Романс о великих снегах (сборник)

Тюльпаны из юности

Мать любила и умела выращивать бархатные красные тюльпаны – словно детишек розовощёких вынянчивала в теплицах. За окнами, бывало, ещё морозец ходит, хрустит по снеговью, а под стеклянным небосводом небольшой теплички весенний дух клубится, голубоватым паром оседает на прозрачных стенках, слезинами стекает по выгнутым бокам.

Красота в тепличке, благодать. Красные тюльпаны крепчают день за днём, раскрывают жёлто-огненные клювы, расправляют золотисто-розовые крылышки – готовятся лететь во все концы патриархального городка. Целыми стаями разлетались они перед праздником 8 марта или 9 мая. И на день рождения кому-нибудь, на свадьбу. Разлетались, опускались по хрустальным гнёздам глубоких ваз или в простые полулитровые банки – глаза и душу радовали. Красные тюльпаны хорошо кормили семью Визигиных – батя за полгода не заколачивал столько, сколько мамка на цветах выручала в преддверии праздника. И поэтому в семье переполохнулись, когда тюльпаны стали куда-то пропадать из теплицы. Сначала грешили на посторонних людей, занимающихся разбойным промыслом, но вскоре оказалось, что в разбойники сынок записался.

– Шурка! – Отец хмуробровился. – Ты, однако, башку потерял? Где теперь будешь пилотку носить?

– Как потерял, так и найду, – отбрыкивался парень. – Чо вам, жалко?

Башку он потерял перед отправкой в армию: красные тюльпаны охапками таскал любимой девушке. Красные тюльпаны их пьянили, заставляя забывать самих себя и отдаваться огнедышащей любви.

– Жди меня и я вернусь, только очень жди, – горячо шептал он в ушко с металлической недорогой серьгой.

– Дождусь, – обещала девушка, – не в рекруты идёшь. – Ясен пень! – беззаботно отвечал призывник, приподнимая фуражку, под которой после бритвы сияла забубённая головушка.

Беззаботное веселье новобранца скоро улетучилось, а бритоголовое сияние померкло под железной каской, снимать которую иногда не разрешалось даже после отбоя – была такая прихоть, а проще сказать, издевательство со стороны «безбородых дедов», старослужащих. Через полгода после «учебки» суровом учебном полку – с мая по сентябрь – Шура Визигин стал младшим сержантом, командиром отделения ВДВ.

Вот так он попал в мясорубку афганской войны, куда в те годы оказались втянуты советские войска. Визигин в ту пору был страшно далёк от политики и долго не мог раскумекать причины присутствия частей 40-ой советской армии на чужой территории. Но замполит потихонечку вправил мозги.

Начиная с 19 века, говорил замполит, между Российской и Британской империями ведётся борьба за контроль над Афганистаном. Эту борьбу называют «Большая игра».

Советское правительство, говорил замполит, не само по себе принимало решение о вводе войск в Афганистан. Из Кабула Москву неоднократно звонили и слали депеши – просили вмешаться. А, кроме того, говорил замполит, Афганистан граничит с Пакистаном, который принимает американскую помощь – деньги, оружие, военных специалистов.

Американцы находятся уже в опасной близости от советских границ. Вот почему нам нужен Афганистан. Как прослойка или буферная зона.

Примерно так звучали пламенные речи замполита, огнём патриотизма зажигая юные сердца. Воспитанные в духе молодогвардейцев и отлично знающие «Как закалялась сталь», многие советские солдаты свято верили в правоту своего присутствия в Афганистане. Хотя, конечно, были и те, кто сомневался – нужно ли соваться нам в дела чужой страны? Были даже и пофигисты, те, которым всё по фигу, кто служил, спустя рукава, и позволял себе задрыхнуть на посту. Но таких нерадивых сама война воспитывала: моджахеды по ночам шакалили, сонных солдатиков резали, а кого-то забирали в плен. И постепенно оттуда – из афганского плена – стали слухи доходить о жутких казнях, среди которых особой жестокостью отличался так называемый «красный тюльпан», ещё глубокой древности придуманный евреями и впоследствии букетами разросшийся на афганских полях сражений.

Мелких боёв и стычек с моджахедами было – не сосчитать. Но такими большими боями, как тот, за высоту, немногие могут похвастать.

Гранитная, солнцем прокалённая вершина была стратегически важной: пулемёты советских солдат с той высоты держали под прицелом широкую долину, по которой на Кабул часто шли «КАМАЗы», навьюченные боеприпасами и продовольствием. Душманам эта высота была очень нужна, и потому совсем не удивительно, что они пошли на захват, не жалея ни сил, ни патронов. Удивительно было другое. В десяти километрах находилась чертова уйма советской брони, но никто почему-то не выдвинулся на помощь. И ни одна вертушка для огневой поддержки не взлетела. Более того, 10-я рота в течение нескольких часов вызывала огонь на себя, и такие вызовы в то время были в порядке вещей. Десантура, окружённая душманами, нередко вызывала огонь на себя, и отцы-командиры никогда не скупились, не жалели снарядов. А тут – как будто уши законопатило. Несколько часов подряд – молчание, молчание, молчание. И одновременно с этим – плотный, сокрушительный огонь моджахедов. Небывалый огонь из таких пулемётов, которые башню танку сворачивают после троекратного попадания. Но дело даже не в пулемётах, хотя они собачили в упор. Необычность обстрела заключалась в том, что он вёлся бесперебойно. Визигин, уже побывавший во многих переделках, никогда такой атаки не встречал. Обычно атаки происходили по принципу прилива и отлива. А тут – сплошной прилив свинца, дикая долбёжка без перекура, без передыху.

Не странно ли всё это? Странно.

И не похоже ли всё это на предательство? Похоже.

Моджахедов, идущих на приступ высоты, оказалось раза три или в четыре больше. И с таким нахрапом они атаковали, как будто знали, что в этот день и в этот час тяжёлой советской техники опасаться не надо – её не будет. И плотность огня том бою оказалась такой чудовищной – пуля в пулю врезалась во время перекрёстной перестрелки; Визигину запомнилось такое перекрестье, упавшее под сапоги – пуля, вонзённая пулю.

Многих покрошило в том бою, а кого-то сильно покалечило.

И последняя надежда на подмогу стала умирать. Можно было отойти – отдать высоту. Что говорить об этом гранитном разнесчастном пятачке, если даже Кутузов когда-то Москву отдавал врагам на растерзание. Да, конечно, можно было отойти. Но 10-я рота, как, впрочем, и другие десантники, никогда не отступали без приказа, даже если им грозил полный разгром.

Это было неписаным правилом, это было законом их чести.

И вот когда последние бойцы оказались в тугом окружении, Визигин, наслышанный о зверствах афганского плена, истекая кровью, достал гранату, хотел себя взорвать, но выдернуть чеку зубами уже не смог. Потерял он сознание как раз в ту минуту, когда над ним склонилось бородатое мурло моджахеда.

В плену Визигин оказался не один – ещё было трое солдат и офицер. Всем предложили принять ислам. И все они отказались. И тогда их стали казнить по одному. Первым был Арсений Чистяков, пулемётчик. Его накачали каким-то наркотиком, доводящим до полной бесчувственности, а потом… на глазах у пленников стала разворачиваться жуткая картина с лирическим названием «красный тюльпан» – средневековая, сердце леденящая казнь, во время которой с живого человека сдирают кожу и он сходит с ума от болевого шока после того, как действие наркотика закончится.

Офицер и два солдата побелели и отвернулись, чтобы не видеть кошмара. И только Шура Визигин смотрел, поражая своим хладнокровием.

Почти никто в полку не знал, что взводный Шура до Афганистана был студентом медицинского училища, которое он позднее бросил. Во время учёбы дерзкий характер Визигина сразу выдвинул его в ряды «блестящих патологоанатомов», так шутили на курсе. Многие парни и девушки носы воротили, когда нужно было в морг идти на вскрытие. А Шура спокойненько шёл и вскрывал, деловито рассматривал почки и печень, лёгкие, сердце, мозги.

Вот почему он не дрогнул, глядя на «красный тюльпан», хотя такое варварство наблюдал впервые.

И то, что он не дрогнул ни единым мускулом, не осталось не замеченным со стороны афганцев. И тогда один из них, громадный бородач, по-своему что-то гыргыркая, подошёл к Визигину и в спину вытолкал – отдельно от других обречённых. С минуту Шура постоял, понуро глядя в землю, а затем вернулся к однополчанам. И вдруг офицер наклонился к нему и сказал:

– А ты останься и отомсти!

Потом, когда прошло немало лет, Визигин так и не смог себе ответить на вопрос: был ли это приказ, который не обсуждают, или это был простой предлог для спасения Шуры?

После принятия ислама он стал Абдуррахман, что означало «раб господина» или что-то наподобие того. Не сказать, чтобы принятие ислама с его стороны было жертвою, нет. Он ведь не был христианином, просто жил в православной стране, которая считалась таковою только в пределах церкви, отделённой, как известно, от государства – атеизм торжествовал советской жизни. С таким же успехом Визигин мог бы принять католичество, иудаизм, индуизм, буддизм, конфуцианство или что-то ещё в том же духе. Господь Бог у нас один как был, так и остался, Господь Бог – это Жизнь. Вот этому Богу солдат поклонялся до самой земли – когда приходилось под пулями бегать. И этому Богу он поклонялся, будучи в плену. Именно этот всемогущий Бог помогал ему претерпевать все тяготы и унижения афганского рабства.

