем костюме из любезности к царю тоже принимает участие в маскараде. Оба «замаскированных» собеседника говорят о важнейших государственных делах, и Петр тут же, в промежутках между двумя тостами, пишет важнейшее письмо Августу II. В тот же день он принимает еще одного посланника, Брсевица.

Маскарадный костюм, буйная оргия — все это для Петра не есть что-то отличное от государственных дел. К оргиям и забавам своим он относится со всей серьезностью.

Когда в 1717 году «князь-папа» Зотов умер, Петр долго работает над составлением нового регламента. Непристойные подробности этого документа делают многие его пункты совершенно невозможными к пересказу. «Они не будут напечатаны ни при каком режиме», — говорит В. О. Ключевский.

Именно в эти дни Петр ждет возвращения непокорного сына Алексея и готовит для него пытки и смерть. Но это нервное ожидание ничуть не мешает ему со всей серьезностью подыскивать нового «всешутейшего патриарха» на место скончавшегося Зотова. Кандидат — Петр Иванович Бутурлин. До сих пор он носил звание «архиепископа Петербургского». Петр, избрав нового «папу», берет на себя лично роль «протодиакона конклава». Избирательные записки все члены конклава получают из рук княгини-игуменьи. Этот пост занимала ранее Ржевская, ловкая и льстивая, по отзывам современников, всегда пьяная баба. Затем ее заместила княгиня Анастасия Голицына. Эта Голицына в течение многих лет считалась ближайшим другом Петра. Он называл ее своей сестрой, но, заподозрив ее в дружеских чувствах к своему сыну Алексею, Петр приказал отстегать плетьми во дворе Преображенского приказа. Чтобы вернуть себе милость царя, княгиня Голицына взяла на себя выигрышную роль княгини-игуменьи в конклаве.

По ритуалу, утвержденному Петром, все члены конклава должны получать избирательные списки из рук княгини-игуменьи, целуя при этом ее груди. Сами записки изображались яйцами. Впрочем, процедура выборов из-за ее непристойности совершенно не допускает передачи.

Петр Великий относится к заседаниям конклава с болезненной, мрачной серьезностью. И в те дни, когда царевич Алексей изнемогал в тюрьме под пытками, готовясь к смерти от руки отца, Петр продолжает пиры с новым патриархом. Унизительные картины пьянства, связанные с римским способом опорожнения желудка для все новых и новых возлияний, продолжаются с какой-то исключительной, подчеркнутой серьезностью.

Новый «папа» взамен умершего Зотова избран. Но царю этого мало. Он надумал женить заместителя Зотова, нового патриарха, на вдове Зотова, Анне Пашковой.

Снова процессии и торжественные празднества. Кощунство и профанация здесь еще ярче, еще изумительнее.

Постель новобрачных устраивается в пирамиде, воздвигнутой в память победы над шведами на площади напротив Сената. «Молодых» заставляют пить из стаканов, сама форма которых — верх непристойности. Мертвецки их напоив, торжественно ведут к памятнику и укладывают в постель. Через специальные отверстия, сделанные в стенах пирамиды, толпе верноподданных дают возможность любоваться своеобразными картинками…

Не пересчитать, не перечислить все новых и новых примеров болезненной склонности к издевательствам над окружающими и над самим собой, которыми заполнены все годы жизни и царствования Петра.

Мы видели в пьяной толпе участников оргии царского исповедника Надеждинского. Ему навязывались омерзительные роли в «заседаниях» конклава, но наряду с этим Петр сохраняет религиозность, простаивает долгие часы на молитве в церкви, горячо исповедуется перед тем же Надеждинским. Уходя из церкви, он целует ему руку, а через несколько минут после этого щелкает его по носу, заставляет пить до одурения и смеется, видя его валяющимся под диваном в скотоподобном виде.

Назавтра он снова будет исповедоваться перед тем же Надеждинским и благоговейно целовать ему руку…

Широкая, очень широкая и загадочная душа была у этого русского царя!

Как случилось, что династия Романовых вообще и Петр Великий в частности не привлекли до сих пор пристального внимания врачей-психиатров?! Не только историк, социолог, но и доктор медицины, специалист по душевным болезням должен был в первую очередь уделить пристальное внимание той потрясающей картине, какую в течение 300 лет являл собой резко вырождающийся род Романовых!


Глава VI

Если так трудно определить, относился ли Петр к чему бы то ни было на свете — к церкви, религии, державе Российской — с подлинным человеческим уважением, то, быть может, легче ответить на вопрос, любил ли он кого-нибудь вообще?

Увы, ответить на этот вопрос еще тяжелее.

Окружающих его сановников он презирал от всей души и не случайно так часто и так щедро поколачивал их своей знаменитой дубинкой. Презирая всю родовую знать своего времени, он находил особое злое удовольствие в том, чтобы на первые посты в государстве выдвигать кучеров, пирожников, лакеев. Но горе было не в отдельных людях, а во всем строе, и эта замена, в сущности, положения не меняла.

В 1722 году посол Кампредон в своем письме к кардиналу Дюбуа с отчаянием пишет, что без крупных денежных сумм для раздачи русским сановникам никаких государственных переговоров с Россией вести невозможно. Когда царь заявил однажды, что хочет повесить всех казнокрадов, его любимец Ягужинский ответил исторической фразой: «Стало быть, ваше величество хочет остаться без подданных».

Чем больше было глубокое презрение Петра к жадной толпе придворных, тем естественнее было думать, что весь жар своего сердца он отдаст женщинам, что подлинная человеческая любовь прояснит его хмурые и загадочные черты.

Но женщины — одной, определенной, единственной хотя бы на один день — Петр не знал в течение всей своей жизни. Он знал только женщин — огромную толпу, лишенную индивидуальности, представительниц женского пола, которых брал то силой, то за деньги, наспех, не обращая внимания на каждую в отдельности.

Современники, описывающие пребывание Петра в Берлине, указывают, что при царице находилось около 400 так называемых «дам». Наряду с представительницами родовитой русской знати здесь были немецкие служанки, исполнявшие обязанности горничных, прачек и кухарок. Почти все эти особы (говорит с изумлением летописец) держали в руках богато разряженных детей, и на вопрос, чьи это дети, отвечали, кланяясь в пояс: «Царь почтил меня».

Наиболее прочной привязанностью Петра была Екатерина. Прежняя жена, Евдокия Лопухина, была, как известно, отправлена в монастырь. Однако отношения с Екатериной так и остались убогими, какими-то примитивными. За первое любовное свидание со своей будущей женой Петр заплатил Екатерине один дукат. Вообще же он расценивал женские объятия дешевле и не раз заявлял, что платить надо «по одной копейке за три объятия».

Екатерина, крестьянская дочь, рано оставшаяся сиротой, во время войны со Швецией в 1702 году оказалась беженкой. Ее бурная молодость после ряда приключений и скитаний привела ее к роли «солдатской женки» при русской армии. В то время она еще не носила имени Екатерины.

Первое известие о ней относится к ее пребыванию в семнадцатилетнем возрасте в Мариенбурге, в Лифляндии, в услужении у пастора Глюка. Здесь эта католичка перешла в лютеранство. Азбуке она не училась и даже впоследствии, оказавшись на престоле самодержавной императрицей, успела научиться только подписывать свое имя, да и то кое-как.

Юность Екатерины протекала исключительно бурно. От своего любовника унтер-офицера, бившего ее смертным боем, она перешла к случайно увидевшему ее в толпе солдат Шереметеву.

После новых и новых перемен она переходит к Меньшикову, в доме которого она была прачкой, «портомоей». Краткая благосклонность Меньшикова дала ей возможность принарядиться.

Здесь ее впервые увидел Петр. Хорошенькая женщина в кокетливом фартучке, стоявшая на подоконнике и протиравшая оконные стекла, заинтересовала царя.

Петр, как известно, был связан с Меньшиковым, как и позже с Ягужинским, и Лефортом, и многими другими, не скрываемыми им узами однополой любви. В первое время после того, как Петр увидел Екатерину и заплатил ей первый дукат из казначейства российского (впоследствии эта женщина обойдется России несравненно дороже), Петр и Меньшиков одновременно были ее любовниками.

Эта деталь отнюдь не противоречит нравам, прочно установившимся вокруг Петра. Точно так же, как любовью Екатерины, Петр делился с Меньшиковым любовью и многих других фавориток тех дней — двух сестер девиц Арсеньевых, например, других тоже.

Уже и после того, как Екатерина стала пользоваться более серьезным вниманием Петра и перешла в его «женский терем», она живет там с целым рядом других «героинь», находящихся в том же, что и она, положении. Но Екатерина сумела привязать к себе Петра. В 1708 году, когда Екатерина родила уже двух детей от Петра, он, уезжая из Москвы, оставляет Меньшикову записку: «Если что случится волею Божьей, выдать Екатерине Васильевне 3000 рублей». О возможности брака с ней, матерью его детей, он в те годы еще и не помышляет.

Но Екатерина умеет сделаться все более и более необходимой царю. С 1709 года она не покидает его, ездит с ним в Польшу, в Германию, находится с ним во время военного похода на Прут.