Новоиспечённый Абдуррахман какое-то время исправно ишачил на горных тропах, ящики с боеприпасами таскал, тюки с провиантом. Но это ещё полбеды. Беда, когда тебя, раба, заставляли топать впереди отряда моджахедов – чтобы самим не нарваться на мины. Вот где ни раз, ни два Шура вспомнил русскую пословицу: жизнь прожить – не поле перейти.

И получалось так, что он уже прожил много-много жизней – за спиною остались десятки полей, на которых его могло бы клочья разнести. Но всегда, всегда его спасал Бог по имени Жизнь – неизменно указывал путь, на котором отсутствуют мины.

В конце 80-х война закончилась. В средине февраля над перевалами вдруг запылали красные знамёна. Шура издалека смотрел на это изумительное шёлковое пламя и чуть не плакал, понимая, что происходит. Советские солдаты возвращались на Родину, и где-то там, на мосту в Термезе – в небольшом городочке на самом юге Узбекистана, возле афганской границы, – стояли солдатские матери с широко раскрытыми глазами, встречали сыновей, слезами счастья и слезами горя переполняя чашу Амударьи.

Вот когда нестерпимо захотелось бежать. Но удачный побег из плена там считался чудом из чудес.

Трое суток он бродил по барханам, жевал песок от голода и слёзы пил от жажды. И от бессилия подохнуть был готов. Но всякий раз, когда отчаянье накатывало, он слышал под ухом суровый приказ: «А ты останься и отомсти!» И опять он собирал в комок остатки сил, опять куда-то полз. Бескрайняя пустыня перед ним играла миражами – пустыня, похожая на громадную сковородку, в которую щедро насыпали желтушный песок и поставили на медленный огонь.

Из памяти вышибло вон, сколько он блуждал и где он ползал по этой раскалённой сковородке. Память с трудом заработала только тогда, когда его поймали и стали бить – боль вернула сознание.

После неудачного побега – в результате каких-то местечковых переговоров или интрижек – Абдуррахман оказался в рабстве у другого хозяина, афганского торговца лошадьми. Житуха раба стала попроще, полегче – не надо шарашиться по минным полям, рискуя разорваться в лоскуты. Лошадей он любил и они его тоже. Чудесные создания природы, они ведь не знали, что перед ними несчастный пленник, русский раб, который, кстати сказать, дорого ценится и даже является гордостью хозяина.

Второй свой побег он предпринимал уже верхом. Какой хороший конь тогда под ним разгорячился! Понятливый конь и выносливый, и такой быстробегий – летел быстрее пули в темноту. Сколько вёрст он проскакал без передыху – не сосчитать. Мыльная пена клочками кипела на жеребце, а раскалённое дыхание было такое – можно прикурить, казалось, до волдырей обжечься можно, если руку поднести.

Загнал он коня, прости, господи, запалил где-то в междуречье Аргандаба и Тарнака, там, где посреди пустыни Кандагар.

За время плена Шура неплохо освоил афганский язык – пушту и дари. И поэтому в потёмках Кандагара было относительно просто выдавать себя за аборигена. До аэропорта он пробирался, не особо надеясь на чудо, но всё же надеясь.

И чудо случилось. Бог по имени Жизнь – настолько же коварный Бог, настолько и милосердный – подарил ему большое чудо. Такое большое, что внутри можно спрятаться.

Это чудо было – военно-транспортный российский самолёт ИЛ-76. Ещё недавно этот крылатый мастодонт назывался «Чёрным тюльпаном», в цинковых гробах перевозил «Груз 200». И потому в громадном брюхе самолёта, в грузовой кабине, похожей на тоннель метрополитена, остался один цинковый ящик, пустой, а вернее, наполовину заполненный тряпками, необходимыми для протирки и уборки.

И вдруг – за несколько минут до взлёта – из этого гроба послышался приглушенный храп или что-то наподобие того.

Проходивший мимо старший бортовой авиатехник, гвардии прапорщик Бурцев обалдело замер – глаза поползли пузырями на лоб. Он прибежал в кабину и докладывает командиру:

– Кто-то храпит в гробу!

– Прапорщик! – удивился командир. – Ты выпил, что ли?

– Никак нет! Там кто-то… Я серьёзно…

Подполковник нехотя поднялся, пошёл за бортовым авиатехником. Они осторожно приблизились, открыли крышку цинкового гроба – и ахнули. Там, скрестивши руки на груди, лежал покойник. Лежал и похрапывал. Его разбудили, но, правда, не сразу – пришлось растормошить. Покойник в тюбетейке подскочил и что-то сбивчиво стал бормотать на афганском дари – восточный диалект персидского языка.

– Друг! Ты как сюда попал? – настороженно спросил командир. – Тебе чего тут надо?

Услышав русскую речь, покойник обрадовался, хотел обнять пилота, но подполковник на всякий случай отодвинулся и руку положил на кобуру.

– Да вы что? Земляки! Да я свой! – Покойник заговорил на русском языке, хотя и с акцентом. Он стал называть имена командиров частей 40-ой советской армии, отвоевавшей Афганистане.

Через несколько минут они взлетели из Кандагара.

Взлетели в полночь при абсолютно чистых небесах – звёзды как будто посыпались в кабину пилотов, где стоял угрюмый бывший пленник. Свободной, вольной птицей парящий над чёрными афганскими песками, он в те минуты не испытывал ни радости, ни облегчения; так сильно замордован был побегом и вообще за время плена своего.

– Тебя как звать, земляк? – поинтересовался командир.

– Абдуррахман, – машинально ответил парень и тут же скривил ухмылку.

– И давно ты здесь абдрурахманишь?

– Я не знаю. А какой сегодня год?

– Ты что? Серьёзно?

– А я похож на клоуна? – спросил Абдуррахман, вдруг загораясь жёсткими глазами – зрачки будто светились в полу мраке, напоминая волчий изумруд.

– Ну, извини, Абдуррахман, – примирительно сказал подполковник. – Иди, отдыхай.

Бывший пленник неожиданно ощерился, показывая чёрную дыру на месте выбитых зубов.

– Да никакой я ни Абдуррахман! Меня звать Шура! Шурави!

Да-да! Шутили так, козлы, и дошутились! Командир экипажа насторожённо сощурил глаза.

– А где эти козлы шутили так?

– Да там, ещё в казарме… – Вспышка гнева погасла у парня глазах. – Теперь уже не вспомню, какой остряк придумал эту хренотень: Шура Визигин – это, дескать, сокращённо Шурави.

Ну, разве не козлы?

– Козлы, конечно, – согласился подполковник, интуитивно ощущая опасность, исходящую от бывшего пленника. – Шура, ну, так что? Ты, наверно, иди, отдыхай. А у нас работа. Извини.

Покинув кабину пилотов, он удалился в грузовой отсек, тот дальний угол, где стоял цинковый гроб, оставшийся после груза «200». Улёгся там и руки на груди скрестил. И заснул так глубоко, так безмятежно, как не спал уже несколько лет, проведённых в плену.

Никогда и никто не узнает, что испытал он, оказавшись в новой стране – в своей родной стране и в то же время как будто в чужой. Несколько дней и ночей он бездомно, бесприютно ошивался на улицах, на вокзалах Москвы. Заработал немного на разгрузке вагонов, на мелких услугах носильщика. Прибарахлившись, он разузнал, где находится «Афганское содружество».

Потолкавшись по кабинетам, бывший пленник разведал кое-что о своих однополчанах, а главное – о себе. Не раскрывая карты, он сочинил историю о своём далёком родственнике, которого звали Шура Визигин. Был этот Шура взводным командиром такого-то взвода в таком-то полку и в таком-то году. Все эти данные были проверены – и результат оказался ошеломляющим. Визигин Шура – предатель Родины, человек, ни за понюшку пороха продавшийся врагам.

И после этого он сорвался с катушек. Он, отправленный с оружием в руках в чужие земли и только чудом не подохший в плену, стыл считаться предателем Родины. А эти, сытые и самодовольные, стройными рядами идущие по проспектам, те, кто прожигает жизнь по кабакам и казино, кто уже с лихвой разворовал и распродал эту самую Родину – они вроде как нормальные граждане страны.

Он, отправленный оружием в руках в чужие земли и только чудом не подохший в плену, стал считаться предателем Родины. А эти, сытые и самодовольные, стройными рядами идущие по проспектам, те, кто прожигает жизнь по кабакам и в казино, кто уже.

Так, что ли, выходит? Да, он действительно бывший пленник и раб. Но он бежал – свободен. А кто они – если не все, то многие граждане страны? Разве не рабы они, если в корень смотреть? Они – презренные рабы своих страстей, среди которых обрисовалась самая главная – страсть к наживе. Они в плену вина и водки, табака и похоти, сытости и властолюбия. И никто из них не думает бежать из этого плена, из этого рабства. Наоборот – все только и мечтают, чтоб оказаться там. Так какое же право имеют они судить о том, о чём не имеют понятия? Загнать бы их в пустыню под Кандагаром, чтобы они полными ложками жрали песок, размоченный слезами и соплями. Загнать бы их на минные поля, чтоб они, твари дрожащие, наконец-то поняли, что это значит: жизнь прожить – не поле перейти. И только после этого он бы с ними поговорил, с теми, кто уцелеет, конечно. А сейчас он с этими козлами якшаться не намерен. Он сюда вернулся не за этим. У него приказ, который кровь из носу надо выполнять.

Он шёл, куда глаза глядят и бормотал:

– Предатель Родины! Вот ни хрена себе! Они тут минаретов понастроили на каждом углу, а я предатель. Тут нигде уже вывески на русском языке не встретишь, кругом одна сплошная иностранщина и они при этом квасные патриоты, а я предатель. Кремлёвские товарищи, которые вчера отправили меня на войну, стали теперь господами, забросили свои партийные билеты и вместо коммунизма бросились во все лопатки строить капитализм, а я предатель. Ловко. Ну, я вам, тварям, покажу предателя. Я вам заделаю такой кошмар-цветок, которого вы отродясь не видели…

За несколько дней – как будто по мановению волшебной палочки – он превратился в «лондонского денди» или, лучше сказать, в одного из представителей московской золотой молодёжи. И хотя превращение это произошло незаконным путём – его это ничуть не волновало; бедных людей он не трогал, а богатые сволочи сами должны поделиться.

Вчера ещё похожий на бродягу, он был теперь одет с иголочки. Во рту – на месте выбитых зубов – полыхали золотые мосты, замастыренные самым лучшим, может быть, столичным зуботехником. А на руке у него красовались такие дорогие часы, за которые главарь моджахедов на глазах у него застрелил афганского офицера, потому что такие часы – признак откровенной жизни не по средствам. А тут – успел заметить Шура – каждого третьего или четвёртого спокойно можно грохнуть из-за таких часов: почти полстраны живёт не по средствам. «Непосредственные люди»! – изумлённо думал он, впервые оказавшись в тех местах, где клубилась золотая молодёжь, гремела забойная музыка; там прожигали за ночь десятки тысяч и даже сотни; там пили всё, что горит, торговали наркотой и проститутками. Случайных людей там не жаловали – надо было пройти фейс-контроль. Непонятно как, но Шура проходил. Неплохо владея чужим языком, он выдавал себя за иностранца. Хотя, если вдуматься, он действительно был иностранец: уехал из одной страны, а вернулся, увы, совершенно в другую.

По ночам он стал заглядывать в подпольное казино, где новичкам везло, как говорил крупье. Вот откуда у него появились деньги, а вслед за этим появилась возможность приобрести документы. И тогда он стал – Рахман Абдулов, открыто и спокойно проходивший около милиционеров; Абдулова раза три-четыре проверяли уже и отпускали, откозырнув.

«Надо машину купить, – подумал Рахман, под вечер направляясь в казино, – пешком далеко не уйдёшь…»

А под утро он оказался гол как сокол – в пух и прах проигрался.

И тут нарисовался перед ним какой-то смазливый генеральский сынок – Рахман краем уха услышал, кто этот сопляк. За плечами генеральского сынка был московский институт, который он бросил, школа-пансионат в Лондоне, откуда он уехал, чтоб не удавиться от тоски. Генеральский сынок жил на широкую ногу. В ночном престижном клубе он покупал пузырь шампанского за тридцать тысяч рублей – средняя зарплата шахтёра, который целый месяц должен корячиться в чёрном забое, каждый день рискуя погибнуть под завалами. У генеральского сынка имелась безумно дорогая иномарка, на которой он недавно сбил и покалечил трёх пешеходов и таранил около десятка легковых машин. Генеральский сынок через день да каждый день мог платить по несколько тысяч долларов только за то, чтобы столик себе забронировать в ночном престижном клубе. Генеральский сынок жил на папины деньги, но сам зарабатывал в поте лица – наркотой приторговывал. Рахман, в пух и прах проигравшийся, решил его немного потрясти.

В предрассветных сумерках парнишка, изрядно поддатый, снова сел за руль иномарки, чтобы снова, может быть, покалечить или насмерть переехать кого-нибудь. И вдруг за спиною – на заднем сидении – возникла фигура. И в тот же миг хорошо заточенное лезвие, напоминающее прохладное жало змеи, упёрлось в горло парня.

– Поехали! – приказал хрипатый пассажир, говоривший как будто на ломаном русском.

– Ты кто? – Парень стал слегка заикаться. – Ты из этой…

Из кавказской группировки, что ли? Так у меня там схвачено…

– Я всё тебе подробно объясню, – пообещал угрюмый незнакомец. – Только не здесь. Поехали.

– А может быть, я денег тебе дам и все дела?

– Не могу, – ответил странный пассажир, – у меня приказ.

В мыслях у Рахмана не было ничего дурного, кроме того, что он хотел забрать машину.

– Пешком гулять полезно, – сказал он уже за городом. – Папа тебе купит, не горюй. Но если ты ещё хоть раз сядешь пьяный за руль…

– Да пошёл ты! Отец мой тебе, знаешь… – закричал генеральский сынок и неожиданно дёрнулся – нож, заточенный как бритва, чиркнул по сонной артерии.

Абдулов, успев отстраниться от фонтана горячей крови, прошептал с сожалением:

– Хлещет как из поросёнка!

С дорогой иномаркой пришлось попрощаться – с обрыва спустил в подмосковном лесу. Одежду свою он угваздал так, что еле-еле оттёр травой – вместо красных пятен появились тёмно-зелёные.

Невинно пролитая кровь что-то в нём всколыхнула на бессознательном уровне. Что-то пещерное, жуткое. Вспомнился «красный тюльпан» и слова командира: «А ты останься и отомсти!»

Рахман Абдулов заложил часы в ломбард, купил себе новый костюм и поехал на поиски афганского брата, с которым были связаны большие надежды: афганский брат за эти годы успел поработать во многих военных конторах, одна из которых, особенно важная и влиятельная, называлась Конторою Глубокого Бурения, сокращённо – КГБ.

Раноутренняя электричка размеренно тащилась по зелёным полям Подмосковья, на минуту-другую исправно притормаживая на остановках, указанных в расписании. И всякий раз, когда вагон замедлял движение, человек, дремавший у окна, пугливо растопыривал глаза, глядел вокруг и снова у кого-нибудь из попутчиков спрашивал, далеко ли такая-то сякая остановка. По голосу и тёмному лицу, испечённому на солнце, было понятно, что человек этот, скорее всего, иностранец.

Доехав до нужной станции, чужеземец этот, слегка прихрамывая, пошёл по кривой дорожке в сторону домов, видневшихся между берёзами и сосняками.

Подмосковное село стояло на реке. Старинное село, пригожее когда-то, но захиревшее за последние годы.

Иностранец, который был, конечно же, Визигин Шура, свернул сначала в один закоулок, потом в другой и третий – попал тупик, заваленный кучами мусора. И только потом – по наитию – он оказался на Вишнёвой улице, где, между прочим, не было ни одного вишнёвого деревца – только яблоки и груши смущённо розовели по садам.

Шура Визигин искал домик афганского брата, которого он когда-то вытащил из боя. Этот названный брат – сержант ВДВ Жора Подвольский, координаты которого удалось раздобыть кабинетах «Афганского содружества».

Подвольский не узнал его – и это не мудрено. Шура Визигин или Рахман Абдулов, если верить документам, даже сам себя не узнавал, глядя в зеркало, – настолько сильно всё в нём изменилось. Подвольский насторожённо смотрел на него до тех пор, покуда Шура не стал перечислять фамилии однополчан, номера отделений и взводов, причуды и привычки сержантов, офицеров.

Насторожённость Подвольского, кажется, так и не исчезла до конца, хотя он и стал приветливым, попросил жену стол накрыть под яблоней.

Деревянный скромный дом Подвольского стоял возле реки, ноги свесил с берега. Хорошее местечко, благодатное. Да ещё и погодка способствовала – красное летечко разгоралось в европейской полосе. В саду, где стоял широкий стол, ароматно пахло вызревающими плодами. Жужжали пчёлы. Огурчики да помидорчики росли на грядках. Петрушка и лук. Круглолицый подсолнух уже подвязался жёлтым платком.

Хлебосольная хозяйка закуски на стол навалила – десять здоровенных мужиков не справятся, а не то, что эти двое, которым важно было не пожрать – поговорить.

Всю ночь они сидели под открытым небом, вспоминали.

Жора Подвольский, то бишь, Георгий Иванович, трёхзвёздочный коньяк принимал «напёрстками», а Шура наотрез отказался от выпивки. Георгий Иванович сначала обрадовался тому, что Визигин не пьёт, а потом запечалился, приметив другое пристрастие брата – на столе время от времени появлялась золотая табакерка с сатанинским зельем.

Воспоминания их крутились вокруг Афганистана и бывших однополчан. Но больше всего разговор Шура незаметно подводил к тяжелому бою за высоту – кошмарному бою, который продлился около суток. Подвольского тогда контузило – чёрт знает, сколько времени провалялся под миномётной плитой, потом уже прочухался, когда всё затихло, кое-как дотелепался до своих.

– В плену у меня было время подумать, – угрюмо говорил Визигин. – И так и эдак я крутил головоломку, в которой много странностей. Ты ведь помнишь, да? Неподалёку тогда находилось много нашей брони, но ни одна машина почему-то не выдвинулась на помощь. И ни одна вертушка не прилетела.

– Ну, как не помнить! – Георгий Иванович закурил. – Я же тогда на рации сидел, покуда не шарахнуло. Мы почти поминутно вызывали огонь на себя. И ни хрена в ответ. Хоть сдохни.