В 1711 году произошла известная история с Петром, когда русская армия на берегах молдавской реки была окружена турками и татарами и Петр, как мы уже видели, мог быть захвачен в плен. Мы знаем также о том, каким образом Петру удалось выпутаться из этого положения, как Екатерине, при помощи генерала Шафирова, удалось добиться, чтобы Петр остался на свободе, как великий визирь, так и не разобравший (как будто), какой огромный козырь оказался в его руках в военной игре с Россией, взял взятку от Екатерины (по некоторым сведениям, не только драгоценностями, но и натурой тоже) и, махнув рукой, отпустил Петра с миром.

По всему, что мы знаем о характере Петра, трудно предположить, чтобы последовавшая в дальнейшем его женитьба на Екатерине была вызвана благодарностью за спасение. Верности и благодарности Петр не знал. Он всегда зависел от настроения данной минуты. Все любимцы царя знали, что благосклонность, проявленная сегодня, ничуть не спасает от перспективы батогов, пыток, а то и смертной казни завтра. Вероятнее всего поэтому, что бывшая «портомоя» оказалась действительно незаменимым товарищем.

Эта «походная жена» не боялась никаких испытаний. Она вместе с Петром совершает походы, спит на земле, живет в палатке, делает верхом на лошади двойные и тройные перегоны, и Петр настолько привыкает к этому товарищу, что она становится незаменимой.

Она принесла Петру одиннадцать душ детей, но эта почти постоянная беременность не мешает ей неотлучно дежурить при царе и во время пьяных оргий, и во время походов. Почти все дети умирают уже в детстве, но Екатерина образа жизни не меняет. Она не знает ревности и с ласковой улыбкой смотрит, как ее друг сердечный на ее глазах предается гнуснейшему разврату со встречными женщинами и мужчинами. По письмам Петра к Екатерине легко проследить, как эта изумительно энергичная женщина как бы врастает в его жизнь.

«Жду не дождусь, когда увижу тебя, — пишет ей царь в 1708 году. — Скушно без тебя, и некому за моим бельем присмотреть». Долгие годы она называла его «ваше величество», «царь-батюшка». Даже после того, как Петр обвенчался с ней, она остается далека от тона царицы и охотно вспоминает о своем «низком» происхождении. Когда после Ништадского мира Петр посмеивается над женой по поводу ее лифляндского происхождения («Как договором постановлено всех пленных возвратить, то не знаю, что с тобой делать»), Екатерина целует ему руку и отвечает:

— Я ваша служанка, делайте со мной что хотите.

Быть царю приятной, полезной и необходимой — вот девиз, вот цель, какую с изумительной энергией преследует эта бывшая «солдатская женка». Она заботится не только об удобствах Петра, но и об удобствах его «метресок». Если Петру понравилась в Нарве некая горничная, то по приезде в Петербург, придя в покои Екатерины, он застанет эту девушку здесь. Царица позаботилась о том, чтобы угадать желание своего мужа.

Воистину изумительны энергия и самопожертвование этой постоянно беременной женщины, с ласковой улыбкой несущей все тяготы и походной жизни, и пьяных развлечений Петра.

После смерти Петра, когда Екатерина, заботами старого друга Меньшикова, неожиданно окажется самодержавной императрицей всея Руси, не останется и следа от ее былой энергии, силы воли, ласковости и приветливости. На троне окажется ленивая, развратная, злобная самка, ничем не отличавшаяся от Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и других «царствующих женщин», которых в изобилии знает многострадальный трон русский!

Петр женился в феврале 1712 года. Генерал-лейтенанту Ягужинскому было приказано приглашать гостей «на прежнее бракосочетание его величества». Именно это выражение было предписано царем, желавшим этим странным способом исправить положение, из-за которого роль фрейлин во время церемонии исполняли дочери «невесты» — Елизавета и Анна, трех и пяти лет.

Первый брак Петра с Евдокией Лопухиной не был расторгнут, и поэтому новое бракосочетание было, собственно говоря, незаконным. В дальнейшем это обстоятельство принесет много осложнений в вопросе о престолонаследии. Но теперь царская невеста пышно изукрашена. «Платье на ней, — описывает графиня Браницкая, — куплено как будто на толкучке: оно все покрыто серебром, весь перед убран драгоценными камнями. Кроме двуглавого орла, усыпанного алмазами, вдоль отворотов ее платья нашита дюжина орденов и столько же образов святых. Когда она шла, можно было подумать, что идет навьюченный мул».

Графиня, конечно, по-дамски ехидничает, но Екатерина и вправду отнюдь не представляла собой образец изящества. Ее башмаки, доныне хранящиеся в музее Петергофа, в свое время дали повод графине Шуазель заявить, что «царица живет на широкую ногу».

И вот свадьба отпразднована. Как наладились отношения супругов? Петр называл Екатерину «матерью», «мудер». В письмах к ней он писал по-голландски, но русскими буквами. Переписка Петра и Екатерины полностью никогда напечатана не была ввиду совершенной невозможности опубликовать те циничные выражения, которыми полны письма не только царя, но и царицы тоже.

Любопытно, что Екатерина уже после свадьбы, не доверяя судьбе, «все время копит деньгу». Она ухищряется в добывании денег, берет крупные взятки за заступничество перед государем. Свои сбережения она, по совету и примеру Меньшикова, хранит в Амстердаме и Гамбурге. Когда в 1718 году Екатерина за крупную сумму взялась спасти от виселицы князя Гагарина, обвинявшегося в громадных взятках во время пребывания генерал-губернатором Сибири, она часть полученной суммы уделила князю Волконскому, которому было поручено ведение следствия по делу. Но подкуп раскрылся. Волконский во время допроса попытался спасти свою жизнь ссылкой на то, что он не решился отвергнуть предложение царицы, а выдать царицу не мог, потому что боялся поссорить ее с царем.

— Дурак ты, — сказал на это царь. — Нас бы ты не поссорил, я бы только хорошенько жену проучил. Это я и теперь сделаю, а тебе, дураку, глядишь, виселица!

«Учил» Петр жену усердно. Он зверски бил ее, подвергал унизительным издевательствам в присутствии посторонних и даже во время пребывания за границей, но по-своему как будто все же крепко любил ее какой-то особой, мужичьей, полузвериной любовью.

Эстетика Петра отличается крайним своеобразием. В 1722 году саксонскому художнику Даненгауэру поручено было, например, сделать портрет одного из денщиков императора в совершенно голом виде.

Снисходительная любовь к жене ни в коей мере не изменяет обычных развлечений Петра. В воспоминаниях князя Голицына, например, описывается драка царя с садовником, который попытался граблями отогнать императора от своей жены.

Мужчины и женщины равно возбуждают чувственность Петра. Он до последней степени неразборчив, и потому ничуть не удивляют свидетельства, доказывающие, что он не только сам заболел сифилисом (виновницей была некая госпожа Чернышева, не только высеченная своим мужем по требованию Петра, но и привлеченная за это к ответственности), но еще и передал эту болезнь Екатерине.


Глава VII

Первая жена Петра Евдокия Лопухина не только не привлекала к себе любви своего супруга, но и вызывала в нем какую-то особую ненависть. Он не упускает случая сделать неприятность «постылой». Одного из ее братьев, например, он облил винным спиртом и приказал сжечь. Но когда Евдокия, насильно постриженная в монастырь, провела там двадцать лет, Петр вдруг загорелся ревностью к своей бывшей жене.

Пока Евдокия писала горькие письма, жалуясь на то, что она мерзнет и голодает в своей келье, Петр не обращал на это никакого внимания. Но вот некий майор Глебов принял участие в горькой судьбе бывшей царицы. Между ними возникла связь. Петр наряжает строжайшее следствие. Следователи произвели обыск и нашли у Глебова письма Евдокии. «Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя, — пишет Евдокия к этому скоро покинувшему ее любовнику, — почто ты покинул меня? Чем я тебе досадила? Лучше б у меня душа моя с телом разлучилась, нежели мне было с тобой разлучаться. Кто мое сокровище украде? Кто свет от очей моих отниме? Ради господа Бога, не покинь ты меня, целую тебя во все члены твоя, сокрушаюсь по тебе».

Неосторожный Глебов, храня эти письма у себя, собственной рукой надписал на каждом: «Письмо от царицы Евдокии». Все улики оказались налицо. В какой же гнев пришел Петр, узнав об этой связи давно покинутой и забытой им женщины! Все 50 монахинь, жившие в монастыре, были подвергнуты лютым пыткам за недонесение. До пределов жестокости довел Петр те пытки, которым был подвергнут несчастный Глебов. Для него в тюрьме устроили особое помещение. Весь пол был утыкан острыми кольями, по которым несчастный должен был ходить босиком. Дыба, колесование, капанье на голову холодной воды, вывертывание суставов — всего этого показалось Петру недостаточно, и, когда медики заявили, что со смертным приговором следует поторопиться, ибо иначе обвиняемый и сам по себе скончается от пыток, он выбирает кол!

В день казни Глебова — 16 марта 1718 года — был 30-градусный мороз, и, чтобы продлить муки осужденного и не дать ему замерзнуть, его, уже посаженного на кол, укутали в теплую меховую шубу и надели шапку. Казнь продолжалась 28 часов. Когда Петр подошел было к скорчившемуся на колу умирающему человеку и стал над ним издеваться, несчастный плюнул ему в лицо.

Жестоко наказанной батогами, Евдокии сохранили жизнь. Когда Петр умер, взошедшая на престол жена Петра Екатерина распорядилась усилить меры строгости и приказала перевести несчастную Евдокию в крепость, поместив ее в особой, подземной, переполненной крысами камере.