– А моджахеды как лупили, помнишь? Без передыху.

И лезли в такую наглую, как будто знали, что не будет никакой брони и никаких вертушек. Ну, не странно ли? – Гость напряжённо посмотрел на хозяина. – У меня такое ощущение, как будто кто-то сильно захотел угробить нашу роту!

– Правильно мыслишь, – тихо, снисходительно подтвердил Подвольский, видимо, привыкший разговаривать в подобном тоне.

– Я знаю, что правильно! – запальчиво перебил Визигин, которому снисходительный тон резанул по ушам. – Я просто хочу узнать: за что? За какие грехи нашу роту повели на убой? Плеснув себе в рюмаху, Подвольский пригубил.

– Ты поздно к нам в роту пришёл, потому и не знаешь всего.

Хотя и я не знаю многого. Одни догадки.

– Ну, поделись догадками хотя бы.

Подвольский чиркнул зажигалкой, снова закурил.

– В штабе дивизии были предатели. У них была связь с моджахедами.

– Но почему… – загорячился гость, – почему наша рота попала в такую немилость? Ведь не случайно же? Нет?

– В нашей роте было много непокорных. Особенно один, который много знал…

– Кто? Хотя не надо, если ты не хочешь…

Окурок с перехрустом сломался в пепельнице – Подвольский выдохнул длинно и шумно.

– Я ж говорю, ты поздно в роту к нам пришёл, а то был бы в курсе. – Георгий Иванович назвал фамилию солдата, который много знал. – Он однажды конкретно поцапался с нашим генерал-майором. Представляешь? Солдат обвинил генерала в развале нашей дивизии. Солдат обвинил генерала в преступлениях, которые имели место быть в нашей дивизии. Солдат сказал, что у него имеются железобетонные доказательства причастности генерала ко многим преступлениям…

– Торговля водкой, например. – Глаза Визигина свирепо сверкнули. – Торговля наркотиками. Продажа оружия и боеприпасов моджахедам. Отправка героина в СССР в цинковых гробах.

– Ну, вот видишь, ты в курсе, – сказал Подвольский не без удивления.

– В курсе. – Шура скривился, будто зуб заболел. – А знаешь, кто мне всю эту информацию раскрыл? Моджахеды. Те, которых я в плену… Они рассказывали мне и потешались над нашими продажными генералами. – Нет, не все продажные, конечно.

– Да я не говорю, что все. Были и такие, перед кем я и сегодня шляпу снял бы. Но ведь были и такие твари, кто сидел тылу и покупал награды, чтобы героем приехать домой. – Визигин отмахнулся. – Ну, да ладно. Вернёмся к нашему барану, генерал-майору. Ты говоришь, солдатик…

– Ну, да, солдатик, – продолжил Подвольский, – наш солдатик из десятой роты публично обвинил его во всех грехах, которые ты только что перечислил. Генерал взбеленился и приказал расстрелять солдатика. За клевету на Героя Советского Союза. Но расстрелять не успели. А может, кто-то и не захотел руки в крови марать. Не знаю. А вскоре бой за высоту. Бой, во время которого нашу роту предали и приговорили…

Разволновавшись, Визигин поднялся. Походил туда-сюда около стола. Табакерку открыл – сатанинского зелья отведал.

– А где он теперь? Живой или нет? – Ты про кого?

– Генерал-майор. Герой наш. – А-а! На пенсии где-то. Жирует. – А где же справедливость?

– И справедливость ушла на пенсию. Уволили нашу правду-матку за ненадобностью.

Визигин по-волчьи глазами сверкнул.

– А может, пора её снова принять на работу? Нашу правду-матку. Справедливость.

– Оно неплохо бы. – Подвольский покусал губу. – Кто только примет её на работу?

– Ну, я, например.

– А тебе-то зачем?

– Так надо. Приказ у меня. – Да брось ты! Чей приказ?

И Шура Визигин подробно рассказал ему, что было в плену перед «красным тюльпаном». Золотая табакерка, лежащая перед ним, теперь уже почти не закрывалась – дрожащими пальцами Шура хватал понюшку за понюшкой. Голос его был дрожащим, и хуже того – виноватым и даже немного заискивающим.

– Я сломался, брат! Давно уже сломался! – остервенело откровенничал Визигин. – Сломался, может быть, тогда ещё, в бою за высоту. А в плену и подавно… А когда мне сказали, ты, дескать, парень, останься и отомсти, я ухватился за это, как утопающий за соломинку. – Визигин ударил кулаком по столу. – Жора! Я тебе честно скажу: я до сих пор не знаю, как было бы лучше. Может, надо было принять «красный тюльпан», да и всё. Теперь бы не маялся, не страдал…

Рядом с Подвольским качалась сухая ветка яблони. Он медленно сломал её и отшвырнул.

– Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, – пробормотал он и добавил погромче: – Это не я, это Пушкин.

Неопределённо хмыкнув, Шура посмотрел на окна сонной избы.

– А сколько у тебя короедов? – заговорил он уже спокойно. – Трое. И всё мужики. Представляешь?

– Молодец ты, Жорка!

– И ты давай…

– Ну, это как получится. – Гость отчего-то поморщился. – А домик? Дача?

– Тут стояла древняя хибарка моих родителей. Я раскатал её по брёвнам и построил новую. Летом тут, а на зиму в Москве.

– Я тоже построю такую. Уеду и построю. – Визигин снова пальцы в табакерку запустил. – Слушай, братуха! А ты не слышал о такой стране, где есть Министерство Счастья?

Георгий Иванович неодобрительно посмотрел на табакерку. – А что, есть такая страна?

Где-то вдалеке почудилось нечто похожее на милицейскую сирену. Покрутив головой, Визигин неожиданно поднялся.

– Ну, мне пора.

– Сиди. Куда ты, Шура? Я тебе рад…

«Да, да, ты сильно рад! – ожесточённо подумал гость. – Даже в дом не пригласил, с женой не познакомил. И посуду мою теперь с хлоркой будешь мыть, чтобы никто из домочадцев не заразился!»

Он был не прав; Подвольский вёл себя нормально, дружески. И ощущая эту свою неправоту, Визигин ещё больше занервничал.

– Извини. – Лицо его перекосилось от внезапной боли в голове. – Я пойду. Не хочу, чтоб у тебя возникли неприятности.

– А почему это они возникнут?

Бывший пленник внезапно показал ему свой золотой оскал, похожий на оскал затравленного зверя.

– А ты разве не знаешь, с кем сидишь? С предателем Родины. – Перестань. Это же простое недоразумение.

– Да-да, очень даже простое! – Визигин руку протянул. – Ну, будь здоров, братишка. Спасибо за душевный разговор.

– Ну, куда ты, на ночь глядя, настрополился? Сейчас пойдём, чуток поспим, а на рассвете сходим на рыбалку.

– Уже рассвет, братишка. Скоро электричка. Я пойду, а ты мне шепни напоследок. – Визигин склонился к нему. – Ну?

Давай, давай! Шепни! Где он окопался?

Несколько секунд посомневавшись, Подвольский нехотя шепнул.

Шура с благодарностью обнял его и, не оборачиваясь, пошёл, прихрамывая.

В полутёмном переулке, где скрылась фигура сутулого гостя, зверовато, по-волчьи сверкнули глаза какой-то бродячей собаки. А потом вдруг показалось, что это вовсе даже не собака – это Шура оглянулся напоследок и сверкнул глазами, так удивительно, так жутковато ожесточившимися за время плена.

Подвольский, прислушиваясь к дальним, слабо уже различимым шагам, постоял за воротами, покурил, прежде чем уйти в тепло избы. Посмотрел на зубчатую кромку синевато-багрового рассвета – на востоке над соснами подмосковного бора. И душа заныла вдруг, застонала, и он пожалел о том, что проболтался напоследок.

Автомобиль в районе Садового кольца пропал в субботу вечером, но хозяин – голова садовая – загулял и поэтому заявил о пропаже только под вечер, когда кошмар на генеральской даче уже случился и даже попал в череду новостей.

При помощи «всевидящего ока» – многочисленных видеокамер – сыщики опять и опять отслеживали продвижение угнанного автомобиля. Искали хоть какую-то зацепку.

Видно было, как машину быстро и ловко вскрыли – скупые и точные движения выдавали профессионала, который, к сожалению, работал очень ловко: лицо ни разу не попало в камеру – угонщик будто знал или шкурой чувствовал, откуда глядит электронное око.

По фигуре и по телодвижениям было понятно, что этот профи относительно молод, спортивно поджарый, плечистый.

А главная зацепка – не ахти какая, но всё же характерная – походка с небольшой хромцой. Правую ногу парень приволакивал, словно гирю за собою тащил. Из-за этой походки он получил оперативный псевдоним «Хромцов» – для удобства общения сыщиков, которые, в общем-то, понимали, что хромота может быть придуманной для отвода глаз.

Хромцов одет был элегантно – белые брюки, белая рубаха.

Импозантный автомобиль его – ну, то есть, угнанный автомобиль – на полчаса застрял в потоке МКАДА, похожем на исчадие ада: выхлопные трубы газовали сотнями, если не тысячами. В этом потоке многие водители стареют и уходят на пенсию – такая печальная слава с недавних пор стала преследовать московскую кольцевую автодорогу, ведущую в сторону Николиной горы и дальше. Но Хромцов, похоже, стареть не собирался в этой пробке. Он, кажется, был первоклассным водителем, способным выделывать фантастические фортели – машину будто штопором выдергивали из таких проблемных мест, где можно подолгу загорать.