Здесь измученная старуха провела еще два года до смерти Екатерины I. И только когда на престол взошел Петр II, сын казненного Алексея, внук Евдокии, неожиданно распахнулись двери Шлиссельбургской крепости. С царскими почестями явились придворные приглашать ее принять участие в празднествах по поводу вступления на престол нового монарха, ее внука. В распоряжении Евдокии дворцы с пышными палатами, нарядные экипажи, толпы одетых в золото придворных. Ее везут в позолоченной карете на коронацию нового монарха. Она, старица Евдокия, впереди всех на празднествах, ей главный почет, ей всеобщая преданность и уважение.

Но старуха находит, что все эти дары пришли несколько поздно. У нее давно седая голова, ее не интересует теперь суетная жизнь при дворе. Оставив дворец, измученная старуха, на этот раз уже добровольно, уходит в монастырь, выбрав для этого стены Новодевичьей обители.

Здесь жила Евдокия последние годы своей жизни. До 1731 года, когда зеленая могилка на монастырском кладбище скрыла измученную женщину, имевшую несчастье быть в свое время женой императора.

От момента заточения в монастырь Евдокии Лопухиной до появления новой жены, Екатерины, Петр успевает приблизить к себе целый ряд иных женщин. Анна Монс — такова фамилия первой заместительницы отправленной в монастырь Евдокии. Анна Монс была любовницей Лефорта, но с Лефортом у Петра были те же отношения, что и с Меньшиковым, и оба они не считали неудобным делить между собой благосклонность Анны Монс. Но от такого дележа Петр вскоре уклонился.

К Анне Монс Петр стал было относиться очень нежно. При дворе начали всерьез считаться с этой вновь восходящей звездой. Обычно скупой, Петр успел подарить Анне Монс в 1703 году большое поместье Дудино, но ее аппетиты были велики — этого подарка оказалось недостаточно. В опубликованных Мордовцевым архивах имеется письмо фаворитки с просьбой подарить ей «из дворцовых сел волость». К этой записке она, со своей стороны, тоже приложила подарок — четыре лимона и один апельсин.

Целый ряд современников свидетельствует, что Петр собирался жениться на Анне Монс. Но в это время случайно утонул находившийся при дворе саксонский посланник Кенигзег. В кармане его одежды нашли несколько любовных записочек, по почерку которых Петру нетрудно было догадаться, что автором их является не кто иной, как Анна Монс.

Фаворитка в тюрьме. Но она так упорно отстаивает свою независимость, так горячо уверяет царя, что ее оклеветали злые люди, желающие их поссорить, что Петр освобождает ее.

Очень скоро после этого Анна Монс снова попадает в тюрьму. На этот раз из-за своей связи с посланником Пруссии Кайзерлингом. Но и на этот раз ей удалось вывернуться. Кайзерлинг официально заявляет, что Анна Монс — его невеста. Петр сохраняет ей жизнь и разрешает выйти замуж. Однако еще много времени после этого замужества Петр сохраняет злобу к обманувшей его фаворитке.

Когда через год Кайзерлинг попробовал воспользоваться добрым настроением царя и попросил его о назначении брата Анны Монс на какую-то должность, Петр гневно ответил:

— Я твою Монс при себе держал, чтобы жениться на ней. А коли ты ее взял, так и держи ее при себе и ко мне с ней соваться не смей.

На свою беду Кайзерлинг вздумал повторить просьбу, ко на этот раз дело закончилось плохо. Разъяренный Петр вместе с Меньшиковым вытолкал Кайзерлинга за двери и спустил его с лестницы.

После разлуки с Монс Петр долгое время не хочет знать женщин. Меньшиков и Лефорт должны заменить ему радости женской любви. Но Лефорт и Меньшиков имеют огромные гаремы. Тут и две сестры Арсеньевы, и Екатерина Василевская-Михайлова, и многие другие. Здесь же оказываются даже и родные сестры Меньшикова — Мария и Анна. Жуткие оргии разыгрываются в этих гаремах в дни кутежей Петра.

Петр делит со своими фаворитами ласки обитательниц этих гаремов, но женщин он презирает и пользуется всеми способами, чтобы продемонстрировать это презрение. Для этого периода характерна, например, сцена, «героиней» которой является Варвара Арсеньева.

Вильбуа в своих «Записках» так описывает эту историю: «Петр любил все необыкновенное. За обедом он сказал Варваре: „Не думаю, чтобы кто-нибудь пленился тобой, бедная Варя. Ты слишком дурна. Но я не дам тебе умереть, не испытав любви“. И тут же, при всех, повалил ее на диван и исполнил свое обещание». Так рассказывает Вильбуа.

Наиболее яркой любовной историей в этот период жизни Петра является так и просящаяся на экран кинематографа история Марии Гамильтон.

В этом романе Петра не было и речи о каком-нибудь серьезном увлечении, как в романе с Анной Монс. Случайно оказавшаяся на пути, застигнутая царем, по выражению современника, «между двумя дверьми», Мария Гамильтон была сразу же брошена Петром. На смену ей тотчас явился царский денщик. Историки перечисляют целый ряд любовников, сменивших друг друга около этой женщины, пока она не совершила кражи для одного из них, мелкого служащего царской канцелярии, некоего Орлова. Гамильтон похитила деньги и бриллианты у императрицы. Кража была бы не замечена и прошла без последствий, если бы не случайность. В царском кабинете затерялся в это время какой-то документ, еще недавно переписанный Орловым. Документ нашелся, но в необычном месте, и для выяснения дела Орлов был призван на допрос к царю.

Испуганный Орлов, приведенный на допрос, решил почему-то, что дело касается его отношений с Марией Гамильтон. Когда из показаний допрашиваемого неожиданно выяснилось, что Орлов был ее любовником, Петр внезапно заревновал.

За дело взялись сурово. Орлов сознался в том, что пользовался бриллиантами, украденными Гамильтон, рассказал все детали своих отношений с ней, рассказал о выкидыше, который был сделан его любовницей.

Себя Орлов не спас, но Марию погубил. Создано было дело о детоубийстве, и Петр отправил Гамильтон на плаху. В белом шелковом платье с черными лентами взошла она 14 августа 1719 года на эшафот. Петр счел своим долгом явиться на казнь. Он демонстрирует нежность к осужденной. У подножия эшафота он обнял Марию Гамильтон, поцеловал, посоветовал ей горячо помолиться в последнюю минуту. С царским благословением, из царских объятий была она передана в руки палача.

Подробности казни, передаваемые Шеррером, потрясающи. Когда палач отрубил осужденной голову, Петр подошел к плахе, поднял эту голову и, указывая на разрезанные топором железы, стал рассказывать присутствующим, какое значение имеет каждая из них в человеческом организме. Окончив «лекцию», Петр поцеловал мертвые губы, перекрестился, отшвырнул от себя голову и, будто бы сразу забыв о Гамильтон, занялся делами.

Трудно искать какой бы то ни было закономерности и последовательности в сумбурной, залитой кровью, сумасшедшей биографии Петра. Но как будто суровая Немезида задалась целью отомстить за жестокую казнь Марии Гамильтон. Царь узнает что единственная женщина, которой он верил, женщина, которую он подобрал в грязи, вывел из солдатской казармы и сделал ее, любовницу Меньшикова, своей женой и даже короновал, что она, эта женщина, неверна ему что она изменяет ему с его слугой, что она любовница Вильяма Монса — родного брата казненной Анны Монс.

Даже нарочно, если придумывать фабулу для бульварного романа, не изобрести более злой и более эффектной насмешки над Петром.

Как относился Петр к Екатерине в этот период? Впервые в жизни он всерьез привязался к женщине. Его письма к ней исполнены грубой нежности, он рад исполнить все ее просьбы. Положение Екатерины крепнет день ото дня. Из одиннадцати детей, которых она родила, девять успели умереть. В живых осталось только две дочери — Анна и Елизавета. Отсутствие престолонаследника, которому могли бы перейти права Алексея — сына Евдокии, — единственное, что заботит в этот период недавнюю солдатскую женку, будущую императрицу Всероссийскую. Спокойно относясь к многочисленным связям Петра, Екатерина боялась только одного — что у какой-нибудь из фавориток царя родится сын, и тогда ее влияние окажется сильнее, чем влияние самой Екатерины.

Против этого принимались сложные и хитроумные меры. Когда дочь господаря Молдавского Кантемира Мария, одна из любовниц Петра, забеременела, Екатерина подкупила врача. Тот во время осмотра беременной производит какую-то манипуляцию, за которой последовал выкидыш, и Петр снова равнодушен к фаворитке, а значит, снова спокойна и весела укрепившая свое влияние Екатерина.

Это влияние в последние годы жизни Петра поднимается на предельную высоту. В 1721 году по приказу Петра сенат и синод единогласно признают за ней титул императрицы. Еще через два года Петр повелевает произвести коронацию бывшей «портомои». До того времени русская история в отношении женщины такого обряда не знала. Только Дмитрий-самозванец в свое время поторопился короновать Марию Мнишек. Приняв это решение, Петр провел его в жизнь по всем правилам. Обряд коронования Екатерины был произведен исключительно пышно. Платье для императрицы на этот раз было заказано в Париже. Петр сам возложил специально заказанную золотую, украшенную бриллиантами, корону на голову своей жены. Опустившись на колени перед алтарем, Екатерина, вся в слезах, пыталась обнять колени царя. Он, улыбаясь, поднял ее и вручил ей эмблему царского достоинства — скипетр, оставив себе эмблему царской власти — державу.

Эта церемония происходила 7 мая 1721 года.

После этого не успело пройти и полгода, как Петр получил донос о связи императрицы с молодым и красивым лакеем Вильямом Монсом, братом казненной фаворитки Анны Монс. Петр не верит — ложь, наглая клевета, не может этого быть. Но проведенное расследование подтверждает донос. Все окружающие, оказывается, давным-давно знали о связи императрицы. Через Вильяма Монса добывали протекцию, осуществляли свои пожелания министры, посланники, епископы. Все знали о позоре, и только муж, только сам Петр был слеп. Ему и в голову не приходило, что Екатерина, эта единственная женщина, к которой он относился с нежностью и доверчивостью, продала и предала его, что она изменяет ему с его лакеем.

Петр рассвирепел. Но внешне он держался спокойно. Больше двух недель прошло с тех пор, как он все знает, но не подает вида. Спокойно, как ни в чем не бывало, разговаривает он с императрицей, с Монсом. Спешить некуда. Только выяснив все детали, разузнав, где именно (оказалось, что у сестры Монса, фрейлины императрицы Матрены Балк) встречается Екатерина со своим любовником, только изучив все положение и роли всех соучастников и покровителей этой связи, в начале третьей недели Петр отдает, наконец, приказ об аресте Монса.

Не было той лютой казни, какой не подверг бы Петр неверную жену, но для таких мер время миновало. Уже поздно. Она законная жена императора, она коронована. Что скажут в других странах, если позор царя разнесется? В это время Петр мечтал выдать свою дочку Елизавету замуж за французского короля. Нельзя, просто немыслимо допустить огласку, которая повредит всем планам.

Поборов себя, Петр оставляет Екатерину в покое. Она коронованная особа. С ней уже ничего не поделаешь. Аресту подвергли Вильяма Монса и соучастницу Матрену Балк. Следствие ведет сам Петр. Во время допроса он принимает все меры, чтобы не впутать в дело императрицу. Монс официально обвиняется только во взяточничестве, в злоупотреблениях по должности. Чтобы уберечь от огласки обстоятельства дела, Петр берет на себя лично не только роль судебного следователя, но даже и роль тюремщика. Никто не должен знать подробностей. Петр владеет собой до такой степени, что даже избавляет Монса от пыток. Одна только сестра его, Матрена Балк, испытала обычный порядок, принятый для таких случаев.

Уже через неделю, 28 ноября 1724 года, Монсу отрубили голову. Перед казнью Петр в последний раз приходит к осужденному проститься. О чем говорили они в этот последний час, оскорбленный муж и приговоренный к смерти любовник, так и осталось неизвестным. Но Монс сумел сохранить на эшафоте бодрый вид и умереть с достоинством.

Екатерина принимает все меры, чтобы показать, что дело Монса ее не касается. В день казни она проявляет завидное присутствие духа. В этот день она кажется необыкновенно веселой. Вечером в день казни она приглашает учителя танцев и вместе с придворными дамами старательно разучивает па менуэта.

Судьба Матрены Балк оказалась легче. В день казни Монса его сестру избивают кнутом и ссылают в Сибирь. После смерти Петра она еще вернется и станет веселиться с воцарившейся Екатериной.

Но одной казнью Монса Петр не ограничивается. В тот же день особым указом Петр, говоря о целом ряде злоупотреблений именем императрицы якобы без ее ведома, предписывает отныне не принимать от ее величества государыни не только никаких приказаний, но и никаких рекомендаций. В тот же день под предлогом правительственной ревизии наложен арест на контору, ведающую делами императрицы. Все дела опечатаны, все деньги отобраны. Оставшаяся без средств Екатерина вынуждена по мелочам выпрашивать деньги и даже занимать их у придворных.

Петр сдержал себя, победил жажду мести. Екатерина избежала пыток и казни. Но Петр неспокоен. Назавтра царь вместе с женой выезжают в санях и едет на площадь к эшафоту, где выставлено тело казненного Монса. Петр подводит императрицу вплотную к казненному. Но сила воли у Екатерины огромная. Она улыбается.

Петр не ограничивается и этим. Он приказывает положить отрубленную голову казненного Монса в особую банку со спиртом и поставить ее на видное место в спальне императрицы. Екатерина и теперь остается спокойной. Она и не думает протестовать против этого зловещего украшения супружеской спальни. Она спокойна. Она улыбается. Даже Петр не в силах выдержать этой улыбки. Со всего размаха он разбивает кулаком огромное венецианское зеркало, украшающее спальню. Екатерина спокойна. Екатерина улыбается. Ее дело дотерпеть до того момента, когда Петр умрет, когда она, солдатская женка, окажется на престоле.

19 декабря 1724 года Лефорт в очередной депеше пишет: «Царь и царица не говорят друг с другом, не обедают и не спят больше вместе». Другие источники сообщают о том, что Екатерина, стоя на коленях, молит о прощении. Петр угрюм. Простить и забыть он не может. Это выше его сил.

Проходит несколько месяцев. Угрюмость Петра все усиливается. У него вид человека, у которого как будто оборвалось что-то внутри. Он потерял свою обычную, постоянную, звериную жадность, волю к жизни. Теперь простой простуды достаточно, чтобы прикончить его сумасшедшую, бурную, сверхчеловеческую жизнь.

Двадцать лет непрерывной борьбы открыли, наконец, Екатерине доступ к престолу. И с первых же дней разнуздываются прежде сдерживаемые инстинкты. Всего шестнадцать месяцев провела она на престоле, но все это время сплошь занято теми же оргиями, пьянками, от которых она когда-то старательно оберегала мужа, диким развратом, бесшабашной оголтелостью. Одного Меньшикова ей недостаточно. Левенвольд, Девиер, Сапега — каждую ночь новый избранник, новый фаворит оказывается на дежурстве у кровати этой старой женщины. Держава Российская бесконтрольно отдана в руки Меньшикова. Льются рекой золото и кровь. Беспробудная, неправдоподобная вакханалия заполняет собой дни и ночи недавней портомои, а ныне Российской императрицы.


Глава VIII

В поисках той огромной и сложной загадки, которую представлял собой Петр, одним из наиболее показательных эпизодов является судьба царевича Алексея.

Сын нелюбимой, насильно отправленной в монастырь царицы Евдокии, Алексей в течение ряда лет оставался единственным наследником престола. У Екатерины дети «не держались». Одна беременность сменяла другую в обстановке утомительных походов и бурных оргий, но дети один за другим умирали в раннем детстве. Наследником престола Петр дорожил тем более, что не мог не чувствовать, что вся окружающая его среда в самой основе своей враждебна его преобразованиям, что все вокруг только и мечтают забрать железной решеткой, наглухо заколотить то окно, которое он «прорубил в Европу».

«Нет никакого сомнения, — пишет Кампредон в 1721 году, — что сейчас же после смерти царя это государство вернется к прежним обычаям правления, о которых все подданные втайне вздыхают».

Уже из самолюбия Петр не хотел, не мог допустить, чтобы погибло дело всей его жизни.

Дела тайной канцелярии во все время правления Петра заполнены разбирательствами попыток мятежа. «Петр — не настоящий царь. Его подменили, в колыбель подложили немца, сына Лефорта и немки», — говорили в народе. «Это не царь, это антихрист» — таково было очень распространенное убеждение. В 1701 году некий Талицкий был даже присужден к смерти за распространение сочиненной им книги о том, что Петр — антихрист.

Из года в год повторялись покушения на царя. Как ни жестоки были расправы, массовые казни и пытки, покушения повторялись. Лави сообщает в 1718 году о новом, двадцать девятом по счету с начала царствования, покушении на жизнь царя.

«Петр — царь не настоящий. Царя подменили, подложили в колыбель немца» — упорно продолжают говорить в народе.

Сам Петр тоже не верит в то, что он настоящий. Не верит в то, что является сыном царя Алексея Михайловича. Для этих сомнений у него и вправду много оснований. Он ничем не похож ни на хилого Алексея Михайловича, ни на болезненного брата Федора, ни на полуслепого идиота Иоанна Алексеевича.

Среди рассказов современников находим характерную сцену, когда Петр во хмелю хватает за бороду Тихона Стрешнева, одного из тех придворных, кого молва называла любовником матери Петра, Натальи Кирилловны.

— Чей я сын? — кричит Петр. — Говори, не твой ли, Тихон Стрешнев?.. Этот вот, — показывает он на стоящего рядом Ивана Мусина-Пушкина, — этот знает, что он сын своего отца. А я чей сын? Не бойся, Тихон, говори! Говори, а не то я удушу тебя, как собаку!

— Батюшка, смилуйся! Я не знаю, что отвечать. Я был не один, — отвечает полузадушенный Стрешнев.

Но если Петр и вправду не похож на своего отца, болезненного Алексея Михайловича, то еще меньше похож на Петра его сын Алексей Петрович, наследник огромного хозяйства, которому отдал Петр всю жизнь, наследник Российской державы.

Это тихий, ограниченный юноша, у которого нет ни малейшего интереса к буйным оргиям Петра, к заботам, его волнующим. Когда Петр пытается внушить Алексею интерес к своим воинственным планам против шведов, Алексей отвечает:

— А зачем биться? Не лучше ли сидеть дома, а шведов не трогать?