Оставляя позади глухую пробку, импозантная иномарка свернула с бетонного главного русла – пошла по второстепенному притоку, хорошо заасфальтированному, оснащённому подсветкой и разметкой.

Дорога впереди почти пустая, только шлагбаумы частоколом торчали. Дорога струилась по берегу светлой реки, плавно забираясь на пригорки, уходя в тёмно-зелёную бронзу подмосковного бора. Дорога спокойная, гладкая. Места живописные, плотно застроенные. Кругом красуются элитные дома, коттеджи, дачи. Земля теперь тут стала такая дорогая, будто на каждом квадратном метре залегает ураганное золото. В лихие времена, на исходе ХХ века, за эти земли проливалась кровь, как на войне. Потом всё потихоньку устаканилось. Делёжка дорогого и вкусного пирога завершилась. Отгремело эхо последних выстрелов – убрали особо упрямых. Отструился дым последнего пожара – сожгли особо строптивых. И, наконец-то, в округе воцарился покой и порядок. В тишине заслышались рулады соловья, запела синица-московка, а иногда на вешних зорях даже голос глухаря мерещился где-то в глубине старинных сосен, заплаканных смолою – подмосковные боры сами себя оплакивали, стройными рядами уходя под топоры и бензопилы.

Территория частных владений в этих местах сегодня охраняется не хуже государственной границы, если не лучше. Территория повсюду огорожена пятиметровыми заборами, опутана колючею крапивой проволоки. И там, и тут имеются видеокамеры – работает система контроля доступа.

Вот Хромцов опять остановился – иномарка упёрлась рычащим рылом в очередной шлагбаум, кажется, последний.

Скучающий охранник в чёрной форме с белыми буквами «секьюрити», написанными по-английски, – security – хладнокровно-вежливо проверил документы и поднял шлагбаум. И опять дорога заструилась вдоль реки, вдоль заборов, над которыми вспухали облака золотистых садов, отяжелённых яблоками и грушами.

Ласковый денёк уже клонился к вечеру – синие, сизые и багрово-лиловые тени от заборов падали под колёса. Тени от кустов и деревьев кругами и крестиками вышивали потемневший асфальт. Закатное солнце поминутно мелькало над вершинами сосен, над железными и черепичными крышами, где торчали фигурные дымники, украшенные резными флюгерами, фигурками жестяных котов, чертей, бабы-яги, словно бы летящей на помеле.

Отставной генерал, куда субботним вечером должны были съехаться гости, жил в деревянном трёхэтажном коттедже с большою прилегающей территорией: конюшня, два летних бассейна, площадка для гольфа и даже подземное стрельбище, откуда время от времени раздавалось приглушенное бубуханье, будто булавою колотили крепкие орехи.

Хромцов остановил машину возле массивных ворот, похожих на ворота крепости, в которой можно подолгу отсиживаться. Трава на въезде в крепость не примята – Хромцов приехал первым, не зря торопился.

Характерно прихрамывая, он приблизился к воротам, поколдовал над железной кованой калиткой, открыл, вошёл – и всё, больше нигде он не засветился.

Дальше в этом бесплатном кино неожиданно принял участие один высокопоставленный начальник подмосковной области.

К воротам генеральской дачи машина этого начальника подъехала минут через сорок после того, как там объявился Хромцов.

Отягощённый заботами, большой начальник хотел поскорее поздравить юбиляра и дальше ехать по своим делам.

– Гляди-ка! – удивлённо воскликнул начальник, кивая на авто перед воротами. – Кто-то нас опередил! Ну, звони, чего сидишь?

Личный водитель, добротно одетый мордоворот, с неожиданной лёгкостью выпрыгнул на светло-зелёную травку, подстриженную по ранжиру. Энергично разминая руки, слегка затёкшие за баранкой, водитель сделал несколько таких движений, будто не шел, а плыл по воздуху.

Электронный звонок – под козырьком от дождя – был аккуратно вмонтирован в железную опору крепостных ворот. Шофёр «подплыл» к звонку, хотел нажать на белый пуп, но почему-то не нажал. Лицо его, слегка растерянное, повернулось к машине. Затем он опять обратился к воротам – не запертым. Шофёра это слегка смутило: кругом кордоны, везде секьюрити, а железные ворота отставного генерала почему-то разблокированы. Хотя, быть может, ничего особенного – промелькнуло в голове шофёра. Разблокировка – скорей всего – это знак доверия, знак гостеприимства.

– Ты что? Заснул? – Шеф, сидящий в глубине иномарки, не выдержал, дверцу открыл.

Они вдвоём вошли во двор, постояли несколько секунд и переглянулись. Двор довольно просторный, ухоженный. И всё тут, казалось, было в полном порядке. За исключением одной детали, малозаметной, но всё-таки вселяющей смятение…

И снова они переглянулись – начальник и водитель. Переглянулись тревожно, опасливо. Шофёр, который по совместительству был ещё и телохранитель, из-под мышки вынул нагретое оружие, осторожно-привычным движением передёрнул затвор. Сделав знак начальнику, чтобы тот оставался на месте, телохранитель дальше вознамерился пойти один. Но шефу не понравился этот небрежный знак – повелительный приказ рукой. И поэтому дальше они опять пошли вдвоём, машинально пригибаясь, позыркивая по сторонам.

Пройдя по деревянной дорожке, они свернули в сторону бассейна, но ничего особенного там не обнаружили. Затем попалось на глаза раздавленное яблоко – красно-кровавым оладышком валялось на тропинке, ведущей в затенённый, тихо-задумчивый сад.

Они торопливо прошли мимо клумбы, украшенной бутонами разных цветов – с недавних пор у отставного генерала появилась такая слабость: цветочки разводил, целыми часами любовно обихаживал.

И вот здесь, возле нарядной клумбы, они вдруг замерли.

Стало вдруг зябко. Так зябко, будто предзимним ветром навстречу потянуло – таким колючим ветром, от которого на головах поднимаются волосы дыбом.

Убийство отставного генерала было настолько диким по своей жестокости – двух здоровых мужиков аж замутило от этой кошмарной картины.

Шофёр-телохранитель сплюнул, отворачиваясь.

– Это похоже на «красный тюльпан», – сказал он, глядя на бледного шефа, – средневековая казнь, распространённая в Афганистане. Дядька там служил.

– Дядька! – багровея, рявкнул шеф. – В милицию звони!

Кошмарную новость Подвольский узнал примерно через сутки после того, как у него в гостях побывал бывший пленник. Сначала Георгий Иванович в телевизоре увидел короткий репортах в новостях, а потом в газете прочитал о том, как отставного генерал-майора, бывшего Героя бывшего Советского Союза кто-то убил на даче. И не просто так убил – это была дикая мучительная казнь под названием «красный тюльпан». Похолодев, Подвольский в первую минуту бежать был готов «куда следует», но затем заставил себя успокоиться. Может, совпадение? Зачем паниковать? Ведь ничего же неясно…

А немного позднее в подмосковном селе объявился неприметный человек, похожий на одного из тех, кто хотел бы тут домик купить по дешевке. Безошибочно пройдя по переулкам, человек тот оказался на Вишнёвой улице – аккурат напротив домика Подвольских. Во дворе в песочнице играла мелюзга – разнокалиберные пацаны, возле которых, будто курица кругом цыплят, хлопотала пышногрудая мамка. Незваный гость показал ей солидные красные корочки и сказал, что ему необходимо побеседовать с хозяином.

Беседа за пустым столом под яблоней получилась короткой, прохладной.

– Георгий Иванович, – говорил сухопарый сыскарь, – вы представляете, что он может ещё натворить? Он же не в себе. Такую казнь может придумать только сумасшедший.

– Она уже давным-давно придумана. Ещё в средневековье. – Простите, что-то я вас не понимаю. Вы как будто его защищаете, Георгий Иванович. – Да нет, ну что вы? Боже упаси!

Пчела в тишине зажужжала где-то поблизости. В чистом небе ласточки постреливали.

Сыскарь поднялся, кулаками похрустел, словно разминая руки для удара.

– Значить, не знаете, куда он мог поехать?

– Понятия не имею, – чистосердечно ответил Подвольский. – Правда, он мне что-то говорил о стране, в которой как будто существует министерство счастья. Может, он туда уехал?

– Шутить изволите?

– Нет, он действительно так говорил.

Похлопав глазами, сыскарь отмахнулся от пчелы, прожужжавшей под ухом.

– Министерство счастья? – Ухмыльнулся. – Что за ерунда? И где это? Не знаете?

Подвольский пожал плечами. Он хотел сказать, что министерство счастья, скорей всего, находится в золотой табакерке, где Шура Визигин хранит героин или другой какой-то наркотик, но говорить не стал – из уважения к тому Визигину, который вытащил его из боя, из такого огненного пекла, где земля горела и камни плавились, как будто плакали от ужаса.

Бородатый хромой человек, башмаками шаркающий по степной дороге, был похож на старика – сутулый, с тёмным сучковатым посохом. Скуластое лицо его – там, где не было волос – казалось неумытым, землисто-серым; кожа задубела, прочно прокалилась под слепящим солнцем, которого под русским небом не найдёшь – скорее всего, это было солнце какой-нибудь далёкой экзотической пустыни, где летом свирепствует жар, а зимой гуляют кинжальные ветры и вьюги.

В глазах у этого странника затаилось что-то от зверя или от животного – взгляд прямой и пристальный, готовый вспыхнуть злобным огоньком.

По степной дороге время от времени проносились машины – преимущественно это были иномарки. Никто из водителей даже не думал притормозить, подвезти – пролетали ветерком, с громобойной музыкой, заглушающей даже работу мотора. Там, где был асфальт, а он был не везде, – иномарки сквозили как молнии. А на грунтовке скорость приходилось сбрасывать – тут иномарка иногда цепляла брюхом, акульим рылом кусала щебень и поднимала облака дремучей пыли.

Потом степное солнце, голышом с утра гуляющее по синеве, стало одеваться в белую рубаху облаков. Под ветром зароптали придорожные березняки, кусты закачали кудлатыми головами, трава, пригибаясь, белея исподом, как будто побежала с бугорков.

Ходок остановился. Посмотрел на небо. Он уже давненько ощущал, как переломанные кости – неровно сросшиеся руки, ноги, рёбра – перед непогодой сладковато ноют. Сомнительная эта сладковатость переходила в нечто горькое и нудное; переломы зудели, воскрешая в памяти что-то противное и даже омерзительное – это было видно по гримасе.

Капли дождя заклёпками па земле заклацали, будто хотели заклепать грунтовку, там и тут разорванную летнею жарой. Стрекоза, сбитая крупною каплей, поползла по дороге, задребезжала слюдинками крыльев, воскрешая в памяти странника смутный образ военного вертолёта, сбитого коварным стингером. Странник, болезненно морщась, нагнулся и помог «вертолёту» взлететь со своей вертолётной площадки – с грубой намозоленной ладошки, воздетой к небу.

Вверху загрохотала артиллерия – шарахнула шрапнелью крупного дождя. И только тогда какая-то машина «сжалилась», тормознула рядом с ходоком.

– Батя! – вырубая музыку, ревущую в салоне, парень улыбнулся в открытое окно. – Падай, батя! Подвезу!

Машина была – цистерна с горючкой.

– Спасибо, сынок, – уже в кабине сказал странник и слова его отличались небольшим акцентом, как если бы это говорил иностранец.

– Издалека? – Водитель посмотрел на него и опять во весь опор погнал свой табун лошадей, незримо запряжённых под капотом.

– Издалека, ты спрашиваешь? Да, издалека, сынок. Из Афганистана.

– По туристической путёвке? – уточнил беспечный парень. – Ну и как там? Шурин мой недавно был во Вьетнаме. Ни хрена хорошего. Мы тут живём по горло в шоколаде, а там вообще…

– Да, сынок, я по путёвке. Только путёвка у меня была в один конец. Но, слава богу, выбрался.

– В один конец? А что так? С деньгами туго?

– С патронами было хреново, сынок. С бронетехникой и вертолётами.

Водитель посмотрел на пассажира – как баран на новые ворота.

– Понятненько, – пробормотал он и дальше поехал молча. И пассажир молчал. Он вспоминал проклятую дорогу на Кабул, дорогу, по которой возили боеприпасы и продовольствие. А кроме того, и днём, и ночью по той дороге шли пузатые «наливняки» – машины с бензином, соляркой. В кабинах за баранками там сидели смертники, так их называли вполне серьёзно. Это были, пожалуй, самые храбрые и дерзкие ребята, игравшие в прятки со смертью: при попадании трассера «наливняк» превращался в огромное огненное облако – никакой надежды на спасение.

Доехав до города, странный пассажир обнял водителя. – Будь здоров, сынок. Поосторожней тут, чтоб не нарваться. – На кого? На милицию?

– Да милиция – чёрт с ней. А если нарвёшься на трассер?

Как тогда? Не боишься? Хотя я знаю, вы ребята храбрые. Ну, ладно, с богом…

Оставшись в кабине один, парень скривился в недоумении, потом покрутил указательным пальцем возле виска и ухмыльнулся, прикуривая от зажигалки в виде голой девицы, у которой волосы как будто бы вставали дыбом и горели на голове.

Родной городишко за последние годы преобразился, и преображение это было двояким. С одной стороны, хорошо – новостройки пошли косяком. А с другой – куча таких теремов, какие только можно нарисовать для страшной какой-нибудь сказки. Строили теперь тут – кто во что горазд. Всякими правдами и неправдами захватывали центр. Во многих местах оккупировали набережную – ни подъехать, ни подойти. Положили бетон и асфальт в тех местах, где раньше поляны зеленели, красовались лужайки. И в то же время переулки и улицы, немного отдалённые от центра, бесхозно обросли полынями, крапивой и чертополохом – городское правление постоянно менялось, междоусобные войны среди властей мешали сосредоточиться на делах. Правда, было здесь не только дурнотравье. Мята встречалась. Желтоглазая ромашка душу радовала. Медуница, облепленная пчёлами. Золотистые пуговки пижмы, будто бы собранные в горсти, а точней, на раскрытой ладони. Только всё же это были дикоросы, порою поднимавшиеся выше человека.

Это непорядок. В дикоросах этих – там и тут – с первых весенних дней и до самых заморозков – кантовались какие-то замухрышки, бездомные люди, которых называли непонятным словом «бомж».

Седобородый странник чуть не наступил на одного такого «бомжа», когда окольными путями пробирался к дому своему – ну, то есть, к бывшему дому.

– Чего тебе надобно, старче? – заворчал замухрышка, поднимая голову, облепленную бусами чертополоха.

– Мне надо пройти к дому Визигиных.

– Не знаю такого, – сказал замухрышка и опять откинулся на травяную постель.

Старинный дом, в котором жила семья Визигиных, культурное наследие деревянного зодчества прошлых веков, как говорили знающие люди, – несколько лет назад раскатали по брёвнышку и построили новый, каменный терем, в котором теперь находилась какая-то фирма, торгующая лесом.

Опечаленный странник завернул за угол каменного терема, достал из-за пазухи табакерку, тисненную золотом. Сделав понюшку-другую, он постоял, понуро глядя в землю. Потом глаза его повеселели. Улыбка тронула губы, когда-то частенько битые – шрам на шраме сидит, как попало сросшийся.

Где-то в листьях тополя, оставшегося от старой жизни, послышались птичьи голоса, вдруг показавшиеся пеньем райских птиц. А вслед за этой райской разноголосицей он услышал и людские голоса, летящие откуда-то из прошлого.

Потом увидел он туманный образ мальчика – это был Шура Визигин, пострел, помогающий мамке красные тюльпанчики выращивать, возить на рынок и даже разносить по адресам.

Так было до четырнадцати лет, до восьмого класса. А дальше – как отрезало. Шура стал стесняться «работать коробейником». Да и некогда было. Шура – неожиданно для многих, но прежде всего, для себя самого – надумал учиться «на доктора». Никогда, никто в нём не замечал склонности к медицине – Шура, как большинство парнишек, с малолетства мечтал о морях-океанах, в космонавты не целился, но лётчиком стать был бы не против. И вот тебе на: сдал экзамены в медучилище, благо, что под боком – почти через дорогу.

Борис Богратионыч, отец, был человеком пролетарской закваски и не одобрил этот странный выбор.

– А если бы тут был кулинарный техникум? – удивлённо спросил отец. – Ты бы туда поступил, чтобы суп варить из топора?

– А что тебе не нравится? – Шура улыбался. – Хорошая профессия. Уважаемая. – Коней лечить? Хорошая. – Зачем коней? Людей.

– Погодь. – Богратионыч посмотрел в недоумении. – Так ты на этого, на людского фельдшера учиться будешь?

– А ты думал – на конского? – Шура хохотнул, качая головой. – То-то, я гляжу, наш батя засмурел.

– Ну, ежли не на конского, тогда ещё ни чо… – Богратионыч махнул намозоленной лапой.

Проучился Шура года полтора, постепенно проникаясь не только симпатией – любовью к стародавнему делу врачевания. Дерзновенная душа Визигина – почти с первого курса – сделала из него «блестящего патологоанатома», как шутили друзья. Студенты носы воротили, когда нужно было идти на вскрытие, а Шура не брезговал. Походы на вскрытие частенько бывали внезапными. Впервые, помнится, их подняли «по тревоге» на уроке истории. В класс вошёл директор, что-то шепнул на ухо Вере Ивановне Конончук – это была их классная дама. После короткой перешептовки будущие медики быстренько собрались и пошли в городскую больничку, в стародавний флигель, где размещался морг. Там поджидал их молодой «учебный экспонат», ещё не остывший от самострела. Что с ним случилось? Почему он в свои двадцать пять грудью лёг на стволы? Юных эскулапов это мало волновало. По крайней мере, он, Визигин Шура, на самострела того спокойно смотрел. Он даже не запомнил облик самоубийцы. Зато прекрасно помнил, сколько дроби выгребал из груди самострела. Обагрённая кровью, дробь мерцала переспелою калиной, которую прихватило морозцем, брякала под ногами в тазу, куда Шура проворно бросал эту ягоду и снова черпал вместе с пыжами. Шура помнил печень самострела, добротную свежую печень, ещё не отравленную алкоголем. Помнил чистые лёгкие, ещё не потемневшие от никотина. «С таким организмом сто лет проживёшь, – заметил Шура, – но, видать, не судьба!»