Петр глубоко презирает этого тихоню с характером вегетарианца, с его смирением монаха, с его любовью к старине. Царь тщетно пытается заинтересовать его своими делами, приохотить к той жизни, которой он сам жил. Все его усилия безрезультатны. Алексей предоставлен самому себе, выброшен Петром из его жизни, как ни на что не годная вещь.

Петр ездит с места на место, носится как шальной из города в город. Он то в России, то за границей. А Алексей остается безвылазно в любимой им Москве. Вокруг него с отчетливостью химического процесса кристаллизации стали отстаиваться все недовольные, все мечтающие о возврате к прошлому, все тоскующие по старине.

Здесь и жалкие остатки сторонников Софьи, немногие из стрельцов, уцелевшие после преследований царя. Здесь и бояре, мечтающие о праве на ношение бороды, и враги «богомерзкого табачного зелья», твердо уверенные, что Петр — антихрист, враг рода человеческого.

Петр знает о группировке вокруг сына элементов, враждебных и ему, и его преобразованиям, и от этого его равнодушие к сыну сменяется лютой злобой и ненавистью.

Не было любви к отцу и у Алексея, помнящего горькую судьбу матери, насильственно заточенной в монастырь, когда ему исполнилось девять лет. Сыновьей любви у Алексея неоткуда было взяться. Петр был суров и нещадно бил сына. Все разговоры Петра с сыном ограничивались допросами, чему он выучился, как провел день. Когда же Алексей был изобличен в том, что он тайно посетил свою мать, заточенную в Суздальский монастырь, гнев отца дошел до предела.

Петр перемогает себя, снова делает целый ряд попыток, мечтая приучить своего наследника к делам. Он посылает его то в Смоленск по делам продовольственным, то в Москву, но сын оказывается неумелым, неудалым. Дело в его руках не спорится, все разваливается. Государь изволит гневаться. Алексею приходится хлопотать, искать протекции у придворных, чтобы смягчить ожидающие его суровые кары. Он пишет жалобные письма целому ряду лиц, в том числе и фаворитке Петра, будущей императрице Екатерине.

Во время Полтавской битвы Петр желает видеть при себе наследника, но наследник отказывается, уверяет, что нездоров, простужен.

Петр решает, наконец, послать сына в Германию. Пусть поучится, пусть найдет себе жену, может быть, человеком сделается! Но Алексей, умудрявшийся соединить в своем лице византийскую религиозность с крайней развращенностью, не может заставить себя заниматься науками. Единственное, что он успел сделать за границей, это жениться на принцессе Шарлотте. Это бедное запуганное существо так и не сумело сыграть в его жизни сколь-нибудь заметную роль. Очень скоро Алексей расстался с ней, заменив любовницей, некоей Ефросиньей, которая, как увидим, сыграет в его жизни огромную роль и передаст на жестокую расправу Петру.

Бедная Шарлотта испытала много горя со своим мужем, который то жестоко бил ее, беременную, сапогами по животу, то падал в обморок, видя, как она мучается в предродовых схватках.

Петр очень недоволен поведением Алексея за границей. Когда, по возвращении его в Петербург, Петр приказал сыну показать чертежи, чтобы убедиться, исполнил ли он предписанную ему программу, царевич показал подложные чертежи, а чтобы отец не заставил его чертить при себе — он нарочно прострелил себе руку. Дело открылось, но разъяренный Петр терпит, ибо видит в Алексее единственного наследника престола.

Но вот у Алексея и Шарлотты родился сын, и Петр считает, что теперь можно подтянуть вожжи. В случае чего внук может остаться наследником престола вместо сына. Петр пишет суровое письмо Алексею: «Горесть меня съедает, видя тебя, наследника, весьма в направлении дел государственных непотребного. Я есмь человек и смерти подлежу. Кому свое насаждение оставлю? Какого злого и упрямого нрава ты исполнен? Сколь много за сие тебя бранил и бивал, но все даром. Последний сей тестамент тебе пишу, аще не лицемерно обратишься. Если же ни — известен же будь, что я тебя весьма наследства лишу, яко уд гангренный отсекают. Не могу тебя, непотребного, пожалеть».

Но и этот последний «тестамент» не действует.

Через некоторое время после этого Петр обращается с новым посланием к Алексею. «Так остаться, как желаешь быть, ни рыбой ни мясом, невозможно, — пишет он сыну, увещевая его исправиться. — Не то я с тобой, как со злодеем, поступлю». Сурово грозит Петр сыну, собираясь постричь его в монахи. Никаких особых грехов за Алексеем не числится, но он сын нелюбимой Евдокии, возле него группируются лица, недовольные Петром, а главное — он «ни рыба ни мясо». Не такой он сын, какого хотел для себя энергичный царь.

Проходит еще полгода. Занятый своими делами, Петр как будто забыл на все это время об Алексее. За это время он успел уже окончательно склониться к мысли о заключении сына в монастырь, но Алексей, напуганный угрозами отца, захватив с собой Ефросинью, бежит из Петербурга за границу.

Официально он заявляет, что едет в Ригу, куда его вызывает Петр, но на самом деле отправляется в Вену, чтобы отдаться под покровительство австрийского императора, родственного ему по жене. По наведенным справкам император не только обещает «не выдавать» своего зятя, но еще и ассигнует ему пенсию — три тысячи флоринов ежемесячно. Им с Ефросиньей хватит.

Когда весть о побеге Алексея дошла до Петра, царь рассвирепел. Этот мальчишка осмелился обмануть его, императора всероссийского! Смерть виновному! Петр рассылает по всей Европе сыщиков. Здесь и Веселовский, и Толстой, и Румянцев. «Напали на след, скоро нагоним зверя» — сообщают посланные. Однако «скоро» оказалось весьма относительным — поиски сбежавшего наследника затянулись почти на год. Император австрийский поместил Алексея в старой башне замка Эренберг, где тот жил инкогнито, ничем о себе не заявляя. Но хитрый Румянцев, русский резидент в Вене, умудрился все же разузнать тайну местопребывания царевича. С несколькими офицерами Румянцев появляется возле убежища Алексея, стараясь выкрасть его оттуда и во что бы то ни стало арестовать.

Венский двор решает тогда перевести царевича Алексея в Неаполь, только что уступленный австрийцам. Алексею поставлено условие расстаться с русскими слугами, ибо из-за их постоянного пьянства сохранение тайны делается затруднительным. Царевич соглашается, но настоятельно требует, чтобы ему разрешили взять с собой одного пажа. Под видом этого пажа с ним едет все та же Ефросинья, как будто заколдовавшая Алексея. В чем тайна обаяния этой толстой и коротконогой некрасивой рыжей женщины, неизвестно, но Алексей не может прожить ни одного дня без своей Ефросиньи.

Румянцев сумел узнать и новый адрес. Вдогонку за добычей он едет в Неаполь. Вместе с Толстым он является к австрийскому императору с официальным требованием выдачи скрываемого наследника престола. Император Карл VI испуган угрозами Петра: «Буде цесарь откажет и наших послов видеться с сыном нашим не допустит, мы сие примем за явный разрыв и будем пред всем светом искать неслыханную и несносную нам и чести нашей обиду отомстить».

Румянцев и Толстой допущены к Алексею. Румянцев начал с того, что подкупил не только всех представителей власти, но и Ефросинью. Искусно запугивая Алексея предстоящим будто бы приездом Петра в Италию и неизбежностью насильственной выдачи его в руки царя, Румянцев и Толстой убеждают его по доброй воле отдаться на милость царственного отца. Покорного сына отец всегда простит. Если же Алексей будет упорствовать, ему грозит суровое наказание. К тому же местные власти сегодня же разлучат его с «сокровищем» — Ефросиньей.

«Сокровище», получившее много подарков, тоже замолвило и со своей стороны словечко, и слабохарактерный Алексей поддался. Он пишет смиренное письмо царю. Выражает горькое раскаяние, отказывается от каких бы то ни было прав и молит только об одном: чтобы ему, как недостойному престола, разрешили тихо жить в отдалении, на покое, с его возлюбленной Ефросиньей.

Петр отвечает сыну милостиво, дает ему целый ряд обещаний, разрешает даже исполнить давнюю мечту сына о женитьбе на Ефросинье, но требует одного — чтобы свадьба произошла в пределах России.

Царевич в восторге. Ему не приходит в голову, что все эти обещания Петра — простая ловушка.

Он отправляется в путь.

Карл VI, желая полностью исполнить свой долг перед доверившимся ему Алексеем, посылает к нему своего губернатора, графа Коллорадо, с тем, чтобы он наедине, без свидетелей, поговорил с Алексеем и спросил его, правда ли, что он без принуждения, по своей доброй воле возвращается на Родину. Но агенты русского царя с Румянцевым и Толстым во главе умудряются в пределах чужого государства силой оружия прогнать посланного австрийским императором представителя.

Судьба Алексея предрешена. Ничто в мире уже не спасет его от той ловушки, которую приготовил ему Петр. Он еще долго будет, как кошка с мышкой, играть с запуганным, слезливым сыном, но судьба жертвы предрешена безусловно.

3 февраля 1718 года в Кремле устраивается торжественное собрание духовенства и высших гражданских чинов. Предстоит публичный суд над недостойным сыном.

Алексей в качестве обвиняемого появился «без шпаги», бледный и перепуганный. Петр в присутствии всех в гневной речи осыпает его бранью и упреками. Алексей, заливаясь слезами, падает на колени, молит о прощении, напоминает отцу о тех обещаниях, которые дал царь в своем письме.