Профессиональный цинизм работников медицины – умение подавливать эмоции, не поддаваться панике – необходимая штука для спокойного и взвешенного принятия решений. И в этом смысле Шура оказался врождённым профессионалом. Так что выбор профессии, видимо, был не случайным, как это могло показаться окружающим и даже самому Визигину.

Позднее, будучи на практике в городской больнице, когда Шура делал по три-четыре вскрытия в день, он уже спокойно в морге чаёк пошвыркивал, бутерброд с колбаской наворачивал и пирожками с ливером не брезговал. А потом случилось одно ЧП городского масштаба – Шура кое-кому по башке настучал, защищая свою любимую девушку. Происшествие это грозило обернуться судом и парень был вынужден бросить учёбу, постучаться в двери военкомата.

Воспоминания седого странника были разноцветными – наркотический дурман раскрашивал. Странник широко улыбался и даже делал такие движения, словно мальчика – Шуру Визигина – гладил по голове. И чудные эти видения так заворожили седобородого, что он не заметил охранника, к нему подошедшего.

– Аллё! – в недоумении сказал охранник, взмахнув рукой перед глазами старика. – Ты чего здесь трёшься битый час? Ты кто такой?

– Красный тюльпан… – начал, было, странник, но смутился, сбился. – Теплица тут раньше была, тюльпаны выращивали.

Охранник бесцеремонно взял его за воротник и подтолкнул.

– Иди, красный тюльпан. Иди. – А зачем же так-то? Я уйду.

– Ну, кто бы сомневался. Только поскорей.

В голосе охранника была издёвка, а чёрные глаза глядели сонно и пренебрежительно, и такое было выражение в этих глазах – у душманов такое встречалось.

И странник будто бы «слетел с зарубки» – развернувшись, он с неожиданной силой заломил руку охранника, заставил его охнуть, опуститься на колени и мордой пропахать по траве, где недавно по своей нужде побывала бездомная какая-то собака.

– Надо быть повежливей со старшими, – сказал «красный тюльпан», попутно проверяя кобуру охранника. – А что же ты пустой такой? Как пробка. Ну, иди, гуляй пока. Тока папке с мамкою не жалуйся. А то я всех вас тут по кочкам разнесу.

Потолкавшись по улицам, Красный Тюльпан – так его позднее окрестили в этом городке – пришёл на берег большой реки. Когда-то оживлённая и словно бы ликующая волнами при свете солнца, река теперь была почти безжизненной – редкая лодка с мотором стрекозой прожужжит по свинцово блестящему стрежню. А про то, чтобы «Заря» тут пролетела на раздутых парусах – ну, то бишь, на подводных крыльях – про это и говорить не приходится.

Свежий ветер накатывал с северо-запада, белые подолы волнам задирал под берегом. Неподалёку шумели берёзы, почерневшие от времени – белой кожи на них уже мало осталось. Ребятня шалила возле воды – кораблики пускали, уток пугали.

И вот здесь, на берегу, он встретил какую-то миловидную женщину с тремя детишками мал мала меньше. И женщина эта свою очередь повстречала его – мрачного, жизнью изломанного мужика. И если бы кто-то сказал, что они много лет назад были безумно влюблены друг в друга, что именно он и вот именно ей охапками таскал тюльпаны, воровал из домашней теплицы – этому не поверил бы ни он, ни она. Жизнь большую пропасть между ними вырыла, такую пропасть, которую невозможно ни перепрыгнуть, ни мостом замостить. Пройдя неподалёку друг от друга и ощутив нечто странное, похожее на дуновение внезапного тёплого ветра, они, мимоходом обменявшись ничего не значащими взглядами, разошлись, как в море корабли, которым никогда уже не встретиться. Красный Тюльпан оглянулся на женщину, будто бы что-то припоминая. Но глаза его тут же соскользнули в сторону, туда, где под кустом расположились двое бездомных бродяг.

Из дорожной сумки достав буханку хлеба и бутылку водки – специально прикупил – Красный Тюльпан угостил земляков, посидел на травке рядом с ними, поговорил, послушал их откровения по поводу житухи в городке.

– А Визигиных знали? – поинтересовался Красный Тюльпан.

– Слышал про таких, – ответил тот, что постарше.

– И где они теперь? Не в курсе?

– В курсе. – Бродяга хмыкнул. – Все мы идём этим курсом.

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, если ты ещё плеснёшь сто пятьдесят…

Бродяга помолчал, дожидаясь, когда ему наполнят пластмассовый стаканчик. Жадно дербалызнув и едва не зажевав стаканчик, бродяга рассказал печальную историю о том, как здешний рэкет в те незапамятные времена прищучил торговку цветами – тётку хотели заставить проценты платить за торговлю. «Сынки! Побойтесь бога! – изумилась вечная труженица, глядя на сопливых дармоедов. – За что мне вам платить?» А сынки зубоскалят: «За то, что мы тебя не тронем, тётка!» А тут как раз отец на «Жигулях» приехал. Послушал дармоедов и отмахнулся. Он также, как мать, был не в силах понять, почему они должны кормить каких-то здоровых бугаёв.

«Я монтировку возьму, накормлю!» – пообещал Богратионыч. Парни молча удалились, а через день теплицу разбомбили и в дом пришли, стали деньги требовать: «Ты, тётка, на цветах наторговала! Давай делись и не телись! Денег нету, говоришь?

Ну, тогда придётся «Жигули» забрать». И опять Богратионыч перед ними появился. Дал по роже одному, а у второго оказался пистолет – прямо в сердце попал. Искали, говорят, но не нашли. А может, не искали ни черта. Тогда таких историй было городе – по десять штук на дню. После похорон тётка-торговка дом продала и куда-то уехала. Говорили, будто к сестре деревню. Там два года покуковала и померла.

– А кто стрелял? Не знаешь?

Бродяга почесал чертополох на голове.

– Разное болтали…

Красный Тюльпан извлёк из кармана купюру такого достоинства, что у бродяги припухшие глазки полезли наружу.

– Говори, земляк. Только по-честному.

Он выслушал рассказ и молча удалился, чтобы снова открыть свою табакерку. Потом пришёл в гостиницу на берегу, поселился в одноместном номере с видом на реку, на горы. Не спал до утра и всё думал, как он завтра отыщет стрелка и вернёт ему долг – пулю в поганое сердце.

Небеса над городком темнели, тучи нахлобучивались на дальние вершины. Ветер воду в реке выворачивал – серыми поддёвками наружу.

Мимо окон гостиницы, повизгивая сиреной, промчалась карета «скорой помощи», и Красный Тюльпан вдруг подумал, что на этой карете может работать кто-то из друзей его далёкой юности, кто окончил медицинское училище. И он мог бы закончить. И работал бы сейчас на этой «скорой», спасая людей от инфарктов, от аппендицитов, от ножевых ранений в пьяной драке и от прочих внезапных несчастий. А что вместо этого? Что?

Он какое-то время терзался нехорошими мыслями. А затем ухмыльнулся. Да нет, всё нормально. Ведь если задуматься – он погрозил указательным пальцем кому-то незримому, с кем он спорил сейчас – если глубоко задуматься, то можно сказать, что Красный Тюльпан теперь тоже работает на «скорой помощи». Работает санитаром – очищает мир от сволочей. Разве не так?

Размышляя на эту тему, он время от времени доставал заветную табакерку. С вожделением глядя на крышку, тиснёную золотом, он сомневался: «А надо ли?» Он понимал, что завтра предстоят серьёзные дела – нужно быть трезвым и твёрдым.

Но ничего с собою поделать он не мог. У него уже была зависимость – подсел на героин, который помогал забыться, серую действительность раскрасить волшебными красками. Героин превращал его в молодого сильного героя.

Никто не осмелился на такой головокружительный побег, а он – пожалуйста. Он сбежал, да ещё и с собой прихватил кое-что. Это был ценный груз, очень ценный. Вот почему он пошёл не куда-нибудь, а прямо в Кремль. Пошёл, изнемогая от усталости – тяжеленный мешок на плечах. Мешок сочится кровью – продолговатыми сырыми лепестками кровушка лепится на мостовую, на брусчатку Красной площади. Там часовой торчит возле ворот – возле Боровицких, а может, Спасских. Пороху не нюхавший парнишка из Кремлёвской роты похож на оловянного солдатика – в белых перчатках, в сияющих на солнце хромочах. «Кто такой? – сурово спрашивает он. – Визигин? Проходи. Там тебя ждут!» И ходок идёт куда-то всё дальше, всё глубже – в святая святых, где заседают земные небожители, принимающие приказы о войне и мире, о голоде и холоде в стране, о счастье и несчастье. И вот, наконец-то, перед ним распахнулась последняя дверь, облепленная золотыми гербами. И ходок, измученный дорогами и тревогами, открывает свой мешок и вытряхивает ношу на стол Правительства. А там, в мешке, сплошные «красные тюльпаны» – отрубленные головы, завёрнутые в собственную кожу, которую содрали с живых военнопленных. – Смотрите! – кричит он, срывая голос. – Смотрите, что вы натворили! Продажные курвы!

Он просыпается от крика – собственного крика и несколько мгновений не может сообразить, где находится. Затем сознание маленько проясняется – контуры комнаты проступают.

Подушка на столе сугробом возвышается. Метельными клочками на полу валяются обрывки простыни.