Но те письма, которые писались, когда Алексей был за границей и его надо было оттуда выманить, теперь ничего не стоят в глазах Петра. Теперь он требует одного: Алексей должен назвать всех соучастников и торжественно, в Успенском соборе, отказаться от престола. А там видно будет.

С первого же допроса Алексей называет длинный ряд имен «соучастников»: Вяземский, Василий Долгорукий, Дикий, Афанасьев, Кикин. Длинен список оговоренных лиц. Вины за ними нет никакой. Они только состояли в переписке с Алексеем, они только не приняли мер, чтобы помешать его побегу. Но разъяренный Петр в застенках Преображенского приказа свирепствует вовсю.

Кикин получил 1000 ударов кнутом и колесован. Афанасьеву отрубили голову. Досифей, епископ Ростовский, уличенный в том, что говорил о возможности воцарения Алексея, после пытки также колесован. Поклоновскому отрезали язык, губы и нос. Головы всех казненных вздеты на кол, их трупы всенародно сожжены. Петр заставляет Алексея присутствовать при всех этих казнях и пытках, а затем увозит его с собой в Петербург.

Несчастный Алексей думает, что былые вины уже искуплены. Он выдал всех друзей своих, виновных и невиновных. В Успенском соборе, на том самом месте, где в будущем он должен был короноваться, Алексей по указке Петра провозгласил торжественный текст отречения от престола. Он мечтает, что теперь Петр позволит ему жить вдали от себя с Ефросиньей. Но в Петербурге допросы возобновляются. Оказывается, Ефросинью уже заключили в крепость, а вскоре после этого арестовали и самого Алексея, до тех пор остававшегося на свободе.

Показания «милого дружка», Ефросиньи, окончательно загубили Алексея. Петр еще не хочет официально подвергать пытке своего сына, так недавно еще известного всей России в качестве наследника престола, но неофициально пытка была применена. Один из крестьян графа Мусина-Пушкина был осужден на каторгу за то, что рассказал, как на его глазах царевича, сопровождавшего государя во время прогулки за городом, отвели в отдаленный сарай и оттуда раздавались крики и стоны.

До середины июня Алексей хотя и подвергался такого рода допросам, но оставался на свободе. Петр не хочет лично решать вопрос об аресте сына. Он снова созывает собрание высших чинов и высшего духовенства, вручает им обвинительный акт и требует, чтобы они решили распрю между ним и сыном. Духовенство от определенного ответа уклонилось. Витиеватая отписка духовенства в ответ на запрос царя содержит в себе ссылки, с одной стороны, на Ветхий Завет, позволяющий отцу наказывать сына, а с другой стороны, на Новый Завет, допускающий прощение отцом блудного сына. Сенат тоже не находит определенного ответа и требует дополнительных данных. Никто не хочет взять на себя решение вопроса о судьбе царского сына.

Тогда решение берет на себя Петр. Алексей оказывается в тюрьме. 19 июня он получает первые 25 ударов кнутом и впервые подвергается пытке. «Желал ли он смерти отца?» — вот основной вопрос, основной пункт допроса. Следствие по делу поручено Толстому, пощады ждать не приходится.

Окончательно потерявший присутствие духа Алексей не пытается спорить. Он сразу же признает себя виновным, принимает все обвинения и заботится только о том, чтобы выгородить Ефросинью, свою возлюбленную. Он не знает, что Ефросинья еще со времени пребывания за границей получает жалованье от Толстого. Он не знает также, что Ефросинья давно отпущена на свободу и, хорошо вознагражденная, занята в это время заботами о покупке какой-то «материи», «карамелек» и «сладкой каши». А Алексей под пытками, под кнутом только и думает об этой, предавшей его, толстой, уродливой и грязной бабе.

24 июня новый допрос, снова пытки и кнут. Вопрос о судьбе царевича давно предрешен. Ясно, что Петр не оставит в живых сына, побывавшего в застенках, сына, которого народная молва уже зачислила в святые и мученики. Но Петр продолжает допросы. Алексей называет все новые и новые имена. Долгие месяцы длится террор. Десятки и сотни лиц корчатся в мучениях над раскаленными жаровнями. Дыба, колесование, вырывание ноздрей, четвертование совершаются день за днем. Лишь немногие счастливчики отделываются батогами и ссылкой.

Петербург изнемогал в атмосфере сплошного террора. «Город сделался зловещим», — пишет Лаби в январе 1718 года. Все живут, словно охваченные общей заразой. Жителей как будто нет, остались только обвинители и обвиняемые.

Но вот допрос царевича объявляется законченным. Создан, наконец, верховный суд. В его состав входят министры, сенаторы, высшие военные чины (духовенство за недостаточную определенность решений отстранено).

Суд созван для произнесения последнего слова о судьбе царевича. Все знали, что царь хочет смертного приговора своему сыну. Совещаться было не о чем. 127 судей, все как один, холопски и рабски угодливо требовали смертного приговора и без долгих рассуждений подписали этот смертный приговор. Нашелся только один гвардейский офицер, который уклонился от подписи. Неужели нашелся такой смельчак? Дело оказалось проще: просто этот человек не умел написать своей фамилии!

Но и этого смертного приговора оказалось недостаточно, чтобы успокоить свирепость Петра. Алексей умер раньше, чем приговор успели привести в исполнение. Он умер «скоропостижно». Впоследствии, на примерах Петра III и Павла I, мы еще встретимся с этим, свойственным роду Романовых, видом скоропостижной смерти.

Как произошла смерть Алексея? Царский манифест, подписанный Петром, указывает на «жестокую болезнь, подобную апоплексии». Все остальные современники единодушно указывают иную причину: царевичу была отрублена голова. Девице Крамер было поручено пришить голову к телу казненного. Позже эта умелая портниха сделает придворную карьеру и станет гофмейстериной великой княжны Натальи, дочери казненного Алексея.

В записной книге петербургской канцелярии, в которой велась запись всего происходящего в стенах крепости, встречаем подробности относительно пыток, применяемых в присутствии Петра к царевичу Алексею. Суд, вынесший смертный приговор, состоялся 24 июня. Но еще и 26 июня записи гарнизонной канцелярии рассказывают о пытках. Они производились и в тот самый день, когда произошла «скоропостижная смерть» Алексея. «В день смерти Алексея, — сообщает Лефорт, переменивший службу у Петра на роль саксонского советника, — царь в 4 часа утра в сопровождении Толстого отправился в крепость. Здесь в сводчатом подземелье Алексея подняли на „кобылу“. Удары кнутом вместо палача наносит сам царь».

В 10 часов утра пытки возобновляются. Петр снова явился, на этот раз вместе с Екатериной. Бьет кнутом приговоренного к смерти не только Петр, но и, по его приказанию, Екатерина. Когда она оказывается недостаточно умелой, Петр выхватывает кнут из ее рук и первым же ударом отшибает сознание своего несчастного сына. Присутствующие сочли было Алексея мертвым, но вскоре царевич пошевелился.

— Еще черт не взял его! — кричит Петр.

В тот же день последовала, наконец, «скоропостижная смерть». Тело царевича с пришитой головой выставлено напоказ, чтобы каждый мог убедиться в его смерти, а особый манифест сообщил о том, что «сын наш Алексей получил от нас прощение по христианской и родительской должности и сего числа, исповедавшись и причастившись святых тайн, жизнь свою христианскую закончил».

На другой день после убийства сына Петр устраивает благодарственный молебен о Полтавской баталии. Торжество отпраздновано весьма пышно. Дали залп из 129 пушек.

Еще через день, когда тело Алексея, еще не похороненное (дабы избежать в будущем появления самозванцев, тело старались демонстрировать подольше), продолжает показываться народу, в журнале санкт-петербургского гарнизона рассказывается о торжествах по случаю тезоименитства его величества Петра Великого. Петр настроен все эти дни чрезвычайно празднично. По официальному сообщению, «его величество и прочие господа сенаторы и министры веселились довольно».

Праздники, балы, фейерверки совершаются ежедневно. Члены дипломатического корпуса позволяют себе осведомиться у Петра, как быть с ношением траура. Его ответ был краток: «Царевич умер, как преступник. Траура не полагается».

Ефросинья после убийства Алексея не осталась забытой. За свое предательство она получила в наследство имущество убитого. В указе Петра от 3 ноября 1718 года генерал-лейтенанту Бутурлину предписывалось выдать ей 28 мужских рубашек, ленты белой один аршин, кунтуш женский, 2 шапки, оставшиеся после Алексея, и много другое, вплоть до тафтяной юбки, кафтана и руковиц. Указ требует отдать их «девке Афросинье с распиской».

Петр и Екатерина надолго сохранили благодарность к этой «девке Афросинье». Она вышла замуж за офицера петербургского гарнизона и прожила с ним свыше тридцати лет в спокойствии и довольстве.

После убийства Алексея Петр заметно повеселел, как человек, избавившийся от грозящей ему опасности.

В конце года по приказанию государя была даже выбита особая медаль с изображением царской короны, освещенной солнцем, и надписью: «Горизонт очистился».


Глава IX

Петр Великий был человек веселый. В 1711 году сорокалетним дядей он катается в Дрездене на деревянных лошадках карусели и до слез смеется от удовольствия. Через десять лет после этого, в 1721 году, во время народных увеселений по случаю Ништадского мира, он поет и прыгает в толпе, «вскакивает на столы и во все горло распевает дикие песни».