«Гостиница? – вспоминает он с трудом. – Или палата?» За окошком розовеет рассвет – в половину неба распускается красным тюльпаном. И всё ярче, ярче, отражая солнце, на столе сияет табакерка с сатанинским зельем.

«Надо выбрасывать эту проклятую табахерку! – думает он, принимая холодный душ. – Иначе можно крякнуть, или я не знаю…»

Да, он знал, что многие из тех, кто воевал, попадают на иглу – дружат с наркотой, пытаясь избавить себя от кошмаров войны, в которой они погибли заживо. Многие их тех, кто воевал, до сих пор похожи на людей; они как будто бы живут, хлеб жуют, а на самом-то деле – ходят покойники, призраки, тени, которые скоро исчезнут при свете встающего солнца.

Хотя бывают в жизни исключения, примеры удивительных исцелений. Жора Подвольский рассказывал.

Рассказ этот похож на сказку про одного из парней, прошедших через горнило афганской войны. Красный Тюльпан когда-то знал того парня, только давно не видел, даже лицо забыл. Парень этот был – Руслан Алфеев, а поскольку он отлично пел, однополчане его называли Орфеев и даже Орфей. В начале 80-х он попал в Афган и выйти оттуда уже не мог. А точнее так: грешное тело своё он вытащил из Афгана, а душа осталась там и продолжала бесконечные бои. Среди ночи и белого дня бывший солдат опять и опять по тревоге уходил со своим батальоном, чтобы открывать огонь в горах в кишлаках. И опять и опять перед ним трещала виноградная лоза, подрезанная пулей, подкошенная осколком снаряда. А после точных, страшных попаданий артиллерии крыши стены строений заваливались вовнутрь. В такие минуты над кишлаком повисала – как большая сухая тряпка – сплошная пелена из дыма, пыли, не дававшая продохнуть. Это была кошмарная работа миномётчиков и артиллеристов. А потом, как стая чёрных воронов, на кишлаки налетала авиация – бомбила так, что чёрные фонтаны песка доставали, кажется, до крыльев бомбардировщика. А после этого за работу принимались солдаты – травили на пути своём колодцы и уничтожали всё то, что можно было.

Вот в таких «боях» Руслан Алфеев жил, наверное, лет десять, двенадцать. Он подсел на герои и долго не мог избавиться от наркотической зависимости. Несколько раз он пробовал бросить, но не выдерживал кошмарную ломку – опять начинал.

И вырваться из этого круга уже не представлялось возможным. «Только разве что пулю пустить себе в лоб? – думал бедняга. – Или в петлю засунуть дурную голову?»

И вот приезжает к нему Жора Подвольский, однополчанин Руслана. Приехал, посмотрел на бедолагу, зубами заскрипел.

– Орфей спускается в ад! – Подвольский выругался. – Ну, так что, Русланчик? Подыхать собрался? Или как?

Алфеев посмотрел ему в глаза.

– А что прикажешь, командир?

– Да есть одна идея.

Они посидели, поговорили. Потом сгоняли с магазин, набрали водки чёрт знает, сколько – весь багажник в такси завалили бутылками, закусками.

– Праздник, что ли? – весело поинтересовался водитель. – Похороны, – сказал Руслан, мрачнея. – Орфей спускается в ад.

Таксист не понял юмора и потому предпочёл всю дорогу помалкивать, изредка поглядывая на мрачные, «похоронные» физиономии пассажиров. Машина прикатила на скалистый берег рукотворного моря, слегка штормящего.

Водку с закусками боевые товарищи перегрузили в моторку погнали по белогривому, взволнованному водохранилищу – куда-то в самый дальний, самый глухой уголок, где стояла бревенчатая избушка, года три назад построенная Русланом, любителем рыбалки и охоты.

Они перетаскали водку и закуску – что-то в избу, а что-то под навес.

– Ну, всё, Орфей! Держись! Теперь тут можно песни петь до посинения! – Подвольский обнял его. – Встретимся дней через десять.

– ЕБЖ, – усмехнулся Руслан. – Если буду жив. Так Лев Толстой любил писать в дневнике.

– Отставить ЕБЖ! Всё будет путём, братан! До встречи!

Моторка, освобождённая от груза, проворно ушла, высоко задравши нос, – как будто на подводных крыльях улетела.

Больше недели прошло. И всё это время ветер с дождём шатался по окрестным горам, по тайге. Рукотворное море бесилось – белая пена шматками шипела под берегом, шапками на камни набекренивалась. Низкое небо тащилось над перевалами, оставляя клочья мокрой шерсти на скалах, на деревьях. А вслед за этим – как по заказу – стеклянным штилем застеклило всё водохранилище. Солнце вышло из-за туч – солнечные зайцы наперегонки побежали по тайге, по берегам.

Подвольский на моторной лодке возвратился к избе. Картина, которую увидел он, была ужасная, но ничего другого Жора здесь увидеть и не предполагал: кругом избы валялись разнокалиберные, пустые бутылки, блестели, как отстрелянные гильзы вокруг батареи, возле которой когда-то бойцы приплясывали в раскалённых песках Афганистана.

Водка – зло, только наркотик – зло куда страшнее. Вот пришлось клин клином вышибать: нужно было уйти в продолжительный, глухой запой, чтобы избавиться от наркотической зависимости. Дело, конечно, рискованное, только выбирать не приходилось.

В дымину пьяного Орфея привезли домой, пивком стали отпаивать, потом он сходил в русскую баню, перешёл на квас, на чай, и через несколько дней поутру появился в горнице – как заново рождённый.

– Всё, командир! – твёрдо сказал. – Будем жить!

Много лет с той поры миновало. Руслан женился, дом построил и теперь воспитывает пару синеглазых ангелочков.

Жизнеутверждающую эту сказку Красный Тюльпан всё чаще вспоминал. И всё крепче становилось в нём желание такую же сказку сочинить для себя.

После кошмарного плена и рабства умишка у него поубавилось – вытрясли черти и выбили, но всё-таки ума хватило, чтобы понять, что он не Бог и не может людей карать.

«Я со своею прошлой жизнью расквитался! – сказал он себе. – Теперь нужно думать о будущем!»

Он мечтал уехать куда-нибудь подальше. Он знал, что в мире существует одна-единственная страна, в которой есть Министерство Счастья. Эта страна – Королевство Бутан.

Где-то в Гималаях находится она, где-то между Индией и Китаем. В этом Королевстве леса не вырубаются и не продаются по дешевке – не то, что в России. Там леса высаживаются, там охота запрещена, там никто не воюет ни с кем.

«Вот куда уехать бы и работать там министром счастья!» – мечтал Красный Тюльпан. Но уехал он недалеко – за два перевала от своего родного патриархального городка.

Летом, побродяжив по тайге, он присмотрел очаровательное место, добротную избу отгрохал на пригорке – через открытую дверь и в окно глядят голубые предгорья, пахнет мятой, земляникой, чабрецом, река на перекате с боку на бок шумно перекатывается. Красота. Покой. Под вечер сядешь на крыльцо, прислушаешься – мать моя родная, ну, до чего же тихо. Тихо так, что даже слышно, как муравей по своей дорожке топает – муравьиная горка на старом пеньке под окном.

В соседней деревне Красный Тюльпан нашёл себе красную дивчину – готовилась родить ему наследника. Вот как раз для них – для молодой жены и для дитёнка – он построил хоромину. И даже деревья для них посадил – черёмуху, калину притащил из тайги для красоты и для ягод. В закромах у него имелось кое-какое оружие с боеприпасами, но Красный Тюльпан дал себе зарок ничего живого не истреблять. «Вот мы говорим: здоровый, как бык! – думал он. – А бык, он ведь питается только травой!»

Исходя из этого, Красный Тюльпан стал искать по тайге съедобные травы, грибы и ягоды. А потом увлёкся – или что-то в голову вступило – начал за такими кореньями охотиться, с помощью которых надеялся приготовить эликсир вечной жизни, или, по крайней мере, прожить ещё годочков сто, воспитать детей, увидеть внуков.

Он теперь с надеждой и великой радостью думал о будущем.

В это время прошлое, как нельзя некстати, догнало его – прошлое всегда нас догоняет, кого-то раньше, кого-то позже.

Случилось это в середине лета. После полночной грозы Красный Тюльпан ощутил неясную тревогу – сердце во сне вдруг защемило, припалило тревогой. Он проснулся и долго лежал в тёплой горнице, глядел в окно, где звёздочка подрагивала. А потом ему стали мерещиться какие-то шорохи, тени под луной по берегу переползали…

«Нервишки!» – хотел он себя успокоить, но глубинное чувство тревоги не отпускало душу. И неспроста.

Туманным утром бойцы областного «ОМОНа» окружили новую избу, стоящую на поляне среди сосняков. Окружили его, обложили как волка. И в тишине кто-то властным голосом закричал в мегафон – предложили сдаваться и выходить поднятыми руками. В мегафон кричали для порядку, никто и не думал, что он будет сдаваться.

И вдруг он вышел на крыльцо и дальше, на поляну. Вышел, зажимая в руках две гранаты над головой.

Ему в ту минуту стало жалко до слёз новую добротную избу, своими руками построенную. Жалко, если взорвут или спалят. А так – если он примет бой в горах или в тайге – изба останется. Человек ведь должен после себя оставить дерево, сына и дом. Деревьев он предостаточно тут посадил. Сынок скоро будет, подруга сказала. А дом уже есть – заходи и живи.