Петр был человек веселый. Ему недоставало тех хитрых выдумок, которыми он разнообразил и усложнял казни, производимые в его присутствии и им лично. В 1723 году, имея за плечами уже свыше пятидесяти годков довольно бурной жизни, Петр приказывает, например, среди ночи бить в набат, поднимает с постелей всех жителей Петербурга, и когда они в ужасе, связанные царским приказом, обязывающим всех помогать при тушении пожаров, бегут по направлению к видному всему городу зареву, то находят там разложенный по приказанию царя огромный костер и слышат веселый хохот:

— Гы-гы-гы! Первое апреля!

Мы видели уже в главе о «Всешутейшем соборе», как много болезненного надрыва, издевательства над самим собой и кощунства было в характере Петра. Во все свои забавы и увеселения Петр вносил прежде всего элемент строгого приказа и строгого ритуала. Никто не смел отказываться от напитков, от танцев, от буйного «машкерада» под угрозой строгого наказания. Все должны были веселиться не только по приказу, но и с оглядкой, потому что никто не знал, чего можно ожидать от этого буйного весельчака. Вспыльчив был Петр неимоверно. Даже его любимцы Лефорт и Меньшиков сплошь и рядом попадали в очень тяжелые истории. Петр то опрокидывал Лефорта на пол и топтал его ногами, то до крови избивал на празднике Меньшикова.

Если так обращался царь с привилегированными, то гораздо хуже было положение рядовых подданных. Сплошь и рядом повторяются случаи, когда царь убивает на месте не угодившего ему слугу.

Даже в церкви, в базильянском монастыре в Полоцке, например, разгневавшись на настоятеля отца Козиковского, Петр выхватил шпагу и убил его на месте. Офицеры его свиты считают наиболее подходящим также вынуть шпаги и наброситься на остальных монахов. Трое заколоты на месте, двое умирают от ран назавтра.

В 1703 году, оказавшись недоволен словами голландского посланника, Петр ударил его в ухо и кинулся на него со шпагой. Заступничество окружающих спасло на этот раз жизнь посланнику, и дело последствий не имело. Дипломатический корпус успел привыкнуть к нравам русской столицы.

«Народ безмолвствовал». Во все времена и во все дни в полной силе оставалась эта трагическая формула. «На всех языках усе мовчить, бо благоденствуе», — объяснил это неизменное при всех Романовых безмолвие Тарас Шевченко.

И если безмолвствовал народ и ранее, то в дни Петра, когда буйно свирепствовала тайная разыскная канцелярия, когда день и ночь творилась заплечная работа в Преображенском приказе, когда призрак доноса, отзвуки жуткого восклицания «Слово и дело!» чудились на каждом шагу — народное безмолвие должно было быть еще мрачней, еще более всеобщим. Но в низах, где-то в глубине народной, назревал и рос угрюмый ропот. Документы тайной полиции, сохранившиеся до наших дней, которые В. О. Ключевский называет особым и редким видом народного творчества, рисуют чрезвычайно яркую картину. До эпохи Петра в народном сознании царь, живущий во дворце и восседающий на троне, был окружен ореолом неземного величия, и поэтому все грехи правления, все тяготы жизни ставились на счет «средостения» бояр и приказных.

Петр сошел с заоблачной высоты, он был здесь же, рядом, то горланящим пьяные песни в трактире Немецкой слободы, то в рабочем костюме в толпе плотников, то в «машкераде», наряженным в шутовской костюм. Вместо царя, в порфире и короне, со скипетром и державой в руках, рядом оказывается коренастый человек с гримасничающим лицом, трясущимися руками, с трубкой в зубах. Человек, который пил водку, сквернословил и дрался, как любой матрос.

В народе вырастала легенда: «Это не настоящий царь, а подменный самозванец».

Народные толки, подслушанные тайной полицией, как раз говорят о том, что на престоле вместо подлинного царя оказался подменный немчонок. Царица Наталья родила будто бы девочку, а Лефорт подменил ребенка, подложил другого. Отсюда и пошло немецкое заведение брить бороды, носить немецкое платье, курить окаянный табак, ассамблеи немецкие с маскарадами проводить. Например, после Нарвы колокола с церквей приказано поснимать и на пушки переплавить. Сразу видно, что не настоящий, не русский царь. Недаром жену и сестру в монастыре держит.

Протоколы допросов в Преображенском приказе полностью передают те жалобы, за которые так нещадно Петр со своими палачами рубил головы: «С тех пор как нам Бог царя прислал, мы единого светлого дня не видели. Боярские дети жалуются на налоги, крестьяне на принудительные работы, дворяне на обязательную службу. Какой он царь — мироед! Убить его мало!»

Рядом с легендой о том, что Петр еще в детстве был подменен немчонком, вырос целый ряд других: уехал за границу настоящий царь, но в «стекольном» государстве (Стокгольме) настоящего царя посадили в тюрьму, а вместо него самозванца прислали, вот он теперь над русским народом и издевается. Еще более распространилась легенда о Петре-антихристе. Известия об этом шли из церковных кругов, взбаламученных новшествами Никона. Эта легенда особенно укрепилась, когда Петр изменил прежний календарь и ввел летоисчисление от Рождества Христова (а не от сотворения мира, как это было заведено раньше). Вместо первого сентября праздник Нового года был перенесен на первое января. Именно это почему-то более всего всколыхнуло население. «Статочное ли дело — зимой Новый год встречать!» Общее возбуждение было очень велико. Дошло до того, что в 1703 году, например, некий нижегородец, посадский человек Андрей Иванов, пришел в Москву с донесением на самого государя — на то, что он-де веру православную разрушает, бороды велит брить, платье немецкое носить, зелье табачное тянуть. Дальше Преображенского приказа этот фанатик, поставивший себе целью обличать Петра, конечно, не дошел. Но его поход очень характерен: толщи народа взволнованы были глубоко и серьезно. В городах разбрасывались подметные письма: «Неужели издевательство антихристово потерпим?»

Призывы к восстанию росли и ширились. Талицкий, оставивший для распространения в народе целый ряд тетрадей, говорил в них о том, что «настали последние времена: на землю Русскую пришел Божьим попущением антихрист, выдающий себя за царя».

Талицкого немедленно казнили лютой казнью, но учение его в народе привилось. Если тамбовский архиерей или князь Хованский тишком умилялись этими тетрадями, то в низах народных, особенно среди раскольников, этих хранителей древнего благочестия, бежавших на север от гонений, начались массовые самосожжения.

«Раз на свет пришел антихрист и людей православных клеймами метит (клеймение применялось при приеме рекрутов на службу в качестве меры борьбы с дезертирством), то на земле этой делать нечего. Не допустим вражью силу измываться над собой. Своей волей на небо уйдем, к венцу мученичества приобщимся».

Потрясающе сильно росла волна самосожжений. Целые села замуровывали себя в своих избах и с благочестивыми молитвами горели заживо. По данным того времени, количество людей, предавших себя сожжению, чтобы не подчиняться новшествам Петра, было свыше 20 тысяч.

Все эти симптомы были известны Петру, но он прет напролом, вводит все новые и новые порядки, заводит одно еретическое новшество за другим.

Первая газета «Ведомости», которая по почину Петра стала выходить в России с 1703 года, не дает и приблизительной картины того, о чем думал и чем жил в те дни Петр. Это были номера размером в одну восьмую листа, в один или несколько листочков, напечатанных еще церковным шрифтом. Газета выходила раз в два-три дня, по мере прихода заграничной почты. Несмотря на то, что сам Петр правил корректуру и заботился о материалах для номера, газета поражает своей бессодержательностью. Не только иностранные, но и русские новости появляются здесь в дословном переводе с иностранных источников. Петру, очевидно, и в голову не приходит, что текст заметок нужно редактировать, поэтому искать отражения личности Петра в номерах его газеты не приходится.

Гораздо показательнее в этом отношении книги, которые напечатаны по выбору и распоряжению царя. Одной из книг такого рода, напечатанных уже новым шрифтом, явились «Приклады, како пишутся комплименты» и «Юности честное зерцало, или Показания житейскому обхождению».

Книги ставят себе целью преподать правила, как следует держать себя в обществе, чтобы иметь успех при дворе и в свете. Первое и главное правило: не быть подобным деревенскому мужику, который «на солнце валяется». Больше всего рекомендуется «быть отважным и неробким»: «Кто при дворе стыдлив бывает, тот с порожними руками от двора уходит».

Книга «Юности честное зерцало» имела большой успех, выдержала при Петре три издания и издавалась еще много раз впоследствии. Книга в общем весьма поучительная. Она рекомендует, например, находясь в обществе, «в круг не плевать, а на сторону». Или «перстом носа не чистить, ножом зубов не чистить, перстов не облизывать, над пищей, как свинья, не чавкать, не проглотив куска, не говорить».

Эта книга, изданная в 1717 году, почти дословно повторяет те же советы и наставления, на которых настаивал «Домострой», написанный за два столетия до этого. Еще «Домострой» учил правилам хорошего тона: «Носа перстом не копать, не кашлять, не сморкать, не харкать и не плевать; аще же нужно — отошед в сторону, устроиться». За два столетия, протекшие от «Домостроя» Сильвестра до Петра, культурные привычки в России не очень сильно шагнули вперед. Трогательное сходство нравов при Петре и при Иоанне Грозном вовсе не случайно.

Если «Домострой» настоятельно рекомендовал покрепче бить слуг и не останавливаться перед «учащениям ран», поучая, что главное — это бить, а причина для побоев всегда найдется, то книга «Юности честное зерцало» со своей стороны, также рекомендует со слугами «не сообщаться», относиться к ним недоверчиво, презрительно, всячески их «смирять и унижать».

Советы такого рода, надо думать, не устарели еще и в царствование Николая II. Уже во времена Петра они были хорошо усвоены. «Младым отрокам» «Зерцало» рекомендует «между собой по-русски не говорить». Во-первых, для того, чтобы не поняла прислуга, а во-вторых, чтобы их можно было отличить от «незнающих болванов».

Где-то за границей, может и живут люди. В России людей нет. Есть только подданные: холопы и рабы, требующие постоянной и суровой опеки. Вот почему Петр сам руководит розыскным делом и любой из жителей, заявивших «Слово и дело!», имеет право на личное внимание царя во время допроса под пытками.

Суровость Петра проявляется не только в моменты вспыльчивости. И в спокойном состоянии его приговоры поражают жесткостью.

Какой-то крестьянин обвиняется в том, что приветствовал царя при встрече «необычным образом». Вечные каторжные работы для «преступника» заканчивают собой длинную серию перенесенных им во время допросов пыток.

Другой крестьянин повинен, что он не знал о том, что царь принял титул императора. Вечные каторжные работы и вырванные ноздри завершают и это обвинение.

У какой-то женщины нашли бочонок пива с какими-то буквами. Кто начертал эти буквы, что они значат, она объяснить не может. Женщину забивают до смерти.

Какой-то студент в состоянии опьянения произносит непристойные слова. Тридцать ударов кнутом, вырванные ноздри и вечные каторжные работы.

«Если бы не знать, — говорит французский историк, — что все это выдержки из официальных протоколов петровской Тайной канцелярии, их легко было бы спутать с постановлениями революционных трибуналов под председательством Катона или Сен-Жюста».

Приведенные здесь приговоры являются характерными именно для «спокойных» моментов правосудия Петра. В гневе он не останавливается перед тем, чтобы целую толпу людей, среди которых, по его мнению, находятся несколько виновных, повесить без разбора на крюк за ребро.

Регламенты Петра кажутся жестокими даже для того времени. Ежели канцелярский служитель не отправил бумагу в срок — законом установлена смертная казнь. Ежели солдат шел на приступ «с воем» — смертная казнь. Нечего говорить о дезертирстве солдат. Даже уклоняющийся от гражданской службы объявляется вне закона.

В указе 1722 года относительно таких уклонившихся сказано, что «если такого кто ограбит, ранит или убьет, никакому преследованию не подвергать».

Фамилии таких уклоняющихся опубликовывались ко всеобщему сведению в виде особых объявлений, прибиваемых на виселицы. Чтобы уменьшить большое число дезертиров, в 1712 году введено было специальное клеймение рекрутов наподобие каторжников: на левой руке накалывался особый рисунок, его натирали порохом и поджигали. Эта татуировка не блистала красотой, но зато отличалась редкой прочностью.

Поражает в характере Петра его странная и неумеренная любовь к рекламе. Голландский посланник пишет об этом в 1700 году: «После каждой малейшей удачи здесь поднимается такой шум, будто удалось перевернуть весь мир». Впрочем, точно такой же хвастливый тон принимает Петр и после неудач. «Отсутствующие победы с успехом принимаются как широкошумные победные реляции». В самый безуспешный период шведской войны, например, Петр упорно предается празднествам по случаю выдуманных им побед. Фейерверки, пальба из пушек, раздача наград только усиливаются в дни неудач на фронте.

Этот могучий, буйный человек, как ребенок, боялся насекомых. При виде таракана он не только в ужасе шарахался в сторону, но и доходил до обморока.

Любовь Петра к морю, к воде доходила до того, что когда в 1706 году огромное наводнение затопило Петербург, Петр любуется наводненными улицами. Он не хочет знать о несчастьях, принесенных стихией, и, увидев, что его комната на два фута залита водой, хлопает в ладоши.

Общий уровень нравов среди сановников Петра проявляется тем резче, что количество мало-мальски грамотных людей среди них было наперечет. Убедившись, что тот или иной из приближенных оказывается казнокрадом или взяточником, Петр все же назначал его на прежнюю должность, а иногда даже и на более ответственную.

До чего велик был недостаток в людях, видно из того, что не только обличенные мздоимцы оставались на занимаемых ими важных постах, но даже и людей, осужденных по суду за серьезные преступления, назначали на видные должности.

Нужными оказывались именно такие люди. Грустная и трогательная судьба Посошкова доказывает это с очевидностью. Посошков, человек с философским отношением к миру, родился не в Англии или Германии, где он, бесспорно, создал бы целую школу, нашел бы учеников и последователей, а в России, где оказался трагически не ко двору. Посошков составляет и отсылает Петру политическую энциклопедию «Рассуждение о богатстве и бедности» — сочинение, исполненное исключительно глубоких и ценных мыслей. Но на эту работу никто не обращает внимания. Посошков пытается направить свою энергию на практические работы, основывает впервые в России производство селитры, но и это оказывается никому не интересным. Князь Голицын уплачивает ему за все его работы 14 рублей и от продолжения разговора уклоняется.

Только после смерти Петра работы Посошкова были наконец прочитаны при дворе, но единственный результат оказался в том, что автора посадили в тюрьму, где и гноили до самой смерти. Издатель для его книги нашелся только через 50 лет.

Любопытно отношение Петра к вопросам морали. Когда он узнает, что по статуту Карла V за прелюбодеяние полагается смертная казнь, он спрашивает:

— Разве у него, Карлуса, было слишком много подданных?

За детоубийство Петр неизменно назначает смертную казнь. Но прелюбодеяние он готов приветствовать, поскольку оно обещает ему еще одного подданного, еще одного солдата, еще одного слугу.

Дело подданных — служить своему государю. В этом Петр не сомневался. Он вербует армию шпиков и сыщиков. Он очень дорожит своей армией соглядатаев: должен же хозяин знать, что творится в его хозяйстве.

Посылая на усмирение бунта в Астрахани фельдмаршала Шереметева, он втайне от него назначает в его свиту шпиона Шопотьева. Посылая в Париж своим резидентом и посланником барона Шлейница, Петр прикомандировывает к нему в качестве шпиона канцелярского писца Юрина.

Когда вчитываешься в историю Петра, в историю его предшественников, получается впечатление, будто историки сговорились между собой приписывать именно Петру все заслуги, касающиеся робкого прорастания в России побегов культуры. Почему-то именно Петру приписывается заслуга первых попыток кораблестроения, тогда как уже его отец, Алексей Михайлович, кое-что сделал в этой области. Ведь не случайно тот ботик, который получил имя «дедушки русского флота», был найден Петром в уже готовом виде.

Так же точно именно Петру приписывается полная реформа костюма в России, хотя указ об обязательной смене длиннополого охабня и длинного кафтана на короткое платье издал тоже его предшественник.

Петру приписывается также начало раскрепощения женщины, тогда как признаки этого ярко проявляются задолго до Петра. Сама фигура Софьи — фигура по своему времени не только образованной, но и свободной женщины, — может служить подтверждением тому.

Петр не был творцом, а только подражателем. Все его реформы привезены им с Запада. Но Петр не был и начинателем. Заслуга Петра в том, что он проводил эти реформы решительно и даже жестоко.

Уже при Алексее с помощью иноземцев строились железные, суконные и полотняные заводы, делались попытки заводить свои корабли. Московский барин Ордын-Нащокин писал уже свой торговый устав. Россия покрывалась уже русскими фабриками и заводами Сериковых, Затрапезных и других. Во главе этих представителей крупной буржуазии того времени уже стоял «железный король» Урала Никита Демидов, который только что вылупился из мужицкого зипуна и не был еще князем Демидовым Сан-Донато.

В тех случаях, когда Петр изобретает, а не подражает, результаты получаются комические. Полиция, по указу Петра, обязана не только обеспечивать безопасность, но еще и «добрые порядки и нравоучения» насаждать, «рождать каждого к трудам и промыслам, юных в целомудренной чистоте и честных науках воспитывать, излишек в домовых расходах запрещать».

Петр выдвигал на первый план свои финансовые меры, но и здесь он беспомощен, как дитя. Особыми пошлинами обложены бани, бороды, раскольничьи верования. Казенной монополией объявлена не только продажа табака, но даже и продажа дубовых гробов.

Петр посылает офицеров, унтер-офицеров и даже простых солдат в качестве ревизоров. Всем им вменено в обязанность: «Губернаторам непрестанно докучать, и за ноги ковать, и на шею налагать цепи, пока они чего следует не исполнят». Так, калужского вице-губернатора Воейкова и остальных представителей калужской власти унтер-офицер Пустошкин по приказу царя держал «в цепи и в железах немалое время, но и то бесполезно».

Помещики крепко держались принципа: «Крестьянину не давай обрасти, но стриги его, как овцу, догола».

Дальше этой мудрости не пошел и всероссийский помещик Петр Великий, так гордившийся тем, что он не лодырь и расточитель, а подлинный и будто бы рачительный хозяин.

Загрузка...